И пахарь бодиломъ торопитъ
Лѣниво-тяжелыхъ быковъ.
Того, кто окончилъ работу,
Ждетъ съ ужиномъ скромнымъ супруга,
Здоровыя, крѣпкія дѣти,
Уютъ предъ живымъ очагомъ.
Въ твоемъ примиренномъ покоѣ,
30 О, Ночь, всѣ находятъ свой отдыхъ,
И даже, кто горестный плачетъ,
Глаза осушаешь ты сномъ.
Какая услада молчанья,
Какая пріязнь затемненья!
Какъ тихо въ душѣ отъ сознанья,
Что вотъ она только съ собой!
Угрюмый вѣщательный филинъ
Вдругъ крикнетъ, и хриплый тотъ голосъ,
Дойдя отъ могилы къ могилѣ,
40 На краткость прерветъ ихъ покой.
Вонъ тамъ, на возвышенной башнѣ,
Чуть теплится, млѣя, лампада,
И черныя шаткія тѣни
Встаютъ, возникаютъ кругомъ.
Но вотъ ужь съ серебрянымъ дышломъ
Луны возстаетъ колесница,
И свѣтомъ ея безмятежнымъ
Залиты вершины холмовъ.
Съ величьемъ она выплываетъ,
50 И звѣзды предъ нею блѣднѣютъ,
И пахарь бодилом торопит
Лениво-тяжёлых быков.
Того, кто окончил работу,
Ждёт с ужином скромным супруга,
Здоровые, крепкие дети,
Уют пред живым очагом.
В твоём примирённом покое,
30 О, Ночь, все находят свой отдых,
И даже, кто горестный плачет,
Глаза осушаешь ты сном.
Какая услада молчанья,
Какая приязнь затемненья!
Как тихо в душе от сознанья,
Что вот она только с собой!
Угрюмый вещательный филин
Вдруг крикнет, и хриплый тот голос,
Дойдя от могилы к могиле,
40 На краткость прервёт их покой.
Вон там, на возвышенной башне,
Чуть теплится, млея, лампада,
И чёрные шаткие тени
Встают, возникают кругом.
Но вот уж с серебряным дышлом
Луны восстаёт колесница,
И светом её безмятежным
Залиты вершины холмов.
С величьем она выплывает,
50 И звёзды пред нею бледнеют,
