подробности, она почувствовала, что, напротивъ, впечатлѣніе, произведенное ею, было очень хорошее. Она покраснѣла и радостно засмѣялась.
— Право, не помню.
— Какъ хорошо смѣется Туровцынъ! — сказалъ Левинъ, любуясь на его влажные глаза и трясущееся тѣло.
— Вы давно его знаете? — спросила Кити.
— Кто его не знаетъ!
— И я вижу, что вы думаете, что онъ дурной человѣкъ?
— Не дурной, а ничтожный.
— И неправда! И поскорѣй не думайте больше такъ! — сказала Кити. — Я тоже была о немъ очень низкаго мнѣнія, но это, это — премилый и удивительно добрый человѣкъ. Сердце у него золотое.
— Какъ это вы могли узнать его сердце?
— Мы съ нимъ большіе друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскорѣ послѣ того… какъ вы у насъ были, — сказала она съ виноватою и вмѣстѣ довѣрчивою улыбкой, — у Долли дѣти всѣ были въ скарлатинѣ, и онъ зашелъ къ ней какъ-то. И можете себѣ представить, — говорила она шопотомъ, — ему такъ жалко стало ее, что онъ остался и сталъ помогать ей ходить за дѣтьми. Да, и три недѣли прожилъ у нихъ въ домѣ и какъ нянька ходилъ за дѣтьми.
— Я разсказываю Константину Дмитріевичу про Туровцына въ скарлатинѣ, — сказала она, перегнувшись къ сестрѣ.
— Да, удивительно, прелесть! — сказала Долли, взглядывая на Туровцына, чувствовавшаго, что говорили о немъ, и кротко улыбаясь ему. Левинъ еще разъ взглянулъ на Туровцына и удивился, какъ онъ прежде не понималъ всей прелести этого человѣка.
— Виноватъ, виноватъ, и никогда не буду больше дурно думать о людяхъ! — весело сказалъ онъ, искренно высказывая то, что онъ теперь чувствовалъ.
