поев и выпив стакан крепкого кофе, Лонгрен сказал:
— Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить, — на „Фицроя“ или „Палермо“. — Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а жаль, право жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
— Я, также, могла-бы служить, — вместе с тобой; скажем — в буфете.
— Нет! — Лонгрен припечатал это слово ударом ладони по вздрогнувшему столу. Пока я жив, ты служить не будешь. Впрочем, есть время подумать.
Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним на углу табурета; он видел сбоку, не поворачивая головы, что она хлопочет утешить его, и, чуть было, — не улыбнулся. Но улыбнуться — значило спугнуть и смутить девушку. Она, приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные седые волосы, поцеловала в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши своими
