трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
Но эти дни норда вымаливали Лонгрена из его маленького теплого дома чаще, чем солнце, забрасывающее в ясную погоду море и Каперну покрывалами воздушного золота. Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого досчатого мола, подолгу курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном, свирепом отчаянии, к далекому утешению. Стоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая, струя ветра, полосующего окрестность, — так силен был его ровный пробег, — давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к смутной печали, равна, действием, глубокому сну.
В один из таких дней, двенадцатилетний сын Меннерса, Хин, заметив, что отцовская
