палъ изъ памяти, и я остановился. Послѣдовалъ вопросъ: «еще что?» Думалъ, думалъ, и наконецъ меня озарило: «рвота!» Это былъ послѣдній пунктъ въ его ученіи о послѣдствіяхъ иридектоміи, не постоянный, но иногда случающійся и очень опасный.
Таково было мое первое знакомство съ такъ называемыми главными теоретическими медицинскими предметами, разочаровавшее меня въ медицинѣ, какъ наукѣ. Къ изученію ихъ интереса у меня не было; руководства по всѣмъ тремъ предметамъ для предстоящихъ въ будущемъ экзаменовъ имѣлись, и я сталъ заниматься посторонними вещами.
Въ этомъ году, чуть не рядомъ съ аудиторіей (въ новомъ зданіи), гдѣ читали Топоровъ, Анке и Басовъ, читалась Петромъ Николаевичемъ Кудрявцевымъ исторія реформаціи; и я прослушалъ весь этотъ курсъ съ такимъ же восхищеніемъ, съ какимъ читалъ позднеѣ его «Римскихъ женщинъ по Тациту», въ Пропилеяхъ, изданныхъ Леонтьевымъ. Помню какъ теперь его худое, блѣдное лицо, неопределенно устремленный въ пространство, словно вдохновенный, взглядъ и его тихую красивую рѣчь, когда онъ описывалъ борьбу въ душѣ монаха-аскета Лютера. Грановскаго я слышалъ всего одинъ разъ, но онъ произвелъ на меня далеко не такое впечатлѣніе, какъ Кудрявцевъ. Жаль, что я не записывалъ тогда своихъ впечатлѣній — теперь, черезъ пятьдесятъ лѣтъ , отъ нихъ остались на душѣ только слабыя тѣни.
Освободивши себя на 3-мъ курсѣ отъ занятій медициной, я принялся изучать психологію. Къ числу обычныхъ воскресныхъ посѣтителей семейства Визаровъ принадлежалъ студентъ естественнаго факультета Михаилъ Ивановичъ Ивановъ, великій почитатель Руллье. Отъ него я узналъ о существованіи нѣмецкаго психолога Бенеке, сочиненія котораго были, такъ сказать, водворены въ Московскій университетъ Катковымъ, заинтересовали Руллье и стали предметомъ увлеченія почитателя послѣдняго, Михаила Ивановича. Разсказы его возбудили и во мнѣ интересъ къ психологіи; я купилъ два сочиненія Бенеке: «Psychologische Skizzen» и «Erziehungslehre», и засѣлъ за первое изъ нихъ настолько упорно, что погрузился по уши въ философскіе вопросы, до того, что меня начали, наконецъ, дразнить у Дан. Дан. Шумахера, будто я доказываю по Гегелю, что свѣтъ и тьма одно и то же. Какъ бы то ни было, но, начитавшись Бенеке, гдѣ вся картина психической жизни выводилась изъ первичныхъ силъ души, и не зная отпора этой крайности со стороны физіологіи, явившагося для меня лишь много позднѣе, я не могъ не сдѣлаться крайнимъ идеалистомъ и оставался таковымъ вплоть до выхода изъ университета. Это я помню
