— Сколько у тебя звѣздочекъ? А сабля — вынимается? Я въ Одессѣ самъ вынималъ — ей Богу!
Вошедшая съ подносомъ, на которомъ стояли разноцвѣтныя бутылки и закуски, мать искуственно-строго замѣтила:
— Сколько разъ я тебѣ говорила, что божиться — дурная привычка! Онъ надоѣдаетъ вамъ — спустите его на полъ.
— Ничего-съ… Помилуйте! Тебя какъ зовутъ, крыса, а?
— Митей. А тебя?
Приставь разсмѣялся.
— Валей. Будемъ знакомы.
Мать, улыбаясь гостямъ, наливала въ рюмки коньякъ и, подвигая офицеру икру, говорила:
— Милости прошу. Согрѣйтесь! Намъ такъ совѣстно что изъ-за насъ вы обезпокоили себя въ эту дурную погоду…
— Валя! Дай мнѣ икры, — потребовалъ Митя, царапая пальцемъ пуговицу на сюртукѣ пристава.
Черезъ часъ жандармскiй офицеръ, подперевъ кулакомъ щеку, курилъ предложенную ему хозяиномъ сигару и слушалъ.
— Разногласiе съ меньшевиками, — объяснялъ хозяинъ, — происходитъ у насъ, главнымъ образомъ, изъ-за тактическихъ вопросовъ… Затѣмъ, наше отношенiе къ террору…
Покачивая на рукахъ уснувшаго ребенка, и, стараясь не шумѣть, приставъ пытался сѣсть такъ, чтобъ спящаго не раздражалъ свѣтъ лампы.
Городовой Харламповъ муслилъ толстый палецъ и потомъ, хлопая картой по столу, говорилъ:
— А вотъ мы вашего короля прихлопнемъ! Теперича
