международной пролетарской революции, подчеркивая перед ними то важное положение, что центральным вопросом, гвоздем русской революции является крестьянский вопрос, Э., как только возникло массовое рабочее движение в России, выдвинул идею о возможности руководящей роли пролетариата в предстоящей буржуазно-демократической революции. В 1892 он высказывает эту мысль по отношению к Польше. «Независимость Польши,— писал он в предисловии к польскому изданию «Коммунистического манифеста»,— может быть завоевана только молодым польским пролетариатом, в его руках судьба ее надежна». В 1894 Э. намекает уже на призвание русского пролетариата стать гегемоном революции в России. «Счастье Германии,— говорил он в 1894 Вере Засулич,— что политическая буржуазная революция в ней так запоздала, что досталась на долю уже проснувшемуся рабочему классу. Это не дает немецкому рабочему классу уйти в чисто ремесленную борьбу, как английский… То же счастье предстоит и России… в ней рабочий класс читает, просыпается, следовательно, примет сознательное участие в политическом освобождении» (Группа «Освобождение труда», № 4, М.—Л., 1926, стр. 286, Засулич—Плеханову, 1/I 1895). Слова эти были сказаны Э. в тот самый момент, когда Ленин в своей книге «Что такое друзья народа?» начертал бессмертные строки о том, что «русский рабочий, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет русский пролетариат (рядом с пролетариатом всех стран) прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной коммунистической революции» (Соч., т. I, стр. 194). Э. уже не дожил до момента, когда он мог бы познакомиться с этими вещими словами молодого тогда еще русского революционера, гениальнейшего преемника его самого и Маркса: через год этому революционеру пришлось уже провозгласить «вечную память Фридриху Энгельсу, великому борцу и учителю пролетариата».
Э. почти до конца своей жизни, если не считать редких и скоро проходивших заболеваний и, в частности, болезни глаз в последние годы, мешавшей ему в работе, сохранил полную трудоспособность и вел живое общение с окружавшими его и беспрестанно к нему приезжавшими из разных стран представителями социалистического и рабочего движения. Он скончался после короткой, но мучительной болезни (рак горла) 5 августа 1895 ок. 11 часов вечера. Согласно его завещанию, тело его было предано кремации. До отправления в Уокинг (близ Лондона), где находился крематорий, гроб его 10 августа был поставлен в траурный зал на вокзале Уотерлу, где была устроена гражданская панихида. Присутствовало около 80 человек, между ними Лаура и Элеонора Маркс, Лафарг, Бебель, Либкнехт, Зингер, Лесснер, Каутский, Бернштейн, Эвелинг, С. Мур, Квелч, Торн, Степняк, Засулич. Речи произнесли С. Мур, Либкнехт, Бебель, Лафарг, Анзеле, Эвелинг и др. После кремации прах его был (также согласно его последней воле) развеян по ветру в открытом море у Истберна.
Философское развитие Э. следует рассматривать в неразрывной связи с развитием Маркса, оказывавшего огромное влияние на Э. Основные принципы материалистической диалектики были выработаны ими в совместной работе. Первые шаги философского развития Э. до его сближения с Марксом также совпадают с направлением развития Маркса и неразрывно связаны у обоих с их активной политической деятельностью. На первых порах Э. переживает короткий период увлечения литературной группой «Молодая Германия», ценя в ней оппозицию теориям «чистого искусства», ее высокую оценку современности, активных действий, защиту прав и притязаний молодого поколения, но отнюдь не закрывая глаз на крайнюю расплывчатость ее взглядов и отсутствие в ее лозунгах подлинной революционности, действенности. Поэтому еще в 1839 в письме к бр. Гребер он пишет, что только «примыкает» к этому направлению. Но оно же вводит Энгельса в круг идей Берне, оказавших на него такое сильное впечатление, что он на протяжении всего раннего периода своего развития (с 1839 по 1842) не перестает превозносить Берне как «величайшего борца за свободу и право» и сравнивает его как писателя с самим Лессингом. Очень рано Э. знакомится с Гегелем, и у него намечается идея необходимого синтеза Берне и Гегеля, политики и философии, активной политической борьбы и глубочайшей философской мысли. В статье от февраля 1840 «Ретроградные знамения времени», напечатанной в «Телеграфе» Гуцкова, он говорит о системе философии Гегеля, «…превосходящей в отношении последовательности все прежние системы…», и указывает на необходимость «…взаимодействия науки и жизни, философии и современных тенденций, Берне и Гегеля…» (Маркс и Энгельс, Соч., т. II, стр. 43).
Э. на этом этапе своего развития вообще укрепляется в мысли о необходимости серьезнейшего изучения философии, в особенности философии Гегеля, и притом такого изучения, при к-ром философия стала бы орудием понимания истины и активного участия в действительности. В статье, написанной весной 1841 о «Воспоминаниях» Иммермана, он пишет, что бесповоротно решил пробиваться дальше через философию, «…проникнуться ею, не теряя в то же время молодого энтузиазма…, ибо подлинен лишь тот энтузиазм, который, подобно орлу, не боится мрачных облаков спекуляции и разреженного воздуха верхних слоев абстракции, когда дело идет о том, чтобы полететь навстречу солнцу истины» (Маркс и Энгельс, Соч., т. II, стр. 88).
Этот поворот к гегельянству заставляет Э. окончательно разделаться со своим прежним увлечением «Молодой Германией». «…Я попрошу,— пишет он в статьях «Александр Юнг» и «Молодая Германия» (1842),— не валить Гегеля в одну кучу с младогерманцами, сущность которых — субъективный произвол, мечтательность, причуда…» (там же, стр. 249). Характеризуя взгляды самого Гегеля, он указывает, что «…не нужно быть особенным знатоком Гегеля, чтобы знать, что он держался гораздо более высокой точки зрения примирения субъекта с объективными силами, что он питал огромное почтение к объективности, ставил действительность, существующее, гораздо выше субъективного разума отдельной личности…» (там же). В устах Э. этого периода примирение субъекта с объективными силами означало борьбу против субъективизма, индивидуализма, необходимость для субъекта
