такъ, съ горя,—признаюсь, это чудо нашего вѣку, цѣлая исторія!
— Есть люди, которые не могутъ чувствовать ни горя, ни радости, замѣтилъ Николай, опять не удержавши своего негодованія.
Ральфъ оглянулся, презрительно осмотрѣлъ племянника съ головы до ногъ, и спросилъ: сколько лѣтъ этому малому?
— Двадцатый годъ, отвѣчала мистрисъ Никльби.
— А что, сэръ? за что вы думаете приняться, чтобы наживать себѣ хлѣбъ?
— Не давать пропитанія моей матери, отвѣчалъ Николай насмѣшливо.
— Николай! Николай! вскричали умоляющимъ голосомъ мать и сестра.
— Привяжите свой языкъ, сэръ, сказалъ Ральфъ сердито. Ну, мистрисъ Никльби! признаюсь, прекрасное начало!
Вмѣсто отвѣта, бѣдная вдова заплакала еще пуще прежняго. Между-тѣмъ дядя и племянникъ смотрѣли одинъ на другаго, не говоря ни слова. Лицо старика было мрачно и холодно; лицо юноши открыто и привлекательно. Глаза старика свѣтились скупостью, жадностью и лукавствомъ; глаза молодаго человѣка блистали остроуміемъ, благородствомъ и искренностью. Онъ былъ худощавъ, но мужественъ и хорошо сложенъ; но всего прекраснѣе въ этомъ юношескомъ лицѣ было выраженіе пылкаго, гордаго сердца,—выраженіе, которое могущественно унижало старика и делало его ничтожнымъ въ сравненіи съ молодымъ человѣкомъ.—Ральфъ это почувствовалъ и возненавидѣлъ Николая съ той самой минуты.
— Мальчишка! проворчалъ онъ, отвернувшись съ презрѣніемъ. Но это слово было только признакомъ его слабости и безсильнаго гнѣва. Старики обыкновенно пользуются этимъ словцомъ, чтобъ заставить по-
