50 Не предастъ нескромнымъ стономъ имя милой для стыда.
И, бѣжа разоблаченья, приметъ съ радостью мученья,
Все для милой, хоть сожженье, въ томъ восторгъ, а не бѣда.
Кто тому повѣрить можетъ, что любимой имя вложитъ
Въ пересуды? Онъ тревожитъ — и ее и съ ней себя.
Разъ ославишь, нѣтъ въ томъ славы, лишь дыханіе отравы.
Тотъ, кто сердцемъ нелукавый, бережетъ любовь, любя.
Той, чей голосъ — звонъ свирѣли, нить свивая изъ кудели,
Пѣснь сложилъ я, Руставели, умирая отъ любви.
Мой недугъ — неизлѣчимый. Развѣ только отъ любимой
60 Свѣтъ придетъ неугасимый, — или, смерть, къ себѣ зови.
Сказку Персовъ, ихъ намеки, влилъ въ Грузинскія я строки.
Цѣнный жемчугъ былъ въ потокѣ. Красота глубинъ тиха.
Но во имя той прекрасной, передъ кѣмъ я въ пыткѣ страстной,
Я жемчужинъ отсвѣтъ ясный сжалъ оправою стиха.
Взоръ, увидѣвъ свѣтъ однажды, преисполненъ вѣчной жажды
Съ милой быть въ минутѣ каждой. Я безуменъ. Я погасъ.
Тѣло все опять — горѣнье. Кто поможетъ! Только пѣнье.
50 Не предаст нескромным стоном имя милой для стыда.
И, бежа разоблаченья, примет с радостью мученья,
Всё для милой, хоть сожженье, в том восторг, а не беда.
Кто тому поверить может, что любимой имя вложит
В пересуды? Он тревожит — и её и с ней себя.
Раз ославишь, нет в том славы, лишь дыхание отравы.
Тот, кто сердцем нелукавый, бережёт любовь, любя.
Той, чей голос — звон свирели, нить свивая из кудели,
Песнь сложил я, Руставели, умирая от любви.
Мой недуг — неизлечимый. Разве только от любимой
60 Свет придёт неугасимый, — или, смерть, к себе зови.
Сказку Персов, их намёки, влил в Грузинские я строки.
Ценный жемчуг был в потоке. Красота глубин тиха.
Но во имя той прекрасной, перед кем я в пытке страстной,
Я жемчужин отсвет ясный сжал оправою стиха.
Взор, увидев свет однажды, преисполнен вечной жажды
С милой быть в минуте каждой. Я безумен. Я погас.
Тело всё опять — горенье. Кто поможет! Только пенье.
