тобою, какъ съ недругомъ! Вѣрь мнѣ, я расположена къ тебѣ, но любить тебя такъ, какъ, я знаю теперь, можно любить другого человѣка, я тебя никогда не любила! Примирись съ этимъ!.. Прощай Антонъ!
И Антонъ отвѣчалъ: „Прощай!“ Ни одной слезинки не выступило у него на глазахъ, но онъ понялъ, что пересталъ быть другомъ Молли. И раскаленная и замерзшая пластинки желѣза одинаково сдираютъ кожу съ губъ, если станешь цѣловаться съ ними, Антонъ же одинаково крѣпко цѣловался и съ любовью, и съ ненавистью!
Не прошло и сутокъ, какъ Антонъ былъ уже дома. Зато онъ и загналъ лошадь.
— Пусть!—сказалъ онъ.—Я самъ загнанъ и хотѣлъ бы загнать, уничтожить все, что напоминаетъ мнѣ о ней—госпожѣ Голле, госпожѣ Голле, госпожѣ Венерѣ, проклятой язычницѣ!.. Яблоню я вырву съ корнемъ, изломаю въ куски! Не цвѣсти ей больше, не приносить плодовъ!
Но не дерево было сломлено, а самъ Антонъ: жестокая лихорадка уложила его въ постель. Что же могло поставить его на ноги?—Подоспѣло лекарство, самое горчайшее изъ всѣхъ, которое встряхиваетъ больное тѣло и изнывающую душу—ударъ судьбы: отецъ Антона разорился. Тяжелые дни, дни испытанія стучались въ дверь, бѣда уже вломилась въ нее, хлынула въ когда-то богатый домъ волною. Отецъ Антона обѣднѣлъ, горе и заботы надломили его здоровье, и у Антона нашлись занятія, кромѣ любовной хандры, да злобы на Молли. Теперь онъ долженъ былъ замѣнить въ домѣ и хозяина, и хозяйку, распоряжаться всѣмъ, привести въ порядокъ все. Потомъ пришлось покинуть родину, идти на чужую сторону зарабатывать кусокъ хлѣба. Отправился онъ въ Бременъ, не мало извѣдалъ нужды и горя, а это либо закаляетъ душу, либо разслабляетъ ее—иной разъ даже черезчуръ. Какъ, однако, не соотвѣтствовали свѣтъ и люди сложившемуся у него въ пору дѣтства представленію о нихъ! А пѣсни миннезингеровъ, что онѣ такое?—разсуждалъ онъ теперь.—Звукъ пустой!—Но иногда въ его душѣ опять звучала сладкая мелодія, и онъ смягчался.
— Богъ все устраиваетъ къ лучшему!—говорилъ онъ себѣ.—И хорошо сдѣлалъ Онъ, что не далъ Молли привязаться ко мнѣ сердечно. Къ чему бы это привело теперь, когда счастье
тобою, как с недругом! Верь мне, я расположена к тебе, но любить тебя так, как, я знаю теперь, можно любить другого человека, я тебя никогда не любила! Примирись с этим!.. Прощай Антон!
И Антон отвечал: «Прощай!» Ни одной слезинки не выступило у него на глазах, но он понял, что перестал быть другом Молли. И раскалённая и замёрзшая пластинки железа одинаково сдирают кожу с губ, если станешь целоваться с ними, Антон же одинаково крепко целовался и с любовью, и с ненавистью!
Не прошло и суток, как Антон был уже дома. Зато он и загнал лошадь.
— Пусть! — сказал он. — Я сам загнан и хотел бы загнать, уничтожить всё, что напоминает мне о ней — госпоже Голле, госпоже Голле, госпоже Венере, проклятой язычнице!.. Яблоню я вырву с корнем, изломаю в куски! Не цвести ей больше, не приносить плодов!
Но не дерево было сломлено, а сам Антон: жестокая лихорадка уложила его в постель. Что же могло поставить его на ноги? — Подоспело лекарство, самое горчайшее из всех, которое встряхивает больное тело и изнывающую душу — удар судьбы: отец Антона разорился. Тяжёлые дни, дни испытания стучались в дверь, беда уже вломилась в неё, хлынула в когда-то богатый дом волною. Отец Антона обеднел, горе и заботы надломили его здоровье, и у Антона нашлись занятия, кроме любовной хандры, да злобы на Молли. Теперь он должен был заменить в доме и хозяина, и хозяйку, распоряжаться всем, привести в порядок всё. Потом пришлось покинуть родину, идти на чужую сторону зарабатывать кусок хлеба. Отправился он в Бремен, немало изведал нужды и горя, а это либо закаляет душу, либо расслабляет её — иной раз даже чересчур. Как, однако, не соответствовали свет и люди сложившемуся у него в пору детства представлению о них! А песни миннезингеров, что они такое? — рассуждал он теперь. — Звук пустой! — Но иногда в его душе опять звучала сладкая мелодия, и он смягчался.
— Бог всё устраивает к лучшему! — говорил он себе. — И хорошо сделал Он, что не дал Молли привязаться ко мне сердечно. К чему бы это привело теперь, когда счастье