Дон-Кихоты реакции пропороли много наших воздушных шаров, дымные газы улетучились, аэростаты опустились, и мы не носимся больше, как дух божий над водами с цевницами и пророческими песнопениями, а цепляемся за крыши, деревья и за матьсыру землю».
Эта формула в иных, не герценовских устах могла бы быть формулой примирения с действительностью, отказа от социализма во имя оппортунистического штопанья дыр буржуазного мира, как он сложился к концу 60 — х гг., когда ряд требований буржуазного развития, заявленных в революционную эпоху 48—49 годов, оказался осуществленным в результате нескольких войн и реформаторских уступок сверху. Известно, что именно в это время и именно под влиянием указанных обстоятельств ряд буржуазн. демократов — революционеров 1848 оказался в свите Бисмарка, «либеральной монархии» Наполеона III и пьемонтских объединителей Италии. Но это не был путь Герцена. Он, действительно, во всю жизнь оставался «неисправимым социалистом» по своим идеалам.
Реорганизация капиталистич. Европы 50—60 — х гг., успехи буржуазии в технической, экономической и политической областях не примирили его с буржуазной цивилизацией и отнюдь не внушили ему уверенности в ее устойчивости и непреоборимости. Он, напр., десятки лет с горячим сочувствием следил за революционно-освободительной борьбой Италии, лично был дружен с Мадзини, Гарибальди, Орсини, неизменно восхищался героическими актами их борьбы и считал себя ближе к ним, чем к кому-либо другому в среде международной революционной демократии. Но, когда гнет австрийцев был свергнут, Г. не стал петь гимнов объединенной и парламентской Италии, а трезво констатировал: «идеал итальянского освобождения беден», «конечно, Италия из клерикальнодеспотической сделается (и делается) буржуазно-парламентской, из дешевой — дорогой, из неудобной — удобной, и пр. и пр. Но этого мало и на этом далеко не уедешь». Его критический взор хорошо различал основную трещину в самом фундаменте здания: «от форума и ратуши, от оппозиции и клуба мирный гражданин порядка отстал, — писал Г., — страсти и фанатизмы, религии и героизмы, — все это уступило место матерьяльному благосостоянию, а оно-то не устроилось... этот мир живет кое-как в ожидании, что земля расступится под ногами, и ищет не устроиться, а забыться». Буржуазным демократам Г. ставит в главную вину их непонимание, пренебрежение и предательство социализма. Он с большим сочувствием следит за всеми проявлениями критики, направляемой из мелкобуржуазного лагеря против заправил европейской государственной политики, но в то же время решительно характеризует бессодержательность и бесплодность этой критики: «Кине и Марк Дюфресс, — пишет он почти накануне смерти, — скорбят об осквернении храма своего, храма народного представительства... Но Дюфресс с раздраженным смирением говорит, что он не понимает новых вопросов, т. е. экономических, а Кине ищет того бога, к-рый сойдет, чтобы наполб. с. э. т. XVI.нить пустоту, оставленную потерей совести...
Он прошел мимо их, они его не узнали и допустили его распятие». Он — социализм. Для Г. к концу жизни совершенно вырисовался тупик, в к-рый зашла мелкобуржуазная революционная мысль.
Эпоха 1848—70 была эпохой самого пышного расцвета и, вместе с тем, падения мелкобуржуазной революционной идеологии. Всю свою жизнь эмигранта Г. провел в среде лучших представителей этой идеологии, в основной массе тоже выкинутых в эмиграцию событиями 1848—51. Он был дружен с Прудоном, Мадзини, Л. Бланом, В. Гюго, Мишле, Кине, Пьером Леру, Кошутом, польскими эмигрантами и англ. радикалами и принимал участие в ряде их политически — литературных начинаний. Но он никогда не принимал целиком их учений и, несмотря на увлечение практической революционной деятельностью части из них, всегда ясно видел их слабые места (собственнические тенденции Прудона, декламаторский якобинизм Ледрю-Роллена, национально-буржуазную ограниченность Кошута, реакционные элементы проповеди Мадзини), а к концу жизни вынес недвусмысленный приговор всей зашедшей в тупик мелкобуржуазной мысли в лице ее самых импозантных представителей.
«Неистощимое богатство их длинной цивилизации, — писал Г., — колоссальные запасы слов и образов мерцают в их мозгу, как фосфоресценция моря, не освещая ничего. Какой-то вихрь, подметающий перед начинающимся катаклизмом осколки двух — трех миров, снес их в эти исполинские памяти без цемента, без науки; процесс, которым развивается их мысль, для нас непонятен: они идут от слов к словам, от антиномии к антиномиям, от антитезисов к синтезисам, не разрешающим их; иероглиф принимается за дело и желание — за факт. Громадные стремления без возможных средств и ясных целей, недоконченные очертания, недоуменные мысли, намеки, сближения, прорицания, орнаменты, фрески, арабески... Ясной связи у них нет, истины они не ищут; она так страшна на деле, что они отворачиваются от нее. Романтизм ложный и натянутый, напыщенная и дутая риторика отучили вкус от всего простого и здорового». Тут великолепно обрисовано состояние европейской революционно-демократической мысли в ее предсмертный момент, в тот момент, когда революционная демократия уже сыграла свою прогрессивную роль. «Страшная истина», от к-рой «отвернулись» представители демократии, — истина социализма. Это — картина разложения и бесплодности мелкобуржуазной, антисоциалистической идеологии, набросанная Г. за год до Парижской Коммуны.
Абсолютное недоверие к капиталистическому миру, критическое отношение к обанкротившейся буржуазной демократии, острое сознание неустойчивости всего порядка, основанного на «социальной антропофагии», помогли Г. почувствовать и предсказать надвигавшуюся на капиталистический мир катастрофу. В 1868, по поводу организованной франц. правительством всемирной выставки, долженствовавшей знаменовать великие успехи и устойчивость капиталисти16
