Пѣсни о родинѣ. править
ПѢСНЯ ПЕРВАЯ.
ПРОЩАНІЕ.
I.
Не ждалъ меня корабль на лонѣ синилъ водъ,
Не плакалъ горько пажъ любимый,
И вѣрный песъ не вылъ предъ завомъ, у воротъ,
Когда «прости» странѣ родимой
Печально я шепталъ. — Висѣло надъ землей
Тумановъ сѣрыхъ покрывало.
То было вешнимъ днемъ и дождичекъ гнилой
Чуть моросилъ бездушно, вяло.
Все въ мутное пятно сливалося вдали,
Чуть брежжилъ свѣтъ межъ тучъ сѣрѣвшихъ",
Сочилась грязь кругомъ изъ неба и земли,
Какъ будто гной изъ язвъ назрѣвшихъ.
Я засмѣялся вслухъ, припомнивъ, что весной
Зовемъ мы этотъ адъ суровый.
Весна, весна!… Увы, въ моей странѣ родной
Звучитъ насмѣшкой это слово.
Весна!… Но нѣтъ весны въ отчизнѣ у меня —
Ни у людей, ни у природы.
Я, глядя на тоску рыдающаго дня,
Невольно дѣтства вспомнишь годы…
II.
Я у окна стоялъ… Кругомъ сгущалась тьма
И подъ покровомъ тьмы кромешной,
Какъ люди мрачные, тяну лися дома,
Какъ тѣни, люди шли поспѣшно.
Я думалъ: вотъ прошло пять лѣтъ, пять лучшихъ лѣтъ,
Въ чаду надеждъ, въ чаду сомнѣній.
Но гдѣ священный прахъ, гдѣ въ сердцѣ тайный слѣдъ
Отъ тѣхъ восторговъ и томленій?
Зачѣмъ съ отчизною проститься мнѣ не жаль,
Зачѣмъ и небеса чужбины,
Какъ прежде, не влекутъ въ таинственную даль?
Увы, дрожащій листъ осины
Сильнѣе прикрѣпленъ къ родной землѣ, чѣмъ я;
Я — листъ, оторванный грозою.
И я-ль одинъ?… Васъ всѣхъ, товарищи-друзья,
Сорвало бурею одною.
Кто скажетъ: почему? Мы-ль не громили ложь,
Мы-ль жертвъ не жаждали?… Нѣтъ края,
Такого въ мірѣ нѣтъ угла, гдѣ-бъ молодежь,
Всѣ блага жизни презирая,
Такъ честно, какъ у насъ, такъ рано обрекла
Себя служенью правдѣ строгой.
Жизнь чуть ли не дѣтьми насъ прямо повела
Тернистой подвиговъ дорогой.
Намъ сжалъ впервые грудь не женскихъ ласкъ восторгъ,
Не сладкій трелей" страсти новой,
И первую слезу изъ дѣтскихъ глазъ исторгъ
Не взглядъ красавицы суровой.
Надъ скорбной родиной скорбѣвшія уста
Шептали первыя признанья;
Надъ прахомъ дорогимъ товарища-бойца
Звучали первыя рыданья.
Взамѣнъ безпечныхъ словъ бесѣды молодой
Мы совѣсть раскрывали нашу;
Взамѣнъ живой струи изъ чаши круговой
Мы испытаній пили чашу.
И что же? Гдѣ плоды всѣхъ подвиговъ? Кого
Нашъ пламень грѣлъ, кому онъ свѣтитъ?
Нѣтъ насъ честнѣй и нѣтъ злосчастнѣй никого…
Но почему?.". О, кто отвѣтитъ!?..
III.
Напрасно надъ тобой, родимая страна,
Промчался правды свѣтлый геній.
Напрасно сѣялъ онъ живыя сѣмена
Высокихъ думъ, святыхъ стремленій,
Напрасно онъ сердца дремавшія будилъ,
Росой надежды окропляя.
Напрасно молодость на зло онъ ополчилъ
И въ битву велъ, благословляя.
Во слѣдъ за геніемъ желаннымъ надъ тобой
Другой промчался мрачный геній.
Какъ вихорь, посланный завистливой судьбой,
Онъ все губилъ въ своемъ стремленьи;
И тамъ, гдѣ падали живыя сѣмена,
Кропилъ онъ мертвою водою;
И тамъ, гдѣ молодость цвѣла, надеждъ полна,
Чертилъ онъ гробъ своей клюкою;
И тамъ, гдѣ слышалась благословенья рѣчь,
Шепталъ проклятья онъ сурово,
Чтобъ кровь безцѣльная багрила братскій мечъ,
Чтобы безплодно было слово…
Сбылись проклятія!… Порывы и мечты
Изъѣла ржавчина безсилья;
Тоскливо жаждетъ грудь добра и красоты;
Не поднимая, бьются крылья…
IV.
О, въ этотъ грустный часъ, когда прощальный взглядъ
На край родимый я бросаю,
Когда и словъ, и дѣдъ, и лицъ нестройный рядъ
Тревожной мыслью воскрешаю, —
Какая скорбь и желчь мнѣ заливаютъ грудь!…
Какъ страшно вдругъ обнять мечтою,
Что видѣлъ я въ пять лѣтъ и что, сбираясь въ путь,
Я покидаю за собою . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дѣтей толпу, — больныхъ, озлобленныхъ дѣтей,
Или мятущихся безцѣльно,
Иль тихо гибнущихъ безъ воли и страстей,
Съ тоскою въ сердцѣ безпредѣльной.
И старцевъ робкій сонмъ… Запуганы давно,
Безъ добродѣтелей, безъ вѣры,
Собою лишь живя, они всѣмъ льстятъ равно,
Гражданской немощи примѣры.
А тамъ, вдали — его, титана, что къ землѣ
Прикованъ мстительной судьбою
И, вмѣсто коршуновъ, снѣдаемъ въ сонной мглѣ
Невѣжествомъ и нищетою.
Кто знаетъ, можетъ-быть уже давно титанъ
Забылъ свое происхожденье,
И жалобы забылъ и, ослабѣвъ отъ ранъ,
Дряхлѣетъ молча въ заточеньи…
Но нѣтъ, о скорбное перо, остановись,
И сердце, въ грусти безъисходной,
Предъ тайной высшею смиренно преклонись,
Когда безсиленъ умъ холодный. . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
V.
Прощай, прощай, страна невыплаканныхъ слезъ,
Страна порывовъ неоглядныхъ,
Силъ не разбуженныхъ, неисполнимыхъ грезъ,
Страна загадокъ неразгадныхъ:
Страна безмолвія и шумной болтовни,
Страна испуга и задора,
Страна терпѣнія и дѣтской хлопотни,
Страна неволи и простора;
Страна безсонницы и вѣковаго сна,
Стремленья къ свѣту и потемокъ,
Могучей вѣры и безвѣрія страна;
Страна могилъ, страна пеленокъ,
Страна больныхъ дѣтей, безпечныхъ стариковъ,
Загубленныхъ безъ нужды жизней,
Ненужныхъ слезъ и жертвъ, и . . . . . . . . . .
Прощай, о сфинксъ! Прощай, отчизна!…
ПѢСНЯ ВТОРАЯ.
УКОРИЗНЫ.
I.
На Рейнѣ.
1.
Холмы за холмами тѣснятся кругомъ;
Въ туманахъ синѣютъ вершины;
Вдали, за рѣкой, на утесѣ крутомъ,
Сверкаютъ на солнцѣ руины.
Извилистый Рейнъ подъ цвѣтущей стѣной,
Какъ озеро, тихо струится
И въ берегъ отзывчивый мутной волной
Съ задумчивой лѣнью стучится.
И долго надъ Рейномъ сѣдымъ я сижу
Въ объятіяхъ сладкой истомы.
Вдругъ кто-то мелькнулъ… Я невольно дрожу, —
Мнѣ слышится голосъ знакомый.
Не берегъ то шепчется съ сонной рѣкой,
Не вѣтеръ кустами играетъ:
Я внемлю — и смутной, и жгучей тоской
Объята душа замираетъ…
"Быстро рѣка многоводная
Въ краѣ полночномъ течетъ,
Волны лазурно-холодныя
Въ море чужое несетъ.
"На берега оживленные
Мрачно твердыня глядитъ;
Плещутся волны студеныя
Тихо о сѣрой гранитъ.
"А за стѣной неприступною,
Внемля журчанью валовъ,
Скованы цѣпью преступною
Геній, и трудъ, и любовь.
«Скованъ языкъ негодующій,
Скованы крылья мечты…
Что же, о странникъ тоскующій,
Тамъ не томишься и ты?…»
2.
Въ туманы закутавшись, дремлютъ холмы.
Играетъ свѣтъ мѣсяца съ тучкою бѣлой.
Въ сосновую рощу, въ объятія тьмы,
Вхожу я стопою несмѣлой.
Высокія сосны безмолвно грустятъ.
О чемъ? — можетъ, мѣсяцъ провѣдалъ украдкой.
Какія-то тѣни кругомъ шелестятъ.
И тихо, и жутко, и сладко…
Иду — замираютъ шаги. Впереди —
Чу! — шорохъ знакомый: лепечутъ березы.
Иду и молчу. Накипаютъ въ груди
Счастливыя, дѣтскія слезы.
Но образъ мелькнулъ — и исчезли мечты…
Не вѣтеръ играетъ съ вершиной высокой:
Вновь голосъ знакомый съ глухой высоты
Мнѣ жгучіе шепчетъ упреки:
"Близко отъ моря холоднаго
Городъ-кладбище лежитъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пахарей поля безплоднаго
Въ избахъ-гробахъ онъ хранитъ.
"Волны, снѣгами покрытыя,
Сномъ очарованнымъ спятъ.
Мечутся вьюги сердитыя,
Стелются тундры открытыя,
Мрачные боры шумятъ.
"Дни, словно тучи безцвѣтныя,
Тянутся въ снѣжной глуши…
Гдѣ вы, мечтанья привѣтныя,
Гдѣ вы, друзья беззавѣтные,
Гдѣ вы, о силы души? —
«Стынутъ мечты животворныя,
Дремлетъ душа… А друзья? —
Спятъ по гробамъ, непокорные;
А малодушно — притворные
Рейнъ воспѣваютъ, грустя…»
II.
На Сѣверѣ.
Стройно колышутся тополи нѣжные,
Радостно плещутся волны прибрежныя,
Горы, какъ грёзы, мелькаютъ вдали.
Словно дыханье красавицы сонное,
Вѣтеръ струится волной благовонною,
Страстное небо лежитъ раскаленное
Въ сильныхъ объятьяхъ цвѣтущей земли.
На берегу, подъ горою лѣсистою,
Я отыскалъ себѣ мѣсто тѣнистое, —
Кущей раскинулся яворъ большой.
Молча гляжу я на воды пустынныя.
Что-то съ утра мнѣ тоской безпричинною
Сердце щемитъ, — вереницею длинною
Тихія думы плывутъ надъ душой…
Странно сливаясь съ природой ликующей,
Въ памяти всталъ одинъ образъ тоскующій…
Ахъ, отчего ты, мой другъ, не со мной?
Ты-бъ такъ любилъ эти горы цвѣтущія,
Свѣтлое небо и волны поющія…
Какъ переносишь ты муки гнетущія,
Муки изгнанья . . . . . . . . . . . . . .
Вижу: идешь ты равниной безбрежною,
Небо горитъ надъ пустынею снѣжною,
Грудь твоя впала, во взорѣ — недугъ.
Тихо парятъ надъ тобой вспоминанія…
Вѣры святой не убили страданія…
Совѣсть спокойна, горятъ упованія…
Ахъ, отчего не съ тобой я, мой другъ?…
III.
Страшный день сегодня… Тамъ, въ душѣ смущенной,
Раздаются звуки пѣсни похоронной.
Кто-то безпощадный приговоръ читаетъ…
Кто-то плачетъ тихо… Кто то умираетъ…
Самъ ли виноватъ я, ровъ ли такъ сложился,
Но клянусь, что къ правдѣ я всю жизнь стремился.
Что-жь брожу безъ цѣли, какъ старикъ отжившій?…
О, прости, товарищъ — ты, свой долгъ свершившій!
Страшный день сегодня… Тамъ, въ душѣ смущенной,
Раздаются звуки пѣсни похоронной.
Знаю, это совѣсть приговоръ читаетъ…
Плачетъ моя юность, счастье умираетъ…
ПѢСНЯ ТРЕТЬЯ.
МЕЧТЫ.
I.
ВЪ PИМѢ.
(Монологъ.)
Я цѣлый день бродилъ среди руинъ,
Читалъ вѣковъ истертыя страницы,
Смотрѣлъ въ глаза слѣпой, безмолвной смерти
И въ нихъ искалъ разгадку прошлой жизни.
И всякій разъ, какъ легкій вѣтерокъ
Усталаго лица касался нѣжно,
Казалось мнѣ, что слышу я дыханье
Исторіи, подкравшейся незримо.
Я съ камнями бесѣдовалъ. Клянусь,
Что ни одинъ арабъ подвижно-пылкій,
И ни одна медлительная няня
Не вѣдаетъ такъ много сказокъ страшныхъ.
Взволнованный, усталый, подошелъ
Я подъ-вечеръ въ руинамъ Колизея,
Въ лучахъ зари привѣтно трепетавшихъ.
Въ его стѣнахъ, въ забытомъ переходѣ
Я легъ въ траву и, головой склонившись
На капитель поверженной колонны,
О видѣнномъ задумался глубоко.
И чуткій сонъ ко мнѣ подкрался тихо, —
Тотъ чуткій сонъ, когда душа порхаетъ
Межъ двухъ міровъ, однимъ крыломъ объемля
Міръ смутныхъ грёзъ, дѣйствительность — другимъ,
Сливая ихъ въ гармоніи чудесной.
И видѣлъ я: печальный, блѣдный призракъ
Изъ глубины развалинъ показался
И, надо мной склонясь, промолвилъ тихо:
"Въ моихъ чертахъ, ты видишь, скорбь разлита.
Какъ не скорбѣть! Я — духъ развалилъ этихъ.
И тамъ, гдѣ ты нашелъ обломки камней —
Не трупа прахъ, а прахъ гробницы-трупа —
Тамъ видѣлъ я свободу, блескъ и силу.
Вотъ, посмотри, у статуи безрукой
Разбитый ликъ какъ черезъ и уродливъ!
Богиней былъ обломовъ этотъ. Видѣлъ
Я дивныя черты ея, когда
Онѣ, еще не воплотившись въ мраморъ,
Лишь рѣяли предъ взоромъ ослѣпленнымъ
Художника, рыдавшаго отъ счастья.
Въ тотъ мигъ я самъ въ его безсмертье вѣрилъ…
Здѣсь видѣлъ я по мраморнымъ ступенямъ,
Которыхъ слѣдъ исчезъ, какъ разливались
Народа волны шумно. Кто-бъ сказалъ,
Что навсегда онѣ изсякнуть могутъ?…
Мой взоръ всегда въ былому обращенъ.
Оно прошло и — не вернется снова,
Какъ въ душу старца первой страсти трепетъ,
Какъ на мои уста улыбка счастья…
"Но ты, скажи, о чемъ и ты скорбишь?
Зачѣмъ вдали отъ родины блуждаешь?
Зачѣмъ о ней ты плачешь безутѣшно?…
Гдѣ ты нашелъ въ своей странѣ родимой
Развалины минувшаго величья,
Гробницы силъ изжитыхъ, думъ потухшихъ,
Священный прахъ свободы умерщвленной,
Иль красоты, иль славы отгремѣвшей?…
Въ минувшему-ль ты взоръ свой обращаешь?
Иль ты-бъ хотѣлъ, чтобъ прошлое вернулось?…
Не первый ли его ты-бъ. испугался,
Какъ мертвеца, возставшаго изъ гроба?…
"Когда гроза весенняя порвала
Желаннымъ громомъ зимнюю дремоту
И весело взыгралъ, ломая сучья
И старый прахъ взметая, буйный вихорь, —
Ты оробѣлъ, цвѣтовъ не видя тотчасъ…
Иль ты-бъ желалъ сковать вѣнецъ грядущій
Безъ молота, безъ пламени, безъ стука,
И новый храмъ построить безъ деревьевъ
Поверженныхъ, безъ топоровъ, безъ камней?
"Ты устрашенъ, разочарованъ — въ чемъ?
Гдѣ тотъ алтарь жестокій, на которомъ
Ты приносилъ отвергнутыя жертвы?
Въ какой борьбѣ боролся ты напрасно?
Это обманулъ довѣрчиваго агнца
Твоихъ надеждъ, запечатлѣнныхъ кровью?
«Смѣшна, жалка мнѣ скорбь твоя пустая,
Какъ старику на ложѣ смерти жалокъ
Ребенка плачъ, разбившаго игрушку…
О, нѣтъ, сперва облей кровавымъ потомъ
Родной страны чуть вспаханную ниву.
Пускай затѣмъ твой сынъ, и внукъ, и правнукъ
Надъ нивой той священной потрудятся;
Пускай она заколосится пышно
И цѣлый міръ накормитъ новымъ хлѣбомъ;
Пусть наконецъ мертвящее дыханье
Вѣковъ ее въ пустыню превратитъ:
Тогда, тогда, коль твой потомокъ дальній
Придетъ подъ сѣнь моихъ развалинъ тихихъ,
Чтобы скорбѣть о томъ, чего ужь нѣтъ, —
Его приму я ласково въ объятья
И вмѣстѣ съ нимъ на камень я усядусь,
И вмѣстѣ съ нимъ тихонько буду плакать…»
И призракъ смолкъ, и вздохъ его пронесся
Надъ спящими руинами чуть слышно,
Потомъ, опять склонившись надо мною,
Онъ прошепталъ безкровными устами:
«Какъ счастливъ ты! Какъ скорбь твоя завидна!
Вечернему подобная туману,
Моя печаль сгущается, чернѣя;
Твоя же грусть и грусть твоей отчизны,
Какъ легкій дымъ въ лучахъ пурпурныхъ утра,
Разсѣется безслѣдно. Ты иль сынъ твой
Великое увидите. Но внемли:
Ужь въ грудь твою ликующей волною
Врывается весны живящій лепетъ
И бодрый гость живыхъ надеждъ стучится.
Онъ лишь того, кто молодъ, посѣщаетъ,
И никогда старикъ не слышитъ въ сердцѣ
Его призывъ стыдливый и кипучій.
Проснись душой! Не ты одинъ проснешься, —
Великое свершается… Я знаю
И боль родовъ, и пуни агоніи…»
И я вскочилъ, видѣньемъ пораженный.
Лобзанья солнца быстро угасали
На каменныхъ развалинахъ, и вѣтеръ
Заботливо изъ сумерекъ покровъ
Набрасывалъ на дрогнущую землю;
На небесахъ темнѣвшихъ проступали
Узоры звѣздъ все ярче и лучистѣй,
Какъ въ старости, сквозь тьму могилы близкой,
Все ярче и отчетливѣе свѣтятъ
О прожитыхъ годахъ воспоминанья.
Стрѣлою ночь летѣла мнѣ на встрѣчу.
А у меня въ душѣ всходило солнце…
II.
Въ Парижѣ.
Вторую весну я встрѣчалъ на чужбинѣ.
Былъ ласковый вечеръ. Веселой толпой
Кипѣла, какъ моря далекій прибой,
Столица Европы. По пестрой картинѣ
Скользилъ грустный взоръ уходящаго дня,
И яркая сѣть изъ тѣней и огня,
Какъ пурпуръ, дрожа, облекала громады
Изъ сѣраго камня. Весенней прохлады,
Со всѣми цѣлуясь, порхала струя…
И было такъ странно въ душѣ у меня,
И былъ я душой такъ далеко, далеко
Отъ всѣхъ этихъ статуй, дворцовъ, площадей,
И вывѣсокъ пестрыхъ, и пестрыхъ людей…
Ужь я не завидовалъ съ грустью глубокой,
Какъ прежде, привольности жизни чужой
И шумному счастью толпы не дивился, —
Иное подъ нимъ я читать научился.
И было такъ странно мнѣ… Тихой толпой
Стыдливыя грезы мнѣ въ душу глядѣли,
Завѣтныя струны въ ней нѣжно звенѣли,
Слезою невольной смыкались глаза.
Мнѣ было какъ послѣ болѣзни тяжелой,
И чувствовалъ сердца я дрожью веселой,
Что вдаль надъ душой пролетѣла гроза,
Что силы вернулись, что молодъ я снова,
Что дѣтскихъ сомнѣній убита змѣя,
Что жажду я жертвы и дѣла живого,
Что въ родину вѣрю, что вѣрю въ себя…
Какъ будто орлы надъ скалой обнаженной,
Слетѣлись, шумя, надъ душой примиренной
Высокія думы. Ее озарилъ
Таинственный свѣтъ. И вскричалъ я: ужели
Такъ долго я сонный въ потемкахъ бродилъ
И нылъ безполезно, и плакалъ безъ цѣли?…
Ужели такъ трудно встряхнуться душой,
Сказать: коль на выборъ дано мнѣ судьбой
Иль счастье небесъ, иль скитанье въ пустынѣ, —
Такъ буду же счастливъ отнынѣ?…
И, сердцемъ отдавшись наплывшимъ мечтамъ,
Задумчиво шелъ я по улицамъ длиннымъ.
Толкутся, бѣгутъ… Вотъ съ колоннами храмъ.
Вхожу. Полусумракъ. По сводамъ пустыннымъ
Разносится пѣнье незримыхъ пѣвицъ
Въ отвѣтъ на молитвенный рокотъ органа.
Свѣтъ падаетъ сверху. Какъ въ дымкѣ тумана,
Чуть вижу я профили старческихъ лицъ,
Колышутся чепчиковъ бѣлыя пятна,
Да мраморъ блеститъ въ углубленіи нишъ.
Вотъ замеръ органъ. Воцарилася тишь, —
Вошелъ проповѣдникъ. Ясна и понятна,
Искусная проповѣдь плавно течетъ
О Богѣ, создавшемъ весь міръ такъ чудесно,
О правдѣ земной, о наградѣ небесной,
О раѣ, гдѣ души живутъ безъ хлопотъ.
Потомъ во грѣхамъ перешелъ онъ и въ аду…
Я вышелъ, охваченный мутной волной:
Ужель еще небо имъ нужно въ награду
За радость небесную правды земной?…
Шумнѣе, чѣмъ днемъ, волновалась столица.
Мигая, огни потянулися въ рядъ.
Кареты гремѣли. Голодный развратъ
Искалъ пресыщенія. Наглыя лица
Смотрѣли, смѣясь, и былъ каждый ихъ взоръ —
Хула противъ Бога и людяхъ укоръ.
Съ исчезнувшимъ днемъ словно маска дневная
Упала съ толпы. Загорались сильнѣй,
Какъ ночью мельканья болотныхъ огней,
Желанья и страсти…
И шелъ я, мечтая,
И ширилось сердце… Толпой увлеченъ,
Въ дворцу подошелъ я. Стоялъ Аполлонъ
На крышѣ его, позолотой блистая.
Горѣлъ ослѣпительнымъ блескомъ порталъ.
Вверху отливали изъ яшмы колонны,
И мраморъ невинный, людьми развращенный,
Внизу сладострастною группой блисталъ.
Спѣша, устремлялась толпа на ступени
Подъ свѣтлыя арки. Такъ всякій спѣшилъ
Скорѣе забыться въ чаду развлеченій,
Что, глядя на нихъ, я невольно спросилъ:
Что еслибы вдругъ тамъ, гдѣ группа блистаетъ,
Явился теперь вдохновенный пророкъ
И въ образы вѣчные правду облекъ, —
Ту новую правду, что въ мірѣ витаетъ
И только избранникамъ снится порой, —
Что, былъ бы ли онъ окруженъ здѣсь толпой,
Иль мимо шмыгнула-бъ она безучастно?
Что верхъ одержало-бъ: врожденная-ль страсть
Пророковъ осмѣивать, — страхъ ли попасть
На зрѣлище поздно?…
И съ вѣрою страстной
Шепталъ я: о, нѣтъ, не отсюда придетъ,
Кто съ дремлющихъ душъ позолоту сотретъ,
А съ лицъ полинявшихъ — печать отверженья,
Кто глухо закрытую дверь примиренья
Всѣмъ настежъ откроетъ, разсѣявши мракъ.
Онъ былъ бы не выслушанъ — скучный чудакъ —
Не понятъ, осмѣянъ…
И съ вѣрою страстной
Мечтой устремился я въ край тотъ ненастный,
Гдѣ вѣрить еще не спѣшно, ни рыдать
Слезами восторга, ни къ правдѣ взывать
Съ молитвой…
И въ это мгновенье, блистая,
Тихонько на сѣверъ звѣзда золотая
Катилась по небу, на темномъ пути
Блестящія искры роняя…
III.
Возвращеніе.
Надъ моремъ голубымъ прекрасная весна
Въ тѣни зеленыхъ пальмъ задумчиво стояла.
Печалью взоръ ея туманился. Она
Устами блѣдными шептала:
"Пора! Мнѣ душно здѣсь. Все разцвѣло кругомъ
Самодовольною, безстыдной красотою:
Вонъ кипарисъ застылъ въ величіи нѣмомъ,
Одѣлись кактусы бронею.
"Вонъ жирныхъ маслинъ спятъ лѣнивая семья;
Вонъ померанцевъ лѣсъ зардѣлся горделиво…
Я — лишняя средь нихъ. На что теперь имъ я
Съ моею ласкою стыдливой,
"Съ моими чарами безплотными, какъ сонъ,
Съ моими грёзами воздушными, какъ тѣни?
Что въ тайнахъ призрачныхъ тому, кто опьяненъ
Восторгомъ знойныхъ наслажденій?
"Пора! Манитъ меня иная сторона.
Подъ бѣлымъ пологомъ лежитъ она стыдливо
И первой ласки ждетъ, и грудь ея полна
Любви тоской нетерпѣливой…
"Пройдусь я по снѣгамъ, — растаетъ гладь снѣговъ;
Взгляну-ль на голый лѣсъ, — лѣсъ зашумитъ привѣтно
И дремлющій ручей на ласковый мой зовъ
Очнется съ ласкою привѣтной.
«Пора! Тамъ ждутъ меня… Повсюду притаясь,
Трепещутъ юныя, зиждительныя силы…»
Сказала и, взмахнувъ крылами, понеслась
На сѣверъ дремлющій и милый.
Н. Минскій.
Сонетъ.
Горы покрылись вуалью,
Туманной вуалью дождя.
Море сливается съ далью,
Въ холодную даль уходя.
Сердце одѣто печалью
И дремлетъ, печальныя рѣчи твердя.
Вечеръ сошелъ молчаливый, —
Онъ дологъ подъ небомъ яркимъ.
Сучья кривые оливы
Сложу въ камелькѣ — и по нимъ
Вспыхнетъ огонь прихотливый,
И сердце, быть можетъ, утѣшится имъ.
Въ скромномъ сіяньи привѣтномъ
Сижу, очарованъ огнемъ.
Грежу о чемъ-то завѣтномъ,
Какъ страстное пламя, живомъ,
Рвущемся въ даль, безотвѣтномъ, —
Быть можетъ, о собственномъ сердцѣ своемъ.
Н. Минскій.
ЭЛЕГІЯ.
І.
Мой полдень миновалъ и близокъ часъ вечерній.
Какъ вечеръ, день мой былъ ненастьемъ омраченъ.
Борьбы суровый кличъ спугнулъ мой дѣтскій сонъ,
Мнѣ рано мысль обвилъ сомнѣній жгучихъ терній.
Кто лучшихъ видѣлъ смерть, предсмертный слышалъ стонъ
При вопляхъ радостныхъ слѣпой и жалкой черни, —
Въ душѣ того горитъ обида за людей.
Мои надежды тамъ, гдѣ прахъ моихъ друзей!
II.
Блаженъ, кто отыскалъ средь жизненныхъ скитаній
Подругу вѣрную, чьей лаской ночь свѣтла.
Надъ жизнію моей тяжелый плугъ страданій
Рука любимая, не дрогнувъ, провела.
Въ одинъ нежданный мигъ разорвана была
Связь многихъ лѣтъ любви, надеждъ, воспоминаній,
И сколько въ этотъ мигъ мученій я вкусилъ,
Нѣтъ силы вспоминать и позабыть нѣтъ силъ.
III.
И я, кто съ дѣтскихъ дней съ довѣрчивымъ томленьемъ
Любилъ и ждалъ любви, какъ утра ждетъ цвѣтокъ,
Полжизни путь свершивъ, я больше одинокъ,
Чѣмъ тотъ, кто съ дѣтства жилъ враждой и преступленьемъ.
Ненастный день прошелъ и вечеръ недалекъ.
Какъ черной тучею, покрытый отчужденьемъ,
Незримо отъ людей закатъ мой догоритъ,
И долгихъ сумерекъ звѣзда не озаритъ.
IV.
И дивно! Чѣмъ кругомъ темнѣе мракъ ненастья,
Тѣмъ чаще богъ мечты слетаетъ въ мой пріютъ.
Что отнято судьбой, мнѣ пѣсни отдаютъ.
Мой грустный день замретъ безъ дружбы и участья,
Но пѣсни грустныя — онѣ друзей найдутъ,
Затѣмъ что тайна мукъ прекраснѣй тайны счастья. —
Внимая жалобамъ элегіи моей,
Тѣ, кто страдалъ, какъ я, найдутъ отраду въ ней…
Н. Минскій.
Блескомъ солнца небо ослѣпляетъ,
Даль морская — отблескомъ небесъ.
Теплый вѣтеръ усыпляетъ
Кипарисовъ черный лѣсъ.
А кругомъ и таетъ, и синѣетъ
Знойныхъ скалъ зубчатая гряда.
Я гляжу — и сердце млѣетъ
Отъ блаженства и стыда.
Стыдно мнѣ, что нужно такъ немного
Для души измученной людской,
Чтобъ затихла въ ней тревога
И борьбу смѣнилъ покой.
Стыдно мнѣ, что плачу отъ волненья
Предъ лицомъ бездушныхъ водъ и скалъ, —
Я, кто тщетно утѣшенья
Средь живыхъ людей искалъ;
Что сильнѣй сознательнаго горя
Кипарисовъ благовонный лѣсъ,
Шорохъ листьевъ, шепотъ моря
И безмолвіе небесъ…
Н. Минскій.
На высотѣ. править
Я бросилъ повода, я волю далъ коню,
Я настежъ распахнулъ души своей темницу
На встрѣчу теплому, безоблачному дню,
Холмамъ, въ осеннюю одѣтымъ богряницу.
Какая даль кругомъ!… Объята тишиной
Желтѣющая степь, распаханныя нивы,
Салгира синяго веселые извивы
И скалы, ставшія угрюмою стѣной.
А тамъ, за ихъ стѣной, я чую близость моря:
Оттуда съ ласковымъ дыханьемъ вѣтерка
Сребристыя плывутъ къ утесамъ облачка —
Небесныя мечты среди земнаго горя…
Нѣтъ, этотъ свѣтлый день безслѣдно не пройдетъ!
Когда я возвращусь на сѣверъ нашъ тоскливый
И вновь почувствую зловѣщихъ мыслей гнетъ,
Я вспомню эту степь, холмы, лѣса и нивы…
Тогда на эту высь я вновь мечтать приду.
Приду, но не одинъ, а силой вдохновенья
Я и тебя, мой другъ, съ собою приведу,
Какъ я, тоскующій и жаждующій забвенья.
Подъ музыку стиховъ замретъ въ душѣ тоска,
Предъ тайной красоты смирится умъ усталый.
Холмы обступятъ насъ… Змѣей сверкнетъ рѣка
И тучки приплывутъ лобзать сѣдыя скалы….
Н. Минскій.
-----
Н. М. МИНСКІЙ.
править
ИСКУШЕНІЕ. править
Возставъ отъ вечери послѣдней,
Онъ шелъ враговъ своихъ встрѣчать,
Слова любви вѣнцомъ страданій увѣнчать.
Съ Нимъ шли ученики. Прохлада ночи лѣтней,
Смѣнивши знойный день, струилася вкругъ нихъ.
И спящій міръ въ тотъ часъ прекрасенъ былъ и тихъ.
Блѣднѣя, мѣсяцъ плылъ по голубой пустынѣ.
Безсонный ключъ, звеня, тишь ночи нарушалъ,
И гдѣ-то миртъ разцвѣлъ, и бальзаминъ дышалъ.
Онъ шелъ, дивясь душой. Нѣтъ, никогда донынѣ,
Привыкши созерцать безплотныя черты,
Не видѣлъ на землѣ Онъ столько красоты.
И путь Ему лежалъ вблизи двора Пилата.
Въ дворцѣ шла оргія. За мракомъ колоннадъ
Гремѣла пиршества палата,
И шопота любви былъ полонъ темный садъ.
То звукъ лобзанія, то смѣхъ гетеры хитрый
Раздастся и замретъ за мраморной стѣной.
Но вотъ стихаетъ пиръ. Рыданье нѣжной цитры
Влилось въ нѣмую ночь дрожащею волной.
И голосъ женщины, печальный и зовущій,
Запѣлъ подъ лепетъ струнъ и разбудилъ онъ вдругъ
И воздухъ дремлющій, и сонныхъ маслинъ кущи,
И звѣзды, и луну, всю ночь, весь міръ вокругъ.
И міръ, отдавшись весь тѣмъ звукамъ, полнымъ яда,
Казалось, трепеталъ и страстно вторилъ имъ:
"Да, средь земныхъ скорбей одна лишь есть отрада.
"Да, только тотъ блаженъ, кто женщиной любимъ,
"Кто ночью темной, ночью лунной
"Къ устамъ возлюбленной прильнетъ
"Иль внемлетъ, какъ она поетъ
«Подъ ропотъ цитры тихоструйной…»
И Онъ ускорилъ шагъ, печали не тая, —
Но пѣсня вслѣдъ за нимъ вилася, какъ змѣя.
Чрезъ городъ сумрачный теперь вела дорога,
Но городъ не дремалъ. Вылъ Пасхи первый день,
И всякій средь семьи вкушалъ покой и лѣнь,
На кровлю вышедши иль сидя у порога.
И въ чуткій слухъ лились то звонкій дѣтскій смѣхъ,
То окликъ матери, то пѣсенка простая, —
Тѣ звуки и слова, которыя для всѣхъ,
Кто въ мірѣ одинокъ, звучатъ, какъ пѣсни рая.
Въ нихъ слышенъ былъ призывъ, была мольба слышна.
"Сюда, страдалецъ, къ намъ. Одно есть въ жизни счастье, —
"Семьи привѣтливой любовь и тишина,
«И ласки чистыя, и кроткое участье…»
А Онъ спѣшилъ впередъ, исполненный тоски.
И, отставая, шли за Нимъ ученики.
На Масличной горѣ, вблизи вершины черной,
Двѣ старыхъ маслины, обнявшися, росли.
Уставъ за долгій день учить народъ упорный,
Здѣсь, предъ лицомъ небесъ и предъ лицомъ земли,
Молиться Онъ любилъ всю ночь, пока съ востока
Не брызнутъ стрѣлы дня и облака зажгутъ,
И тѣни отъ холмовъ по доламъ побѣгутъ:
Тогда въ тѣни оливъ Онъ засыпалъ глубоко.
Туда Онъ шелъ теперь. Онъ жаждалъ предъ Отцомъ
Молиться и рыдать, наединѣ въ пустынѣ
И воскресить въ душѣ, предъ тягостнымъ концомъ,
Святой восторгъ, съ какимъ Онъ ждалъ конца донынѣ.
И вотъ, Онъ миновалъ Іосафатъ пустой,
Онъ полъ-горы прошелъ, скорбя невыразимо,
Какъ вдругъ, изъ тьмы кустовъ, ученикамъ незримо,
Явился злобный духъ и дерзкою пятой
Касаться онъ дерзалъ слѣдовъ пяты нетлѣнной.
Онъ видѣлъ, онъ постигъ, какъ страждетъ другъ Еселенной
И мрачнымъ торжествомъ глаза его зажглись
И, слѣдуя за Нимъ, шепталъ онъ:
"Оглянись!
Прекрасна ночь — и жаръ любовный
Въ людскихъ сердцахъ сильнѣй горитъ,
И сонъ блаженный, сонъ грѣховный
Надъ спящимъ городомъ паритъ.
Грудь ищетъ страстно груди знойной,
Горятъ уста и взоръ погасъ…
Куда, мечтатель безпокойный,
Куда бѣжишь ты въ этотъ часъ?
Исполненъ къ грѣшникамъ участья,
Ужель ты смерть готовъ принять,
Чтобы избавить ихъ отъ счастья,
Чтобъ цѣль у жизни ихъ отнять?
О, ты не знаешь власти чудной
Земной любви, земныхъ утѣхъ,
Какъ грѣхъ силенъ, какъ сладокъ грѣхъ…
Вѣрь, быть подвижникомъ нетрудно
Тому, кто прожилъ жизнь, какъ ты,
Скитальцемъ нищимъ и бездомнымъ,
Кто потуплялся взоромъ скромнымъ
Предъ дерзкимъ взоромъ красоты
И убѣгалъ передъ соблазномъ.
Нѣтъ, ты вернись въ толпу со мной,
Ты самъ сперва въ потокѣ грязномъ
Исчезни мутною волной.
Извѣдай все: мученья страсти,
Объятій вѣчно новый рай,
И месть, и зависть испытай,
И упоенье гордой власти,
Тогда рѣши: пустой ли звукъ
Тщета грѣховъ и заблужденій,
И можно-ль отказаться вдругъ
Отъ разъ вкушенныхъ наслажденій.
Тогда узнай, легко-ль спасти
Чистѣйшей жертвой міръ нечистый
И съ протореннаго пути
Увлечь толпу на путь тернистый.
Иль ты мечтаешь, что она
Забудетъ все — очагъ семейный,
Науки тайной письмена
И славы гулъ благоговѣйный,
И шумъ пировъ, и страсти бредъ,
И вдругъ, возставъ изъ грѣшной бездны,
Пойдетъ за призраками вслѣдъ —
Куда? Въ какой-то міръ надзвѣздный?
И ты мечталъ о томъ, скромнѣйшій изо всѣхъ?
Гордыня дикая! Гордыни ослѣпленье!
Покуда міръ стоитъ — всесиленъ грѣхъ,
И Богъ земной — земное наслажденье.
Вернись! Вернись! Вернись! Тебѣ я счастье дамъ…
Такъ злобный духъ шепталъ. И горестный Учитель
Промолвилъ, обратясь къ своимъ ученикамъ:
«Молитесь! Близко искуситель».
И сталъ молиться самъ. Но только слезный взоръ
Онъ поднялъ вверхъ, согнувъ дрожащія колѣни,
Какъ снова выступилъ изъ мрака злобный геній,
И крылья черныя надъ плачущимъ простеръ,
И слезы высушилъ своимъ дыханьемъ льдистымъ,
И чистый слухъ язвилъ злорѣчіемъ нечистымъ:
«Смотри, — коварный духъ сказалъ, —
Встаютъ видѣнья дней грядущихъ.
Ты видишь пиршественный залъ,
Гостей хохочущихъ и пьющихъ?
Ихъ тѣсенъ кругъ. Сѣдой старикъ —
Хозяинъ пира. Съ лаской пьяной
Вотъ онъ щекой своей румяной
Къ груди красавицы приникъ.
То — дочь его: лишь преступленье
Осилить можетъ пресыщенье.
Вотъ засыпаетъ онъ. Не вѣрь!
Прикрывъ зрачки, какъ хищный звѣрь,
Онъ смотритъ съ злобой безпокойной,
Какъ сынъ его, отца достойный,
Радушно потчуетъ гостей,
Торопитъ шуткой пиръ усталый
И цѣдитъ самъ вино въ бокалы
Рукой предательской своей.
Всѣ пьютъ. Вдругъ вопль… Вскочилъ кто въ силахъ…
Бѣгутъ къ дверямъ, ползутъ назадъ…
Кричатъ, упавъ: „Измѣна! Ядъ!“
Но поздно. Смерть течетъ въ ихъ жилахъ.
Тогда очнувшійся старикъ
Въ объятья сына призываетъ,
И стоны смерти прерываетъ
Его злорадства дикіи крикъ…
Кто-жъ извергъ сей? Ночной грабитель?
Злодѣй, таящійся во мглѣ?
Нѣтъ, твой намѣстникъ на землѣ,
Твоихъ завѣтовъ онъ — хранитель,
Онъ — высшій совѣсти судья,
Его народы чтутъ, какъ дѣти.
Гляди-жъ, безумецъ! Вотъ, спустя
Пятнадцать медленныхъ столѣтій,
Къ чему распятье приведетъ!
Чтобъ пресыщенному злодѣю
Доставить силу и почетъ.
Чтобы, святынею твоею
Покрывъ преступное чело,
Творить свободнѣй могъ онъ зло…
Вернись! Оставь людей судьбѣ неумолимой!
Вернись! Ты не спасешь ихъ жертвою своей!»
И, руки вверхъ воздѣвъ, молился другъ людей:
«Да идетъ чаша эта мимо».
И вновь злой геній говорить:
«Вотъ площадь шумная. Трибуна.
Какъ бы скала среди буруна.
Надъ ней высокая царитъ.
Въ трибунѣ той — старикъ безстрастный.
Какъ нищій въ рубище одѣтъ.
Въ его лицѣ кровинки нѣтъ,
Недвиженъ взоръ сухой и властный.
Толпа, ревущая окрестъ,
Вблизи него хранитъ молчанье.
Онъ оперся на черный крестъ,
Застылъ, какъ рока изваянье.
И вдругъ — о чудо! — по лицу
Улыбка легкая мелькнула.
Какая сила мертвецу
Способность чувствовать вернула?
Толпа стихаетъ. Слышенъ хоръ.
На площадь шествіе выходитъ.
Монахъ съ крестомъ его подводитъ
Туда, гдѣ высится костеръ!
Средь черныхъ рясъ въ рубахахъ бѣлыхъ
Мужей и женъ идутъ ряды.
Злыхъ пытокъ свѣжіе слѣды
Горятъ на лицахъ помертвѣлыхъ.
И вотъ хоругвей черный лѣсъ
Недвижно сталъ. На возвышеньѣ
Мелькнули мучениковъ тѣни.
И вдругъ костеръ въ дыму исчезъ —
Подъ стоны жертвъ, подъ пѣнье хора.
Подъ тяжкій вздохъ твоей груди…
По ты на старца погляди!
Не сводитъ огненнаго взора
Съ огня, дыханье затаивъ.
Онъ молода, сталъ, онъ сталъ красива.,
Молитву шепчетъ… Неужели
Твое она имя произнесла?
Тебѣ — ты слышишь?она. приноса.
Несчастныхъ въ жертву, что сгорѣли.
Тебя прославилъ онъ огнемъ,
За души грѣшниковъ предстатель.
Ты весь дрожишь? Такъ знай, мечтатель:
О кроткомъ имени твоемъ
Моря изъ крови заструятся,
Свершится безконечный рядъ
Злодѣйствъ ужасныхъ, освятятся
Кинжалъ и мёчъ, костеръ и ядъ.
И будутъ дикія проклятья
Твою святыню осквернять,
И люди, именемъ распятья,
Другъ-друга будутъ распинать.
И станетъ знаменемъ въ борьбѣ непримиримой
Твой крестъ, твой кроткій крестъ, символъ любви твоей…»
И, руки вверхъ воздѣвъ, молился другъ людей:
«Да идетъ чаша эта мимо!»
А демонъ хохоталъ:
«Взываетъ къ небесамъ
И чашу горькую ко рту подноситъ самъ.
Какъ! Не смутилъ тебя костеръ, ни пиръ кровавый?
Ты медлишь здѣсь, на зло и людямъ и себѣ?
Ужъ не ошибся-ль я въ тебѣ?
И вмѣсто истины не жаждешь ли ты славы?
О, если такъ, то жди. Удачно выбранъ мигъ:
Тьма въ городѣ людей… Иди на муки смѣло!
Пусть кровь твою прольютъ, пусть распинаютъ тѣло.
Я вижу: нравъ толпы глубоко ты постигъ.
Да, жаждетъ и она не правды, не святыни,
Но правды идоловъ, святыни алтарей.
Толпѣ дай образы, лишь рѣзче да пестрѣй,
Миражи ей твори средь жизненной пустыни,
Чтобъ было вкругъ чего, бѣснуясь, ей плясать
И воздухъ воплями безумно потрясать.
Поменьше мудрости, лишь было-бъ красокъ много.
Глаза людей прельщай, не трогая сердецъ.
Понятнѣй имъ нѣмой, но блещущій телецъ
Изъ тучъ вѣщавшаго невидимаго бога.
Вотъ отчего твои крестъ и блѣдный трупъ на немъ.
Прекрасное лицо и скорби выраженье,
И терніи, и кровь, и вопны кругомъ
Глубоко поразятъ толпы воображенье,
Легенды создадутъ — стозвучный бредъ молвы
И будутъ жить въ вѣкахъ, но вѣчно ли? Увы!
Гляди: вотъ храмъ, твой храмъ недавно,
Теперь невѣдомо онъ чей.
Передъ толпой ораторъ славный
Тамъ держитъ рѣчь. Все горячѣй,
Неудержимѣй льется слово.
Онъ говоритъ, что для земли
Столѣтья сумрака прошли,
Что міръ стряхнулъ съ себя оковы
Неправды, рабства и — твои!
Твою борьбу, твои мученья
Онъ осмѣянью предаетъ.
Твою любовь, твои ученья
Аскета бреднями зоветъ.
Тебя клеймитъ онъ изувѣромъ,
Голгоѳу — трусости примѣромъ
И школой нравственныхъ калѣкъ.
Онъ говоритъ: въ безумья вѣкъ
Вселенной правилъ богъ безумный,
Пусть Разумъ правитъ въ вѣкъ разумный!
И вотъ, въ отвѣтъ его рѣчамъ,
Раздался громъ привѣтствій пылкихъ,
Раскрылась дверь — и вносятъ въ храмъ
На раззолоченныхъ носилкахъ
Полураздѣтую жену,
Законодательницу оргій.
Нѣтъ, не гремѣли встарину
Тебѣ подобные восторги!
Тебя смѣнивъ, какъ божество,
Вступилъ порокъ въ твою обитель,
Забытъ божественный Учитель
И вотъ — преемница его!
И вотъ она — толпа, развратная блудница,
Хоть пресыщенная давно,
То оргій бѣшеныхъ, то истязаній жрица,
Всегда безумная равно.
Рабы мучителей, мучители пророковъ,
Сыны отцовъ, которыхъ Богъ
Хоть смылъ съ лица земли, но все-жъ клейма пороковъ
Съ души дѣтей ихъ смыть не могъ.
И за толпу умрешь? Толпой же распятъ будешь?
Но слышишь: спятъ ученики…
Ужь если спятъ они, ужель толпу разбудишь?
Вернись! Въ пустыню убѣги!..»
Такъ искушалъ злой духъ, ликуя безпредѣльно,
И другъ людей молчалъ, поникнувъ головой.
Душа скорбѣла въ немъ смертельно,
Съ чела катился потъ кровавою струей
И умъ изнемогалъ отъ тяжкаго боренья.
И вся вселенная въ тѣ горькія мгновенья
Недвижно замерла, молчала и ждала…
Великій, страшный часъ, когда въ душѣ скорбѣвшей,
Въ душѣ, за цѣлый міръ болѣвшей,
Свершалось таинство борьбы добра и зла.
И тамъ, на небесахъ, въ селеньяхъ жизни горней.
Настало царство тишины,
И самъ Господь скорбѣлъ, сокрывшись въ тучѣ черной.
Толпились ангелы, тоской омрачены.
И вдругъ одинъ изъ нихъ съ поспѣшною тревогой
На землю ринулся…
Когда, но скорби многой.
Другъ міра поднялъ взоръ, уже стоялъ предъ Нимъ
Съ очами, полными надежды и испуга,
Безгрѣшной красотой сіявшій серафимъ.
И долго, грустные, глядѣли другъ на друга,
И ангелъ пѣлъ:
"Кто крестъ однажды хочетъ несть,
Тотъ распинаемъ будетъ вѣчно,
И, если счастье въ жертвѣ есть,
Онъ будетъ счастливъ безконечно.
"Награды нѣтъ для добрыхъ дѣлъ.
Любовь и скорбь — одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбѣлъ,
Тому всѣхъ благъ она дороже.
"Какое дѣло до себя
И до другихъ, и до вселенной
Тому, кто шествовалъ, скорбя,
Куда звалъ голосъ сокровенный?
«Но кто, боясь за нимъ итти,
Себя сомнѣніемъ тревожитъ,
Пусть броситъ крестъ среди пути,
Пусть ищетъ счастья, если можетъ…»
И прояснилися скорбѣвшаго черты
И, руки вверхъ воздѣвъ, молился Онъ смиренно:
"Не такъ, какъ я хочу, а такъ, какъ хочешь Ты
И шопотъ радости промчался по вселенной…
Онъ разбудилъ учениковъ
И молвилъ: «Часъ мой наступаетъ».
И чу! Имъ слышенъ звукъ шаговъ,
Къ нимъ звонъ оружья долетаетъ.
Мелькнули факелы въ кустахъ,
Снопъ свѣта вырвался оттуда.
И вотъ — съ улыбкой на устахъ
Изъ мрака крадется Іуда…