нов, и многие другие единогласно признают философский дар Б. Вместе с тем, в нем проявились здоровые социальные инстинкты.
Это был чистокровный плебей и бунтарь.
Провинциал-разночинец, Б. вынес из взростившей его среды религиозность, которая долго потом сказывалась и медленно изживалась. Долго она поддерживалась родственными настроениями в той барской среде, куда попадал Б. в первое десятилетие своей деятельности; воздействием той же среды объясняется и факт соблюдения Б. — в течение долгого времени — политической лойяльности. Замечательно, что его совершенно миновали возбуждения декабризма, давшие такие сильные отклики у Герцена и Огарева, равно как и политич. процессы, имевшие место в Москве в годы его молодости (напр., дело Сунгурова). Возбуждения идеалистич. систем, к-рыми увлекался Б., тоже удерживали его в консервативной традиции.
К этому необходимо добавить, что разночинец-бунтарь долгие годы был окружен плотным кольцом барского общества; тут и «премухинская гармония» семейства Бакуниных, и Станкевич, и Конст. Аксаков, и Кавелин в Москве; Панаев, Тургенев и др. в Петербурге. Ко всему этому присоединилась еще замкнутая личная жизнь в кабинете среди книг. Лишь в 1846 г. Б. основательно поездил по России, увидел бытовую жизнь собственными глазами и впервые почувствовал непосредственную связь с той социальной средой, для к-рой работал, т. — е. со средой разночинной интеллигенции: «я просто изумлен тем, как мое имя везде известно и в каком оно почете у российской публики». Но огромный социальный инстинкт помогал Б. пробиваться сквозь чужеродное окружение. В шеллингианский период он, наряду с культом идеальной поэзии, высказывает симпатии к литературному реализму. Среди «фихтеанских отвлеченностей» он неожиданно проявил сочувствие революционному терроризму. Более близкое знакомство с французскими утопистами заставляет его объявить социализм «идеей идей». Органическое тяготение Б. к реализму — не только в искусстве, но не менее того в научном мышлении — склонило его к горячему сочувствию физиологическим работам Литтре. Сам лишенный естественнонаучного образования, он «мечтал о воспитании дочери на естествознании и точных науках». Это подготовило его к восприятию идей Фейербаха, т. ч., когда он познакомился с учением последнего, он «был поражен и оглушен». Сильное влияние этого философа-материалиста проглядывает не раз у Б., например, в его статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года», где он говорит о функциях мозга и сердца; по его мнению, «психология, не опирающаяся на физиологию, несостоятельна». В вопросах социальных подлинная натура Б. сказывалась всего ярче. В период своего примиренческого монархизма Б. с удовлетворением отмечает, что, благодаря отсутствию майоратов, «наше дворянство издыхает само собой». При всем преклонении перед Пушкиным, Б., однако, смело и метко определил классовую принадлежность цоэта:«Везде вы видите в нем человека, душой и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса; короче, везде видите русского помещика... Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности, но принцип класса для него вечная истина».
Необходимо отметить, что эта формула классовости Пушкина, теперь ставшая ходячей, для того времени была настолько необычна, что ее не поддержали даже такие публицисты 60 — х годов, как Чернышевский и Добролюбов. Б. был родоначальником одиозного термина «ложноклассицизм»: в его нападках на французскую классическую драму сказалась именно социальная вражда демократии к аристократическому искусству. С другой стороны, тот же социальный инстинкт позволил Б. чутко угадывать социальные новообразования. «Чичиков-приобретатель, — пишет Б., — не меньше, если не больше Печорина, герой нашего времени».
В статье «Петербург и Москва» Б. усиленно подчеркивает, что «Москва мало-по-малу начала делаться городом торговым, промышленным и мануфактурным», провидит ее будущее огромное экономическое значение и говорит уже о роли купечества.
Поразительно, как, при отсутствии экономического образования, Б. ясно понимал социальный смысл новейшей истории Франции. В статье о «Парижских тайнах» Евг.
Сю (1844) Б. пишет: «Французский пролетарий перед законом равен с самым богатым собственником и капиталистом, тот и другой судятся одинаким судом и по вине наказываются одинаким наказанием; но беда в том, что от этого равенства пролетарию ничуть не легче. Вечный работник собственника и капиталиста, пролетарий весь в его руках, весь его раб, ибо тот дает ему работу и произвольно назначает за нее плату». И вместе с этим Б. понимает всю историческую обусловленность буржуазного строя: «Пока буржуазия есть и пока она сильна — я знаю, что она должна и не может не быть... Я знаю, что промышленность — источник великих зол, но знаю, что она же — источник великих благ для общества». Б. полагал еще, что «внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуазию». Здесь сказалась глубокая склонность Б. к диалектическому пониманию социального процесса. После своего странствия по России в 1846, Б. вынес убеждение, что «в народе есть потребность на картофель, но на конституцию ни малейшей; ее желают образованные городские сословия, которые ничего не могут сделать». Б. стал отходить от утопического социализма и даже готов был уповать, что царская власть сама произведет необходимые реформы в крепостном праве. Трудно судить, как пошло бы дальнейшее политическое развитие Б., если бы не преждевременная смерть. Но в области теоретической мысли остается в силе предположение Плеханова, что Б. «со временем сделался бы ревностным адептом диалектического мышления» (вопрос этот прекрасно выяснен в исследованиях Плеханова). Поз-
