Въ городѣ я встрѣтилъ погребальную процессію: это были похороны русскаго внце-консула Калуераки. Она тянулась по главной улицѣ къ Андреевскому-собору. Впереди сѣдой старикъ несъ корзину съ хлѣбомъ и виномъ. За нимъ шелъ низенькій грекъ, точно разнощикъ, съ плоской гробовой крышкой на головѣ; а позади выступала длинная, сухая фигура съ огромнымъ блюдомъ, на которомъ дымилась курильница. За этимъ передовымъ отрядомъ двигалось духовенство въ шерстяныхъ полинялыхъ ризахъ. Позади всѣхъ, между двумя дьяконами, вооруженными восковыми факелами, шелъ митрополитъ морейскій. Вся эта духовная толпа пѣла какой-то погребальный концертъ, съ помощью десятковъ двухъ свѣтскихъ аматеровъ. Трудно представить что-нибудь непріятнѣе этого пѣнія: гимнъ исполнялся не голосами, а тремя десятками большихъ греческихъ носовъ, которые изо-всѣхъ-силъ заливались въ рѣзко-гнусливыхъ звукахъ какого-то нестерпимо-однообразнаго напѣва. Тутъ не было и слѣдовъ какого-нибудь согласія: одинъ носъ быстро уносился впередъ, другой отставалъ, иной на минуту замолкалъ, наклоняясь къ платку, и потомъ опять начиналъ тянуть свою ноту, не заботясь ни мало, что другіе давно опередили его. Передъ гробомъ трое мальчиковъ кидали въ народъ конфекты изъ плетеныхъ корзинокъ. Ребятишки, а нерѣдко и высокіе атлеты съ сѣдѣющими усами, бросались со всѣхъ ногъ подбирать эти даровыя лакомства. Гробъ несли родные покойника, а кисти покрова поддерживали консулы. Солнце жгло, иемилосердо, и густая толпа валила за гробомъ, въ облакахъ раззолоченной пыли, при едва замѣтномъ мерцаніи свѣчъ, тонувшемъ въ яркомъ дневномъ свѣтѣ.
Я провелъ весь день въ гостепріимномъ домѣ консула. Вечеромъ мы гуляли по городу. Въ Патрасѣ національный костюмъ не тронутъ еще прнкосновеньемъ европейской моды; бѣлая фустанелла и алый фесъ съ голубой кистью одинаково видны и на богатомъ купцѣ, и на послѣднемъ лодочникѣ. Правда, женщины начинаютъ уже поснть французское платье,
