ная вошла въ душу, красивая, какъ воздушныя краски отсвѣтовъ заката.
9 марта.—Здѣсь еще здѣшняя зима. Она сказывается въ томъ, что цвѣтовъ меньше обыкновеннаго, нѣтъ птицъ, облачно, по вечерамъ свѣжо. Но я, конечно, хожу всегда безъ пальто, окна всегда открыты, Солнце свѣтитъ, цвѣтетъ „пылающій кустъ“ (дерево съ красно-лиловыми цвѣтами, которое распространено, между прочимъ, въ Египтѣ), „красочникъ“ (colorin), дерево безъ листьевъ, съ сочными, ярко-красными цвѣтами, каштаны, хмѣль, лимонныя деревья, магноліи, ирисы, розы, маргаритки, незабудки, маки, маки, маки, желтыя и бѣлыя ромашки, анютины глазки, еще какіе-то синіе, и бѣлые, и лиловые цвѣтки. Не думай, однако, что я, окруженъ цвѣтами. Ихъ больше на рынкѣ цвѣтовъ, чѣмъ такъ просто. Въ Чапультепекѣ ихъ много въ паркѣ—въ лѣсу. Тамъ и звѣрки землеройные бѣгаютъ—точно въ дѣтствѣ читаешь Брэма. Арумы бѣлые ростутъ въ канавахъ. Кое-гдѣ краснѣютъ цвѣты кактусовъ на хищныхъ уродливыхъ своихъ деревьяхъ, на которыхъ орлу можно сѣсть со змѣею въ клювѣ.
Черезъ недѣлю начнется весна, расцвѣтъ, прилетятъ ласточки. На вулканахъ начнутъ таять снѣга.
22 марта.—Ты говоришь: писать въ Мексику, все равно, что на Луну. До сихъ поръ это—великая неточность. Та Мексика,—городская, столичная,—которую я пока видѣлъ, до мучительности та же Европа, кое-въ-чемъ лучше ея, въ большей части неизмѣримо ниже. Оскверненная людьми, забытая сказка великаго прошлаго. Обезображенная подлыми людьми, великая, но измѣненная Природа. Мы скоро уѣдемъ въ Куэрнаваку, въ Митлу, на Юкатанъ, гдѣ есть еще памятники прошлаго. Но я мечтаю о возвращеніи черезъ Тихій Океанъ, я непремѣнно хочу увидѣть Борнео, Яву, краешекъ Индіи.
23 марта.—Ты говоришь, что Русскія волненія не для меня. Къ сожалѣнію, я слишкомъ Русскій, и мнѣ все время грезится Россія. Я не хотѣлъ бы сейчасъ быть тамъ, пока въ воздухѣ ужасъ кровавой бани. Но мнѣ въ то же время невыносимо тяжелы Русскія несчастія и Русскія униженія. Я думалъ, что я буду способенъ всецѣло отдаться Древности. Нѣтъ, періодами я погружаюсь въ чтеніе и созерцаніе, но вдругъ снова боль, снова тоска. Мы, Русскіе, проходимъ черезъ такую школу, какая немногимъ выпадала на долю… Никто не вѣрилъ въ мою Мексику? Я думаю, вообще никто, или почти никто не вѣритъ ни въ какія мои обѣщанія, забывая, что я ихъ, однако, сдерживаю. Когда же я
ная вошла в душу, красивая, как воздушные краски отсветов заката.
9 марта. — Здесь еще здешняя зима. Она сказывается в том, что цветов меньше обыкновенного, нет птиц, облачно, по вечерам свежо. Но я, конечно, хожу всегда без пальто, окна всегда открыты, Солнце светит, цветет «пылающий куст» (дерево с красно-лиловыми цветами, которое распространено, между прочим, в Египте), «красочник» (colorin), дерево без листьев, с сочными, ярко-красными цветами, каштаны, хмель, лимонные деревья, магнолии, ирисы, розы, маргаритки, незабудки, маки, маки, маки, желтые и белые ромашки, анютины глазки, еще какие-то синие, и белые, и лиловые цветки. Не думай, однако, что я, окружен цветами. Их больше на рынке цветов, чем так просто. В Чапультепеке их много в парке — в лесу. Там и зверки землеройные бегают — точно в детстве читаешь Брэма. Арумы белые растут в канавах. Кое-где краснеют цветы кактусов на хищных уродливых своих деревьях, на которых орлу можно сесть со змеею в клюве.
Через неделю начнется весна, расцвет, прилетят ласточки. На вулканах начнут таять снега.
22 марта. — Ты говоришь: писать в Мексику, всё равно, что на Луну. До сих пор это — великая неточность. Та Мексика, — городская, столичная, — которую я пока видел, до мучительности та же Европа, кое-в-чём лучше её, в большей части неизмеримо ниже. Оскверненная людьми, забытая сказка великого прошлого. Обезображенная подлыми людьми, великая, но измененная Природа. Мы скоро уедем в Куэрнаваку, в Митлу, на Юкатан, где есть еще памятники прошлого. Но я мечтаю о возвращении через Тихий Океан, я непременно хочу увидеть Борнео, Яву, краешек Индии.
23 марта. — Ты говоришь, что Русские волнения не для меня. К сожалению, я слишком Русский, и мне всё время грезится Россия. Я не хотел бы сейчас быть там, пока в воздухе ужас кровавой бани. Но мне в то же время невыносимо тяжелы Русские несчастия и Русские унижения. Я думал, что я буду способен всецело отдаться Древности. Нет, периодами я погружаюсь в чтение и созерцание, но вдруг снова боль, снова тоска. Мы, Русские, проходим через такую школу, какая немногим выпадала на долю… Никто не верил в мою Мексику? Я думаю, вообще никто, или почти никто не верит ни в какие мои обещания, забывая, что я их, однако, сдерживаю. Когда же я
