искусственно придуманной и тираннически навязанной школьной дрессировки — можетъ стираться до такой полной неузнаваемости. Знакомство съ духовной стороной эллинской жизни подѣйствовало на насъ въ то время подобно благотворной перемѣнѣ климата; мы оставались тѣ же, и однако стали иными, такъ какъ силы, до того времени въ насъ дремавшія, вышли изъ своего оцѣпенѣнія. Наше ухо, воспитанное въ мірѣ идей, которыя никогда не могли быть нашими и которыя мы пытались однако по мѣрѣ силъ своихъ усвоить, съ тою «глупой робостью», что въ насъ прославилъ Мартинъ Лютеръ, вдругъ уловило звуки родного индо-европейскаго голоса. Это было призывомъ. То, что предшествовало, жизнь XII и XIII вѣковъ, полная возбужденія и страстныхъ порывовъ, — болѣе походило на какое-то безцѣльное возникновеніе во мракѣ материнскаго чрева. Тутъ же насталъ день, мы стали господами нашей собственной воли и сознательно шагнули въ будущее. Разумѣется, это не было возрожденіемъ минувшаго, какъ вообразили школьные мудрецы въ избыткѣ своего усердія; но зато въ этомъ было нѣчто гораздо болѣе значительное: зарожденіе чего-то новаго, постепенный ростъ и укрѣпленіе новаго устремленія неистощимо-богатаго европейскаго племени, рожденіе европейской духовной царственности. Это было вліяніемъ человѣка на человѣка, и это вліяніе, а не филологическое измышленіе, было гуманитарнымъ въ ту эпоху раскрытія былого человѣческаго величія. Знакомство съ индо-арійской умственной жизнью должно на насъ отразиться въ другихъ направленіяхъ, хотя и въ совершенно аналогичномъ родѣ; а можетъ быть даже и съ большимъ проникновеніемъ до сокровеннѣйшихъ глубинъ нашего существа.
искусственно придуманной и тиранически навязанной школьной дрессировки — может стираться до такой полной неузнаваемости. Знакомство с духовной стороной эллинской жизни подействовало на нас в то время подобно благотворной перемене климата; мы оставались те же, и однако стали иными, так как силы, до того времени в нас дремавшие, вышли из своего оцепенения. Наше ухо, воспитанное в мире идей, которые никогда не могли быть нашими и которые мы пытались однако по мере сил своих усвоить, с тою «глупой робостью», что в нас прославил Мартин Лютер, вдруг уловило звуки родного индо-европейского голоса. Это было призывом. То, что предшествовало, жизнь XII и XIII веков, полная возбуждения и страстных порывов, — более походило на какое-то бесцельное возникновение во мраке материнского чрева. Тут же настал день, мы стали господами нашей собственной воли и сознательно шагнули в будущее. Разумеется, это не было возрождением минувшего, как вообразили школьные мудрецы в избытке своего усердия; но зато в этом было нечто гораздо более значительное: зарождение чего-то нового, постепенный рост и укрепление нового устремления неистощимо-богатого европейского племени, рождение европейской духовной царственности. Это было влиянием человека на человека, и это влияние, а не филологическое измышление, было гуманитарным в ту эпоху раскрытия былого человеческого величия. Знакомство с индо-арийской умственной жизнью должно на нас отразиться в других направлениях, хотя и в совершенно аналогичном роде; а может быть даже и с большим проникновением до сокровеннейших глубин нашего существа.
