даютъ умомъ я многими достоинствами, но умъ ихъ, ни довольно силенъ чтобъ укротить владычествующее надъ ними самолюбіе, ни довольно слабъ чтобъ, ослепившись дерзкой самоувѣренностью, ставить себя выше прочаго видимаго творенія. Они чувствуютъ свои недостатки, и всякое превосходство ближняго принимаютъ за личное оскорбленіе; они не могутъ простить другому и тѣни совершенства. О! эти люди страшнѣе зачумленныхъ! Надъ пошлымъ злоязычіемъ дурака смѣются; но ихъ осторожнымъ навѣтамъ, ихъ обдуманной, правдоподобной, клеветѣ, не могутъ не вѣрить. Эти-то вольно-определяющіеся кандидаты въ геніи и составляютъ верховное судилище свѣта: глупцы, коренное народонаселеніе нашей прекрасной планеты, только повторяютъ ихъ приговоры. Они-то наиболѣе ожесточались противъ меня, и отъ нихъ разсѣвались ядовитѣйшія вѣсти.
Пришла пора, вѣсти эти достигли и до моего слуха; какъ всегда случается, онѣ хлынули на меня внезапно, со всѣхъ сторонъ, оглушили, закружили мою голову. Пока шипѣла клевета у ногъ моихъ, пока пресмыкаясь въ прахѣ, я смотрѣла на нее равнодушно: но досягать до моего имени, до моего сердца, приписывая мнѣ поступки, чуждые даже мысли моей, но, обвинять меня въ совершенномъ отступленіи отъ моихъ обязанностей, отъ завѣтовъ вѣры и чести, вотъ что больно поразило меня, что облило желчью не одну минуту моей жизни.....
Съ-тѣхъ-поръ я, сколько можно было, удалялась отъ общества; я стала еще болѣе чуждаться людей, замѣнила заботы о блескѣ ума размышленіемъ, подвергла строгому суду свою былую жизнь; разсматривала свѣтъ, не сквозь призму прежняго ожесточенія, но со всѣмъ безпристрастіемъ охлажденнаго отъ первой горячки разсудка. И все изменилось въ глазахъ моихъ!
дают умом я многими достоинствами, но ум их, ни довольно силен чтоб укротить владычествующее над ними самолюбие, ни довольно слаб чтоб, ослепившись дерзкой самоуверенностью, ставить себя выше прочего видимого творения. Они чувствуют свои недостатки, и всякое превосходство ближнего принимают за личное оскорбление; они не могут простить другому и тени совершенства. О! эти люди страшнее зачумленных! Над пошлым злоязычием дурака смеются; но их осторожным наветам, их обдуманной, правдоподобной, клевете, не могут не верить. Эти-то вольно-определяющиеся кандидаты в гении и составляют верховное судилище света: глупцы, коренное народонаселение нашей прекрасной планеты, только повторяют их приговоры. Они-то наиболее ожесточались против меня, и от них рассевались ядовитейшие вести.
Пришла пора, вести эти достигли и до моего слуха; как всегда случается, они хлынули на меня внезапно, со всех сторон, оглушили, закружили мою голову. Пока шипела клевета у ног моих, пока пресмыкаясь в прахе, я смотрела на нее равнодушно: но досягать до моего имени, до моего сердца, приписывая мне поступки, чуждые даже мысли моей, но, обвинять меня в совершенном отступлении от моих обязанностей, от заветов веры и чести, вот что больно поразило меня, что облило желчью не одну минуту моей жизни.....
С тех пор я, сколько можно было, удалялась от общества; я стала еще более чуждаться людей, заменила заботы о блеске ума размышлением, подвергла строгому суду свою былую жизнь; рассматривала свет, не сквозь призму прежнего ожесточения, но со всем беспристрастием охлажденного от первой горячки рассудка. И все изменилось в глазах моих!
