КАЗИМІРЪ ТЕТМАЙЕРЪ.
правитьСТИХОТВОРЕНІЯ ВЪ ПРОЗѢ.
правитьВоспоминаніе
Судъ
Тѣнь
Любовь
Роза
На Везувіи
Горный мотылекъ
Надъ потокомъ
Счастье
Журавли
Ель
Къ женщинѣ
Тяжелое будущее
Къ смерти
За стеклянной стѣной
Одна изъ сказокъ
ВОСПОМИНАНІЕ.
правитьУ умирающаго потемнѣло въ глазахъ, и онъ почувствовалъ приближеніе смерти — онъ началъ смотрѣть назадъ, въ свое прошлое, желая еще разъ увидѣть свою жизнь.
И предъ его глазами проходили разные образы медленными и длинными рядами, и каждый образъ несъ съ собой воспоминаніе о страданіи или наслажденіи. Но такъ какъ воспоминаній о страданіи было гораздо больше, то умирающій подумалъ, что не стоитъ жалѣть о томъ, что больше онъ не увидитъ этихъ лицъ.
Но вдругъ, въ толпѣ блеснули глаза, полные слезъ — онъ узналъ ихъ и, отогнавши другіе призраки, началъ въ нихъ смотрѣть
Это были глаза старика, нищаго, которому онъ въ морозную ночь отдалъ плащъ, снявши его со своихъ плечъ.
И его охватило cожалѣніе, что въ послѣдній разъ онъ вспоминаетъ эти глаза и что послѣ смерти у него не будетъ возможности ихъ вопоминать.
СУДЪ.
правитьДуша вышла изъ тѣла, и ангелъ взялъ ее за руку и повелъ въ какую-то сѣдую, печальную пустыню и посадилъ на камень. А сверху, изъ-за распростертыхъ надъ землей тусклыхъ, оловянныхъ тумановъ, раздался голосъ: Суди себя сама!..
И тотчасъ же предъ глазами души заструилась рѣка, и душа увидѣла, что вода ея состояла изъ однихъ слезъ, только была мутная.
И ангелъ сказалъ: Смотри, это слезы, которыя ты заставила пролить, когда была тамъ, на землѣ.
И душа отвѣчала: Да, но здѣсь текутъ и мои слезы.
И трижды спрашивалъ ангелъ душу, и трижды она ему отвѣчала.
Но вдругъ мутная вода рѣки стала чистой, какъ кристаллъ, и очень глубокой. И ангелъ сказалъ; это слезы твоей матери.
И душа, закрывая лицо, отвѣтила: Въ нихъ я виновата, потому что здѣсь нѣтъ моихъ слезъ.
ТѢНЬ.
правитьВсюду за человѣкомъ слѣдуетъ тѣнь и не оставляетъ его никогда — ни днемъ, ни ночью. Часто онъ смотритъ на нее и не видитъ, какъ не видишь иногда деревьевъ, растущихъ передъ домомъ, въ которомъ давно живешь, или прохожихъ на улицѣ, когда другая мысль овладѣетъ тобой.
Тѣнь эта неразлучна съ человѣкомъ и въ тѣ минуты, когда онъ, младенцемъ, припадаетъ къ груди матери, и тогда, когда смотритъ въ полузакрытые глаза ослабѣвающей въ страстныхъ объятіяхъ женщины, ища въ нихъ стыда и болѣе сильнаго, чѣмъ стыдъ, желанія, и тогда, когда, глядя на весеннюю траву, онъ думаетъ, что, можетъ быть, въ будущую весну трава зазеленѣетъ уже на его могилѣ.
День и ночь, всегда и вездѣ, слѣдуетъ эта тѣнь за человѣкомъ, она вѣрна ему какъ одиночество, и вѣрнѣе, чѣмъ страстная жажда счастья. Эта тѣнь — смерть.
ЛЮБОВЬ.
правитьКазалось мнѣ, что я вижу всѣ часы, которые осталось мнѣ прожить, медленно пролетающими предъ моими глазами, какъ стая чаекъ при заходѣ солнца въ знойный день.
Крылья всѣхъ часовъ моей жизни, прежде бѣлыя, были запачканы кровью, моей собственной кровью; у одного только послѣдняго часа моей жизни крылья были бѣлыя и чистыя.
И я подумалъ: по крайней мѣрѣ смерть моя будетъ прекрасной и спокойной…
Въ эту минуту явилась она, та женщина. которую я люблю; увидя, что часы, которые осталось мнѣ прожить, всѣ покрыты кровью и только послѣдній часъ чистый и бѣлый — сказала:
— Хочу, чтобы и этотъ былъ такимъ, какъ другіе.
Я не опросилъ ее, почему.
Потомъ она спросила:
— Но гдѣ взять крови?
Я указалъ ей на мое сердце и, подавая кинжалъ, сказалъ:
— Ударь.
Когда она подняла руку, чтобы ударить, я думалъ только объ одномъ: сумѣю ли удержать стонъ, чтобы не испугать ея, и когда она ударила, я не издалъ стона, хотя боль была ужасна.
Кровь, брызнувшая изъ моего сердца, покрыла пятнами крылья послѣдняго часа моей жизни, бѣлыя и чистыя. И я подумалъ: даже смерть моя будетъ печальной и страшной, но я не спросилъ, зачѣмъ эта женщина поступила такъ.
Она хотѣла такъ — а я люблю ее.
РОЗА.
правитьОднажды я стоялъ на берегу моря въ Ниццѣ и держалъ красную розу въ рукахъ.
Передо мной было море, золотисто-голубое, серебристо-фіолетовое, тихое, залитое полуденнымъ солнцемъ.
Колеблющіеся перлы, смарагды и опалы прибрежной волны забѣгали мнѣ подъ ноги, съ шумомъ однообразнымъ и ритмичнымъ, какъ звукъ арфы, ударяемой пальцемъ по одной струнѣ.
На чистомъ, золотисто-синемъ небѣ стояло огромное огненное солнце. Была весна.
Нѣсколько бѣлыхъ чаекъ кружились надъ водой, то ударяясь грудью о ея поверхность, то взлетая въ вышину: такъ летаютъ мотыльки надъ лугомъ.
Вдали, къ востоку, шелъ пароходъ, таща за собой бѣлую ленту дыма и медленно исчезая изъ глазъ въ водяной пустынѣ.
Я бросилъ розу въ воду.
Волна шла назадъ и понесла ее назадъ.
Я видѣлъ, какъ она отдалялась, сначала красная на алмазной пѣнѣ, а потомъ поблѣднѣвшая на омарагдахъ моря.
Но черезъ минуту, съ приливомъ волны она вернулась къ моимъ ногамъ.
Я замѣтилъ только, что нѣсколько лепестковъ, оторванныхъ отъ чашечки быстрымъ теченіемъ, приплыли отдѣльно.
И опять волна пошла назадъ и назадъ отнесла розу; но черезъ минуту цвѣтокъ былъ опять у моихъ ногъ, принесенный возвратной волной.
Только лепестковъ, оторванныхъ теченіемъ и приплывшихъ отдѣльно, стало больше.
Я стоялъ долго надъ моремъ — волна шла ко мнѣ и отплывала обратно, принося къ моимъ ногамъ все меньшій цвѣтокъ и все больше оторванныхъ отъ него лепестковъ.
Наконецъ отъ розы не осталось ничего, кромѣ горсти лепестковъ, брошенныхъ на воду.
И море все вновь и вновь приносило ихъ ко мнѣ…
Не бываетъ ли такъ съ сердцемъ? Разбитое, оно приплываетъ къ нашимъ ногамъ, обратившись лишь въ горсть лепестковъ.
HA ВЕЗУВІИ.
правитьОднажды весной съ вершины Везувія я смотрѣлъ на море.
Солнце заходило. Спокойныя, какъ сонъ, волны переливали золотомъ, пурпуромъ и сапфиромъ.
Неподвижныя, спокойныя маленькія рыбацкія лодки, занятыя ловлей коралловъ, бѣлѣли своими парусами на водѣ, склонившись на бокъ, подобно ненюфарамъ, расцвѣтшимъ на озерѣ. Было удивительно тихо.
Вдали пылъ виденъ Неаполь розовый отъ заходящаго солнца, а еще дальше, къ Елисейскимъ полямъ, простиралась, синѣющая въ сумерки, погруженная въ задумчивость, земля. Скала острова Капри поднималась изъ моря, слегка розоватая и покрытая продольной тѣнью; надъ Сорренто и морскимъ заливомъ серебрилась снѣгомъ на вершинѣ гора Святаго Ангела, а дальше гигантскимъ кругомъ убѣгали фіолетово-голубыя и розово-золотистыя итальянскія горы, похожія на вздымающіяся волны океана.
Небо, ясное надъ цѣпью горъ, въ металлическо-багровомъ и желто-голубомъ сіяніи, тускнѣло на востокѣ и засыпало. На Помпею спускался мракъ; городъ мертвыхъ исчезалъ, какъ-будто въ какомъ-то спокойномъ необъятномъ туманѣ.
Наступалъ вечеръ.
Было удивительно тихо, только Везувій изрѣдка выбрасывалъ къ небу съ шумомъ и трескомъ столбы красной лавы и разсыпалъ ее въ воздухѣ такъ, что она становилась похожей на огромную стаю огненныхъ птицъ, которыя тучей падали съ шумомъ на склоны кратера, еще долго сверкая на землѣ — зловѣще, грозно и какъ-будто враждебно всей природѣ.
А когда взрывъ угасъ, снова стало удивительно тихо.
Я былъ тамъ одинъ, далеко отъ моего дома, который, впрочемъ, уже пересталъ быть моимъ домомъ — сперва я испытывалъ лишеніе, что нѣтъ возлѣ меня никого, кому-бы я могъ сказать: «смотри!» — а потомъ почувствовалъ, что никто и не можетъ быть возлѣ меня, потому что у меня нигдѣ никого не было…
ГОРНЫЙ МОТЫЛЕКЪ.
правитьЯ шелъ однажды чрезъ Желѣзныя ворота въ Татрахъ. За мной, надъ Липтовскими горами, была буря, висѣвшая въ свинцовой тучѣ и ударявшая въ темный лѣсъ золотыми молніями съ оглушительными раскатами. Въ Татрахъ отдавалось громкое эхо. Надъ тучей было какъ будто огромное зарево, кровавое и страшное.
Вокругъ меня были пропасти, нагія обрывистыя скалы, за которыя даже мохъ не могъ ухватиться. Колоссальные гранитные обелиски поднимались въ высь между колоссальными пирамидами, теряясь верхушками гдѣ-то въ безграничной вышинѣ.
Внизу была бездна, наполненная мелкими камнями, наваленными другъ на друга, массы гранита, дикія, пустынныя и безмолвныя; надъ головой вечернее небо, сѣрое и печальное.
Нигдѣ ни травки, ни моху, только обломки и груды мелкихъ камней и скользкія гранитныя плиты. Мертвая пустыня.
В другъ зашелестѣло что-то въ воздухѣ отъ одной стѣны ущелья до другой пролетѣла маленькая птичка, горный мотылекъ, какъ ее называютъ горцы.
Съ излома на изломъ, со окалы на скалу взлетала она все выше, пока не исчезла гдѣ-то въ безграничной вышинѣ между сводами пропасти.
Тамъ, въ отдаленіи, была буря и темный лѣсъ; ниже, въ долинѣ, были города и нивы, была жизнь, было движеніе, а эта птичка, далекая всему, всему чуждая, никѣмъ невидимая, носилась здѣсь надъ пропастями, въ безконечной вышинѣ и безконечной пустынѣ.
Не правда ли, въ душѣ человѣка есть что-то похожее на этого горнаго мотылька, взлетающее выше, чѣмъ бури и лѣса, чѣмъ города и нивы, чѣмъ жизнь и движеніе, всему далекое, всему чуждое, лишь иногда, на одну минуту, замѣтное для мысли и такъ, какъ эта птичка исчезающее въ безграничной вышинѣ.
НАДЪ ПОТОКОМЪ.
правитьШумъ горнаго потока, шумъ потока… Съ закрытыми глазами я прислушиваюсь къ тебѣ, какъ ты звучишь, непрерывный, монотонный, вѣчный…
И душу мою охватываетъ такая тоска, такая безконечная грусть.
Этотъ шумъ, знакомый мнѣ цѣлые годы, съ самаго ранняго дѣтства, — всегда одинаковый, монотонный и вѣчный — и когда я погружаюсь памятью въ прошлое, сколько разъ я вижу себя надъ этимъ горнымъ потокомъ, такъ же съ закрытыми глазами вслушивающимся въ него, съ той же тоской, съ той же безконечной грустью въ душѣ.
Шли годы моего дѣтства, шли годы моей весенней молодости и теперь идутъ годы жизни все дальше, все дальше и безъ возврата — и снова я стою надъ потокомъ съ той же тоской въ душѣ, съ той же безконечной грустью…
Какъ будто мнѣ жаль чего-то, что я потерялъ, и чего-то, что не придетъ; какъ будто меня печалитъ потеря чего-то дорогого мнѣ, чего я не видѣлъ, а только могу предчувствовать, что оно существуетъ; какъ будто я тоскую по чемъ-то, что уходитъ, и что никогда не приходило ко мнѣ…
Сколько разъ я протягивалъ руки къ улыбкамъ судьбы, которыя обманывали меня — и потомъ снова стоялъ надъ этимъ горнымъ потокомъ, съ закрытыми глазами, вслушиваясь въ его шумъ, монотонный и вѣчный, съ той же тоской, той же безконечной грустью въ души…
Неужели такъ будетъ всегда?
И никогда, никогда надъ этимъ шумящимъ потокомъ у меня не будетъ въ душѣ другого чувства, какъ только эта тоска и эта безконечная грусть?
СЧАСТЬЕ.
правитьНе будемъ говорить о счастьѣ, котораго страстно жаждемъ, из будемъ о немъ говорить…
Счастье, какъ маленькая птичка… его легко спугнуть.
Будемъ ждать тихо, не будемъ говорить о немъ, не будемъ даже думать… Въ тишинѣ нашего сердца, въ глубинѣ его будемъ страстно желать счастья, скрывая отъ собственной мысли это страстное желаніе.
Потому что счастье, какъ свѣтъ среди тучъ: покажется на минуту, замерцаетъ и опять быстро скроется.
Не будемъ призывать счастья, не будемъ стремиться къ нему, не будемъ бороться за него; какъ дѣти, которымъ снится въ Рождественскую ночь, что Христосъ придетъ къ нимъ съ подарками и они ждутъ его тревожно, тихо, въ нетерпѣливомъ страхѣ — будемъ и мы ждать.
Если должно придти, оно придетъ…
Счастье, какъ солнце, о которомъ мечтаютъ цвѣты, живущіе только одинъ день… они не могутъ къ нему пойти, они ждутъ его.
Если день ясный, оно придетъ… если тучи закроютъ небо, они ждутъ напрасно…
Завянутъ и не увидятъ солнца. Вечеромъ въ минуту смерти, они скажутъ: напрасно мы открыли ему свои чашечки: оно не пришло…
Будемъ тихо ждать счастья… оно для сердца то же, что солнце для цвѣтовъ, живущихъ только одинъ день… если должно придти — придетъ.
Не будемъ говорить о счастіи, котораго страстно жаждемъ, не будемъ о немъ говорить… оно пугливо, какъ птичка.
ЖУРАВЛИ.
правитьвидѣлъ однажды стаю журавлей, улетавшихъ на югъ.
Былъ осенній вечеръ, полный печальной безмятежной тишины и окрашенный фіолетовымъ цвѣтомъ, какъ обыкновенно бываетъ въ это время въ Татрахъ.
Медленно летѣли журавли, чернѣя надъ горами, розоватыми отъ послѣднихъ отблесковъ заходящаго солнца.
Я долго смотрѣлъ имъ вслѣдъ, пока они не исчезли, и меня охватывала все большая грусть. Не знаю отчего, но мнѣ казалось, что журавли эти заблудятся на морѣ и не вернутся ужъ никогда.
Летѣли они куда-то въ воздушную бездну. въ безконечную даль, и казались такими печальными, какъ будто и они чувствовали, что летятъ туда въ послѣдній разъ, что не вернутся ужъ никогда, никогда…
Въ глухомъ стонѣ разбитой арфы нѣтъ большей скорби, чѣмъ въ этомъ словѣ — никогда.
Вѣтеръ въ Татрахъ, бьющійся крыльями о ледъ замершихъ озеръ, стонетъ не такъ печально…
Въ этомъ словѣ жалоба подрубленныхъ деревьевъ, протягивающихъ къ солнцу свои вѣтви, и послѣдній взглядъ умирающаго.
И что дѣлать тому, отъ кого отлетаетъ вѣра въ самое дорогое для него, отлетаетъ, какъ тѣ журавли, о которыхъ, не знаю самъ, почему, я думалъ, что они заблудятся на морѣ и не вернутся ужъ никогда?..
ЕЛЬ.
правитьЯ ѣхалъ однажды въ сумерки пустынной дорогой по направленію къ лѣсу. Вѣтеръ дулъ съ горъ и высокій стройный лѣсъ пихтъ и елей склонялся темной линіей своихъ верхушекъ. Отъ горъ шли мрачныя дождевыя тучи, казалось, сдвигая съ собой и неся огромные скалистые обломки. Сани бѣжали тихо по рыхлому снѣгу. Вокругъ ничего, только склоняющійся отъ вѣтра лѣсъ и сдвинутыя сюда тысячу вѣковъ назадъ скалы. Мертвенная тишина. Такою грустью полонъ этотъ лѣсъ, будто душа природы здѣсь уже умерла. Сердце земли не можетъ биться подъ такой пустыней. Здѣсь конецъ жизни.
Дорога вела въ мракъ, въ перерѣзанную линію деревьевъ, а пихты и ели склонялись и выпрямлялись подъ вѣтромъ, какъ нива. Но, опершись на вѣтви одной ели, склонялась верхушкой къ землѣ другая ель, снѣгомъ и бурями почти вырванная съ корнемъ.
Она жила еще, но увидала и изъ всей этой стѣны колыхавшихся остроконечныхъ деревьевъ она одна выставляла впередъ свою голову, какъ дѣвушка, которая ждетъ смерти на плечѣ своей подруги. А вокругъ темнота, дождевыя тучи и колоссальные уносящіеся въ бездну мглы и мрака громады и обрывы Татръ.
Мою душу охватила тоска.
КЪ ЖЕНЩИНѢ
правитьТы стоишь передо мной. Въ твоемъ лицѣ какъ будто много лицъ и въ твоемъ образѣ какъ будто много образовъ. Ты одна, но имя твое: много.
Глаза твои свѣтятъ, какъ источники среди тростниковъ, манящіе путника, какъ источники среди болотъ; волосы твои благоухаютъ и подобны плащу въ зимнюю ночь; уста твои — смертельное упоеніе.
Какъ сѣнь розовыхъ кустовъ, поднимающихся выше головы — сѣнь твоихъ плечъ; какъ теплота солнца — твоя грудь; какъ лѣнивое колыханье морскихъ волнъ въ лѣтній полдень — колыханье твоихъ бедръ. Въ твоихъ ладоняхъ сладость меда и очарованье весенняго утра; въ твоемъ тѣлѣ бездна наслажденія, какъ въ видѣ съ горъ на луга и поля, когда іюльское солнце покроетъ ихъ золотомъ и іюльское небо сдѣлается голубымъ.
Твой голосъ, какъ звѣзды, восходящія по одной за каждымъ твоимъ словомъ, пока вокругъ души не будетъ ничего, кромѣ этой одной мелодіи золота, брилліантовъ и сапфировъ, этой звѣздной пыли — и это твои слова.
Они, какъ зелень луговъ, какъ свѣтъ солнца, изъ далекой зелени брошенный черезъ воду, и какъ звукъ вѣчной тоски.
О упоеніе! О безуміе чувственности! О бездна!
А душа твоя кажется улыбкой Бога — и что же можетъ быть прекраснѣе тебя, что не было бы божествомъ? Что болѣе достойнаго любви?
И я хочу любить тебя всѣмъ моимъ существомъ, кровью, мозгомъ, сердцемъ, волей, всѣми моими силами, всѣмъ моимъ духомъ и всѣмъ моимъ тѣломъ, жизнью моею, до смерти…
Я хочу любить тебя, преклоняться передъ тобой, боготворить тебя, прославлять тебя.
Ради тебя я хочу быть добрымъ, ради тебя — способнымъ на всякую высокую жертву.
Я чувствую, какъ ты открываешь мнѣ Новую Жизнь, Жизнь Красоты и Добра…
Ты огонь, выжигающій изъ меня все дурное, ты вода, очищающая меня отъ всего нечистаго.
Чтобы быть достойнымъ тебя, я хотѣлъ бы быть достойнымъ руки Христа на моей головѣ…
Ты стоишь передо мной. Въ твоемъ лицѣ какъ будто много лицъ и въ твоемъ образѣ какъ будто много образовъ. Ты одна, но имя твое: много.
Символъ!…
И вотъ я вынужденъ спросить себя: бездушна ли ты прежде всего, или ничтожна?
Мнѣ ручаются, что есть иныя женщины — я вѣрю — на слово.
ТЯЖЕЛОЕ БУДУЩЕЕ.
правитьСмотри спокойно въ тяжелое будущее. Оно неизбѣжно; поможетъ ли, если смотрѣть иначе? Ахъ, только такое страданіе, такое горе охватываетъ…. Не такъ шумѣлъ лѣсъ, не такъ шумѣла вода, прежде чѣмъ случилось то, что сдѣлало тяжелое будущее неизбѣжнымъ… Не такъ свѣтило солнце, но такъ поднимались руки и ноги, не такъ тебѣ дышалось, чувствовалось и думалось…
Ты былъ другимъ человѣкомъ, прежде чѣмъ случилось то, что сдѣлало тяжелое будущее неизбѣжнымъ.
Ты помнишь это…
Что бы ты далъ за то, чтобы быть въ состояніи пробудиться, какъ прежде, для мысли о жизни, а не для мысли о своемъ тяжеломъ будущемъ…
Тяжелое будущее. которое ты видишь, которое ты знаешь, имѣетъ одну особенность: нельзя думать ни о чемъ другомъ.
Что бы ты далъ за то, чтобы пробудиться такъ, какъ прежде!..
Что такое твои прежнія страданія, скорби, разочарованія, въ сравненіи съ той минутой, въ которую ты увидѣлъ предъ собой неизбѣжность тяжелаго будущаго!..
Живешь, какъ осужденный на смерть или на пытки, которыхъ нельзя избѣгнуть. Каждый кусокъ твоего хлѣба горекъ, каждый часъ твой — ужасъ, каждое проникновеніе въ себя — смерть…
Страхъ всегда предъ тобой, и чаша, полная горечью полыни, у твоихъ губъ, и острый серпъ противъ твоихъ рукъ, и терніи подъ твоими ногами.
О горе, горе, горе, трижды горе — сознавать, знать свое тяжелое будущее!..
КЪ СМЕРТИ.
правитьI.
правитьО смерть! бѣлая, тихая смерть: мы наединѣ, какъ влюбленные — почему же ты не прижмешь своихъ губъ къ моимъ губамъ?
Я вижу тебя — ты сидишь на моей постели, съ которой я только что всталъ, бѣлая, тихая, окутанная въ бѣлую кисею, съ розовыми губами и полными улыбки голубыми глазами — о, какъ ты прекрасна! Придешь ли ты обнять меня'!
Почему же ты не приближаешься ко мнѣ, возлюбленная моя, красавица моя? Твои волосы благоухаютъ, я слышу ихъ благоуханіе, твое тѣло мягкое, теплое, изгибающееся роскошными изгибами — почему же ты не приближаешься ко мнѣ?
Въ глазахъ твоихъ, въ улыбкѣ твоихъ губъ я вижу любовь и страсть; ты любишь и страстно желаешь меня. Почему же ты не приблизишься ко мнѣ?
И мы только тихо сидимъ вдвоемъ, зная другъ о другѣ, смотря другъ на друга и желая другъ друга — о, какъ ты прекрасна, смерть!..
У меня нѣтъ силъ пойти къ тебѣ! — я жду тебя! Поистинѣ говорю тебѣ: жду тебя! Приди! Чудовище съ головой трупа, съ сухими, костяными руками, вампиръ, высасывающій кровь изъ жилъ, убивающій мысль, пепелящій сердце, раздавливающій и раздробляющій душу и тѣло, разбивающій въ дребезги волю и силу, этотъ страшный, бѣшеный звѣрь, зовущійся жизнью, снова подползаетъ ко мнѣ — а! неужели ты позволишь ей снова грызть меня, неужели ты допустишь, чтобы я снова погибалъ, умиралъ и не могъ умереть?… Я не хочу больше этихъ мученій! У меня уже нѣтъ силъ!.. И зачѣмъ?…
Тихая и блѣдная, ты улыбаешься мнѣ. Розы въ твоихъ волосахъ, розы въ рукахъ у тебя, твое тѣло такъ пышно, такъ роскошно, грудь твоя легко вздымается. и бедра твои какъ будто дрожатъ, страстно желая прикосновенія — и какіе-то зеленые луга окружаютъ тебя, какое-то голубое небо, рощи, цвѣты, солнце — такъ художникамъ грезится весна или жизнь, о смерть!
Смотри на меня, смотри, смотри и улыбайся — чтобъ меня совершенно охватила страстная любовь къ тебѣ, чтобы я, забывши обо всемъ, не обращая вниманія ни на что, не заботясь ни о чемъ, бросился въ твои объятія, приникъ къ твоей бѣлой благоухающей груди, къ твоимъ розовымъ, благоухающимъ губамъ — о смерть!..
II.
правитьО смерть! Ты казалась мнѣ такой прекрасной, такой невыразимо привлекательной, когда манила меня къ себѣ — а теперь, когда я хочу приблизиться къ тебѣ, ты становишься все болѣе страшной. Ты сидишь на моей постели, костлявая, страшная, — сгнившій покровъ, упавшій съ ты сихъ плечъ, издаетъ зловоніе, а пустыя впадины твоихъ глазъ зіяютъ, какъ бездна, какъ пропасть. Ты уже не зовешь меня, но ждешь моего призыва. Ты придешь. Одна минута рѣшимости, и ты придешь. Костяныя твои руки охватятъ мою голову, твой зловонный покровъ упадаетъ мнѣ на глаза, съ трескомъ скелета ты придвинешься ко мнѣ. А тамъ, тамъ — останется жизнь… Тамъ останется солнце, останется наслажденіе, останутся цвѣты, и голубыя моря, и снѣжныя горы, и лѣса, гдѣ вѣтеръ шумитъ въ вершинахъ, и гдѣ шелестятъ серны, пробѣгая по листьямъ, останутся тихія озера и рѣки, въ которыхъ въ сумерки отражаются прибрежные кустарники, останется любовь, останется красота, останутся идеи съ орлиными крыльями, останется все, все, что зовется жизнью, это чудо, которое зовется жизнью, этотъ рай, эта божественность впечатлѣній…
О смерть! смерть! Какъ ты страшна, какъ ты отвратительна! Куда же ты втолкнешь меня — въ тѣсную, черную яму, подъ землю, подъ толстой слой земли, изъ-подъ котораго я не выйду уже никогда, никогда, — гдѣ буду гнить, разлагаться, издавать зловоніе, гдѣ стану гнилью и ничѣмъ… О смерть! Почему же ты такъ прекрасна, когда манишь къ себѣ, и такъ ужасна, когда призываютъ тебя?..
ЗА СТЕКЛЯННОЙ СТѢНОЙ.
правитьНѣкоторые изъ насъ сидятъ за стеклянной стѣной. Она такъ тонка, будто ея вовсе нѣтъ. Но она есть: стоитъ только протянуть руку, и мы наткнемся на нее.
Сквозь нее видно все такъ ясно, какъ будто ея нѣтъ. Люди проходятъ такъ близко, какъ будто ничто насъ не отдѣляетъ отъ нихъ. И если мы не протягиваемъ рукъ или губъ, мы можемъ думать, даже вѣрить, что насъ ничто не раздѣляетъ,
Зачѣмъ же ты пришла? Зачѣмъ проходишь ты передъ моими глазами въ величіи твоей царственной красоты и въ пламени моей страсти?
Зачѣмъ же ты пришла? Я протянулъ руку — ты даже не замѣтила моего движенія: я уже натолкнулся на ту стеклянную стѣну, которою нѣкоторыхъ изъ насъ судьба отдѣлила отъ міра.
И ты пойдешь дальше, а я останусь за стеклянной стѣной и буду видѣть, какъ ты идешь все дальше и дальше и исчезаешь изъ моихъ глазъ среди сотенъ головъ, склоненныхъ передъ твоей царственной красотой… Я увижу это изъ-за моей стеклянной стѣны, черезъ которую видно такъ ясно, какъ будто ея нѣтъ, и которою нѣкоторые изъ насъ отрѣзаны отъ міра.
ОДНА ИЗЪ СКАЗОКЪ.
правитьСклони ко мнѣ головку и послушай: когда боги еще имѣли общеніе съ людьми, одинъ аѳинскій поэтъ сложилъ въ честь Зевса гимнъ, который такъ обрадовалъ сердце Громовержца, что онъ рѣшилъ наградить поэта такъ щедро, какъ велика была его радость. И вотъ онъ, огромный и лучезарный, подобный восходящему надъ лѣсомъ солнцу, сошелъ съ Олимпа на землю въ томъ мѣстѣ, гдѣ поэтъ, сидя на прибрежной скалѣ, склонивши голову на руки, смотрѣлъ на голубое, безконечное море и вслушивался въ монотонный шумъ полусонныхъ волнъ, полный опьяняющей задумчивости. Увидавши предъ собой властителя земли и неба, испугался поэтъ, но Зевсъ милостиво оказалъ ему:
— Ты почтилъ меня пѣснью, достойной моей славы и святого могущества, и я хочу наградить тебя. Я дамъ твоему слову такую силу и очарованіе, что при звукѣ его море затихнетъ и будетъ слушать тебя, и плывущія по небу облака задержатъ свой полетъ; я дамъ твоему слову такую силу и очарованіе, что наилучшіе мужи за пѣснь твою принесутъ тебѣ золото и пурпуръ, и ты будешь для нихъ, какъ журавль, ведущій свое стадо, а прекраснѣйшія женщины принесутъ тебѣ въ жертву свои души и бѣлыя благоухающія тѣла. Я сдѣлаю тебя могущественнымъ, богатымъ и счастливымъ. Но поэтъ, покачавъ головой, отвѣтилъ:
— Отецъ боговъ и людей, твоя награда и твои сокровища выше заслугъ смертныхъ; они достойны твоей безсмертной и всемогущей силы; — но мнѣ ихъ не нужно. Я уже богатъ, могущественъ и счастливъ.
Изумился Олимпіецъ.
— Какъ же такъ? — спросилъ онъ. — На плечахъ твоихъ, о поэтъ, я вижу запыленный плащъ и на ногахъ — пыль отъ дорогъ тяжелыхъ и изнуряющихъ, а въ рукахъ — посохъ странника. Печаль врѣзалась бороздами въ твое чело, на устахъ твоихъ видна горечь и скорбь. И привѣтствовалъ ли ты когда-нибудь улыбкой золотую колесницу Геліоса? Ты безъ крова, какъ птица, у которой нѣтъ гнѣзда, ты одинокъ, какъ горный шиповникъ на скалѣ, — какъ же ты можешь быть могущественнымъ, богатымъ и счастливымъ? Что у тебя есть?
Но тотъ отвѣтилъ ему:
— Одно женское сердце, которое мнѣ послушно.
Усмѣхнулся отецъ боговъ и людей и, положивъ лучезарную руку на плечо поэта, сказалъ:
— А если я сдѣлаю такъ, что оно не будетъ тебѣ послушио?
— Тогда дай мнѣ смерть, — сказалъ поэтъ.
Въ эту минуту Панъ, который лежалъ неподалеку въ кустахъ, скрестивши козлиныя ноги и отгоняя отъ себя мухъ благовонной вѣткой мирта, отозвался густымъ басомъ:
— Тогда дай ему другое, отецъ Зевсъ.