Она, видимо, опоминалась нѣсколько секундъ, какъ бы не зная, гдѣ она и что ей дѣлать, и, быстро вставши, тронулась къ двери.
„Вѣдь любитъ же она моего ребенка, — подумалъ онъ, замѣтивъ измѣненіе ея лица при крикѣ ребенка, — моего ребенка; какъ же она можетъ ненавидѣть меня?“
— Долли, еще одно слово, — проговорилъ онъ, идя за нею.
— Если вы пойдете за мной, я позову людей, дѣтей! Пускай всѣ знаютъ, что вы подлецъ! Я уѣзжаю нынче, а вы живите здѣсь со своею любовницей!
И она вышла, хлопнувъ дверью.
Степанъ Аркадьевичъ вздохнулъ, отеръ лицо и тихими шагами пошелъ изъ комнаты. „Матвѣй говоритъ: образуется; но какъ? Я не вижу даже возможности. Ахъ, ахъ, какой ужасъ! И какъ тривіально она кричала, — говорилъ онъ самъ себѣ, вспоминая ея крикъ и слова: подлецъ и любовница. — И можетъ быть, дѣвушки слышали! Ужасно тривіально, ужасно“. Степанъ Аркадьевичъ постоялъ нѣсколько секундъ одинъ, отеръ глаза, вздохнулъ и, выпрямивъ грудь, вышелъ изъ комнаты.
Была пятница, и въ столовой часовщикъ-нѣмецъ заводилъ часы. Степанъ Аркадьевичъ вспомнилъ свою шутку объ этомъ аккуратномъ плѣшивомъ часовщикѣ, что нѣмецъ „самъ былъ заведенъ на всю жизнь, чтобы заводить часы“, и улыбнулся. Степанъ Аркадьевичъ любилъ хорошую шутку. „А можетъ быть и образуется! Хорошо словечко: образуется, — подумалъ онъ. — Это надо разсказать“.
— Матвѣй! — крикнулъ онъ, — такъ устрой же все тамъ съ Марьей, въ диванной, для Анны Аркадьевны, — сказалъ онъ явившемуся Матвѣю.
— Слушаю-съ.
Степанъ Аркадьевичъ надѣлъ шубу и вышелъ на крыльцо.
— Кушать дома не будете? — сказалъ провожавшій Матвѣй.
— Какъ придется. Да вотъ возьми на расходы, — сказалъ онъ, подавая десять рублей изъ бумажника. — Довольно будетъ?
