дилась бабушкина бабушка, и все-таки онъ ребенокъ въ сравненіи съ самимъ водянымъ, диковиннымъ старикомъ, въ штанахъ изъ угриной кожи и чешуйчатой курткѣ, застегнутой желтыми кувшинками вмѣсто пуговицъ; волосы его опутаны тростникомъ, борода покрыта зеленою тиной, а отъ этого красивѣе не будешь!
Чтобы пересказать все, о чемъ звонитъ колоколъ, понадобились бы цѣлые годы. Онъ звонитъ обо всемъ, часто повторяетъ то же самое, иногда пространно, иногда вкратцѣ—какъ ему вздумается. Онъ звонитъ о старыхъ, мрачныхъ, суровыхъ временахъ…
„На колокольню церкви Санктъ-Альбани взбирался монахъ, молодой, красивый, но задумчивый, задумчивѣе всѣхъ… Онъ смотрѣлъ въ слуховое оконце на рѣку Одензе, русло которой было тогда куда шире, на болото, бывшее тогда озеромъ, и на зеленый „Монастырскій холмъ“. Тамъ возвышался „Дѣвичій монастырь“; изъ кельи монахини свѣтился огонекъ… Онъ знавалъ ее когда-то!.. И сердце его билось сильнѣе при воспоминаніи о ней!.. Бомъ-бомъ!“
Такъ вотъ о чемъ звонитъ колоколъ.
„Подымался на колокольню и слабоумный послушникъ настоятеля. Я могъ бы разбить ему лобъ своимъ тяжелымъ мѣднымъ краемъ: онъ садился какъ разъ подо мною, да еще въ то время, когда я раскачивался и звонилъ. Бѣднякъ колотилъ двумя палочками по полу, словно игралъ на цитрѣ, и пѣлъ: „Теперь я могу пѣть громко о томъ, о чемъ не смѣю и шептать, пѣть обо всемъ, что скрыто за три-девятью замками!.. Холодно, сыро!.. Крысы пожираютъ его заживо!.. Никто не знаетъ о томъ, никто не слышитъ—даже теперь,—колоколъ гудитъ: бомъ-бомъ!“
„Жилъ-былъ король, звали его Кнудомъ. Онъ низко кланялся и епископамъ и монахамъ, но когда сталъ тѣснить ютландцевъ тяжелыми поборами, они взялись за оружіе и прогнали его, какъ дикаго звѣря. Онъ укрылся въ церкви, заперъ ворота и двери. Разъяренная толпа обложила церковь; я слышалъ ея ревъ; вороны и галки совсѣмъ перепугались и въ смятеніи то взлетали на колокольню, то улетали прочь, таращились на толпу, заглядывали въ окна церкви и громко вопили о томъ, что видѣли. Король Кнудъ лежалъ распростертый передъ алтаремъ и молился; братья его Эрикъ и Бенедиктъ стояли
дилась бабушкина бабушка, и всё-таки он ребёнок в сравнении с самим водяным, диковинным стариком, в штанах из угриной кожи и чешуйчатой куртке, застёгнутой жёлтыми кувшинками вместо пуговиц; волосы его опутаны тростником, борода покрыта зелёною тиной, а от этого красивее не будешь!
Чтобы пересказать всё, о чём звонит колокол, понадобились бы целые годы. Он звонит обо всём, часто повторяет то же самое, иногда пространно, иногда вкратце — как ему вздумается. Он звонит о старых, мрачных, суровых временах…
«На колокольню церкви Санкт-Альбани взбирался монах, молодой, красивый, но задумчивый, задумчивее всех… Он смотрел в слуховое оконце на реку Одензе, русло которой было тогда куда шире, на болото, бывшее тогда озером, и на зелёный «Монастырский холм». Там возвышался «Девичий монастырь»; из кельи монахини светился огонёк… Он знавал её когда-то!.. И сердце его билось сильнее при воспоминании о ней!.. Бом-бом!»
Так вот о чём звонит колокол.
«Подымался на колокольню и слабоумный послушник настоятеля. Я мог бы разбить ему лоб своим тяжёлым медным краем: он садился как раз подо мною, да ещё в то время, когда я раскачивался и звонил. Бедняк колотил двумя палочками по полу, словно играл на цитре, и пел: «Теперь я могу петь громко о том, о чём не смею и шептать, петь обо всём, что скрыто за три-девятью замками!.. Холодно, сыро!.. Крысы пожирают его заживо!.. Никто не знает о том, никто не слышит — даже теперь, — колокол гудит: бом-бом!»
«Жил-был король, звали его Кнудом. Он низко кланялся и епископам и монахам, но когда стал теснить ютландцев тяжёлыми поборами, они взялись за оружие и прогнали его, как дикого зверя. Он укрылся в церкви, запер ворота и двери. Разъярённая толпа обложила церковь; я слышал её рев; вороны и галки совсем перепугались и в смятении то взлетали на колокольню, то улетали прочь, таращились на толпу, заглядывали в окна церкви и громко вопили о том, что видели. Король Кнуд лежал распростёртый перед алтарём и молился; братья его Эрик и Бенедикт стояли
