Стихотворения (Арбузов)/ДО

Стихотворения
авторъ Николай Алексеевич Арбузов

Опубл.: 1856. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СТИХОТВОРЕНІЯ
НИКОЛАЯ АРБУЗОВА.

С. Петерербургъ. Въ типографіи И. Фишона. 1856. ОГЛАВЛЕНІЕ.

1. Надъ Шведской могилой подъ Полтавою

2. Падучая звѣзда

3. Храмъ

4. У окна

5. Въ альбомъ Н--ой

6. Языкову

7. Ночь

8. Полночный звонъ

9. Во тмѣ ночной, подъ гуломъ бури

10. Мгновенья

11. Дорога

12. Nocturno

13. Весна

14. 14-го марта 1852

15. Жемчужина

16. Праздникъ Адониса

17. Безсонница

18. Отрывокъ изъ дорожныхъ стансовъ

19. Желаніе

20. Молитва

21. Красавицѣ

22. Когда тебѣ, не забывай…

23. Ночь 15-го августа 1852

24. Поэтъ

25. Южный вечеръ

26. Когда, проходитъ день

27. Ручей

28. Греческіе боги

29. Болѣзнь

30. Гробовщикъ

31. Иванъ Ивановичъ Пѣтуховъ

32. Спитъ ли моя ясноокая панна…

33. Когда веселымъ хоромъ птицы…

34. Новгородъ

35. Двѣ жизни

36. Надъ Днѣпровскимъ порогомъ

37. Въ храмѣ

38. Шарманщикъ

39. Дѣдъ къ внуку

40. Сквозь слезы улыбнулась ты…

41. Долъ и горы

42. Предъ монументомъ Петра Великаго

43. Въ Казанскомъ соборѣ

44. Экспромтъ

45. 10 апрѣля 1854

46. Тайны души

47. Весна

48. Вечеръ на Невѣ

49. Крещеніе города Одессы

50. Кіевъ

51. Софія

52. Звѣзда

53. Плакучая береза

54. Утро

55. Орелъ

56. Когда вы рѣчью вдохновенной…

57. Журналъ сгорѣлъ

58. Крестъ

59. На желѣзной дорогѣ

60. На Садовой

61. Вѣкъ и поэтъ

62. Микель-Анджело

63. Пѣсня

64. N. N.

65. Два креста

66. Петру Ананьевичу Струкову

67. Дантъ и Беатриса

68. Пѣсня 323

69. На Щекавицѣ

70. Прометей

71. Окна

72. Русалка

73. Муза

74. Пустъ твое сердце надъ тайной всемірной

75. Новый годъ

76. Балъ

77. Зеркало

78. Зачѣмъ красавица моя…

79. Нашему художнику Графу Ѳедору Петровичу Толстому въ день его рожденія

80. Саулъ и Давидъ

81. Солнце весело сіяло

82. 19 апрѣля 1856

83. Вербы

84. Что за ребячество такое?

85. Дождикъ ливмя льетъ

86. Подражанія

87. У развалинъ

88. Нюхая сорванную розу

89. Внезапная грусть

90. Весенніе стансы

НАДЪ ШВЕДСКОЙ МОГИЛОЙ

ПОДЪ ПОЛТАВОЮ (*).

(*) Въ которой погребены вмѣстѣ Русскіе и Шведы, павшіе въ Полтавской битвѣ.

Спите спокойно подъ мрачнымъ курганомъ,

Станутъ здѣсь прахъ вашъ вѣка сторожить;

Съ бурею, съ грознымъ степнымъ ураганомъ

Нынѣ ужъ вамъ не ожить.

Только одна, какъ вашъ сонъ — безъ границы,

Синяя степь разлеглася окрестъ;

Стражъ одинокій безмолвной гробницы,

Пріосѣняетъ васъ — крестъ.

Спите, — довольно враждебная сила

Васъ возмущала кровавымъ мечемъ;

Нынѣ одна васъ сроднила могила,

Мечъ замѣнила крестомъ.

Нынѣ кругомъ васъ ничто не смущаетъ;

Шепчетъ лишь вѣтеръ съ высокой травой;

Изрѣдка только на крестъ прилетаетъ

Коршунъ иль голубь степной….

Но надъ могилой они не застонутъ,

Не опечалятся вашей судьбой;

Снова вспорхнутъ они, снова потонутъ

Въ безднѣ своей голубой.

Все, какъ и прежде, вкругъ васъ разцвѣтаетъ,

Все продолжаетъ обычный свой ходъ;

Также и солнце надъ вами пылаетъ,

Также и мѣсяцъ плыветъ.

Только, взойдя на нѣмую могилу,

Вспомнивъ минувшій вашъ вѣкъ,

Вашу враждой сокрушенную силу,

Тихо вздохнетъ человѣкъ.

Тяжко подумать ему, что какъ прежде,

Будетъ невинная кровь его течь….

Спите, — вамъ лучше при вашей надеждъ:

Васъ не пробудитъ ужъ мечъ.

1849. Полтава.

ПАДУЧАЯ ЗВѢЗДА.

Дышитъ вишнею прохладой

Упоительная ночь;

Грудь, объятая отрадой,

Сна не въ силахъ превозмочь.

Блещутъ звѣзды въ небѣ чистомъ

Чуть мерцающимъ огнемъ,

И луна въ лучѣ сребристомъ

Льетъ сіяніе кругомъ.

Нѣга страстная объемлетъ

Воды, рощи и поля;

Съ человѣкомъ будто дремлетъ

Вся усталая земля.

Посмотри, въ дали высокой,

Гдѣ чуть дышатъ небеса,

Гдѣ въ гармоніи глубокой

Затаились чудеса, —

Посмотри, струей блестящей

Вдругъ скатилася звѣзда,

Надъ землей блеснула спящей —

И погасла навсегда.

Средь лазури появилась

Въ мигъ она въ твоихъ глазахъ,

Появилась, прокатилась —

И исчезла въ небесахъ.

"Такъ и наша жизнь — мгновенье "

Ты подумалъ можетъ быть;

И въ глубокомъ сожалѣньѣ

Молвилъ: "нѣтъ, не стоитъ жить! "

Но тебѣ ли знать, что болѣ

Не живетъ ужъ та звѣзда,

Гдѣ была она дотолѣ,

И сокрылася куда?

Родилась она тогда ли

Какъ увидѣлъ ты ее,

Умерла ли, или далѣ

Продолжаетъ бытіе?

Можетъ быть, стезей иною

Въ безконечности летитъ,

И падучею звѣздою

Лишь на мигъ она блеститъ.

Блещутъ звѣзды въ небѣ чистомъ

Чуть мерцающимъ огнемъ,

И луна въ лучѣ сребристомъ

Льетъ сіяніе кругомъ.

1850.

ХРАМѢ.

Храмъ созидали роскошный питомцы Эллады счастливой,

Храмъ посвященный ДаФнсъ, лучшей изъ женъ Этолійскихъ.

Юноши стройные, полные силы и жизни могучей,

Камень послушный точили искусной рукой и усердно

Мраморный верхъ надъ колоннами чудной рѣзьбой украшали.

Фебъ обливалъ черноокихъ потокомъ лучей раскаленныхъ,

Потъ по челамъ ихъ катился, густую ихъ бровь увлажая,

Мышцы, какъ струны, дрожали, и кудри въ разладъ упадали,

И по плечамъ обнаженнымъ, широкимъ вились въ безпорядкѣ.

«Полно вамъ, други, трудиться! Подъ зноемъ работой измучась,

Къ вечеру вы потеряете ваши и бодрость и силы,

Не посвятите вы времени Веспера ласковымъ дѣвамъ,

Съ вѣчной улыбкою, вѣчно прелестнаго бога Эрота

Вы въ часъ милаго смертнымъ досуга подъ кровъ не взовете….

Бросьте работу!» Такъ юноша рѣзвый, живой, черноокій,

Мимо ихъ идя, воскликнулъ съ улыбкой насмѣшливо-колкой.

Празднаго юноши рѣчи какъ будто они не внимали;

Мраморъ, бѣлый какъ снѣгъ, такъ послушно рѣзцу покорялся,

Роскоши было такъ много въ рѣзьбѣ Эѳіопскаго древа,

Такъ дружелюбно трудилися юноши, такъ горделиво

Храмъ изъ подъ рукъ ихъ являлся въ красѣ величавой,

Такъ было прелести много во всемъ, что юноша праздный

Сталъ изумленный предъ храмомъ — и молча онъ имъ любовался.

Краской стыдливой.покрылись ланиты питомца Киприды.

Къ старцу сѣдому, стоявшему молча у свѣтлаго входа

Съ ясной улыбкой, на впалыхъ очахъ со слезой умиленья, —

Къ старцу, который и самъ бы за молотъ восторженно взялся,

Если бы прежняя сила грудь его вдругъ оживила,

Къ старцу тому онъ подходитъ — и больше еще закраснѣлся.

Робко старца онъ проситъ сказать ему, кто изъ безсмертныхъ

Въ храмѣ чудесномъ присутствовать будетъ? Кому ѳиміамы

Будутъ куриться въ немъ, облакомъ мраморный сводъ облегая?

«Смертнымъ слава безсмертныхъ порой подобаетъ, и храмы

Имъ воздвигаются, сынъ мой, какъ высшимъ владыкамъ Олимпа»

Старецъ ему отвѣчаетъ все съ тою же ясной улыбкой.

И какъ вѣщалъ онъ, прошла мимо ихъ, будто тѣнь неземная,

Будто рожденная тотчасъ изъ пѣны сѣдой океана,

Свѣтлой Этоліи дочь; на нее указавши поспѣшно,

Старецъ умолкъ; все понялъ юноша; все стало внятно;

Пламеннымъ взоромъ взглянулъ онъ на дѣву — и вздрогнулъ,

Бросился вдругъ за рѣзцомъ, и камень тяжелый придвинувъ,

Съ жаромъ за трудъ принялся подъ палящимъ полуденнымъ зноемъ.

1850.

У ОКНА.

Мнѣ за книгой въ кабинетѣ

Скучно стало одному;

Можно въ книгѣ, какъ и въ свѣтѣ,

Причитаться ко всему.

Чтобъ развлечь себя немножко

Закурилъ сигару я,

Да и сталъ смотрѣть въ окошко;

Люди смотрятъ на меня.

И всегда такъ; говорится

Между васъ про одного,

А на васъ другой косится,

Третій кажетъ на него.

Много мы найдемъ досуга

Поразмыслить о другомъ;

Всѣ глазѣютъ другъ на друга —

И идутъ однимъ путемъ.

Я смотрю въ окно; дремота

Начала клонить меня….

Люди бродятъ — и забота

Есть у каждаго своя.

Тотъ идетъ зѣвая, блѣдный

Отъ вчерашняго вина;

А за нимъ въ лохмотьяхъ бѣдный,

Также въ ночь не знавшій сна.

Часто видѣлъ ту же быль я;

Всюду близко до бѣды:

Тотъ изсохъ отъ изобилья,

Этотъ высохъ отъ нужды.

Вотъ идетъ работникъ плотный

Съ топоромъ своимъ домой,

И бредетъ купецъ дородный

Съ нимъ дорогою одной;

И никто не обойдется

Другъ безъ друга между нихъ;

Все согласіемъ ведется

Въ предпріятіяхъ земныхъ.

Вицъ-мундиръ по тротуару

Изъ присутствія идетъ;

А за нимъ красавицъ пару

Разодѣтый франтъ ведетъ.

За гвардейскимъ офицеромъ

Выступаетъ франтъ иной,

И учтивымъ кавалеромъ

Встрѣчной шляпкѣ голубой

Предложить спѣшитъ услугу;

Вотъ сошлись, идутъ вдвоемъ —

И понравятся другъ другу,

Я впередъ увѣренъ въ томъ.

Вотъ съ супругой Нѣмецъ въ парѣ;

Вмѣстѣ стали подъ окномъ,

Заиграли на гитарѣ

И запѣли дишкантомъ.

Все что мимо проходило

Собралось теперь кругомъ;

То услышишь: «очень мило!»

То: «не стоитъ, братъ, пойдемъ!»

Вотъ и пара клячей тощихъ

Одинокій тащитъ гробъ;

Шапку встрѣчный снялъ извощикъ,

И прохожій креститъ лобъ.

И смутились меломаны,

Разошлись по сторонамъ;

И съ фортиссимо на пьяно

Съѣхалъ Нѣмецъ бѣдный самъ,

Всѣхъ заставило то бремя

Объ уплатѣ позабыть….

"Надо жъ было въ это время

«Мертвеца тутъ провозить!»

Нѣмецъ думаетъ вздыхая;

Но пока онъ размышлялъ,

Собралась толпа другая —

И дуэтъ онъ продолжалъ.

Такъ, я думалъ, смерть разрушитъ

Поколѣніе мое —

И придетъ другое слушать,

Жизнь! созвучіе твое.

Между тамъ толпа мальчишекъ,

Да и взрослыхъ мужиковъ,

Расточая бездну кличекъ

И славянскихъ сильныхъ словъ,

Вся преслѣдовала хоромъ

Одного же изъ своихъ,

Видомъ жалкаго, съ которымъ

Было двое часовыхъ.

И въ толпъ нелѣпой, шумной,

Дѣти съ взрослыми одной

Были заняты безумной

Бранью, дикою и злой.

Прочь, толпа! уродъ бездушный,

Многоглавое дитя!

Только ярости послушно,

Растерзаешь ты шутя.

Дѣти здѣсь въ твоей же власти —

Гдѣ жъ отцы? своихъ дѣтей

Изъ толпы звѣриной пасти

Поспѣшайте взять скорѣй!

Силой отчаго закона

Оторвите же птенцовъ

Отъ чудовищнаго лона,

Отъ чудовищныхъ сосцовъ!

И душа моя стѣснилась

Мимолетною тоской;

Но толпа все также злилась,

Будто тѣшилася мной.

Такъ на что жъ идутъ стезею

Просвѣщенія умы,

Коль надъ мрачною толпою

Не разсѣять этой тмы?

Для кого жъ цвѣтутъ искусства,

И наукъ святыхъ плоды,

И возвышенныя чувства,

И священные труды?

Мало избранныхъ судьбою;

Вы увѣнчаны, творцы;

Но когда же надъ толпою

Будутъ видимы вѣнцы?

Но толпа ужъ разсыпалась;

Кто шелъ съ бранью, кто шутя;

Всѣмъ на встрѣчу попадалось

Имъ несчастное дитя:

Мальчикъ кланялся въ сырую

Землю, такъ встрѣчая всѣхъ,

И протягивалъ худую

Руку, бѣлую, какъ снѣгъ.

И, забывъ свой гнѣвъ задорный,

Каждый нищему помогъ;

Вынималъ кошель проворно —

И давалъ ему что могъ.

Легче на сердцѣ мнѣ стало, —

И тогда одной слезой,

Что изъ глазъ моихъ упала,

Помирился я съ толпой.

Много видѣлъ я инаго,

Много разныхъ сценъ и лицъ;

И народу холостаго,

И двусмысленныхъ дѣвицъ

Много жизни пронеслося

Въ часъ одинъ передо мной;

Все во мнѣ отозвалося

То весельемъ, то тоской.

Колоссально жизнь стремится

Непрестанно мимо насъ;

Сколько черпать и учиться

Мы въ ней можемъ каждый часъ!

Какъ обильно той науки

Всюду жатва намъ дана!

Стоитъ только сѣсть отъ скуки

Намъ съ сигарой у окна.

1851.

ВЪ АЛЬБОМЪ Н--ОЙ.

Я помню васъ; вы мнѣ дарили

Благословенные часы!

Вы поэтическія силы

Во мнѣ мужали и крѣпили

Вліяньемъ дѣвственной красы.

Вы благосклонными глазами

Читали первые стихи

Мои, наполненные вами,

Вы одобряли похвалами

Камены дѣтскіе грѣхи.

Поэтъ-ребенокъ въ вашей школъ

Настроилъ лиру въ первый разъ;

Онъ беззаботный пѣлъ на волъ,

Онъ даже смѣлъ о лучшей долѣ

Въ грядущихъ дняхъ мечтать при васъ.

Прошло ребячество; но лира

Для вашего ученика

Осталась лучшимъ благомъ міра;

Во вѣкъ не сотворитъ кумира

Изъ суеты его рука.

Въ чаду житейскихъ треволненій

До гроба вѣренъ будетъ онъ

Восторгамъ чистыхъ вдохновеній;

Такъ не теряетъ отъ затменій

Живаго блеска небосклонъ.

1851. Москва.

ЯЗЫКОВУ.

Пѣвецъ вина и нѣжной страсти,

Языковъ! другъ ночныхъ пировъ,

Я рабски покоряюсь власти

Твоихъ заманчивыхъ стиховъ.

Ихъ сила, блескъ и переливы,

Восторгъ ихъ истинный, живой,

Меня свѣжатъ, какъ токъ игривый

Вина, воспѣтаго тобой.

И какъ за пѣнистою чашей,

Такъ и за лирою твоей

Все веселѣй, свѣтлѣй и краше

Мнѣ въ жизни кажется моей!

1851. С. Сергіевское.

НОЧЬ.

Я проснулся; полночь било,

Спало все кругомъ,

Какъ въ гробу все темно было

Въ сумракъ ночномъ.

Однозвучный раздавался

Маятника стукъ;

Одинокій, озирался

Молча я вокругъ.

Темно, душно! Не хаосъ ли

Воцарился вновь?

Мрачный демонъ не унесъ ли

Вѣру и любовь?

Нѣтъ! безсонницы томленье

Тяготитъ меня….

Гдѣ ты, шумное волненье

Радостнаго дня?

Чу! вотъ въ комнату мгновенно

Вѣтеръ ворвался;

Надъ окошкомъ раствореннымъ

Занавѣсъ взвился;

Передъ сонными глазами

Онъ отвѣянъ прочь —

И ко мнѣ съ луной, съ лѣсами,

Съ звѣзднымъ небомъ, съ облаками,

Заглянула ночь.

Заглянула тихо, тайно —

И на сердце мнѣ

Неразгаданная тайна

Пала въ тишинѣ.

Прочь томленье, немощь плоти,

Малодушный бредъ!

Для кого вы, звѣзды, льете

Чудотворный свѣтъ?

Для кого луной убрали

Сводъ свой небеса?

Бодрствуй духъ! не для тебя ли

Эти чудеса?

1851. С. Сергіевское.

ПОЛНОЧНЫЙ ЗВОНЪ.

Въ тишинѣ полночной съ башни

Раздается звонъ;

День минувшій, день вчерашній

Провожаетъ онъ.

Чу! ударилъ; воздухъ сонный

Тяжело вздохнулъ,

И потомъ уныло-звонный

Потянулся гулъ.

Долго, долго гулъ унылый

Стелется, плыветъ,

Будто слышишь звонкокрылый

Времени полетъ.

И въ пространствѣ ночи темной

Разлился, исчезъ;

Все по прежнему спокойно

Подъ шатромъ небесъ.

Возвѣстилъ ты, звонъ печальный,

О кончинѣ дня,

И какъ голосъ погребальный,

Поразилъ меня.

Какъ твой гласъ, раздавшись съ башни,

Смолкъ въ тиши ночной,

Прозвучалъ такъ день вчерашній,

И умолкъ съ тобой.

И какъ въ бездну небосклона

Гулъ излился твой,

Наши дни сольются въ лоно

Вѣчности нѣмой.

Но, какъ знать? Туда, далеко,

Можетъ статься, звонъ

Перенесся сквозь глубокой,

Чистый небосклонъ;

Можетъ быть — для насъ не внятно,

Тамъ, въ другихъ мірахъ,

Гласъ его звучитъ пріятно

Въ новыхъ небесахъ.

1851.

*  *  *

Во тмѣ ночной, подъ гуломъ бури

Ревѣлъ сердитый валъ,

Затмился въ тучахъ блескъ лазури

И вѣтеръ завывалъ.

Какъ сонъ болѣзненный и дикій,

Тяжелъ былъ мракъ густой,

И свистъ, и вопль, и плачъ, и клики,

Слилися съ темнотой.

Огонь надъ бездною кипучей

Змѣился и сверкалъ,

И мрака страшнаго сквозь тучи

Завѣсу раздиралъ.

Казалось, Богъ излилъ всю силу

Въ могучій ураганъ,

И міру грозную могилу

Разверзнулъ океанъ.

Тебѣ ль надъ бездною ревущей

Направя дерзкій бѣгъ,

Бороться съ властью всемогущей,

Несчастный человѣкъ?

Тебѣ ль со щепкою на встрѣчу

Озлобленныхъ зыбей

Пускаться въ гибельную сѣчу

Съ дружиною смертей?

Тебѣ ль безсмысленную битву

Съ Творцомъ твоимъ вести?

Блаженъ, коль можешь ты молитву

Сквозь громъ произнести!

Блаженъ, коль духъ твой, вѣры полный,

Безсмертіемъ живетъ;

Блаженъ! — тебя сквозь смерть и волны

Онъ къ пристани ведетъ.

1851.

МГНОВЕНЬЯ.

Въ нашей жизни есть мгновенья,

Для которыхъ стоитъ жить;

Непонятно ихъ явленье,

Невозможно ихъ забыть.

Неожиданно, случайно

Посѣщаютъ насъ они;

Изъ тревогъ уносятъ тайно

Въ міръ священной тишины.

Путь далекій жизни трудной

Озаритъ отрадный свѣтъ;

Утѣшительный и чудный

Вдругъ на все найдешь отвѣтъ.

Нѣтъ ни думы, ни сомнѣній,

И младенческой душой,

Полной тайныхъ убѣжденій,

Сладкій чувствуешь покой.

Изъ груди — невольно вѣришь —

Новой жизни бьетъ родникъ….

О, какъ жизнь высоко цѣнишь

Въ этотъ мигъ, за этотъ мигъ!

Кто бъ тутъ ни былъ, другъ ли милый,

Дѣва сердца, или мать,

Не найдешь ни словъ, ни силы

Эти чувства передать;

Имъ, какъ лучшимъ наслажденьямъ,

Всѣмъ предашься существомъ,

И молчишь съ благоговѣньемъ

Передъ близкимъ божествомъ.

1851.

ДОРОГА.

Печальна и грустна, Россія,

Мнѣ даль безмолвная твоя,

Печальны мнѣ твои пустыя,

Необозримыя поля,

Когда я по дорогѣ пыльной

Несусь на тройкѣ удалой,

И колокольчикъ заунывной

Сольется съ пѣснію родной.

Дремоты полный, взоръ лѣнивый

Встрѣчаетъ только сводъ небесъ,

Поля, желтѣющія нивы,

Да неподвижный, темный лѣсъ.

Просторъ обширный, необъятный

Вездѣ, куда ни погляди;

А сердце грустью непонятной

Въ моей сжимается груди.

За то какія наслажденья,

Когда увидишь надъ прудомъ

Усадьбу скромную, строенья

И на горѣ господскій домъ!

Когда печальныя пустыни

Отъ взора скроются — и вдругъ

Предъ нимъ раскинутся вокругъ

Разнообразныя картины.

Тамъ мельница шумитъ водой,

Тамъ садъ надъ озеромъ синѣетъ;

Все это на душу повѣетъ

Какой-то чудной теплотой.

Невольно въ сердцѣ оживаетъ

Толпа вопросовъ, думъ и грезъ;

Кто въ этомъ домѣ обитаетъ

Подъ тѣнью липы и березъ?

Кто эти скромныя затѣи

Развелъ заботливой рукой?

А этотъ старый садъ густой —

Кто посѣщаетъ въ часъ ночной

Его тѣнистыя аллеи?

Мой колокольчикъ чью-нибудь,

Быть можетъ, здѣсь встревожилъ грудь

Мечтой забытой, грустью страстной….

А можетъ быть, я самъ напрасно

Увлекся собственной мечтой.

Быть можетъ, этотъ домъ пустой

Стоитъ, а садъ заросъ травой,

Наполненъ роемъ шпанскихъ мушекъ,

И только кваканье лягушекъ

Въ немъ раздается въ часъ ночной.

Увы! быть можетъ, межъ подушекъ,

Перинъ, примочекъ, слугъ, старухъ,

Вареній и милльона мухъ,

Какой нибудь помѣщикъ дюжій,

Неугомонный, неуклюжій

Здѣсь прозябаетъ…. мчись быстрѣй,

Ямщикъ!… Все скрылося отъ взора,

И я опять съ тоской моей

Несусь одинъ среди нолей

Необозримаго простора.

Все громче, дальше и звучнѣй

Мнѣ раздается сквозь дремоту

Пѣснь ямщика — и вотъ она,

И заунывна и сильна,

Объемлетъ разомъ всю природу,

И хоромъ все ее поетъ;

Широкотемныя дубравы,

Поля, холмы, потоки водъ

Слилися въ звучныя октавы;

Вокругъ меня со всѣхъ сторонъ

Звучатъ и долъ и небосклонъ,

Звучатъ озера, рѣки, горы,

Степей могучіе просторы,

И пѣснью шумною своей

Кругомъ имъ вторятъ семь морей!

О Русь! что хочешь разсказать ты,

Пѣснь задушевную запѣвъ?

О чемъ привыкла тосковать ты?

Зачѣмъ такъ жалокъ твой напѣвъ?

Зачѣмъ той пѣснью такъ любима

Невыразимая печаль?

Зачѣмъ, куда, въ какую даль

Она влечетъ неодолимо?

Среди мятелей и снѣговъ

Какую ты вскормила думу,

Внимая говору и шуму

Твоихъ таинственныхъ дубровъ?

Зачѣмъ просторъ твой необъятный,

Разгулъ степей и водъ твоихъ

Такою грустью непонятной

Раздался въ пѣсняхъ вѣковыхъ?

Такъ богатырь въ стѣнахъ темницы

Груститъ и жалобно поетъ,

Взирая въ даль, гдѣ блескъ денницы,

Поля въ скирдахъ, потоки водъ,

Гдѣ вереницей вольной тучи

Бѣгутъ на небѣ голубомъ,

А онъ, удалый и могучій,

Онъ за рѣшетчатымъ окномъ!

Все тихо вновь; безмолвенъ снова

Вокругъ меня просторъ лежитъ;

И неподвижная дуброва,

И холмъ, и поле — все молчитъ.

Иль понялъ я твое значенье,

Родная пѣснь земли родной?

Иль это было сновидѣнье?…

И я проснулся. Предо мной,

Покинувъ душную обитель,

Станцьонный хмурился смотритель,

И ямщиковъ веселый строй

Трунилъ надъ клячею хромой.

1852.

NOCTURNO.

Сходятъ на поляны

Тѣнь и тишина;

Робко сквозь туманы

Крадется луна.

Звѣзды заблистали

Въ безднъ вышины;

Въ окнахъ замелькали

Мирные огни.

Съ сѣнокоса вѣетъ

Теплый ароматъ;

Вѣтерокъ не смѣетъ

Листьевъ колыхать.

Слышно лишь, какъ звонко

Катится ручей,

Да какъ въ рощъ громко

Свищетъ соловей.

И лежитъ дорога

Въ сонной тишинѣ

Другъ мой! ради Бога,

Выдь сюда ко мнѣ!

Потуши-ка свѣчку,

Ужъ не до труда;

Подойди къ крылечку,

Посмотри сюда —

Ночь какая встала

Посреди небесъ!

А земля устала —

Спитъ среди чудесъ!

Знать одно ей дѣло,

Цѣль свершить одну:

Накормить лишь тѣло

Наше — и ко сну.

Ночь же! ночь приноситъ

Пищу для души;

Сердце громче проситъ

Пищи той въ тиши.

Ночью размышленьемъ

Мысли обнови,

Сердце наслажденьемъ

Радостной любви.

Ночью сбрось тревогу,

Духомъ укрѣпись,

Помыслами къ Богу

Тайно обратись.

Ночью не напрасно

Звѣздъ сіяетъ хоръ:

Онъ манитъ всечасно

Мысли, какъ и взоръ.

Ночью не случайно

Умолкаетъ шумъ:

Міровая тайна

Занимаетъ умъ.

Мудрый въ ночь не дремлетъ,

Но еще живѣй

Чувствуетъ и внемлетъ

Мыслію своей.

Ночь зоветъ насъ къ миру

Отъ дневныхъ тревогъ,

Ночь живому міру

Тайно шепчетъ: Богъ!

Чу! вотъ часъ полночи

Колоколъ пробилъ….

Милый другъ! ужъ очи

Сонъ тебѣ смежилъ!

Клонитъ станъ твой гибкой,

И уста твои

Оковалъ улыбкой

Мирною любви,

И средь ихъ коралла

Замеръ поцѣлуй….

О любовь! сначала

Ты восторжествуй!

1852.

ВЕСНА.

Въ лазури небеснаго свода

Съ улыбкой глядится весна;

Ликуетъ и блещетъ природа!

Ледъ синій взломила волна,

И рѣзво помчалась, и въ моръ

Гуляетъ на вольномъ просторъ.

Роскошнымъ зеленымъ покровомъ

Одѣлись и поле, и лѣсъ;

Надъ ними въ румянцѣ багровомъ,

По темному своду небесъ

Катится дневное свѣтило —

И золотомъ долъ окропило.

Опять по лугамъ оживленнымъ

Раздался пастушечій рогъ;

Опять по волнамъ позлащеннымъ

Рыбачій помчался челнокъ,

И въ рощѣ, какъ смолкнутъ свирѣли,

Звучатъ соловьиныя трели.

Веселой, цвѣтущей долиной

Красавица снова съ своей

Соломенной вышла корзиной

За первою данью полей,

И долго стоитъ надъ водою,

Стыдливо любуясь собою.

Въ тѣни, подъ ракитою зыбкой

Предъ ней отражаетъ волна

Уста ея съ милой улыбкой,

И робко мечтаетъ она:

«Кто жъ первый счастливецъ, ликуя,

Зажжетъ въ нихъ огонь поцѣлуя?»

1852.

14-го МАРТА 1852.

Други! не на службѣ царской;

Не въ салонъ средь интригъ.

Не въ работѣ канцелярской,

Не среди расходныхъ книгъ,

Не въ ученомъ кабинетѣ,

Гдѣ блистаетъ, все умомъ,

Мы, живущіе на свѣтѣ,

Человѣка познаемъ.

Тамъ онъ часто подъ личиной

Намъ является, друзья, —

Тамъ Лукерья Катериной

И Петромъ глядитъ Илья.

Тамъ дуракъ въ ученомъ споръ

Намъ въ глаза пускаетъ пыль,

Тамъ иной химеры, вздоры

Выдаетъ себѣ за быль.

Тамъ разгульная гризетка

Баронессою слыветъ,

И умильная кокетка

Разомъ за носъ проведетъ.

Тамъ серьозно строитъ куры

Вовсе вывѣтренный франтъ,

И чужіе каламбуры

Выдаетъ за свой талантъ.

Нѣтъ, не тамъ, прогнавши скуку,

Можемъ мы легко вздохнуть

И пріятельскую руку

Дружелюбно протянуть.

Нѣтъ, не тамъ могучей силой

Можетъ юность насъ обнять,

Помирить съ самой могилой

И весельемъ опьянять.

Нѣтъ! не въ суетъ мишурной

Освѣжить мы можемъ грудь

И найти отъ жизни бурной

Благодѣтельный пріютъ!

Здѣсь, на волѣ, на распашкѣ,

Человѣкъ таковъ, какъ есть;

Не въ мундиръ, а въ рубашкѣ

Къ другу можно здѣсь присѣсть!

Здѣсь, возлегши на диванахъ,

Посреди живыхъ бесѣдъ

Мы въ подъятыхъ вверхъ стаканахъ

Заключаемъ цѣлый свѣтъ!

Здѣсь забудемъ мы тревоги,

Полной жизнью будемъ жить,

И, какъ греческіе боги

На Олимпѣ, нектаръ пить!

Прочь отсюда лѣнь, жеманство!

Здѣсь вамъ мѣста не дано —

Поэтическое пьянство

Торжествуетъ здѣсь одно!

Здѣсь мы, пѣсню хоровую,

Громогласную запѣвъ,

Жизнь отпразднуемъ младую

На рукахъ прелестныхъ дѣвъ!

Будь надъ нами власть Господня,

Будь на долго намъ дано,

Что созвало насъ сегодня:

Дружба, дѣвы и вино!

1852.

ЖЕМЧУЖИНА.

Въ глубокой пучинѣ морей

Ты скрыта отъ взора людей;

Валы надъ тобою бѣгутъ,

И бури тебя берегутъ.

Какъ знать, ты зачѣмъ создана

Для темнаго, дикаго дна?

Твоя дорогая краса

Могла бъ украшать небеса.

Но, бездны морскія, и васъ

Проникъ человѣческій глазъ!

Пучины морскія разсѣкъ

Могучей рукой человѣкъ,

Сквозь нихъ проложилъ себѣ путь —

И вотъ, на красавицы грудь,

Жемчужина, ты, какъ была,

Изъ бездны морской перешла!

1852.

ПРАЗДНИКЪ АДОНИСА.

Примѣчаніе. На этотъ праздникъ, равно какъ и на праздникъ Цереры и Прозерпины, называвшійся Ѳесмофорійскимъ, въ древней Греціи допускаемы были однѣ только женщины.

Къ портикамъ шумно однажды стеклися

Всѣ Афинянки толпой,

Праздникъ отпраздновать въ честь Адониса,

Друга Киприды младой.

Въ каждой и свѣжесть и юность сіяла;

Взоръ на свободѣ горѣлъ,

Здѣсь не таило его покрывало:

Грекъ здѣсь явиться не смѣлъ.

Въ легкихъ тупикахъ сокрытыя груди,

Мирты на челахъ младыхъ,

Жемчуга, ленты, цвѣты, изумруды,

Кудри на плечахъ нагихъ —

Все въ чернобровыхъ гречанкахъ плѣняло;

Южное небо кругомъ

Хоръ этихъ нимфъ молодыхъ обливало

Пышно сіяющимъ днемъ.

Вотъ собралися воздушной толпою

Вкругъ очистительныхъ водъ,

Звучно запѣли и легкой стопою

Всѣ понеслись въ хороводъ.

Ленты взвилися, зардѣлись каменья,

Вѣтеръ свилъ ризы клубкомъ,

Взоры блеснули огнемъ вдохновенья —

Праздникъ дохнулъ торжествомъ!

Вдругъ изъ за зелени ближняго вяза,

Ярче вечернихъ зарницъ,

Быстро сверкнули два черные глаза

Изъ подъ роскошныхъ рѣсницъ.

Юноша дерзкій! По гордой осанкѣ,

По красота твоихъ глазъ

Разомъ узнали тебя всѣ Гречанки —

Будетъ тревога сейчасъ;

Всѣ соблюдаютъ онѣ, вѣдь ты знаешь,

Строго законы свои;

Или ты, баловень, все понимаешь?

Каждая видитъ твои

Черныя очи и взоры живые,

Думая такъ: «ничего!

Пусть онъ любуется мною, — другія

Вѣрно не видятъ его.»

1852.

БЕЗСОННИЦА.

Эхъ! тоска-злодѣйка

Не даетъ мнѣ сна….

Ты не спишь? налей-ка

Чарочку вина!

Разгони лучиной

Тягостную мглу,

Да втроемъ съ кручиной

Сядемъ-ка къ столу!

Коль въ постели жаркой

Сонъ насъ не беретъ,

Такъ авось за чаркой

Ночь скорѣй пройдетъ.

Скоро мѣсяцъ блѣдный

Изъ за легкихъ тучъ

Броситъ намъ привѣтный,

Одинокій лучъ;

Мы растворимъ наше

Въ темный садъ окно,

И въ глубокой чашѣ

Чистое вино

Унесетъ украдкой

Съ темной вышины

И звѣзду, и яркой

Переливъ луны;

Вѣтерокъ задышитъ

Свѣжестью ночной,

И вино всколышетъ

Въ чаркѣ круговой;

И безсонной скуки

Радостная ночь

Тягостныя муки

Всѣ отгонитъ прочь,

И тоска-злодѣйка

Не встревожитъ сна….

Встань же, да налей-ка

Чарочку вина!

1852.

ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ДОРОЖНЫХЪ СТАНСОВЪ.

(Кн. А. П. Ш--ву).

Такъ-то, другъ мой, въ дилижансѣ

Вмѣстѣ съ музой молодой

Отпускалъ я эти стансы

По дорогѣ столбовой.

Но за то, когда карста

Вдругъ смѣнилась для поэта

На урода-тарантасъ —

Съ той минуты сталъ я насъ.

Не съ упрямыми стихами,

Нужно было какъ-нибудь

Совладать ему съ толчками;

И хотя въ далекій путь

Много кой-чего въ запасъ

Вдохновенье увезло,

Но въ проклятомъ тарантасѣ,

Такъ поэта растрясло;

Въ этомъ бѣшеномъ рыдванѣ

Такъ измучило его,

Что въ душевномъ чемоданѣ

Не осталось ничего.

А ужъ дамѣ и подавно

Ѣхать было съ нимъ не въ мочь;

Изъ рыдвана преисправно

Муза выскочила прочь,

И въ слезахъ, въ пылу капризовъ,

Говорить мнѣ начала:

«Признаюсь, такихъ сюрпризовъ

И во снѣ я не ждала!

Всѣмъ о русскомъ тарантасѣ

Разскажу я на Парнасѣ!»

Гнѣва женскаго полна,

Мнѣ прибавила она;

Отошла, не внявъ отвѣта,

Скрылась въ безднѣ облаковъ —

И оставила поэта

Безъ мечты и безъ боковъ.

Въ дорогѣ. 1852.

ЖЕЛАНІЕ.

О! какъ бы я тебя унесъ

Отъ этихъ суетныхъ волненій

На лоно тихихъ наслажденій

Любви и сладострастныхъ грезъ!

Но нѣтъ мечтъ осуществленья,

И ты останешься, увы!

Среди житейскаго волненья

Безъ вдохновеній и любви.

Пятигорскъ. 1852.

МОЛИТВА.

Одну молитву отъ себя!

Я шлю къ Престолу Провидѣнья:

Пусть сберегу до гроба я

Въ борьбѣ земнаго бытія

Души высокія движенья!

Изъ устъ моихъ — какъ предо мной

Свой мракъ откроетъ ужъ могила —

Да не услышитъ вѣкъ младой

Упрека старости, слѣпой

Къ восходу новаго свѣтила.

И хоть угаснетъ въ тишинѣ

Для творчества мой слабый геній,

Но пусть всегда живетъ во мнѣ

Любовь къ разумной новизнѣ

И къ мысли юныхъ поколѣній!

Новочеркаскъ. 1852.

КРАСАВИЦѢ.

О! будь для славныхъ вдохновеніи

Кисть Рафаэля мнѣ дана,

Чтобъ могъ одушевлять мой геній

Кусокъ бездушный полотна, —

Моя бы творческая сила,

Трудомъ достигнувъ торжества,

Въ одну бы плоть соединила

Всѣ проявленья божества!

Всѣ тайны прелести нетлѣнной,

Всю прелесть вѣчной красоты

Я воплотилъ бы вдохновенно,

Дитя мое! въ твои черты.

Владѣй я геніемъ Шекспира,

Петрарки страстнымъ языкомъ,

Восторгомъ дѣвственнымъ Омира

И звучнымъ Байрона стихомъ, —

Въ минуты свѣтлыхъ вдохновеній,

Единый образъ возлюбя,

Для всѣхъ грядущихъ поколѣній,

Дитя! воспѣлъ бы я тебя.

Умѣй созвучіе вселенной

Я, какъ Бетховенъ, воплощать,

Или, какъ Моцартъ вдохновенный,

Всѣ тайны звуковъ понимать, —

Въ гармонью вѣчную природы

Глубоко слухъ бы мой проникъ;

Дубравы, вѣтеръ, звѣзды, воды

Мнѣ сообщили бъ свой языкъ;

Согласно чуднымъ ихъ внушеньямъ

Настроилъ лиру бы свою,

И передалъ бы поколѣньямъ,

Дитя! гармонію твою.

Затѣмъ, чтобъ за свое нетлѣнье,

За безконечность бытія,

Какъ въ жизни сей за вдохновенье,

Тебѣ лишь былъ обязанъ я;

Чтобъ славенъ сталъ я возрожденьемъ

Твоей чудесной красоты,

Чтобъ обезсмертилась и ты

Тобой внушеннымъ вдохновеньемъ;

Чтобъ было въ вѣчности дано

Намъ жить, какъ на землѣ мы жили:

Чтобъ и безсмертіе вкусили,

Дитя! съ тобой мы за одно!

Новочеркасскъ. 1852.

*  *  *

Когда тебѣ, не забывай,

Пошлется въ жизни наслажденье —

Лови его, не размышляй,

И въ смыслъ его не проникай;

Разочаруетъ размышленье.

Вѣдь иногда поры ночной

Великолѣпная картина,

Съ звѣздами, съ яркою луной,

Сіяетъ въ лужѣ дождевой,

На днѣ которой грязь и тина.

Новочеркасскъ. 1852.

НОЧЬ 15-го АВГУСТА 1852.

Покинувъ тревогу веселаго бала,

Съ тобою мы вышли — и вдругъ,

Роскошно, торжественно намъ засіяло

Полночное небо вокругъ.

Чудесное небо той ночи! какъ много

Горѣло въ немъ разныхъ лучей!

Какъ видно въ немъ было присутствіе Бога,

Свершавшаго тайну ночей!

Казалось мнѣ, ночь посмотрѣла угрюмо,

Какъ вышли мы съ бала, на насъ,

И бальную рѣзвость таинственной думой

Она замѣнила тотчасъ.

И грознымъ казалось безмолвье ночное,

Смѣнившее говоръ и блескъ,

И вмѣсто оркестра, въ глубокомъ покоѣ

Ручья усыпительный плескъ.

Кругомъ рисовались вершины Кавказа;

Блаженствовалъ я въ тишинѣ….

Когда же, красавица, два твои глаза

Порой обращались ко мнѣ —

Въ тотъ мигъ на меня, мнѣ казалось невольно,

Глядѣли во взорѣ твоемъ

Всѣ тайны, вся прелесть той ночи привольной,

Все небо съ своимъ божествомъ!

Новочеркасскъ. 1852.

ПОЭТЪ.

И скрижали дѣло Божіе-быша, и написаніе,

написаніе Божіе изваяно на скрижалехъ.

Кн. Исх. 32, 16.

Когда торжественно пучину

Глубокихъ аравійскихъ водъ

Прошелъ Израильскій народъ;

Когда Синайскую пустыню,

Въ замѣнъ хваленій Богу силъ,

Онъ пиршествомъ, безумнымъ кликомъ,

Развратнымъ буйствомъ огласилъ,

И въ чувственномъ порывъ дикомъ

Забывъ Предвѣчнаго Творца,

Во прахъ повергся передъ ликомъ

Золотоглаваго тельца;

Тогда на высотъ Синая,

Вдали отъ суетныхъ страстей,

Глаголу Господа внимая,

Сталъ вдохновенный Моисей.

И снова въ грѣшную пустыню

Сойдя къ народу своему*

Принесъ безсмертную святыню,

Творцомъ врученную ему.

Какъ утра мирное свѣтило

Смиряетъ бурю, гулъ морей, —

Его явленье усмирило

Мятежъ взволнованныхъ страстей;

Къ благоговѣнію, къ печали

Народъ отъ буйства перешелъ,

И Богомъ данныя скрижали

Въ священномъ трепетѣ прочелъ.

Таковъ питомецъ вдохновенья!

Когда въ безчувственный нашъ вѣкъ

Души высокія стремленья

За деньги отдалъ человѣкъ;

Когда для благъ земнаго міра

Разсчетомъ дышитъ онъ однимъ,

Изъ злата сотворилъ кумира,

И въ прахъ повергся передъ нимъ;

Когда бывалыя святыни

Нашъ вѣкъ забвенью предаетъ,

Какъ Бога нѣкогда въ пустынѣ

Забылъ Израильскій народъ; —

Поэтъ не прикасаясь къ долу,

Какъ на Синаѣ Моисей,

Внимаетъ Божьему глаголу

Душой возвышенной своей.

И въ міръ житейскихъ треволненій

Къ толпѣ сходя по временамъ,

Плоды небесныхъ вдохновеній,

Какъ Божій даръ, приноситъ намъ;

Чтобъ хоть на мигъ мы чужды стали

Страстей и похотей земли,

И вдохновенныя скрижали

Въ священномъ трепетѣ прочли.

1852.

ЮЖНЫЙ ВЕЧЕРЪ.

Солнце скрылося за скалы,

Мракъ но горнымъ легъ хребтамъ.

Разсыпаются опалы

По лугамъ и но цвѣтамъ.

Оживилось травъ дыханье,

И къ померкшимъ небесамъ

Поднялось благоуханье,

Какъ вечерній ѳиміамъ.

Выплылъ мѣсяцъ златорогій

Надъ безмолвіемъ полянъ,

И на горныя дороги

Легъ серебреный туманъ.

Соловей ноетъ, сіяетъ

Тополь перлами лучей,

И долину оглашаетъ

Мелодическій ручей.

Другъ! забудемъ съ наслажденьемъ

Міръ заботъ и суеты,

И упьемся вдохновеньемъ

Поэтической мечты!

На раздольѣ, на свободѣ,

Подъ прохладою ночной,

Предадимся мы природѣ,

Предадимся всей душой!

Тамъ, за гранью поднебесной

Молчаливыхъ этихъ горъ,

Мнится мнѣ — лежитъ чудесный,

Необъемлемый просторъ.

Тамъ звучатъ живыя струны,

Тамъ гармонія, тамъ рай….

Голосъ тайный, голосъ чудный

Призываетъ насъ въ тотъ край.

Пусть едва тотъ голосъ внятенъ,

Пусть тотъ міръ одинъ туманъ,

Но души всегда пріятенъ

Поэтическій обманъ.

Безъ обмана, безъ надежды,

Безъ поэзіи, для ней

И ночныя эти звѣзды

Не имѣли бы лучей!

Другъ! забудемъ съ наслажденьемъ

Міръ заботъ и суеты,

И упьемся вдохновеньемъ

Поэтической мечты!

1852.

*  *  *

Когда проходитъ день, и пестрое движенье

Пустыхъ его суетъ

Смѣняетъ тишина; въ мое уединенье,

Въ мой темный кабинетъ

Люблю я приходить. Съ какою-то отрадой,

Сонъ отгоняя прочь,

Задумываюсь я за блѣдною лампадой,

И слушаю, какъ ночь

Нашептываетъ мнѣ таинственныя рѣчи.

Едва умолкшій шумъ,

Угаснувшаго дня тревоги, лица, встрѣчи,

Все вдругъ придетъ на умъ.

И думаешь: зачѣмъ шумѣлъ и волновался

Прошедшій этотъ день?

И чѣмъ особеннымъ онъ въ мірѣ отозвался?

И насъ хоть на ступень

Подвинулъ ли впередъ къ возвышенной той цѣли,

Къ которой родъ людской

Стремится сквозь вѣка отъ самой колыбели,

Съ надеждою святой?

И тухнетъ предо мной полночная лампада,

И пусто, и темно;

Лишь ночь, объявшая громады Петрограда,

Глядитъ въ мое окно.

И немощи людской напоминая бремя,

Глаза смыкаетъ сонъ;

А надъ одромъ летитъ, летитъ все также время,

И раздается звонъ.

И новый день всплыветъ по синему ЭФиру

Съ запасомъ новыхъ силъ,

И столько жъ принесетъ старѣющему міру

И жизни, и могилъ.

1853.

РУЧЕЙ.

Лежу въ раздумьѣ я

На берегу ручья.

Подъ тѣнію древесной

Журчащая вода

Стремится, неизвѣстно

Откуда и куда.

Не также ль — мыслю я,

Смотря на бѣгъ ручья —

Въ природѣ жизнь на волѣ

Стремится, какъ вода

Невѣдомо отколѣ,

Невѣдомо куда?

1853

ГРЕЧЕСКІЕ БОГИ.

Гдѣ вы, призраки былые?

Гдѣ вашъ чудный, свѣтлый міръ?

Лишь развалины нѣмыя,

Да поверженный кумиръ

Пожелтелый и безглавый,

Да печальный рядъ колоннъ;

Вотъ остатокъ вашей славы,

Вотъ слѣды твоей державы,

Зевсъ, Киприда, Посейдонъ!

Гдѣ вы, боги? То же небо,

То же солнце надъ землей,

Но ужъ въ немъ не водно Феба

Съ колесницей золотой.

Тотъ же водъ просторъ безбрежный,

Но въ вечерней тиши не

Нереиды бѣлоснѣжной

Съ грудью трепетной и нѣжной

Ужъ не видно на волнѣ.

Ѳиміамное куренье

Улетѣло къ небесамъ,

И осталось только тлѣнье,

Гдѣ курился ѳиміамъ;

Такъ и вы исчезли сами;

Все мгновенно, все какъ сонъ,

Все снѣдается вѣками;

Но уже ль и надъ богами

Тяготѣетъ власть временъ?

1853.

БОЛѢЗНЬ.

На ложѣ небогатомъ,

Въ свѣтлицъ холостой,

Подъ старенькимъ халатомъ,

Одинъ, лежу больной.

Но, хоть страдаетъ тѣло,

Я бодръ въ моей тиши;

Мое не улетѣло

Спокойствіе души.

Меня не покидаетъ

Мой давній, вѣрный другъ,

И муза посѣщаетъ

Болѣзненный досугъ.

Въ мое уединенье,

Какъ солнце изъ за тучъ,

Бросаетъ вдохновенье

Цѣлительный свой лучъ,

Мнѣ сердце согрѣваетъ,

И риѳмою простой

Искусно замѣняетъ

Аптекарскій настой.

Отъ скучной рецептуры

Я имъ освобожденъ;

Мнѣ самъ мои микстуры

Готовитъ Аполлонъ.

Не даромъ Эскулапа

Онъ породилъ на свѣтъ,

Чья жилистая лапа

Смѣнила на ланцетъ

Отцовскую палитру,

И смѣло подаетъ

Намъ хину и селитру

Въ замѣнъ Кастальскихъ водъ.

Постой! кому съ могилы

Ужъ вѣетъ — къ тѣмъ иди;

Но насъ, покуда силы

Могучія въ груди

Чуждаются отчизны

Забвенья и гробовъ

И призываютъ къ жизни

На поприще трудовъ;

Пока въ насъ духъ не дремлетъ,

Пока пылаетъ кровь,

И по ланитамъ треплетъ

Насъ рѣзвая любовь;

Пока нашъ вѣкъ бѣгущій,

Всякъ часъ бѣгущій прочь,

Вѣнкомъ хмѣльнаго плюща

Вѣнчаетъ нашу ночь;

Пока наукой, славой

Насъ будущность манитъ,

И полною октавой

Нашъ каждый мигъ звучитъ;

Дотолѣ, богъ врачебный,

Оставь насъ намъ самимъ!

Мы силою душевной

Недугъ поработимъ,

И снова съ бодрой силой

И радостной душой

Вкусимъ въ объятьяхъ милой

И счастье и покой!

1853.

ГРОБОВЩИКЪ.

Въ комнатъ груда дубовыхъ гробовъ,

Запахъ древесный и стукъ молотковъ.

Кошка мурлычетъ на грязной печи;

Все освѣщаютъ двѣ сальныхъ свѣчи.

Свѣтъ ихъ по бѣлымъ скользитъ галунамъ;

Черныя мантьи висятъ по стѣнамъ.

Блѣдный старикъ надъ сосновой доской

Поднялъ свой молотъ изсохшей рукой,

И посмотрѣлъ на противный конецъ.

«Что жъ ты задумался? Эй! молодецъ!»

— «Дядя! мнѣ страшно, что мертваго прахъ

Ляжетъ къ заутренѣ въ этихъ доскахъ.»

— «Что тамъ сквозитъ у тебя? Погляди!

Доски плотнѣе другъ къ дружкѣ клади.»

Снова молчанье; стучитъ молотокъ,

Стоны летятъ отъ гробовыхъ досокъ.

Полночь пробило. Старикъ потушилъ

Свѣчку, и тихо молитву свершилъ.

«Ваня! я лягу; работать не въ мочь;

Ты же, братъ, кончи мнѣ гробъ въ эту ночь;

Будутъ за нимъ, вѣдь ты знаешь, чуть свѣтъ.»

Парень махнулъ головою въ отвѣтъ.

Вышелъ старикъ. За работой ночной

Молча сидитъ гробовщикъ молодой.

Тише, темнѣе все стало кругомъ,

Будто въ могильномъ жилищъ самомъ.

На золотые кресты, галуны

Льется сквозь окна сіянье луны,

Рамы рисуетъ оно на полу;

Кошка надъ мышью хлопочетъ въ углу,

И раздается порою слегка

Лишь однозвучный ударъ молотка.

Рѣже, все рѣже удары его;

Вотъ и замолкъ; не слыхать ничего.

Парень не въ силахъ; пошло все кругомъ:

Очи смыкаются сладостнымъ сномъ,

И засыпаетъ, дремотой томимъ,

Онъ надъ неконченнымъ гробомъ своимъ.

Гаснетъ свѣча; только мѣсяцъ одинъ

Лучъ свои бросаетъ вдоль грустныхъ картинъ

Но недоконченный гробъ каждый мигъ

Видитъ во снѣ молодой гробовщикъ;

Совѣсть упреками сердце грызетъ.

Кто-то надгробную пѣсню поетъ,

Дроги близъ церкви стоятъ у крыльца,

Въ церкви ждетъ съ причетомъ попъ мертвеца,

Колоколъ звучно церковный гудитъ….

Прахъ не отпѣтый безъ гроба лежитъ.

Съ шумомъ раскрылась вдругъ дверь наконецъ:

Къ парню за гробомъ приходитъ мертвецъ.

Бросило парня въ болѣзненный потъ,

И пробудился онъ. Смотритъ — народъ

Ранней зарей ужъ отъ сна пробужденъ,

И раздается заутренній звонъ.

1853.

ИВАНЪ ИВАНОЧЪ ПѢТУХОВЪ.

Отрывокъ изъ разсказа.

Иванъ Иваночъ Петуховъ

Былъ отставнымъ Маіоромъ,

Имѣлъ не мало орденовъ,

Но почиталъ ихъ вздоромъ.

Онъ говорилъ: «все это дрянь!

Наружный блескъ не нуженъ;

Поди-ка ты себѣ достань

На нихъ обидъ иль ужинъ!»

Блаженство жизни мѣрилъ онъ

Закуской и обѣдомъ,

Любви совсѣмъ не вѣрилъ онъ

И звалъ науки бредомъ.

Однако иногда журналъ

Достать себѣ старался,

Порою «Демона» читалъ —

И очень восхищался.

Онъ непріятности имѣлъ

По службѣ съ командиромъ;

Съ тѣхъ поръ гражданскій фракъ надѣлъ,

И въ ссорѣ съ цѣлымъ міромъ.

Съ тѣхъ поръ и въ службѣ видѣлъ онъ

Одну пустую шутку.

«Слуга покорный, мыслилъ онъ,

Плясать подъ вашу дудку!

Здоровье тратить и покой

На лагерь и маневры;

И то ужъ нажилъ геморой,

Да колотья подъ ребра.»

Ну, словомъ, съ Марсовыхъ полей

Сойдя, онъ измѣнился

Не только въ формѣ, въ жизни всей

Маіоръ переродился.

Славянская родная лѣнь

Вполнѣ имъ овладѣла;

Любилъ онъ съ трубкой цѣлый день

Сидѣть, лежать безъ дѣла;

Смотрѣть, зѣвая, въ потолокъ,

Свистать два-три романса,

И пообѣдавши, часокъ

Всхрапнуть до преферанса.

Обѣдъ изъ всѣхъ онъ благъ земныхъ

Считалъ первѣйшимъ въ мірѣ,

И, кромѣ рѣдкихъ дней иныхъ,

Обѣдывалъ въ трактирѣ.

За то сберегъ свой аппетитъ

Маіоръ нашъ до могилы;

Сперва онъ водкой возбудитъ

Желудочныя силы,

Закуситъ семгой, подстрекнетъ

Услужливость въ лакеяхъ;

Когда жъ горячихъ щей хлебнетъ —

Маіоръ нашъ въ эмпиреяхъ!

Тамъ поросенокъ подъ хрѣнкомъ

И жирною сметаной,

Икорка свѣжая съ лучкомъ,

Да съ кашей бокъ бараній;

Бутылка краснаго вина,

Да хересу маленько;

Хотя отъ этого спина

Маіорская частенько

Болѣла очень; въ этомъ самъ

Онъ часто признавался;

Но нашъ маіоръ своимъ страстямъ

Все также предавался.

Потомъ онъ въ брюхо ударялъ,

Сказавъ зѣвая: «вона!»

Процесъ весь этотъ называлъ

Онъ — жертвой для мамона.

Ну, словомъ, жилъ онъ въ тишинѣ,

Совсѣмъ ужъ не армейцемъ;

Маіоръ нашъ сдѣлался вполнѣ

Прямымъ эпикурейцемъ.

Онъ не знавалъ тревожныхъ думъ;

«Мнѣ водка не здорова!»

Вотъ все, что занимало умъ

Маіора Пѣтухова.

Не сомнѣвался онъ ни въ чемъ;

Всегда по Воскресеньямъ

Молился въ церкви, и притомъ

Съ колѣнопреклоненьемъ.

Его лишь службою одной

Жизнь разочаровала;

Онъ говорить о ней порой

Когда начнетъ бывало —

Ногою топаетъ, кричитъ,

Какъ на тревогѣ бранной,

Съ досады рыжій усъ крутить,

И плюетъ безпрестанно.

Вотъ это самое-то разъ

Ему и повредило;

Извольте выслушать разсказъ

О томъ, какъ это было…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1853.

*  *  *

Спитъ ли моя ясноокая панна,

Иль ожидаетъ меня подъ окномъ?

Полночь темна; мѣсяцъ свѣтитъ туманно,

Все, очаровано, дремлетъ кругомъ.

Озеро, словно старикъ молчаливый,

Жмется отъ холода къ темнымъ лѣсамъ,

Плачутъ надъ озеромъ томныя ивы,

Мѣсяцъ чуть брежжетъ по соннымъ струямъ.

Запахъ черемухъ, душистой черешни

Движется тихо прохладою вѣшней,

И замолчавшее наше село

Въ сумракъ глубокій отъ взора ушло.

Только вдали, словно призракъ, туманно

Церковь бѣлѣетъ, какъ стражъ, надъ селомъ….

Спитъ ли моя ясноокая панна,

Иль ожидаетъ меня подъ окномъ?

Брякнулъ затворъ подъ навѣсомъ тесовымъ,

Скрыпнула петля лукаво — и вотъ,

Станъ миловидный, подъ легкимъ покровомъ,

Мракомъ обвитый, мелькнулъ у воротъ.

Снова повсюду покой молчаливый;

Только сквозь вѣтви задумчивыхъ изъ

Выглянулъ мѣсяцъ, какъ сторожъ ревнивый,

Быстро двѣ тѣни на долъ уронивъ.

1853.

*  *  *

Когда веселымъ хоромъ птицы

Восходъ привѣтствуютъ денницы,

И на обычный трудъ дневной

Идутъ въ поля жнецы и жницы

Шумящей, пестрою толпой;

Когда отъ сна все встрепенется,

И жизнь, звучна и весела,

Изъ пробужденнаго села

На встрѣчу утра понесется, —

Со мною встрѣтясь, отчего,

Вдругъ вспыхнувъ краскою стыдливой,

При людяхъ ты, мой другъ, пугливо

Бѣжишь привѣта моего?

1853.

НОВГОРОДЪ.

— Бѣгство не всегда измѣна; гражданскіе законы не могутъ быть сильнѣе естественнаго: спасаться отъ мучителя.-- Карамзинъ. Ист. Гос. Росс.

I.

Была пора; во время оно

На зовъ торжественнаго звона,

Какъ шумные потоки водъ,

Стекался царственный народъ

Новогородскій издалече

Къ законодательному вѣче;

И святъ народный былъ законъ,

Какъ вѣщій колокола звонъ.

Прошла пора, прошла свобода

Новогородскаго народа;

Завѣтный колоколъ молчитъ;

Одно преданье говоритъ

О прежнихъ, подвигахъ и славѣ,

О независимой державѣ,

Съ Ганзой о выгодныхъ связяхъ,

О прежнихъ льготахъ и правахъ.

Настали времена крутыя;

Они напомнили Батыя —

И посреди кровавыхъ бѣдъ

Русь изнывала много лѣтъ.

Не бунтъ, не язва, не пожары,

Не безначалье, не Татары,

Не гладъ, не моръ ее терзалъ —

Въ царѣ Господь ей бичъ послалъ.

Ея царемъ въ тотъ вѣкъ тревожный

Былъ Іоаннъ Васильичъ Грозный.

Могучъ для зла и для добра,

Кто знаетъ: геній ли Петра

Въ немъ воплотился безвременно?

Томимъ ли мыслью сокровенной,

Онъ окровавилъ свой вѣнецъ?

Неизмѣрима глубь сердецъ.

Умы совѣта, мужи брани,

Завоеватели Казани,

Первослужитель алтарей, (¹)

Друзья народа и царей,

Князья, бояре, воеводы,

Россіи доблестные роды,

Ея опора и щиты,

Младенцы, вдовы, сироты —

Все гибло жертвой лютой злобы;

Селенья превращались въ гробы,

Опустошались города,

Окровавленная вода

Текла въ рѣкахъ; (²) все изнывало,

И Русь безжизненно лежала

Среди пустыхъ своихъ равнинъ,

Какъ уязвленный исполинъ.

И вотъ минувшая свобода

Новогородскаго народа

Предстала вдругъ передъ царемъ;

И мнитъ онъ въ ужасѣ слѣпомъ:

"Она еще умы лелѣетъ,

«Она, какъ искра въ пеплѣ тлѣетъ….»

И страшный колокола звонъ

Смущенной мыслью слышитъ онъ!

Доселѣ Новгородъ цвѣтущій

Не предугадывалъ грядущей

Своей судьбы; хотя давно

Ужъ вѣче въ немъ заглушено,

Хотя съ богатою Ганзою

Не торговалъ онъ, (³) какъ порою,

Но былъ силенъ еще войной

Съ врагами, славой и казной.

Его могучія твердыни

Еще хранились, какъ святыни,

Въ воспоминаніе побѣдъ

Въ годину смутъ, въ годину бѣдъ.

Отъ Рюрика (⁴) и Ярослава, (⁵)

Вѣками зрѣла эта слава,

И Невскій доблестный герой

Запечатлѣлъ ее собой. (⁶)

Былъ Новгородъ въ борьбѣ съ суровымъ

Норманомъ, съ рыцарствомъ Христовымъ,

И съ безпокойною Литвой,

И съ самовластною Москвой;

Предохранилъ Господь святыя

Его твердыни отъ Батыя;

Мамай его не тронулъ встарь —

Не пощадилъ лишь грозный царь!

И вотъ, отрядъ его летучій

Уже сбирается, какъ тучи

Предъ разрушительной грозой.

Опричниковъ кромѣшный рой

Спѣшитъ, какъ сонмище злыхъ духовъ,

И, подъ предлогомъ лживыхъ слуховъ, (⁷)

Царь идетъ Новгородъ казнить,

За вольность прежнюю отмстить….

Порвитесь струны! Смолкни лира!

Тебѣ ль передъ глазами міра

Изображать грозу мечей

Въ рукахъ кровавыхъ палачей?

Тебѣ ли черпать вдохновенья

Среди предсмертнаго мученья,

И пѣть тревогу злобныхъ битвъ,

Въ замѣнъ веселья и молитвъ?

Милльоны звѣздъ надъ градомъ мрачнымъ

Зажглися въ сумракѣ прозрачномъ;

Ужъ ночь; но страшенъ ночи той

Былъ воцарившійся покой.

Въ лачужкѣ темной, одинокой,

Лежалъ старикъ; кровь изъ глубокой

Струилась язвы, и норой

Крестился дряхлой онъ рукой.

Увидя Новгородъ гонимый,

Василій, сынъ его любимый,

Предчувствуя годину бѣдъ,

Страшась идти во цвѣтѣ лѣтъ

На злую муку иль на плаху,

Ушелъ къ врагу Россіи — къ Ляху.

Старикъ о сынѣ вспоминалъ,

И за измѣну проклиналъ.

Онъ былъ уже при двери гроба;

Въ его глазахъ свершилась злоба

И месть жестокаго царя;

Старикъ былъ жертвою ея.

Но онъ былъ русскій; вѣрилъ въ Бога

И у могильнаго порога

Молился, въ вѣчность отходя,

За Русь и за ея царя.

Но сынъ! Василій! Вотъ что было

Его страданьемъ надъ могилой;

И смерть казалась не легка.

Честное имя старика

Онъ омрачилъ и опозорилъ;

И съ близкой смертью старецъ спорилъ

И жить хотѣлъ для одного —

Для смерти сына своего.

Въ негодованьѣ много силы!

Онъ оторвался отъ могилы;

Болѣзнь души превозмогла,

И плоть для духа ожила.

Какъ чудомъ изцѣлилась рана,

И онъ воскресъ. Изъ жертвъ тирана,

Одна возстала, для того,

Чтобъ быть еще слугой его.

И онъ увидѣлъ вновь родныя

И небеса, и вѣковые

Монастыри, и сонмъ церквей,

И вдалекѣ просторъ полей,

И подъ побѣдными стѣнами

Бѣгущій синими волнами

Широкій Волховъ, и кругомъ

Кресты въ сіянье голубомъ.

Но все, что прежде было мило,

Измѣна сына отравила.

Старикъ, кончая вѣкъ земной,

Вновь жаждетъ силы боевой;

Онъ долгъ отцовскій исполняетъ;

Вновь со стѣны свой мечъ снимаетъ,

И грудь крестомъ пріосѣня,

Опять садится на коня.

И въ гнѣвѣ мыслитъ онъ дорогой:

"Мнѣ жить осталося не много,

"Но посвящу остатокъ дней

"Я долгу совѣсти своей!

"Она велитъ найти злодѣя,

"Убить его, не сожалѣя;

"И отъ меня спасти его

«Во власти Бога одного!»

II.

Среди полей, въ лучахъ весеннихъ,

Съ толпой церквей и башень древнихъ,

Какъ призракъ, вдругъ изъ пустоты

Явился городъ съ высоты.

Перекрестившись съ умиленьемъ,

Старикъ вступилъ съ благоговѣньемъ

Въ средину каменныхъ оградъ;

Предъ нимъ былъ Полоцкъ — Ольгинъ градъ.

Торжествовался день воскресный.

Какъ праздникомъ, шатеръ небесный

Кругомъ безоблачно сіялъ;

Весенній день благоухалъ

Зазеленѣвшими садами;

Во храмъ народъ спѣшилъ толпами,

И звучный благовѣста звонъ

Гудѣлъ и вылъ со всѣхъ сторонъ.

Волной народа увлеченный,

Старикъ чрезъ градъ благословенный,

По стогнамъ и по площадямъ

Спѣшитъ, крестясь, въ Софійскій храмъ.

Онъ видитъ стѣны крѣпостныя,

Онѣ, какъ стражи вѣковыя

На неприступныхъ берегахъ,

Съ высотъ глядятся въ двухъ рѣкахъ. (⁸)

И вотъ, старикъ съ толпой народа

Подъ сѣнью храмоваго свода.

Курится ѳиміамъ кадилъ,

Огонь безчисленныхъ свѣтилъ

Блеститъ кругомъ сквозь пологъ дымный,

Звучатъ божественные гимны,

И наполняетъ храмъ святой

Священнодѣйствія покой.

Но не молитвы, а проклятья

Предъ алтаремъ, въ виду распятья

Твердитъ озлобленный старикъ;

Быть можетъ, въ этотъ самый мигъ,

Какъ Русь во храмахъ торжествуетъ,

Сынъ передъ Ляхомъ крестъ цѣлуетъ

Съ преступной клятвой на устахъ

Служить во вражескихъ рядахъ.

Старикъ дрожитъ; кровь стынетъ въ жилахъ;

Молиться Богу онъ не въ силахъ,

И между тѣмъ, какъ клиръ постъ

И тихо молится народъ

Кругомъ колѣнопреклоненный,

Онъ покидаетъ храмъ священный,

Перекрестить забывши грудь,

И гнѣвный, вновь стремится въ путь.

И скрылся Полоцкъ за холмами;

Ужъ надъ Литовскими полями

Ложится тѣнь; — тяжелый зной

Смѣненъ прохладою ночной,

И клонитъ старика дремота;

Онъ видитъ свѣтъ; скрипятъ ворота;

Раздался лай; предъ нимъ село

Въ глубокомъ сумракѣ легло.

Онъ медленно съ коня слѣзаетъ,

Калитку тихо отворяетъ,

И входитъ на широкій дворъ.

Во тмѣ его усталый взоръ

По яркой щели дверь находитъ;

Старикъ къ ней ощупью подходитъ —

И сталъ, какъ громомъ пораженъ:

Знакомый голосъ слышитъ онъ.

ГОЛОСЪ.

"Мой другъ! что мнѣ жалѣть отчизны?

"Гдѣ смерть и рабство, вмѣсто жизни

"И счастья, каждый мигъ сулитъ;

"Гдѣ все трепещетъ и дрожитъ;

"Гдѣ человѣка неповинно

"Казнятъ и мучатъ такъ постыдно;

"Гдѣ вѣчно гибель ждетъ меня —

"Тамъ развѣ родина моя!

"Пусть говорятъ, что царь нашъ грозный,

"Мучитель страшный и безбожный,

"Есть бичъ небесный — за грѣхи,

"Какъ увѣряютъ старики, (⁹)

"Богъ жизнь намъ далъ не для боязни,

"Не для мученья, не для казни,

"Нѣтъ! въ жизни слышится; живи

"Для наслажденья и любви!

"И не хочу я той отчизны.

"Гдѣ смотрятъ взоромъ укоризны

"Тебѣ за истину въ глаза,

"Гдѣ надъ тобой всегда гроза,

"Гдѣ разумъ, чувства — даръ напрасный;

"Гдѣ первый, мой отецъ несчастный

"Меня бъ не понялъ, осудилъ,

"И какъ измѣнника убилъ!

"Нѣтъ! измѣнить я не умѣю!

"Царю служить, а не злодѣю

"Клялся я знаменьемъ креста

"Предъ алтаремъ; и клятва та

"Не мной нарушена обманомъ,

"Не мной, а грознымъ Іоанномъ,

"Который клялся быть царемъ,

"А не кровавымъ палачемъ!

"Не я отчизнѣ измѣняю,

"Что мукъ неправыхъ убѣгаю;

"Отчизна измѣнила мнѣ,

"Готовя муки лишь однѣ!

"О! развѣ родина святая

"Тамъ, гдѣ любви не обрѣтая,

"Вездѣ, всегда встрѣчаетъ взоръ

"Лишь окровавленный топоръ?

"Нѣтъ, другъ мой! Что мнѣ въ этой жизни!

"Ты мнѣ милѣй отца, отчизны,

"Тебя, тебя послалъ мнѣ Богъ,

"Чтобъ я еще извѣдать могъ

"И наслажденіе и радость,

"Чтобы Его любовь и благость

"Я каждый мигъ благословлялъ,

"И въ жизни чудный даръ позналъ!

ДРУГОЙ ГОЛОСЪ.

"Безцѣнный другъ! Повѣрь, съ тобою

"Довольна я своей судьбою,

"Но бѣдный, бѣдный мой отецъ!

"Коль хочешь ты, чтобъ наконецъ

"Простилъ онъ намъ и наше бѣгство,

"Чтобъ онъ оставилъ мнѣ въ наслѣдство

"Свое богатство, имя, честь, —

"Одно на это средство есть:

"Ты знаешь, какъ онъ преданъ строго

"Закону нашему…. а Бога

"И съ нами славить ты бы могъ;

"Для всѣхъ одинъ на небѣ Богъ.

«Мой другъ! Согласенъ ты на это?…»

Старикъ не дождался отвѣта;

Онъ вспыхнулъ и, свирѣпъ какъ звѣрь,

Толкнулъ предательскую дверь.

Предъ нимъ, какъ чудный ангелъ рая,

Явилась панна молодая,

А передъ панной молодой,

Обнявъ могучею рукой

Воздушный станъ ея высокій,

Предсталъ красавецъ ясноокій….

Старикъ остался недвижимъ:

Измѣнникъ сынъ былъ передъ нимъ.

1853.

ПРИМѢЧАНІЯ.

(1) Св. Филиппъ, митрополитъ Московскій и всея Руси Возведенный въ санъ сей Іоанномъ Грознымъ, онъ былъ имъ же лишенъ онаго, вверженъ въ душную келлію Тверскаго Отроча-Монастыря, гдѣ задушилъ его Малюта Скуратовъ. Мощи его находятся нынѣ въ храмѣ Успенія Богоматери, въ Москвѣ.

(2) См. Карамзина, т. 9, гл. III.

(3) Дѣдъ Грознаго, Іоаннъ III, уничтожилъ вольность Новгорода, прекратилъ вѣче и сношенія съ Ганзою, присоединивъ Новгородъ къ Московскому Государству.

(4) и (5) Рюрикъ основалъ пребываніе свое въ Новгородъ. В. К. Ярославъ I, первый даровалъ Новгороду льготы и права самоуправленія, которыми пользовался Новгородъ въ теченіе 4-хъ вѣковъ.

(6) Св. Александръ Невскій одержалъ знаменитую побѣду надъ Шведами на берегахъ Невы, будучи удѣльнымъ Княземъ Новогородскимъ.

(7) См. Карамзина, т 9, гл. III.

(8) Двина и Полота. Полоцкъ славился своими древними стѣнами и башнями.

(9) «Между иными тяжкими опытами судьбы» говоритъ Карамзинъ, «сверхъ бѣдствій Удѣльной системы, сверхъ ига Моголовъ, Россія должна была испытать и грозу Самодержца-мучителя: устояла съ любовію къ Самодержавію, ибо вѣрила, что Богъ посылаетъ и язву, и землетрясеніе, и тирановъ» и т. д. См. т. 9, гл. VII. См. также въ Полн. Собр. Русск. Лѣтоп. Новгородскую третію лѣтопись.

ДВѢ ЖИЗНИ.

— Я молодъ, но душа моя пережила

Свои мечты, желанья, грезы;

Наука мнѣ сомнѣнія дала,

Любовь — теперь смѣшныя слезы;

Разсудокъ скоро наложилъ

На чувства тѣсныя оковы,

И все святое поразилъ

Насмѣшкой горькой и суровой.

Не долго умъ томился мой

Надъ жизни скучною загадкой;

Я все въ ней понялъ, и душой

Заснулъ, какъ школьникъ надъ тетрадкой.

И просыпаюсь иногда

Лишь для того отъ усыпленья,

Чтобъ пожелать безъ сожалѣнья

Заснуть скорѣе навсегда.

— Ужъ я не молодъ, но душа

Моя всю свѣжесть сохранила,

И жизнь мнѣ также хороша,

Какъ отвратительна могила.

Я сердцемъ повѣрять привыкъ

Вопросъ холоднаго разсудка;

Пусть наши чувства ложь иль шутка,

Но мнѣ отраденъ ихъ языкъ.

Я жизни радъ; чужда мнѣ скука,

Любовь — подруга дней моихъ,

И много мнѣ даритъ наука

Мгновеній истинно святыхъ.

Минула молодости радость,

Но сердце новой жадно ждетъ;

Мнѣ новый міръ даруетъ старость —

И жизнь меня переживетъ.

1853.

НАДЪ ДНѢПРОВСКИМЪ ПОРОГОМЪ.

Стою надъ порогомъ, смотря какъ валы

Кипятъ и бѣгутъ на скалу со скалы,

То въ брызги дробятся, то пѣной густой

Покроются вдругъ, словно гривой сѣдой,

И быстро несутся сквозь груду камней,

Какъ дикая стая ретивыхъ коней.

Холмы содрогаются, камень трещитъ,

И стонетъ дубрава, и берегъ дрожитъ,

И шумомъ, и гуломъ окрестность полна,

И жизнь человѣка вблизи не слышна.

Давно ли? Вѣдь былъ же когда-то тотъ вѣкъ,

Какъ слышенъ былъ голосъ твои здѣсь, человѣкъ, —

Какъ шумное братство водилося тутъ,

Гдѣ нынѣ лишь волны шумятъ и ревутъ;

Какъ эти нѣмые теперь берега

Крутомъ отзывались на зовъ казака.

Рожденный подъ шумомъ пороговъ родныхъ,

Взлелѣянный бурею вѣчною ихъ,

Могучій и дикій, казалося, онъ

Былъ самымъ порогомъ и бурей рожденъ.

И звучной казаческой жизни не могъ

Тогда заглушить многошумный порогъ;

Она съ нимъ слилася, жила за одно;

Здѣсь было все духомъ однимъ рождено —

Природа и люди, какъ та же семья.

Но гдѣ же остатки того бытія?

Природа, какъ прежде, могуча, сильна,

И также свободна сѣдая волна,

Не зная преграды ни въ чемъ, никогда;

Людскую же силу сразила вражда.

И пусто здѣсь нынѣ, и только валы

Кипятъ и бѣгутъ на скалу со скалы,

И шумомъ, и гуломъ окрестность полна,

Но жизнь человѣка уже не слышна.

1853.

ВЪ ХРАМѢ.

ПОСВЯЩЕНО ***ОЙ.

Въ часъ служенья литургіи

Близъ нея я въ храмъ былъ.

Звучно пѣлися литіи,

Дымъ клубился отъ кадилъ,

Разливался по иконамъ

Блескъ огней, и въ тишинѣ

Лишь гудѣлъ тяжелымъ звономъ

Звѣздный куполъ въ вышинъ.

Къ чудной дѣвъ обращала

Мысль моя все торжество;

Въ красотъ ея являло

Мнѣ свой образъ божество!

Если бъ мысль мою подслушать

Могъ молящійся народъ,

Онъ готовъ бы былъ обрушить

На меня громадный сводъ.

Но, слѣпецъ! въ изображеньяхъ

Слабой кисти иль рѣзца,

Въ человѣческихъ твореньяхъ

Величаешь ты Творца;

И въ картинахъ, и въ ваяньѣ

Ищешь божеской черты,

А въ божественномъ созданьѣ

Божества не видишь ты!

Нѣтъ! не видѣлъ я во храмѣ

Ни ваяній, ни картинъ.

Предо мною въ ѳиміамѣ,

Будто въ облакѣ, одинъ

Въ красотѣ являлся строгой —

Не бездушный, но живой,

Не отъ смертныхъ, но отъ Бога —

Образъ дѣвы молодой!

Въ немъ виднѣлся мнѣ нетлѣнный,

Чистый образъ божества;

И колѣнопреклоненный,

Въ упоеньѣ торжества,

Подъ высокимъ, звучнымъ сводомъ

Обращался къ нему,

Я молился, но съ народомъ

Вмѣстѣ Богу одному.

И когда мольбу шептали

Несравненные уста —

На моихъ вдругъ замирали

Всѣ молитвы, и тогда

Думалъ я: блаженъ, чье имя

Въ ту молитву внесено:

Херувимами святыми

Ужъ оно.повторено.

И, народъ! народъ, который

Божества не видишь въ ней!

На толпу невольно взоры

Обрати въ мольбѣ своей,

Можетъ быть, она помянетъ

Передъ Богомъ и тебя,

И какъ хоръ тимпановъ грянетъ

Въ небесахъ ея мольба!

И къ тебѣ благословенье

Низойдетъ отъ божества:

Сильно на небѣ моленье

Неземнаго существа.

1853

ШАРМАНЩИКЪ.

На дворѣ морозъ трескучій,

Страшно выглянуть на дворъ.

Слышно — снѣгъ хруститъ скрипучій;

Подъ окошкомъ разговоръ:

«Эхъ! морозъ какой хорошій!»

Дворникъ сипло говоритъ,

И въ отвѣтъ ему въ ладоши

Бьетъ извощикъ и кряхтитъ.

Кто въ кулакъ, а кто въ косматый

Воротникъ упряталъ носъ;

И подъ шубою богатой

Часто царствуетъ морозъ.

Да! иной — я видѣлъ въ свѣтѣ —

Весь въ лисицахъ иль бобрахъ,

Въ крѣпко замкнутой каретѣ,

Подъ медвѣдемъ ли въ саняхъ,

И согрѣтъ, глядишь, и молодъ,

И ланиты ярче розъ;

А взгляни-ка въ душу — холодъ,

Что крещенскій твой морозъ!

Нѣтъ! покуда не воскресла

Для весны природа-мать,

То ли дѣло дома! Кресло,

Книга, ваточный халатъ,

Чай — упрямаго Пекина

Обрусѣлый этотъ даръ….

Такъ я думалъ у камина;.

А пѣвучій самоваръ

Между тѣмъ привѣтно что-то

Мнѣ нашептывалъ сквозь лѣнь;

И взяла меня дремота.

На дворѣ ложилась тѣнь;

Тамъ фонарщикъ подъ рогожкой

Пробирался стороной;

Вдругъ раздался у окошка

Звукъ на улицѣ пустой.

То шарманщикъ, удрученный

Тяжкой ношею своей,

Шелъ дорогой, освѣщенной

Тусклымъ свѣтомъ фонарей.

Онъ игралъ, какъ будто силы

Пробудить хотѣлъ со мнѣ,

И «лучины» звукъ унылый

Раздавался въ тишинѣ.

Тамъ пріѣзжій изъ деревни

По разстроеннымъ дѣламъ,

За день выходивъ передни,

По присутственнымъ мѣстамъ

Протаскавшись безполезно,

Вспомнилъ вдругъ подъ звукъ родной

Пѣсни родины любезной,

Лугъ зеленый, лѣсъ густой;

И бранитъ корыстный городъ,

И убытокъ взять готовъ,

Чтобъ скорѣй тоску и холодъ

Промѣнять на мирный кровъ.

Тамъ, въ подоблачномъ этажѣ,

Въ дряхломъ сердцѣ старика

Отозвалась пѣсня та же,

Залетѣвъ издалека;

И прошедшее мелькнуло

Передъ нимъ, какъ сонъ живой;

Старость юность помянула

Непритворною слезой.

А шарманщикъ и не знаетъ

Ни о чемъ; ему ли знать?

Онъ идетъ, и продолжаетъ

Безсознательно играть.

Тамъ, въ свѣтлицъ одинокой,

Передъ сальною свѣчей,

За трудомъ, вздохнувъ глубоко,

Регистраторъ холостой

На суровую судьбину

Ропщетъ горько такъ и сякъ;

Но услышалъ вдругъ "лучину, "

И задумался бѣднякъ;

Предался родному звуку,

Молча трубку закурилъ,

И тяжелой жизни скуку

На мгновенье позабылъ.

Тамъ, напротивъ, гдѣ мелькаетъ

Слабый свѣтъ въ окошкѣ, мать

Хворое дитя качаетъ,

Хочетъ плачъ его унять.

Но шарманки звукъ раздался,

И ребенокъ сталъ внимать;

Улыбнулся, засмѣялся,

И обрадовалась мать;

Позабыла про морозы,

Быстро вышла изъ воротъ,

И шарманщику сквозь слезы

Грошъ послѣдній отдаетъ.

А шарманщикъ только знаетъ

Какъ бы денегъ больше взять;

Онъ идетъ, и продолжаетъ

Все по прежнему играть.

Слышно — съ удалью безпечной

Пѣснь родную затянулъ

Мужичекъ; извощикъ встрѣчный

Клячу пѣгую стегнулъ,

И засѣвъ глубоко въ санки,

Съ громкой пѣснью поскакалъ.

Между тѣмъ ужъ звукъ шарманки,

Удаляясь, замиралъ.

Сколько отзыва на звуки

Мимолетные нашлось!

Сколько грусти, слезъ и скуки

На мгновенье унялось!

Сколько чувства, сколько мысли

Звукомъ вызвано однимъ!

То, что мы считать привыкли

И ничтожнымъ, и пустымъ,

Не безсмысленно проходитъ

Предъ внимательнымъ умомъ:

Онъ значеніе находитъ

Безконечное во всемъ.

Жизнь въ гармоніи прекрасной

Все содержитъ и хранитъ;

Ни единый звукъ напрасно

Во вселенной не звучитъ.

1854.

ДѢДЪ КЪ ВНУКУ.

Съ Богомъ, сынъ мой! Честь и вѣру

Снова нужно отстоять;

Слѣдуй нашему примѣру

Какъ служить и воевать.

Эхъ, братъ! Старость на постели

Для солдата тяжела!

Было время — въ ратномъ дѣлѣ

Наша юность протекла.

Въ чистомъ полѣ подъ картечью

Проводили день и ночь;

Звучной пѣснью, бойкой рѣчью

Зной и стужу гнали прочь.

Какъ моря шумѣли станы

И кипѣли битвы тамъ,

Гдѣ теперь одни курганы

Говорятъ о насъ дѣтямъ.

Только видно позабыла

Бусурманщина нашъ штыкъ,

И паденье Измаила,

И Фокшаны, и Рымникъ.

Вновь для Турокъ рыть могилы

Надо русскому штыку.

Эхъ, братъ, внучекъ! Прежней силы

Право жаль мнѣ старику!

И счастливая бы доля

За Христа сложить животъ,

Ну, да видно Божья воля;

Внуки! вашъ пришелъ чередъ.

Что жъ? Отъ дѣдовской науки,

Отъ прапрадѣдовъ своихъ

Не отстали наши внуки;

То же сердце бьется въ нихъ,

Та же Русь для ратныхъ споровъ,

И для Турокъ тотъ же штыкъ;

Не одинъ у насъ Суворовъ,

Не одинъ у нихъ Рымникъ!

Съ Богомъ, сынъ мой! Предъ тобою

Честь и слава впереди.

Ты въ походъ возьми съ собою

Этотъ крестъ съ моей груди.

Твоего солдата-дѣда

Онъ невидимо хранилъ;

Въ немъ была моя побѣда,

Съ нимъ я шелъ на Измаилъ.

Онъ мое благословенье;

Ты надѣнь его на грудь,

Береги, и наставленья

Моего не позабудь:

Все въ крестѣ — и жизнь, и сила;

Съ нимъ родишься въ міръ земной,

Съ нимъ живешь, и на могилѣ

Онъ же станетъ надъ тобой.

Помни это, и молиться

Передъ нимъ не забывай;

За него идешь ты биться,

За него и умирай.

Что жалѣть солдату жизни?

Всѣмъ лежать въ землѣ сырой;

А кто отдалъ жизнь отчизнѣ,

Тотъ безсмертенъ, какъ герой!

Съ Богомъ, сынъ мой! Ужъ побѣды

Громко міру вѣсть несутъ,

Что во внукахъ нашихъ дѣды

Воскресаютъ и живутъ!

1854.

*  *  *

Сквозь слезы улыбнулась ты,

И я глядѣлъ обвороженный

На взоръ, улыбкой оживленный,

На просіявшія черты.

Повѣрь, тебя мнѣ было жаль,

Хоть не искалъ я, другъ мой милый,

Развеселить твой взоръ унылый

И отогнать твою печаль.

Я зналъ, что нѣтъ страны безъ грозъ,

Что нѣтъ долины безъ тумана,

Что нѣтъ безъ бури океана,

Небесъ безъ тучъ, очей безъ слезъ.

Что безъ дождливаго ненастья

На нивѣ бъ не была плода;

Что тотъ не вѣдалъ въ жизни счастья,

Кто не страдаетъ никогда.

Что наслажденіе и мука

Въ созвучьѣ жизненномъ должны

Звучать, какъ два родные звука

Одной таинственной струны.

Лазурь сіяетъ веселѣе

Изъ тучъ, когда реветъ гроза;

Улыбка кажется милѣе,

Когда дрожитъ еще слеза.

Я зналъ, что грустное мгновенье

Намъ обѣщало свѣтлый мигъ.

Мой другъ! такъ черпать наслажденье

Я изъ страданія привыкъ.

Какъ древній Грекъ, чтобъ бытія

Вполнѣ вкусить я могъ веселье —

Въ пиру, средь рѣзваго похмѣлья

Статую смерти ставлю я.

1854.

ДОЛЪ И ГОРЫ

Отъ утреннихъ небесъ, бѣжа изъ алыхъ тучъ,

По горнымъ высотамъ скользитъ веселый лучъ.

Заря ужъ обняла зеленыя вершины,

И скоро воскреситъ ущелья и долины,

Гдѣ все еще пока и сонно и темно,

И преисполнено спокойствія и мира.

Такъ мысль великая, которой суждено

Быть новымъ достояньемъ міра,

Вначалѣ посѣтитъ одинъ высокій умъ;

Божественнымъ лучемъ сперва зажжется геній,

И передастъ потомъ свѣтило новыхъ думъ

Въ міръ дремлющій пока во мракѣ заблужденій.

1854.

ПЕРЕДЪ МОНУМЕНТОМЪ ПЕТРА ВЕЛИКАГО.

Вчера, въ полуночи, при звѣздахъ и лунѣ,

Надъ спящею столицей

Я видѣлъ всадника на бронзовомъ конѣ,

Съ подъятою десницей.

Казалось, охранялъ созданья своего

Гигантъ покой глубокой,

И тѣнь громадная ложилась отъ него

По площади широкой.

И думалъ я предъ нимъ: второй проходитъ вѣкъ,

Исчезли поколѣнья

Съ тѣхъ поръ, какъ указалъ великій человѣкъ

Россіи назначенье;

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ ее десницею своей

Воздвигъ для новой жизни,

И подарилъ моря съ толпами кораблей

Возлюбленной отчизнѣ;

Заставилъ Русь вѣка въ полвѣка пережить,

И жизнь своей державы

Упрочилъ навсегда, рѣшивъ «быть иль не быть»

Громами изъ Полтавы.

И думалъ я еще, что миръ здѣсь былъ съ тѣхъ поръ,

Какъ дѣломъ рукъ Петровыхъ

Проглянулъ солнца лучъ и зазвучалъ топоръ

Въ безвыходныхъ дубровахъ;

Какъ городъ дѣвственный явился изъ болотъ

По волѣ великана,

И опрокинулся въ пучинѣ Невскихъ водъ,

Прорѣзавъ зыбь тумана.

И нынѣ вижу я, въ глубокой тишинѣ,

Надъ спящею столицей

Онъ озаренъ луной на бронзовомъ конѣ,

Съ подъятою десницей!

Дерзнете ль вы, враги Россіи и добра,

Враждой своей презрѣнной

Надъ прахомъ царственнымъ великаго Петра

Смутить покой священный?

Дерзнете ли прійдти съ воинственной грозой,

Гиганту полуночи

На бронзовомъ конѣ, съ подъятою рукой,

Взглянуть враждебно въ очи?

Мысль на челъ его осталася ясна

Младому поколѣнью —

И вы познаете какъ наша Русь вѣрна

Святому назначенью,

Указанному ей въ завѣтной старинѣ

Той мощною десницей,

Которая теперь недвижно въ вышинъ

Простерта надъ столицей,

Какъ Божій перстъ, казующій съ высотъ

Путь къ той великой цѣли,

Къ которой видимо Всевышній Русь ведетъ

Отъ самой колыбели.

Дерзнете ль вы тогда, виновники борьбы,

Надменные витіи,

По прежнему алкать, на перекоръ судьбы,

Паденія Россіи?

Вы можете ль, враги, въ усиліи слѣпомъ

Пресѣчь Невы теченье,

Иль заградить намъ путь, указанный перстомъ

Петра и Провидѣнья?

Нѣтъ, дерзкіе! Нева назадъ къ вамъ вашу кровь

Помчитъ передъ столицей,

Надъ трупами враговъ спокойно станетъ вновь,

Съ подъятою десницей,

Нашъ всадникъ царственный, прославленной Невы

Державнымъ властелиномъ,

И сниметъ чуждый гость впредь шапку съ головы

Предъ Русскимъ исполиномъ!

1854.

ВЪ КАЗАНСКОМЪ СОБОРѢ.

Горятъ, какъ бъ темномъ небѣ звѣзды,

Лампады въ сумракъ оградъ,

И въ душу льется лучъ надежды

Съ лучемъ таинственныхъ лампадъ.

Огни ихъ мирные сіяютъ,

Какъ будто взоры тѣхъ Святыхъ,

Которыхъ лики озаряютъ

Онъ въ оправахъ золотыхъ.

Здѣсь хорошо душамъ скорбящимъ;

Здѣсь миръ — пріютъ цѣлебныхъ думъ.

Лишь иногда за приходящимъ

Ворвется въ дверь невнятный шумъ

Извнѣ, какъ будто издалека,

Какъ злобный хохотъ сатаны,

И вновь замретъ среди глубокой,

Благоговѣйной тишины.

Пускай бушуютъ волны въ морѣ —

Онѣ скалы не сокрушатъ;

Пускай внѣ храма, на просторъ,

Тамъ страсти вѣчныя шумятъ —

Надъ ними храмъ, покоя полный,

Высоко куполъ свой вознесъ,

И моря жизненнаго волны

Онъ разбиваетъ, какъ утесъ.

1854.

ЭКСПРОМТЪ.

Душа поэта — плодъ чудесный

Чудесной почвы; этотъ плодъ

Благословенный тамъ растетъ,

Гдѣ сводъ безоблаченъ небесный,

Гдѣ солнце грѣетъ круглый годъ,

Гдѣ листъ не падаетъ древесный,

Гдѣ море теплою волной

На живописный берегъ плещетъ,

Гдѣ, какъ Эдемъ, весною блещетъ

Природа пышною красой.

Поэта мысль нѣжна, какъ роза,

Какъ цвѣтъ, лелѣемый въ тѣни;

Суровой осени угроза,

Туманы, сумрачные дни,

Прикосновеніе мороза

Для розы — Боже сохрани!

Вотъ отчего нашъ бѣдный сѣверъ,

Гдѣ вѣчный царствуетъ морозъ,

Обильно производитъ клеверъ,

И очень мало свѣжихъ розъ.

1854.

10 АПРѢЛЯ 1854 (*).

Изъ моря тихаго, какъ яростное море,

Нахлынувъ бурею на Христіанскій градъ,

Свирѣпой злобою подвигнутъ и объятъ,

Къ подножію креста неся мятежъ и горе,

Въ священный день любви, молитвы и поста

Кто обнажилъ свой мечъ на Снятаго съ Креста?

Кто мирный благовѣстъ и тихія молитвы

Надъ плащаницею, въ величественный часъ,

Когда лежалъ въ гробу Пріявшій смерть за насъ,

Хотѣлъ смутить, прервать, какъ демонъ, громомъ битвы,

И бросился толпой, какъ волны на утесъ,

На мирный Твой алтарь, Божественный Христосъ?

Кто этотъ лютый врагъ Христа и Христіанства?

Кто обуялъ его? На вѣрныхъ Христіанъ

Откуда мчитъ его угрюмый океанъ

На помощь гаснущей лунѣ магометанства?

Увы! Онъ зналъ Христа, и, какъ Іуда, самъ

За сребренники вновь предалъ Его врагамъ!

И въ день торжественный, въ сей праздникъ искупленья,

Надъ имъ отвергнутымъ, Божественнымъ Христомъ

Вновь поругался онъ войной и мятеженъ,

Съ насмѣшкой гнусною слѣпаго озлобленья.

Но горе вамъ! Уста Его ужъ не твердятъ:

«Прости имъ, Господи, не вѣдятъ что творятъ.»

Вы вѣдали, враги, какое святотатство

Свершали вы войной въ священный этотъ мигъ,

Вы вѣдали какъ онъ божественъ и великъ —

И все нарушили; законъ любви, и братство,

И не смирилъ васъ онъ: средь грозныхъ баттарей

Съ крестомъ, подъ ризами сѣдой Архіерей!

Нѣтъ! вы попрали въ прахъ и тернами обвитый

Вѣнецъ Спасителя, и все, что свято намъ.

Но Богъ въ гробу былъ живъ; Онъ былъ грозой врагамъ,

Онъ былъ молящихся незримою защитой —

И слабый юноша, съ защитой этой, былъ

Побѣдоносцемъ всѣхъ несмѣтныхъ вашихъ силъ!

Какъ гаснетъ лучъ луны передъ зарей небесной,

Такъ полумѣсяцъ, васъ подвигнувшій на насъ,

Затмился и потухъ въ торжественный тотъ часъ,

Какъ воскресенья день всходилъ по тверди звѣздной,

И солнце истины изъ ночи гробовой

Ужъ обнимало міръ божественной зарей.

Россія! восхвали Всевышняго десницу!

Согласный гимнъ ему во храмахъ возгласи,

И въ лѣтопись свою безсмертную внеси

Въ сей день еще одну безсмертную страницу!

Чтобъ отдаленный родъ еще воскликнуть могъ:

Великъ Поборникъ Твой! Великъ Россійскій Богъ!

1854.

(*) Великая Суббота и день нападенія на Одессу Англо-Французской эскадры.

ТАЙНЫ ДУШИ.

Такія чувства иногда

Являются случайно,

Они въ душъ проходятъ такъ

Неуловимо, тайно,

Что невозможно словъ найдти,

Чтобъ выразить ихъ ясно;

А между тѣмъ явленье ихъ

Бываетъ такъ прекрасно,

Такой живительной весной

Отъ нихъ на душу вѣетъ,

Что безсознательно при нихъ

Душа благоговѣетъ.

Воспоминанье ль о быломъ,

О дѣтствѣ промелькнувшемъ,

Или предчувствіе того,

Что кроется въ грядущемъ;

Природы ль дѣвственный языкъ

Тѣ чувства пробуждаетъ —

Умомъ нельзя того понять,

Душа ихъ понимаетъ.

Но видно этотъ даръ души,

Родной и вдохновенный,

Затѣмъ не переходитъ въ нашъ

Языкъ обыкновенный,

Чтобъ не ввѣряли мы его

Душѣ для насъ не сродной,

Гдѣ съ нимъ бы стало, что съ цвѣткомъ

Надъ почвою безплодной.

Но есть родное существо,

Любимое созданье,

Кому вручилъ бы душу всю

И все существованье;

Чей взоръ горитъ тебѣ, какъ день

Съ безоблачнаго свода,

И чья любовь тебѣ милѣй,

Чѣмъ узнику свобода;

Чье поминутно повторять

Возлюбленное имя,

Какъ будто воздухомъ дышать,

Тебѣ необходимо.

Тому родному существу,

Свободно, безъ искусства

Хотѣлось высказать бы тѣ

Таинственныя чувства,

И раздѣливъ ихъ съ нимъ, узнать,

Знакомы ль чувства эти

Душѣ, которая тебѣ

Милѣй всего на свѣтѣ;

Понять ее въ словахъ простыхъ,

Въ улыбкѣ, и во многомъ,

Что непонятно для другихъ.

Такъ міръ устроенъ Богомъ:

Что другъ для друга создано —

Другъ друга знать желаетъ;

Пчела всѣ таинства цвѣтка

Любимаго пытаетъ;

Спокойно лебедь созерцать

Родныя любитъ воды;

Поэтъ хотѣлъ бы тайны знать

Возлюбленной природы;

Душа же хочетъ душу знать,

Съ которою сроднилась,

Съ которой, въ душу бы одну

Она соединилась.

1854.

ВЕСНА.

Я снова бодръ и молодъ,

Душа обновлена!

Прощай, житейскій холодъ,

Прощай, толпа и городъ —

Меня зоветъ весна!

Ужъ жаворонки пѣли,

Ручей ужъ зазвенѣлъ,

Долины запестрѣли,

Раздался звукъ свирѣли

И лѣсъ зазеленѣлъ.

Согрѣлася, очнулась

Лазурная волна,

Природа встрепенулась;

Явилась, улыбнулась

Веселая весна.

Я жажду воли, воли!

Весна зоветъ меня;

Не въ силахъ ждать я долѣ,

Пойду, поймаю въ полѣ

Ретиваго коня.

Почуетъ конь ретивый

Отвагу сѣдока,

Размахивая гривой,

Помчитъ меня надъ нивой

Быстрѣе вѣтерка,

Туда, гдѣ тополь зрѣетъ,

Черемуха цвѣтетъ,

Душистый вѣтеръ вѣетъ

И солнце чудно грѣетъ

Съ лазоревыхъ высотъ;

Гдѣ могъ бы погулять я,

Какъ вольная волна,

Туда, гдѣ словно братья,

Готовятъ мнѣ объятья

Природа и весна!

Туда, въ пріютъ свободный,

Изъ жизни городской,

Изъ жизни мнѣ не сродной,

Тревожной и холодной,

Я унесу съ собой

Одну лишь думу; ею

Душа моя полна,

Ту думу я лелѣю,

Какъ нѣжную лилею

Любовная весна.

Среди людскаго шума

И умственнаго сна,

Родная эта дума

Въ душъ моей угрюмой

Для жизни рождена.

Взоръ милый, взоръ чудесный

Ту думу мнѣ внушилъ;

Такъ подъ весной небесной

Рождается прелестный

Цвѣтокъ среди могилъ.

Ее, ее умчу я

Съ собою на конѣ,

Съ ней вмѣстѣ жить хочу я,

Съ душой ее вручу я

Природѣ и веснѣ.

И вѣренъ прежней долѣ,

По прежнему любя,

Въ дубравѣ, въ чистомъ нолѣ

Я буду пѣть на волѣ

Природу и тебя.

И пѣснь моя, съ собою

Мечты мои неся,

Внушенныя тобою —

Тобою и весною

Наполненная вся,

Къ тебѣ изъ незнакомой

Домчится стороны,

Какъ вѣтеръ надушеный

Дубравою зеленой

И запахомъ весны.

1854.

ВЕЧЕРЪ НА НЕВѢ.

День весенній угасаетъ,

Меркнетъ неба синева;

Въ вешнемъ сумракъ сіяетъ

Гладкимъ зеркаломъ Нева.

Огневыми полосами

Отразился ярко въ ней

Рядъ горящихъ фонарей;

Тишина лишь голосами

Прерывается людей.

На крестъ, въ сіяньѣ злата

Догораетъ лучъ заката,

И погаснуть ужъ готовъ;

Воздухъ полонъ аромата

Зеленѣющихъ садовъ.

Вотъ и звѣздочка трепещетъ

Тамъ вдали сквозь полутѣнь;

Огонекъ на баркѣ блещетъ,

И Нева чуть слышно плещетъ

О гранитную ступень.

Чу! ударило лѣниво

Гдѣ-то сонное весло;

Всходитъ мѣсяцъ; отъ залива

Свѣжимъ вѣтромъ понесло.

А на городъ молчаливый

Смотритъ всадникъ горделивый

Со своей крутой скалы,

И предъ нимъ проходятъ строемъ,

Какъ полки передъ героемъ,

Побѣжденные валы.

Отдыхай же городъ мирный.

Ты жъ, божественная ночь,

Ты, владычицей всемірной,

Отгони далеко прочь

Безпокойныя надежды,

Бури тайныя страстей;

Въ тишинѣ на наши вѣжды

Сны покойные навѣй,

И отъ области лазурной

Къ намъ своею звѣздной урной

Благодать свою пролей.

1854.

КРЕЩЕНІЕ ГОРОДА ОДЕССЫ.

ПОСВЯЩЕНО П. Л. СТРУКОВУ.

Необъятно, Русь родная,

Ты, полміра обнимая,

Между рѣкъ, озеръ и горъ

Свой раскинула просторъ!

И въ чудесномъ томъ просторъ,

На озерахъ, на рѣкахъ,

На красивыхъ берегахъ,

Гдѣ немолчно плещетъ море,

Подъ горами, на холмахъ

И въ степяхъ необозримыхъ

Процвѣтаетъ, Русь, твоя

Городовъ неизчислимыхъ

Православная семья.

Въ немерцаемомъ сіяньѣ

Златокупольныхъ церквей,

Въ ослѣпительномъ сліяньѣ

Лучезарныхъ ихъ лучей,

Подъ крестами и подъ звономъ

Вѣковыхъ колоколовъ,

Въ яркой зелени садовъ,

Подъ лазурнымъ небосклономъ

Эта дружная семья —

Словно памятникъ священный

Прежней жизни незабвенной

И былаго бытія.

Что ни городъ, то преданье

Сохраненное въ тиши:

Горе, гордость, ликованье

Русской преданной души.

Сроднены единымъ братствомъ,

Города твоей земли

Славой, древностью, богатствомъ

Возросли и процвѣли.

Ты же, края молодаго

Юный градъ! давно ли ты,

Какъ изъ нѣдра всталъ морского

Средь безлюдной пустоты?

Лишь полвѣка пролетѣло

Съ той поры, какъ закипѣла

Жизни дѣятельность тамъ,

Гдѣ шумящимъ въ дикой волѣ,

Былъ пріютъ однимъ дотолѣ

Моря Чернаго волнамъ.

Не вѣка прошли — полвѣка

Только минуло съ тѣхъ поръ,

Какъ по волѣ человѣка

Загремѣлъ въ степи топоръ,

И надъ влагой побѣжденной

Сталъ ты, градъ новорожденный,

И привлекъ Россіи взоръ.

Но въ семьѣ ея почтенныхъ,

Многославныхъ городовъ, —

Престарѣлыхъ, освященныхъ

Славой нѣсколькихъ вѣковъ

И завѣтной стариною, —

Былъ ты словно сиротою,

И не родственны для насъ

Были тѣ твои скрижали,

На которыхъ начертали

Имена свои вначалѣ

Ришелье и де-Рибасъ.

Наслаждаясь благомъ мира,

Ты въ довольствѣ процвѣталъ;

Новой житницею міра

Старый міръ тебя назвалъ.

Но тебѣ твои богатства,

Изобиліе даровъ

Не могли доставить братства

Православныхъ городовъ.

Какъ пришелецъ у порога,

На границъ ты стоялъ,

И иной судьбы отъ Бога

Терпѣливо ожидалъ.

Злая буря разразилась

Посреди твоихъ оградъ —

И судьба твоя свершилась:

Ты отнынѣ Русскій градъ!

Торжествуй! твои твердыни

Отстояли, вознесли

Вѣру, славу, всѣ святыни

Русской жизни и земли.

Ты въ скрижали вѣковыя

Врѣзалъ въ наши времена

Русскій подвигъ и родныя

Для Россіи имена.

Торжествуй же! окрестился

Ты гранатами враговъ,

Ты съ семьею породнился

Русскихъ славныхъ городовъ.

Надъ тобою пролетѣли

Вражьи бомбы — и изъ нихъ

Вышелъ ты какъ изъ купели;

Торжество крестинъ твоихъ

Вся Россія ликовала,

И со всей семьей своей

Отъ купели этой стала

Воспріемницей твоей!

1854.

КІЕВЪ.

Видите ли горы сія? Яко на сихъ горахъ возсіяетъ благодать

Божія, и градъ великъ имать быти, и церкви многи имать

Богъ воздвигнути.

Несторъ. Пророчество Апостола Андрея (*).

(*) Гора, на которой, по преданію, апостолъ, водрузивъ крестъ, изрекъ сіе пророчество, круто возвышается надъ низменнымъ берегомъ Днѣпра, гдѣ находится обширнѣйшая часть Кіева, именуемая Подоломъ. Нынѣ на вершинѣ этой горы, на сто двадцать пять аршинъ отъ уровня Днѣпра, стоитъ великолѣпный храмъ Андрея Первозваннаго, построенный по плану знаменитаго Графа Растрелли, и по красотѣ и смѣлости зодчества превосходящій всѣ Кіевскіе храмы. Съ его террасы видъ обширный и одинъ изъ самыхъ живописныхъ.

Я видѣлъ колыбель величія Россіи;

Я видѣлъ синій Днѣпръ; я былъ на тѣхъ холмахъ,

Гдѣ древній Кіевъ нашъ, питомецъ Византіи,

Вознесъ до облаковъ двѣнадцать главъ Софіи,

И бережетъ вѣковъ краснорѣчивый прахъ.

Я былъ на крутизнѣ, которая пророкомъ

За двадесять вѣковъ крестомъ осѣнена;

Гдѣ онъ грядущее прозрѣлъ орлинымъ окомъ,

И гдѣ ему, тогда, въ молчаніи глубокомъ,

Внимала лишь одна Днѣпровская волна.

Священная гора на берегу пучины

Громадной каѳедрой воздвиглась для него,

И какъ гигантъ, съ ея подоблачной вершины

Онъ проповѣдуетъ торжественно понынѣ

Слова Учителя и Бога своего.

Нашъ Кіевъ мнѣ предсталъ въ священномъ блескѣ славы,

Межъ Русскихъ городовъ, какъ патріархъ сѣдой;

Какъ золотой вѣнецъ его сіяли главы,

А благовѣстъ его, какъ голосъ величавый,

Повѣствовалъ сынамъ о старинѣ святой.

Онъ имъ понятенъ былъ, звуча какъ рѣчь родная,

И находя въ сердцахъ восторженный отвѣтъ,

На новую борьбу Россію призывая,

Какъ нѣкогда глаголъ отъ высоты Синая,

Онъ ей передавалъ божественный завѣтъ.

Онъ говорилъ: пускай вокругъ тебя бушуетъ

Кичливый недругъ твой, — иди своимъ путемъ,

И міру докажи, когда борьба минуетъ,

Что чувство теплое и вѣра торжествуетъ

Надъ гордымъ разумомъ и дерзостнымъ умомъ.

Внимала Русь ему среди благоговѣнья,

И разносился онъ торжественно окрестъ;

И полонъ былъ тогда великаго значенья

Являвшійся вдали надъ градомъ, какъ видѣнье,

Въ рукахъ Владиміра, залогъ побѣды — крестъ (*).

(*) Памятникъ Св. Владиміра находится на высокомъ холмѣ на берегу Днѣпра. На возвышенномъ чугунномъ пьедесталѣ стоитъ Зладиміръ въ мантіи, обративъ взоры къ небу; въ лѣвой рукѣ держитъ онъ шапку, а правою обнимаетъ высокій крестъ. На пьедесталѣ съ одной стороны барельефно изображено крещеніе Русскаго народа, съ другой — орденскія знаки Св. Владиміра. Памятникъ исполненъ мысли, и видъ его отъ Днѣпра чрезвычайно величественъ.

1854. Кіевъ.

СОФІЯ (*).

(*) Софійскій Соборъ или храмъ Премудрости Божіей, одинъ изъ самыхъ древнихъ и славнѣйшихъ памятниковъ Кіева, въ воспоминаніе побѣды надъ Печенѣгами, построенъ Ярославомъ I, по образцу Софіи Византійской. Послѣ разоренія Татарами и долгаго запустѣнія, онъ, въ первой половинѣ семнадцатаго вѣка, возобновленъ былъ Кіевскимъ Митрополитомъ Петромъ Могилою, при чемъ совершенно утратилъ свой первоначальный видъ, наружный и внутренній. Подобно ему, были воздвигнуты Ярославомъ въ Кіевѣ и другія зданія въ подражаніе Византійскимъ. Таковы золотыя ворота, которыхъ теперь видны однѣ развалины, и Ирининскій Монастырь, отъ коего уцѣлѣла только часть каменной стѣны, обращенная нынѣ въ памятникъ.

Бывало Днѣпровскія волны

Носили Славянскіе челны

Къ стѣнамъ Византіи родной,

И съ грузомъ богатства и злата,

Надъ бездною парусъ крылатый

Опять возвращалъ ихъ домой.

Бывало Царьградъ православный

Въ Владиміровъ городъ державный

Дары драгоцѣнные шлетъ:

Алмазы, рубины, сапфиры,

Иконы, сосуды, порфиры,

И въ гости насъ дружно зоветъ.

Бывало въ примѣръ Византіи,

Нашъ Кіевъ то храмъ, то златыя

Воздвигнетъ себѣ ворота;

Бывало поспорятъ, но снова

Мирить дружелюбно готова

Ихъ общая вѣра въ Христа.

Бывало въ обѣихъ Софіяхъ

Единаго Бога въ литіяхъ

И Русскій, и Грекъ прославлялъ,

И въ небѣ ихъ звонъ колокольный,

Несясь изъ обители дольной,

Сливался и вмѣстѣ звучалъ.

Но туча племенъ Магомета,

Ужъ грозно обнявши полсвѣта,

Съ Востока прокралась, пришла

Въ предѣлы Святой Византіи —

И славныя главы Софіи

Глубокая ночь облегла.

Сиротствуетъ наша Софія!

Родная ея Византія

Ей шлетъ не привѣтъ ужъ, а стонъ;

Уже посреди небосклона

Не встрѣтитъ Царьградскаго звона

Ея одинокій трезвонъ.

Уже на Днѣпровскія волны

Не снидутъ Царьградскіе челны,

Чтобъ искренней дружбы залогъ

Принесть христіанской святынѣ;

Одну только ненависть нынѣ

Ей шлетъ кровожадный Востокъ.

Но бодрствуетъ наша Софія.

Горятъ ея главы златыя

Подъ солнцемъ такъ пышно, свѣтло,

Какъ будто въ ней скрыто желанье,

Чтобъ это живое сіянье

Софію въ Царьградѣ зажгло.

Зажгло бы родимыя главы

Зарей возрожденія, славы

И новаго свѣта въ ночи,

И чтобы по всей Византіи

Отъ глазъ возрожденной Софіи

Раскинулись эти лучи.

Она торжествуетъ въ надеждѣ

Воздать Царюграду, что прежде

Пріяла она отъ него:

Тотъ свѣтъ немерцаемый, вѣчный,

Въ которомъ залогъ безконечный

Величья ея и его.

1854. Кіевъ.

ЗВѢЗДА

Я люблю звѣзду ночную,

Лучезарную звѣзду,

Искру неба золотую,

Не за блескъ и красоту;

Не за то, что въ многозвѣздной

Вышинѣ, когда все спитъ,

Надъ землею, какъ надъ бездной,

Ярче всѣхъ она горитъ;

Что всѣхъ лучше украшаетъ

Небосклонъ она въ ночи,

И плѣнительно купаетъ

Въ лонѣ водъ свои лучи;

Но за то, что скрыто много

Думъ въ крась ея лучей,

Что она о тайнахъ Бога

Говоритъ душъ моей.

Я люблю глаза родные,

Какъ небесную звѣзду,

Не за взоры огневые,

Не за блескъ и красоту;

Не за очеркъ ихъ чудесный,

Не за ихъ лазурный цвѣтъ,

Не за то, что въ поднебесной

Ихъ милей и краше нѣтъ;

Не за милый взглядъ привѣтный;

Но за то, что тѣ глаза

На землѣ мнѣ въ мигъ завѣтный

Отразили небеса;

Что въ нихъ думъ сокрыто много;

Тѣмъ ихъ прелесть хороша,

Что горитъ, какъ проблескъ Бога,

Въ нихъ прекрасная душа!

1854. Кіевъ.

ПЛАКУЧАЯ БЕРЕЗА.

Природа разцвѣтаетъ

И весело сіяетъ

Въ полуденной норъ.

Подъ знойнымъ солнцемъ юга

Одна стоитъ, безъ друга,

Береза на горъ.

Напрасно шепчутъ ивы,

И тополь горделивый,

И яворы, и кленъ,

И птицы рѣзво вьются,

И быстро, звучно льются

Ручьи со всѣхъ сторонъ;

Напрасно вѣтеръ южный

Заводитъ говоръ дружный

Съ березой молодой

И вѣтви ей колышетъ, —

Береза ихъ не слышитъ,

Не милъ ей югъ чужой.

Она здѣсь одинока,

И думаетъ: далеко,

На сѣверѣ родномъ,

Береза молодая

Цвѣтетъ себѣ, не зная

О другѣ молодомъ;

Цвѣтетъ въ кругу родимомъ,

Надъ озеромъ любимымъ

Красуется, а я….

И вѣтви словно слезы

Повисли отъ березы

Надъ зеркаломъ ручья.

1854. Кіевъ.

УТРО.

Возвѣстили утро птицы;

Отъ востока лучъ денницы

Гонитъ трепетную ночь;

Покидая горъ вершины,

И овраги, и долины,

Тѣни, словно исполины,

Встали, и уходятъ прочь.

За собой уводятъ тѣни

Вереницу привидѣній

И чудовищъ хороводъ,

Населявшихъ ночи лоно;

И средь утренняго звона

По лазури небосклона

Виденъ ангела полетъ.

Такъ, мой другъ, твое явленье

Гонитъ страсти и сомнѣнье,

Скорбь душевную мою,

Какъ ночныя привидѣнья;

И какъ птица, въ то мгновенье

Я опять для вдохновенья

Встрепенуся и пою.

Какъ цвѣтовъ благоуханье,

Ароматное дыханье

Устъ твоихъ я жадно пью;

Взоръ твои — небо голубое;

Ты въ торжественномъ покоѣ

Вносишь утро золотое

Въ ночь душевную мою!

1854. Кіевъ.

ОРЕЛЪ.

Завиденъ мнѣ, орелъ могучій,

Ширококрылый твой полетъ

Не потому, что ты за тучи

Летаешь въ дальній небосводъ;

Не потому, что всѣ вершины

Тебѣ доступны, что оттоль

Бросаешь ты свой взоръ орлиный

Въ земную бѣдную юдоль;

Что солнца блескъ не ослѣпляетъ

Твоихъ очей — не потому.

Я самъ орелъ! мой духъ летаетъ

Превыше звѣздъ, вездѣ ему

Открытъ просторъ, онъ созерцаетъ

Свѣтило вѣчное, и свѣтъ

Его очей не ослѣпляетъ,

Ему нигдѣ границы нѣтъ!

Но я завидую свободъ

Ширококрылаго орла;

Ему вездѣ, во всей природѣ

Судьба спокойствіе дала;

И посреди вершины снѣжной,

Не опасаясь ничего,

Онъ созерцаетъ безмятежно

Созданье Бога своего.

Когда жъ съ любовью безсловесной,

Забывъ о людяхъ и землѣ,

Я взоръ покою на челѣ

Моей красавицы чудесной,

Въ немъ созерцаю божество

И мысль обширную его

Хочу, какъ будто сводъ небесный,

Своею мыслью облетѣть;

Когда мнѣ хочется смотрѣть,

Смотрѣть и все смотрѣть ей въ очи,

Въ которыхъ больше красоты,

И тайнъ, и думъ, чѣмъ въ звѣздахъ ночи; —

Орелъ! я не могу, какъ ты,

Безъ опасенья любоваться,

Чѣмъ любовался бы весь вѣкъ,

И безмятежно наслаждаться —

Затѣмъ, что я…. я человѣкъ.

Вокругъ тебя, орелъ могучій,

Лишь вѣтеръ, небеса да тучи,

Ты ими окруженъ; а я, —

Когда любуюсь красотою,

Я окруженъ людьми, толпою….

Орелъ! ты не поймешь меня!

1854. Кіевъ.

*  *  *

Когда вы рѣчью вдохновенной

Въ своей бесѣдъ откровенной

Порой передаете мнѣ

Одну изъ вашихъ думъ, которыхъ

Такъ много въ васъ и въ вашихъ взорахъ, —

Я вамъ въ безмолвной тишинѣ

Внимаю и благоговѣю.

Но дума та лишь перлъ одинъ

Изъ неизвѣданныхъ пучинъ.

Увы! зачѣмъ же я не смѣю,

Давъ волю чувствамъ и словамъ,

Проникнуть въ душу вашу — въ храмъ,

Въ которомъ чувствую я Бога,

Гдѣ Онъ воздвигъ себѣ алтарь?

Да! Вы тотъ храмъ, а я — мытарь,

Стоящій у его порога.

1854. Кіевъ.

ЖУРНАЛЪ СГОРѢЛЪ.

Увы! Увы! Ихъ больше нѣтъ,

Страницъ, хранилищъ впечатлѣній,

«Ума холодныхъ наблюденій

И сердца горестныхъ замѣтъ!»

Какъ, право, слезы не повисли

На вашихъ глазкахъ въ этотъ часъ,

Какъ дымъ, клубясь, всѣ ваши мысли

Умчалъ безжалостно отъ васъ?

Огонь разрушилъ ихъ оковы,

И не прочтутъ ужъ ихъ глаза;

Но впрочемъ въ край для нихъ не новый

Онъ умчались — въ небеса!

Желалъ бы я теперь быть духомъ,

Чтобъ тамъ въ пространствъ ихъ поймать,

И всѣ страницы эти духомъ,

Безъ остановки прочитать!

Но, можетъ быть, ихъ всесожженье

Есть только Фениксовъ костеръ;

Быть можетъ, изъ уничтоженья

Родится новыхъ мыслей сборъ.

Дай Богъ, чтобъ возродясь, окрѣпло

Дитя и зажило бъ опять,

Чтобы изъ горестнаго пепла

Явилась новая тетрадь

Ужъ несгораемымъ журналомъ;

И ты, смотри, уже не тронь

Его своимъ змѣинымъ жаломъ,

Всеистребляющій огонь!

1854.

КРЕСТЪ.

Среди дороги жизни трудной,

Не думая найдти ихъ вновь,

Утратилъ я въ борьбѣ безумной

Надежду, вѣру и любовь.

Но жизни первыя отрады,

Тотъ міръ, который намъ потомъ

Напоминается лучемъ

Тихотрепещущимъ лампады, —

Все это повторилось вновь,

Еще плѣнительнѣй и краше,

Моей душѣ въ улыбкѣ вашей;

Вы возвратили мнѣ любовь!

Я васъ хотѣлъ защитѣ вѣрной

Вручить; ея не находилъ

Я межъ людей; и лицемѣрный,

Холодный свѣтъ меня страшилъ;

Я испыталъ его тревогу;

Кому же могъ я васъ вручить?

Я сталъ опять доступенъ Богу,

Я сталъ Его за васъ молить.

Вы мнѣ былое воскресили,

Меня, какъ прежде, въ тишинѣ

Вы вновь молиться научили;

Вы Вѣру возвратили мнѣ!

Смирилась жизненная битва;

Любовь мнѣ вѣру отдала,

Она — молитву, а молитва

Съ собой надежду привела.

И вы однѣ, о другъ мой чудный,

Все то мнѣ возвратили вновь,

Что я утратилъ въ жизни трудной —

Надежду, вѣру и любовь!

И какъ по волѣ Провидѣнья,

Мнѣ нынѣ крестъ вручили вы,

Крестъ, сей залогъ и выраженье

Надежды, вѣры и любви!

1854.

НА ЖЕЛѢЗНОЙ ДОРОГѢ.

Я покинулъ городъ чудный,

Многошумный, многолюдный,

И съ блестящею главой

Исаака храмъ чудесный,

И свинцовый сводъ небесный

Надъ холодною Невой.

И меня неудержимо

Черезъ рвы, овраги, мимо

Зеленѣющихъ луговъ,

Что весна ковромъ покрыла,

Мчитъ чудовищная сила

Громкодышущихъ паровъ.

Рощи, рѣки, нивы, сёла,

Синій холмъ и садъ веселый,

Все мелькаетъ, все летитъ

Вмѣстѣ съ птицами отъ взора;

Вотъ ужъ близко; вотъ ужъ скоро

Эта сила насъ примчитъ

Въ градъ иной, благословенный,

Многославный, незабвенный,

Въ градъ, который я люблю,

Бѣлокаменный, раздольный,

Въ звонъ и говоръ колокольный,

Къ златоверхому Кремлю!

Но, увы! мнѣ жаль; давно ли

Въ душномъ городъ, въ неволѣ

Я рвался отъ суеты

Подъ безоблачные своды,

Ближе къ Богу, гдѣ природы

Чудотворны красоты?

И едва поля дохнули

На меня, едва мелькнули

Предо мной ихъ свѣжій цвѣтъ

И роскошные узоры,

Какъ ужъ новый городъ скоро

Возвратитъ мнѣ міръ суетъ,

Гдѣ въ тщеславіи холодномъ

Или въ праздности безплодно

Тратитъ годы человѣкъ.

И на сердцѣ стало больно,

И пришла мнѣ мысль невольно,

Что таковъ, увы! нашъ вѣкъ.

Онъ пустаго блеска проситъ,

Онъ насъ быстро переноситъ,

Какъ пары, пуская дымъ,

Убивая наши годы,

Мимо Бога и природы

Отъ однѣхъ суетъ къ другимъ.

1854.

НА САДОВОЙ.

Потянулась вереница

Фонарей передо мной.

Озабоченныя лица

И дѣлами и нуждой,

Безконечно ходятъ, бродягъ,

Суетятся въ тѣснотѣ;

Фонари на нихъ наводятъ

Тусклый свѣтъ свой въ темнотѣ.

Мѣщанинъ, купецъ, чиновникѣ,

Офицеръ, солдатъ, чухна,

И съ любовницей любовникъ —

Всѣхъ несетъ одна волна.

Мимо яркихъ освѣщеній

Всѣ проходятъ въ попыхахъ,

Какъ магическія тѣни,

И скрываются впотьмахъ.

Тамъ окошки освѣщаетъ

Брилліянтщикъ, часовщикъ;

Здѣсь услуги предлагаетъ

Вамъ усердный гробовщикъ;

На прокатъ онъ даже дроги

Тотчасъ можетъ отпустить,

Чтобъ по этой же дорогъ

Къ мѣсту васъ препроводить.

Вотъ шарманщикъ подлѣ оконъ

Звуки вдругъ распространилъ;

Тамъ въ окнѣ поддѣльный локонъ

Парикмахеръ освѣтилъ;

Здѣсь посуда и сигары,

Тамъ игрушки для дѣтей;

Ярко блещутъ всѣ товары

Межъ безчисленныхъ огней.

Покупайте осторожно,

Господа! съ такимъ огнемъ

Часто все сіяетъ ложно,

И обманетесь вы днемъ.

При свѣчахъ нашъ міръ прекрасенъ,

Ослѣпительно хорошъ,

Но обманчивъ и опасенъ:

За червонецъ выдастъ грошъ.

Въ родѣ этаго червонца

Есть таланты у людей,

Что сіяютъ лишь безъ солнца,

Межъ искусственныхъ огней.

Передъ солнцемъ восходящимъ

Вашъ червонецъ выдетъ грошъ;

Предъ талантомъ настоящимъ

Съ ними будетъ точно то жъ.

Этой улицы огромной

Два конца отъ глазъ ушли

Съ фонарями въ сумракъ темный,

И исчезнули вдали.

Me видать ея начала,

Тмою скрытаго густой,

И конецъ ея объяла

Та же тма передо мной.

Будто этой самой тмою

Порождается народъ;

Безконечною толпою

Къ свѣту яркому идетъ,

Освѣтится на мгновенье,

Но во мракѣ, что предъ нимъ,

Снова тонетъ, какъ видѣнье,

И смѣняется другимъ.

Такова, друзья, дорога

Жизни суетной земной,

По которой, волей Бога,

Всѣ проходимъ мы толпой.

Жизнь кипитъ на ней, не мало

Есть въ ней блеска; но Творецъ

Скрылъ отъ насъ ея начало,

Скрылъ отъ насъ ея конецъ.

Мимо яркихъ освѣщеній,

Безконечною волной,

Фантастическія тѣни,

Мы проходимъ чередой —

И узнать намъ лишь у Бога,

Для чего, зачѣмъ и какъ,

Мимо блеска, та дорога

Насъ ведетъ изъ мрака въ мракъ.

1851

ВѢКЪ И ПОЭТЪ.

— Поэтъ! когда ты бросишь лиру?

Ея не слушаетъ нашъ вѣкъ;

Иныя есть заботы міру,

Не пѣснью занятъ человѣкъ.

Твоя пророческая дума

Не развлечетъ толпы угрюмой,

Толпы, обычнымъ ей путемъ

Къ труду наемному идущей;

Ей нужны деньги, хлѣбъ насущный,

А не алтарь съ твоимъ огнемъ.

Взгляни, окинь, пѣвецъ безпечный,

Спокойнымъ взглядомъ шаръ земной;

Какъ муравейникъ безконечный,

Вездѣ трудится родъ людской.

На сушѣ и на океанѣ,

Въ непроницаемомъ туманѣ

Паровъ и дыма, гдѣ ревутъ

Колеса машинъ имъ послушныхъ,

Въ водѣ и въ подземельяхъ душныхъ —

Повсюду воцарился трудъ.

Ты видишь сколько нужно вѣку,

Какъ много у него заботъ,

Какъ тяжело онъ человѣку

Насущный хлѣбъ его даетъ,

Какъ возрастаютъ наши нужды!

А ты, какъ будто міру чуждый,

Поешь; какъ можешь ты желать,

Питомецъ музъ, мечтатель нѣжный,

Чтобъ могъ твой голосъ безполезный

Нашъ трудъ полезный прерывать?

— А мнѣ до васъ какое дѣло,

Рабы послушные земли?

Я самъ себѣ законъ. Вели,

Чтобъ птичка Божія не пила,

Чтобы потухъ огонь небесъ,

Чтобъ съ вѣтромъ не шептался лѣсъ,

Чтобъ волны не были могучи,

Чтобъ море не таило бѣдъ,

Чтобъ не леталъ орелъ за тучи,

Чтобъ громъ умолкъ; — таковъ поэтъ!

Самъ Богъ для творчества святаго

Въ него влагаетъ этотъ даръ:

Свѣтъ мысли въ душу, въ сердце жаръ,

Въ уста торжественное слово;

И какъ Онъ говоритъ лунѣ:

Сіяй въ полночной тишинѣ;

Волнѣ: шуми; цвѣткамъ цвѣтите;

Могилѣ: будь всегда нѣмой;

Звѣздѣ: гори; сердцамъ: любите, —

Онъ говоритъ поэту: пой!

И пусть проходитъ, занятая

Заботой, пользой и нуждой,

Своей обычною тропой

Толпа, поэту не внимая, —

Ему нужды и горя нѣтъ:

Онъ все останется поэтъ.

Пусть міръ утратитъ все святое,

Чѣмъ наша жизнь одарена —

Все также небо голубое

Надъ міромъ будетъ безъ пятна!

Поэтъ, какъ храмъ; пускай, гонима

Нуждой, заботой и трудомъ,

Забывъ святой молитвы домъ,

Толпа его проходитъ мимо;

Но въ немъ служитель алтарей,

Среди пылающихъ огней,

Обрядъ все также совершаетъ,

Все тотъ же въ храмъ хоръ пѣвцовъ,

И звона храмъ не прерываетъ

Своихъ святыхъ колоколовъ.

1854.

МИКЕЛЬ-АНДЖЕЛО.

Сей бѣ исполинъ.

Кн. Бытія, 10, 9.

I.

Отъ Ватиканскаго священнаго двора

Встревожилъ страшный слухъ всемірную столицу,

И ясно видитъ Римъ небесную десницу

Надъ царственной главой Намѣстника Петра.

Месть правосудную послало Провидѣнье;

Родриго Боржіа, тиранъ, погибъ, какъ жилъ:

Сосудъ, назначенный для злаго преступленья,

Злодѣя самого отравой погубилъ.

Распухшій трупъ несутъ сквозь общую тревогу,

Въ глазахъ оставшихся отъ жертвъ его сиротъ,

И съ трепетомъ нѣмымъ даетъ ему дорогу,

Какъ правосудію небесному, народъ.

Злодѣйства отмщены; погибъ первослужитель

Святаго алтаря, свой опозоривъ санъ;

И на престолъ Петра вступилъ иной властитель,

И новой пышностью облекся Ватиканъ.

Уже лѣтами старъ, душою бодръ и молодъ,

Властитель новый былъ еще исполненъ силъ,

Горячъ, честолюбивъ и гордъ; въ желѣзный молотъ

Державный скипетръ свой онъ разомъ обратилъ,

И не знавалъ преградъ; была ли власть земная

Которая могла бъ съ пути его совлечь?

Десницею своей народъ благословляя,

Въ другой рукѣ держалъ воинственный онъ мечъ.

Страшилися его и недруги, и други;

Не столько санъ святой, какъ власть его любя,

Скорѣй изъ гордости, чѣмъ изъ любви къ супругѣ,

Христовой церкви онъ супругомъ звалъ себя.

Но грозный взглядами, наружностью угрюмый,

Хранилъ, съ любовію къ созданіямъ искусствъ,

Онъ подъ тіарою — возвышенныя думы,

Подъ панциремъ — огонь и благородство чувствъ.

И кромѣ власти, онъ готовъ былъ все на свѣтѣ

Тому великому художнику отдать,

Котораго талантъ возмогъ бы въ яркомъ свѣтѣ

Его величіе въ потомствѣ возсоздать;

Который геніемъ и духомъ колоссальнымъ

Его могущество вполнѣ обнять бы могъ,

И въ образѣ живомъ, въ трудѣ монументальномъ

Ему достойный дать безсмертія залогъ.

И съ этой думою, такъ мыслилъ онъ: «мою ли

Святую власть вѣка забвенью предадутъ?

Нѣтъ! будетъ жить всегда въ потомствѣ папа Юлій,

И по Петрѣ его вторыми лишь назовутъ!»

Ты могъ надѣяться, властитель своенравный,

Въ тотъ вѣкъ осуществить желаніе свое,

Въ тотъ вѣкъ, когда твоя Авзонія державно

Переродила вновь вселенной бытіе.

Въ тотъ вѣкъ блистательный, когда въ отчизнѣ Данта,

Подъ кровомъ царственнымъ семейства Медичи,

Свободу обрѣли стремленія таланта

И возрожденія раскинулись лучи!

Когда Флоренція ума расторгла узы,

Разсѣяла вѣковъ невѣжественный сонъ,

Когда воздвигся вновь треножникъ древней музы,

И вновь заговорилъ божественный Платонъ.

И видѣлъ ты, племенъ властитель горделивый,

Какъ возродившійся въ томъ вѣкѣ человѣкъ

Подъ небомъ пламеннымъ Италіи счастливой,

Встрѣчалъ шестнадцатый величественный вѣкъ!

Вѣкъ славы и труда! Какъ много ты отъ Бога

Даровъ, чудесъ и тайнъ великихъ воспріялъ!

Ты намъ Шекспира далъ; у твоего порога

Колумбъ, какъ исполинъ, съ Америкой стоялъ!

Карлъ Пятый и Францискъ — два рыцаря въ порфирахъ,

И слово Лютера, могучее какъ громъ;

Аріостъ и славный Тассъ, гремящіе на лирахъ,

Тиціанъ и Рафаэль, съ волшебнымъ полотномъ!

Цари, властители и старые народы,

Все съ жаждой къ новому источнику спѣшитъ;

Мысль ищетъ истины, талантъ своей свободы,

На алтарѣ искусствъ опять огонь горитъ!

Но кто же мрамору далъ это выраженье,

И жизнь въ него вдохнулъ? Кто этотъ чародѣй?

Средь общаго временъ минувшихъ возрожденья,

Не ожилъ ли опять могучій Прометей?

Кто, кромѣ Господа, кусокъ скалы бездушный

Могъ въ образъ обратить, какъ въ мыслящую плоть?

Иль вдохновенію мгновенному послушный,

Художникъ! въ этотъ мигъ ты властенъ, какъ Господь?

Не даромъ съ молокомъ кормилицы всосалъ ты

Рѣзецъ и молотокъ; не даромъ отъ отца,

Отъ почестей тебѣ обѣщанныхъ бѣжалъ ты,

Манимый призракомъ волшебнаго рѣзца.

Отмѣченный Творцомъ и думами обиленъ,

Нося ужъ ихъ слѣды на дѣвственномъ челѣ,

Не даромъ съ дѣтскихъ лѣтъ, какъ молотъ былъ ты силенъ,

И твердостью своей подобенъ былъ скалъ.

Не даромъ, бросивъ всѣ веселья и забавы,

Въ уединеніи и сумракъ ночномъ,

Съ лампадою, одинъ, художникъ величавый,

Ты въ трупы проникалъ пытующимъ ножомъ.

Сынъ вѣка мощнаго, въ одномъ себѣ ты твердо

Его величіе и силу заключилъ,

И съ дѣтства сознавалъ торжественно и гордо

Всю творческую власть великихъ этихъ силъ!

Свободный, пламенный, могучій и угрюмый,

Какъ тяжко долженъ былъ томиться ты тогда,

Какъ осаждали духъ твой творческія думы,

Громадныя какъ міръ, и жаждалъ ты труда,

И грезилъ по ночамъ, и думалъ съ малолѣтства

О міръ мраморномъ, о мірѣ томъ, среди

Котораго ты мыслью жилъ — и средства

Осуществить его нигдѣ не могъ найти.

Какъ древній Атласъ, ты, подъ бременемъ таланта,

Еще не выразивъ его, изнемогалъ,

И въ тишинѣ, одинъ, съ великой тѣнью Данта

Свою тоску, и скорбь, и бремя раздѣлялъ.

Но генія создавъ, печется Провидѣнье

О немъ, какъ о своемъ ребенкѣ миломъ мать.

Терпи! Исполнится святое назначенье;

Ужъ мраморъ ждетъ тебя; ему не долго ждать!

Не даромъ близъ тебя такого человѣка,

Какъ папу Юлія, поставилъ въ мірѣ Богъ,

Внушивъ ему одно желанье: въ память вѣка

Оставить по себѣ безсмертія залогъ.

Лишь онъ бы могъ тебѣ достойный дать треножникъ,

Его же только ты исполнишь идеалъ.

Иди жъ къ нему; ужъ онъ зоветъ тебя, художникъ! —

И Микель-Анджело предъ Юліемъ предсталъ.

II.

Вотъ что сказалъ ему сѣдой владыко Рима:

"Маэстръ Буонароти! Слушай! Если бъ я,

"Желая, чтобъ для всѣхъ вѣковъ осталась зрима

"Во всемъ величіи земная власть моя;

"Желая памятникъ воздвигнуть величавый,

"Достойный имени Намѣстника Петра,

"Достойный, наконецъ, Микель-Анджела славы;

"Не пожалѣвъ на то, ни злата ни сребра, —

"Что если бъ поручилъ тебѣ я это дѣло,

«И приказалъ тебѣ гробницу мнѣ создать?»

Сказалъ, и посмотрѣлъ онъ на Микель-Анджело,

Желая мысль его по взору угадать.

Но молча между тѣмъ, предметомъ вдохновенный,

Художникъ передъ нимъ недвижимо стоялъ;

По слову Юлія, гробницы той мгновенно

Величественный планъ уму его предсталъ.

Всѣ думы тайныя, которыя тѣснились

И мучили его такъ много скорбныхъ лѣтъ,

Въ одежду мрамора внезапно облачились —

И удивить собой готовы были свѣтъ.

Уста отверзлися, и, предъ созданьемъ новымъ

Любовью пламенной невольно увлеченъ,

Могучимъ, искреннимъ, краснорѣчивымъ словомъ

Въ отвѣтъ властителю сѣдому молвилъ онъ:

"Отецъ! Коль не твоя гробница, чья же въ нравъ

"Носить безсмертія нетлѣѣную печать?

"Ея величіе должно величью, славѣ

"На вѣкъ почившаго въ ней мужа отвѣчать!

"До сорока статуй, какъ исполины Рима,

"Украсили бы твой громадный мавзолей,

"И святость бы твоя была боготворима

"Въ изображеніяхъ отвѣтствующихъ ей.

"На двухъ концахъ его величественно стоя,

"Мятежныхъ и рабовъ поправъ стопами въ прахъ,

"Двѣ женщины и два явились бы героя

"Напоминать побѣдъ величіе и страхъ.

"Въ числѣ шестнадцати, такіе жъ великаны

"Изображали бы торжественно собой

"Порабощенныя воинственныя страны

"И добродѣтели плѣненныя тобой.

"Они, гиганты тѣ, цѣпями вѣковыми

"Должны прикованы къ могилѣ быть того,

"Кто первыхъ укротилъ гордыню, а другими

"Украсилъ власть и блескъ престола своего.

"И стали восемь бы колоссовъ на вершинѣ,

"Какъ стражи, охранять гробницу ту въ вѣкахъ,

"И входъ бы былъ во внутрь, туда, гдѣ по срединѣ

«Ротонды мраморной стоялъ бы саркофагъ!»

Умолкъ; и взоръ его, въ ихъ красотъ чудесной,

Казалось, видѣлъ ужъ плоды великихъ дѣлъ;

И на челъ его таланта лучъ небесный,

Какъ солнца яркій лучъ на мраморъ горѣлъ.

Но легкимъ облакомъ раздумья и печали

Былъ слушатель его въ то время омраченъ:

Всѣ эти образы ему напоминали,

Что власть его смѣнитъ могилы вѣчный сонъ.

Но старецъ скрылъ свои мучительныя думы,

Художникъ же одинъ свой видѣлъ идеалъ.

«Твой планъ, я признаюсь, по нраву мнѣ,» угрюмый

Властитель наконецъ художнику сказалъ.

"Примись немедленно за трудъ, Микель-Анджело;

"За мраморомъ тотчасъ въ Каррару поѣзжай,

"И лично отъ меня что надо, требуй смѣло.

«Ты понялъ Юлія! Дай руку мнѣ. Прощай.»

Роскошный южный день ужъ къ западу склонялся,

Бросая яркій лучъ на очеркъ дальнихъ горъ,

И средиземныхъ волнъ подъ небомъ раздавался

Неумолкаемый, величественный хоръ.

Румяная заря, какъ зарево пожара,

Дала багровый цвѣтъ и небу, и валамъ;

Надъ моремъ, какъ въ огнѣ являлася Каррара,

И пурпуръ былъ разлитъ по мраморнымъ скаламъ.

И на одной изъ нихъ, стремниною висящей

Надъ бездною морской, художникъ нашъ стоялъ,

Объятый пламенемъ; у ногъ его кипящій

Клубился, пѣнился неугомонный валъ.

Лежала передъ нимъ безбрежная стихія,

Ему столь сродная величіемъ своимъ,

И громоздилися утесы вѣковые

И груды мрамора прибрежнаго подъ нимъ.

Тѣ груды мертвыя, утесъ вблизи утеса,

Казались хаосомъ; надъ ними жъ духъ его

Виталъ, какъ Егова надъ бездною хаоса,

Готовый вызвать міръ чудесный изъ него.

Какъ будто, своего труда Творецъ вселенной

Не кончивъ, генію даетъ по временамъ

Даръ творчества и власть, чтобъ геній вдохновенный

Здѣсь довершилъ, чего Творецъ не сдѣлалъ Самъ!

Твои желанія сбылись, Микель-Анджело!

Нашли твои мечты громадный матерьялъ;

Ты можешь наконецъ ихъ воплотить и смѣло

Осуществить давно носимый идеалъ!

Межъ тѣмъ, какъ мраморъ твой съ усиліемъ усерднымъ

Толпа работниковъ брала изъ нѣдра горъ,

Ты, стоя на скалѣ надъ моремъ Средиземнымъ,

И погрузивши въ даль свой вдохновенный взоръ,

Мечталъ: "Что если бы я свой рѣзецъ могучій

"Вонзилъ въ сію скалу, и сталъ бы сей утесъ,

"Какъ грозный исполинъ надъ бездною, и въ тучи,

"Съ вѣнцомъ изъ молніи, чело свое вознесъ!

"Сказалъ бы только я громадѣ сей предвѣчной:

"Живи! — и вдругъ бы ей далося бытіе;

"И съ именемъ Твоимъ, Создатель, безконечно

"Вселенная на ней читала бы мое!

"И стала бы она, какъ стражъ, несокрушимо

"На рубежъ моей отеческой земли,

"И мореплаватель въ испугъ плылъ бы мимо,

"Гиганта страшнаго завидя издали!

"Не долго ждать еще! Для творческаго дѣла

"Ужъ мраморъ мой готовъ; уже назначенъ онъ

"Исторгнуть имя, жизнь и мысль Микель-Анджела,

«Изъ мрачной пропасти забвенья и временъ!»

Но, Боже! Какъ оно и жалко и обидно!

Межъ тѣмъ, какъ мысль твоя паритъ среди небесъ,

У ногъ твоихъ въ пыли ползущая ехидна

Готова уже міръ лишить твоихъ чудесъ!

III.

Она знакома ужъ тебѣ, ехидна эта;

Кого, кого она не жалила съ тѣхъ поръ,

Какъ кисть работаетъ, звучитъ труба поэта

И мраморомъ живымъ любуется нашъ взоръ?

Она тебѣ еще ребенку угрожала,

Вездѣ, сокрытая, слѣдила за тобой,

И втайнѣ на тебя свое острила жало,

Не смѣя вызывать тебя въ открытый бой.

Но ты отмѣченъ былъ десницей Провидѣнья,

И могъ ли зависти при ней страшиться ты?

Твои высокія и свѣтлыя творенья

Могла ли тронуть грязь вражды и клеветы?

Но для чего, судьба, ты допустить хотѣла,

Чтобъ хоть на мигъ терпѣлъ отъ нихъ таланта даръ?

Готовятъ скорбь тебѣ враги, Микель-Анджело,

И въ Римѣ ждетъ тебя убійственный ударъ!

Змѣиный ихъ языкъ успѣлъ внушить владыкѣ

Желанья новыя, подѣйствовалъ ихъ ядъ;

Зачѣмъ же слухъ души свободной и великой

Склоняется къ змѣямъ, которыя шипятъ?

Но ковы ихъ всегда обдуманы и хитры,

Находитъ въ сердце путь коварная ихъ рѣчь;

Ни лавры, ни вѣнцы, ни царственныя митры

Отъ яда ихъ ума не могутъ остеречь.

Ужъ груда мрамора Каррарскаго поспѣла

Въ столицу Юлія, лежитъ уже предъ нимъ,

И только ждетъ она рѣзца Микель-Анджела,

Который наконецъ и самъ явился въ Римъ.

Съ какою жаждою стремился ты, художникъ,

Туда, гдѣ ждалъ тебя твой молотъ и рѣзецъ,

Гдѣ музами тебѣ воздвигнутъ былъ треножникъ,

Гдѣ думалъ ты вздохнуть свободно наконецъ

За творческимъ трудомъ, освободить свой разумъ

Отъ образовъ его тѣснившихъ, и покой

Вкусить тогда, какъ Богъ, всѣ образы тѣ разомъ

Осуществленными увидя предъ собой!

На свѣтѣ ничего теперь тебѣ не нужно:

Тебя любимый трудъ, тебя твой мраморъ ждетъ.

И Юлій ужъ тебя привѣтствуетъ, и дружно

По Ватиканскому двору тебя ведетъ.

Показываетъ онъ тебѣ плоды таланта,

Въ отсутствіи твоемъ труды твоихъ враговъ:

Творенья Сангалло, созданія Браманта,

Назначенныя жить для будущихъ вѣковъ.

Все показалъ тебѣ властитель твой суровый:

Дворецъ, и садъ, и храмъ Апостола Петра,

Близъ коего лежалъ и мраморъ твой готовый,

Гдѣ съ тайной радостью подумалъ ты: пора!

Кто знаетъ? Можетъ быть, ты сознавалъ, что скоро

Твой мраморъ станетъ здѣсь превыше всѣхъ трудовъ;

Но та же мысль была причиной заговора

Твоихъ завистниковъ, и удался ихъ ковъ!

И вотъ, все осмотрѣвъ, вы съ Юліемъ идете

Въ капеллу Сикстову. Ея широкій сводъ

Объемлетъ васъ кругомъ. "Маэстръ Буонаротти!

"Со смерти Сикстовой капелла эта ждетъ,

"Какъ славный памятникъ, искуснаго таланта,

"Чтобъ довершить его. Но своды эти ждутъ

"Себѣ художника по росту имъ — гиганта.

"Вотъ назначаемый тебѣ отнынѣ трудъ!

"Хочу я доказать передъ глазами свѣта,

"Что живопись тебѣ доступна, какъ рѣзецъ;

"Дай сводамъ этимъ жизнь; всели въ пространство это

"Живыя существа, дай мысль имъ, какъ Творецъ!

«Что жъ ты молчишь? Я жду покорнаго отвѣта!»

— "Прости! Ошибочно, быть можетъ, рѣчь твою

«Я понялъ.» — "Я хочу, чтобъ сводъ часовни этой

"При мнѣ былъ фресками украшенъ, и даю

"Тебѣ, какъ первому маэстру, приказанье

«Разрисовать его! Что жъ, понялъ?» — "Рѣчь твоя —

"Насмѣшка надъ твоимъ слугой! Мое призванье —

"Рѣзецъ и молотокъ; ты вѣдаешь, что я

"Работой фресочной совсѣмъ не занимался,

"И даже мелочей ея не изучилъ, —

"Какъ хочешь ты, чтобъ я, въ мои лѣта, предался

«Искусству новому? Нѣтъ, вѣрно ты шутилъ!»

— «Я волю высказалъ; твой долгъ — повиновенье!»

— "А я скажу тебѣ: мысль эта не въ твоей

"Родилась головѣ! Нѣтъ! эта мысль — внушенье

"Презрѣнной зависти! Понятно было ей,

"Что отказавъ тебѣ, работы бъ я лишился,

"Остался бъ въ праздности, и гнѣвъ твой заслужилъ;

"А если бъ взяться я за новый трудъ рѣшился,

"Я не успѣлъ бы въ немъ и славу погубилъ.

"Да разразится же твой гнѣвъ на мнѣ! Конечно,

"Тяжелъ твой грозный гнѣвъ, но легче ль для меня

"Позоръ, который я носить бы долженъ вѣчно?

"Нѣтъ! И сегодня же въ отчизну ѣду я!

«Врагу я не отдамъ ни славы, ни свободы….»

— «На этотъ разъ побѣгъ ужъ твой предупрежденъ!»

На голосъ Юлія отозвалися своды,

И гнѣвный властелинъ поспѣшно вышелъ вонъ.

Вечернимъ сумракомъ наполнилась капелла;

И руки на груди взволнованной скрестивъ,

Склонивши голову къ землѣ, Микель-Анджело,

Подъ сводами одинъ, задумчивъ, молчаливъ,

Стоялъ недвижимо, тая негодованье,

И скорбь, и гнѣвъ, и страсть, какъ бурю океанъ;

И въ этой бурѣ-то для новаго созданья,

Онъ созидалъ уже иной великій планъ!

Весь мраморный народъ, любовію рожденный,

Лелѣянный въ умѣ, погибнулъ въ бурѣ той,

И уже новый міръ, такой же вдохновенный,

Громадно выходилъ смѣнить его собой.

Ужъ лица, очерки, толпою привидѣній,

Являлися кругомъ; и цѣлый ужъ народъ,

Вновь созданный, вставалъ изъ хаоса, какъ тѣни,

И началъ населять часовни темный сводъ.

Весь міръ тотъ выходилъ изъ одного гиганта,

Который также все недвижимо стоялъ,

И только, можетъ быть, норою призракъ Данта

Являлся близъ него, и думы навѣвалъ.

Межъ тѣмъ со всѣхъ сторонъ, чернѣе и чернѣе,

Полуденная ночь спускалася къ нему;

И звѣзды южныя все ярче и живѣе

Глядѣли на него сквозь окна, какъ въ тюрьму.

Хотѣлось бы, враги, тюремною стѣною

Талантъ его на вѣкъ вамъ окружить и сжать!

Колумбу новый міръ смѣнили вы тюрьмою,

И нынѣ цѣлый міръ, который людямъ дать

Художникъ былъ готовъ, вы утопили въ бурѣ,

Подъятой завистью; но солнце изъ за тучъ

Сіяетъ ярче, чѣмъ въ безоблачной лазури,

Изъ темноты горитъ еще свѣтлѣе лучъ!

Вы бурю подняли, но вашу же могилу

Страшитесь въ ней найдти! На перекоръ судьбы

Не обезсилить вамъ таланта; только силу

Даете вы ему средь бури и борьбы!

IV.

Минула ночь. Заря взошла надъ старымъ Римомъ,

Пожаромъ разлилась но Тибровымъ валамъ;

Раздался благовѣстъ во градъ молчаливомъ,

И солнечнымъ лучемъ воспламенился храмъ.

Часовня Сикстова уже въ сіяньѣ зрима;

Но что жъ внутри ея свершается? И вотъ,

Нетерпѣливо къ ней спѣшитъ владыко Рима,

И входитъ подъ ея величественный сводъ.

Все также, озаренъ теперь зарей веселой,

Стоялъ художникъ нашъ, угрюмъ и молчаливъ,

Склонивши голову подъ думою тяжелой,

И руки на груди могучія скрестивъ.

Покрыли блѣдностью лице его той ночи

Жестокая борьба и геніальный бредъ;

Но вдохновеніемъ его сіяли очи,

У утренней зари оспаривая свѣтъ.

И былъ онъ въ этотъ мигъ божественно прекрасенъ!

Онъ былъ, какъ истинный Архангелъ-Михаилъ!

И на вопросъ къ нему владыки: "Что жъ? " — "Согласенъ! "

Промолвилъ только онъ. Но Боже! Сколько силъ,

Борьбы и торжества то высказало слово!

Согласенъ! Гнѣвъ, печаль, всю бурю превозмочь,

Забыть любимый трудъ, и приготовить новый, —

И это все въ одну мучительную ночь!

Тебя же, змѣй вражды ехидный, ядоносный,

Не попиралъ ли онъ въ то время съ торжествомъ,

Какъ дьявола въ цѣпяхъ пятой побѣдоносной

Архангелъ въ панцырѣ и съ пламеннымъ мечемъ!

И послѣ ночи той подъ молчаливымъ сводомъ,

Взошедшая заря избраннику судьбы

Не стала ли теперь божественнымъ восходомъ

Зари безсмертія надъ хаосомъ борьбы!

И слышатъ съ ужасомъ враги Микель-Анджела,

Что онъ взялся за трудъ, что онъ рисуетъ сводъ!

Надежда есть еще, что не удастся дѣло —

И зависть въ трепетѣ конца работы ждетъ.

Но что жъ художникъ нашъ? Онъ гордо отвѣчаетъ

Безстыдной зависти, обдуманному злу,

И запершись одинъ въ часовнѣ, начинаетъ,

Какъ школьникъ, новому учиться ремеслу!

Не самое ль съ тобой трудилось Провидѣнье?

Не Богъ ли былъ съ тобой, художникъ-великанъ?

Имѣть ужъ въ головѣ безсмертное творенье,

Носить уже въ душѣ свой исполинскій планъ —

И убивать часы за мелочной и школьной

Работой, побѣдить и видѣть торжество!

О, маловѣрные! Воскликните жъ невольно,

Что въ человѣческой душѣ есть божество!

Какое таинство свершалось неземное,

Когда подъ сводами часовни, — посреди

Воздвигнутыхъ лѣсовъ, въ торжественномъ покоѣ,

Съ могучей волею и силою въ груди;

Въ сообществѣ своихъ возвышенныхъ видѣній:

Библейскихъ старцевъ, женъ, пророковъ и дѣтей,

И подлѣ Дантовой величественной тѣни,

Недавно вышедшей изъ адовыхъ сѣней, —

Художникъ оживлялъ своею мыслью вѣчной

Со всѣхъ сторонъ его обнявшій этотъ сводъ,

Въ которомъ духъ его, какъ небо безконечный,

Сіялъ и видѣлся, какъ солнце въ каплѣ водъ!

И разширялъ тотъ сводъ онъ мыслію чудесной,

Послушной генію и Богу своему,

И обращалъ его какъ будто въ сводъ небесный,

Въ которомъ тонетъ мысль взлетѣвшая къ нему!

И двадцать мѣсяцевъ прошли уединенья;

И возвратясь опять къ земному, взоръ его,

Привыкшій созерцать небесныя видѣнья,

На пасмурной землѣ не видѣлъ ничего!

Какъ будто плоть его въ обители печальной,

Безъ духа своего, одна была; а духъ

Ея виталъ еще въ той сферѣ идеальной,

Въ которой взоръ его до смерти не потухъ!

А съ вами что тогда, враги, происходило,

Когда отъ суеты и отъ страстей земныхъ,

Отъ зависти, что васъ терзала и томила,

Вы, — въ день торжественный для Рима всѣхъ Святыхъ,

Когда передъ толпой открылася капелла

И грозный папа самъ предсталъ предъ алтаремъ, —

Взоръ подняли туда, гдѣ трудъ Микель-Анджела

Васъ ожидалъ давно, какъ въ небѣ Божій громъ?

Когда представилъ онъ передъ глазами свѣта,

Отъ мірозданія и до позднѣйшихъ дней,

Всю драму древняго священнаго завѣта,

Всю повѣсть бытія, какъ новый Моисей!

Не также ль онъ теперь въ уединеньѣ свода,

Какъ Моисей тогда средь пламенныхъ высотъ,

Былъ столько дней вдали отъ своего народа?

Не также ль увидалъ его теперь народъ,

Сходящаго къ нему съ божественнымъ завитомъ,

Въ лучахъ безсмертія и водворяя миръ?

И волю Божію въ явленье чудномъ этомъ

Съ благоговѣніемъ не также ль видитъ міръ?

И самъ онъ, сходство то какъ будто сознавая,

Оставилъ намять намъ во образъ того,

Кто нѣкогда внималъ на высотѣ Синая

Глаголу Господа, призвавшаго его.

И въ этомъ образъ святомъ, патріархальномъ,

Предъ коимъ ницъ упасть Израиль вновь бы могъ,

Является онъ самъ такимъ же колоссальнымъ,

Какъ Богомъ избранный Израильскій пророкъ!

Свершилася теперь судьба Микель-Анджела,

Настало генія и воли торжество!

И пресмыкался, ехидна ужъ не смѣла,

Раздавленная имъ, коснуться до него.

Но онъ забылъ ее; для сильныхъ чуждо мщенье;

Ужъ занималъ его иной великій трудъ;

Онъ не свершилъ еще земнаго назначенья,

Онъ міра не созвалъ еще на страшный судъ!

И много творчество его еще свершило

Великихъ подвиговъ и геніальныхъ дѣлъ;

Подъ сѣдиной его не умирала сила,

Трудомъ взлелѣянный, въ трудахъ онъ посѣдѣлъ.

Торжественно пройдя назначенной дорогой,

И видя предъ собой уже ея конецъ,

Но бодръ еще, просилъ онъ одного у Бога:

Дѣяніямъ своимъ достойный дать вѣнецъ.

И ты сковалъ себѣ вѣнецъ давно-желанный!

Вѣнецъ тотъ былъ тебѣ по росту, великанъ,

Сіяя въ вышинѣ, громадный и пространный!

И былъ тебѣ опять онъ Провидѣньемъ данъ:

За долго до тебя, какъ въ древнемъ Вавилонѣ,

Столпотвореніе народъ твой воздвигалъ,

Чтобъ былъ колоссъ такой, съ главою въ небосклонѣ,

Который въ мірѣ бы вѣнецъ твой поддержалъ.

Воздвигся тотъ колоссъ — и сталъ передъ тобою!

И чудный свой вѣнецъ, когда пришла пора,

Подальше отъ земли, могучею рукою

Ты положилъ на храмъ Апостола Петра!

1854.

ПРИМѢЧАНІЯ.

I.

Строфа 2.

Знаменитый злодѣйствами, сохранившимися, какъ наслѣдство, въ семействѣ Боржіа, папа Александръ VI въ 1503 году нечаянно отравилъ себя ядомъ, приготовленнымъ для новой жертвы.

Строфа 7.

По смерти папы Александра VI, первосвященство Пія III продолжалось одинъ мѣсяцъ, и потомъ вступилъ на престолъ Юлій II. Одна черта часто характеризуетъ человѣка. Юлій, по вступленіи на престолъ, призвалъ къ себѣ Микель-Анджела, чтобы заказать ему свою статую. «Какъ же ты изобразишь меня?» спросилъ онъ художника. — "Ты будешь благословлять народъ одною рукою, " отвѣчалъ Буопаротти, «а въ другой держать книгу.» — «Прочь книгу!» грозно воскликнулъ папа: «мнѣ нуженъ мечъ, клянусь Святымъ Павломъ!» Бронзовая статуя была сдѣлана и поставлена у входа церкви Св. Евтропія. Народъ разбилъ ее въ 1511 году. Имѣя характеръ совершенно несообразный съ саномъ пастыря церкви, славолюбивый и воинственный, онъ видѣлъ только въ церкви источникъ власти и своего могущества и называлъ ее своею нарядною супругою. Онъ занимался, какъ воинъ, распространеніемъ Папской области.

Строфа 15.

Возрожденіе, въ XVI вѣкѣ общее для всей Европы, началось во Флоренціи съ половины XV вѣка. Космо ли Медичи (умеръ въ 1464 году), заслужившій названіе: pater palriae populique, былъ истиннымъ Перикломъ своего времени. Подъ его покровительствомъ развилась Флорентійская школа живописи и зодчества, явившаяся потомъ въ полномъ блескъ въ произведеніяхъ Микель-Анджела, соединившаго въ себѣ всѣ ея совершенства. Космо обратилъ особенное вниманіе на Греческія словесныя сокровища, и много богатствъ истратилъ на покупку древнихъ рукописей. Марсиліо Фичино перевелъ Платона, и такимъ образомъ, когда въ Европѣ вездѣ еще преобладалъ схоластицизмъ и ожидалъ слова Лютера для своего паденія, — во Флоренціи Платоническая философія имѣла уже многихъ послѣдователей и угрожала идеями своими оплоту церкви. Папа Юлій видѣлъ слѣдовательно начало возрожденія подлѣ престола Св. Петра и самъ не мало способствовалъ ему, покровительствуя искусствамъ. Онъ умеръ въ 1513 году; слѣдственно встрѣтилъ шестнадцатый вѣкъ, которому назначено было пожинать быстро возраставшіе плоды этого возрожденія, — вѣкъ начавшійся Колумбомъ и передавшій слѣдующему столѣтію Шекспира и Бэкона.

Строфа 21.

Микель-Анджело самъ говорилъ, что рѣзецъ и молотокъ всосалъ онъ съ молокомъ кормилицы. Онъ родился 6-го марта 1474 года, въ Тосканскомъ городѣ Капрезъ, Отецъ его, Людовико ли Буонаротти, происходившій отъ древней фамиліи Тосканской, былъ тамъ въ то время градоначальникомъ. Служба его была на исходѣ, когда родился Микель-Анджело, и онъ вскорѣ отправился въ свое помѣстье, Сеттиньяно, гдѣ въ кормилицы для новорожденнаго нашли только жену каменьщика. Людовико Буонаротти предназначалъ сына къ тому же поприщу, на которомъ достигъ самъ почетнаго званія, и любилъ воображать его будущимъ подестатомъ (градоначальникомъ). Но ребенокъ чувствовалъ уже свое призваніе, и когда, противъ желанія отца, поступилъ къ живописцу Гирландайо, первому его учителю, — отецъ не хотѣлъ его видѣть, и Микель-Анджело жилъ въ разлукѣ съ отцовскимъ домомъ. Хотя впослѣдствіе Микель-Анджело, котораго Лаврентій Медичи взялъ къ себѣ, доставилъ и отцу своему покровительство этого князя, но Людовико никогда не могъ простить своему сыну его уклоненія отъ блестящей карьеры и иначе не называлъ его, какъ каменьщикомъ.

Строфа 23.

Со смерти Лаврентія Медичи (il magnifico), въ которомъ Микель-Анджело лишился покровителя, для художника настала пора печальная. Надежды его не сбылись и предполагаемыя работы не осуществились. Тогда восемнадцатилѣтній Микель-Анджело удалился въ келью монастыря San-Spirito, гдѣ грустный и мрачный, оплакивалъ своего благодѣтеля и участь родины. Здѣсь-то, окруженный мертвыми тѣлами, приносимыми изъ монастырской больницы, по ночамъ, съ лампадою, художникъ предавался изученію анатоміи, которая въ послѣдствіи принесла ему столько славы. Плодомъ этихъ ночныхъ бдѣній было деревянное распятіе, немного менѣе натуральной величины, подаренное настоятелю монастыря, который далъ художнику убѣжище въ дни печали.

Съ этихъ поръ начинается также странствованіе Микель-Анджела изъ Венеціи въ Болонію и изъ Болоніи въ Римъ. Часто не имѣлъ онъ работы и проводилъ дни, скорбя и тоскуя.

Строфа 27.

Въ часы своей печали читалъ Микель-Анджело Данта. Его въ особенности любилъ художникъ, который самъ былъ поэтомъ. Микель-Анджело долженъ былъ имѣть влеченіе къ Данту; геніи ихъ были родственны; оба они гиганты. Дантъ былъ родоначальникомъ отечественной народности и проливалъ слезы при ея колыбели; Микель-Анджело видѣлъ предсмертныя минуты этой народности и скорбѣлъ надъ уничиженіемъ родины. Оба обладали этимъ всеобъемлющимъ талантомъ, проявившимся у Данта въ Божественной комедіи, у Микель-Анджела въ Страшномъ судѣ. Стоитъ прочесть первую и посмотрѣть на произведенія Буопаротти, чтобы убѣдиться въ сходствѣ этихъ геніевъ. Вотъ почему за чтеніемъ Данта любилъ проводить Микель-Анджело дни и ночи. Вдохновенный этимъ чтеніемъ, онъ рисовалъ подлѣ текста Божественной комедіи то, что Дантъ видѣлъ въ аду. Книга съ рисунками Микель-Анджела погибла въ морѣ. Какою драгоцѣнностію была бы она нынѣ!

II.

Строфа 21.

«Земля же бѣ невидима и не устроена: и тма верху бездны: и Духъ Божій ношашеся верху воды.» Начало Моисеевой книги Бытія.

III.

Строфа 3.

Еще въ школѣ Гирляндайо, Микель-Апджело нажилъ завистниковъ между товарищами тѣмъ, что, не допуская поправокъ въ своихъ рисункахъ, самъ поправлялъ произведенія учителя.

Бенвенуто Челлини, Флорентійскій художникъ, современникъ, другъ и страстный поклонникъ Микель-Анджела, котораго онъ иначе не называетъ, какъ «божественнымъ» (il divinissimo), — Бенвенуто Челлини, человѣкъ оригинальный и характеромъ весьма походящій на Буонаротти, въ своихъ запискахъ, гдѣ видна вся драма его необыкновенной и бурной жизни, разсказываетъ слѣдующій случай: "Однажды «мы разговаривали о Микель-Анджелѣ Буонаротти. Торреджіани, держа въ рукахъ копію, которую я снялъ съ рисунка божественнаго художника, сказалъ мнѣ такъ: будучи съ Буонаротти еще совершенными дѣтьми, ходили мы вмѣстѣ работать въ Карминскую церковь, въ часовню Масачшіо; и, какъ онъ имѣлъ привычку смѣяться надъ всѣми, которые съ нимъ рисовали, я разъ разсердился болѣе обыкновеннаго, сжалъ кулакъ и такъ сильно ударилъ его въ лице, что почувствовалъ какъ подъ моими пальцами сломались кость и хрящъ носа, такъ удачно, что онъ вѣчно будетъ носить этотъ знакъ.» Бенвенуто Челлини говоритъ далѣе, что онъ за это возненавидѣлъ Торреджіани, и не только не захотѣлъ ѣхать съ нимъ въ Англію, какъ сперва намѣревался, но не могъ даже его видѣть и сносить его присутствіе.

Подобныхъ враговъ наживалъ Микель-Анджело не рѣдко. Но въ школѣ были кулаки; впослѣдствіе угрожали ему кинжалы. Микель-Анджело нарисовалъ для залы Совѣта во Флоренціи картину, изображавшую эпизодъ изъ Пизанской войны, и о которой Бенвенуто Челлини говоритъ, что Микель-Анджело никогда впослѣдствіе не достигъ до половины того совершенства, какое въ ней обнаружилъ. Со всѣхъ сторонъ съѣзжались чтобы видѣть, срисовывать и изучать эту картину. Она была также жертвою зависти. Въ 1512 году, во время возмущенія, когда республика издыхала и Медичисы возвращались побѣдителями, — Бачшіо Бандинелли, скульпторъ и живописецъ Флорентійскій, прокрался въ залу Совѣта, изрѣзалъ картонъ ножомъ, растопталъ его и унесъ съ собою его остатки. Бенвенуто Челлини, въ 1546 году настигнувъ подлеца съ намѣреніемъ убить его за многіе безстыдные поступки, говоритъ, что онъ потому только не вонзилъ въ него меча, что низкій трусъ былъ недостоинъ его удара. Вазари, современникъ Микель-Анджела и главный его біографъ, описывая его наружность, говоритъ между прочимъ: «носъ плоскій отъ удара Торреджіани.»

Строфа 11.

Главные враги Буонаротти. Оба знаменитые архитекторы. Брамантъ, который воздвигъ храмъ Св. Петра, не кончивъ его однако, былъ другомъ и учителемъ Рафаэля. Въ числѣ враговъ Микель-Анджела былъ еще одинъ художникъ, котораго мы не называемъ изъ уваженія къ его генію.

Строфа 23.

Говоря: "на этотъ разъ побѣгъ ужъ твой предупрежденъ, " — Юлій намекаетъ на обстоятельство, которое въ поэмѣ не упоминается. Дѣло въ томъ, что отъ возвращенія Буонаротти изъ Каррары до этой бесѣды въ Сикстовой часовнѣ, прошло около полутора года, — время выпущенное въ поэмѣ, которая не есть біографія, хотя основана на историческихъ данныхъ. Въ этотъ промежутокъ времени вотъ что произошло. Во время пребыванія Буонаротти въ Каррарѣ, враги наклеветали на него папѣ, который не принялъ его, когда онъ возвратился въ Римъ. Обиженный и разгнѣванный Микель-Анджело тотчасъ уѣхалъ во Флоренцію. Папа посылаетъ къ нему приказаніе немедленно возвратиться въ Римъ, съ угрозою въ случаѣ неповиновенія. Микель-Анджело не ѣдетъ. Юлій посылаетъ вторично, съ повелѣніемъ взять его силою. Микель-Анджело хватаетъ шпагу и угрожаетъ вѣрною смертію тому, кто осмѣлится подойти къ нему. Юлій объявляетъ Флоренціи, что онъ всѣхъ ея жителей отлучитъ немедленно отъ церкви, ежели они не вышлютъ къ нему непокорнаго художника. Гонфалоньеръ Флоренціи, Содерини, умоляетъ Буонаротти выѣхать изъ города, — все напрасно; художникъ говоритъ: «я покажу ему, кто такой Микель-Анджело!» и остается во Флоренціи. Юлій осаждалъ тогда Болонію и, взявъ ее, объявилъ Флоренціи, что онъ идетъ на нее съ войскомъ, чтобы взять Микель-Анджела. Тогда уже, какъ папа двинулъ войско, исполняя обѣщаніе, Микель-Анджело, не желая подвергнуть новымъ волненіямъ свою родину, склонился на просьбы Содерини и явился въ Болонію къ Юлію. Папа сидѣлъ за завтракомъ во дворцѣ Шестнадцати, гдѣ онъ имѣлъ временное жительство, и узнавъ о прибытіи художника, велѣлъ его ввести. Микель-Анджело входитъ. Гнѣвный папа грозно восклицаетъ: «Ты долженъ былъ явиться къ намъ, а заставилъ насъ итти къ тебѣ!» Буонаротти преклонилъ колѣно, но съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, которое ясно говорило, что онъ дѣлалъ это non homini, sed Petro, не для самого Юлія, а для Св. Петра. Всѣ присутствующіе молча трепетали за участь художника. Одинъ кардиналъ Содерини, братъ Гонфалоньера, осмѣлился вымолвить нѣсколько словъ въ защиту художника, за что дорого поплатился. Разгнѣванный его неумѣстнымъ ходатайствомъ, папа ударилъ своею тростью неловкаго кардинала, и велѣлъ вывести его изъ комнаты. Слуги съ трудомъ выпроводили его высокопреосвященство. Къ вечеру папа и Микель-Анджело были уже по прежнему друзьями. Тѣ же ласки со стороны перваго, та же преданность со стороны втораго. Отсюда Микель-Анджело возвратился во Флоренцію, гдѣ въ шестнадцать мѣсяцевъ сдѣлалъ статую Юлія, и кончивъ уже ее, пріѣхалъ въ Римъ, гдѣ случилось то, что видно изъ поэмы. Враги его, убѣдясь, что клеветою они ничего не выиграютъ, избрали иное средство: увѣрили папу, что Буонаротти превосходный живописецъ, и такимъ образомъ лишили его возможности на время обнаружить геній въ скульптурѣ.

Строфа 30.

Извѣстно, что послѣ третьяго своего путешествія въ Америку, оклеветанный Колумбъ въ цѣпяхъ былъ отправленъ въ Испанію. Хотя онъ скоро былъ освобожденъ и получилъ подкрѣпленія для четвертаго путешествія, но забыть этого никогда не могъ и приказалъ съ собою въ гробъ положить носимыя имъ цѣпи.

IV.

Строфа 3.

Что художникъ провелъ всю ночь въ часовнѣ, — это фактъ, взятый изъ его біографіи, какъ и все, что заключается въ поэмѣ.

Строфа 5.

Замѣчательно, что оба величайшіе живописца въ мірѣ имѣли имена ангеловъ: Рафаэль и Микель-Анджело, котораго имя по Италіянски значитъ Ангелъ-Михаилъ. Еще поразительнѣе, что Рафаэль носилъ имя ангела нѣжности, милосердія, любви; Микель-Анджело же ангела силы, правосудія, истребленія!

Строфа 10.

Микель-Анджело долженъ былъ узнать сперва всѣ начальныя правила и пріемы живописи al fresco; привыкнуть ко всѣмъ мелочамъ, которыя въ совершенствѣ знали самые плохіе живописцы. Для этого выписалъ онъ нѣсколькихъ художниковъ, извѣстныхъ работою фресокъ изъ Флоренціи, и въ нѣсколько часовъ, глядя на ихъ работу, понялъ въ чемъ дѣло; отпустилъ ихъ съ щедрою наградою, уничтожилъ все, что они сдѣлали, и заперся въ часовнѣ. Тамъ, безъ помощниковъ, безъ учениковъ, одинъ, онъ самъ мочилъ известь, дѣлалъ штукатурку, растиралъ краски. Безчисленное множество мелочныхъ препятствій долженъ онъ былъ превозмочь, пока не привыкъ наконецъ къ дѣлу. Немного болѣе или менѣе слѣдуемаго количества воды; слой немного тонѣе или толще потребнаго — и до половины конченная фреска разрушалась. Но сила воли взяла свое.

Строфа 14.

Извѣстно, что на сводѣ Сикстинской часовни изобразилъ Микель-Анджело главные эпизоды изъ Библіи. Тотъ же Дантовскій характеръ въ величіи предмета, объемлющемъ все созданіе.

Строфа 17.

Настойчивая работа подѣйствовала на зрѣніе художника. Извѣстно, что по окончаніи разрисовки свода Сикстинской часовни, Микель-Анджело нѣкоторое время иначе не могъ читать, какъ держа книгу надъ головою.

Строфа 19.

Не за долго до дня всѣхъ Святыхъ, Юлій пришелъ въ часовню и требовалъ чтобы къ торжественному дню работа была кончена; онъ хотѣлъ самъ служить въ тотъ праздникъ литургію. «А если я не кончу къ тому сроку?» сказалъ художникъ. — «Если ты не кончишь? если не кончишь…. я велю тебя сбросить съ этихъ лѣсовъ!» — "Этотъ человѣкъ въ состояніи исполнить что говоритъ, " подумалъ Микель-Анджело. И къ вечеру лѣса были сняты. Извѣстно всѣмъ, что тогда, какъ и нынѣ, сводъ Сикстинской часовни почитаемъ былъ чудомъ между произведеніями искусствъ. Микель-Анджелу было тридцать семь лѣтъ, когда онъ свершилъ этотъ трудъ. И такимъ образомъ желаніе Юлія было снова исполнено Микель-Анджеломъ. Эти два мужа были созданы одинъ для другаго. За то Юлій былъ изъ числа тѣхъ весьма немногихъ людей, къ которымъ Буонаротти былъ искренно привязанъ. Къ этому числу принадлежитъ его слуга, по имени Урбино, котораго Микель-Анджело любилъ, послѣ искусства, чуть ли не всего болѣе на свѣтѣ. Уже осьмидесятидвухлѣтній старецъ, Буонаротти сидѣлъ по ночамъ надъ своимъ Урбино, когда этотъ вѣрный слуга былъ боленъ. По смерти его, Микель-Анджело писалъ къ Вазари: «Вы знаете, что мой Урбино умеръ. Взявъ его отъ меня, Богъ послалъ мнѣ великій урокъ; но это для меня потеря ужасная, скорбь безконечная. Пока онъ жилъ, жизнь мнѣ была дорога; умирая, научилъ онъ меня умирать, и я ожидаю смерти не со страхомъ, но съ желаніемъ и радостію. Я берегъ его двадцать шесть лѣтъ, и находилъ его рѣдкимъ и преданнымъ; теперь же, когда я его обогатилъ и надѣялся видѣть въ немъ опору и утѣшеніе моей старости, — я лишился его, и мнѣ остается одна надежда увидать его снова въ раю. Счастливая его смерть мнѣ ясно доказываетъ, что Богъ услыхалъ мои молитвы. Мой бѣдный Урбино, умирая, сожалѣлъ только о томъ, что оставляетъ меня въ этомъ мірѣ измѣнъ и печали; хотя большую часть самого меня унесъ онъ съ собою; хотя жизнь моя должна быть отнынѣ одною безконечною скорбью!» Письмо это вполнѣ выражаетъ душу Микель-Анджела. Въ числѣ людей, заслужившихъ его привязанность, была также Витторіа Колонна, которой имя сохранила исторія Италіянской поэзіи. Она была дочь великаго Коннетабля Неаполитанскаго и супруга маркиза Пескарскаго, Фердинанда Авалоса, знаменитаго полководца Карла Пятаго. Единственная женщина, которую любилъ нашъ художникъ. Любовь эта чисто платоническая. Онъ почтительно восхищался ею, и вдохновенный этимъ чувствомъ, писалъ стихотворенія во вкусѣ Петрарки, въ которыхъ проявляется однако его энергія, его отличавшая сила. Другой любви никогда за нимъ не знали. Онъ былъ истинно, безконечно влюбленъ въ искусство.

Строфа 24.

Извѣстна чудная мраморная статуя Моисея, сдѣланная Микель-Анджеломъ. Предъ нею, говоритъ одинъ поэтъ, могъ бы повергнуться Израильскій народъ; можетъ быть опять простилъ бы его Богъ.

Строфа 27.

Картина: Страшный Судъ, статуя Моисея и куполъ храма Св. Петра, — вотъ безсмертные, колоссальные памятники тройственнаго генія Буонаротти, кромѣ безчисленнаго множества другихъ его геніальныхъ произведеній.

Строфа 32.

Построеніе храма Св. Петра было истиннымъ столпотвореніемъ. Описаніе хода его постройки составило бы цѣлую книгу. Первое основаніе храма положено Константиномъ Великимъ въ 324 году. До Юлія II зданіе испытывало разныя перемѣны. Оно то украшалось, то грабилось варварами, то оставалось въ забвеніи. Юлій II предпринялъ сооруженіе новаго зданія, которое отъ Браманта переходило къ Рафаэлю, къ Сангалло, къ Фра-Іоконду Веронскому, и наконецъ ввѣрено Буонаротти папою Павломъ III. Великій мужъ уничтожилъ злоупотребленія, сопровождавшія сооруженіе храма, и увѣнчалъ его и себя вѣнцомъ, достойнымъ обоихъ. Сама судьба, кажется, заботилась объ этомъ храмѣ. Въ одно время для его сооруженія и украшенія послала она такихъ людей, каковы Микель-Анджело, Рафаэль, Тиціанъ и Леонардо ли Винчи; и съ тѣхъ поръ, какъ оконченъ храмъ Апостола Петра, земля уже не видитъ подобныхъ имъ геніевъ.

ПѢСНЯ.

Что ты свищешь, что ты воешь,

Вѣтеръ, въ темной ночи?

Что такъ жалобно ты стонешь,

Мрачная дубрава?

Что ты, буря, такъ сердито

Въ дверь мою стучишься?

Али ты ворваться хочешь

Въ бѣдную лачужку?

Али нѣтъ тебѣ простора

Въ полъ и дубравъ,

Али мало грозной бури

Безъ тебя на сердцѣ?

Засвѣтилъ я предъ иконой

Яркую лампаду,

Предъ распятіемъ съ молитвой

Сталъ я на колѣна.

И молюсь не за свою я

Душу всѣмъ чужую;

Я сложилъ мою молитву

За душу другую;

Чтобы вѣкъ слезы не знали

Очи дорогія,

Чтобы мирно протекали

Годы молодые.

Чтобъ отъ бури, отъ ненастья,

Отъ лукавой силы,

Сохранилъ се для счастья

Ангелъ свѣтлокрылый.

Перестань же, буря злая,

Въ дверь мою стучаться,

Перестань; тебѣ въ лачужку

Съ поля не ворваться;

Не задуть тебѣ лампады;

Не боюсь я битвы;

Не сорвешь ты шумнымъ вѣтромъ

Съ устъ моихъ молитвы.

1854.

N. N.

Ты правъ; средь бури и борьбы

Таланту Богъ даруетъ силы;

Удары тяжкіе судьбы

Отъ колыбели до могилы

Его пытаютъ, и несетъ

Онъ, какъ орелъ ширококрылый,

На встрѣчу грома свой полетъ!

Таковъ божественный законъ;

Съ тѣхъ поръ, какъ міръ нашъ сотворенъ,

Всегда намъ сильными мужами

Громъ собирался небесами,

Всегда вѣнчалась ихъ глаза

Грозой неистовою сею,

Въ какой явился Моисею

Среди Синая Егова.

Онъ тотъ же громъ держалъ въ десницѣ,

Когда, въ началѣ бытія,

Съ земли въ гремящей колесницѣ

Леталъ на небо Илія.

Грозой войны, паденьемъ Трои

Вылъ вызванъ въ древности Омиръ,

И въ пѣсняхъ падшіе герои

Живутъ безсмертные, какъ міръ.

Знакомый съ бурями измлада,

Въ бѣдахъ взлелѣявъ свой талантъ,

Картину сумрачнаго ада

Нарисовалъ великій Дантъ.

Какими бурями гонима

Въ свирѣпомъ моръ бытія

Была, пѣвецъ Ерусалима,

Твоя несчастная ладья!

Воскресли рыцари Христовы

Подъ звуки струнъ твоихъ, пѣвецъ;

Но, какъ Христосъ, ты самъ терновый,

Увы! за то носилъ вѣнецъ.

Близъ Кромвеля, въ томъ кабинетъ,

Гдѣ зрѣла буря въ тишинѣ,

Чтобъ грозно разразиться въ свѣтъ —

Мильтонъ мечталъ о Сатанѣ.

Средь революцій кровожадныхъ

Упали съ громомъ храмъ и тронъ —

И изъ развалинъ ихъ громадныхъ

Раздался новой лиры звонъ;

И геній Байрона надменный

Изъ тѣхъ развалинъ міровыхъ,

Какъ коршунъ громомъ пробужденный,

Вспорхнулъ для пѣсень роковыхъ!

1854.

ДВА КРЕСТА.

Мнѣ въ жизни два креста даны,

Любовью оба,

И мнѣ сопутствовать должны

Они до гроба.

Одинъ — незримый, тяжкій крестъ

Души недуга,

Печаль обманутыхъ надеждъ,

Утрата друга.

Надѣясь, вѣря и любя,

Тотъ крестъ стяжалъ я;

На вѣки жизнь свою губя,

Того не зналъ я.

И жизнь, средь ласокъ и надеждъ

Суля мнѣ чудо,

Межъ тѣмъ готовила тотъ крестъ

Мнѣ, какъ Іуда.

Лишь вѣрить счастью, какъ дитя,

Я сталъ невольно,

Оно сказало мнѣ шутя:

Прости, довольно!

Очнулся; пусто все окрестъ;

Зову отраду,

И слышу я: неси свой крестъ,

Любви награду!

Могу ль роптать, когда Христосъ

Великій Боже! —

Безропотно свой крестъ понесъ,

Увы! за то же?

И взялъ я крестъ, и слезъ не лью

Въ моей пустынѣ;

Я силу черпаю свою

Въ одной святынѣ;

Она одна миритъ со мной

Мое страданье;

То — крестъ другой, любви былой

Воспоминанье.

Его съ улыбкой неземной

И въ мигъ священный

Вручилъ мнѣ чудный Ангелъ мой,

Другъ незабвенный!

Въ немъ память прежнихъ, свѣтлыхъ дней,

Былой надежды,

Тѣхъ дней, когда я въ очи ей

Глядѣлъ, какъ въ звѣзды!

Когда читалъ въ ея глазахъ

Я много, много,

И видѣлъ въ нихъ, какъ въ небесахъ

Полночныхъ, Бога!

Когда, смѣнивъ житейскій шумъ

Златымъ досугомъ,

Я могъ избыткомъ чувствъ и думъ

Дѣлиться съ другомъ.

Когда, величіемъ ночей

Любуясь оба,

Мы жизнь угадывали съ ней

За дверью гроба!

Когда, какъ Товій, говорилъ

Я съ умиленьемъ,

Что въ путь мой Ангелъ посланъ былъ

Мнѣ Провидѣньемъ!

И въ томъ крестъ заключена

Моя вся сила;

Надъ нимъ я говорю: она

Меня любила!

Пусть посланъ крестъ одинъ томить

Меня страданьемъ —

Другой велитъ еще мнѣ жить

Воспоминаньемъ.

Несу одинъ, пока другой

Даетъ мнѣ силу,

Несу, и вмѣстѣ ихъ съ собой

Сложу въ могилу.

1855.

ПЕТРУ АНАНЬЕВИЧУ СТРУКОВУ.

НАЧАЛЬНИКУ С.-ПЕТЕРБУРГСКОЙ ДРУЖИНЫ.

Симъ знаменіемъ побѣдиши.

Какъ стихомъ похвальнымъ, либо

Просто словомъ, такъ какъ есть,

Не сказать тебѣ спасибо!

Защищая нашу честь,

Отъ семьи, привольной жизни,

Отъ красавицы жены,

Ты спѣшишь на зовъ отчизны,

На позорище войны;

Вмѣсто шляпы надѣваешь

Шапку русскую съ крестомъ,

Вмѣсто трости ополчаешь

Руку снова ты мечемъ,

И камзолъ нѣмецкій, узкій,

Покидаешь, ветеранъ,

Чтобъ смѣнить его на русскій,

На просторный нашъ кафтанъ!

Ты забылъ свои чертоги,

Блескъ огней и серебра,

Для воинственной тревоги,

Для походнаго шатра.

Разомъ храбрые дѣтины

Собралися предъ тобой,

И въ главѣ своей дружины

Ты готовъ уже на бой;

Разомъ вмѣсто гражданина,

Сталъ ты воиномъ, вождемъ;

И не даромъ же, дружина,

Крестъ пріяла ты съ мечемъ:

Какъ дружина Константина,

Побѣдишь ты симъ крестомъ!

Лишь всегда вѣрна примѣру

Твоего вождя ты будь;

Онъ несетъ въ борьбу за вѣру

Ужъ обстрѣленную грудь,

Слава Богу! было время,

Не впервой возьметъ онъ мечъ,

Смѣло вдѣнетъ ногу въ стремя

И съ грозой ударитъ въ сѣчь!

Такъ веди жъ твою дружину,

Къ славѣ путь ей указуй,

И народную годину

Торжествомъ ознаменуй!

Пусть кичится врагъ не въ мѣру;

Онъ познаетъ, я горжусь,

Что не даромъ же за вѣру

Встала вся святая Русь,

Что не даромъ ополчился

Полуночный исполинъ:

Съ полуміромъ онъ рѣшился

Ратоборствовать одинъ;

Не уступитъ, и доколѣ

Не окончитъ торжествомъ,

Вся Россія будетъ въ полѣ

При мечѣ и подъ крестомъ!

1855.

ДАНТЪ И БЕАТРИСА.

Божественный мой другъ! Хоть Богомъ не дано

Въ удѣлъ мнѣ Дантова великаго таланта,

Хоть небомъ, какъ ему, мнѣ жить не суждено,

Но мнѣ дано любить сильнѣй, быть можетъ, Данта.

Хоть съ Беатрисой ты не будешь сравнена,

Затѣмъ, что для тебя не знаю я сравненья,

Но знаю я, мой другъ, что только ты одна

Найдешь въ моихъ стихахъ предметъ ихъ вдохновенья.

Надъ строчкой, можетъ быть, изъ нихъ какой-нибудь

Задумаешься ты украдкою отъ свѣта;

Забудь мои стихи, но только не забудь,

Что другомъ быть твоимъ — все счастіе поэта!

I.

Ecce Deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi! (¹).

Dante.

Надъ Флоренціей счастливой

Улыбнулася весна;

Май цвѣтущій сталъ надъ нивой,

И спѣшитъ толпы игривой

Разноцвѣтная волна

Встрѣтить вѣшнее дыханье,

Посѣтить лѣса, поля,

Жадно нить благоуханье,

Слушать нѣжное журчанье

Искрометнаго ручья;

На лазурь небесъ чудесныхъ,

На верхи далекихъ горъ

Изъ объятій женъ прелестныхъ

Беззаботный бросить взоръ;

Сплесть вѣнки въ досугъ веселый,

Ихъ тихонько положить

На божественныя чела,

Чтобъ улыбку заслужить;

И на бархатѣ зеленомъ,

Надъ прохладою волны,

На просторѣ, надушеномъ

Липой, тополемъ и кленомъ,

Праздникъ праздновать весны.

Дѣвы въ пурпурныхъ одеждахъ,

Станъ обхваченъ кушакомъ,

Шелкъ рѣсницъ на томныхъ вѣждахъ,

И въ глазахъ, какъ въ южныхъ звѣздахъ,

Лучъ зажженный божествомъ!

И лазурь отъ небосвода,

И веселая весна —

Вся цвѣтущая природа

Въ тѣхъ глазахъ отражена,

Какъ въ ручьяхъ кругомъ бѣгущихъ,

Въ глубинъ кристальныхъ водъ

Этихъ самыхъ дѣвъ цвѣтущихъ

Отразился хороводъ.

Въ каждомъ взоръ и движеньѣ,

Въ каждомъ дышущемъ цвѣткѣ,

Въ каждомъ свѣжемъ дуновеньѣ,

Въ каждомъ рѣзвомъ мотылькѣ,

Въ каждой искоркѣ жемчужной,

Что сверкаетъ изъ волны,

Торжествуетъ праздникъ южной,

Упоительной весны!

Много съ этою весною

Міру послано даровъ,

Много разныхъ надъ землею

Распустилося цвѣтовъ;

Нива будетъ моремъ злата,

Все воздастъ желанный плодъ,

И роскошна, и богата

Будетъ жатва въ этотъ годъ.

Но подъ этой же весною

Цвѣтъ иной произрастетъ;

Лучше всѣхъ онъ красотою,

Онъ одинъ переживетъ

Злую осень, вѣтеръ хладный,

Принесетъ вѣкамъ громадный

И величественный плодъ,

Станетъ пальмой величавой,

Мощно вѣтви разовьетъ

И покроетъ тѣнью славы

Цѣлый городъ и народъ,

Тотъ родной народъ, который,

Не предчувствуя того,

Торжествуетъ вкругъ него

И, увы! отвергнетъ скоро

Исполина своего.

Межъ красавицъ Авзонійскихъ,

Съ разныхъ сшедшихся сторонъ,

Въ этомъ сонмѣ Флорентійскихъ

Чудныхъ дѣвъ и юныхъ женъ, —

Какъ цвѣтокъ еще незрѣлый

Въ ароматномъ цвѣтникѣ,

Кто ребенокъ этотъ съ бѣлой,

Свѣжей лиліей въ рукѣ?

Увидавъ его, кто взора

Не вперитъ въ него тотчасъ?

Кто глаза отниметъ скоро

Отъ его чудесныхъ глазъ?

Кто же съ трепетомъ душевнымъ

Не сознается, что онъ

Скоро образомъ волшебнымъ

Превзойдетъ всѣхъ этихъ женъ?

Кто мгновенно не забудетъ

Все земное для него,

И плѣняться имъ не будетъ?

Кто съ тѣхъ поръ себя принудитъ

Позабыть красу его?

Въ это празднество, къ веселью,

Для невидимыхъ чудесъ

И съ таинственною цѣлью,

Словно Ангелъ отъ небесъ,

Посланъ ты, ребенокъ чудный!

Скоро отрока въ толпѣ

Разноцвѣтной, многолюдной,

Встрѣтить надобно тебѣ.

Въ немъ тотъ цвѣтъ всѣхъ лучше — геній;

Вызвать ты его должна;

Что для почвы, для растеній

Благодатная весна,

То твой ликъ, твой взоръ чудесный

Будутъ нынѣ для него;

Словно лучъ весны небесной,

Съ цѣлью міру неизвѣстной

Ты попала въ торжество!

Вотъ онъ! Жребій совершился,

Вызванъ будущій талантъ,

Плодъ великій зародился:

Беатрису видѣлъ Дантъ!

II.

Io sento si d’araor la gran possanza!

Dante.

Прошла весна, минуло лѣто,

Обычно возвращались вновь

Они для юноши-поэта,

И вотъ ужъ въ первый разъ воспѣта

И Беатриса и любовь.

Съ чертахъ прекрасной этой пери

Исчезъ ребенокъ ужъ былой;

Разцвелъ и отрокъ Алигьери

Подъ взоромъ дѣвы молодой.

Свершился жребій сокровенный:

Цвѣтокъ смѣняется плодомъ,

И Дантъ виднѣетъ вдохновенный

Ужъ въ Алигьери молодомъ!

Краса могучая! свершилось:

Ты небомъ сдѣлалась его,

Въ которомъ солнце поселилось

И обитало божество!

Отнынѣ возлелѣять Даита

Могли лишь эти небеса:

Улыбка, взглядъ или слеза,

Какъ лучъ, какъ дождь или роса,

Питали цвѣтъ его таланта.

Все, чѣмъ безсмертная душа

Была божественно согрѣта,

Все, чѣмъ прекрасна жизнь поэта,

Чѣмъ дума чудно хороша;

Весь міръ духовный, міръ незримый,

Таинственный, непостижимый,

Которымъ одаренъ поэтъ,

Которому ни въ звѣздномъ сводѣ,

Ни въ окружающей природѣ,

Ни въ цѣломъ мірѣ мѣста нѣтъ;

Все, что въ природѣ безконечной

Сближаетъ съ нами божество:

То безпредѣльное, чѣмъ вѣчно

Отдѣлены мы отъ него; —

Все это высшее начало

И неземное бытіе

Она ему осуществляла;

Душа въ ней Бога созерцала,

И въ Богѣ видѣла ее!

III.

Но это чудное созданье,

Съ которымъ геній Данта цвѣлъ,

Чело, на коемъ онъ прочелъ

Свое великое призванье;

Но этотъ свѣтлый идеалъ,

Но этотъ благотворный геній,

Источникъ вѣчныхъ вдохновеній,

Который разъ на пиръ весенній,

Какъ лучъ весны съ небесъ упалъ;

Въ которомъ что-то неземное

Вдругъ воплотилось и цвѣло,

Съ которымъ бытіе иное

Мгновенно къ Данту низошло, —

Онъ не на долго воплотился;

Сей мимолетный гость небесъ

Въ той красота, съ какой явился

Онъ на землѣ, съ земли исчезъ.

Своимъ чудеснымъ воплощеньемъ,

Своей небесной красотой,

Своимъ торжественнымъ явленьемъ

На свѣтломъ праздникѣ, весной,

Достигъ онъ цѣли сокровенной:

Онъ Данту указалъ мгновенно

На струны лиры вѣковой;

Онъ вызвалъ въ немъ сокрытый геній, —

И, обѣщая пышный плодъ,

Цвѣтокъ родившійся растетъ,

И отъ внушенныхъ вдохновеній

Ужъ ароматный запахъ льетъ.

Достигъ онъ сокровенной цѣли,

Сей посѣтитель неземной:

Онъ указалъ среди веселій

Душѣ поэта міръ иной,

Чудесный, свѣтлый, безконечный,

Гдѣ не теряется покой.

Веселье на землѣ не вѣчно,

Земная радость скоротечна,

И часъ ударитъ роковой!

Тогда, отверженный отъ братій,

Встрѣчая въ жизни мрачный адъ,

Въ томъ мірѣ счастья и отрадъ,

Средь Беатрисиныхъ объятій,

Отъ злобы и людскихъ проклятіи

Изгнанникъ можетъ отдохнуть.

И скрылось райское видѣнье,

Свершивъ земное назначенье:

Указанъ Данту въ небо путь!

IV.

Quomodo sedet sola civitas plena populo?

Facta est quasi vidua domina gentium. (²).

Dante.

Ея здѣсь нѣтъ ужъ! Призракъ чудный

Явился лишь и отлетѣлъ;

Все пусто; городъ многолюдный

Безъ Беатрисы овдовѣлъ!

Исчезла быстро въ полномъ цвѣтѣ

Она какъ будто для того,

Чтобы для Данта ничего

Не оставалось въ этомъ свѣтѣ;

Чтобъ онъ привыкъ на міръ земной,

Гдѣ скоро будетъ безъ отчизны,

Смотрѣть съ холодностью, душой

Стремясь къ иной, великой жизни,

Въ тотъ міръ, который для него

Она сама открыть хотѣла,

Куда теперь и улетѣла,

Чтобъ за собою звать его.

Но могъ ли здѣсь безъ идеала,

Безъ Беатрисы, безъ того,

Чѣмъ зрѣлъ могучій духъ его,

Что бытіе ему давало,

Существовать онъ на землѣ?

Здѣсь тѣнь одна его блуждала;

На смугломъ сумрачномъ челѣ,

Какъ свѣтлый лучъ въ туманной мглѣ,

Лишь дума вѣчная сіяла —

Душа грядущаго стиха,

И слѣдъ въ морщинахъ оставляла,

Какъ въ почвѣ острая соха.

Ланиты блѣдныя носили

Слѣды мучительныхъ ночей,

Уста, какъ смерть, безмолвны были,

И слезы ѣдкія затмили

Орлиный взоръ его очей.

Душа его принадлежала

Ужъ міру новому, тому,

Который нѣкогда ему

Здѣсь Беатриса указала.

Онъ твердо вѣрилъ, что она

Была посланницей небесной,

И память о веснѣ чудесной

Святыней въ немъ сбережена.

Но какъ достичь того блаженства,

Той непорочной чистоты,

И неземнаго совершенства,

И нетѣлесной красоты,

Которыя читалъ душою

Онъ въ Беатрисиныхъ чертахъ?

Какъ съ ней сравниться красотою,

Чтобы сойтися въ небесахъ?

Вотъ цѣль, вотъ страсть его; отнынѣ,

Для міра чуждъ, одинъ, въ тиши,

Одной лишь вѣренъ онъ святынѣ:

Достичь величіемъ души

Той красоты и совершенства,

Достойнымъ Беатрисы быть,

Съ ея душою душу слить,

И тамъ небесное блаженство

Въ ея объятіяхъ вкусить!

V.

Fer te poeta fui, per te cristiano.

Divina commedia.

И вотъ, съ божественною цѣлью,

Любовью пламенной горя,

На вѣкъ прости сказавъ веселью,

Онъ молча затворился въ келью

Угрюмаго монастыря.

Но здѣсь, бъ обители священной,

За монастырскою стѣной,

Здѣсь, въ кельѣ тѣсной и простой,

Великой мыслью вдохновенный,

Міръ необъятный, міръ нетлѣнный

Могучей вызвалъ онъ душой!

Изъ праха вѣчнаго подъятый,

Со звукомъ пробужденныхъ лиръ,

Съ толпой одушевленныхъ статуй,

Предъ Дантомъ жизнію богатой

Вновь облачился древній міръ.

Его съ любовью вопрошая

О бытіи минувшихъ лѣтъ,

Историкъ, богословъ, поэтъ,

На все онъ обрѣталъ отвѣтъ,

И мертвыхъ, гробы отверзая,

Изъ мрака выводилъ на свѣтъ.

И всѣ предъ нимъ заговорили:

Забылъ Гомеръ могильный сонъ,

Воскресъ плѣнительный Виргилій,

Воскресъ божественный Платонъ!

И то, что вызвано любовью

И вѣчной истиной Христа,

Что истекло съ невинной кровью

На міръ съ завѣтнаго Креста;

И смыслъ божественныхъ уроковъ

Евангелистовъ и Отцовъ,

И возвѣщанія пророковъ

Для поколѣній и вѣковъ;

Святаго Духа вдохновенья;

Въ священномъ сумракѣ своемъ

Апокалипсиса видѣнья, —

Все одарялось языкомъ

По волѣ мощнаго таланта,

Все озарилъ свѣтильникъ Данта

Неугасаемымъ лучемъ.

И все прекрасное, что могъ онъ,

Какъ жемчугъ въ глубинѣ морской,

Найти въ той безднѣ вѣковой —

Какъ даръ святой, какъ кладъ, берегъ онъ

Своей возвышенной душой,

Въ уединеньѣ наставляя

Ее уроками вѣковъ

И всѣмъ, чѣмъ можетъ жизнь земная

Намъ проявлять Творца міровъ.

Вотъ какъ душа его хотѣла

Достигнуть, убивая тѣло,

До той нетлѣнной красоты,

Съ которой онъ взглянулъ бы смѣло

На Беатрисины черты!

VI.

Vexilla Regis prodeunt Inferni. (³).

Divina commedia.

Ужъ близокъ былъ къ желанной цѣли

И къ идеалу своему

Затворникъ монастырской кельи,

Гдѣ нисходило ужъ къ нему

Таинственное вдохновенье,

На крыльяхъ коего онъ могъ

Летать туда, гдѣ вѣчный Богъ

Гармоніей всего творенья

Чудесно бъ утолилъ его

Желанье, жажду совершенства,

Гдѣ безконечное блаженство,

Гдѣ Беатриса близъ Него!

Ужъ величаво поднимался

Полетъ его высокихъ думъ,

Какъ вдругъ какой-то страшный шумъ

Къ его обители примчался —

И внялъ онъ мраченъ и угрюмъ:

Какъ будто море преступило

Ему назначенный рубежъ

И волны бурныя катило;

Но нѣтъ, не море это было —

Народный бушевалъ мятежъ.

Какъ вихрь, какъ пламень-истребитель,

Промчался онъ; какъ злой потокъ,

Ворвался въ мирную обитель,

И Данта бѣшено увлекъ.

Вражду и зло встрѣчая въ братьяхъ,

Онъ силы могъ въ больную грудь

Лишь въ Беатрисѣ почерпнуть;

Но прежде, чѣмъ въ ея объятьяхъ,

Въ надзвѣздномъ мірѣ отдохнуть,

Онъ долженъ былъ въ борьбѣ, въ проклятьяхъ,

Пройти терновый, страшный путь.

Тогда, подъ заревомъ пожаровъ,

Въ крови, текущей предъ огнемъ,

Со всѣхъ сторонъ объятый зломъ,

Средь сокрушительныхъ ударовъ,

Въ грозъ, въ разгарѣ боевомъ,

Среди предательствъ, казней, мщенья

Вражды, измѣнъ, лукавства, лжи,

Среди пустынь, развалинъ, тлѣнья,

Гдѣ только выли мятежи,

Среди озлобленныхъ гоненій,

Въ свирѣпой молніи мечей,

Подъ громомъ лютыхъ столкновеній

Всѣхъ человѣческихъ страстей; —

Огнемъ пожара озаренный,

Въ крови, въ которой плавалъ градъ

Надъ трупами, худой и блѣдный,

Воспрянулъ Дантъ, и вдохновенный,

Пророчески воскликнулъ: «Адъ!»

VII.

Nel Ciel, che piu della sua luce preside,

Fu’io, e vidi cose die ridire

Ne sa, ne puo quai di lassii discende.

Divina commedia.

Но смело черезъ ада бездны,

Въ лицъ Виргилія своимъ

Все геніемъ руководимъ,

Ты шелъ впередъ, все въ міръ надзвѣздный,

Все Беатрисою манимъ.

Ни тотъ терновый путь изгнанья,

Которымъ твой жестокій градъ

Вновь повторилъ тебѣ твой адъ,

Ни злыя муки и страданья,

Ни адовъ зной, ни адовъ хладъ,

Ни мрачныхъ демоновъ терзанья,

Ни бури огненныхъ озеръ,

Ни вихорь ада, ни стремнина,

Ни крутизна опасныхъ горъ,

Ни льдомъ покрытая пучина,

Гдѣ Люциферъ на дни, въ слезахъ,

Съ кровавой явной на устахъ,

Искаріота сатанина

Держалъ въ скрежещущихъ зубахъ; —

Ничто тебя не устрашило;

Ты шелъ впередъ! На моръ зла

Твой геній былъ твое кормило,

Въ той ночи мысль тебѣ свѣтила,

Лучъ вдохновеннаго чела,

Зажженный на тебѣ когда-то

Огнемъ любви, давно, въ одну

Благословенную весну.

Ты шелъ впередъ; ты вѣрилъ свято,

Что въ Беатрисѣ для тебя

Заключены твое призванье,

Твоя любовь, твое желанье,

Твоя грядущая судьба.

Ты зналъ, что геній твой съ тобою,

Что нѣтъ для генія преградъ,

Что міра, коего душою

Ты жаждалъ съ вѣрою слѣпою,

Не отнимаетъ самый адъ.

Въ пути, на терніяхъ колючихъ

Ты не оставилъ ничего

Изъ украшенья своего,

Изъ чувствъ высокихъ, думъ могучихъ,

Изъ благородства твоего.

И все, чѣмъ ты съ такимъ стараньемъ

Однажды духъ обогатилъ,

Твоимъ осталось достояньемъ;

Весь міръ прекрасный, съ упованьемъ,

Ты въ искушеньяхъ сохранилъ.

Въ бѣдахъ испытанный страстями,

Бывъ страшной бездны на краю,

Оплакавъ горькими слезами

Отчизну милую свою,

Въ надеждѣ послѣ испытанья

Награду въ небѣ получить,

Дерзнулъ ты, полный упованья,

Взоръ къ Беатрисѣ обратить.

Тогда на крыльяхъ вдохновенья

Душа вспорхнула въ міръ иной;

Былое все пришло въ забвенье,

И, покидая міръ земной,

Она въ немъ только вспоминала

Одну небесную весну,

Какъ будто лишь ее одну

Здѣсь на землѣ она знавала

И съ нею вмѣстѣ улетала

Теперь въ родимую страну.

И лучшій лучъ той незабвенной,

Той упоительной весны

Леталъ на встрѣчу съ озаренной

Небеснымъ блескомъ вышины!

Увы! безсильны наши рѣчи,

Безсильны лира и талантъ

Для выраженья этой встрѣчи!

Ты самъ сознался въ этомъ, Дантъ,

Когда, — узрѣвъ тотъ лучъ нетлѣнный,

Источникъ вѣчной красоты,

Взглянувъ, какъ солнцемъ ослѣпленный,

На Беатрисины черты;

Когда, всесильно уносимый

За нею въ даль, руководимый

Ея любовью въ небесахъ,

Летя съ божественною мимо

Толпы міровъ необозримой;

Какъ въ Беатрисиныхъ глазахъ,

Встрѣчая въ глубинѣ лазурной

Открытыхъ предъ тобою странъ

Гостепріимный, и безбурный,

И безпредѣльный океанъ,

Куда, какъ изъ бездонной урны,

Свѣтилъ исходитъ караванъ,

Куда, какъ искры, звѣзды сыплетъ

И быстрымъ ихъ движеньемъ Богъ

Лучи безчисленные зыблетъ,

Какъ необъятный свой вѣнокъ;

Гдѣ, какъ органъ необозримый,

Какъ гимнъ несмѣтныхъ голосовъ,

Какъ хоръ Творцомъ руководимый,

Звучитъ гармонія міровъ;

Когда въ отчизнъ совершенства,

Близъ Духа, Сына и Отца,

Вкушая зрѣлищемъ Творца

Неизъяснимое блаженство,

Цѣлуя лучезарный край

Его молніеносной ризы, —

О Дантъ! Въ объятьяхъ Беатрисы,

Ты послѣ ада встрѣтилъ Рай!

ЭПИЛОГЪ.

Me voici encore une fois dans le monde

perissable des mortels! (⁴).

L. Byron.

Суровый, пасмурный, согбенный,

Съ высокимъ, сумрачнымъ челомъ,

Съ покрытымъ блѣдностью лицомъ,

Тревожной жизнью изнуренный,

Подъ снѣжнымъ, радужнымъ вѣнцомъ

Альпійскихъ горъ, зарей вечерней

Зажженныхъ въ небѣ голубомъ;

Пройдя путемъ колючихъ терній,

На дикомъ камнѣ, одинокъ,

Сидѣлъ старикъ вдали отъ града,

И кто бъ, узрѣвъ его, не рекъ:

«Вотъ онъ! Вотъ выходецъ изъ ада!»

И этотъ радужный вѣнецъ,

Вверху сіявшій надъ горами,

Ему нетлѣнными руками

Сплеталъ, какъ будто самъ Творецъ!

Но въ размышленіи глубокомъ,

Одинъ, на камнѣ одинокомъ

О чемъ ты думалъ здѣсь, пѣвецъ?

О небѣ ль сладостномъ отчизны,

Иль о ничтожности людской,

Съ которой вѣчно въ этой жизни

Боролся геній міровой, —

И тяжкій молотъ укоризны

Ковалъ ты сильною рукой?

О томъ ли, какъ разставшись съ адомъ,

Ты шелъ цвѣтущимъ райскимъ садомъ,

Гдѣ въ Беатрисины глаза

Глядѣлись Богъ и небеса?

Иль проходили передъ Дантомъ

Въ ихъ страшной, адской наготѣ

Чудовищныя муки тѣ,

Которыя всегда съ талантомъ

Идутъ съ тихъ поръ, какъ Прометей

Страдалъ за то, что, бывъ гигантомъ,

Съ небесъ похитилъ для людей

Огонь божественныхъ лучей?

О! сознавалъ ли ты, великій,

Что ты безсмертенъ и великъ,

Что вдохновеннѣйшіе лики

Въ потомствѣ твой украситъ ликъ?

Что какъ неугасимый пламень,

Въ ночи вѣковъ ты долженъ жить,

Что о тебѣ бездушный камень

Съ потомствомъ станетъ говорить?

Что міръ тебя не позабудетъ,

И что всегда, и въ ночь, и въ день,

На этомъ камнѣ зрима будетъ

Твоя задумчивая тѣнь?

Что всей вселенной устремится

Къ великой тѣни этой взоръ,

И что въ раздумье погрузится

Прохожій подлѣ этихъ горъ,

Невольно разгадать желая,

О чемъ, въ обитель суеты

Недавно возвратясь изъ рая,

Па этомъ камнѣ думалъ ты?

1855.

ПРИМѢЧ АНІЯ.

1.

Во Флоренціи издревле существовалъ обычай праздновать, въ началѣ Мая, возвращеніе весны. Во всѣхъ домахъ, на всѣхъ улицахъ и площадяхъ, раздавались тогда пѣсни, пестрѣли пляски, составлялись разнаго рода увеселенія, собирались друзья, родственники и сосѣди.

На подобномъ праздникѣ девятилѣтній Дантъ Алигьери встрѣтилъ въ 1274 году девятилѣткою Бису: такъ называли въ домашнемъ кругу Беатрису, дочь богатаго гражданина Флорентійскаго, Фолько де Портинари, сосѣда Дантова отца.

Какъ бы ни казалось страннымъ впечатлѣніе, произведенное этимъ ребенкомъ на другаго ребенка, такъ однако случилось. Вотъ какъ восемнадцать лѣтъ спустя, уже по смерти Беатрисы, разсказываетъ объ этой встрѣчѣ самъ Дантъ:

«Эта женщина» говоритъ онъ: "эта знаменитая владычица моихъ мыслей, которую многіе безсознательно называютъ Беатрисою^[1], предстала мнѣ въ началѣ девятилѣтняго своего возраста, когда и мнѣ было безъ малаго девять лѣтъ. Она была скромно облечена въ пурпуръ и убрана прилично дѣтскому возрасту. Я говорю по истинѣ, что въ минуту этого появленія, духъ жизни, обитающій въ самыхъ скрытыхъ тайникахъ сердца, сталъ такъ сильно во мнѣ трепетать, что, казалось, онъ говорилъ: "Вотъ онъ, вотъ Богъ сильнѣе меня, который мною овладѣетъ! (Ессе Dcus fortior me, qui veniens dominabitur mihi), " Признаюсь, что съ той минуты любовь такъ безусловно владѣла мною, что я ей былъ во всемъ послушенъ. Часто по ея внушенію, искалъ я свиданія съ этимъ юнымъ ангеломъ, въ которомъ замѣчалъ всегда что-то столь совершенное и граціозное, что безъ сомнѣнія можно было сказать о ней словами Гомера: «Она казалась рожденною не отъ смертнаго, а отъ Бога.»

Отрывокъ этотъ принадлежитъ первому сочиненію Данта, названному "Vita nuova (Новая жизнь), " въ которомъ, послѣ смерти Беатрисы, собралъ онъ всѣ свои, внушенные ею, пѣсни и сонеты, соединивъ ихъ толкованіями и разсказами въ прозѣ, исполненной тою же восторженною и мистическою поэзіею. Объясняя, напримѣръ, почему число девять играло важную роль въ жизни Беатрисы, онъ, между прочимъ, говоритъ: «Число три есть корень девяти, потому, что безъ помощи другаго числа, само собою производитъ оно девять: трижды три — девять. А если три само собою производитъ девять, и если верховный Производитель чудесъ самъ по себѣ есть три, то есть, Отецъ, Сынъ и Святый Духъ, которые суть три и въ то же время одинъ, — то эта женщина была всегда сопровождаема числомъ девять для доказательства, что она сама есть девять, то есть, чудо, котораго корень — великая Троица.»

Vita nuova, сочиненіе, признаваемое однимъ французскимъ критикомъ за родоначальника нынѣшнихъ романовъ, кончается сонетомъ, гдѣ Дантъ говоритъ, что духъ его, уносясь за предѣлы земнаго, созерцаетъ дѣву, окруженную блескомъ, и хотя, возвращаясь оттуда, духъ говоритъ языкомъ непонятнымъ для ума, однако повторяетъ часто и совершенно явственно имя Беатрисы.

«Окончивъ этотъ сонетъ» говоритъ далѣе Дантъ: «я имѣлъ необыкновенное видѣніе, во время коего былъ свидѣтелемъ явленій, внушившихъ мнѣ твердое намѣреніе ничего болѣе не говорить объ этой непорочной до тѣхъ поръ, пока я не буду въ состояніи говорить о ней вполнѣ достойнымъ образомъ. И чтобы достичь этого, учусь я сколько могу, и это ей извѣстно. За то, если угодно Тому, Которымъ все существуетъ, продлить мою жизнь, я надѣюсь сказать о ней то, чего о другой никогда еще говорено не было; и потомъ да исполнится воля Господа, чтобы душа моя пошла созерцать славу дѣвы, то есть, непорочной Беатрисы, взирающей торжественно въ лице Тому, Который per omnia saecula benedictus. Laus Deo (благословенъ во вѣки вѣковъ. Слава Богу).»

Ясно, что мысль, проявившаяся потомъ въ созданіяхъ Ада, Чистилища и Рая, зародилась въ Дантѣ уже тогда, какъ, наслаждаясь встрѣчами съ Беатрисою, довольствуясь однимъ ея поклономъ, который счастливилъ его на нѣсколько дней; воспѣвая ее восторженно и чистосердечно, онъ все это находилъ еще ея недостойнымъ и намѣревался сказать о ней то, чего о другой никогда еще говорено не было. И какъ торжественно исполнилось это намѣреніе!

По неизвѣстнымъ причинамъ, Беатриса вышла не за Данта, а за другаго; въ скорби, онъ не переставалъ любить ее. Еще страшнѣйшій ударъ поразилъ его: Беатриса умерла на 26 году жизни, и съ тѣхъ поръ, говорятъ біографы, сталъ онъ дѣлаться тѣмъ худымъ, блѣднымъ, суровымъ Дантомъ, о которомъ впослѣдствіе, указывая на него пальцемъ, говорили Равеннскія женщины: «Вотъ тотъ, который былъ въ аду.»

Не смотря на то, одушевляемый одною мыслію, Дантъ учился; въ тишинѣ монастырской погружался въ чтеніе поэтовъ и философовъ древнихъ: Гомера, Платона, Аристотеля, Виргилія; писателей Арабскихъ, Христіанскихъ; вникалъ въ тайный смыслъ Апокалипсиса, который оставилъ на немъ свой пророческій характеръ; изучалъ всѣ тогда извѣстныя науки, — и отъ своихъ занятій увлеченный въ кровавыя распри Гвельфовъ и Гибеллиновъ, Черныхъ и Бѣлыхъ; бывъ свидѣтелемъ самаго страшнаго озлобленія партій и всевозможныхъ страстей народа пылкаго и буйнаго, привыкшаго къ независимости и свободѣ; принеся отечеству важныя услуги и за это, на 36 году своей жизни, изгнанный изъ него восторжествовавшими врагами, горько оплакивая и укоряя родину въ продолженіе остальной жизни, странствуя въ изгнаніи, вполнѣ испытавъ, какъ тяжело, по его выраженію, всходить на чужую лѣстницу, одинокій и мрачный, — Дантъ выносилъ наконецъ многолѣтнюю, безсмертную думу: Божественная Комедія содѣлалась наслѣдіемъ вѣковъ, и о Беатрисѣ высказано то, чего о другой никогда еще говорено не было!

Она посылаетъ къ Данту, заблудившемуся въ безвыходномъ лѣсу, Виргилія, которому поручаетъ провести Данта черезъ адъ и чистилище. Она встрѣчаетъ его на порогъ рая и, увлекая черезъ небесныя сферы, приводитъ его къ Престолу Вѣчному.

Знала ли Беатриса за гробомъ, что ребенокъ, котораго она встрѣтила однажды на землѣ, обезсмертилъ ее навсегда и передалъ имя ея вѣкамъ и народамъ?

Еще нѣсколько словъ о любви Данта къ Беатрисъ.

Изъ древнихъ философовъ, знакомыхъ Данту, Платонъ, по всей вѣроятности, былъ любимымъ его учителемъ. У этого философа онъ могъ найдти даже современныя ему сказанія о царствъ мертвыхъ; озеро Ахерузіадъ, въ которомъ виновные временно очищались; Тартаръ, откуда никогда они не выходили; и чистыя жилища надъ землею, раздѣленныя на разныя степени красоты по мѣрѣ добродѣтели ихъ обитателей^[2], — какъ бы намекъ на чистилище, адъ и рай. Только Платонъ прибавляетъ, что ихъ не легко описать; можетъ быть, эти слова и подстрекнули соревнованіе Данта.

Любя и изучая Платона, онъ былъ проникнутъ ученіемъ этого философа о любви, пазваппой по его имени: Платоническою. Поэтому кстати вспомнить здѣсь слова Платона, изъ которыхъ можно уразумѣть, чѣмъ была для Данта Беатриса, и въ какое обожаніе обратилась его любовь.

Вотъ какъ въ своемъ «Пиршествѣ» объясняетъ это ученіе Платонъ, влагая его въ уста Сократа:

"Кто хочетъ приняться за это дѣло, какъ слѣдуетъ, тотъ долженъ съ юнаго возраста начать изыскивать прекрасныя тѣлесныя формы. Сперва долженъ онъ полюбить одну изъ нихъ; потомъ убѣдиться, что красота, пребывающая въ одномъ тѣлѣ — сестра красоты, пребывающей въ другихъ. И если слѣдуетъ изыскивать прекрасное въ общемъ, то весьма мало смысла имѣлъ бы тотъ, который красоту всѣхъ тѣлъ вообще не призналъ бы за одну и ту же. Послѣ этого долженъ онъ признать красоту души гораздо выше тѣлесной, такимъ образомъ, чтобы прекрасная душа, хотя и безъ видимой пріятности, была достаточна для привлеченія къ себѣ его любви и попеченій. Посредствомъ этого придетъ онъ къ сознанію красоты въ человѣческихъ поступкахъ и законахъ, и къ убѣжденію, что нравственная красота вездѣ одна и та же; въ то же время убѣдится онъ, что одной физической красоты недостаточно. Отъ дѣйствій слѣдуетъ перейти ему къ сферѣ ума, и созерцать красоту наукъ. Такъ достигнетъ онъ до зрѣлища красоты въ области болѣе обширной…. Красоты вѣчной, нерожденной и негибнущей, не подверженной ни упадку, ни улучшенію; красоты, заключающей въ себѣ всѣ прочія.

"Но когда отъ этихъ низшихъ красотъ возвысишься наконецъ до красоты совершенной и станешь прозрѣвать ее, тогда будешь не далекъ отъ цѣли любви. Таковъ дѣйствительно истинный путь любви: начиная съ красотъ здѣшняго міра, слѣдуетъ въ то же время обращать постоянно взоры къ красотѣ высшей и безпрестанно къ ней возноситься, проходя по всѣмъ ступенямъ: отъ одного прекраснаго тѣла къ двумъ, отъ двухъ ко всѣмъ прочимъ, отъ прекрасныхъ тѣлъ къ прекраснымъ чувствамъ, отъ прекрасныхъ чувствъ къ прекраснымъ познаніямъ, пока не дойдешь до высочайшаго познанія, котораго единственный предметъ есть само Прекрасное, такъ, что станешь наконецъ сознавать его въ немъ самомъ.

«Потомучто одно, что можетъ дать цѣну жизни, это есть зрѣлище вѣчной Красоты.»

Изъ этого отрывка понятно стремленіе Данта къ той безсмертной Красотѣ, которую описалъ онъ въ Раю, на сколько позволили это человѣческія силы; видно однако, что онъ уклонился отъ Платонова ученія въ томъ, что, вознесясь до созерцанія высшей, вѣчной Красоты, онъ не забылъ Беатрисы; въ ней, какъ будто отражалось для него то Прекрасное, которое Платонъ видѣлъ вездѣ и во всемъ. Въ раю, послѣ созерцанія небесныхъ зрѣлищъ, Дантъ все-таки не разъ возвращалъ взоры къ очамъ Беатрисы: Poscia rivolsi gli occhi agli occlii belli. (Divina commedia).

Прибавлю, что моя небольшая поэма, основанная на характерѣ, жизни и произведеніяхъ Данта, требовала, для читателя незнакомаго съ этимъ поэтомъ, толкованій, отъ которыхъ я отказался потому, что они превзошли бы объемъ, приличный примѣчанію къ поэмѣ. Если имѣетъ эта поэма что-нибудь достойное сочувствія, то я утѣшаюсь мыслію, что вдохновеніе мое раздѣлятъ со мною люди, знающіе Данта, и что пѣснь моя, можетъ быть, напомнитъ имъ пѣсни Данта, какъ безъискусственно наигрываемая Моцартова арія напоминаетъ наслажденіе, съ какимъ слушалась она изъ устъ геніяльнаго пѣвца.

2.

"Какимъ образомъ градъ сей, наполненный людьми, нынѣ такъ одинокъ? Владыка народовъ сталъ какъ бы вдовица "

Плачь Іереміевъ, I, 1.

«Tout ce que Dante put faire, dans les premiers temps de cette perte, ce fut de pleurer et de s’abandonner sans’résistance à sa douleur. Des mois se passèrent ayant qu’il pût essayer d’exhaler ses regrets dans des vers en l’honneur de Beatrix. Alors il la célébra, la pleura, la divinisa dans mainte canzone et maint sonnet; et, le cadre de ces compositions lui paraissant trop étroit ou trop vulgaire pour tout ce qu’il avait à dire sur un tel sujet, il écrivit une lettre latine, adressée aux rois et aux princes de la terre, pour leur peindre la désolation où la mort de Béatrix venait de laisser Florence et le monde entier. Pour début de cette lettre, il avait pris les fameuses paroles de Jérémie: Quomodo sedei sola cimtas plena populo, etc. Il ne trouvait, dans ces paroles, rien de trop solennel pour ses impressions.»

Fauriel. Dante et les origines de la langue et de littérature italiennes. 3.

«Знамена царя ада приближаются.» Этимъ латинскимъ стихомъ начинается послѣдняя пѣснь «Ада.»

4.

Въ отраслѣ горъ Альпійскихъ, близъ Тольмино, въ сосѣдствѣ Иллиріи, показываютъ камень, на которомъ отдыхалъ поэтъ-изгнанникъ, приходя изъ города Удино, гдѣ во время своего странствованія жилъ онъ временно у аквилейскаго патріарха, Пагано делла Toppe, около 1320 года, за годъ до своей кончины. Камень этотъ сохранилъ названіе Дантова камня.

ПѢСНЯ.

Поиграли мной кокеточки, друзья!

Что же дѣлать? Виноватъ ли въ этомъ я,

Что красавицъ по себѣ я все судилъ,

Что съ любовью, какъ онѣ я не шутилъ,

Не умѣлъ притворно глянуть и вздохнуть,

И увѣрить такъ, и послѣ обмануть?

Виноватъ ли я, что въ милыхъ ихъ глазахъ,

Что въ улыбкѣ ихъ на розовыхъ устахъ

Разглядѣть, узнать обмана я не могъ?

Человѣкъ вѣдь я, друзья мои, не Богъ!

Вы не смѣйтесь, не шутите надо мной,

Надъ моею-то душевной простотой.

Ахъ! и сами вы попались бы въ бѣду,

Оказали бы такую жъ простоту,

Если бъ то же вамъ случилося, что мнѣ;

Глядя на воду, не видишь что на днѣ;

Серебрятся струйки ясныя на ней

И размеченъ жемчугъ солнечныхъ лучей,

Въ ней и звѣзды, и луна блестятъ, друзья,

А подъ нею ядовитая змѣя!

Эхъ! взглянули бъ только вы на тѣ глаза,

Какъ блеснетъ на нихъ жемчужина-слеза;

Посмотрѣли бъ только вы на тѣ уста,

Какъ мелькнетъ на нихъ улыбка-красота;

Вы послушали бы рѣчи тѣ, друзья, —

Такъ и стали бъ также глупы, какъ и я!

Отдавая ваше сердце тѣмъ глазамъ,

Отвѣчая всей душою тѣмъ рѣчамъ,

Не гадали бъ вы, не думали бъ тогда,

Что надъ вами только шутитъ красота.

По неволѣ станешь вовсе тутъ глупцомъ,

Какъ загубятъ бѣдный разумъ твой словцомъ,

И разсудокъ далеко отгонятъ прочь,

И заставятъ думать, грезить день и ночь!

Эхъ! повѣрьте, не совсѣмъ я съ роду глупъ,

Благо сѣкъ меня мой дѣдъ и дралъ за чупъ;

Научилъ онъ уму-разуму меня,

Только тутъ пошли не въ прокъ они, друзья;

И ужъ опытомъ я вдоволь наученъ:

Для кокетокъ тотъ и пѣшка, кто уменъ!

Что труды-то имъ терять надъ дуракомъ?

Рыбу сонную не ловятъ червякомъ;

А тѣмъ болѣе имъ слава велика,

Чтобъ изъ умнаго да сдѣлать дурака;

Чтобъ поймать живую рыбку на крючекъ,

Чтобы умницѣ сказать: «ты дурачекъ!»

Вотъ кокеточекъ любимая игра,

Вотъ что всякаго дороже имъ добра.

Я живой былъ видно рыбкой ко грѣху,

Оттого-то и попался къ нимъ въ уху.

Такъ не смѣйтесь же, друзья, вы надо мной,

Коль не глупы вы, то будете ухой;

И хоть выйдете вы снова изъ нея,

Позабудете безуміе свое,

И какъ я, вернете мигомъ свой покой,

Какъ сорветесь только съ удочки такой;

Хоть и въ пользу вамъ послужитъ тотъ урокъ;

Но дотолѣ не пойдетъ вашъ разумъ въ прокъ,

Пока также вы не скажете, какъ я:

Поиграли мной кокеточки, друзья!

1855.

НА ЩЕКАВИЦѢ (*).

(*) Гора въ Кіевѣ. На ея обширной вершинѣ находится огромное кладбище, съ котораго открывается необозримое пространство, видъ на Подолъ, на Днѣпръ и на окрестности Кіева. По преданію, на этой горѣ умеръ Олегъ, уязвленный змѣею.

Tempus erat quo prima quies mortalibus aegris

Incipit, et dono divom gratissima serpit.

Виргилій.

Стою на вершинѣ пространной, высокой,

Среди безконечныхъ, спокойныхъ могилъ

И ярко горящихъ въ лазури глубокой,

Такихъ же спокойныхъ, нетлѣнныхъ свѣтилъ.

Прозрачною мѣсяцъ одѣлъ пеленою

Могильныя камни, и сторожъ ихъ — храмъ

Въ крестѣ, озаренномъ полночной луною,

Надежду почившихъ вознесъ къ небесамъ.

Внизу подо мной, у крутаго подножья

Горы освѣщенной, чернѣетъ оврагъ,

Въ которомъ отъ звѣздъ, отъ свѣтильника Божья,

Какъ демонъ печальный, запрятался мракъ.

Зажженный рукой человѣка, порою

Мерцаетъ огонь изъ кромѣшнаго дна,

Какъ будто, скатившись блестящей стезею,

Въ ту пропасть звѣзда заронилась одна.

А дальше и дальше весь городъ съ крестами,

Съ громадою зданій, съ заснувшимъ Днѣпромъ,

Съ извилиной улицъ, съ густыми садами,

Гдѣ тополь высокій облитъ серебромъ,

Съ окрестностью дальней, манящею взоры,

Съ широкой равниной зарѣчной страны,

Гдѣ нивъ подъ росою пестрѣютъ узоры,

Все тонетъ въ волшебномъ сіяньѣ луны.

Безгласна рѣка и безмолвны жилища,

Все тихо и тамъ, какъ и здѣсь у могилъ;

Лишь пѣсня, примчавшись оттоль на кладбище,

Гласитъ, что иначе тотъ міръ опочилъ.

И мнится мнѣ: сталъ я на берегъ; а эта

Окрестность обширная, гдѣ въ тишинѣ

Все дремлетъ подъ пологомъ луннаго свѣта,

Есть море почившее, кажется мнѣ.

Оно отдыхаетъ, житейское море,

Которое будто волну за волной,

Приноситъ и страсти, и радость, и горе

Сюда на кладбище, къ вершинѣ нѣмой,

Какъ будто на берегъ пустынный, безмолвный,

Гдѣ мшистые камни — предѣлъ для волны;

Гдѣ всѣ эти моря житейскаго волны

Въ могилы на вѣкъ обратиться должны.

И долго я думалъ; и все, что на разумъ

Приходитъ съ ужаснымъ вопросомъ: зачѣмъ? —

Толпой привидѣній предстало мнѣ разомъ,

И сталъ я, какъ камень, и хладенъ, и нѣмъ.

Все стало мнѣ страшно и все непривѣтно,

Пока не склонились колѣна мои….

Увы! на кладбищъ, гдѣ все безотвѣтно,

Гдѣ разумъ — на мѣсто толящей струи,

Которую въ жаждѣ подъ камнемъ онъ ищетъ —

Находитъ слѣды и источники слезъ;

Гдѣ призракъ ничтожества страшнаго рыщетъ

Для тѣхъ, кто безвѣрье къ могиламъ принесъ;

Гдѣ чуткое ухо порой только слышитъ,

Какъ шепчущій вѣчно молитвы однѣ,

Задумчивый колоколъ стонетъ и дышитъ,

И гулъ проливаетъ въ ночной вышинѣ;

Гдѣ духъ не смущается жизненной битвой,

А мысль, какъ могила безплодна сама, —

Невольно кончаешь сердечной молитвой

Что началъ, пришедши, загадкой ума.

1855.

ПPОМЕТЕЙ.

Φεῦ, φεῦ τὸ παρὸν τό τ'ἐπερχόμενον πῆμα στενάχω.

Увы! увы! Я скорблю надъ моею настоящею

и надъ моею грядущею участью.

Эсхилъ (Окованный Прометей).

Когда внимательно гляжу я

На нашъ величественный вѣкъ,

На все, что создалъ, торжествуя,

И совершилъ въ немъ человѣкъ;

На все, чѣмъ онъ украсилъ разомъ

Свое земное бытіе,

Чѣмъ онъ возвысилъ душу, разумъ

И назначеніе свое;

Какъ онъ стремится совершенства

Во всемъ достигнуть, и, увы!

Какъ отъ желаннаго блаженства

По прежнему далеки мы;

Какъ тотъ же самый дерзновенный

Анатомическій рѣзецъ,

Которымъ вѣкъ нашъ просвѣщенный

Проникъ во внутрь живыхъ сердецъ, —

Какъ тотъ рѣзецъ, увы! его же

Глубоко въ сердце уязвилъ;

Какъ много ранъ, великій Боже!

Онъ въ насъ самихъ разоблачилъ;

Когда глядишь на эти раны,

И осязаешь ихъ рукой,

И видишь въ горести, какъ рано

Слѣдами думы роковой

И преждевременныхъ сомнѣній

Покрыто юное чело;

Какъ ужъ увяло между терній

То, что еще не разцвѣло;

Какъ та же жизненная сила,

Которой движется нашъ вѣкъ,

Былую вѣру умертвила;

Какъ въ сердцѣ носитъ человѣкъ

Лишь трупъ того, что прежде жило;

Какъ онъ, безвѣріемъ томимъ,

Денницы каждое явленье

Встрѣчаетъ ужасомъ сомнѣнья

Надъ назначеніемъ своимъ;

Какъ каждый съ воплемъ сознается,

Что въ немъ, отъ самыхъ юныхъ лѣтъ,

Гдѣ сердце плачетъ — умъ смѣется,

Гдѣ «да» для чувства раздается —

Холодный разумъ шепчетъ: «нѣтъ!»

Какъ день своею красотою,

И ночь глубокой тишиной,

И лѣсъ шумящій надъ рѣкою,

И небо звѣздное съ луной,

И горъ далекихъ очертанье,

И дуновеніе весны,

И птицъ веселыхъ щебетанье,

И шумъ ручья, и плескъ волны,

И громъ несомый облаками,

И безконечный океанъ, —

Весь Божій міръ, бесѣдой съ нами,

Не изцѣляетъ нашихъ ранъ;

Какъ предъ природою роскошной,

Больные сердцемъ и душой,

Мы той же жалобой тревожной

Смущаемъ лишь ея покой;

Когда сознаешь гордый недугъ,

Которымъ страждетъ человѣкъ;

Когда поймешь, что этотъ вѣкъ

Для человѣка другъ и недругъ;

Что наконецъ ему должно

Настать благое изцѣленье; —

Но какъ свершится возрожденье?

Откуда явится оно?

Какъ разумъ зыблемый и шаткой

Найдетъ опору для себя?

Неразрѣшимая загадка!

Непостижимая судьба! —

Когда предстанетъ предо мною

Сей вѣкъ, который, какъ огнемъ,

Все обнялъ мыслію живого

И у небесъ похитилъ громъ;

Когда межъ тѣмъ доходятъ стоны

Его и вопли до меня,

Тогда невольно мыслю я,

Что вѣкъ великій нашъ есть оный

Титанъ, котораго Эсхилъ

Въ цвѣтущемъ городѣ Паллады,

Передъ собраніемъ Эллады

Торжественно изобразилъ.

Цѣпями вѣчными Вулкана

Къ вершинѣ Скиѳскихъ дикихъ скалъ

Юпитеръ гордаго Титана

Неумолимо приковалъ.

Вокругъ него толпою тучи

Блуждаютъ, какъ валы морей,

И какъ корабль къ скалѣ могучей

Межъ волнъ, привязанъ Прометей.

И внемлетъ дикая природа,

Какъ страждетъ, жалобно стеня,

Другъ человѣческаго рода

За похищеніе огня —

Того божественнаго свѣта,

Которымъ онъ воспламенилъ

Воображеніе поэта

И разумъ смертныхъ просвѣтилъ.

Глубокотемную пучину

Встревожилъ стонами Титанъ,

И всходитъ къ брату-исполину

Самъ сѣдовласый Океанъ.

По тщетно силится къ смиренью

Онъ Прометея возвратить;

Ничто не въ силахъ къ униженью

Титана гордаго склонить.

Вотще Юпитеръ посылаетъ

Посла крылатаго къ нему

И въ немъ покорность вызываетъ —

Титанъ не внемлетъ ничему.

Пускай, гремя и пламенѣя,

Юпитеръ скалы сокрушитъ,

И вмѣстѣ съ ними Прометея

Бездонный тартаръ поглотитъ;

Пускай потомъ орелъ крылатый

Къ нему найдетъ воздушный путь,

Пускай клюетъ палачъ пернатый

Его истерзанную грудь, —

Титана гордость не смирится

Передъ властителемъ небесъ,

Онъ въ мукахъ смерти не страшится,

Онъ самъ безсмертенъ, какъ Зевесъ!

Придетъ, онъ знаетъ, мигъ спасенья;

Но кто и какъ спасетъ его?

Не властны лютыя мученья

Ту тайну вырвать изъ него?

1855.

ОКНА.

Мрачна, и сыра, и дождлива

Суровая ночь Октября,

Горитъ и темно, и лѣниво

Въ туманъ огонь фонаря.

Вверху ни звѣзды, ни лазури

Не видно; а только одна,

Осенней предвѣстница бури,

Громадная туча видна.

Туманомъ задернутъ весь городъ,

Въ туманѣ исчезла рѣка,

И сырость, и слякоть, и холодъ,

И скука, и грусть, и тоска!

И сырость, и дождь презирая,

Иду я, туманомъ дыша;

Тоскою любви изнывая,

Больная томится душа.

Иду я по улицѣ темной,

При тускломъ огнѣ фонарей,

Желая знакомыя окна

Во мракѣ увидѣть скорѣй.

Во мракѣ сокрытъ я отъ взора,

Отъ взора людскаго; и вотъ —

Я вижу: опущена штора,

И дворникъ сидитъ у воротъ.

Сидитъ онъ, и нѣтъ ему дѣла

Зачѣмъ я предъ домомъ брожу;

А сердце во мнѣ обомлѣло,

И все я на окна гляжу,

Что свѣтятся въ пасмурной ночи,

И многія тайны таятъ,

И будто гигантскія очи,

На уличный сумракъ глядятъ.

И съ нихъ не спускаю я взора,

За ними все счастье мое….

О. эта досадная штора,

Какъ я разорвалъ бы ее!

Какое мнѣ было бы дѣло,

Что ночь такъ мрачна, холодна,

Когда бъ въ этой ночи слетѣла

Съ окошка вдругъ штора одна —

И мнѣ бы съ головкой открыла

Тѣ очи, прекраснѣе дня,

Которыя — звѣзды, свѣтила,

И солнце, и все для меня!

Ахъ, окна вы, окна! Какъ много

Могли бы вы мнѣ разсказать!…

Но вѣтеръ завылъ у порога,

И палкой сталъ дворникъ стучать;

И въ окнахъ не то ужъ, что было:

Потухъ въ нихъ огонь за огнемъ,

И мракомъ ихъ ночь затопила

Такимъ же, какъ въ сердцѣ моемъ.

1855.

РУСАЛКА.

Свѣтитъ мѣсяцъ серебристый

На раздольной синевѣ,

Сыплетъ жемчугъ по душистой,

Густолиственной травѣ,

Наклонившіяся ивы

Надъ водой осеребрилъ,

И холмы, дубраву, нивы

Блѣднымъ свитомъ наводнилъ.

Убаюкалися волны,

Гладью озеро легло;

Я надъ нимъ брожу безмолвный,

И гляжу въ его стекло.

Полный мѣсяцъ словно дышитъ

Въ свѣтлой влагѣ, и на ней

Чуть замѣтно онъ колышетъ

Яркій снопъ своихъ лучей.

Словно огненныя змѣйки

Пробѣгаютъ надъ водой;

А въ груди тоски-злодѣйки

Шевелится змѣй иной.

Я одинъ; и силъ нѣтъ болѣ

Мнѣ томленья превозмочь….

Съ кѣмъ могу въ печальной долѣ

Раздѣлить я эту ночь?

Ахъ! на чьи колѣна можно

Мнѣ главу свою склонить?

Кто души моей тревожной

Грусть захочетъ раздѣлить?

Кто слезой своей затушитъ

Жаръ, палящій грудь мою?

Кто объятьями задушитъ

Въ ней живущую змѣю?

Тѣ объятья отравлю я;

Кто дерзнетъ, меня любя,

Съ упоеньемъ поцѣлуя

Выпить ядъ мой изъ меня?

Сердце будетъ ли чужое

Чье нибудь мнѣ отдано,

Съ тѣмъ, чтобъ взять мое, больное,

И страдать съ нимъ за одно?

Въ мірѣ нѣтъ мнѣ тѣхъ объятій….

И задумчиво-тоскливъ,

Я стоялъ, какъ между братій,

Посреди плакучихъ изъ.

Мнѣ казалось, было жалко

Имъ меня; о! гдѣ же ты,

Бѣлогрудая русалка?

Выдь подъ ивы изъ воды.

Можетъ быть, въ иной, завѣтной

И невѣдомой странѣ,

Можетъ статься, въ искрометной

Этой синей глубинѣ,

Гдѣ свой лучъ купаютъ звѣзды,

Гдѣ любуется луна,

Гдѣ заря природѣ вѣжды

Омываетъ послѣ сна;

Гдѣ для дѣвы бѣлогрудой,

Для русалки, капли водъ

Превратились въ изумруды,

Волны — въ рѣзвый хороводъ;

Гдѣ отъ мѣсяца младаго,

Лишь на дно онъ упадетъ,

Для убора головнаго

Серебро она беретъ;

Гдѣ усѣяно златое

Для нея звѣздами дно;

Гдѣ страданіе людское

Неизвѣстно и смѣшно;

Гдѣ таится мірозданье,

Тайны чудныя храня, —

Есть участье, состраданье,

Есть любовь и для меня!

Гдѣ же ты, русалка? жду я,

Изнывая жду тебя,

Жду, чтобъ нѣгой поцѣлуя

Умертвила ты меня;

Чтобъ въ объятьяхъ страстныхъ сжала

Ты меня на берегу,

Грусть мою бъ зацѣловала,

Заласкала бы тоску!

1855.

МУЗА.

Въ поръ младенчества, въ началъ жизни, рано,

Когда душа была спокойна и чиста,

Какъ утро свѣтлое, и чуждыя обмана,

Любили задавать болтливыя уста

Вопросы о звѣздѣ, о смерти и о Богъ;

Въ поръ невинности и шелковыхъ кудрей,

Средь рѣзвыхъ игръ, меня на жизненномъ порогѣ

Она ужъ встрѣтила улыбкою своей.

Ужъ дѣвы ласковой лазурными очами,

Божественнымъ челомъ подъ тучею волосъ,

И музыкальными, волшебными рѣчами

Въ устахъ коралловыхъ, наполненными грезъ,

Ребенкомъ восхищенъ я былъ невыразимо,

И часто межъ дѣтей нѣмѣлъ внезапно я,

Когда незримая другимъ, мелькала мимо

Съ улыбкой кроткою владычица моя.

Непостижимая, таинственная сила,

Которой я, дитя, сознать не могъ умомъ,

Невѣдомо куда влекла меня, манила

Отъ игръ и отъ дѣтей, рѣзвившихся кругомъ.

Отъ игръ и отъ дѣтей, плѣнясь уединеньемъ,

Я сталъ за призракомъ украдкой убѣгать;

И между тѣмъ, когда съ невольнымъ удивленьемъ,

Съ заботой нѣжною меня искала мать, —

Я былъ наединѣ съ богинею моего;

Тамъ, на колѣна взявъ меня къ себѣ, она

Съ улыбкой видѣла, какъ мраморную шею,

Гдѣ шелковыхъ кудрей ложилася волна,

Я обвивалъ своей младенческой рукою,

И между тѣмъ другой безсмысленно блуждалъ

По чудному челу, надъ грудью молодою,

И дѣтски блѣдныя ланиты цѣловалъ.

И кудри дѣтскія мои она ласкала,

Съ любовью къ нимъ ея склонялась голова,

И шепотомъ меня богиня заставляла

За нею повторять созвучныя слова.

О, поэтическій несвязный первый лепетъ,

О ты, мой дѣтскій стихъ, какъ первый крикъ души,

И вдохновенія неясный первый трепетъ,

Какъ, незабвенные, вы были хорошо!

Я росъ, мужалъ и крѣпъ; десницею холодной

Коснулась сердца жизнь, въ немъ чувства леденя;

Съ его невинностью и призракъ мой безплотный,

Блѣднѣя съ каждымъ днемъ, сокрылся отъ меня.

Но время не могло былаго ощущенья

Изъ памяти моей съ невинностью украсть;

Созрѣли сѣмена святаго посѣщенья,

И чувства дѣтскія преобразились въ страсть.

Въ тревогѣ, въ пестротѣ, въ заботѣ ежедневной,

Въ тоскѣ, и въ радости, и въ шумѣ суеты

Я вызвать образъ тотъ блестящій и волшебный

Изъ жизненной моей стараюсь темноты.

Порой онъ ясенъ мнѣ, какъ въ прежнія мгновенья;

Тогда душа, къ нему восторженно летя,

Пороковъ и годовъ свергаетъ поношенье,

И вновь я счастливъ, чистъ, невиненъ, какъ дитя.

1855.

*  *  *

Пусть твое сердце надъ тайной всемірной

Не сокрушается.

Видишь, вдали тамъ со влагой сапфирной

Небо сливается;

Роща полна аромата и пѣнья,

Тополь красуется,

Въ свѣтломъ ручьѣ, что бѣжитъ чрезъ каменья,

Ландышъ любуется;

Бабочка въ полѣ цвѣтку что-то шепчетъ,

Долго цѣлуются,

Рѣзво волна неумолчная плещетъ;

Горы рисуются

На горизонтѣ вдали — исполины

Мощно-плечистые,

И отдохнуть къ нимъ легли на вершины

Тучки волнистыя;

Страстнымъ объятьемъ небеснаго свода

Все обнимается;

Знаетъ великую тайну природа —

И улыбается.

1855.

НОВЫЙ ГОДЪ.

Отчего съ лучемъ денницы,

Погасившимъ лучъ луны,

Вдоль по улицамъ столицы

Засіяли галуны,

Эполеты и петлицы,

И разсыпались, какъ птицы

Разноперыя кругомъ,

Какъ Амуры и Зефиры,

Фраки, шляпы и мундиры

Въ экипажахъ и пѣшкомъ?

Все съ утра засуетилось

И на встрѣчу повалилось

Вновь явившагося дня;

Что такое? Что случилось?

Что за шумъ и бѣготня?

Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ —

Кто въ енотѣ, кто въ бобрахъ,

Кто съ ворчаньемъ, кто съ участьемъ

Кто съ нѣмымъ подобострастьемъ,

Кто въ калошахъ, кто въ саняхъ;

И начальникъ отдѣленья,

И простой канцеляристъ,

И свѣтильникъ просвѣщенья —

Модный франтъ, студентъ, артистъ,

Всѣ двуногія творенья,

Даже сильные земли —

По морозу поздравленья

Повезли и понесли.

Въ Божьемъ міръ все, какъ было,

Все по старому идетъ,

Тѣ же вѣчныя свѣтила,

Тотъ же неба вѣчный сводъ,

Та же ждетъ людей могила;

Что жъ такое новый годъ?

Жизнь людей, увы! все та же,

Все у нихъ осталось такъ,

Какъ и прежде было; даже

Этотъ черный, пышный фракъ,

Подъ которымъ поздравленье

Съ новымъ годомъ франтъ несетъ —

Прошлогоднее творенье;

Что жъ такое новый годъ?

Люди, люди! врядъ ли знаетъ

Кто нибудь изъ васъ, зачѣмъ

Онъ другаго поздравляетъ.

Поздравляю же васъ съ тѣмъ,

Что ужъ вы не въ прежней силѣ,

И по-опытнѣй, увы!

Что поближе ужъ къ могилѣ

Цѣлымъ годомъ стали вы;

Съ тѣмъ, что новыя морщины

И почтенныя сѣдины

За прошедшіе года

Вамъ готовитъ онъ съ участьемъ….

Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ

Поздравляю, господа!

1856.

БАЛЪ.

Вчера былъ упоеньемъ бала

Я сладострастно опьяненъ.

Звучноблистательная зала

Въ огни тонула, исчезала —

И на яву я видѣлъ сонъ.

Въ хаосъ все смутно превращалось;

И изъ него, ко мнѣ летя,

Мнѣ чудотворно улыбалось,

Ко мнѣ привѣтливо ласкалось

Голубоокое дитя.

Сливалъ въ себѣ тотъ образъ чудный

Весну, журчаніе ручья,

Напѣвы арфы звонкострунной,

Благоуханье ночи лунной

И переливы соловья.

Несясь ко имъ волнами свѣта,

Шептала нѣжно мнѣ она:

«Я поняла тебя, поэта!

Что для тебя вся ветошь эта

Мала, ничтожна и смѣшна.

Что въ этотъ говоръ, блескъ, движенье

Ты только потому попалъ,

Что, раздражая слухъ и зрѣнье,

Воспламенить воображенье,

Какъ искра порохъ, можетъ балъ.

Я знаю, знаю безъ ошибки,

Что видишь ты черезъ хаосъ

Мои лишь плечи, станъ мой гибкій,

Мои глаза, мои улыбки,

Густую ночь моихъ волосъ —

И жадно цѣлый міръ видѣніи

Обнявъ со мной, держа мой станъ,

Плѣнясь красой моихъ движеній,

Восторговъ ты и наслажденій

Изчерпать хочешь океанъ.

Поэтъ! вѣнчайся красотою:

Я — твой вѣнокъ! Поэтъ мнѣ братъ;

Ты полонъ мной, а я тобою;

Иди ко мнѣ, лети со мною

Въ мерцанье блѣдное лампадъ,

Въ прохладу тихаго чертога,

Подъ сѣнь ревнивую завѣсъ,

Вкусить со мной блаженство бога….»

И я очнулся у порога,

Подъ кровомъ облачныхъ небесъ.

«Я поняла тебя, поэта»

Еще мнѣ слышалось порой,

Когда уже видѣнье это

Умчала быстрая карета

По пробужденной мостовой.

И грустно одному мнѣ стало,

Когда, молчаньемъ окруженъ,

Я сознавалъ, что эта зала

Однимъ тщеславіемъ сіяла,

А остальное было — сонъ.

1856

ЗЕРКАЛО.

Глядѣлъ я задумчивымъ взоромъ,

Предавшись влеченью мечты,

На зеркало это, въ которомъ

Ея отражались черты,

И станъ подъ наряднымъ уборомъ,

И жемчугъ въ косѣ, и цвѣты.

Глядѣлъ я, и думалъ: не станетъ

Стекло это льстить никому,

Оно никого не обманетъ,

Пристрастья въ немъ нѣтъ ни къ чему,

И если уродъ въ него взглянетъ,

Уродъ же предстанетъ ему.

Я зеркало знаю другое,

Которымъ обманутъ я былъ;

Въ немъ видѣлъ я что-то святое,

Въ немъ образъ божественный жилъ,

И что отражалось въ немъ, то я

Всесильно и долго любилъ,

Пока не узналъ я, что было

Его отраженье — мечтой;

Что ложно оно отразило

Мнѣ душу порочную той,

Кто все неземное сроднила,

Я думалъ, съ земной красотой.

Любовь для презрѣнья забыта;

А тайна — узналъ я ее —

Была въ этомъ зеркалъ скрыта:

Въ немъ лучше казалося все;

За то ужъ оно и разбито.

То зеркало — сердце мое.

1856.

*  *  *

Зачѣмъ красавица моя

Вперила взоры въ даль нѣмую?

О, какъ тебя я поцѣлую,

Чтобъ улыбнулось ты, дитя!

Но что я вижу? Не слеза ль

Блеститъ на шелковой рѣсницѣ?

Къ моей невинной голубицъ

Ужель прокралася печаль?

Не я ль набросилъ эту тѣнь?

Не я ль тебя, преступникъ, мучу?

Не я ль облекъ невольно въ тучу

Твой воцаряющійся день?

Изгибы сердца моего

Своимъ ты взоромъ не проникла ль,

И скорбь моя ужъ не достигла ль,

Дитя, до сердца твоего?

И такъ, какъ тучу небеса

Вновь отдаютъ землѣ дождями,

Не возвращаютъ ли слезами

Мнѣ скорбь мою твои глаза?

О, на землѣ мой райскій гость!

Осуществившіяся грезы!

Какъ благодатны эти слезы,

Для сердца чахнущаго дождь!

Возьми жъ, возьми плоды души,

Дождемъ тѣмъ оплодотворенной,

И жницей къ нивѣ ты душевной

Съ серпомъ на жатву поспѣши!

Тебѣ лишь духа моего,

Тебѣ восторгъ и вдохновенье,

И зрѣлой мысли воплощенье,

И пѣснь поэта твоего!

Разумной жницей собирай

Плоды, которые принесъ я,

И въ міръ, какъ зрѣлыя колосья,

Ихъ на пути своемъ роняй!

1856.

НАШЕМУ ХУДОЖНИКУ

ГРАФУ ѲЕДОРУ ПЕТРОВИЧУ ТОЛСТОМУ

въ день его рожденія 10 февраля 1856 года.

У кого душа согрѣта

Артистическомъ огнемъ,

Или геніемъ поэта,

Или чувствомъ и добромъ;

Кто лишь преданъ мысли нашей

И разумный любитъ трудъ,

Тѣ сегодня полной чашей

За твое здоровье пьютъ.

О! да здравствуетъ на много,

Много дѣятельныхъ лѣтъ,

Въ славу Руси, въ славу Бога,

Нашъ художникъ и поэтъ!

Пусть за то, что не старѣетъ

Онъ ни мыслью, ни душой,

Все прекрасное лелѣетъ

И впередъ идти умѣетъ

За разумной новизной;

Что лишь новымъ заблужденьямъ,

Злу лишь новому не радъ,

Онъ онъ съ юнымъ поколѣньемъ

И поэту другъ и братъ;

Что тщеславья свѣтскимъ чадомъ

Не убилъ онъ добрыхъ чувствъ

И остался вѣрнымъ чадомъ

Вдохновенья и искусствъ;

Пусть за то ему въ награду

На землѣ пошлетъ Творецъ

Ту великую отраду,

Чтобы могъ его рѣзецъ,

Или дышащая глина,

Намъ представить наконецъ

Русь, какъ мысли исполина,

Впереди семьи людской,

Проводящую къ блаженству,

Къ просвѣщенью, къ совершенству

Всѣ народы за собой!

Чтобъ узрѣлъ онъ исполненье

Благороднѣйшихъ надеждъ

Молодаго поколѣнья,

И паденіе невѣждъ!

Такъ возьми жъ вѣнокъ лавровый,

На себя его надѣнь,

И воспрянувъ къ жизни новой,

Вмѣстѣ съ нами въ этотъ день

Изъ одной заздравной чаши,

Нашъ артистъ и другъ нашъ, пей,

Чтобъ сбылись надежды наши,

Чтобъ вѣнокъ свѣтлѣй и краше

На главѣ сіялъ твоей!

САУЛЪ И ДАВИДЪ.

И взиманіе Давидъ гусли, и играше рукою

своею, и отдыхаше Саулъ, и благо сы у бяше,

и отступаше отъ него духъ лукавый.

Первая книга царствъ, XVI, 23.

Когда, десницею Еврейскаго пророка

Помазанный на царство, царь Саулъ

Безумно бросился въ объятія порока

И Бога отъ себя корыстью оттолкнулъ;

Тогда, исполненный небеснаго прозрѣнья,

Во гнѣвѣ возвѣстилъ Саулу Самуилъ:

"Не нужно Господу ни жертвъ, ни всесожженья

"Понеже ты глаголъ его уничижилъ!

"Понеже паче жертвъ Ему повиновенье,

"И туками окна его не замѣнить;

"Непокореніе есть идолослуженье —

«И во Израилѣ царемъ тебѣ не быть!»

И убоялся царь корысти и мытарства,

И уходящаго пророка удержалъ

Онъ за воскрилье ризъ, и ризы разодралъ.

"Такъ раздеретъ Господь Израилево царство

«Отъ рукъ твоихъ!» пророкъ Саулу возвѣщалъ,

И плакать о царѣ пошелъ въ уединенье.

Господь сказалъ ему: «возьми съ елеемъ рогъ:

Я укажу тебѣ владыку въ сновидѣньѣ;

Не зри ты на его лице и униженье,

Понеже человѣкъ не тако зритъ, какъ Богъ.

Да не смутитъ тебя ни юностью, ни видомъ

Избранникъ Мой.» Пошелъ послушный Самуилъ,

Священный свой елей на юношу излилъ,

И Божій духъ съ тѣхъ поръ носился надъ Давидомъ

И отъ Саула Духъ Господень отступилъ,

Занё направилъ онъ стопы на путь неправый;

И поборолъ тогда Саула духъ лукавый,

И этотъ духъ его отъ Господа давилъ.

И отрокамъ своимъ велѣлъ онъ между всѣми

Израильтянами искать ему того,

Кто сладкимъ пѣніемъ утѣшилъ бы его.

Тогда одинъ изъ нихъ Саулу: «Въ Виѳлеемѣ»

Сказалъ: "Ессеова я сына видѣлъ разъ;

" Разуменъ тотъ, борецъ, мудръ въ словеси, благъ видомъ,

«И чудный съ гуслями сливать умѣетъ гласъ.»

Къ Ессею вѣстника послали за Давидомъ,

И сталъ съ тѣхъ поръ Давидъ отрадой царскихъ глазъ.

И молвилъ царь ему: "на брань я ополчусь ли,

«За мною слѣдуй ты.» И сталъ онъ царскій другъ;

Смущался ль духомъ злымъ Саулъ, — Давидъ бралъ гусли,

Пріятнымъ пѣніемъ царя лелѣялъ слухъ;

Въ томъ пѣніи была таинственная сила;

И отдыхалъ Саулъ, и благо сердцу было,

И покидалъ тогда его лукавый духъ.

И при Давидѣ царь жилъ въ славѣ и покоѣ, —

Дѣла его текли къ желанному концу,

Пока онъ съ нимъ дѣлилъ величіе земное;

Союзъ царя съ пѣвцомъ угоденъ былъ Творцу.

Дано отъ Господа призваніе святое

Равно лавровому и царскому винцу;

Блаженъ пѣвецъ, царю внушающій благое,

Блаженъ и славенъ царь, внимающій пѣвцу.

1856.

*  *  *

Солнце весело сіяло,

Каналъ съ крышъ блестящій снѣгъ,

Птичка рѣзво щебетала,

Ожидая вешнихъ нѣгъ.

Послѣ зимней долгой стужи

Бѣлый снятъ ужъ былъ коверъ,

И вездѣ сверкали лужи;

Я вошелъ на грязный дворъ.

Топоромъ во льду канаву

Дворникъ звучно прорубалъ;

Черезъ лужу переправу

Тощій котъ предпринималъ;

Разгулялась отважно

Подлѣ стая голубей

И пѣтухъ, шагая важно,

Шелъ со свитою своей;

Воробьи кругомъ пищали;

Баба мыть бѣлье несла,

И мальчишки хохотали

Надъ ухватками козла.

Грязь смывали съ экипажа

Толстыхъ два бородача;

А изъ третьяго этажа,

Женскимъ голосомъ звуча,

Упоительны, игривы,

Съ фортепьяннымъ звукомъ, внизъ

Итальянскіе мотивы

Черезъ форточку лились.

Дворъ, мальчишки, лужи, бабы,

Все мнѣ мило стало вдругъ,

И остался вѣчно я бы

Съ ними слушать этотъ звукъ!

Для меня мотивъ игривый

Все кругомъ запѣло вслухъ;

Итальянскіе мотивы

Пѣлъ, казалось мнѣ, пѣтухъ.

Подъ таинственною властью

Этой пѣсни изъ окна,

На дворѣ со всею страстью

Сердцу чуялась весна!

Какъ изъ форточки несется

Эта пѣсня въ грязный дворъ,

Такъ поэзья вѣчно льется

Въ ежедневный пошлый вздоръ,

И имѣетъ участь ту же:

Не пройди я здѣсь въ тотъ разъ —

Этотъ голосъ въ грязной луже

Потонулъ бы, какъ алмазъ.

1856.

19 АПРѢЛЯ 1856.

А! ты здѣсь, моя плутовка!

Снова въ келіи моей

Бѣлокурая головка —

Поцѣлуй же поскорѣй!

Жметъ тебя твоя шнуровка —

Панцырь прелести твоей;

Сбрось ее движеньемъ страстнымъ

Къ башмачкамъ твоимъ атласнымъ,

Грудь лобзаніямъ открой,

Дай прильнуть мнѣ къ лону счастья,

Разстегни свои запястья,

Дай покровамъ пасть волной

Съ ослѣпительнаго стана,

И изъ нихъ передо мной

Выдь съ разутою ногой,

Какъ изъ пѣны океана,

Афродитою нагой!

Не ходи смотрѣть на это

Торжество толпы пустой;

Будь ню въ келіи поэта,

Въ страстной нѣгѣ полусвѣта,

Воплощенною мечтой!

Слышишь — ржетъ мой копь ретивый?

Я сейчасъ лишь изъ сѣдла;

Онъ съ осанкой горделивой,

Съ развѣвающейся гривой,

И кусая удила,

Съ мѣрнымъ скокомъ, тяжкимъ тономъ

Отъ копытъ по мостовой,

Быстро мчалъ меня галопомъ

Надъ холодною Невой….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

До утра ты, беззаботно

На груди моей дыша,

Здѣсь останься, и свободна

Также будь, какъ хороша.

Можно ль, другъ мой, чтобы выя

Красоты съ ярмомъ была

И сгибалась, какъ другія?

Нѣтъ! свободная стихія

Афродиту родила!

1856.

ВЕРБЫ.

Ужъ на югъ зеленъ тополь,

Въ благовонныхъ почкахъ кленъ,

А еще не снялъ Петрополь

Снѣговыхъ своихъ пеленъ!

Лучъ весенній ждетъ, тоскуя,

Возрожденья на снѣгахъ,

Какъ любовникъ поцѣлуя

На безжизненныхъ устахъ.

Новой жизни, какъ природа,

Ожидаютъ и сыны

Человѣческаго рода;

И съ предвѣстницей весны,

Съ вербной вѣткою пушистой

Посылаетъ людямъ Богъ

Теплыхъ дней весны душистой

Утѣшительный залогъ.

Эту вѣтвь — уподобленье

Надъ землей повисшихъ слезъ,

Первый признакъ возрожденья —

Мы тебѣ несемъ, Христосъ!

Призывая къ жизни новой,

Въ міръ весной явился Ты,

И вплелись въ вѣнецъ терновый

Твой весенніе цвѣты.

За одно съ весной игривой

Ты сердцамъ внушалъ любовь,

Вмѣстѣ съ ней надъ новой нивой,

Какъ росу, Ты пролилъ кровь,

И вдохнулъ для насъ чудесно

Въ пробужденную волну,

И въ цвѣтокъ, и въ шумъ древесной

Ты духовную весну.

Все, чтобъ звать насъ къ жизни новой,

Одарилось языкомъ;

Воплотившееся Слово

Воплотилося во всемъ,

И душа невольно слышитъ,

Какъ безсмертіе зоветъ

Насъ во всемъ, что только дышитъ,

Прозябаетъ и цвѣтетъ!

И народъ несетъ толпою

Возложить на Твой престолъ

Возвѣщеннаго Тобою

Возрожденія символъ —

Эти вѣтки вербы гибкой.

Будетъ, будетъ къ намъ весна!

Но небесною улыбкой

Насъ улучшитъ ли она?

О, когда бы съ вербной вѣткой,

Поминаемый Христосъ

Въ міръ болѣзненный и ветхой

Возрожденье вновь принесъ!

Мыслить началъ изувѣръ бы,

И воспрянули бъ умы….

Но завянутъ эти вербы —

И Христа забудемъ мы.

1856.

*  *  *

Что за ребячество такое?

Когда домой мы въ поздній часъ

Приходимъ, и въ моемъ покоѣ

Лампада осѣщаетъ насъ, —

Шалунья! ты ребенкомъ точнымъ

Боишься гипсовыхъ головъ,

Что здѣсь подъ сумракомъ полночнымъ

Глядятъ изъ темныхъ къ намъ угловъ!

Вчера впотьмахъ тебя вотъ эта

Перепугала голова

Давно умершаго поэта;

И что же? Будь она жива,

Тогда, напротивъ, я, какъ вора,

Боялся бъ этого лица:

Меня забыла бы ты скоро

Для Донъ-Жуанова пѣвца;

И не сложилъ бы головы я

Тогда ужъ къ этому плечу….

А знаешь? всѣ онѣ живыя,

Когда я только захочу!

Вдругъ изъ угловъ, со шкапа, съ печи

Всѣ начинаютъ говорить,

Я слышу явственно ихъ рѣчи,

Могу ихъ даже повторить!

Ихъ думы, чувства, помышленья,

Ну, словомъ, духъ ихъ — вѣришь ты? —

Вдругъ оживитъ въ одно мгновенье

Всѣ эти мертвыя черты;

Читаю каждую мечту я,

Переживаю съ каждымъ вѣкъ;

Передо мной ужъ не статуя —

Передо мною человѣкъ!

Меня-то это не тревожитъ,

Я счастливъ этакъ; но, мой другъ,

Вотъ отчего, легко быть можетъ,

И происходитъ твой испугъ:

Я такъ мое уединенье

Духовной жизнью населилъ,

Что здѣсь ея напечатлѣнье

И гипсъ и мраморъ сохранилъ.

Быть можетъ, въ неподвижныхъ взорахъ

Тотъ слѣдъ живаго бытія

Блеснулъ глазамъ твоимъ, въ которыхъ

Сейчасъ притомъ глядѣлся я;

Какъ мнѣ, живою показалась

Та голова тебѣ, мой другъ;

Вотъ отчего перепугалась

Ты Цицерона ныньче вдругъ.

Не зналъ и онъ — мудрецъ, витія —

Какія тайны въ насъ самихъ?

Быть можетъ, это — симпатія?

Съ твоей душою въ этотъ мигъ,

Быть можетъ силой магнетизма,

Соединилася моя….

Но ты не слышишь мистицизма —

Ты засыпаешь близъ меня.

1856.

*  *  *

Дождикъ ливмя льетъ; сирени

Благовонныя цвѣтутъ;

Солнце сѣло; сходятъ тѣни;

Радъ, спокоенъ я — ты тутъ!

Ты пришла, мой ангелъ, въ дождикъ,

Пробѣжала садъ сырой,

Ты повѣсила на гвоздикъ

Здѣсь покровъ измокшій свой,

И межъ тѣмъ, какъ блескъ червонца

Очи аргусу смежилъ —

Мни твои образъ, ярче солнца,

Все сквозь дождь озолотилъ!

Ты вошла — и вдругъ, изъ сада

Въ дверь ворвавшись за тобой,

Ароматная прохлада

Мои наполнила покой;

И къ моей безпечной лѣпи

Вдругъ влетали вы вдвоемъ:

Ты, мой ангелъ, и сирени

Запахъ вызванный дождемъ.

Незабвенная отрада!

Мнѣ казалося — цвѣтокъ,

Вѣтромъ сорванный, изъ сада

Залетѣлъ въ мой уголокъ,

Ароматомъ мнѣ повѣялъ,

Свой родной покинувъ кустъ;

Но мечту мою разсѣялъ

Поцѣлуй знакомыхъ устъ.

И тебя цѣлуя съ жаромъ,

Я припомнилъ, будто сонъ,

Что приходъ твой былъ не даромъ

Ароматомъ возвѣщенъ:

Прометей, терпя страданье,

Какъ преданіе гласитъ,

Ощутилъ въ благоуханьѣ

Близость нимфъ-океанидъ.

1850.

ПОДРАЖАНІЯ.

I.

Въ аромата вертоградномъ

Я на ложъ сплю прохладномъ

Въ тихомъ шепотѣ вѣтвей;

Сердце чуткое не дремлетъ,

Сердце гласу друга внемлетъ;

Онъ стучится у дверей.

«Отвори мнѣ, дорогая,

Совершенная жена!

Каплетъ здѣсь роса ночная,

Голова моя влажна.

Появись, раскрывши вѣжды,

Ты звѣздой межъ этихъ звѣздъ…»

— «Я сняла мои одежды,

Какъ я встану безъ одеждъ?

Я и ноги ужъ омыла,

Какъ опять ихъ осквернить?

Какъ я встану, другъ мой милой?

Какъ мнѣ двери отворить?»

Онъ молчитъ; не слышно стуку:

Сквозь рѣшетку въ тишинѣ

Протянулъ мнѣ только руку —

Сердце дрогнуло во мнѣ!

Я поспѣшно съ ложа встала,

Смирна капала съ руки

И сладчайшимъ обливала

Благовоніемъ замки.

Быстро ключъ я повернула,

Отворила…. у дверей

На меня лишь ночь взглянула

Многимъ множествомъ очей!

Многозвѣздная стояла

У порога только ночь;

Я къ рѣшеткѣ побѣжала —

Друга нѣтъ, ушелъ онъ прочь!

Шла я, друга призывая,

Мимо зданій и садовъ;

Дерзко стража городская

Сорвала съ меня покровъ;

Проходя по стогнамъ мимо,

Мнѣ нобои нанесла;

Дѣвъ и женъ Ерусалима

Я въ отчаяньѣ звала:

«Я прошу васъ, заклинаю,

Встрѣтивъ друга моего,

Возвѣстить, что изнываю

Я любовью для него!»

— «Чѣмъ, для этихъ заклинаніи,

Чѣмъ же другъ твой одаренъ

Выше всѣхъ другихъ созданій?

О, звѣзда живущихъ женъ!»

— "Голова его, какъ злато

Многоцѣнное блеститъ;

Какъ фіалы аромата,

Благолѣпіе ланитъ!

Свѣтъ не краше взоровъ нѣжныхъ;

Очи друга, какъ весной

Двое горлицъ бѣлоснѣжныхъ

Надъ поверхностью рѣчной!

Съ устъ пурпурныхъ, слаще мура,

Благовонный каплетъ сотъ;

Другъ мои — избранный изъ міра

Изобиліемъ красотъ!

Весь желанья онъ достоинъ;

Кудри черныя, какъ вранъ,

Онъ, какъ кедръ, высокъ и строенъ,

Онъ прекрасенъ, какъ Ливанъ!

Я его; я имъ любима,

Я зову его своимъ, —

Онъ милѣй Ерусалима,

Я — его Ерусалимъ!

II.

Тамъ, гдѣ плачъ, гдѣ другъ печаленъ,

Лучше, чѣмъ среди пировъ;

Какъ цвѣтокъ среди развалинъ,

Разумъ зрѣетъ у гробовъ.

Тамъ, одинъ конецъ живущимъ

Смерть въ себѣ изобразивъ,

Заставляетъ о грядущемъ

Помышлять того, кто живъ.

Блага нѣтъ въ весельяхъ шумныхъ,

Грусть же душу ублажитъ;

Смѣхъ веселый у безумныхъ,

Сердце мудраго — скорбитъ.

Знай, для духа пресыщенье —

Какъ снѣдающая плѣснь;

И не тщись познать творенье —

Въ многознаніи болѣзнь.

Отъ пытаній своевольныхъ

Нѣтъ плода и счастья нѣтъ;

Мудрость — въ безднахъ безглагольныхъ;

Кто велитъ имъ дать отвѣтъ?

Кто бы ни былъ — мудрый, нищій —

Пища цѣль его труда;

Всѣ работаютъ для пищи,

Но душа ихъ не сыта.

Смѣхъ обманчивъ, радость лжива,

Свѣтъ корыстенъ, судъ людей

Тамъ, гдѣ гибнетъ, что правдиво,

Награждается злодѣй.

Въ женахъ скорбь, обманъ и муки;

Гибель прелесть ихъ лица,

Цѣпь тяжелая ихъ руки,

Сердце, ласки — сѣть ловца.

О ничтожество земное!

О людская пустота!

Бойся Бога, — остальное,

Сынъ мой, прахъ и суета.

1856.

У РАЗВАЛИНЪ.

Поздно вчера, одинокъ и печаленъ,

Послѣ далекой прогулки ночной,

Сѣлъ я на камнѣ у старыхъ развалинъ,

Полный раздумья о жизни земной.

Мѣсяцъ ихъ блѣдными облилъ лучами

И обрисовывалъ очерки ихъ,

Темную тѣнь ихъ бросалъ, и клочками

Небо свѣтлѣло изъ оконъ пустыхъ.

Шумно со свода исчезнувшей крыши,

Шорохъ заслыша, слетѣла сова,

Мимо сновали летучія мыши

И у дверей шелестила трава.

Голый кирпичъ, змѣевидныя щели

По освѣщенной поверхности стѣнъ

Всюду, какъ гіероглифы чернѣли —

Надписи мимо идущихъ временъ.

Груду развалинъ и видъ разрушенья

Мысленно сравнивалъ я съ мертвецомъ;

Но между ними замѣтилъ каменья,

Съ юнымъ, растущимъ на нихъ деревцомъ.

И размышлялъ я невольно о древѣ,

Что на стѣнѣ многолѣтней растетъ,

И зарождаяся въ каменномъ чревѣ,

Каменной грудью питаясь, живетъ.

Корни сквозь камни, ростя, проникаютъ,

Ищутъ въ нихъ пищи, чтобъ вѣтви кормить,

Мертвыя силы живымъ уступаютъ,

Дереву камни должны уступить.

Такъ и въ могилы на тихомъ кладбищъ —

Этой развалинъ жизни земной —

Мысль наша корни впускаетъ, и пищи

Ищетъ себѣ подъ холодной плитой.

1856.

НЮХАЯ СОРВАННУЮ РОЗУ.

Да, я знаю несомнѣнно,

Отчего, какъ въ сладкомъ снѣ,

Все знакомое мгновенно

Запахъ твой напомнилъ мнѣ,

Снова далъ зашевелиться

Грезамъ сердца моего

И прошедшимъ насладиться

Вновь позволилъ; — оттого,

Что — когда надъ влагой чистой

Съ горъ бѣгущаго ключа

Ты, дитя весны душистой

И небеснаго луча,

Разцвѣтало, распускалось

Упоительной красой,

Каждый вечеръ умывалось

Ароматною росой,

По утру же золотистый

Лучъ зари тебя ласкалъ

И, лаская, слѣдъ росистый

Поцѣлуемъ осушалъ,

Одѣвалъ тебя въ обновы

Подъ защитою куста,

Гдѣ къ тебѣ лишь мотыльковы

Прикасалися уста; —

Въ это время надушеный

Воздухъ пламенной весны,

Говоръ струйки позлащенной,

Тихій вечеръ, свѣтъ луны,

Отдаленный звукъ свирѣли,

Пѣсня жницы молодой,

Соловья ночныя трели,

Блескъ денницы золотой,

Страстный вздохъ, влюбленный ропотъ,

Взоръ красавицыныхъ глазъ,

Поцѣлуй и робкій шепотъ

Въ дорогой свиданья часъ,

Сладкозвучный стахъ поэта, *

Полный радости и слезъ, —

Въ лепесткахъ твоихъ все это

Впечатлѣлося, слилось —

И средь жизни безмятежной,

Воли, миги и прохладъ

Превратилось въ этотъ нѣжный,

Сладострастный ароматъ.

1856.

ВНЕЗАПНАЯ ГРУСТЬ.

Ты спросила у поэта:

«Отчего бываетъ это?

Неожиданно, когда

И рѣзва, и весела я,

Въ самомъ смѣхѣ вдругъ такая

Грусть находитъ иногда,

Въ сердцѣ вдругъ такое бремя

И тоска такая въ немъ,

Что заплакала бъ въ то время,

И не знала бы о чемъ.»

И задумчивый поэтъ

Говорилъ тебѣ въ отвѣтъ:

«Да, мой другъ! я это знаю;

Но не знаю отчего

Этой грустью я страдаю;

Можетъ статься, оттого

Такъ тебѣ она знакома,

Что, какъ жизнь ни хороша,

Все же знаетъ, что не дома

На землѣ твоя душа.»

1856.

ВЕСЕННІЕ СТАНСЫ.

Слава Богу. скоро будетъ

Жизнь мнѣ снова понутру;

Ужъ меня отъ льни будитъ

Божья птичка по утру.

Рыбу ловятъ ужъ на тонѣ,

Превратилась почка въ листъ,

И весну ужъ въ фельетонъ

Объявилъ фельетонистъ.

Какъ дитя, душа послушна

Снова матери-веснѣ;

Въ кабинетъ мнѣ ужъ душно,

Надоѣли книги мнѣ.

Книга ждетъ меня иная,

Подъ березой, у ручья;

Это библія живая,

Это книга бытія!

Дни и ночи въ ней страницы,

Буквы — звѣзды и луна,

Тучи, горы, блескъ денницы,

Вѣтка, радуга, волна.

Въ ней любовью безконечной

Дышатъ чудныя слова;

Авторъ книги этой вѣчной —

Брама, Зевсъ иль Егова!

Эта книга воспитала

И Гомера, и мужей,

Коихъ пѣсня оживляла

Многосуетныхъ людей.

Въ ней, стремясь къ иной отчизнѣ,

Черпалъ истинный артистъ

То, чѣмъ духъ и въ грязной жизни

Можетъ быть великъ и чистъ;

Что высоко, идеально,

Чѣмъ, забывъ житейскій смрадъ,

Утѣшается печальной,

Чѣмъ бѣднякъ бывалъ богатъ;

Что звѣздою зажигаетъ

Намъ возвышенную цѣль,

Что насъ къ Богу приближаетъ,

Чѣмъ великъ былъ Рафаэль!

Ты жъ, который въ книгѣ жизни

Ищешь только одного:

Чѣмъ ничтоженъ бѣдный ближній,

Ты ничтожнѣе его!

Не поэтъ ты, не художникъ,

Ты утѣшить насъ не могъ,

Ты не хочешь, какъ безбожникъ.

Видѣть Бога тамъ, гдѣ Богъ.

Безконечны жизнь, природа;

Въ нихъ поклонникъ красоты

Выбираетъ не урода,

А прекрасныя черты.

Безъ божественнаго чувства

Наслажденья сердцу нѣтъ;

«Жизнь мрачна, свѣтло искусство»

Молвилъ истинный поэтъ (*).

(*) Ernst ist das Leben, heiter ist die Kunst. Шиллеръ.

У кого безсильны крылья,

Тотъ съ заоблачныхъ высотъ

Не увидитъ изобилья

Богомъ созданныхъ красотъ.

О! блаженъ, кто немощь вѣка —

Малодушную хандру

Проклялъ, любитъ человѣка,

Вѣритъ счастью и добру!

И кто молодъ, счастливъ втрое!…

Право морщатся вотще

Эти блѣдные герои

Въ Чайльдъ-Гарольдовомъ плащъ,

Лишь въ шампанскомъ иль въ рейнвейнъ

Находящіе покой,

На устахъ съ куплетцомъ Гейне

И съ пустою головой.

О! блаженъ, кто, сердцемъ молодъ,

Духомъ бодръ, здоровъ, могучъ,

Забываетъ жизни холодъ,

Какъ блеснетъ весенній лучъ!

Что за бодрость и отвага,

Несравненныя ни съ чѣмъ!

Сколько радости и блага

Этотъ лучъ готовитъ всѣмъ!

И чертоги, и палаты,

И роскошные сады,

Гдѣ блаженствуетъ богатый,

Озаритъ онъ съ высоты;

И у ветхаго порога,

Гдѣ бѣднякъ страдалъ зимой,

Заблеститъ, и благость Бога

Онъ прольетъ надъ нищетой;

Замараться не боится

Онъ на рубищъ гниломъ;

И на пиръ весны стремится

Нищій вмѣстѣ съ богачемъ.

О! гдѣ жизнь вольнѣе, проще,

Я туда отправлюсь жить,

Буду спать въ зеленой рощѣ,

Изъ потока буду пить!

Гдѣ сводъ неба чистъ и ясенъ,

Гдѣ, подъ тѣнь меня маня,

Старый дубъ, и кленъ, и ясень

Съ дѣтства знаютъ ужъ меня;

Гдѣ верхомъ ли я, въ телѣгѣ ль

Освѣжить бы душу могъ,

Гдѣ мнѣ чужды Кантъ и Гегель,

И понятенъ только Богъ!

Други! други! Тамъ, подъ кленомъ,

Гдѣ малиновка поетъ,

На красивомъ, на зеленомъ

Берегу прозрачныхъ водъ;

Гдѣ кузнечикъ рѣзво скачетъ

И чирикаетъ въ травъ,

Надъ водою ива плачетъ,

Птицы тонутъ въ синевѣ;

Гдѣ дубрава зеленѣетъ,

Божій міръ, какъ дѣтство, тихъ, —

Тамъ рождается и зрѣетъ

Избалованный мой стихъ.

Съ незабудками онъ друженъ,

Съ василькомъ, съ лилееи тамъ;

И ему сводъ неба нуженъ,

Лучъ и воздухъ, какъ цвѣтамъ.

Тамъ природа мнѣ подруга,

Тамъ знакомецъ давній я;

Птички, бабочки, какъ друга,

Не пугаются меня;

Будто знаютъ, что не злобенъ

Тотъ, кто съ ними любите жить,

Имъ свободою подобенъ

И привыкъ ей дорожить.

Вмѣстѣ тамъ у старыхъ изъ мы,

И даны намъ за одно:

Мотыльку цвѣты, мнѣ рифмы,

Птичкѣ вѣтка и зерно.

О, какъ, люди, тамъ блаженъ я!

Какъ душа моя полна!

И какъ вижу прахъ и тлѣнъ я

Въ томъ, чѣмъ жизнь возмущена!

Не насущнаго ли хлѣба

Только, люди, надо намъ?

Богъ намъ далъ свободу, небо —

Мы отдалися цѣпямъ!

Для чего такъ жаждемъ въ свѣтѣ

Мишуры какой-то мы?

Напрягаемъ въ кабинетѣ

Раздраженные умы?

И въ хандрѣ не замѣчаемъ,

Что столь многаго умомъ

Мы затѣмъ не понимаемъ,

Что душа объята сномъ!

Что она не на свободъ,

Что на ней оковы есть,

Что не въ книгахъ, а въ природѣ

Можно истину прочесть!

Только въ ней читаютъ разомъ

Умъ, и сердце, и душа;

Только съ нею цѣленъ разумъ

И разгадка хороша.

Май. 1856.

↑ Beatrix — значитъ блаженная.
↑ Phédon, Trad, de М. Cousin.

[1] Beatrix — значитъ блаженная.

[2] Phédon, Trad, de М. Cousin.

[1]

[2]

Стихотворения (Арбузов)/ДО

СТИХОТВОРЕНІЯ НИКОЛАЯ АРБУЗОВА.

I.

II.

III.

IV.

1.

2.

4.

СТИХОТВОРЕНІЯ
НИКОЛАЯ АРБУЗОВА.