Мои глаза — два черныхъ брилліанта,
Они блестятъ подъ шляпою Рембрандта,
Сюртукъ мой черенъ, черны башмаки,
И токъ волосъ чернѣетъ вдоль щеки.
5 Зачуявъ злость, надмененъ я, конечно,
Улыбка лжива, взоръ горитъ сердечно.
Себѣ я видъ преважный сотворю,
Когда съ фальшивымъ братомъ говорю.
Хотѣлъ бы принцемъ быть я доскональнымъ,
10 Людовикомъ тринадцатымъ фатальнымъ,
И кто во мнѣ, чувствительность понявъ,
Найдетъ поэта, очень онъ лукавъ.
Однако, Богъ, какъ риѳму въ важномъ гимнѣ,
Далъ сердце мнѣ — какъ всѣмъ другимъ — увы мнѣ,
15 Судьба, въ забавѣ спутавъ смыслъ и счетъ,
Огонь горячій заложила въ ледъ.
Всѣ струны дрогнутъ, предо мной сверкая,
Религія моя — душа людская.
Когда пою, въ мой входятъ звонкій пиръ
20 Кровь, золото, и розы, и Шекспиръ.
Подъ солнцемъ ярко-краснымъ,
Въ златистомъ вѣтрѣ вечера,
Пугаяся ночей,
Моя душа дрожащая…
Мои глаза — два чёрных бриллианта,
Они блестят под шляпою Рембрандта,
Сюртук мой чёрен, чёрны башмаки,
И ток волос чернеет вдоль щеки.
5 Зачуяв злость, надменен я, конечно,
Улыбка лжива, взор горит сердечно.
Себе я вид преважный сотворю,
Когда с фальшивым братом говорю.
Хотел бы принцем быть я доскональным,
10 Людовиком тринадцатым фатальным,
И кто во мне, чувствительность поняв,
Найдёт поэта, очень он лукав.
Однако, Бог, как рифму в важном гимне,
Дал сердце мне — как всем другим — увы мне,
15 Судьба, в забаве спутав смысл и счёт,
Огонь горячий заложила в лёд.
Все струны дрогнут, предо мной сверкая,
Религия моя — душа людская.
Когда пою, в мой входят звонкий пир
20 Кровь, золото, и розы, и Шекспир.
Под солнцем ярко-красным,
В златистом ветре вечера,
Пугаяся ночей,
Моя душа дрожащая…
