ВЪ КИНЕМАТОГРАФѢ.
правитьПодъ низкимъ удушливымъ сводомъ
Старинныя «Волны Дуная»
Звенятъ, заглушенныя смѣхомъ
И бархатомъ красныхъ портьеръ.
На бѣломъ блестящемъ экранѣ
Смѣняются, бѣгло мелькая,
И горы, и люди, и море
И лошади быстрый карьеръ.
Порой, въ полосѣ золотистой
Холоднаго свѣта, такъ тонко
Идущей откуда-то сзади
На бѣлый экрана квадратъ,
Мелькнетъ на мгновеніе профиль
Плѣненнаго сказкой ребенка,
Волосъ золотистыя пряди
И нѣжный задумчивый взглядъ.
Отъ стѣнъ, замыкающихъ волю,
Отъ трубъ, заграждающихъ небо,
Отъ глазъ разноцвѣтныхъ трамвая
И блеска ненужныхъ витринъ
Дѣтей, не видавшихъ ни моря,
Ни степи, ни спѣлаго хлѣба,
Уводятъ въ дешевый театрикъ
Къ мелькающей смѣнѣ картинъ.
Ребенокъ съ кудрявой головкой,.
Ребенокъ со взглядомъ горящимъ,
Ты видишь, вонъ тамъ, на экранѣ,
Бѣлѣютъ надъ пѣной валовъ
Свободныя легкія пайки
И крикомъ встрѣчаютъ звенящимъ
Дыханье соленаго вѣтра
И стройныя мачты судовъ?
Въ горячемъ и страстномъ порывѣ
Ушелъ ты, охваченъ мечтою,
Навстрѣчу сверкающимъ крыльямъ
Воздушныхъ и радостныхъ птицъ,
Къ багровому низкому небу,
Пахнувшему близкой грозою,
И къ вѣтру, и къ волнамъ встающимъ
И блеску тревожныхъ зарницъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ахъ! всѣмъ намъ нужны, какъ ребенку….
И сказки, и смѣлыя птицы,
И блескъ, и соленыя брызги
И пѣна вскипѣвшихъ гребней —
Средь стѣнъ, заграждающихъ волю
И отблески синей зарницы,
Средь трубъ, закрывающихъ въ небѣ
Сіяніе звѣздныхъ огней!..
Ада Чумаченко.
Не знаю, есть ли въ мірѣ путь большей красоты,
Чѣмъ путь, ведущій къ людямъ съ далекой высоты,
Къ долинамъ — съ горъ высокихъ, къ сердцамъ отъ свѣтлыхъ звѣздъ,
Съ уступовъ — въ мглу ущелья, къ землѣ — отъ вольныхъ гнѣздъ…
Какъ счастливъ тотъ, кто въ горы сумѣлъ одинъ уйти,
Забыть о всемъ, что звало, все кинуть позади,
Уйти навстрѣчу вѣтру, къ зубцамъ и высямъ горъ,
Куда уводитъ сердце синѣющій просторъ.
Но тамъ, надъ бездной темной, межъ срывовъ и стремнинъ,
Высоко надъ туманомъ и сыростью долинъ,
Межъ скалъ, поросшихъ мхами, средь выжженныхъ кустовъ,
Кто путь замѣтитъ узкій, кто тамъ услышитъ зовъ?
Съ туманомъ къ синимъ высямъ встаетъ съ земли призывъ,.
Какъ въ морѣ волнъ холодныхъ бушующій приливъ,
И крѣпнетъ стонъ невнятный, и крѣпнетъ, и зоветъ,
И въ сердце, точно молотъ, глухимъ ударомъ бьетъ…
Ктожъ эхо горъ свободныхъ и алый блескъ зарницъ,
Призывъ мечты безгранной и клекотъ вольныхъ птицъ,
Отдастъ землѣ туманной, какъ щедрый, свѣтлый даръ
Любви, зажегшей въ сердцѣ сжигающій пожаръ…
Услышать все, что властно смогла любовь сказать,
Вернувшись снова къ людямъ, имъ счастье горъ отдать, —
Уйти къ ущельямъ темнымъ отъ солнца, съ высоты, —
Не знаю, есть ли въ мірѣ путь большей красоты!
Дней безвозвратно-ушедшихъ воздушныя свѣтлыя тѣни,
Звуки молитвъ отлетѣвшихъ и пѣсенъ исчезнувшихъ эхо, —
Бодрыя, смѣлыя мысли къ далекому счастью ступени,
Сказки, пьянившія сердце и отзвуки дѣтскаго смѣха…
Гдѣ вы? Горячіе камни мнѣ жгутъ обнаженныя ноги,
Вѣтеръ, песокъ поднимая, мнѣ сушитъ глаза и дыханье.
Бѣлой, подъ солнцемъ бѣгущей не вижу конца я дороги, —
Небо не слышитъ ни пѣсенъ, ни слезъ, ни молитвъ, ни стенанья.
Я бы могла умереть, чтобъ не видѣть пустыни сожженной,
Длинной безкрайной дороги; кустарниковъ чахлыхъ и пыльныхъ,
Чтобъ позабыть на мгновенье о боли души ослѣпленной,
И объ исканьяхъ безплодныхъ, и о порывахъ безсильныхъ.
Я бы могла умереть, — но я смерти еще не достойна, —
Смерть — не мучительный плѣнъ, а прекрасный вѣнецъ завершенья
Только тому, кто для жизни все отдалъ свободно, спокойно,
Все безъ сомнѣнья, безъ боли, безъ слезъ, безъ тоски сожалѣнья…
Только тому золотыми лампадами вспыхнетъ, сверкая,
Блѣдный мерцающій отсвѣтъ;огней потускнѣвшихъ заката…
Смерть для того и вѣнокъ, и цѣлящая сердце награда,
Кто, опьяненный мечтою, разбился въ порывѣ, сгорая.
Ада Чумаченко.
ПЕНУЭЛЬ.
правитьЯ видѣлъ Бога лицомъ къ лицу,
но сохранилась душа моя.
(Книга Бытія).
Горячій свѣтъ, какъ алое вино,
Разсвѣтъ разлилъ пылающимъ потокомъ.
Пусть въ глубинѣ долинъ еще темно, —
Спятъ тростники надъ синимъ Іавокомъ,
Цвѣтовъ рѣчныхъ закрыты лепестки,
Но день уже позолотилъ деревья,
И покраснѣли сонные пески,
Храня слѣды забытаго кочевья.
Всю ночь, всю ночь въ лицо мнѣ вѣтеръ билъ,
Слѣпилъ глаза, песокъ и пыль вздымая,
Одежду рвалъ, въ ушахъ звенѣлъ и вылъ,
Изъ-подъ ноги каменья вырывая.
Всю ночь, — земля и неба черный сводъ
Въ беззвѣздной мглѣ, въ глубокой тьмѣ тонули,
И стонъ земли, и ревъ вспѣненныхъ водъ,
И вѣтра свистъ сливались въ жуткомъ гулѣ.
Всю ночь, всю ночь со мной боролся ты,
Мой Господинъ, Чье имя сердцу свято.
Песокъ хранитъ еще твой слѣдъ. Цвѣты
Еще дрожатъ, твоей стопой измяты.
Но до утра душа моя была
Сильна, какъ вихрь. И ты сказалъ: "Іаковъ,
"Пусти меня. Уже заря взошла,
"И ночь ползетъ въ сырую мглу овраговъ.
"Пусти меня… Заря блеститъ въ горахъ,
«И новый день зажегся надъ землею»…
И я упалъ въ горячій, пыльный прахъ,
Не побѣжденъ, — повергнутый тобою.
Безсильна плоть. Но духъ не ослабѣлъ,
А ты ушелъ по золотымъ дорогамъ.
Благословенъ будь вѣчно Пенуэлъ,
Я хромоногъ, — но я боролся съ Богомъ.
Ада Чумаченко.
Я простая дѣвка на баштанѣ…
Ив. Бунинъ.
Пѣсня моя — это дѣвка съ степного баштана,
Съ южныхъ полей, обступившихъ Азовское море…
Выросла въ мазаной хатѣ — на синемъ просторѣ
У запорожской могилы — сѣдого кургана.
Пѣсня моя — это дѣвка съ степного баштана.
Днемъ, на припекѣ гудѣли за низкою хатой
Пчелы надъ бѣлой ромашкой, горячей отъ солнца,
Острымъ лучемъ загораясь на стеклахъ оконца,
Полдень слѣпилъ, напоенный шалфеемъ и мятой.
Спали лиловыя тѣни за низкою хатой.
Ночью — туманъ поднимался въ поляхъ серебристыхъ,
Небо дрожало огнями отъ края до края;
Вѣтеръ глаза цѣловалъ и звенѣлъ, налетая,
Свѣтлымъ стариннымъ дукатомъ въ блестящихъ монистахъ.
Дѣвушка пѣла протяжно въ поляхъ серебристыхъ.
Долго, — по цѣлымъ часамъ, за плетнемъ у баштана
Звѣздамъ она улыбалась сквозь слезы весною, —
И напоили ей сердце пьянящей тоскою
Осенью — темные шляхи межъ клочьевъ бурьяна…
Пѣсня моя — это дѣвка съ степного баштана.
Ада Чумаченко.