весело кивнулъ ей головкой и залепеталъ своимъ дѣтскимъ язычкомъ: «А мы въ солдатики играемъ!» Тутъ вошелъ и вожакъ медвѣдя!..»
весело кивнул ей головкой и залепетал своим детским язычком: «А мы в солдатики играем!» Тут вошёл и вожак медведя!..»
Дулъ холодный, рѣзкій вѣтеръ; на мѣсяцъ ежеминутно набѣгали облака, и я видѣлъ его только урывками.
«Я гляжу сквозь безграничное воздушное пространство на бѣгущія подо мною облака!» разсказывалъ онъ. «Гляжу и на пробѣгающія отъ нихъ по землѣ длинныя тѣни!.. Вчера я заглянулъ въ темницу. У воротъ ея стояла закрытая карета; пріѣхали за однимъ изъ узниковъ. Лучъ мой проскользнулъ между прутьями оконной рѣшетки и озарилъ стѣну камеры. Узникъ что-то чертилъ на ней на прощанье. Чертилъ онъ не слова, а ноты, мелодію, выражавшую его душевное настроеніе въ эту послѣднюю ночь. Дверь отворилась, и его вывели на воздухъ. Онъ было поднялъ глаза на мой круглый ликъ, но меня сейчасъ же закрыли облака, точно намъ нельзя было видѣть другъ друга въ лицо. Его усадили въ карету, дверцы захлопнулись, кучеръ щелкнулъ бичемъ, и лошади помчали карету въ темный лѣсъ, куда мой лучъ уже не могъ проникнуть. Я опять заглянулъ въ камеру. Лучи мои скользили по стѣнѣ, разглядывая нацарапанную на ней мелодію, послѣднее прости узника. Тамъ, гдѣ замираютъ слова, начинается царство звуковъ!.. Мои лучи могли освѣтить, однако, лишь нѣсколько отдѣльныхъ нотъ, большая же часть написаннаго скрывалась во мракѣ и навсегда останется для меня темною. Что написалъ заключенный? Похоронный-ли маршъ? Ликующій-ли гимнъ? Готовился-ли онъ къ смерти, или несся мыслью въ объятія милыхъ сердцу? Не все написанное, хотя бы и рукою смертнаго, доступно взору мѣсяца!
Я гляжу сквозь безграничное воздушное пространство на бѣгущія подо мною облака, гляжу и на пробѣгающія отъ нихъ по землѣ длинныя тѣни.»
Дул холодный, резкий ветер; на месяц ежеминутно набегали облака, и я видел его только урывками.
«Я гляжу сквозь безграничное воздушное пространство на бегущие подо мною облака!» — рассказывал он. «Гляжу и на пробегающие от них по земле длинные тени!.. Вчера я заглянул в темницу. У ворот её стояла закрытая карета; приехали за одним из узников. Луч мой проскользнул между прутьями оконной решётки и озарил стену камеры. Узник что-то чертил на ней на прощанье. Чертил он не слова, а ноты, мелодию, выражавшую его душевное настроение в эту последнюю ночь. Дверь отворилась, и его вывели на воздух. Он было поднял глаза на мой круглый лик, но меня сейчас же закрыли облака, точно нам нельзя было видеть друг друга в лицо. Его усадили в карету, дверцы захлопнулись, кучер щёлкнул бичом, и лошади помчали карету в тёмный лес, куда мой луч уже не мог проникнуть. Я опять заглянул в камеру. Лучи мои скользили по стене, разглядывая нацарапанную на ней мелодию, последнее прости узника. Там, где замирают слова, начинается царство звуков!.. Мои лучи могли осветить, однако, лишь несколько отдельных нот, бо́льшая же часть написанного скрывалась во мраке и навсегда останется для меня тёмною. Что написал заключённый? Похоронный ли марш? Ликующий ли гимн? Готовился ли он к смерти, или нёсся мыслью в объятия милых сердцу? Не всё написанное, хотя бы и рукою смертного, доступно взору месяца!
Я гляжу сквозь безграничное воздушное пространство на бегущие подо мною облака, гляжу и на пробегающие от них по земле длинные тени.»
«Какъ я люблю дѣтей!» началъ мѣсяцъ. «Особенно маленькихъ,—они такіе забавные! Я часто любуюсь ими—мои лучи проскальзываютъ между краешкомъ занавѣски и косякомъ окна дѣтской—а они-то и не думаютъ обо мнѣ! Презабавно наблюдать, какъ они раздѣваются: вотъ выглядываетъ сначала крохотное кругленькое плечико, потомъ обнажается и вся ручка, а когда дѣло дойдетъ до чулокъ, и бѣленькая, полненькая ножка!.. Ну, какъ не поцѣловать ее?.. Я и цѣлую!» прибавилъ мѣсяцъ.
«Сегодня вечеромъ,—это стоитъ разсказать!—я тоже глядѣлъ въ окно одной дѣтской; занавѣски не были спущены,—напротивъ не было никакихъ сосѣдей. Въ комнатѣ укладывалась спать цѣлая ватага дѣтишекъ,
«Как я люблю детей!» — начал месяц. «Особенно маленьких, — они такие забавные! Я часто любуюсь ими — мои лучи проскальзывают между краешком занавески и косяком окна детской — а они-то и не думают обо мне! Презабавно наблюдать, как они раздеваются: вот выглядывает сначала крохотное кругленькое плечико, потом обнажается и вся ручка, а когда дело дойдёт до чулок, и беленькая, полненькая ножка!.. Ну, как не поцеловать её?.. Я и целую!» — прибавил месяц.
«Сегодня вечером, — это стоит рассказать! — я тоже глядел в окно одной детской; занавески не были спущены, — напротив не было никаких соседей. В комнате укладывалась спать целая ватага детишек,
