отъ радости, вдругъ безпричинно овладѣвшей ею. Она чувствовала, что нервы ея какъ струны натягиваются все туже и туже на какіе-то завинчивающіеся колышки. Она чувствовала, что глаза ея раскрываются больше и больше, что пальцы на рукахъ и ногахъ нервно движутся, что внутри что-то давитъ дыханіе и что всѣ образы и звуки въ этомъ колеблющемся полумракѣ съ необычайною яркостью поражаютъ ее. На нее безпрестанно находили минуты сомнѣнія: впередъ ли ѣдетъ вагонъ, или назадъ, или вовсе стоитъ. Аннушка ли подлѣ нея, или чужая? „Что тамъ, на ручкѣ: шуба ли это, или звѣрь? И что сама я тутъ: я сама, или другая?“ Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало ее въ него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться. Она поднялась, чтобы опомниться, откинула пледъ и сняла пелерину теплаго платья. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедшій худой мужикъ въ длинномъ нанковомъ пальто, на которомъ недоставало пуговицы, былъ истопникъ, что онъ смотрѣлъ термометръ, что вѣтеръ и снѣгъ ворвались за нимъ въ дверь; но потомъ опять все смѣшалось… Мужикъ этотъ съ длинною таліей принялся грызть что-то въ стѣнѣ; старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его чернымъ облакомъ; потомъ что-то страшно заскрипѣло и застучало, какъ будто раздирали кого-то; потомъ красный огонь ослѣпилъ глаза, и потомъ все закрылось стѣной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело. Голосъ окутаннаго и занесеннаго снѣгомъ человѣка прокричалъ что-то ей надъ ухомъ. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъѣхали къ станціи и что это былъ кондукторъ. Она попросила Аннушку подать ей снятую пелерину и платокъ, надѣла ихъ и направилась къ двери.
— Выходить изволите? — спросила Аннушка.
— Да, мнѣ подышать хочется. Тутъ очень жарко.
И она отворила дверь. Метель и вѣтеръ рванулись ей навстрѣчу и заспорили съ ней о двери. И это ей показалось ве-
