бюрократический режим прокладывал дорогу зарождавшемуся капитализму и был его орудием. При помощи Б. капитализм ломал последние остатки средневековья — местные вольности, феодальные привилегии, «обычное право», под конец (в Пруссии в начале 19 в., в Австрии еще позже) и крепостное хозяйство. Здесь же сложилась и теория бюрократического государства, нашедшая свой апофеоз в философии права Гегеля, по совершенно правильному замечанию Меринга, отразившей прусскую действительность 1821 — эпохи наивысшего расцвета прусского бюрократизма.
18 в. был героическим периодом Б. Под именем «просвещенного деспотизма» бюрократический режим прославлялся буржуазными историками, как эпоха разумного и гуманного управления, благодетельного для масс.
Предполагалось, что счастье народа прямо зависит от разумности и целесообразности устройства правительственного механизма (знаменитое сравнение — Лейбницем — государства с часами). На деле благосостояние масс стояло на последнем плане.
Правительства «просвещенных деспотов» больше всего заботились об увеличении податей. Наиболее последовательный из них, Иосиф II Австрийский, ввел варварские наказания (кнут, клеймение и т. п.).
Освобождение крестьян фактически было их ограблением в пользу помещиков, притом оно было доведено до конца в Пруссии лишь под влиянием разгрома прусской армии Наполеоном, в Австрии — еще гораздо позже, после революции 1848. Лучшей стороной режима Б. была борьба, наряду с другими остатками средневековья, против нетерпимости католической церкви, но церковь давно уже перестала быть главным врагом масс и сама обратилась в подсобное орудие бюрократического государства. По существу, «просвещенный деспотизм» был попыткой «разумно», т. е. с наибольшей выгодой для государства, эксплоатировать массы, и представлял собою полную аналогию превращению феодального имения в предприятие, превращению «рыцаря» в «сельского хозяина». Это было политическое отражение происходившей одновременно экономической перемены. Промышленный капитализм очень скоро почувствовал себя тесно в рамках бюрократического государства, и, одновременно с возведением его в идеал Гегелем, начинается либеральное брожение среди буржуазии, подготовившее революцию 1848.
Во Франции остатки средневековья были сметены не чиновничьими реформами, а массовым движением, поэтому сметены гораздо более чисто, чем в центральной Европе, хотя и немного позже. Но т. к., после короткого периода якобинской диктатуры, власть ушла из рук масс, и созданное на развалинах революционной Франции государство было все же государством классового угнетения, только в пользу другого класса, не помещиков, а буржуазии, то Б. опять понадобилась. Но бюрократическая система, созданная Наполеоном I и с чисто военной прямолинейностью проведенная сверху донизу, была свободна от тех пере 474
житков вотчинного строя, которыми была переполнена Франция «старого порядка», и убрать которые окончательно был бессилен «просвещенный деспотизм» Пруссии и Австрии. Франция вошла в 19 в. с наиболее законченной и рационализированной системой бюрократического управления, какую только знала какая-либо страна, и в существенных чертах сохранила эту систему доселе. Во главе каждого департамента (губернии) был поставлен государственный чиновник, префект, без разрешения которого нельзя провести ни одной дороги, построить ни одной школы или больницы, а самое главное — в руках к-рого вся полиция.
Бюрократическое управление полицией является главным признаком франц. системы — даже в Париже полиция совершенно не зависит от местного управления (по-нашему, совета): во главе ее стоит назначенный центральной властью чиновник, префект полиции. Благодаря этому, классовая диктатура буржуазии ни в одной стране мира не выступает в таком обнаженном виде.
Слова, сказанные Марксом в 1871 : «По мере того, как прогресс современной промышленности развивал, расширял и углублял классовую противоположность между капиталом и трудом, государственная власть все в большей степени приобретала характер общественной силы, служащей для порабощения рабочего класса, характер орудия для классового господства» («Гражданская война во Франции»), — сохраняют всю свою силу и до сего дня.
В России ход развития Б. отражал те же социально-экономические перемены, что и на Западе, и представляет, поэтому, множество даже внешне сходных черт с историей французской, например, Б. Наши первые чиновники, дьяки 15—16 вв., как показывает самое название, брались из низшего духовенства («дьяк», «дьячок» — низший служитель культа православной церкви), а по своему социальному положению были близки к холопам: в княжеских завещаниях мы встречаем дьяков в числе отпускаемых на волю. Как это было и на Западе, роль Б. росла по мере роста денежного хозяйства и появления торгового капитала. Как и там, Б. ненавидела феодальная знать, рассказывавшая уже при Грозном, как у московского вел. князя появились новые доверенные люди — дьяки, к-рые «половиною (своих доходов) его кормят, а половину себе берут». И уже при непосредственных преемниках Грозного в Москве бывали дьяки (братья Щелкаловы), состоявшие крупнейшими акционерами английской торговой компании и казавшиеся иностранцам, по степени своего влияния, настоящими «царями». Этого рода дьяки были уже членами боярской думы и, хотя занимали в ней формально самое последнее место, — даже не сидели в ней, а только присутствовали при ее заседаниях стоя, — по сути дела были самыми влиятельными ее членами: при помощи «думного дьяка» Щелкалова Борис Годунов стал царем, «думный дьяк» из купцов Федор Андронов при Владиславе правил московским государством. В это время о дьячих местах хлопотали дворяне
