сутствіе въ историческихъ мѣстахъ. Надписи эти по большой части англійскія: какъ французъ любитъ завезти визитную карточку какой-нибудь живой знаменитости, такъ англичанинъ никогда не забудетъ записать свое имя на старомъ памятникѣ.
Въ тюрьмѣ нашли мы живописную картину. На буркахъ, разостланныхъ по полу, сидѣли наши пастухи, поджавъ ноги, драпированныя фустанеллами. Что это за характерныя лица! Одинъ изъ нихъ, старикъ съ загорѣлымъ лицемъ, съ разбросанными по плечамъ сѣдыми волосами, похожъ былъ скорѣе на какого-нибудь клефта, чѣмъ на мирнаго пастыря. Двое другихъ, молодые люди съ едва-пробивающимися усами, съ золотистымъ загаромъ кожи, стройные и гибкіе, напоминали тѣхъ Филисовъ и Дамоновъ, о которыхъ вздыхали нимфы и дріады. Ихъ стройныя формы, правильныя лица и какая-то мужественная скромность, кажется, такъ и вызывали любовь какой-нибудь богини. Передъ ними стояла плетеная корзинка съ хлѣбомъ и большая глиняная амфора, грубая, но довольно-красивая. Казалось, это была живая сцена изъ какой-нибудь древней идилліи, со всей ея простотою и наивностью.
Когда мы вошли, пастухи встрѣтили насъ обыкновеннымъ греческимъ привѣтствіемъ — слегка наклонили головы и приложили руку къ сердцу. Мнѣ давно уже хотѣлось пить, товарищи мои устали не меньше меня, — и всѣ мы дружно взглянули на амфору. Пастухи, кажется, угадали наши мысли. Молодой человѣкъ, прекрасный какъ Адонисъ, проворно всталъ, взялъ сосудъ за выгнутыя ручки и поднесъ намъ. Мы по-очереди нагибались къ краямъ: вода была довольно холодна, но съ какимъ-то горькимъ, непріятнымъ вкусомъ. Она напомнила-бы цикуту, даже и не въ тюрьмѣ Сократа.
Разговоръ шелъ у насъ по-французски, и я замѣтилъ, что старый пастухъ посматривалъ на меня нѣсколько сурово. Видно было, что онъ хотѣлъ о чемъ-то заговорить. Нако-
