— Но надо же однако, Долли…
— Уйдите, уйдите, уйдите! — не глядя на него, вскрикнула она, какъ будто крикъ этотъ былъ вызванъ физическою болью.
Степанъ Аркадьевичъ могъ быть спокоенъ, когда онъ думалъ о женѣ, могъ надѣяться, что все образуется, по выраженію Матвѣя, и могъ спокойно читать газету и пить кофе; но когда онъ увидалъ ея измученное, страдальческое лицо, услыхалъ этотъ звукъ голоса, покорный судьбѣ и отчаянный, ему захватило дыханіе, что-то подступило къ горлу, и глаза его заблестѣли слезами.
— Боже мой, что я сдѣлалъ! Долли! Ради Бога!.. Вѣдь… — онъ не могъ продолжать, рыданіе остановилось у него въ горлѣ.
Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.
— Долли, что́ я могу сказать?.. Одно: прости… Вспомни, развѣ девять лѣтъ жизни не могутъ искупить минуты, минуты…
Она опустила глаза и слушала, ожидая, что онъ скажетъ, какъ будто умоляя его о томъ, чтобъ онъ какъ-нибудь разувѣрилъ ее.
— Минуты увлеченія… — выговорилъ онъ и хотѣлъ продолжать, но при этомъ словѣ будто отъ физической боли опять поджались ея губы и опять запрыгалъ мускулъ щеки на правой сторонѣ лица.
— Уйдите, уйдите отсюда! — закричала она еще пронзительнѣе, — и не говорите мнѣ про ваши увлеченія и про ваши мерзости.
Она хотѣла уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтобъ опереться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.
— Долли! — проговорилъ онъ, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о дѣтяхъ, они не виноваты! Я виноватъ, и накажи меня, вели мнѣ искупить свою вину. Чѣмъ я могу, я все готовъ! Я виноватъ, нѣтъ словъ сказать, какъ я виноватъ. Но, Долли, прости!
Она сѣла. Онъ слышалъ ея тяжелое, громкое дыханіе, и ему
