СТИХИ И СКАЗАНІЯ ПРО АЛЕКСІЯ БОЖІЯ ЧЕЛОВѢКА.
правитьОбращая къ христіанству огнемъ и мечемъ народы Западной и Средней Европы, Римско-Католическая церковь постановляла однимъ изъ догматовъ не допускать перевода Евангелія на языки ихъ. Распространялась христіанская вѣра широко во всѣ стороны, но не глубоко проникала она въ сердца людей, не знакомящихся съ ея божественнымъ источникомъ. Для нихъ живы были языческія преданія — завѣтъ многихъ доблестныхъ поколѣній, освящающія общественную жизнь, благословляющія и утверждающія домашній быть; и побѣда на полѣ битвы не изгоняла этихъ вѣрованій изъ тайника души. Борьбу съ ними надо было вести словомъ на языкѣ народномъ, и мѣрная рѣчь поэзіи представлялась въ неграмотной средѣ единственнымъ могущественнымъ орудіемъ не противорѣчащимъ уставамъ Римской церкви. Передать всю повѣсть Евангелія въ эпической поэмѣ, которую народъ зналъ бы и полюбилъ бы на мѣсто отцовскихъ сагъ и пѣсней, вотъ подвигъ, за который взялись Латинскіе миссіонеры, благочестивые и восторженные сочинители «Криста» и "Геліанда, « вышедшіе можетъ быть сами изъ народа въ ряды католическаго духовенства. Принятіе апокрифическихъ сказаній обогащало разсказъ и удовлетворяло народному воображенію. Такъ мало помалу кругъ христіанскаго эпоса расширялся жизнеописаніемъ Божьей матери и повѣстью о воспитаніи Христа, въ видѣ вступленія въ Евангеліе, заключеніемъ котораго являлись картины Страшнаго Суда я свѣтопреставленья и исторія христіанской церкви въ лицѣ знаменитѣйшихъ ея подвижниковъ, преимущественно соотечественниковъ новыхъ христіанъ. Поэтическія эти сказанія, принявшія на правомъ берегу Рейна болѣе эпическій, на лѣвомъ болѣе драматическій характеръ, бережно переписывались духовенствомъ для назиданія паствы, и сохранили до тѣхъ поръ свое значеніе, покуда западные народы, протестуя ересями и расколами, не добыли себѣ Евангелія на родномъ языкѣ.
Въ нашемъ отечествѣ борьба была далеко не такъ равна. Бѣднѣе рисовалась языческая миѳологія въ воображеніи Славянина, менѣе поэтическихъ сказаній поражало съ колыбели слухъ его. И противъ нихъ возстало во всей своей силѣ Евангеліе, понятное всякому въ родной рѣчи. Нечего было духовнымъ лицамъ и просвѣтителямъ сочинять христіанскія эпопеи блѣдныя передъ игрой языческаго воображенія, ничтожныя передъ высокой простотой и Евангелія. За эту безполезную работу духовенство не принималось. Но что ему казалось излишнимъ для его цѣлей, въ томъ нуждался народъ, и, проникаясь постепенно христіанскими преданіями, онъ основывалъ на нихъ свою поэзію. Можетъ быть съ участія, но не подъ руководствомъ духовенства, издалъ онъ цѣлый рядъ поэтическихъ произведеній, и въ тоже время пѣвцовъ, чтобы пѣть, хранить и развивать ихъ. Какъ въ древней Греціи рапсоды, пѣвцы эти обходили Славянскую землю изъ края въ край, куда только вели ихъ благочестивое любопытство и случай, куда зазывали добрые люди. Недостаетъ у насъ доселѣ данныхъ для самой поверхностной исторіи каликъ перехожихъ и слѣпыхъ старцевъ; знаемъ только, что они были съ тѣхъ поръ какъ Русь себя помнитъ, что они есть и теперь; что лить все рѣже встрѣчаются они, что все бѣднѣе становится кругъ принимающій, слушающій и любящій ихъ. Самое пробудившееся недавно любопытство къ ихъ пѣснямъ и усердіе собирать оны и передавать печати — признакъ близкой смерти духовнаго общества бродящихъ слѣпцовъ, которыхъ не связало ни крѣпостное право, ни полицейскіе порядки, но которыхъ убьютъ распространеніе грамотности и дешевыя книжки.
Слушая по церквамъ Евангельскую повѣсть, народъ не имѣлъ нужды въ пѣсенной обработкѣ ея сполна. Онъ воспѣлъ лишь тѣ эпизоды, которые его глубже Поражали, передалъ самую суть ея въ родныхъ, задушевныхъ звукахъ. Что изъ Евангелія, изъ ученія церкви переходило въ его сознаніе, что полюбилось ему въ нихъ, то облекалъ онъ въ свою мѣрную рѣчь и завѣщалъ пѣвцамъ своимъ на вѣчную память. Пѣсни или стихи ихъ дѣлятся сами собой на нѣсколько цикловъ, круговъ, въ которыхъ глубокая мысль связываетъ всегда въ одно цѣлое разнообразныя картины и повѣсти. Три событіи, служащія основой Христіанской религіи — паденіе въ Адамѣ человѣчества и искупленіе его воплотившимся словомъ Божіимъ, распятымъ за насъ Христомъ — составляютъ свой кругъ стиховъ объ Адамѣ, о Рождествѣ Христовомъ и о распятіи; рѣдкіе стихи о Богородицѣ относятся всегда къ этимъ событіямъ жизни божественнаго ея Сына. Но указывая на таинство искупленія и на пути къ спасенію, христіанство ограничивается той частью жизни человѣка, которую онъ свободной волей можетъ исправить, предоставляя наукѣ и времени отвѣчать на всѣ вопросы о прошломъ и будущемъ, внушаемые человѣчеству любопытствомъ и любознательностью и не ведущіе прямо къ цѣли религіи. Самоувѣренное язычество отвѣчало однако на вопросы о началѣ міра, о концѣ его. Неудовлетворенный новымъ ученіемъ народъ перетянулъ свою старую космогонію въ новую жизнь, и смѣшавъ языческія съ христіанскими преданіями создалъ стихи о голубиной книгѣ, о Страшномъ Судѣ и т. п. Тѣсно съ ними сталкивается другой крутъ — о концѣ жизни не міровой, а человѣческой, стихи о смерти, ея могуществѣ и безпощадности, стихи о томъ, что ждетъ душу за гробомъ, что спасаетъ или губить ее въ этой жизни. Не у человѣка только была борьба со грѣховнымъ началомъ, была она и у цѣлаго народа: борьба съ отступающимъ лишь шагъ за шагомъ язычествомъ, позднѣе борьба уже христіанскаго общества съ не-христями востока, на которую обречена была Русь, въ которой она истощила страшный запасъ силъ, въ которой заслуга ея передъ міровымъ судомъ исторіи; и вотъ новый кругъ стиховъ, воспѣвающихъ борьбу одинокого христіанина, порой слабаго младенца, съ толпою татаръ и чудовищъ, побѣждаемыхъ не оружіемъ, а вѣщимъ словомъ, могучимъ знакомъ таинственной силы.
Но гдѣ же ручательство въ истинѣ, въ глубокомъ значеніи этихъ стиховъ? Въ самихъ пѣвцахъ. И они свидѣтельствуютъ о себѣ, вѣщіе провѣдники русскаго народа, вѣрные носители его задушевныхъ мыслей, вѣрованій и воспоминаній, безсознательные часто провозвѣстники неизвѣстной имъ пропаганды, они свидѣтельствуютъ о своей духовной общинѣ, какъ основана она Христомъ Богомъ, оставившимъ имъ земное наслѣдство своего Имени, какъ поддерживается она въ ихъ преданіяхъ, какъ прославлена она многими частными подвижниками и добрыми страдальцами Господа ради. Не на одной Русской землѣ ищутъ они себѣ примѣровъ и не въ ней одной узнаютъ свою братію; широко раскинулась эта святая братія по всѣмъ народамъ и по всѣмъ вѣкамъ, гдѣ только страдали люди, умѣли любить и молиться. Поетъ русскій калика-перехожій и про обиженнаго братьями Іосифа, сына Израилева, и про Іосифа Царевича, возлюбившаго пустыню, и про Евангельскаго Лазаря и про Алексія, сына вельможи Римскаго. Не смыслъ созданнаго народнаго миѳа надо искать и разгадывать въ этихъ простыхъ разсказахъ, заимствованныхъ почти всегда изъ близко знакомыхъ намъ источниковъ; а долженъ занять насъ образецъ. полюбившійся народу, картины ямъ предпочтенныя, чувства, которыя онъ вдохнулъ въ избранный имъ ликъ.
Постараемся въ настоящемъ изслѣдованіи познакомиться съ русскими стихами объ Алексіѣ Божіемъ человѣкѣ, съ источниками откуда это преданіе почерпнуто, съ характеромъ, которое оно имѣло первоначально и которое получило въ устахъ слѣпаго калики.
Въ концѣ IV-го вѣка, менѣе ста лѣтъ послѣ признанія христіанства государственной религіей и прекращенія преслѣдованій за вѣру, когда не охладѣло еще усердіе мучениковъ, но уже нельзя было имъ въ циркѣ свидѣтельствовать о любви своей Богу, пламенныя чувства новообращенныхъ искали другаго образа выраженія: Алексій, сынъ богатаго римскаго патриція, посвятилъ всю жизнь добровольному мученію — нищетѣ ради Христа. Едва достигнувъ мужества, онъ бросаетъ отцовскій домъ, живетъ милостыней по папертямъ христіанскихъ церквей и волею Божіей или голосомъ сердца призванный обратно на родину, умираетъ въ послѣднихъ рядахъ отцовской челяди никѣмъ не узнанный, пока наконецъ оставленное имъ завѣщаніе не обличаетъ его происхожденія.
Примѣръ этотъ былъ неодинокій.
Армянинъ Алексій Мосиле, мужъ дочери Ѳеодоры и но ней императоръ Византійскій, бросилъ тайно престолъ и заперся въ Виѳимскомъ монастырѣ. Молодой вельможа Іоаннъ Каливита (Calybita) бросилъ тайкомъ отцовскій домъ въ Константинополѣ, жилъ нищимъ, потомъ монахомъ въ Виѳиніи и наконецъ три года провелъ незнакомымъ подъ кровомъ отца.
Но изъ всѣхъ этихъ типовъ смиренія полюбился болѣе легендѣ и народу самый ранній, сынъ Евфиміана, Алексій, человѣкъ Божій (въ латинской церкви исповѣдникъ — confessor), причисленный къ лику святыхъ. Точно опредѣлить время его жизни нѣсколько трудно. Профессоръ Массманъ, въ своемъ любопытномъ сочиненіи[1] по этому предмету, служившемъ намъ источникомъ и руководствомъ, тщетно перебираетъ разныя хронологическія данныя и называемыхъ въ житіяхъ св. Алексія современниковъ. Упоминаемый въ греческихъ редакціяхъ житія архіепископъ римскій Маркіанъ никогда не существовалъ[2]. Большинство редакцій называютъ архіепископомъ Римскимъ Иннокентія I при кончинѣ Алексія, нѣкоторые списки — Сирикія при рожденіи его. Хотя Сирикій совпадаетъ съ царствованіемъ Ѳеодосія Великаго, покровителя отца и дяди Алексіевыхъ, лицъ вполнѣ историческихъ, но между избраніемъ Сирикія (384 г.) и кончиной Иннокентія (477 г.) едва прошло 33 года, между тѣмъ какъ Алексій прожилъ около 50 лѣтъ. Восточный императоръ Аркадій никогда не бывалъ въ Ромѣ; очевидно имя его, связанное историческими воспоминаніями съ именемъ брата, вслѣдъ за послѣднимъ вошло въ житіе. Такимъ образомъ изъ являющихся въ житіи историческихъ личностей достовѣрны только императоръ Гонорій и папа Иннокентій I, свидѣтеля богопрославленной кончины Алексія, которая падаетъ, слѣдовательно, между 403 и 417 годами.
Точныхъ историческихъ указаній про Алексія мало. Какое-то старое описаніе города Рима упоминаетъ при описаніи, церкви св. Алексія о постановленномъ въ ней Фамиліею Sabelli алтарѣ съ надписью: подъ этой ступенью въ отцовскомъ домѣ блаженный Алексій, благороднѣйшій изъ Римлянъ, принятый не какъ сынъ, но какъ бѣдный пришелецъ, провелъ 17 лѣтъ трудную и нуждающуюся жизнь, и здѣсь же со счастіемъ отдалъ чистѣйшую душу Творцу своему въ 414 году при папѣ Иннокентіѣ I и Гонноріѣ и Ѳеодосіи И императорахъ (Массм. 43). Съ этой надписью связано преданіе (Malhaeus Vecchiazzain), что Евфиміанъ (отецъ Алексія) былъ изъ семейства Савелліевъ potentissimos baro Avcnlini, гдѣ стоялъ прежде домъ этого семейства, на мѣстѣ теперешняго монастыря св. Вонифантія и Алексія (Mass., Acta SS. Boiland.).
Разныя латинскія житія святыхъ ставятъ смерть его между 388 и 398 г. Acla Sanctorum, упоминая, что по нѣкоторымъ онъ скончался не ранѣе 450 года, приблизительно указываютъ на конецъ четвертаго вѣка; Ilistor. n. Geogr. Allg. Lexicon von Beck n. Boxlorff ставить его рожденіе въ 350 году (Масс. 44), а наши Четіи-Минеи въ лѣто бытія міра 5919, воплощенія же Бога Слова 411.
Латинская церковь празднуетъ его память 17 іюля, греческая 17 марта (по Метафрасту и Четіямъ-Минеямъ день его кончины). Замѣчая эту разницу, Acta Sanctorum затрудняются объяснить со и оставляютъ нерѣшеннымъ вопросъ, скончался ли блаженный 17 марта или 17 іюли (по преданію Сирійской церкви 3 ноября). Въ концѣ XVII вѣка нѣкоторые писатели выразили сомнѣніе, не жилъ ли Алексій въ Константинополѣ, называемомъ тоже часто Римомъ во времена имперіи (ή Ρωμὴ ἑκατἑρα) не былъ ли онъ тотъ же Johannes Calybita, перенесенный въ римскую легенду съ измѣненіемъ только имени святаго и мѣста его рожденія. Но предположеніе это основываюсь лишь на сходствѣ житій и на греческихъ именахъ родителей Алексіевыхъ и напротивъ опровергается Болландистами тѣмъ обстоятельствомъ, что поклоненіе св. Алексію на востокѣ и самое имя его вѣроятно впервые встрѣчается въ канонѣ {Этотъ канонъ, самый древній и вѣроятно первый письменный памятникъ про Алексія, приведенъ въ латинскомъ переводѣ въ Acta SS. Bolland Jul. IV p. 247; онъ написанъ акростихами, на стихъ: Σὶ τὸν ϑεδ ἂνϑρωπον αἴοέσω, Ηάκας: Тебя Божія человѣка мою, блаженный!}, писанномъ въ честь его Іосифомъ Скевофилактомъ великой константинопольской церкви (848—883), по возобновленіи при императрицѣ Ѳеодорѣ поклоненія святымъ. Сомнѣніе разрѣшается самимъ Метафрастомъ: Чадо старѣйшаго Рима, пишетъ онъ (Ρομῆς τῆς πρεσβυτέρας γέννημα). Въ маломъ римскомъ мартирологѣ VIII вѣка однако нѣтъ имени св. Алексія. Но ни въ Вгеуіаritim Romanom, ни въ духовныхъ стихахъ Іосифа Гимнографа, не упоминаются имена родителей Алексія; равно возможно, что они сохранены преданіемъ до XI вѣка, какъ и то, что позднѣйшіе писатели (и именно греческіе) сочинили ихъ полноты ради разсказа. Какое-то латинское житіе называетъ жену Алексія Мариной — по крайней мѣрѣ благозвучнѣе Адріатики.
Съ XI вѣка встрѣчаются слѣды поклоненія Алексію въ средней Европѣ. Св. Майнверкъ, епископъ Падерборнскій, сопровождалъ императора Генриха II въ Римъ въ 1014 году, былъ свидѣтелемъ совершаемыхъ при мощахъ святаго чудесъ, и положилъ обѣтъ построить въ Германіи монастырь въ память Алексія, что и исполнилъ въ окрестностяхъ Падерборна. Около того же времени (X или XI в.) монастырь св. Вонифатія въ Римѣ, воздвигнутый при церкви, гдѣ положены были останки св. Алексія, сталъ извѣстенъ подъ именами обоихъ святыхъ. Особенно въ XII вѣкѣ распространилось въ народѣ почитаніе Алексія, но только въ первый годъ понтификата папы Гонорія III (1216) найдены были мощи его и положены вмѣстѣ съ мощами св. Вонифатія въ церкви, носящей ихъ имена, на Авентинской горѣ, подъ главнымъ престоломъ; а въ 1697 году, по домогательству кардинала Памфилія, торжественное богослуженіе въ память этого святаго, давно совершавшееся въ Римѣ, было установлено для всей католической церкви. Изъ Страсбурга, Оснабрюка и Праги дошла до насъ отъ XV и XVI в. молитвы и каноны св. Алексію и рѣчи въ прославленіе его[3]: въ Парижѣ, Авиньонѣ. Майнцѣ и Венеціи стояли часовни ему; во Франціи (между прочимъ въ Гентъ) учреждена была братія по его имени (Alexani или cellebroeders). Ликъ св. Алексія, а также живописное и письменное житіе его приклеивалось въ XV вѣкѣ къ домамъ и спасало оные отъ молніи, грома и наводненія, если при томъ хозяинъ сохранялъ себя чистымъ отъ смертныхъ грѣховъ.
По-гречески, латыни, арабски[4], италійски, испански, французски, германски, славянски и русски[5], дошло до насъ житіе этого святаго. Немногіл легенды были такъ распространены. Но, разумѣется, во всѣхъ этихъ обработкахъ является намъ произведеніе не народное и даже не произведеніе личнаго творчества писатслеВ. Только немногіе характеристическія черты и взгляды могли быть внесены ими въ священную быль, преданіемъ сохраненную.
Житіе св. Алексія принадлежитъ собственно Риму, но по характеру своему столь же близко оно греческому міру, почиталось иными за греческое преданіе, и, какъ кажется, записано было впервые въ Константинополѣ. Болландисты сами допускаютъ, что въ Италіи не было житія св. Алексія ранѣе VIII или IX вѣка, да и то записанное по изустному преданію безимянными монахами, сторожившими его могилу. Достовѣрно, что и это-то житіе[6] напечатано лишь въ 1636 году. Какъ поэтоИ причинѣ, такъ и по преимущественной важности византійскихъ источниковъ для нашей духовной литературы, мы начнемъ съ разбора греческихъ редакцій.
У насъ передъ глазами только двѣ греческія редакціи, напечатанныя Массманомъ; одна — сочиненіе[7] Симеона Метафраста — magislri el logotbetae magnae.ecclesiae Conslanlinopolis въ XII вѣкѣ[8] (откуда и прозваніе его Метафраста) — обработавшаго житія святыхъ по старымъ запискамъ и разсказамъ до насъ дошедшимъ и по церковной исторіи Евсевія; сохранилась она въ бумажной рукописи, принесенной изъ Константиполя и находящейся въ Вѣнской библіотекѣ (Массманъ, 192—200). Другая редакція (напечатанная, кажется, висрвью Массманомъ, приложеніе I, стр. 291—208) хранится въ Мюнхенской библіотекѣ, въ принесенной также изъ Византіи рукописи, содержащей кромѣ того: Похвальное слово Василія 40 мученикамъ, похвальное слово Ѳеодора Ѳсофану Сигріану, жизнь Анахорета Герасима, мученичество Василія Анкирскаго, и проповѣди Григорія, Златоустаго и другихъ.
Рѣзкое внѣшнее отличіе ихъ отъ латинскихъ и романскихъ житій, принадлежащихъ католическому міру, состоитъ въ величаніи папы только архіепископомъ римскимъ и въ необыкновенномъ почтеніи лицу императоровъ.
Послѣ краткаго вступленіи о томъ, что не по земному надо прославлять презрѣвшаго все земное блаженнаго, и послѣ обращенія къ слушателямъ, дающаго житію совершенно характеръ проповѣди, Метафрастъ называетъ родителей Алексія, представляя отца его Евфиміана вельможей и близкимъ императору и останавливаясь общими мѣстами столько же на его свѣтскихъ преимуществахъ, какъ на добродѣтеляхъ и милосердіи къ нищимъ. Бездѣтная жена его, Аглапда, молитвами и добрыми дѣлами надѣется умилостивить Бога и имѣть когда нибудь сына, чудное рожденіе коего описывается съ яркими риторическими цвѣтами и съ разными ветхозавѣтными сравненіями. Воспитаніе юноши состоитъ въ изученіи грамматики, риторики, философіи и церковной исторіи, какъ вѣнца всему. Едва на возрастѣ — женится онъ по дружному желанію обоихъ родителей на избранной имъ невѣстѣ отъ царской крови. Не прельщенный бракомъ, Алексій въ глухую полночь покидаетъ домъ я отечество, на кораблѣ переплываетъ въ Сирію, пристаетъ къ богомольцамъ и съ ними приходитъ въ Эдессу, гдѣ поселяется на паперти церкви, построенной во имя Божіей Матери. Раздавъ здѣсь нищимъ взятое на дорогу имущество и одежду, онъ облекается въ рубище, и семнадцать лѣтъ проводитъ въ созерцаніи и молитвѣ, питаясь однимъ хлѣбомъ въ недѣлю и чашей воды, и каждое воскресеніе пріобщаясь Св. Таинъ. Голосъ, чудесно исходящій отъ иконы Богородицы, повелѣваетъ церковному приставнику ввести его, какъ угоднаго Богу подвижника, во внутрь храма, и приставникъ узналъ его по указанной голосомъ черной одеждѣ и по постному виду, приводитъ его къ чудесному образу и разглашаетъ по городу про его святость. Скромный Алексій, боясь человѣческой похвалы и желая скрыть свои добродѣтели, (наперекоръ приводимымъ Метафрастомъ текстамъ о городѣ, стоящемъ на горѣ и о свѣтильникѣ подъ спудомъ) бѣжитъ на кораблѣ изъ Эдессы въ Тарсъ, гдѣ находилась церковь христіанская во имя св. апостола Павла.
Между тѣмъ покинутые родители скорбятъ. Мать особенно оплакиваетъ свѣтъ очей своихъ и утѣху души и клянется не вставать съ сырой земли и съ пепла, пока Господь не явитъ ей судьбы сына. Невѣста-вдовица, не наслаждавшаяся и трехъ дней своимъ мужемъ, называетъ свой бракъ погребальнымъ шествіемъ и обрекаетъ себя на вѣчный плачъ. Отецъ разсыластъ слугъ своихъ искать сына, и они между прочимъ приходятъ и въ Эдессу, въ самый храмъ Богородицы; но не узнавъ прежняго барина, изнуреннаго постомъ и нищетой, подаютъ ему милостыню, въ чемъ Алексій, выросшій ихъ господиномъ по римскому праву, видитъ верхъ уничиженія, за которое онъ благодарить Бога, свидѣтельствуя въ тоже время о своемъ равнодушіи къ земнымъ благамъ, о своемъ радостномъ упованіи на будущее.
Буря приносить бѣжавшаго изъ Эдессы Алексія не въ Тарсъ, а въ Римъ. Принимая это возвращеніе на родину за дьявольское навожденіе и сатанинскія козни, онъ рѣшается однако оставаться тутъ, уповая на помощь свыше для продолженія своего служенія Богу нищетой, и утѣшаетъ себя тѣмъ, что обреченный жить милостыней, будетъ по крайней мѣрѣ въ тягость своимъ же родителямъ, а не чужимъ людямъ. Встрѣчая отца, онъ обращается къ нему съ льстивой похвальной рѣчью его милосердію, и просить поставить ему на своемъ дворѣ низенькую избенку и дозволять ему питаться крохами съ трапезы своей. Евфиміанъ приказываетъ построить келію у самаго входа въ палаты, чтобъ каждый день видѣть нищаго и приставляетъ ему слугу изъ рабовъ своихъ, обѣщая ему свободу за служеніе блаженному.
Но дьяволъ не успокоивается и, какъ древле Іова, испытываетъ нынѣ терпѣніе Алексія, вынуждая отъ него богохульное слово отчаянія, научаетъ слугъ Евфиміановыхъ бить нищаго и издѣваться надъ нимъ. Но святой молится за нихъ, какъ Христосъ молился за распинавшихъ Его. Такъ проходятъ еще семнадцать лѣтъ. Предчувствуя кончину свою, Алексій проситъ у слуги своего чернилъ, тростникъ и свитокъ и пишетъ подробно повѣсть своей жизни для родителей.
Въ воскресный день представляется блаженный къ концу литургіи и въ это время раздается въ церкви голосъ, зовущій, словами Спасителя, труждающихся и обремененныхъ и приказывающій упавшимъ ницъ христіанамъ отыскать слугу Божьяго и заручиться его молитвами. Послѣ тщетныхъ поисковъ, послѣ торжественнаго ночнаго моленія въ храмѣ верховныхъ апостоловъ Петра и Павла, Римляне узнаютъ отъ того же чудеснаго голоса о пребываніи святаго въ дому Евфиміана. Къ нему то обращаются императоры[9], именемъ вѣрноподданническихъ чувствъ его требуя указанія угодника Божія. Но Евфиміанъ самъ не знаетъ ого; онъ спѣшитъ домой и отъ слуги Алексія узнаетъ впервые о терпѣніи, постной жизни и благочестіи призрѣннаго имъ нищаго, идетъ въ его келію, находитъ его уже мертвымъ, озареннаго чуднымъ свѣтомъ, со свиткомъ въ рукѣ, хочетъ взять свитокъ, не можетъ. Узнавъ чудную вѣсть, императоры входятъ въ келію съ толпой народа, не кичась своимъ саномъ, падаютъ на колѣни передъ усопшимъ угодникомъ. По ихъ молитвѣ отдаетъ имъ блаженный рукописаніе, которое громко читаетъ хартофилакъ Аэцій.
Начинается отчаянный плачь отца, призывающаго Бога въ судья между нимъ и сыномъ, лишившимъ его утѣшенія сидѣть на постелѣ больнаго, поддерживать его въ объятіяхъ, подавать слабѣющему пищи и воды, слышать отъ умирающаго послѣднее „будь здоровъ“ и послѣднюю просьбу не плакать по немъ и не сокрушаться, но принявшимъ передъ смертію послѣдней родительской ласки. Иначе звучитъ витіеватое рыданіе матери, разорвавшей одежду свою и головные уборы. Не послушался ея сынъ голоса природы, не сломила его воли материнская тоска, дикимъ звѣремъ остался онъ безотвѣтенъ на ея горе, такъ пускай теперь сочувствуютъ ой солнце и звѣзды, если есть въ нихъ смыслъ понимать страданія. Плачетъ невѣста надъ голубкомъ своимъ, потерявшимъ здоровый и свѣжій видъ юности, лежащимъ передъ ней точно потухшій свѣточъ, убившимъ ея надежды и всю сладость ея жизни.
Императоры кладутъ священные останки на богато-украшенное ложе и несутъ ихъ черезъ площадь въ церковь св. Вонифантія; но едва могутъ пробраться сквозь густую толпу поклонниковъ, получающихъ однимъ прикосновеніемъ къ блаженному исцѣленіе отъ недуговъ своихъ. Кладутъ наконецъ блаженнаго въ драгоцѣнную мраморную гробницу, которая немедленно сама собой наполняется благовоннымъ елеемъ, исцѣляющимъ понынѣ больныхъ.
Оканчивается проповѣдь риторическимъ воззваніемъ къ святому обновить недостойныхъ слушателей и еще менѣе достойнаго оратора, дерзнувшаго разсказать житіе сіе, и помочь нжь побороть дьявола и достичь небеснаго царствія.
Все это длинное и тяжелое житіе, пересыпанное мудрыми и благочестивыми размышленіями, среди коего полный преданности, а не эгоизма плачь отца стоить одиноко своею искренностью, — очевидно произведеніе византійскаго ритора. Слогъ отмѣнно дуренъ и напыщенъ, языкъ неправиленъ въ высшей степени (самый текстъ, какъ онъ напечатанъ Массманомъ, полонъ ошибокъ). Кромѣ нѣкоторыхъ характерическихъ чертъ, которыя явятся намъ изъ сравненія съ другими житіями, замѣтимъ двѣ теперь же. Отсутствіе всякихъ данныхъ въ воспитаніи или чувствахъ Алексія къ объясненію его бѣгства я именно послѣ свадьбы, указываютъ на пропускъ, который въ преданіи и въ народной мысли былъ вѣроятно пополненъ, но котораго не ощутилъ и не понялъ бездарный витія, видѣвшій всю святость Алексія въ его грязномъ и исхудаломъ ликѣ, писавшій свою проповѣдь долго послѣ установленія преданія, когда уже поэзія его уступала въ важности тѣмъ или другимъ, освященнымъ временемъ, подробностямъ. Знаменательно также назначеніе Евфиміаномъ слуги нищему, повсемѣстная черта житія сего. Вѣроятно то было прежде обращеніемъ отца къ милосердію слугъ, вызовомъ, кто, по душевной добротѣ, желаетъ взять на свое попеченіе нищаго богомольца и навѣщать его. Но когда монашество и нищенство Христа ради вошло въ почетъ, когда, при развитіи іерархическихъ понятій, одно поступленіе въ аскеты уже стало особымъ отличіемъ, печатью Духа святаго, дающимъ право на почтеніе людей, остававшихся въ мірѣ, тогда могло показаться естественнымъ монашествующему писателю, чтобы при первой встрѣчѣ съ человѣкомъ, отрекшимся отъ міра, хотя не забывшимъ, какъ чада его снискиваютъ себѣ лестью покровительство сильныхъ, Евфиміанъ торопился назначитъ ему слугу изъ своей дворни; не тоже ли монастырскій служка въ стѣнахъ обители, куда изъ далекаго міра доносятся неясные слухи о разрядахъ между людьми, ихъ неравенствѣ и подчиненіяхъ и гдѣ эти понятія какъ то странно примиряются со смиреніемъ и съ отреченіемъ отъ міра?
Второе житіе написано менѣе вычурно. Вмѣсто перепутаннаго вступленія о воздаяніи земною похвалой за свѣтскія достоинства и небесной наградой за духовныя добродѣтели, здѣсь короткое хотя немногимъ болѣе изящное прославленіе воздержанія и самообладанія. Общія мѣста о добродѣтеляхъ и милосердіи Алексіевыхъ родителей замѣнены описаніемъ ихъ подвиговъ — открытаго для всѣхъ нуждающихся дома, ежедневнаго стола для нищей братіи, за которымъ вельможный хозяинъ самъ прислуживаетъ ей, наконецъ скромной, постной трапезы самихъ хозяевъ въ обществѣ монаховъ и ночнаго съ ними вмѣстѣ моленія. По первымъ чертамъ рисунка можно бы предположить тутъ болѣе художественную кисть и развитіе пластическаго чувства; но введеніе монаховъ въ свѣтское общество, слѣдовательно не отшельниковъ, а прямо чернецовъ, въ IV вѣкѣ такой анахронизмъ, который изобличаетъ личность автора и объясняетъ намъ, что въ его картинахъ надо искать не пластики, а лишь подробнаго назиданія читателямъ, какія именно дѣла милосердія угодны Богу и наиболѣе возвышаютъ человѣка; тутъ не поэзія, а поученіе къ практической жизни.
Краснорѣчіе, скромность и красота Алексія занимаютъ первое мѣсто въ описаніи его юности. Тотъ же, какъ и въ предыдущемъ житіи, выборъ невѣсты изъ царской крови. Бракъ совершается съ соблюденіемъ церковныхъ обрядовъ, подъ золотыми вѣнцами въ церкви св. Вонифантія (гдѣ, по Метафрасту, Алексія только хоронятъ). За брачнымъ пиромъ веселятся гости; женихъ въ грустномъ мечтаніи о цѣломудріи, отворачивается отъ яствъ, и потомъ, по довольно прозрачному приказанію отца, сопровождаетъ невѣсту свою въ брачный покой. Тутъ онъ проповѣдуетъ ей о дѣвственности, указываетъ ей во Христѣ новаго, истиннаго жениха, даетъ ей на память свой перстень и поясъ, и поручивъ ее Богу — уходитъ. Въ разсказѣ нѣтъ ни дѣйствія, ни прямыхъ рѣчей; только сухой перечень ихъ, съ сильными намеками на то, чего ряса писца и духовный характеръ писанія не дозволяютъ разсказывать, съ явнымъ намѣреніемъ выставить на первомъ планѣ цѣломудріе юности, составляющее главный узелъ этого житія.
Родители заливаются слезами, узнавъ про бѣгство сына; жена и отецъ не говорятъ однако ни слова; послѣдній собирается самъ въ путь искать сына, но старость беретъ свое, онъ остается и посылаетъ рабовъ, которые не узнаютъ Алексія и подаютъ ему милостыню. Тоже откровеніе церковному приставнику (здѣсь пономарю), тоже прославленіе Алексія, бѣгство его въ Тарсъ, возвращеніе въ Римъ и поселеніе у отца. Но неизвѣстный писатель считаетъ долгомъ прійти въ восторгъ отъ скромности и смиренія нищаго сына, посвященнаго во всѣ таинства риторики и обращающагося къ отцу съ простой невитіеватой рѣчью. Не замѣчаетъ писатель, что въ приводимой имъ простой просьбѣ Алексія (другая чѣмъ у Метафраста) есть слово весьма ловко вставленное, чтобы тронуть отца, и которое не могло оставить его равнодушны»: «И коли есть у тебя кто на чужбинѣ, да благословитъ тѣхъ Господь». Смущенный воспоминаніе" о сынѣ и его тяжелѣй судьбѣ, отецъ оказываетъ щедрое гостепріимство страннику, надѣясь, что и въ далекомъ краю добрые люди окажутъ тоже милосердіе несчастному его сыну.
Испытанія въ родительскомъ домѣ тѣже, какія мы видѣли уже прежде: Алексія бьютъ по щека", рвутъ ему волосы, выливаютъ на голову грязную воду, въ которой мыли посуду съ отцовскаго стола. Утѣшаясь изрѣченіями изъ священнаго писанія, Алексій остается твердъ и благочестивъ. Кончина его, откровеніе въ церкви и отысканіе его мощей, чтеніе завѣщанія описаны одинаково съ предъидущимъ, съ той разницей, что служка разсказываетъ сперва матери про подвиги нищаго, что Алексій представляется" пятницу и что онъ по смерти передаетъ рукопись императору и вмѣстѣ Римскому архіепископу; императоръ является только одинъ, а Аркадій упоминается въ послѣдствіи вмѣстѣ съ Гоноріемъ, какъ хронолическое показаніе. Плачь отца представляетъ колебаніе между горестью утраты и радостью видѣть сына прославленнымъ и оканчивается молитвой къ нему; мать жалуется на потерю единственнаго утѣшенія, но плакать не можетъ: слезы не льются надъ прахомъ человѣка, всю жизнь жаждавшаго смерти. Жена наоборотъ плачетъ и молчитъ: скромность, не смотря на шестой десятокъ, замыкаетъ ей уста передъ народомъ. Въ этихъ причитаніяхъ первый слѣдъ глубокой христіанской надежды, утѣшающей въ смерти близкихъ людей, — что ихъ ждетъ лучшая, безбольная жизнь за гробомъ. Но подъ перомъ, лишеннымъ всякой поэзіи, образъ этотъ облитъ зарей честолюбія: радость не въ томъ, что сыну тамъ лучше, а въ томъ, что онъ прославленъ, что у родителей теперь близкій передъ Богомъ предстатель и ходатай, и что на нихъ падаетъ на землѣ лучь небеснаго сіянія сына. И утѣшеніе это теряетъ для насъ всю свою глубокую искренность и наивную прелесть.
Въ переносѣ тѣла (не императорами, а носильщиками) является новое, чрезвычайно важное обстоятельство. Столько народу тѣснится, что нельзя ни пройти ни пронести тѣла до церкви. Благочестивый императоръ, въ слезахъ и умиленіи, приказываетъ бросать деньги горстями народу подальше отъ процессіи, надѣясь, что народъ качнется на деньги и отступитъ отъ святыни. Но народъ честнѣе: средство не помогаетъ, чудотворныя исцѣленія отъ прикосновенія къ мощамъ не прекращаются, и пренебрегая золотомъ, толпа все болѣе валить къ останкамъ блаженнаго.
При большей краткости и простотѣ слога, эта редакція однако въ поэтическомъ отношеніи не стоить выше первой; на нее тяжело легъ отпечатокъ мысли, воспитанной въ обрядности и замкнутой въ узкоочерченные предѣлы искуственныхъ отношеній. Если у автора и было болѣе таланта, то онъ стоялъ дальше отъ жизни.
Въ слѣдъ за этими двумя житіями Алексія, познакомившись съ содержаніемъ ихъ, обратимся къ упомянутому выше канону въ честь его, писанному Іосифомъ Гимнографомъ во второй половинѣ IX вѣка. Можно почти съ достовѣрностью сказать, что канонъ этотъ, назначенный для чтенія въ храмѣ въ день памяти Божія человѣка, — самый древній письменный памятникъ о немъ и источникъ, откуда, вмѣстѣ съ преданіями, всѣ прочія житіи почерпали свое содержаніе. Съ этимъ согласны даже отцы Іезуиты, ученые издатели Acta SS. Въ богослуженіи восточной церкви этотъ канонъ удержался понынѣ.
Еслибъ и неизвѣстно было точно время жизни Іосифа, самое содержите канона ручалось бы намъ за то, что онъ стоитъ въ главѣ всей литературы о Божіемъ Человѣкѣ. Очевидно писанный для богослуженія, канонъ не представляетъ подробной біографіи святаго, кромѣ его имени не упоминаетъ другихъ пень, ни лицъ, ни мѣстностей, останавливаетъ вниманіе только на общечеловѣческомъ и христіанскомъ значеніи его подвиговъ; нѣтъ картинъ родительскаго богатства, ни прощанія съ женой и ночнаго бѣгства отъ нея, нѣтъ исчисленья 34-хъ-лѣтней нужды и презрѣнья; нѣтъ въ особенности ни чудеснаго возвращенія въ Римъ, ни явленій и пасовъ въ Эдесскомъ храмѣ[10], ни завѣщанія родителямъ и связанныхъ съ полученіемъ онаго чудесъ. Видимъ только человѣка проникнутаго до глубины сердца любовью ко Христу и приносящаго въ жертву ей всякія удовольствія плоти и удобства жизни и осѣненнаго какою то проявляющей его небесной благодатію; чудотворная стихія житія здѣсь замѣтна только въ исцѣленіяхъ, совершаемыхъ при мощахъ; она потомъ уже постепенно прилѣплялась вокругъ этого зерна, выступая какъ изъ изустнаго преданія, такъ и изъ воображенія народныхъ массъ, склонныхъ къ чудесному, единственному для нихъ доступному признаку божественнаго я высокаго.
Канонъ Алексію перенесенъ разумѣется къ намъ изъ Царягряда, вмѣстѣ съ богослуженіемъ восточной церкви, тѣмъ усерднѣе, что онъ еще недавно былъ принять въ ней. Нѣтъ сомнѣнія, что по самому содержанію своему — прославленіе нищеты и награда бѣдности и горю — канонъ скоро перешелъ въ народъ я къ его простому разсказу стали подбирать картняы и подробности изъ прочихъ попадавшихся житій. Мы имѣемъ полное право видѣть въ этомъ канонѣ, сохраненномъ донынѣ неизмѣннымъ въ нашихъ церквахъ, корень и подлинникъ духовныхъ стиховъ нашего народа объ Алексіѣ Божіемъ человѣкѣ, и считать это преданіе однимъ изъ первыхъ даровъ христіанства нашей народной словесности.
Прозаическія и стихотворныя латинскія редакціи житія Алексія Божія человѣка весьма многочисленны; перечень ихъ, и то не всѣхъ, можно найти въ Acta SS. и въ сочиненіи Массмана; согласно и съ мнѣніемъ сего послѣдняго, — мы обратимъ вниманіе на три редакціи:
1) "Каноническая редакція Римской церкви, какъ можно предполагать потому, что она вошла первой въ Сборникъ житій святыхъ или Латинскія четій минеи, печатаемыя въ Нидерландахъ съ XVII вѣка Обществомъ ученыхъ Іезуитовъ (Болландистовъ отъ имени перваго редактора Johann Bolland ум. 1665) подъ особымъ покровительствомъ всего католическаго духовенства, съ огромными издержками и дѣйствительно съ рѣдкимъ усердіемъ я ученостью. Редакція эта (Acta Sanctorum Bolland. Jul. IV 251—253; у Macc. 167—171) служитъ основой или по крайней мѣрѣ заключаетъ въ себѣ все, что только встрѣчается въ прочихъ Латинскихъ житіяхъ и легендахъ; она составлена Болландистами изъ сравненія нѣсколькихъ кодексовъ, но въ основаніе принята рукопись, принадлежавшая Іерониму Галльскому канцлеру Гельдрскому 1648 г. Оглавленіе ея: Vila auctore anonymo conscripta; ox codice nostro membranaceo ms. antiquieeimo, Hieronymi de Gaule, Geldriae Cancelarii, cum aliis collate.
2) Другая редакція напечатана Картезіанскимъ монахомъ Лаврентіемъ Суріемъ въ его Сборникѣ житій святыхъ: Laur. Surii de probatis sanctorum historiis (Coloniae, 1579, fol. D. 221—223; Macc. 172—175), по отзыву Ламбеція переводъ Метафрастова житія.
3) Наконецъ редакція, совершенно отличная отъ Болландистской и по ней составленныхъ, извлечена самимъ Массманомъ (157—166) изъ отысканныхъ имъ въ Вѣнской библіотекѣ двухъ рукописей весьма близкихъ одна къ другой: а) Cod. Ralisbon. civ. LXX mem. fol. uc. 1736—177 а, въ) Cod. Schelllar 138 mem. fol. fee. uc. 82 d. — 84 b. Въ первой изъ нихъ послѣ uc. 16 находится: Hoc corpore conlinentur hystoriae eeclesiasticae ex socrate sozomeno et theodorito in unum collectae et nuper de greco in latinum translatae libri numéro duodecim. Incipit prefatio Cassiodori senatoris serui dei. Во второй рукописи только Vitae sanctorum.
Редакція, представленная Лаврентіемъ Суріемъ, важна, какъ точная передача западу преданія восточнаго или вѣрнѣе той формы, которую облекло на востокѣ преданіе, возникшее, очевидно, если если не сперва въ Римѣ, такъ по крайней мѣрѣ одновременно въ обѣихъ столицахъ христіанскаго міра.
Разсказъ Сурія безцвѣтенъ, какъ у западнаго лѣтописца. Имѣя въ виду Метафрастовъ текстъ житія, несогласный съ текстомъ Сурія, мы въ правѣ, кажется, замѣнить догадку Ламбиція о подложности житія, извѣстнаго намъ какъ Метафрастова, и о существованіи другаго затеряннаго подлинно Метафрастова текста, другою догадкою, что обѣ разобранныя выше редакціи были извѣстны Лаврентію Сурію, который извлекалъ свой разсказъ изъ обѣихъ, дополняя изъ одной подробности, въ другой недостающія. Такъ изъ редакціи Метафрастовой приняты имъ программа воспитанія Алексія, — восторгъ матери, узнающей о желаніи отца женить сына и падающей мужу въ ноги съ просьбой ускорить бракъ; — сравненіе Алексія съ голубемъ жена его переноситъ на себя уподобляясь тоскующей горлицѣ; — упреки императора Евфимінну, что не говорилъ онъ раньше про блаженнаго, — неудачный переводъ императорскаго титула ϑειότατος — sacratissimus вмѣсто divus; — и наконецъ расположеніе частей разсказа о кончинѣ блаженнаго и откровенія про него ближе подходитъ къ житію Метафрастову; изъ другой греческой редакціи принято: угощеніе Евфиміаномъ нищихъ и странниковъ и ежедневная трапеза съ монахами; употребленіе вѣнцовъ при бракѣ, — бракъ въ цертви св. Вонифантія; — отецъ посылаетъ сына въ спальную; — Алексій отдаетъ невѣстѣ перстень и поясъ, — беретъ съ собой нѣсколько своего имущества, которое раздаетъ уже въ Эдессѣ, — полученную милостыню подаетъ больнымъ и старикамъ, — при встрѣчѣ съ отцемъ намекаетъ на себя самого; — является въ дѣйствіи одинъ императоръ съ римскимъ архіепископомъ (что замѣчательно въ латинскомъ текстѣ); чтобъ оттащить народъ отъ останковъ блаженнаго бросаютъ на площадь золото, но безъ успѣха; — наконецъ полагаютъ блаженнаго въ церкви св. Петра, а не св. Вонифантія (хотя послѣднее согласно съ дѣйствительностью), 17 марта.
Эти выписки доказываютъ, что Лаврентій Сурій пользовался обѣими греческими редакціями; наименованіе папы только архіепископомъ въ латинскомъ сочиненіи, да еще картезіанскаго монаха, объяснимо только уваженіемъ къ тексту подлинника, и также какъ празднованіе Алексіевой кончины 17 марта относитъ житіе Суріево къ кругу восточной церкви. За тѣмъ встрѣчаются нѣкоторыя черты у Сурія, которыхъ нѣтъ ни въ одной изъ греческихъ редакцій, а которыя находятся въ латинской Болландистовъ. Сія послѣдняя въ свою очередь, очевидно, независимо отъ вышеозначенныхъ, передаетъ самостоятельное чисто латинское по дулу преданіе и на глубокую древность ей мы имѣемъ въ Acta SS. довольно положительное указаніе. Если же Сурій, римско-католическій монахъ, такъ близко держался своего подлинника, что не хотѣлъ титула архіепископа римскаго замѣнить титуломъ папы, то едва ли можно ожидать отъ него искаженія житія собственными вымыслами; вѣроятнѣе, что онъ имѣлъ передъ глазами и рукописи, служившія впослѣдствіи Болландистамъ, и съ цѣлью украсить переводъ свой, сдѣлалъ изъ оныхъ слѣдующія, не всегда удачныя, заимствованія:
Богатство Евфиміана описано весьма подробно, именно указано по 3000 слугъ въ золотыхъ поясахъ и шелковыхъ одеждахъ, его милосердіе и щедрость подтверждаются тремя столами ежедневно накрываемыми для вдовъ, сиротъ, странниковъ, нищихъ и больныхъ (собственная прибавка Сурія); — простое прощанье Алексія женѣ: «миръ-ты» замѣнено Боллаядистскимъ не совсѣмъ яснымъ указаніемъ на ихъ будущія отношенія: «да будетъ Господь между нами», но съ страннымъ прибавленіемъ «пока ему угодно будетъ» (ошибкою, если судить по тексту Болландистовъ, отъ переставленія придаточнаго предложенія изъ другаго періода, гдѣ оно относится къ продленію его жизни). Перстень и поясъ свой Алексій обертываетъ въ алый платокъ, передавая ихъ женѣ на прощаньѣ. Чудотворная икона[11], проглаголавшая пономарю, смѣшана съ иконой Нерукотвореннаго Спаса, по преданію хранившейся въ Эдессѣ (Sine humano opere domini nostri I. Ch. in Sindone), и Cyрій спѣшитъ выписать сполна это преданіе[12], весьма распространенное равно на западѣ и на востокѣ; — мать, горюя, садится на мѣшокъ; Евфиміанъ, озабоченный отысканіемъ у себя въ домѣ святаго, изъ-за котораго подымается весь Римъ и свершаются чудеса въ храмѣ, бросается сперва убирать домъ къ принятію императора и устанавливать стулья и скамейки; мать съ трудомъ пробирается сквозь густую толпу (у Болландистовъ quasi Icaena rampens reli, y Сурія lanquam leacna е vivario ruens); наконецъ полученіе силы и исцѣленія отъ елея, истекающаго изъ гробницы Алексія, смѣшано съ концомъ житія въ рукописи Болландистовъ о томъ, что этотъ блаженный все выпросить у Бога людямъ искренно молящимся ему, и вышла вещь дикая даже въ мірѣ чудесъ: ex oleo si quisquis accipiebat, quicquid poslulabat obtinebat a Deo.
О знакомствѣ Сурія съ канономъ Іосифа свидѣтельствуютъ слѣдующія слова иконы Богородицы пономарю: «молитва его восходитъ къ Богу, какъ ѳиміамъ».
Одна развѣ утѣшительная чорта у Сурія, и впечатлѣніе, которое она производить на читателя этой сухой риторики, не позволяетъ пройдти ее безъ замѣчанія, — то вырвавшееся какъ-то слово Crater въ обращеніи Алексія къ своему слугѣ. Этого слова не было еще ни въ одной изъ помянутыхъ редакцій и только разъ еще встрѣтится оно въ другихъ, какъ ни естественно было христіанскимъ писателямъ вложить его въ уста Божьяго человѣка. Хорошо понимали они христіанство!
Отъ Суріевской редакціи — посредника между греческой О латинской церковью, — перейдемъ къ западнымъ редакціямъ житія.
Соединеніе большей части картинъ и происшествій обѣихъ греческихъ редакцій, указанное у Сурія, повторяется и у Болландистовъ, такъ что ихъ редакція житія — самая полная по Фактамъ, выпущены только всѣ размышленія богодухновенныя и изліянія чувствъ греческихъ риторовъ и рѣчи и разговоры сокращены. Отличительными чертами латинской редакціи, кромѣ полноты ея, можно указать слѣдующія: родители даютъ обѣтъ цѣломудрія по рожденіи Алексія въ благодарность Богу за оное, — въ воспитаніе Алексія входятъ кромѣ ecclcsiasiicorum sacramenlorum и liberales discipline и omnia philosophiae studia, — къ названію Богородицы прибавляется всегда имя Маріи, — исправляется имя папы, который называется (какъ и слѣдуетъ) Иннокентіемъ (первымъ) и титулъ ему Pontifex (императоры же опять показаны неправильно оба вмѣстѣ, — папа, а не императоры, получаетъ рукописаніе отъ покойника, quia pater universalis est, — память блаженнаго празднуется въ день его погребенія, т. е. 14 (должно быть 17) іюля, — наконецъ плачъ матери, доселѣ бывшій во всѣхъ редакціяхъ связкой общихъ мѣстъ и эгоистическихъ сожалѣній о перенесенныхъ ею страданіяхъ, которыя сынъ назвавшись давно могъ сократить, теперь приближается къ плачу отца у Метафраста (ни въ какой другой редакціи впрочемъ не повторенному); она плачетъ о томъ, что сынъ безвѣстенъ страдалъ у нея въ домѣ, что въ ея власти было сократить и облегчить его страданія, но что она не знала его, и ея горе, которое она проситъ народъ раздѣлить и оплакать съ нею, начинается только теперь какъ она узнала, что спокойствіе сына было въ ея рукахъ, а онъ умеръ полуголодный въ лохмотьяхъ и въ истязаніяхъ.
Тепла эта скорбь ея; но невольно нашептывается вопросъ, что это за сынъ, день за днемъ видѣвшій слезы матери и ни разу не поднявшій руки, чтобъ утереть ихъ?
Кромѣ мѣстныхъ условіий побудившихъ къ нѣкоторымъ поправкамъ и измѣненіямъ, ясно выражается вліяніе идей западной церкви въ этихъ отклоненіяхъ или, вѣрнѣе, различіяхъ римскаго житія отъ византійскаго. Значеніе папы, какъ намѣстника Божія на землѣ и царя царей или, по гордому римскому выраженію какъ Servus Servorum, требовало, чтобъ ему одному — patri universali — предоставлены были право и честь получить рукописаніе отъ покойника. Сильно уже развившееся въ западной церкви подъ исходъ перваго тысячелѣтія исключительное поклоненіе Богородицѣ отразилось въ постоянномъ упоминаніи ея но имени; Она для Латынина не только Mater Dei, Она Maria сама по себѣ, славимая и боготворимая. Искаженная въ перенесенія на итальянскую почву древняя эллинская образованность все таки сохраняла здѣсь слѣды прежняго разнообразнаго и могучаго роста, между тѣмъ какъ на прежней родинѣ и въ новой представительницѣ ея, Византіи, оставалась только по имени, уступая на дѣлѣ мѣсто богословскомъ интересамъ; при такихъ условіяхъ вѣнцомъ образованія человѣка представлялась Греку церковная исторія, между тѣмъ какъ Римлянинъ, принявъ въ программу христіанскаго воспитанія церковныя науки, помнилъ и уважалъ еще и философію и (непереводимое) artes liberales. Наконецъ самое цѣломудріе[13] получило въ западной церкви, можетъ быть подъ вліяніемъ культа Пресвятой Дѣвы, такое широкое значеніе, которое какъ то даже непонятно уму непривыкшему съ измала къ подраздѣленію грѣховъ на смертельные и прощаемые (mortels et véniels) и которое проникло отличительной печатью въ самые протесты противъ западной церкви; этимъ объясняется обѣтъ цѣломудрія, произносимый Алексѣевыми родителями и долженствующій къ ихъ же горю такъ свято быть исполненнымъ ихъ сыномъ. Можетъ быть напротивъ въ этомъ обѣтѣ думалъ писатель житіи найти нѣкоторое оправданіе отреченію блаженнаго отъ семейства, какъ и всѣ послѣдующіе писатели житія невольно подыскивали des causes atténuantes къ подвигамъ и добродѣтели Алексія. Тѣ же самыя побужденія вносятъ въ другое латинское житіе нашего блаженнаго соотвѣтствующую черту въ замѣнъ родительскаго обѣта по рожденіи сына: самъ Евфиміанъ хочетъ вести жизнь безбрачную, но принужденъ жениться по волѣ сената и императора: uxorem ab imperalore el senalu ducere coactue fuit (158).
Приступаемъ именно къ этой самой замѣчательной изъ редакцій, открытіемъ которой не даромъ гордится Массманъ, впервые напечатавшій ее (хотя при случаѣ нельзя не укорить ученаго профессора въ слишкомъ небрежномъ напечатаніи какъ этого, такъ особенно греческаго текста). Редакція эта составлена Массманомъ по двумъ весьма близкимъ спискамъ Мюнхенской библіотеки. Во многомъ она отступаетъ отъ принятаго Римской церковью въ Acta Sanctorum и слѣдовательно каноническаго разсказа этого житія. Основаны ли эти отступленія и перестановки на какомъ нибудь другомъ источникѣ, бывшемъ подъ рукою писателя, или они произведенія собственнаго воображеніи и субъективнаго взгляда, не имѣемъ никакихъ данныхъ для рѣшенія этого вопроса.
Римскій элементъ выражается сперва въ желаніи связать Алексія съ знаменитыми именами[14] древняго Рима: Евфиміанъ происходитъ отъ Сципіоновъ и Аниціевъ, жена Алексія[15] отъ семейства Фабриція, побѣдителя Пирра Эпирскаго. Но льстя національному самолюбію Римлянина, эти языческія воспоминанія, эта summa laus antiqaorum poёtarum могли оскорблять христіанина, и писатель спѣшить возвыситъ еще славу этихъ семействъ, указывая на ихъ дѣятельное подвижничество къ распространенію христіанства. Алексій является такимъ образомъ вѣнцомъ и наградою имъ за гражданскія и духовныя доблести. Эти благочестивыя разсужденія составляютъ вступленіе къ житію. Поневолѣ вспомнишь при нихъ Солонову жрицу, просившую у боговъ самой лучшей награды своимъ сыновьямъ за ихъ любовь къ матери, и нашедшую ихъ послѣ торжества — мертвыми. Свѣтскія почести семьи умножаются еще дружбой не только Евфиміана, но и брата его Арсенія (вновь появляющееся лице) съ императоромъ Ѳеодосіемъ, у котораго оба брата крестятъ сына Гонорія, — и еще тѣмъ, что воспріемникъ Алексія самъ папа Римскій Сирикій. Духовныя добродѣтели семьи дополняются принятіемъ тѣмъ Арсеніемъ иноческаго образа и отшельничествомъ его въ глубинѣ Скиѳіи.
Писатель даетъ волю перу и воображенію и подробнѣе прежнихъ описываетъ богатство Евфиміана (у котораго впрочемъ не три тысячи, а только много слугъ — numcrosi famuli) и останавливается на молитвахъ родителей о сынѣ; но у него уже молитвы въ церкви оффиціальныя, заказанныя Евфиніаномъ по просьбамъ жены: духовное возношеніе сердца къ Богу въ тишинѣ ночи замѣнилось заказными молебнами; впрочемъ раздача милостыни осталась и усилилась, — спасеніе добрыми дѣлами.
Писатель отступаетъ отъ каноническаго текста преданія и не знаетъ ничего объ обѣтѣ цѣломудрія Алексіевыхъ родителей. Въ воспитаніи же онъ еще усиливаетъ каноническій разсказъ; умственное образованіе прямо является ему какъ libri seculares въ противуположность къ scriptura; свѣтскіе и духовные элементы рѣшительно раздѣлились и начинаютъ враждебно смотрѣть другъ на друга. Послѣ брачнаго пиршества, описаннаго съ нѣкоторой претензіей на пластичность поэзіи, «наступила ночь, въ которую приготовлено брачное ложе, и благородный юноша съ обрученной своей вступилъ въ тайное безмолвіе своей спальни; и какъ передъ постелью по обычаю патриціевъ горѣла лампада, — „видишь“, сказалъ блаженный Алексій обрученной (своей), какъ свѣтильня эта пожирается пламенемъ; она догоритъ до конца и упадетъ: такова по правдѣ жизнь наша; объятая пламенемъ похотей, она ежедневно погибаетъ и исчезаетъ, и какъ сгоритъ это жилище, останемся на вѣки осужденными; поэтому, дорогая, освободимъ души наши отъ этого пламени похотей, отъ побужденій къ сладострастію и наслажденію, которыя принесутъ намъ въ прибыль вѣчную смерть и сами пройдутъ и исчезнутъ какъ тѣнь и дынь, оставя за собой только грѣховное бѣдствіе». Сказавъ это, онъ снялъ перстень и далъ ой плачущей безутѣшно и отвѣчающей: «ступай съ миромъ, ни я не обниму никогда живаго мужа и не перестану быть вдовой.» (Масс. 159.) Этою живою рѣчью, естественнымъ и поэтическимъ переходомъ отъ догорающей передъ брачнымъ ложемъ свѣтильни къ тщетѣ земной жизни и наслажденій ея, замѣнилъ удачно писатель сухія выраженія своихъ предшественниковъ, въ родѣ того, что «блаженный сталъ поучать обрученную, какъ хороша дѣвственность и какъ по истинѣ Христосъ прелестнѣйшій изъ жениховъ.» Ту же самую жизнь старается писатель внести въ драматическую минуту, когда родителя узнаютъ отъ невѣсты вдовы про бѣгство ихъ сына, давъ этому разсказу видъ разговора, хотя косвенной рѣчью. Читатель такихъ легендъ съ благодарностью обращается къ писателю, всякій разъ что замѣчаетъ малѣйшее поползновеніе внести свѣжій духъ жизни въ эту канонами расправленную поэзію.
Еще въ самомъ отцовскомъ домѣ надѣвъ нищенскую одежду, Алексій начинаетъ своя странствія по совершенно новому маршруту, черезъ Пизу въ Іерусалимъ и оттуда привлеченъ въ Лукку желаніемъ увидѣть чудотворный образъ Спасителя, писанный съ натуры Никодимомъ. Въ Пизѣ принимаетъ онъ милостыню отъ отцовскихъ слугъ; въ Луккѣ чудотворный образъ, разсказавъ про святость его, заставляетъ его бѣжать отъ мірскихъ похвалъ въ Африку; но буря приноситъ его въ Римъ. Измѣненіе именъ легко объясняется географическими познаніями писателя, для котораго города Италіи представляли болѣе ясное понятіе; Іерусалимъ же примѣшался какъ цѣль вѣроятно частыхъ паломничествъ во время написанія этого житія[16].
Несравненно важнѣе перемѣна всего характера подвига Алексіева; блаженный обрекъ себя на нищету, но онъ не просить милостыни, а работаетъ руками. «Войдя въ городъ (Пизу), онъ нѣсколько дней искалъ пищу руками своими, пока наконецъ лице его измѣнилось, цвѣтъ загорѣлъ, волосъ сталъ рѣже, и уже никакъ но боялся Алексій быть узнаннымъ». И далѣе: «днемъ и ночью занимался онъ постомъ и молитвой и бдѣніемъ, и разбитый непривычной работой сталъ нѣсколько заболѣвать, радуясь даже этому, такъ какъ онъ въ потѣ лица добывалъ ежедневно хлѣбъ» (Масс. 160).
Плодъ съ одной стороны аристократическаго характера древнихъ религій и философіи, требовавшихъ дѣйствительно досужаго и долгаго созерцаніи, чтобъ проникнуть до сокровенной въ нихъ истины, съ другой восточнаго стремленія выражать свое благочестіе добровольными лишеніями и муками, христіанскій аскетизмъ развился тамъ ранѣе, тамъ чаще и полнѣе, куда по достигалъ живой притокъ юныхъ варварскихъ народовъ, проникавшихъ старое общество сперва какъ гости и плѣнники, потомъ какъ враги и обладатели. Живыя силы этихъ народовъ, обновившихъ Италію, сказались и въ нашей легендѣ. Преклоняясь передъ святостью отрекающагося отъ земныхъ благъ и наслажденій, западный писатель менѣе восточнаго признаетъ святость человѣка, бѣгущаго отъ земнаго труда. И, сознаемся, наше сочувствіе на сторонѣ латинскаго житія. Для пониманія этого мѣста и для оцѣнки нѣсколькихъ словъ, прибавленныхъ здѣсь въ этомъ житіи, не безъ важности слѣдующія обстоятельства, доказывающія, что въ Сѣверной Германіи дѣйствительно видѣли въ житіи св. Алексія протестъ противъ праздной жизни. Въ XII-мъ вѣкѣ и потомъ еще разъ въ началѣ XIV-го послѣ страшнаго чернаго мора,Ю основано было сперва въ Нидерландахъ, потомъ и въ нижней Германіи братское Общество Ноллардовъ или Лоллардовъ (отъ lollen, lullen, пѣть вполголоса упокойныя молитвы) или Алексіянъ (fratres laid Alexiani), поставившихъ себѣ Алексія Божія человѣка въ покровители, заступники и примѣръ. Ихъ назначеніе было: ходить за больными, собирать милостыню, для раздачи ея нищимъ, посѣщать заключенныхъ въ тюрьмѣ и особенно (послѣ заразы) хоронить мертвыхъ (отчего и прозвали ихъ также fralres cellilae отъ cella — гробъ). Протестуя противъ празднаго и развратнаго образа жизни, установившагося въ монастыряхъ въ то время почти повсемѣстно, они никогда но хотѣли стать монашескимъ орденомъ, выхлопотали себѣ у папъ утвержденіе какъ свѣтское братство и не разъ должны были прибѣгать къ ихъ защитѣ противъ нареканій въ ереси и преслѣдованіи со стороны монаховъ.
Столь важное обстоятельство въ жизни Алексія, какъ прославленіе его иконой, не оставлено безъ развитія и подробнѣйшаго разсказа, какъ слѣдовало ожидать отъ словоохотливаго и поэтически настроеннаго писателя. Икона (здѣсь Спасителя, а не Богоматери, хотя Богоматерь упоминается даже въ византійскихъ редакціяхъ, а у насъ передъ глазами латинская) подробно описываетъ примѣты Алексія, чтобъ сторожу (mansionarius) можно было узнать его. Къ чему эта замѣна небеснаго выраженія лица его полицейскимъ описаніемъ примѣтъ? Позволимъ себѣ догадку, что усердный монахъ, желая живѣе представить святаго воображенію народа, списывалъ здѣсь ликъ Алексія съ иконы, стоявшей въ церкви св. Вонифантія и можетъ быть почитавшейся вѣрнымъ портретомъ. Всѣхъ писателей житія Алексія озадачивалъ однако вопросъ о томъ, какъ распространилось по городу видѣніе пономаря и откуда вдругъ поклоненіе или почести, отъ которыхъ Алексій снова бѣжалъ за море: ne omnem diu habilum pro Deo laborem…. (161). Неясность этого пункта подала поводъ, какъ мы увидимъ далѣе, къ прекрасной вставкѣ русскихъ каликъ перехожихъ. Въ греческихъ текстахъ пономарь будто разглашаетъ свое видѣніе; по одной изъ латинскихъ редакцій (Boiland.) пономарь, узнавъ Алексія, бросается ему въ ноги и подымаетъ такимъ образомъ тревогу на паперти между нищими. Настоящая редакція наша разрѣшила вопросъ чудомъ, заставивъ церковные колокола затрезвонить разомъ по всей Луккѣ, какъ только блаженный переступилъ порогъ храма Богородицы. Не трудно вообразить впечатлѣніе на сонныхъ жителей такого нерукотвореннаго набата въ глухую полночь. Впрочемъ писатель нашъ охотникъ до торжественности и до колокольнаго звона, и прибавляетъ его къ чудному голосу, возвѣщающему изъ церковнаго алтаря кончину блаженнаго и то не молящемуся народу, какъ мы доселѣ видѣли, а собранному папой Иннокентіемъ І-мъ собору противъ Евфиміянъ. «Господь самъ, прибавляетъ житіе, заботился о торжественности похоронъ вѣрному сыну» (Масс. 161).
Взглядъ нашего писателя на отношенія между дѣтьми и родителями ясно высказывается при невольномъ возвращеніи Алексія на родину. Корабль приноситъ его къ Риму вмѣсто Африки (замѣняющей здѣсь Тарсъ Киликійскій съ храмомъ апостола Павла) «по тайному произволенію Божію» (secreto Dei judicio), но не для того, чтобы утѣшить родителей или указать ему на обязанность природой опредѣленную, а «чтобъ болѣе испытать его» (ut amplius probarctur), на сколько хватитъ у него силъ заглушить голосъ природы Уничтожая обязанности сына къ родителямъ, писатель однако не ослабляетъ обязанностей родителей къ сыну или, точнѣе, обязанностей ихъ къ монаху. «И кому же подъ небомъ такъ прилично», думаетъ Алексій, входя въ Римъ, «прокормить нуждающагося, поддержать болящаго, какъ не тѣмъ, кто по закону плоти должники передо мной за всѣхъ людей»[17]. Но отказываясь отъ обязанностей и отъ утѣшеній семейной любви, какъ и отъ тѣлесной пищи, Алексій, по мнѣнію нашего писателя, но долженъ отказываться отъ услады и пищи самолюбію. «Разорвалось бы въ немъ желѣзное сердце»… «еслибъ не оставалось ему въ утѣшеніе вѣрность обрученной и ея привязанности къ нему». "Ибо она во весь день ничего другаго не думала, какъ сидѣла подлѣ него и говорила о мужѣ своемъ, плакала и жалобилась. И не былъ онъ тронутъ («nec tarnen ipse moveri)» (162). Странное для отшельника препровожденіе времени — ежедневный разговоръ про самого себя съ влюбленной въ него и преданной ему женщиной, состоящій въ прославленіи своей силы и любви къ Богу (se omnia propter Deum ad perfectam Dei probationers patienter sustinere velle ajobat). Не удивительно, что Болландисты, у которыхъ редакція эта вѣроятно была подъ руками, не помѣстили се въ своемъ сборникѣ. Но замѣчательно внесеніе женскаго чувства и прославленіе женскаго самоотверженія (можетъ быть плодъ Богородичнаго пульта) въ житіи святаго. Этотъ эпизодъ, перешедшій въ иные германскіе духовные стихи, свидѣтельствуетъ о развитіи совершенно особаго направленія, и потому приведемъ его здѣсь сполна.
Ловкій намекъ Алексія на самого себя при встрѣчѣ съ отцомъ, перешедшій изъ безымянной греческой редакціи (Масс. 201) къ Сурію, сталъ у Болландистовъ прянымъ указаніемъ на себя: ut Deus, заканчиваетъ Алексій свое прошеніе отцу, miserealur ei quem habes in peregre (160). Въ теперь разсматриваемой редакціи Алексій проситъ мѣста въ домѣ отцовскомъ propter Deum et amorem unici lui, quem habes m oxilio (161). Въ обоихъ текстахъ отецъ тронутъ до слезъ. Но странно показалось нашему писателю, что тщетно разославъ слугъ по всей землѣ искать вѣсти о сынѣ, отецъ не спрашиваетъ вѣстей у того, который невидимому знакомъ съ нимъ. И къ этому слову писатель привязываетъ слѣдующій разсказъ:
Отецъ и мать вмѣстѣ съ обрученной приходили часто и сидѣли и разговаривали съ нимъ, не зная, что онъ имъ такъ близко доводится. Часто они были разстроены чувствомъ въ его присутствіи. Особенно же часто посѣщала его обрученная и заботясь о немъ, потому что онъ упомянулъ, какъ сказано прежде, объ ея обрученномъ, изъ любви къ которому онъ просилъ, чтобы и его приняли, кормили и позволили тутъ остаться. Всякій разъ возбуждало въ ней сердечное волненіе и было частымъ поводомъ къ разговору то въ особенности, что онъ не отпирался, что видѣлъ Алексія, что вмѣстѣ и заодно съ нимъ странствовалъ и ходилъ и одну съ нимъ получалъ милостыню. Ибо утверждалъ, что самъ онъ по имени не Алексіемъ зовется, а Богомъ даннымъ. И такъ обрученная говорила: «Какого вида былъ тотъ, съ кѣмъ прошелъ ты изъ Пизы въ Лукку?» «Былъ, отвѣчалъ онъ, головою курчавый какъ я, съ свѣжимъ голосомъ, съ волосами похожими на ленъ, по росту похожъ на меня, покрытый грубой одеждой и власяницей по голому тѣлу. Посохъ и суму свои далъ мнѣ, и вотъ они здѣсь». «Какимъ образомъ, говоритъ, работалъ онъ? Не видалъ ли ты какъ-нибудь перемѣны въ немъ отъ непривычной жизни?» «Трудомъ и болѣзнію измѣненъ былъ, сталъ не похожъ на себя самого лицомъ и цвѣтомъ и всѣмъ тѣломъ». «Что? Какимъ именемъ назывался?» «Алексіемъ», говоритъ. "И про насъ, говоритъ, «случалось ему когда упоминать». «Частенько», говоритъ. «Вѣдь до того сталъ онъ близкимъ мнѣ, что ничего бывало не скрывалъ отъ меня про себя, какъ бѣжалъ съ твоего одобренія». «Не думалъ ли о плачѣ отца и матери, о моихъ вздохахъ?» «Обо всемъ говорилъ, и утверждалъ, что это именно тяжело изгнанія его сердцу. Однако говорилъ, что для Бога, для совершеннаго испытанія себя и для достиженія сокровища божественнаго воздаянія онъ хочетъ все терпѣливо перенести и до конца остаться скрытымъ». «Въ этихъ и въ подобнаго рода сочиненіяхъ проходило все время; госпожа почти никогда не отходила отъ нищаго. Одинъ былъ онъ изъ всѣхъ, кто бы свидѣтельствовалъ, что видѣлъ ея обрученнаго или слышалъ положительно про лицо Алексія съ того времени какъ онъ въ первую ночь ушелъ отъ нея, какъ выше сказано. Что дальше? Во всякій день госпожа ничего другаго не дѣлала, какъ только сидѣла и разговаривала съ обрученнымъ, котораго не знала, (какъ только) плакала и жаловалась. Онъ же однако не былъ тронуть; крѣпкій въ Богѣ и утвержденный на томъ, кто для насъ неподвижный камень, онъ мужественно боролся съ вѣкомъ. Сильное испытаніе, изумительная побѣда! Легче бы онъ протянулъ голову убійцѣ; легче бы было ему, чтобъ, подвѣсивъ его, палачъ, терзалъ ему, ногтями и огнемъ, обнаженные бока. Онъ видѣлъ царскіе пиры, императорскія блюда, которыя ежедневно готовились къ столу отца, и, единственный наслѣдникъ въ собственномъ домѣ, безъ всякой нужды молчалъ и нуждался, и Бога ради не желалъ быть узнаннымъ своими, которыхъ всѣхъ узнавалъ. Одно только оставалось ему утѣшеніе-вѣрность обрученной и привязанность ея къ нему. Если бъ этого не было, вѣрно разорвалось бы желѣзное сердце» (Масс. 162—163).
Достойнымъ и естественнымъ заключеніемъ этого эпизода, въ которомъ такъ нѣжно и трогательно высказалась привязанность женщины, служитъ ея прославленіе Богомъ. Ей одной, чья жизнь, сердце и слезы принесены были въ жертву ради спасенія души ея мужа, ей одной удѣлена честь получить изъ руки его хартію, которой не могли взять ни отецъ, ни колѣнопреклоненные императоры, ни самъ папа, облеченный апостольскимъ саномъ. Думаетъ она про себя: «можетъ быть», говорить, «записалъ онъ на память для меня что нибудь о сладчайшемъ мужѣ моемъ, чтобъ узнать мнѣ по смерти ого, и знать мнѣ одной; подойду и посмотрю, не удостоюсь ли получить рукописаніе». И какъ она подошла, бездыханный трупъ, открывъ руку, протянулъ ей хартію (164).
По этой чертѣ — кому дается завѣщаніе изъ рукъ покойника — предлагаетъ Массманъ распредѣлить всѣ редакціи на три категоріи, распредѣленіе основательное для редакцій бывшихъ у него подъ руками. Мы видѣли Византійскія редакціи, несущественно различающіяся между собой, и сокращенный сводъ изъ нихъ напечатанный по-латынѣ у Сурія: не данное отцу рукописаніе дается императору — черта византійская[18]. Въ принятой Болландистами канонической редакціи Римской церкви — одинъ папа достоинъ коснуться завѣщанія блаженнаго Въ той и другой сферѣ подчиненіе семейнаго начала власти или свѣтской или духовной. Наконецъ западная же, но не церковная, но ультрамонтанская редакція, а какое-то преданіе, выросшее отъ того же сѣмени на почвѣ ближайшей къ народу, присуждаетъ знакъ милости Божіей не сану, не посвященію — а полному любви самоотверженію. Припомнимъ, что та же редакція протестуетъ противъ аскетическаго созерцанія, обращая къ работѣ и работѣ руками Бога ради бѣжавшаго изъ отцовскихъ чертоговъ.
Какъ въ корню всякаго человѣческаго дѣйствія нѣсколько весьма разнообразныхъ побужденій, — такъ и въ этомъ писаніи соединились весьма разнообразныя направленія и условія; но при наивности и недостаткѣ таланта писателя но слились, а стоятъ рядомъ, несмотря на внутреннее противорѣчіе. Писатель человѣкъ запада, человѣкъ новаго племени; ни онъ духовное лицо и монахъ, и животъ въ Римѣ. Преданія славной и дорогой старины вѣчнаго города озарили писанное имъ вступленіе; монашеская ряса покроетъ конецъ и ей обязаны мы странной вставкой, дышущей келейными интересами и которая вѣроятно нечто иное, какъ преданіе о происхожденіи монастыря святыхъ Вонифантія и Алексія, построеннаго при древней церкви св. Вонифантія, гдѣ, какъ мы видѣли, похороненъ былъ человѣкъ Божій Въ завѣщаніи своемъ Алексій въ концѣ прибавляетъ, «чтобы отецъ и мать слѣдующее ему наслѣдство, отъ котораго онъ отказался Бога ради (qua pro Deo ipse caruisset), сполна отдали Богу на спасеніе ихъ душъ и на вѣчное поминовеніе имени его въ будущемъ». «Когда они это пожеланію его исполнили, монастырь выстроенъ былъ имъ въ Римѣ, гдѣ и самъ блаженный Алексій съ обрученною, и почтенный герой отецъ его вмѣстѣ съ матерью похороненные, ожидаютъ дня будущаго воскресенія.» (163). Далѣе говорится, «что похоронивъ его въ мраморномъ гробѣ въ церкви блаженнаго Вонифантія мученика, отецъ и мать и обрученная блаженнаго мужа немедленно передали всѣ свои имущества и гдѣ увеличивъ церковь учредили они монастырь и построили кругомъ зданія и жилища для монаховъ» (165).
Тутъ могло примѣшаться желаніе наставить читателей на дѣла добрыя, дать имъ благое поученьнце, удовлетворяющее разомъ двумъ цѣлямъ, и духовной и мірской, такъ чтобъ и овцы спасены были и волки насытились; но была и связь между этимъ эпизодомъ и преданіями небольшой братіи, существовавшей въ послѣдствіи въ стѣнахъ помянутаго монастыря; въ томъ удостовѣряетъ насъ послѣдняя прибавка нашего писателя, которую также представляемъ въ переводѣ и которая имѣетъ такой же мѣстный колоритъ, служа въ тоже время къ прославленію вѣрной жены — любимой темѣ нашего писателя:
«Черезъ два года отецъ блаженнаго Алексія, старикъ Евфиміанъ умеръ отягченный днями, и похороненъ съ боку гробницы, сопровожденъ былъ въ вѣчномъ блаженникѣ въ короткомъ времени матерью блаженнаго мужа, погребенною съ другой стороны. Послѣдняя послѣ всѣхъ скончавшаяся обрученная просила породъ смертью, чтобъ положили ее вмѣстѣ съ обручённымъ, что и было сдѣлано. Итакъ, по открытіи гробницы, бѣлѣе снѣга найдены были кости блаженнаго мужа, которыя немедленно, диво сказать! подались въ сторону въ гробницѣ, чтобъ было мѣсто положитъ блаженное тѣло. Руку же положилъ поперегъ, чтобы для любимой обрученной подъ головою была какъ будто обнимающая ее рука. Что видя, множество мужей и женщинъ хвалило и славило Бога, всѣми благословляемаго, который одинъ творитъ чудеса. Аминь.» (Масс. 165—166).
Отъ редакцій на древнихъ языкахъ перейдемъ прямо къ церковно-славянской, вошедшей въ наши четіи-минеи мѣсяца марта въ 17 день, житіе преподобнаго Алексія человѣка Божія. Несмотря на естественное ожиданіе найти наибольшее сходство съ греческимъ подлинникомъ, не смотря даже на заглавіе: "отъ метафраста и великія минои четій сокращеннѣе находимъ почти подстрочный переводъ изъ сокращенія, сдѣланнаго изъ двухъ извѣстныхъ уже намъ греческихъ редакцій Лаврентіемъ Суріемъ, т. е. переводъ съ латинскаго. Есть, правда, нѣкоторыя мелкія вставки прямо изъ безъимянной греческой редакціи и одна изъ метафрастова житія, но онѣ такъ ничтожны и по объему и по значенію, что легко предположить, что когда житіе переводилось на славянскій языкъ, т. с. очень давно, въ рукописи, служившей переводчику, находились эти отличія отъ рукописи, по которой Лаврентій
Сурій напечаталъ житіе въ своемъ сборникѣ. Важнѣе гораздо, даже по объему, слѣдующій вставки въ славинское житіе изъ редакцій, принадлежащихъ латинскому міру: изъ редакціи Болландистовъ объ обращеніи Евфиміана, ищущаго у себя блаженнаго, къ старѣйшему слугѣ,[19] начальнику дружины его; изъ Мюнхенской латинской какъ Алексій изъ кельи своей видитъ жену и мать плачущими по немъ; — наконецъ изъ германскихъ стиховъ — какъ папа, вида усердіе народа къ мощамъ блаженнаго и неудачное распоряженіе императора съ метаніемъ денегъ, обѣщаетъ народу оставить мощи въ церкви для поклоненія имъ сколько народу угодно будетъ. Какъ все это, такъ и названіе папы вмѣсто архіепископа Римскаго показываетъ въ писавшемъ это житіе для четій миней гораздо большее знакомство съ западной, чѣмъ съ восточной литературой житія, — и уменьшаетъ значеніе церковно-славянской редакціи для нашего изслѣдованія.
Изъ 12 списковъ, всѣ XIV о XV вѣка, собралъ Массманъ 8 германскихъ (mitlelhochdeatsch) редакцій духовнаго стиха или, пожалуй, риѳмованной легенды объ Алексіѣ человѣкѣ Божіимъ. Къ нимъ прибавилъ онъ житіе, напечатанное въ 1488 г. въ Аугсбургѣ Антономъ Кобургоромъ въ собраніи житій святыхъ, проповѣдь въ честь Алексія XIV вѣка гр. Фрицлара и легенду изъ Падерборна. Древность различныхъ сказаній этихъ опредѣлить трудно, кромѣ трехъ, которыя не записаны съ устныхъ пѣсенъ, а сочинены прямо извѣстными намъ писателями Конрадомъ Вюрцбургскимъ, Іоргомъ Брейнингомъ и Іергомъ Цобелемъ, всѣ XV вѣка. Массманъ, не приводя впрочемъ своихъ основаній, считаетъ редакцію Гретцской и Пражской рукописей самой древней. Относительная древность ихъ для насъ второстепенный вопросъ. Весьма вѣроятно, что, кромѣ трехъ указанныхъ, остальныя — писателей намъ неизвѣстныхъ — составлены первоначально въ XII вѣкѣ, когда распространилось въ Германіи почитаніе блаженнаго Алексія.
По характеру же и по содержанію можно раздѣлить всѣ эти стихи (и прозаическіе тоже, кромѣ Падерборнской легенды, перешедшей въ дѣтскую сказку) на двѣ группы. Одни придерживаются исключительно разсказа, вошедшаго въ текстъ Болландистовъ, другіе мюнхенской латинской редакціи. Между ними стоитъ эклектическая редакція Вѣнскаго списка XV вѣка (у Масс. подъ лит. В). Послѣдніе въ меньшинствѣ: Гретцко-Пражская редакція (напечатанная у Массмана подъ лит. А.), Аугсбургское житіе (у Массмана 180) и почти выписанный изъ него стихъ Іерга Брейнинга 1488 г. (у Массмана 147). Такимъ образомъ древнѣйшая и позднѣйшая по нѣмецки форма житія совпали — доказательство, по мнѣнію Массмана, тому, что этотъ видъ житія коренился во взглядахъ и чувствахъ Германскаго племени и, разъ явившись, пережилъ прочіе разсказы, вторгавшіеся изъ латинскаго и церковнаго міра. Съ противуположностью, выводимою ученымъ издателемъ между каноническимъ и народнымъ разсказами, можно согласиться, какъ и съ предпочтеніемъ, въ поэтическомъ отношеніи отдаваемымъ имъ послѣднему. Но нельзя, на этомъ основаніи, признать его древнѣйшимъ. Напротивъ, житіе Алексія принадлежитъ къ кругу Римскихъ легендъ и первоначально облеклось въ образы, соотвѣтствующіе тому міру, который вертѣлся вокругъ папства и имперіи. Такимъ предстало оно міру Германскому, и если въ семъ послѣднемъ выросло сказаніе другое, въ немъ можно видѣть развѣ только отвѣть на римское житіе; оно этимъ не теряетъ своей самобытности, заключающейся не въ созданіи новаго "акта, а въ отрицаніи чуждаго взгляда.
На этихъ двухъ группахъ ярко отразилась обыкновенная судьба произведеній, изустно передаваемыхъ и переписываемыхъ. Та, которая передавала чувства и понятія народа, осталась вѣрной себѣ. Та же, которая списывалась съ чужаго подлинника, произвольно измѣнялась и искажалась до невѣроятія. Въ этихъ передѣлкахъ всегда проглядываетъ желаніе поправить текстъ, придать разсказу болѣе замѣчательности, явленію болѣе чудесности, чувству болѣе нѣжности. Но поправки эти всегда медвѣжья услуга. Такъ индѣ дополняя картину чудесъ, происходящихъ при ракѣ блаженнаго и описывая распространившееся изъ нея благовоніе, писатель наивно утверждаетъ, что было такъ пріятно кругомъ, такъ пріятно какъ будто въ аптекѣ (Масс. редак. C стр. 410). Тотъ же самый поэтъ подробно описываетъ занятія матери и жены Алексія, какъ та гуляла окруженная фрейлинами, какъ эта, въ потѣшеніе что-ли свекрови, каждый день съ пѣньемъ и смѣхомъ прыгала по двору и по лѣстницѣ (Масс. редак. C стр. 187 и пр.). — Одинъ изъ поэтовъ въ торжественную минуту первой брачной ночи совершенно укладываетъ невѣсту въ постель (редак. F 506 и пр.) — Бросаемые императоромъ при перенесеніи святаго деньги, по мнѣнію практическаго нѣмца, слишкомъ доброполезная вещь, чтобы пренебречь сю, и точно, по его разсказу, народъ бросается на нихъ, очищая такимъ образомъ мѣсто церковному шествію (редак. F 1461). Недостаточно другому піиту всѣхъ чудесъ, окружающихъ кончину блаженнаго, и онъ присочиняетъ новое, какъ Ангелъ Божій, съ небеси нисшедъ, пишетъ завѣщаніе Алексію, который такимъ образомъ чуть не попадаетъ въ малограмотные; но за то торжественный голосъ не раздастся изъ церковнаго алтари про человѣка Божія; звонятъ только колокола но городу и неразумное дитя объясняетъ людямъ, что-молъ вѣрно святой скончался, коли самъ Господь Богъ началъ благовѣстить (рсд. В. 324—352). Но разсказу подлинника икона Пресвятой Богородицы приказываетъ церковному сторожу ввести въ храмъ Алексія, лежащаго на паперти; тутъ было намѣреніе и прославить его передъ людьми, и испытать его смиреніе. Въ русскихъ редакціяхъ этому эпизоду дано еще высшее значеніе; въ германскихъ передѣлкахъ онъ опошленъ. Природа перемѣнилась; мы на дальнемъ сѣверѣ; сердце пишущаго житіе сжимается при одной мысли, какъ холодно бѣдному сыну вельможи на каменныхъ ступеняхъ, осыпанныхъ снѣгомъ въ бурную зимнюю ночь. И вотъ звонаря останавливаетъ голосъ пеоны: «встань-ка, лѣнтяй; отопри человѣку, что тамъ на паперти, впусти его, не то замерзнетъ.» (В. 204 и пр.). Хотѣлось вѣрно наипаче умилить своихъ слушателей такой нѣжной заботливостью Бога о благоугодившихъ Ему.
Не станемъ разбирать этихъ длинныхъ легендъ, заходящихъ иной разъ за полторы тысячи строкъ. Скажемъ нѣсколько словъ о другой группѣ болѣе самородныхъ стиховъ и въ особенности о болѣе старинной и подробной редакціи Гретцко-Пражской. Новаго въ ней противъ Мюнхенской латинской редакціи (Масс. А) только немногія черты изъ нѣмецкаго Феодальнаго быта, напр. военное воспитаніе Алексія послѣ книжнаго, пребываніе его при императорскомъ дворѣ, и распорядокъ брачнаго торжества. Если эти черты выхвачены изъ жизни, но при томъ изъ жизни аристократическаго общества, за то безпрестанныя ссылки (въ разсказѣ и разговорахъ) на тексты и книги священнаго писанія показываютъ неопровержимо въ писателѣ духовное лице и желаніе щегольнуть своею начитанностью. Не смотря на то, онъ вѣрно передалъ протестъ своего племени и времени противъ аскетическаго направленія житія и болѣе своего латинскаго подлинника смягчилъ сторону оскорбительную для семейнаго чувства.
Алексій проситъ милостыни, но, какъ Нидерландскіе братья Алексіяне, полученную милостыню раздаетъ другимъ; для себя онъ работаетъ руками и отъ непривычной работы худѣетъ и измѣняется такъ, что его узнать нельзя (нѣм. редак. А. стр 317—324, 441—443). Возвращеніе его въ Римъ и жизнь въ семействѣ представляется разумѣется новымъ испытаніемъ для него, но уже утѣшеніемъ для матери и особенно для жены. Она не отходитъ отъ него цѣлый день, они вмѣстѣ читаютъ священныя книги {За вѣрность этого перевода не ручаемся. У Массмана напечатано:
Vil managen passjon er ir las
Von ir friedel, den er nande.
Er jach, dern wol er kande.
Er hiotz almnosen mit im genommen.
(ред. А. стр. 616—619).
Массманъ переводитъ, что онъ разсказывалъ ей кое что про ея любимаго жениха (er erzählte manches von ihrem geliebten). Но las — lesen скорѣе значитъ читать, чѣмъ разговаривать, panajon же по старогерманскому словарю В. Вакернагеля означаетъ только страсти Спасителя, ихъ описаніе и представленіе, а не страданіе всякаго. Потому (при множествѣ опечатокъ въ изданіи Массиана) ставивъ точку послѣ las: онъ читалъ ей кое что изъ Описанія Страстей Господнихъ. Слѣдующій стихъ: von ir friedel, den er nande поставивъ въ зависимости отъ er jach (sprach): о любимомъ же ея (женихѣ) называя его говорилъ, что хорошо его зналъ и съ винъ вмѣстѣ собиралъ милостиню.} и ведутъ благочестивые разговоры, отъ которыхъ у нихъ легче становится на сердцѣ; онъ говорить ей про мужа, котораго безъ всякихъ похвалъ описываетъ просто своимъ товарищемъ по нищенству, говоритъ какъ онъ жалѣлъ о семьѣ, показываетъ сумку и палку — его подарки. И послѣ этихъ ежедневныхъ бесѣдъ съ нимъ, гдѣ почерпала она силу утѣшенія, жена въ правѣ сказать надъ его прахомъ, что всѣ ея радости теперь прошли, что съ этого дня стала она вдовой.
Другая народность, также принявъ житіе отъ Латинской церкви, но менѣе сроднившись съ нимъ, оставила намъ памятникъ достойный замѣчанія: то новую французскую обработку этого житія въ 125 пятистрочныхъ строфахъ {Напечатана въ Zeitschrift für deutsche Alterthůümer von Moritz Haupt, за 1845 годъ, V томъ, стр. 288.
Есть и драматическая обработка этого житія по французски и провансальская поэма о св. Алексіѣ. Намъ не удалось познакомиться съ ними. Заглавіе первой сообщено въ Monmarqui et Michel, Théâtre franèais au moyen âge. Paris, 1839, page 609, (Macc. 39). Изъ второй помѣщенъ только отрывокъ въ Lexique Roman de Raynouard (1844, vol. I, page 575) о пребываніи Алексія нищимъ въ отцовскомъ домѣ.}. Въ рукописи XII вѣка, принадлежавшей прежде Ламбрингенскому монастырю Англійскихъ бенедиктинцевъ (закрытому въ 1643 году) близь Гильдесгейма, а теперь находящейся въ гильдесгеймской церкви Готгарда, вслѣдъ за календаремъ и картинками изъ библейской исторіи, помѣщена картинка, представляющая ночное прощаніе Алексія съ обрученной его и къ этому рисунку приложено помянутое житіе; далѣе въ рукописи только молитвы.
Писавшему этотъ стихъ (человѣку съ большимъ талантомъ) не знакома была латинская редакція Мюнхенской библіотеки; онъ писалъ по тѣмъ же точно сказаніямъ, которыя вошли въ составъ редакціи Болландистовъ. Мѣстный элементъ современнаго феодальнаго устройства оставилъ свою печать на подробностяхъ, какъ на всѣхъ средневѣковыхъ литтературныхъ передѣлкахъ; но опять народныя черты взяты лишь изъ высшихъ слоевъ общества, чтобъ не уронить достоинства разсказа. Измѣнена существенно только та черта въ сказаніи, что Алексій заранѣе приготовляетъ свое бѣгство, отплываетъ ночью изъ Рима на ожидавшемъ его кораблѣ, взявъ съ собой сокровища на дорогу, и только въ Эдессѣ, на чужой сторонѣ, облекается въ нищенское платье, раздавъ привезенное имущество нищимъ. Но весь разсказъ проникнутъ такой теплотою, разговоры такъ просты и естественны, такъ тщательно выкинута вся риторика подлинниковъ и такъ много сожалѣнія выражено къ родителямъ при болѣе умѣренномъ почитаніи блаженнаго, что читаешь этотъ стихъ съ увлеченіемъ, котораго доселѣ не чувствовалось. Самъ Алексій, обращаясь къ своему слугѣ, называетъ его bel frère. Ему и до совершенія обряда не хотѣлось бы вступать въ бракъ, но онъ не смѣетъ разсердить отца отказомъ (какъ увидимъ и въ русскихъ стихахъ), думаетъ про себя какъ бы сохранить свою чистоту, и видя наконецъ свадьбу совершенною въ торопяхъ противъ своего желанія, рѣшается бѣжать; эта борьба нѣсколько миритъ насъ съ нимъ. Торжество этого стиха въ чувствахъ родителей. Какъ горюетъ невѣста? Всхлипывая, не называетъ она мужа Spiegelgiasz’омъ — очей своихъ, а бросается къ свекрови: «сколько потеряла я! быть мнѣ одной какъ горлицѣ, пока но найду опять твоего сына.» «Оставлю тебя при себѣ, отвѣчаетъ мать, ради Алексія; отъ твоего горя не выздоровѣть тебѣ, по крайней мѣрѣ будемъ вмѣстѣ горевать, ты объ супругѣ, я объ сынѣ своемъ.»
Узнавъ мертваго сына, родители горько плачутъ — но не о себѣ; отецъ упрекаетъ сына, что онъ видѣлъ страданія и слезы матери и не утеръ ихъ; но припоминая и страданія сына, молится, чтобъ ему найти на небесахъ награду, которой искалъ. Мать себя упрекаетъ, что она не узнала его когда онъ въ ея домѣ терпѣлъ и болѣлъ, и зоветъ весь Римъ плакать съ нею, потому что ея горе и ея слезъ мало на такое несчастіе.
Въ этихъ чертахъ, полныхъ живой семейной любви, виденъ писатель не далеко стоявшій отъ жизни. Тяжело было ему кончить повѣсть свою не утѣшивъ родителей, и — сказавъ коротко о чудесныхъ исцѣленіяхъ отъ мощей — онъ переходитъ къ встрѣчѣ Алексія съ родителями и съ женой на небѣ и къ блаженству, которымъ и они вознаграждены были, — и заключаетъ короткой молитвой, чтобы, заступничествомъ Алексія, Господь даровалъ людямъ міръ на землѣ и славу за гробомъ.
Передъ нами десять русскихъ редакцій стиха объ Алексіѣ Божіемъ человѣкѣ, напечатанныя у Безсонова или сполна или въ примѣчаніяхъ, и обозначенныя у него №№ 28 по 35; собраны онѣ имъ: двѣ изъ рукописей, двѣ перепечатаны изъ сборниковъ Кирѣевскаго и Варенцова, остальныя изъ Владимірской, Олонецкой, Смоленской и Полтавской губерній.
Стихъ № 28-й, записанный со словъ Ѳомы во Владимірской губерніи (всего 23 строкъ), и неполонъ — только по обрученье Алексія; нѣкоторые пѣсенные пріемы — частыя повторенія тѣхъ же стиховъ, сказочное описаніе развитія Алексія (не по годамъ, а по часочкамъ), отсутствіе славянизмовъ — давали бы можетъ быть большую цѣну этому стиху еслибъ онъ былъ у насъ вполнѣ; какъ есть, онъ не имѣетъ значенія; проскользнувшее же слово «дозволялъ ему батюшка женитися» даетъ право сомнѣваться, чтобы самъ пѣвецъ понялъ значеніе сказанія.
№ 29-й перепечатанъ изъ сборника Кирѣевскаго, но съ нѣкоторыми измѣненіями; какъ они ни мелочны, они доказываютъ, что у Безсонова былъ другой еще источникъ для этого стиха; жаль, что никто изъ издателей не указалъ на мѣсто записки и на лицо, отъ котораго полученъ онъ, потому что этотъ чуть ли не важнѣйшій стихъ, и самый подробный и пространный; въ немъ 469 строкъ (у Кир. 464 стр.). Ни одно существенное обстоятельство житія въ немъ не пропущено; изъ второстепенныхъ недостаетъ трехъ эпизодовъ: кончины жены Алексіевой, подаяніе нищимъ въ отеческихъ палатахъ и небесный отвѣтъ на молитвы бездѣтныхъ родителей. Чѣмъ полнѣе этотъ стихъ, тѣмъ ближе онъ и по своему слогу къ источникамъ — къ книгамъ; тѣмъ болѣе славянскихъ оборотовъ и церковныхъ взглядовъ. Въ немъ одномъ изъ русскихъ стиховъ сохранились извѣстныя черты греческаго подлинника: обученіе Алексія божественному рукописанію и евангельскому толкованію (42, 43); злоба демона при видѣ его смиреннаго житія въ отцовскомъ домѣ среди искушеній богатства, ему принадлежавшаго, выражена слѣдующимъ испорченнымъ, но книжнымъ языкомъ:
Деймонъ врагъ возневавиствовалъ
Зубами злыми воскрежеташе (306, 7).
Измѣненіе въ лицѣ Алексія отъ поста и молитвы, описанное такъ:
Красота въ лицѣ его потребишася.
Очи его погубишаса,
А зрѣнье помрачишася (467—9).
замѣнено по другимъ стихамъ созданными ему Богомъ власами по плечи, бородой по груди; наконецъ послѣднее видимъ смутное воспоминаніе о папѣ въ этомъ архіереѣ идущемъ къ обѣднѣ, окруженномъ христіанами, попами и патріархами (343). Между тѣмъ въ этотъ же стихъ вошли тѣ немногія существенныя измѣненія, которыя русскій народъ внесъ отъ себя въ житіе. Очевидно, что стихъ этотъ прожилъ на Руси всю эпоху развитія преданій о блаженномъ Алексіѣ и отразилъ на себѣ всѣ ихъ видоизмѣненія.
№ 30-й отысканъ въ Рубцовскомъ Музеумѣ, отличается краткостью слога, мѣткостью и народностью выраженій и картинъ; русскія вставки въ стихъ выдаются необыкновенно рельефно и болѣе чѣмъ въ другихъ варіантахъ выражаютъ народное чувство. Жалъ, что, при краткости всего стиха, пропущены многія обстоятельства, а о другихъ только упомянуто вскользь. Жаль также небрежнаго изданія этого стиха и въ одномъ изъ важнѣйшихъ мѣстъ; смыслъ ясно указываетъ, что послѣ 84-й строки надо читать 106—127, потомъ 85— 105, наконецъ 129 и далѣе (128 стр. пропустить). Мы подлинника не видали, но если (какъ вѣроятно) и въ немъ также ошибка въ расположеніи, то она такъ очевидна, что ее непремѣнно слѣдовало исправить, и почтеніе къ подлиннику могло ограничиться развѣ примѣчаніемъ о сдѣланномъ измѣненіи.
№ 31-й, изъ рукописи Публичной Библіотеки, неизвѣстно какого времени: самый безцвѣтный и сжатый (78 стр.). Хотя обнимаетъ онъ всю жизнь святаго, но важнѣйшія обстоятельства пропущены: нѣтъ чудесъ въ Эдессѣ, поворотнаго пункта житія, ни событій въ Римѣ при смерти блаженнаго. У написавшаго стихъ не хватило памяти; поэтому затерялся характеръ житія, но сохранилась народность въ чисто-русскомъ разсказѣ.
№ 32-й записанъ въ Смоленской губерніи на Бѣлорусскомъ нарѣчіи (325 строкъ); къ этому стиху приведены у Безсонова разнорѣчія изъ стиха бѣлорусскаго же, напечатаннаго у Варенцова въ Сборникѣ духовныхъ стиховъ, безъ указанія источника, ни мѣста записанія (276 строкъ). Разница между этими двумя варіантами больше въ отдѣльныхъ выраженіяхъ; нить разсказа и самыя картины однѣ и тѣже, такъ что можно разсматривать оба стиха за одинъ. — Бѣлорусскіе стихи вообще отличаются большою наивностью, перетягиваньемъ предмета въ свой собственный кругъ, примѣсью ежедневной своей жизни къ разсказу. Грустна эта жизнь, и грустное впечатлѣніе оставляютъ стихи, которымъ самое дзяканье придаетъ что-то дѣтскаго, безсильнаго, угнетеннаго. Болѣе русскаго человѣка дорожитъ Бѣлоруссъ въ своихъ стихахъ обрядностью въ дѣлѣ вѣры, потому что отрицаніе или принятіе этихъ обрядовъ человѣкомъ сильнымъ и богатымъ для него знакъ братства или народной вражды. Болѣе русскаго вообще привязывается онъ къ матеріяльному, потому что вѣка угнетенія и презрѣнія убили въ немъ богатырскую русскую мочь, удалое стремленіе вдаль, къ лучшему. За нищетой тѣлесной послѣдовала дѣйствительно духовная нищета, нищета страшная, съ одной вѣрой въ утѣшеніе и съ одной, первой просьбой о хлѣбѣ насущномъ. Умилительно выражается въ Бѣлорусскихъ стихахъ нѣжная, сострадательная сторона; рѣзко выступаютъ отношенія сильнаго къ слабому.
33 и 34-й доставлены Рыбниковымъ, первый изъ Пудожскаго уѣзда Олонецкой губерніи, второй изъ Остречепскаго погоста, вѣроятно той же губерніи. Первый нѣсколько пространнѣе (328 строкъ, во второмъ 261 строка), но они вообще весьма схожи между собой; отличаются слогомъ народнымъ, подробнымъ описаніемъ отношеній между рабами и Алексіемъ, изобиліемъ прямыхъ разговоровъ. Къ JNS 33-му приложенъ Безсоновыжь отрывокъ изъ невѣжественнаго варіанта, весьма любопытный какъ обращикъ перехода священнаго преданія въ баснословную сказку.
№ 35-й, южно-русскій стихъ изъ сборника южно-русскихъ пѣсень Метлинскаго, напечатанный оттуда и въ Сборникъ Духовный Варенцова. Это вирши рифмованныя, но весьма популярно написанныя; тѣмъ интереснѣе составъ ихъ: изъ четырехъ строфъ одна посвящена жизни Алексія; другія три поочередному плачу надъ нимъ отца, матери, жены, такъ что стихъ — вмѣсто житія — сталъ плачемъ семьи надъ потеряннымъ сыномъ. Семейное горе — одно поразило южно-русскаго человѣка во всемъ житіи.
№№ 36 и 174-й (3-й выпускъ Безсонова) представляютъ одинъ сербскій стихъ объ Алексіѣ, сообщенный Маркомъ Вуковичемъ. Довольно длинный (279 стр.) и живописный стихъ этотъ дышеть близостью Италіи; въ основаніе его легли латинскія житія Сурія и Болландистовъ съ ихъ германскою школой. Народное германское преданіе мюнхенской рукописи осталось неизвѣстнымъ Сербіи. Держась нѣсколько византійскаго или вѣрнѣе православнаго греческаго міра, сербскій стихъ старается удержать достоинство императора наравнѣ съ папскимъ. Надо замѣтить сходство съ церковно-славянскимъ житіемъ въ обѣщаніи императора выставить мощи семь денъ для поклоненія православныхъ. Наконецъ нельзя не сказать о пріятной встрѣчѣ — чего не найдешь и въ русскихъ стихахъ — о прибавкѣ къ завѣщанію блаженнаго, гдѣ онъ проситъ родителей простить ему огорчившій ихъ подвигъ.
Которое изъ извѣстныхъ намъ преданій о житіи Алексія, которая изъ приведенныхъ иностранныхъ редакцій легла въ основаніе русскихъ стиховъ, — и къ которому изъ указанныхъ древнихъ или германскихъ цикловъ надо отнести наши стихи — вотъ вопросы, требующіе теперь разрѣшенія.
Безыменное греческое житіе (Масс. 201) ближе всѣхъ прочихъ къ русскимъ стихамъ. Въ сихъ послѣднихъ не встрѣчаемъ мы изъ Метафрастова текста ни совѣщанія между родителями Алексія о женитьбѣ его, ни заискивающей рѣчи возвращающагося сына къ отцу о его благотворительности, ни небеснаго повелѣнія испрашивать заступничества и молитвъ почившаго угодника, ни упрековъ императору Евфиміану въ утаенія человѣка Божія, сопровожденныхъ увѣренностью въ вѣрноподданническихъ чувствахъ вельможи, ни всей напыщенной риторики Метафраста; — изъ текста Болландистовъ нѣтъ подробнаго описанія богатства и дѣлъ милосердія Евфиміановыхъ, ни завертыванія Алексіемъ перстня и пояса въ алое покрывало, ни чудотворной иконы Спаса, ни заботливости Евфиміапа убрать свои палаты для торжественнаго пріема владыкъ духовнаго и свѣтскаго, ни въ особенности обѣта цѣломудрія родителей Алексія. Хотя нѣтъ въ русскихъ стихахъ и нѣкоторыхъ изъ картинъ безыменнаго греческаго житія — трапезы, уготовляемой нищимъ, желанія отца самому искать сына, разсказа слуги матери про подвиги странника, колебанія родителей между горестью по смерти сына и радостью о его прославленіи, — но нѣкоторыя отличительныя черты онаго повторяются по всѣмъ русскимъ стихамъ, напр. отвращеніе Алексія отъ яствъ на свадебномъ пиру, даръ пояса и перстня (незавернутыхъ) невѣстѣ, просьба отцу во имя пропавшаго сына. Изъ прочихъ же редакцій находимъ въ русскихъ лишь тѣ черты, которыя встрѣчаются въ этой греческой. Это преимущественно относится къ Суріевскому тексту, которому слѣдуютъ наши Четіи-Минеи; изъ него только одна черта перешла во всѣ стихи наши, прощальное слово Алексія женѣ: да будетъ между нами Духъ Святой, переводъ Суріевскаго и Болландистскаго: Dens sit inter nos. Согласно тексту Болландистовъ, въ трехъ стихахъ одинъ патріархъ, т.-е. духовный владыка получаетъ грамоту изъ рукъ покойнаго. Другихъ слѣдовъ нѣтъ знакомству нашихъ стиховъ съ латинскимъ житіемъ, и даже какъ будто стихи наши не знаютъ церковно-славянскаго житія изъ Четій-Миней; не заимствовано изъ нихъ ни обращенія Евфиміана къ старшему слугѣ своему послѣ небеснаго голоса, ни плача жены и матери по умершемъ ночью Алексіѣ, ни обѣщанія папы выставить мощи для народа, — и ни въ одномъ стихѣ нѣтъ принятаго церковнымъ житіемъ варіанта отдачи Алексіева завѣщанія царю и папѣ вмѣстѣ.
Наконецъ съ чисто германскими стихами, основанными на мюнхенскомъ латинскомъ спискѣ, есть двѣ сходныя черты: замѣна молитвъ дома молитвой въ церкви, — молебнами, что впрочемъ вполнѣ въ духѣ нашего народа, — и замѣна небеснаго голоса колокольнымъ звономъ. Эта черта впрочемъ только въ однихъ Бѣлорусскихъ стихахъ, объясняемая и близостью къ границѣ и вообще матеріальнымъ и обрядовымъ направленіемъ ихъ.
Но почерпнувъ свои свѣдѣнія въ греческомъ преданіи, русскіе стихи составляютъ однако свой особенный циклъ, и глубже другихъ проникнуты своей сообразностью. Мы видѣли какъ византійское преданіе — предоставлявшее первенство императорамъ — смягчилось до равенства императора съ римскимъ архіепископомъ, и въ такомъ видѣ вошло въ редакцію Сурія и въ наши Четіи-Минеи; какъ римско-католическое преданіе сохранило и перенесло во французскій и сербскій стихъ первенство паны; какъ германское начало стерло первенство властей, отдавъ хартію усопшато только рукѣ любящей жены его. Тоже торжество семейнаго начала найдемъ мы въ русскихъ стихахъ, только почесть отдается но женщинѣ, какъ въ рыцарскомъ обществѣ запада, а главѣ семейства, отцу. Впрочемъ стихи наши не придаютъ такой важности этому эпизоду; одинъ бѣлорусскій стихъ (напечатанный у Варенцова) отдаетъ грамоту императору, трое другихъ — патріарху, двое — отцу; и притомъ стихи самые близкіе другъ къ другу по слову и характеру бѣлорусскіе оба 33 и 34-й розно представляютъ это обстоятельство. Но отдачу грамоты отцу мы не можемъ не признать чисто-русскимъ измѣненіемъ преданія, и при томъ не случайнымъ, потому что и остальныя отклоненія всѣхъ русскихъ стиховъ отъ греческаго повѣствованія соотвѣтствуютъ этому новому характеру и даютъ намъ право обозначить русскіе стихи какъ семейный циклъ преданій о Божьемъ человѣкѣ.
Слѣпые старцы наши и калики перехожіе должны были дорожить преданіемъ, въ которомъ такъ поэтически воспѣвалось и вѣнчалось земною и небесною славою отреченіе отъ мірскихъ благъ, нищенство Бога ради. При томъ имъ, большею частью слѣпымъ, малосильнымъ или юродивымъ, не могло придти въ мысль воспѣть трудъ, который вообще ближе къ сердцу германскаго племени, чѣмъ славянскаго, и съ этой стороны они не измѣняли греческаго преданія. Но презрѣніе Алексія къ семейству, горе брошенныхъ родителей, равнодушіе блаженнаго къ плачущимъ надъ нимъ же матери и женѣ оскорбляло русскаго человѣка; съ вѣрнымъ чувствомъ добраго сердца онъ бросилъ завѣсу на раздирающій душу плачъ покинутыхъ отца и матери и разсказываетъ намъ горе ихъ уже позже, надъ бездыханнымъ трупомъ усопшаго, когда не сынъ болѣе виноватъ передъ ними, а Господня десница развязала узелъ семейнаго согласія; для такого горя ихъ есть и утѣшеніе — въ молитвѣ церковной, въ поклоненіи всего города мощамъ возлюбленнаго сына. Самое бѣгство Алексія русскій пѣвецъ оправдываетъ принужденіемъ его къ браку, когда онъ, холостой парень, не отдѣленный еще отъ отца, по русскому воззрѣнію, «не долженъ снимать съ отца своей воли». — «Но неволь меня, батюшка, жениться», молится онъ къ отцу; и если его, едва достигшаго законнаго возраста, сударь батюшка неволей, государыни матушка неохотой (№ 32) подъ вѣнецъ ведутъ, — сами они виноваты, что посвящающій себя Богу юноша не можетъ сохранить своей дѣвственности иначе какъ подъ рубищемъ и далеко отъ родительскаго крова. Послушный, пока есть еще надежда, онъ соглашается на вѣнчальный обрядъ, и только по упрекѣ обрученной — что ты рано идешь на покаяніе? — рѣшается бѣжать, оставляя отцу и матери другаго ребенка въ лицѣ молодой жены: покидаю я тебя съ отцемъ, съ матерью, завѣщаетъ онъ ей. Недовольный еще этимъ, пѣвецъ не вѣритъ, чтобъ Богу были угодны слезы и гнѣвъ родителей. Сама Богородица, покровительница и заступница матери во всѣхъ русскихъ пѣсняхъ, приказываетъ Алексію вернуться къ семейству, принести хоть вѣсть про себя, утѣшить родныхъ тѣмъ хоть, что онъ подвизается на славу Божію. Вотъ какое значеніе дали калики явленію Богородицы въ эдесскомъ храмѣ, тому даровому чуду словесной иконы, которымъ греческое преданіе хотѣло только прославлять Алексія передъ людьми, дать земную награду и предложить новое испытаніе его самолюбію.
- ↑ Sanct Alexius Leben in 8 gereimten mittelhochdeutschen Behandlungen, — nebst geschichtlicher Einleitung, so wie deutschen, griechischen und lateinischen Anhängen, herausgegeben von Hans Ford. Mattmann. Quedlinburg und Leipzig. Druck und Verlag v. Gottfr. Basse, 1843. Въ собраніе: Bibliothek der gosammten deutschen Nationallitteratur von der ersten bis auf die neuere Zeit, neunter Band.
- ↑ Ad fuous aancti deducit Pontificem Rom anum mere commentitium et ex sno sei ex ejuadem urti ingenii fabulntoris cerebro conflctnm (Boilund. 349, IV).
- ↑ Еще ранѣе, а именно изъ X вѣка дошла до насъ Homilia S. Adalberti Еріscорi Ргаgenais ac martyri, сказанная въ день празднованія рожденія св. Алексія и какъ кажется въ его же монастырѣ на Авентинѣ (Bolland. Acta SS. IV, 257).
- ↑ Въ Acts SS. Boiland. помѣщенъ еще латинскій переводъ съ житія св. Алексія, писаннаго по арабски (сирійскими буквама), вѣроятно по сирійскому источнику; святой, называемый здѣсь Mar-Riscia, представляется жившимъ и скончавшимся въ Эдессѣ, куда житія, какъ кажется, а принадлежатъ.
- ↑ Мы разсмотримъ здѣсь лишь тѣ редакціи, которыя были доступны намъ въ подлинникѣ.
- ↑ S. Alexii vita vel nulla antiquitua scripta fuit vel peri it: unde solum ilia reperitur, quam es traditions scripaerunt monaebi, aacri corporis custodes Romae, saeculo fortasse VIII vel IX aient earn babemus ex ms. eorum impressant Romae, anno MDCXXXVI (Acta SS. Boll. IV, 250).
- ↑ Болландисты приводятъ мнѣніе Ламбеція, сомнѣвающагося въ подлинности этого житія, такъ какъ оно несходно съ тѣмъ, которое Сурій — по его же словамъ — перевелъ съ Метафраста. Собственное мнѣніе Болландистовъ рѣзко выражено въ слѣдующихъ словахъ: cujus nos cegraphum habemua sed luce pnblica indignum censemus (Acta SS. IV, 251) едва ли не справедливо.
- ↑ Впрочевъ относятъ его и къ X вѣху.
- ↑ Предположеніе Болландистовъ, что „императоры“ означаетъ здѣсь Гонорія и жену его. императрицу, такъ какъ братъ его, Аркадій, никогда не бывалъ въ Итадія. Но далѣе имя небывалаго папы Маркіана доказываетъ, какъ мало дорожилъ лѣтописецъ исторической вѣрностью.
- ↑ Только весьма слабые намеки за всѣ его обстоятельства.
- ↑ Въ редакціи Метафраста тона Божіей Матери, въ храмѣ которой происходитъ чудо; въ безъименной греческой редакціи икона Богородицы съ Спасителемъ на рукахъ, и рукахъ исходахъ отъ Спасителя; у Суріа и Болландистовъ глаголетъ икона Богородицы, но кромѣ того привлекаетъ блаженнаго въ Эдессу Нерукотворенная икона Спаса.
- ↑ Евсевій, епископъ Кесарійскій, въ IV вѣкѣ, внесъ въ свою исторію христіанской церкви изъ найденной имъ въ архивахъ Эдессы сирійской лѣтописи скаканіе про переписку между Іисусомъ Христовъ и эдесскимъ месопотамскимъ царевъ Авгаромъ. Больной Авгаръ просилъ Христа прійдти и исцѣлить его. Спаситель отвѣчалъ слѣдующимъ письмомъ: «Блаженъ ты, Авгаръ, что вѣришь въ Меня не видавъ Меня, ибо написано обо Мнѣ: видящіе Меня не повѣрятъ Мнѣ, чтобы невидѣвшіе и вѣровавшіе имѣли жизнь вѣчную. Что же о желаніи твоемъ, чтобы Я къ тебѣ пришелъ, то и здѣсь (въ Іудеи) долженъ все совершить, на что Я посланъ, и потомъ отойдти къ Пославшему Меня. Когда сіе исполнится, пошлю къ тебѣ изъ учениковъ Моихъ, да исцѣлитъ тебя и подастъ жизнь домашнимъ твоимъ». Моисей Хоренскій прибавляетъ къ этому преданію, что Спаситель послалъ Авгару съ письмомъ (написаннымъ апостоловъ Ѳомою) и ликъ свой, чудесно отпечатавшійся платѣ, и утверждаетъ, что видѣлъ хранящійся еще въ Эдессѣ Нерукотворенный этотъ образъ, — перенесенный въ послѣдствія въ Константинополь, а оттуда въ Ринъ (въ церковь св. Сильвестра) или въ Геную; оба города прнаипютъ теперь за собой подлинный образъ. (Си. Wilh. Grimm: «Die Sage des Ursprung» der Christiisbilder. Berlin 1843, n Kathol. Kirchen lexicon, Wetzer and Welte, Freiburg, 1747, T. I.)
- ↑ Прославленіе цѣломудрія составляетъ чуть ли не важнѣйшую часть покинутой раньше проповѣди св. Адалберта Епископа Пражскаго.
- ↑ Основаніемъ этой вставки могло служить преданіе о происхожденіи святаго изъ семейства Савеліевъ, жившихъ на Авентинѣ, гдѣ послѣ стоялъ монастырь св. Вонифантія, и построившихъ въ монастырской церкви особую каплицу.
- ↑ (Впервые названная у Болландистовъ) Adriatica.
- ↑ Массианъ предполагаетъ, что Lucca искажено изъ Laodicea, Pissa изъ Edissa, Edessa. Очень вѣроятно. Но нѣтъ ли этимъ искаженіямъ разумнаго объясненія въ существовавшемъ въ это время (вѣроятно XII вѣкѣ) паломническомъ и торговомъ пути черезъ Пизу въ Іерусалимъ?
- ↑ Et qui ad hoc aub coelo tam idonei ut egentem pascant, iufirmum suatincant quam illi, qui ex jure carnis pro omuibus mihi debitores existunt (161).
- ↑ При чемъ у Сурія un pont aux ânes; императоръ и папа вмѣстѣ получяютъ хартію.
- ↑ Этого лица вовсе нѣтъ въ греческихъ житіяхъ. но въ славянскомъ и противъ, латинскаго прибавлено, что слуга очень плохо отзывается о своей дружинѣ, забывъ поговорку, что каковъ попъ, таковъ и приходъ; духовному писателю надо было побранить военный и придворный людъ.