Взялъ и сунулъ его въ колыбельку. А колыбелька-то была изъ бѣлыхъ голубиныхъ крылышекъ и внутри голубинымъ пухомъ выложена. Она висѣла на длинныхъ бѣлыхъ шнуркахъ, черезъ Млечный Путь перекинутыхъ. Закачалъ ее вѣтеръ, и пошла она кругами по небу. Пришлось-таки заснуть шалунишкѣ. И спалъ онъ сто лѣтъ.
Проснулся, наконецъ. Лежитъ въ колыбелькѣ—тепленькій, на солнышко щурится. Вспоминаетъ, что такое съ нимъ было. Вспомнилъ. Сѣлъ, ручки протягиваетъ.
— Летать,—говоритъ,—хочу.
А вѣтеръ усмѣхается:
— Ишь ты, летать… Небось, опять напроказничаешь. Куда бы это тебя пустить, чтобъ ты никому не мѣшалъ?
Вынулъ вѣтеръ шалунишку, посадилъ къ себѣ на ладонь, подумалъ:
— Ага, знаю!—говоритъ.—Есть на землѣ такой садъ; тамъ тебѣ рады будутъ. Ну, лети!
Спустилъ его на палецъ, дунулъ—и полетѣлъ шалунишка.
Прилетѣлъ онъ прямехонько въ большой-пребольшой садъ. Много тамъ было цвѣтовъ: красненькихъ, желтенькихъ, ли-
Взял и сунул его в колыбельку. А колыбелька-то была из белых голубиных крылышек и внутри голубиным пухом выложена. Она висела на длинных белых шнурках, через Млечный Путь перекинутых. Закачал её ветер, и пошла она кругами по небу. Пришлось-таки заснуть шалунишке. И спал он сто лет.
Проснулся, наконец. Лежит в колыбельке — тёпленький, на солнышко щурится. Вспоминает, что такое с ним было. Вспомнил. Сел, ручки протягивает.
— Летать, — говорит, — хочу.
А ветер усмехается:
— Ишь ты, летать… Небось, опять напроказничаешь. Куда бы это тебя пустить, чтоб ты никому не мешал?
Вынул ветер шалунишку, посадил к себе на ладонь, подумал:
— Ага, знаю! — говорит. — Есть на земле такой сад; там тебе рады будут. Ну, лети!
Спустил его на палец, дунул — и полетел шалунишка.
Прилетел он прямёхонько в большой-пребольшой сад. Много там было цветов: красненьких, жёлтеньких, ли-
