Анна прочла записку и тяжело вздохнула.
— Ничего, ничего не нужно, — сказала она Аннушкѣ, перестанавливавшей флаконы и щетки на уборномъ столикѣ. — Поди, я сейчасъ одѣнусь и выйду. Ничего, ничего не нужно.
Аннушка вышла, но Анна не стала одѣваться, а сидѣла въ томъ же положеніи, опустивъ голову и руки, и изрѣдка содрогалась всѣмъ тѣломъ, желая какъ бы сдѣлать какой-то жестъ, сказать что-то и опять замирая. Она безпрестанно повторяла: „Боже мой! Боже мой!“ Но ни „Боже“, ни „мой“ не имѣли для нея никакого смысла. Мысль искать своему положенію помощи въ религіи была для нея, несмотря на то, что она никогда не сомнѣвалась въ религіи, въ которой была воспитана, такъ же чужда, какъ искать помощи у самого Алексѣя Александровича. Она знала впередъ, что помощь религіи возможна только подъ условіемъ отреченія отъ того, что составляло для нея весь смыслъ жизни. Ей не только было тяжело, но она начинала испытывать страхъ передъ новымъ, никогда неиспытаннымъ ею душевнымъ состояніемъ. Она чувствовала, что въ душѣ ея все начинаетъ двоиться, какъ двоятся иногда предметы въ усталыхъ глазахъ. Она не знала иногда, чего она боится, чего желаетъ. Боится ли она и желаетъ ли она того, что было, или того, что будетъ, и чего именно она желаетъ, она не знала.
„Ахъ, что я дѣлаю!“ сказала она себѣ, почувствовавъ вдругъ боль въ обѣихъ сторонахъ головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держитъ обѣими руками свои волосы около висковъ и сжимаетъ ихъ. Она вскочила и стала ходить.
— Кофей готовъ, и мамзель съ Сережей ждутъ, — сказала Аннушка, вернувшись опять и опять заставъ Анну въ томъ же положеніи.
— Сережа? Что Сережа? — оживляясь вдругъ, спросила Анна, вспомнивъ въ первый разъ за все утро о существованіи своего сына.
— Онъ провинился, кажется, — отвѣчала улыбаясь Аннушка.
— Какъ провинился?
