Она хотѣла сказать смерти, но Степанъ Аркадьевичъ не далъ ей договорить.
— Ты больна и раздражена, — сказалъ онъ; — повѣрь, что ты преувеличиваешь ужасно. Тутъ нѣтъ ничего такого страшнаго.
И Степанъ Аркадьевичъ улыбнулся. Никто бы на мѣстѣ Степана Аркадьевича, имѣя дѣло съ такимъ отчаяніемъ, не позволилъ себѣ улыбнуться (улыбка показалась бы грубою), но въ его улыбкѣ было такъ много доброты и почти женской нѣжности, что улыбка его не оскорбляла, а смягчала и успокоивала. Его тихія и успокоительныя рѣчи и улыбки дѣйствовали смягчающе успокоительно, какъ миндальное масло. И Анна скоро почувствовала это.
— Нѣтъ, Стива, — сказала она. — Я погибла, погибла! Хуже чѣмъ погибла. Я еще не погибла, я не могу сказать, что все кончено; напротивъ, я чувствую, что не кончено. Я — какъ натянутая струна, которая должна лопнуть. Но еще не кончено… И кончится страшно.
— Ничего, можно потихоньку спустить струну. Нѣтъ положенія, изъ котораго не было бы выхода.
— Я думала и думала. Только одинъ…
Опять онъ понялъ по ея испуганному взгляду, что этотъ одинъ выходъ, по ея мнѣнію, есть смерть, и онъ не далъ ей договорить.
— Нисколько, — сказалъ онъ, — позволь. Ты не можешь видѣть своего положенія, какъ я. Позволь мнѣ сказать откровенно свое мнѣніе. — Опять онъ осторожно улыбнулся своею миндальною улыбкой. — Я начну сначала: ты вышла замужъ за человѣка, который на двадцать лѣтъ старше тебя. Ты вышла замужъ безъ любви, или не зная любви. Это была ошибка, положимъ.
— Ужасная ошибка! — сказала Анна.
— Но я повторяю: это совершившійся фактъ. Потомъ ты имѣла, скажемъ, несчастіе полюбить не своего мужа. Это несчастіе; но это тоже совершившійся фактъ. И мужъ твой призналъ
