Мистеръ Никльби еще повертѣлъ письмо въ рукахъ, потомъ распечаталъ, прочелъ, положилъ въ карманъ, и сталъ стучать пальцами по конторке. Во все это время Ноггсъ стоялъ съ беззаботнымъ видомъ и смотрѣлъ—Богъ знаетъ куда, потому что онъ такъ умѣлъ дѣйствовать своимъ подвижнымъ глазомъ, что онъ дѣлался совершенно сходенъ съ косымъ, и тогда не было никакой возможности отгадать, на что смотритъ Ньюменъ.
— Такъ и есть! я этого ожидалъ! сказалъ про себя мистеръ Никльби.
— А дети, живы? подхватилъ Ньюменъ, угадавъ его мысль.
— Вероятно, отвечалъ Ральфъ разсѣянно....... Да, да! живы оба, прибавилъ онъ, опомнившись и взглянувъ на конторщика: живы оба.... и сынъ и дочь, и вдова также жива...... и все они здѣсь, въ Лондоне, Ньюменъ.
Ньюменъ началъ пощелкивать пальцами—одна изъ многихъ привычекъ, которыя отличали этого человѣка и дѣлали изъ него какое-то странное существо. Никльби всталъ, заложилъ руки на спину, и началъ прохаживаться по комнатѣ, повидимому не замѣчая, что Ноггсъ стоитъ тутъ же.
— Чего ты дожидаешься? пошелъ вонъ! вскричалъ онъ наконецъ, посмотрѣвши на Ноггса съ такимъ презрѣніемъ, какъ-будто этотъ взглядъ былъ брошенъ не на человѣка, а на собаку.
Конторщикъ молча пошолъ. Лицо его искривилось ужаснымъ образомъ; но было ли это знакомь горести, тайнаго смѣху, или наконецъ простымъ слѣдствіемъ паралича—мудрено рѣшить. Хотя выраженіе лица обыкновенно служить зеркаломъ мысли и дополненіемъ слова,—однако никто никогда не могъ узнать по лицу Ноггса, о чемъ онъ думаетъ, или что онъ чувствуетъ, потому-что это лицо—искаженное и трупообразное—
