меня: разве для этих людей дана прекрасная земля?». Г. знает, что люди глубоко несчастны.
Его романтическая потребность заключается в том, чтобы утешить людей. Но утешить их не значит ли обманывать их, создавать для них сладостные иллюзии? Знаменитая сказка Г. «О чиже, который лгал, и о дятле, любителе истины» оставляет нерешенным вопрос о том, кто из них прав. Вся симпатия писателя пожалуй на стороне чижа, который, правда, пустяки рассказывал птицам, но этим все же поднимал их как-то над безнадежностью. — Еще более характерным является отношение Г. к одному из знаменитых персонажей драмы«На дне», к Луке.
Так, мы имеем свидетельства, одинаково достоверные, как того, что Г. во время постановки «На дне» как бы с особой симпатией относился к фигуре Луки и не мог удержаться от слез при сцене утешения им умирающей женщины, так и о том, что он с ожесточением называл Луку шарлатаном, хитрым мужичонкой, у к-рого про запас есть для каждой язвы пластырь и к-рый этим пластырем старается отделаться от обращающихся к нему людей. Горький чувствует, что утешающая ложь, к^рая играет такую огромную роль в первых ярких и раззолоченных, несколько ходульных и громозвучных его произведениях вроде «Старухи Изер гиль», «Хана и его сына», а затем проглядывает и в целом ряде дальнейших его творений, представляет всетаки какую-то слабость, ибо нужно считать безнадежным положение человечества, которое приходится обманывать для того, чтобы помочь ему жить.
Наряду с этим у Горького живет и другая потребность, вытекавшая целиком из его печальной, раздираемой опытом всех зол жизни. Это была потребность высказать горькую правду обо всем, что он видел в жизненном аду, перед всеми, в т. ч. и перед интеллигентным читателем, к-рый обо всем этом, можно сказать, и не подозревал. В повести «Люди» он резко высказывает эту свою мысль: «Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтоб вы знали, милостивые государи, — это ведь не прошло, не прошло. Вам нравятся стихи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически — страшное волнует вас. А я, вот, знаю действительно страшное, буднично — ужасное, и за мною неотразимое право неприятно волновать вас рассказами о нем, дабы вы вспомнили, как живете и чем живете. Подлой и грязной жизнью живем все мы, вот в чем дело».
В другое время пропасть между Г. — правдолюбцем, Г. — вестником ужаса жизни и Г., страстно жаждущим счастья людей, могла бы оказаться гибельной. Но время, в к-рое жил Г., дало вполне гармонический выход от этой противоположности — выход в сторону активности. Г., с его порывом к претворению идеала в действительность, всем историческим ходом вещей, как и всем своим индивидуальным складом, был подготовлен к тому, чтобы выразить переход от пассивности 80 — х гг. к революционной эпохе. Вот почему ни романтическая мечтательность, ни безнадежный пессимизм, изображающий «прозу жизни», не могли удержать его. Г. начал строить мосты от ужасов действитель 232
ности к светлому будущему. Таким мостом является для него протест, борьба, и он стал рано и жадно искать вокруг себя людей, являющихся выразителями этоЦ активной силы и могущих, по выражению Нила («Мещане»), «месить жизнь по своему».
После первых юношеских романтических взлетов большой главой в творчестве Г. является его «роман с босяками». Не только близкое знание этой своеобразной, мало кем описанной среды, в которой Горькому пришлось много потолкаться, привело его к описанию босяцкой жизни: жизнь босяка удовлетворяла романтическим требованиям Г. Она протекает вне нормальных общественных связей и на лоне природы; отсюда постоянная возможность широкой кистью, со своеобразным мастерством давать картины природы. А главное — босяк есть прямая противоположность и мужику с его домовитостью, и мещанину с его узкими рамками, и интеллигенту с его развинченными нервами.
Все они «ходят под законом», а тот — живет свободно. Затем, близость босяка к низам народной жизни давала полную свободу потребности Г. в жестоком реализме. А вместе с тем на фоне жестокого реализма лохмотья и сутулая фигура Челкаша вырисовывались как какой-то грозный протест и как обетование совершенно романтического характера.
Однако в то время как наивное рус. общество, почувствовавшее всю силу и свежесть босяка Г. по сравнению с героями хотя бы сильнейшего предшественника Г. — Чехова, было готово действит. поднять босяка на щит в качестве триумфатора и сверхчеловека, сам Г. со всей чуткостью присматривался к босяку. Он проверял то, что он об этом босяке знал и наконец вынужден был отречься от него. Босяк под влиянием идеологического электролиза разбивается на две основные части: на человека-зверя типа Артема, этого деспота рынка, и на мягкого мечтателя, неудачника, типа Коновалова, который в сущности ничего не может прибавить к интеллигенции, также весьма склонной к такой мягкой мечтательности и жаждавшей, наоборот, урока твердости. Пьесы «На дне», еще больше «Враги», явились симптомом полного отречения Горького от босячества.
Но к этому времени подоспели похороны не только босяка как положительного типа, но и вообще чудака-протестанта.
Роман «Фома Гордеев» занимает среди произведений Г. чрезвычайно важное место, но замечательно, что в этом романе Г. гораздо больше удались отрицательные типы, к-рых он хотел изобразить со всей полнотой имеющихся в них сил. Отец Гордеева — настоящий волжский человек, всеми корнями вросший в прошлое, — при всей своей зоологичности живописен и могуч. О нем приятно читать. Маякин — хитроумный Улисс буржуазии, представитель лучших в интеллектуал. отношении слоев русского купечества, вышел необыкновенно убедительным. Читатель с наслаждением внимал его рассудительно-ехидным речам, с наслаждением следил за его козлобородой фигурой, за его сатанинскими повадками. А вот сам Фома, как — будто герой романа, — изумительно
