Стерлядь (Елеонский)/ДО

Опубл.: 1907. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Стерлядь.

ОЧЕРКЪ. I.

— Выгадалъ я или прогадалъ? — Такъ спрашивалъ самого себя о. Кронидъ Драконовъ, мускулистый брюнетъ лѣтъ за тридцать, съ карими, бойко бѣгавшими глазами. Онъ смѣло и размашисто шагалъ по широкому двору съ кнутомъ въ рукахъ; полы подрясника мѣшали движеніямъ; для удобства онъ поддернулъ ихъ на ходу надъ низко подпоясаннымъ синимъ кушакомъ; образовавшіяся складки съ напусками невольно сообщали полукафтанью видъ совсѣмъ не духовной одежды, и только выцвѣтшая скуфейка да выбившіяся изъ подъ нея пряди длинныхъ черныхъ курчавыхъ волосъ показывали, что «какъ-никакъ, а все же онъ — отецъ духовный».

Батюшка жадно глядѣлъ въ глубину двора на большую въ три стойла конюшню, откуда изъ каждой открытой двери, черезъ желѣзныя накладки вытягивались красивыя лошадиныя морды, по коимъ онъ старался учесть результаты послѣдней конской ярмарки. До ярмарки у о. Кронида были, кромѣ пѣгой рабочей лошади, которая, какъ говорится, «пёрла и возомъ, и обозомъ», еще три на полубарскомъ положеніи для выѣзда, — это сивая матка, которая «трусила», сивый меринъ съ подсѣдомъ и безупречный вороной жеребецъ. И матку, и мерина онъ вымѣнялъ на ярмаркѣ, съ придачею отъ себя семидесяти рублей, на двухъ вороныхъ жеребцовъ подъ масть имѣвшемуся и такимъ путемъ составилась лихая тройка на любителя. Въ троечномъ ансамблѣ цѣна каждой лошади выростала вдвое, и если теперь вороные обошлись о. Крониду въ триста пятьдесятъ рублей, то онъ разсчитывалъ продать ихъ тройкой за семьсотъ. Имѣлся въ виду и покупатель — земскій начальникъ Канделябровъ, который высказывалъ ему свою скорбь по поводу цыганскаго надувательства и дѣлалъ довольно прозрачный намекъ относительно желанія воспользоваться безкорыстными услугами шкудимскаго батюшки, извѣстнаго знатока лошадей. И о. Кронидъ очень желалъ поддержать лестное о себѣ мнѣніе у господина Канделяброва, который могъ разглашать добрую молву о немъ не только по однимъ волостнымъ правленіямъ, но и по помѣщичьимъ хуторамъ и такимъ образомъ споспѣшествовать искусству составленія троекъ, сколь пріятному, столь же и полезному.

— Но, кажется, и меня надули, — переоцѣнивалъ о. Кронидъ свое добро, вспомнивъ, что вчера къ концу дороги лѣвая пристяжка стала сдавать на заднюю правую ногу. — Надо это уяснить.

И онъ крикнулъ кучера:

— Эй, Авдонька! — Моментально съ сѣновала скатился коренастый парень Евдокимъ и сталъ на ноги. — Ну-ка, выведи лѣвую пристяжку. — Евдокимъ вывелъ. — На хорду!

И когда Евдокимъ сталъ посрединѣ двора, около вбитаго въ землю кола, батюшка хлопалъ бичемъ и гопалъ съ упоеніемъ. Лошадь бѣгала хорошо.

— А вѣдь ничего, Евдокимъ? И что это съ ней было?..

— Оступилась, поди…

— И я думаю… Ну-ка, теперь остальныхъ по очереди промнемъ.

И хозяинъ, и работникъ такъ увлеклись тренировкой лошадей, что не слышали стука щеколдой въ запертую калитку. Стукъ становился настойчивѣй и нетерпѣливѣе, стоявшій за воротами пустилъ въ ходъ кулаки и колѣнки и былъ услышанъ и привѣтствованъ, если можно назвать привѣтствіемъ сорвавшееся съ устъ о. Кронида:

— Кого тамъ чертъ принесъ?

Когда была затѣмъ отперта калитка, передъ о. Кронидомъ очутился благочинническій посолъ, церковный сторожъ, котораго всѣ звали Фитономъ, именемъ, отсутствующимъ въ церковномъ мѣсяцесловѣ, а самъ Фитонъ не зналъ, какъ его записали при рожденіи въ метрикахъ. Принявъ благословеніе отъ о. Кронида, Фитонъ вручилъ ему записку слѣдующаго содержанія:

«О. Кронидъ, готовься!.. Человѣкъ двадцать съ самимъ»…

Такъ какъ мысли о. Кронида витали около новокупленной тройки, а благочинный жилъ неподалеку отъ земскаго и водилъ съ нимъ «хлѣбъ-соль» и всякое «пріятство», то о. Кронидъ понялъ лаконическую записку въ томъ смыслѣ, что земскій и его гости и пріятели собираются нагрянуть въ Шкудимъ и вспрыснуть покупку о. Кронида. Подъ вліяніемъ этихъ соображеній о. Кронидъ поспѣшно высказалъ:

— Ага… очень радъ. Когда же?

— Да кто ихъ знаетъ! Чай, тамъ въ вѣдомостяхъ изъяснено.

— Что?

— Въ маршлутѣ, говорю…

— Какой маршрутъ? Чего мелешь?

— Да архіерейскій-то…

— Такъ про владыку?.. Почему же благочинный толкомъ не напишетъ?

О. Кронидъ сталъ весьма серьезенъ, а Фитонъ объяснялъ:

— Некогда распузыривать…. Всѣмъ одно… Вотъ! — и показалъ пачку треугольныхъ записокъ, изъ коихъ шкудимскій батюшка для удостовѣренія развернулъ двѣ, гдѣ тоже было написано: «Готовься, о. Павелъ… Готовься, о. Мартирій».

— Хм… А я не зналъ, — замѣтилъ о. Кронидъ. — Какой лѣшій читаетъ вѣдомости лѣтомъ? Время горячее… До того ли… Не ко времю…

— Не ко времю, — повторилъ и Фитонъ со вздохомъ. — Подводами теперь измаютъ. Шутка ли, по четыре тройки выставлять отъ села! Да на станового тройку, уряднику со стражникомъ тоже по лошади… А отъ земскаго приказъ: ждать архіерея и въ тотъ день не работать, а всѣмъ быть въ церкви и слушать поученіе. Кабы зимой, оно бы наплевать, куды ни шло, все равно дѣлать нечего, а то накося лѣтомъ, въ самую страду… Охъ ужъ этотъ господинъ Ганделябовъ, дождется…

Если бы у о. Кронида не наладилось съ земскимъ общее лошадиное дѣло, онъ бы не прочь и отъ себя что-нибудь прибавить насчетъ Канделяброва, который, кромѣ заботы о религіозно-нравственномъ просвѣщеніи народа, имѣлъ строго выработанный проектъ экономическаго благосостоянія своего участка путемъ покупки на волостныя суммы выигрышныхъ билетовъ перваго займа.

Прежде о. Кронидъ всегда спрашивалъ благочинническаго посыльнаго для смѣху:

— Ну, сколько тысячъ выиграли на волостную серію?

Фитонъ обыкновенно махалъ рукой и говорилъ:

— «Ни рожна!» — или: «Блоху». Въ убыткѣ… Штраховка полагается за билеты-те…

И теперь Фитонъ сводилъ разговоръ на земскаго и на предполагаемый вопросъ о выигрышѣ приготовилъ какой-то новый отвѣтъ, который, по его соображенію, разсмѣшилъ бы веселаго шкудимскаго попа, но о. Кронидъ не тѣмъ былъ занятъ и сказалъ:

— Ну, а ты вотъ что, Фита-иже-фи-твердо-азъ-та… земскаго надо слушаться. Онъ на то поставленъ. А то всякая рвань будетъ осуждать дѣйствія начальства, тогда жить нельзя.

Фитонъ смутился и бочкомъ опасливо ушелъ за ворота, а о. Кронидъ вошелъ въ домъ и сталъ копаться въ газетахъ, уложенныхъ подъ зеркаломъ въ стопку съ неразорванными бандеролями. Послѣ пасхи онъ не притрогивался къ нимъ, потому что некогда было, открылся сезонъ ярмарокъ. Страсть къ лошадямъ уводила его далеко отъ села. Послѣдняя ярмарка была верстъ за сто отъ Шкудима, въ чужой губерніи. Больше недѣли провелъ въ поѣздкѣ о. Кронидъ, оставивъ приходъ на попеченіе сосѣдняго священника, которому нѣкогда подарилъ шелудиваго жеребенка и тѣмъ заобязалъ сосѣда, обезпечивъ себѣ свободу безпрепятственнаго передвиженія по дорогамъ, ведущимъ къ конскимъ ярмаркамъ.

— Фу, ты, чертовщина какая! — восклицалъ о. Кронидъ, разыскавъ вѣдомости и прочитавъ въ маршрутѣ, что въ Шкудимѣ назначено дневное отдохновеніе.

— Какъ это понимать? — спрашивала матушка Ангелина Степановна.

— Очень просто — обѣдать будутъ… А потомъ, кто знаетъ, могутъ и заночевать.

— Куда ихъ уложить? — печаловалась матушка.

— Распартиканимъ… — И о. Кронидъ обходилъ комнаты, разводя руками: — Тутъ въ залѣ владыку… А келейника въ прихожкѣ… Двоихъ иподьяконовъ вотъ здѣсь въ столовой… О. ключаря въ кабинетѣ. Толстенекъ, но умѣстится. А протодьякона въ спальну.

— А мы куда? — тревожилась матушка.

— Въ кухню… Одна ночь не въ счетъ, продежуримъ.

Далѣе шла рѣчь о провизіи и приведеніи храма въ надлежащее благолѣпіе, при чемъ на совѣщаніе позванъ былъ церковный староста Гордѣй Макушинъ.

— Вотъ что, Гордѣй, владыка у насъ будетъ черезъ три дня. Кликни монастырокъ и чтобы, понимаешь, языкомъ все вылизали! Чтобы ни пылинки! Коверъ для амвона спроси у моей попадьи, да не тотъ, гдѣ двѣ собаки изображены съ охотникомъ, а другой — въ клѣтку. А то голову съ меня сняли пять лѣтъ тому назадъ. Смотрю — охотникъ, ружье, собака… И всѣхъ никакъ нельзя закрыть орлецами. Ахъ ты, Боже мой! Это въ церкви-то — свора! Ну и перетрусилъ же я тогда: что какъ владыка опуститъ очи долу? Благо, этого не случилось, а то была бы накалка.

— Это, батюшка, при Митріѣ было… Митрій старостой тогда былъ, — самодовольно разглаживалъ бороду Гордѣй. — Съ нами эфтого не случится.

— А еще вотъ что — убери ты яйца съ плащеницы, которыя бабы имѣютъ обычай класть о радуницѣ.

— Кабы не обидѣлись, батюшка… ропотъ произойдетъ.

— А мнѣ что же — въ отвѣтѣ быть отъ бабьей глупости? Откроетъ ключарь крышку, а яйца и начнутъ палить — хлопъ! хлопъ! хлопъ! Пойдетъ зловоніе. Нѣтъ, ужъ пожалуйста… хоть на это время.

— А посля можно ихъ на старое мѣсто?

— Можно.

— Вотъ за это благодаримъ покорно, батюшка. Никто въ накладѣ не останется, всѣ будутъ довольны,

— А дальше вотъ что, Гордѣй Иванычъ… Денегъ нужно… рублей сто. Пятнадцать запиши прямо на представительство, такъ разрѣшено и указомъ полагается, а что сверхъ того, то отъ лукаваго… распартиканимъ по статейно.

— Велико больно отлукавное-то, не съумѣю.

— Я помогу тебѣ.

— А не довольно ли пятнадцати? — торговался староста.

— Эка! Хитеръ ты больно на обухѣ рожь молотить. Это по вашему, по-крестьянски, три синички — капиталъ, дѣвать некуда, а по-благородному на нихъ какъ слѣдуетъ можно только чаю напиться. Вѣдь двадцать человѣкъ напоить, накормить надо! И сверхъ того по рукамъ разсовать… по положенію… протодьякону трешку, ключарю пятишну, а то и больше, келейнику обязательно цѣлковый, регенту и на пѣвчихъ десятку… Посчитай къ..

— А нельзя ли одному бы архіерею сколько тамъ, а прочимъ дескать — не прогнѣвайтесь.

— Гм… Такъ дороже обойдется… Повѣрь… Умствовать нечего, раскошеливайся.

Староста неохотно отвернулъ полу кафтана, за которою въ карманѣ помѣщалась церковная касса и сталъ отсчитывать бумажки, высказывая: «По копѣечкѣ насбирано… Э-эхъ, трудно такъ наскребывать… Блюлъ на ограду, а тутъ въ одночасье… Эхъ!

— Опять закряхтѣлъ! Будетъ тебѣ, кряхтунъ… не свои, вѣдь, отдаешь. А еще вотъ что — надо рыбы добыть.

— Какая въ Шкудимѣ рыба? Малявка… Голецъ, пискарь, ну плотва тамъ…

— Про то и говорю… Навозной ухой угощай урядника, станового, а владычная уха — не полицейская, она, братъ, стерляди требуетъ.

— Понимаемъ, — подтвердилъ Гордѣй, проводя рукой по усамъ и бородѣ. — Но гдѣ взять? Не ближае верстовъ тридцати.

— Вотъ я и хочу съѣздить самъ… Только лошадь у меня хромаетъ.

— Да и моя, батюшка, тоже захромала.

— Когда?

— Вчера.

— А моя третьяго дня.

— Можетъ ужъ поправилась?

— Да я же тебѣ говорю!

— А на чемъ ѣздилъ Евдокимъ за травой?

— Евдокимъ-то?

— Да…

— Неужто на пѣгой? Это онъ зря… Тогда вотъ что: долго разговаривать не станемъ — кучеръ мой, лошадь твоя.

Староста согласился, зная напередъ, что по церковному дѣлу общественной подводы у стариковъ не выпросишь. Уходя отъ батюшки, онъ позвалъ съ собою Евдокима и, отпуская ему свою лошадь, говорилъ:

— Ты ужъ, Евдокимушка, того… сдѣлай Божеску милость, не гони ее дуромъ.

Евдокимъ прежде былъ работникомъ у старосты и ушелъ отъ него со скандаломъ, не дополучивъ сорока копѣекъ. Теперь Евдокимъ могъ выместить злобу на старостиной лошади и даже такъ ее испортить, что потомъ староста долго бы чесалъ въ затылкѣ… И чтобы этого не случилось, Гордѣй, отдавая долгъ, опять просилъ:

— Ужъ сдѣлай милость, Евдокимъ, пожалѣй лошаденку.

Евдокимъ какъ то пыхтѣлъ и, уводя лошадь подъ уздцы, буркнулъ:

— Чай на мнѣ тоже хрестъ… И по дорогѣ зашелъ въ винополію.

II.

Въ Пыркинѣ, куда привезъ Евдокимъ батюшку, о. Кронидъ обошелъ всѣхъ рыбаковъ, но надлежащей рыбы ни у кого не оказалось. Ему говорили, что стерлядь совсѣмъ не ловится, „а которая ловится — ту пароходчики всю забираютъ и впередъ за нее денегъ даютъ“.

— Какъ же быть? — разводилъ руками о. Кронидъ. — Мнѣ надо до зарѣзу. Выручите.

— Ужъ не иначе, какъ о. Филимону поклониться… — сказали рыбаки. — Ему разрѣшеніе есть отъ урядника ловить на крючокъ.

О. Филимонъ Обиходовъ жилъ въ восьми верстахъ отъ Пыркина въ селѣ Кожендѣевѣ.

— Такъ вы говорите — у о. Филимона?

— Да. Вчера ему попалась стерлядка безъ малаго въ пудъ. Чай не успѣлъ ее скушать.

— Эге, — промычалъ о. Кронидъ, занося ногу въ тарантасъ. — Гони, Авдонька…

О. Кронидъ засталъ о. Филимона на дворѣ за починкою сѣтей, и, облобызавшись съ хозяиномъ, обвелъ глазами дворъ, увѣшанный рыболовными снастями.

— Смотрю я, о. Филимонъ, на твои занятія, и вижу — хорошо ты живешь… по апостольски.

О. Филимонъ подозрительно взглянулъ на о. Кронида, думая: — это ужъ четвертый гость съ утра… ишь, нелегкая ихъ носитъ, надо полагать, все по той же причинѣ… — И потому о. Филимонъ на привѣтствіе замѣтилъ хмуро.

— Это почему?

— Да какъ же? — ласкался о. Кронидъ. — Рыбку ловишь сѣтями и всяко.

— Да, всяко! Тоже не больно — всяко. Становой крючковыя снасти арестовалъ и не отдаетъ… Снасти стоятъ сорокъ рублей… Да еще судомъ грозитъ… До извѣстной степени — срамъ… А вы…

Дальше о. Филимонъ не досказалъ того, что думалъ. А думалъ онъ о томъ, что всѣ его товарищи — попы — только тогда и вспоминаютъ объ о. Филимонѣ, когда воспечатается маршрутъ въ вѣдомостяхъ; въ другое же время не заглянутъ, считая ниже своего достоинства быть у священника, который не окончилъ курса духовнаго училища, а достигъ священства по милости покойнаго архипастыря, которому въ молодости служилъ келейникомъ.

О. Кронидъ проникъ въ помыслы о. Обиходова, но глазомъ не моргнулъ сталъ говорить о становомъ:

— Каковъ гусь! Арестовалъ!.. Ахъ прохвостъ!.. Вообще полиція — будь она не ладна… Да и законы наши… тоже по полиціи… Прежде стерлядь ловили крючьями и рыбы было уйма… Такъ вѣдь о. Филимонъ?

— Такъ…

— А какъ стали вводить гуманные способы, ее и не стало… Не такъ ли?

— Т-такъ… Но главное — нефть!..

— Ну и нефть, конечно… Но не все ли равно для рыбы — что въ бокъ, что въ ротъ всадить ей крючекъ, — одинаково въ уху попадетъ, и одинаково не сладко ей жизнь терять, что подъ водой, что надъ водой. Съ гуманной точки зрѣнія говорю…

— Объ стерляди-то?

— Ну, да… А есть она у тебя?

О. Филимонъ прежде, чѣмъ отвѣтить, задалъ вопросъ.

— А что?

— Да вотъ, видишь ли… въ маршрутѣ изображено…

— Знаю, знаю!..

— Ну, вотъ! Надо угощать. А угощать нечѣмъ. Всѣхъ рыбаковъ въ Пыркинѣ обошелъ, хоть бы что!.. — И помолчавъ немного, о. Кронидъ проговорилъ тихо: — На тебя указали…

— Кто же? — недовольно спросилъ о. Филимонъ.

— Митька Кривой.

— Чего онъ вретъ? — уже сердился о. Филимонъ. — Вотъ подлецъ! Это онъ нарочно… примѣта есть… врать на другого, что бы самому попадалась. У меня столько же рыбы, сколько и у него.

Что то и еще хотѣлъ сказать о. Филимонъ, но, выпустивъ изъ груди весь воздухъ, пригнулся къ землѣ и безсознательно поднялъ соломинку, говоря:

— Нѣтъ у меня… Ничего нѣтъ!

О. Кронидъ крякнулъ и молчалъ, и это молчаніе доказывало, что онъ сильно сомнѣвается въ словахъ товарища, который принужденъ былъ, набравшись храбрости, возвысить голосъ, для вящей убѣдительности:

— Не вѣришь?.. Пойдемъ къ садку! Самъ увидишь…

Выходя со двора, онъ бросилъ тревожный взглядъ на погребицу, дверь въ которую не была приперта. Онъ хотѣлъ было вернуться, но потомъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Ну да ничего…

— Это объ чемъ?

— Да вонъ дверь на погребицу расхлебянили, кабы свинья туда не свалилась… Идемъ!..

Держа на плечѣ рыболовный сакъ, о. Филимонъ торопливо высказывалъ:

— Какая нынѣ рыба!.. Вся перевелась… Главное — нефть…

Въ садкѣ, о. Филимонъ водилъ сакомъ: приговаривая:

— Много ее… Смотри самъ… Вся тутъ… Ничего!.. Не вѣришь? На, самъ…

О. Кронидъ, завернувъ фалды за спину, взялъ изъ рукъ о. Филимона сакъ и замѣтивъ, что онъ дырявый, сталъ озлобленно толкать имъ въ углы и стѣнки садка. Два большіе налима попавъ въ сакъ, проскользнули черезъ дыру и остались въ садкѣ.

О. Кронидъ не сталъ обличать товарища во лжи, а только просилъ:

— Отдай.

Но о. Филимонъ замѣтилъ:

— Ты вѣдь стерляди ищешь?

— Отъ нужды и это гоже…

— А я съ чѣмъ останусь? Въ маршрутѣ и Кожендѣево показано… Блюду на свою потребу,

— Тогда раздѣли по братски, дай хоть одного?

— Другой благочинному ассигнованъ.

— А я чѣмъ хуже благочиннаго? — закипятился о. Кронидъ и съ вызывающимъ видомъ посмотрѣлъ на о. Обиходова.

— Не хуже… Онъ раньше просилъ…

— Ты еще поймаешь.

— Сіе не извѣстно… Иной разъ всю недѣлю ни рожна… Главное — нефть…

Тогда о. Кронидъ перешелъ къ другимъ аргументамъ:

— Стыдно тебѣ кормить архіерея налимомъ. Ты рыбакъ на всю епархію извѣстнѣйшій… Да и Кожендѣево тоже славится стерлядью. И вдругъ — налимъ… Скандалъ! Ключарь то, твой старый знакомый: — такъ, — скажетъ, — помнятъ старое добро?..

— На безрыбьи и ракъ рыба… — грубо оборвалъ о. Филимонъ.

О. Кронидъ не стерпѣлъ и выпалилъ въ свою очередь:

— А на безптичье и попъ соловей.

Это обидѣло о. Обиходова, который въ пословицѣ нашелъ косвенную насмѣшку на счетъ хрипучести своего голоса, потеряннаго отъ рыбной ловли, и спросилъ:

— Это ты къ чему, о Кронидъ!

— Ни къ чему особенно… А такъ… Мастера люди зубы заговаривать.

— Вотъ что, о. Кронидъ, — серьезно и понизивъ голосъ говорилъ о. Филимонъ. — Если бы у меня лишняя была, развѣ я отказалъ бы тебѣ?

— Вѣрю, вѣрю, другъ… — О. Кронидъ съ улыбкой хлопнулъ по плечу о. Филимона, который опустилъ крышку садка и, припавъ, сталъ запирать на замокъ.

Смотря на широкую спину о. Филимона и думая о налимахъ, о. Кронидъ сказалъ:

— Говорятъ у налимовъ печенка хороша.

— Хороша, — подтвердилъ о, Филимонъ. — Особенно если ихъ живыхъ бить палкой по животу.

— И будто бы въ начинку къ пирогамъ идетъ она.

— Идетъ, — соглашался о. Филимонъ, поднявшись во весь ростъ и шагнувъ на берегъ.

О. Кронидъ не двигался съ мѣста и стоя бокомъ къ о. Филимону упрашивалъ:

— Отдалъ бы ты мнѣ налимовъ… право, отецъ… я вѣдь не даромъ, заплачу сколько стоитъ… по гривеннику что ли… только выручи. Самъ знаешь, какъ отпустить владыку безъ ухи?

— Понимаю, отецъ, твое затрудненіе, но самъ посуди — вся тутъ… О. Филимонъ сдѣлалъ жестъ великаго огорченія, обозначавшій, что съ своей стороны онъ готовъ бы, что называется для милаго дружка и сережку изъ ушка, но съ другой стороны — „и радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ“.

Они пошли по берегу, и о. Кронидъ мрачно думалъ:

— Вѣдь пропасть этой рыбы въ рѣкѣ, а вотъ когда надо до зарѣзу — нѣтъ»! — И онъ не зналъ, на кого надлежитъ сердиться, на рыбу ли, которая выбираетъ свое время, чтобы попасться въ сѣти, или на большихъ людей, которые ѣздятъ по селамъ безъ соображенія о рыбномъ клевѣ.

Отецъ же Филимонъ, мечтательно скользя взоромъ по ярко блестящей золотой ряби рѣки, настроенъ былъ иначе.

— Лѣтъ двадцать тому назадъ, блаженной памяти преосвященный Гавріилъ пріѣзжалъ сюда, я былъ въ свитѣ его. Тогда неводъ закидывали… Онъ стоялъ на брегѣ, съ посохомъ, въ простой скуфейкѣ, и шутилъ такъ благостно: — «Закиньте, братіе, сѣти на счастіе о. ключаря!» — Закинули… Ничего! — Тогда онъ. — «Закиньте, братіе, на счастье о. протодьякона!» — Тоже — ничего. А протодьяконъ и скажи: — «на счастіе владыки!» — И что же? — Вытащили стерлядь… Фунтовъ въ тридцать!.. Радость была необычайная. Уху варили на свѣжемъ воздухѣ… Ну, конечно и все что къ ухѣ полагается — и коньякъ, и мускатъ… Хорошо было тогда! Особенно вечеромъ… Костеръ развели, тишина… дымокъ… звѣзды съ неба свѣтятъ… стрекозы шумятъ… а пѣвчіе пѣли любимый богородиченъ Владыки четвертаго гласа. И особенно хорошо выходили слова: «Тамо Моисей раздѣлитель воды, здѣже Гавріилъ служитель чудесе». У владыки тогда отъ восторга даже слезы появились и сказалъ онъ, облобызавъ насъ: «Никогда, братіе, такой душевной сладости не вкушалъ!» — И всѣ такъ напитались и ухой… и…

О. Кронидъ неожиданно перебилъ:

— Мало ли что было, — да сплыло…

— Да, да! — подтвердилъ о. Филимонъ. — Главное нефть! Тогда ея не было. А теперь ты смотри-ка — она плаваетъ на верху какъ масло по сковородкѣ. Какая можетъ быть отъ этого рыба, коли она прежде чѣмъ съѣсть мошку, или тамъ букашку, должна нахлебаться до сыта этой самой проклятой нефти.

III.

Отцы вернулись домой. Матушка ждала ихъ съ самоваромъ. За чаемъ подана была водка, а на закуску домашняя мариновка.

— Водится же однако стерлядка-то? — замѣтилъ гость, закусывая.

— Давнишняя мариновка, — поспѣшилъ объяснить хозяинъ. — Больше мѣсяца. Да и то не стерлядь это, а шипъ. Не даетъ Господь…

Матушка проговорилась:

— Нѣтъ, зачѣмъ на Бога грѣшить понапрасну, когда попадается, вотъ вчер…

— Ахъ! — вскричалъ о. Филимонъ, — обжегся, — и, расплескавъ чай, выбѣжалъ въ другую комнату, матушка за нимъ.

Когда супруги вернулись въ столовую, было замѣтно, что съ матушкой произошла перемѣна: открыто добродушное и широкое ея лицо какъ-то съузилось, губы сжались и въ глазахъ сверкало, какъ и у о. Филимона, недоброжелательство.

О. Кронидъ понялъ, что такое внезапное превращеніе находится въ связи съ недоконченною фразою хозяйки, что слѣдовательно рыбакъ Митька Кривой правъ, и что у о. Филимона несомнѣнно есть стерлядь, только онъ не хочетъ въ томъ сознаться: «Вотъ люди жадные и стерляди у нихъ около пуда, и два налима… да и еще наловятъ… Почему бы по-братски не подѣлиться, или за деньги не уступить? Нѣтъ, не хотятъ!.. А почему? Хотятъ отличиться: дескать, для владыки у насъ и то, и это, и печенка въ пирогахъ, и лещъ въ сметанѣ, и стерлядь разварная… Вотъ оно коренное свинство поповское. Гдѣ густо, гдѣ пусто… Одни кормятъ на убой, а другіе голодомъ мори владыку и всю свиту его священную, или несчастными пискарями корми. А пѣвчіе, мерзавцы, вслухъ не стѣсняются высказывать сужденія о пищѣ».

Зависть къ рыбаку-священнику и озлобленіе объяли душу о. Кронида; онъ могъ заглушить въ себѣ клокотавшее негодованіе только тѣмъ, что прикончилъ всю стерлядь изъ банки въ разсчетѣ на то, что хоть бы этимъ способомъ уменьшить количество снѣдей, предполагавшихся къ угощенію по маршруту въ селѣ Кужендѣевѣ. Но чѣмъ больше о. Кронидъ ѣлъ мариновку и пилъ полыновку, тѣмъ неотступнѣе лѣзла въ голову мысль:

— Есть у нихъ стерлядь! Есть, есть! Но гдѣ? Не въ садкѣ… Понятно почему… Оставить такую рыбину подъ запоромъ, который можно ногтемъ отковырнуть, глупо! Ну и спряталъ… Извѣстно гдѣ… въ погребѣ… на льду… во льду.. Тамъ… А эти его молніеносные взгляды на погребъ? Всеконечно… Это — какъ дважды два.

И мгновенно вставши, о. Кронидъ сказалъ:

— Надо работнику сказать, чтобъ лошадь напоилъ, да и во свояси.

На дворѣ подъ навѣсомъ онъ пошептался съ Авдонькой, потомъ зашелъ на кухню, гдѣ сталъ не торопясь умывать руки и завелъ разговоръ съ кухаркой:

— У тебя нѣтъ родственниковъ на войнѣ?

— Нѣтъ, батюшка. А что?

— Трудно больно тамъ на войнѣ-то.

— Да, сказываютъ, — а сама все смотрѣла на шкудимскаго батюшку и думала. — И въ чемъ только руки у него? Этакій чистюня, какъ себѣ жирно руки мылитъ, съ рѣшето пѣны стало и лохань до краевъ.

О. Кронидъ умывался и думалъ: — «На современную тему плохо клюетъ… попробуемъ на личную!» и перевелъ разговоръ на родословную кухарки. Маланья оказалась изъ захудалой деревни Непряхи.

— А я думалъ — ты изъ Пузырева, — дипломатично замѣтилъ, отфыркиваясь, о. Кронидъ.

Пузырево слыло за богатое торговое село и принадлежать къ нему считалось своего рода честью. Слова батюшки масломъ пролились по сердцу кухарки и, желая знать, чѣмъ именно похожа на пузыревскую, — непряхинская Маланья услужливо предлагала:

— Семъ-ка я тебѣ, бачка, ащо въ рукомойничекъ водицы подбавлю.

— А не довольно-ли, Маланья?

— Не душевередно… чего жалѣть?.. Пушшай вся кадочка за тобой остается.

— Ты видно добрая, Маланья.

Это окончательно подкупило Маланью и она подала батюшкѣ изъ сундучка свое пасхальное полотенце, которымъ онъ утирался съ прокладцемъ.

— А ужъ Авдонька мой сидитъ на козлахъ, значить ѣхать надо. Будь здорова, Маланья. Благодарю.

Очевидно, онъ благодарилъ ее не столько за полотенце, сколько за то, что она ни разу не выглянула въ окно во все время его продолжительнаго умыванья.

Черезъ минуту о. Кронидъ говорилъ сопровождавшимъ его хозяевамъ:

— Ну, прощай о. Филимонъ, прощайте, Раиса Васильевна. Спасибо за угощеніе! Насъ не забывайте.

— Вотъ поймаю, о. Кронидъ, стерлядку, привезу къ тебѣ ее самъ, — говорилъ о. Филимонъ.

— Спасибо, спасибо, другъ.

— А теперь не взыщи.

— Ну, что дѣлать, что дѣлать, въ другомъ мѣстѣ поищу.

— Да ты, о. Кронидъ, не сердись. Кабы была, развѣ бы я пожалѣлъ для тебя?

— Далъ бы? — переспросилъ о. Кронидъ.

— Конечно.

— Я не сомнѣваюсь. Спасибо.

Сѣвъ въ тарантасъ и высоко приподнявъ на прощанье шляпу, о. Кронидъ опять переспросилъ:

— Такъ если бы у тебя была рыба, отецъ, ты бы далъ мнѣ?

— Ахъ какой ты, о. Кронидъ, допрашиваешь точно Христосъ Петра.

— Такъ далъ бы?

— Далъ! — чуть не съ сердцемъ даже отвѣтилъ о. Филимонъ.

— Помни это твое слово, о. Филимонъ. Помни что ты сказалъ… Ну, трогай!

И Кронидъ Драконовъ выѣхалъ за ворота…

Авдонька лихо засвисталъ.

IV.

Супруги Обиходовы посмѣивались въ затылокъ отъѣхавшему:

— Ишь, перецъ какой!.. Дай ему стерлядь!!.. Нѣтъ, братъ, она нынѣ кусается. Ее теперь и на золотую удочку не поймать, — говорилъ о. Филимонъ.

— Хитеръ о. Кронидъ… — замѣтила матушка.

— А ты прямо ему въ хайло лѣзешь.

— Долго ли проговориться!.. Развѣ извѣстно, съ какими мыслями пріѣзжаетъ человѣкъ?

— Ужъ кого другого, а о. Драконова должна бы знать. Мѣняла и жохъ. Цыгане отъ него плачутъ.

— Этакъ долго не проживетъ, — не то жалѣла, не то радовалась попадья.

— Такіе всѣхъ переживутъ.

— А хотѣлось ему рыбки заполучить.

— Еще бы! У него дѣла въ консисторіи… Причтъ жалуется на него, самовольно отгородилъ у дьякона съ дьячкомъ по сажени дворового мѣста, а то иначе негдѣ бы ему на хордѣ гонять лошадей. Да еще съ помѣщикомъ Уткинымъ тоже судьбище, — промѣнялъ на Егорьевской ярмаркѣ имъ лошадь, а она оказалась и хромая, и краденая. Съ учителемъ тоже непріятности, — учитель не хочетъ заниматься Закономъ Божіимъ, а о. Кронидъ желаетъ этого для облегченія себя. И вотъ, конечно, надо ублаготворить и ключаря, который судейскимъ столомъ правитъ въ консисторіи, и самого владыку, какъ рѣшителя судебъ, и… и… келейника. Пискаревой ухи тутъ не довольно…

— Ужъ выручилъ бы ты его налимами, — великодушничала попадья, а попъ гордо отвѣчалъ:

— Не желаю! Отъ него добра я не видалъ, а обиды сколько хочешь… Злой насмѣшникъ и зоилъ… Выдумываетъ все… за что, дескать, я получилъ приходъ. Стану послѣ того выручать, была охота! Мнѣ что за дѣло! Чай, я не поставщикъ на благочиніе… Какъ маршлутъ, такъ всѣ попы и тянутся въ Кожендѣево: — «О. Филимонъ, стерлядки на, мою долю… на ушичку владыкѣ… Фунтиковъ десятокъ»… Другой — «и мнѣ»! По батману каждому! Вѣдь двадцать приходовъ — двѣсти фунтовъ, — пять пудовъ! Да что они — съ ума сошли!? Шутка ли — пять пудовъ стерляди приготовь? Ишь какіе!.. Благочинному далъ налима, а прочимъ вотъ… — и батюшка показывалъ въ воздухѣ дулю.

— Такъ это владыка только у насъ у однихъ будетъ вкушать стерлядь? — Радостно спрашивала Раиса Васильевна.

— То и хорошо! Ни у кого больше! Только у Обиходовыхъ! Да и рыбина какая! — потиралъ руки о. Филимонъ. — Вѣдь, подобную въ здѣшнихъ мѣстахъ только преосвященный Гавріилъ вкушалъ… Да-съ… Рыбка! Прямо на выставку просится. Медаль бы получилъ.

— Можетъ быть, что и получишь, — многозначительно улыбнулась матушка.

— Навѣрняка скуфью. Обыкновенно съ моимъ образованіемъ и скуфьи не даютъ, весь вѣкъ въ одномъ набедренникѣ держатъ… до часа смертнаго… Но мнѣ бы только скуфью перескочить, ужъ я бы тамъ пошелъ въ гору!.. И дослужился бы. Годы еще не ушли, деньжонки тоже на случай имѣются. — И спустя минуту, о. Филимонъ высказалъ увѣренно: — Нынѣ не обойдутъ! Стерлядь должна обратить на себя вниманіе… и на меня…

— Я пойду еще посмотрю ее, — сказала матушка, объятая желаніемъ взглянуть на то, черезъ что изобильно польются дары на ея мужа:

Но о. Филимонъ сказалъ:

— Не трожъ, отъ ворочанья портится. Тухлой рыбой угощать тоже не резонъ. Я глубоко ее зарылъ во льду и самъ ее выну въ свое время.

Попадья согласилась и ехидно смѣялась:

— О. Кронидъ поѣздитъ, да, поѣздитъ… Да и попадья его тоже попрыгаетъ… ха-ха-ха, воблой будутъ угощать владыку!.. А гордячка какая! встрѣтилась этта на базарѣ, не кланяется. Теперь спѣси поубудетъ…

— Отличимся, Раичка, на все благочинье! На всю епархію! Какъ истый рыбакъ ужъ прямо могу сказать, такія стерляди только чудомъ ловятся… И только при преосвященномъ Гавріилѣ!.. Однако, попадья, стерлядь стерлядью, а кромѣ того надо и еще кое-что по части питанія, нѣчто молочное, напримѣръ, лапша, блинцы и прочее подобное.

— Все это будетъ, за мной не остановится дѣло. Только, чтобы разварить такую рыбу, надо кострюлю такую, а подать блюдо…

— И въ самомъ дѣлѣ! — воскликнулъ о. Филимонъ, и сталъ послѣ того ковать изъ жести длинную кастрюлю, а затѣмъ обстругалъ доску, обрѣзалъ ее по мѣркѣ, въ серединѣ сдѣлалъ углубленіе. Когда онъ ковалъ и стучалъ, воображеніе его рисовало паръ и запахъ, носившійся надъ стерлядью, а также блаженную улыбку гостей при видѣ такого яства. Особенно ярко представлялось выраженіе ключаря, сѣдого, толстаго протоіерея, обычно сердитаго, хмураго, но стоитъ этому человѣку увидѣть разварную стерлядь, какъ съ его лицомъ совершалось полное преображеніе: глаза блестѣли, руки дрожали, губы автоматически открывались, произнося радостный звукъ, исходящій дальше чѣмъ отъ сердца, — изъ глубины самой утробы: — А-а-а!

О. Филимонъ въ бытность свою келейникомъ многое видѣлъ и все отлично представлялъ, что болѣе всего нравится владыкамъ и ихъ совѣтникамъ. И онъ представлялъ, какъ въ моментъ пріѣзда гостей скажетъ со скромнымъ достоинствомъ:

— Пріидите вкусити, еже уготовано.

И всѣ эти ожиданія сообщали его рукамъ энергію и проворство въ выдѣлываніи кастрюли и блюда. Онъ такъ зафантазировался, что даже желалъ, чтобы у него переночевали гости.

— «Буду просить Владыку, какъ, нѣкогда, Авраамъ трехъ странниковъ. Упаду на колѣни и возопію: „Владыко святый, не откажи!“… А потомъ собственноручно перинку постелю… — шептали губы о. Филимона, а мысль пріятно бродила въ воспоминаніяхъ прошлаго, когда блаженной памяти преосвященнѣйшій Гавріилъ одобрялъ угреватаго Филимошку за необычайное искусство стлать постель, и особенно укладывать подушки.

Вдругъ о. Филимонъ бросилъ долото, которымъ долбилъ доску для стерляди и метнулся въ комнаты:

— Попадья, есть у тебя одеколонъ?

— Есть. А что?

— То-то!.. на случай, если будутъ ночевать… сбрызнуть подушки…

V.

Между тѣмъ о. Кронидъ „шуровалъ“. На пути ему встрѣтился земскій и, узнавъ о предстоящемъ посѣщеніи Владыки, сталъ просить о. Кронида уступить ему честь принятія Владыки въ свой домъ, давая косвенно понять, что попадья о. Кронида едва ли справится съ такимъ сложнымъ и хлопотливымъ дѣломъ, какъ пріемъ архипастыря.

О. Кронидъ все поддакивалъ, но когда земскій истощился въ аргументахъ, попъ показалъ ему находящееся подъ сидѣньемъ у Авдоньки „водородное“ въ крапивѣ, говоря:

— А это видѣли?

Земскій долженъ былъ спасовать и проговорилъ:

— Да, это дѣйствительно того… онеръ… тягаться съ вами, о. Кронидъ, трудно…

О. Кронидъ погладилъ самодовольно бороду и пригласилъ къ себѣ земскаго:

— Пожалуйста пріѣзжайте на торжества, и съ супругою… Кстати — не можете ли дать кострюлю, блюдо и повара на тотъ день?

— Можно, можно, о. Кронидъ, — сказалъ земскій и прибавилъ: — А я сейчасъ повстрѣчался съ благочиннымъ, спѣшатъ со становымъ на межу своихъ участковъ за цѣлыя сутки. Это похвально, такъ и слѣдуетъ встрѣчать начальство.

О. Кронидъ думалъ между тѣмъ о своей нуждѣ:

— А можетъ быть и серебряными ложками и салфетками ссудите на время? — вопрошалъ онъ, объясняя: — А то у насъ съ попадьей по этой части не богато.

— Можно, можно! Все для васъ можно. Даже и лакея, если хотите!

— Лакея? въ бѣлыхъ перчаткахъ? О! Я не знаю даже, какъ васъ благодарить. — И о. Кронидъ подумалъ, разставаясь:

— „Спущу ему пятишницу на лошадей, человѣкъ хорошій и не зазнается“.

VI.

Наконецъ насталъ знаменательный день въ лѣтописяхъ села Шкудима. О. Кронидъ рано утромъ распорядился, чтобы съ колокольни, а если возможно, и выше, со шпиля, гдѣ было малое слуховое оконце, сторожили. И къ этому дѣлу прикомандированъ былъ парень, владѣвшій необычайно дальнозоркими глазами.

— Какъ завидите тамъ вдали скачущаго всадника и пыль, такъ и дергай за веревку въ колоколъ, — наставлялъ, о. Кронидъ.

— Слушаю, батюшка, — отвѣтилъ дальнозоркій парень, принимая подносимый ему чайный стаканъ водки.

— Папаша, и я съ Митькой, — просился сынъ о. Кронида Павлуша на колокольню.

— Можешь, — разрѣшилъ отецъ.

Кому дѣлать нечего было, тѣ шли къ церкви. Главная публика — мальчишки и дѣвченки, столпившись въ шумную крикливую орду въ оградѣ, пересмѣивались, дрались и ругались. Они доставляли много хлопотъ церковному сторожу Семену, который отметалъ соръ, протянувъ ковры отъ амвона до паперти и за паперть по ступенькамъ и даже немного по землѣ, образуя дорожку для шествія владыки. Семенъ охранялъ отъ шалуновъ коверъ, какъ святыню, а тѣ увертывались и громко ябедничали другъ на друга:

— Дѣдушка Семенъ! Спирька-то Яловый позадь тебя пляшетъ на коврѣ… обѣими ногами.

— Ахъ, идолъ!.. Съ грязными ножищами? — И Семенъ гнался съ метлой за Спирькой, а тѣмъ временемъ другіе ребятишки вереницей запрыгали по ковровой дорожкѣ, какъ воробьи на току, и выкрикивали: — Чикъ! чикъ! чикъ! — Семенъ обернулся и ринулся за проказниками.

— А ты имъ крапивой, — совѣтовали сторожу бабы, придерживая у груди плачущихъ младенцевъ.

Дѣвченки были дипломатичнѣе и докладывали:

— Мы, дѣдинька, ножки вымыли… на одной ножкѣ отъ родничка прыгали… Позволь, дѣдинька, одной ножкой, чистенькой, стать… дѣдинька сѣденькій, можно? А, дѣдинька хорошенькій? Мы не испачкаемъ. — И плутовки кокетливо сгибали загорѣлыя шеи въ стеклянныхъ ожерельяхъ, выставляя чистыя ноги. „Дѣдинька“ позволялъ, и дѣвченки. выражали свое впечатлѣніе.

— Мягко, дѣвоньки… Какъ мохъ зеленый, пра… — И уставившись рядомъ по краешку ковра и придерживая рубашенки, онѣ нѣжно гладили ножками коверъ. А мальчишки изъ зависти вдругъ съ крикомъ „мала куча“ валили ихъ на коверъ и хохотали. И надъ кучей дѣтей взвилась метла и хлестала по головамъ. У многихъ вздулись шишки, иной захныкалъ, но въ общемъ было весело.

Старики тоже выползли къ церковной оградѣ, говоря печально:

— Можетъ, еще намъ не доведется видѣть…

— Встрѣтитесь… на томъ свѣтѣ, — острили парни. — Какъ поведутъ за собой въ адъ… въ цѣпяхъ.

— Ну, вы… охальники… Поживите сперва съ наше, а потомъ и смѣйтесь. — Старики были неуязвимы.

Около ограды прохаживались сотскій и староста съ бляхами на груди. Они не унимали толпу, позволяя ей вести себя какъ угодно, и были заняты своими мыслями, страдая и за себя, и за тѣхъ, которые пренебрегли распоряженіемъ земскаго начальника и не сочли своей обязанностью обратить будни въ праздникъ, а спѣшили на телѣгахъ въ поле. Сельскія власти предупреждали ослушниковъ:

— Смотрите, попадетесь земскому, онъ васъ взбучитъ.

— Чай, не лѣсъ воровать ѣдемъ, — сердито отвѣчали мужики, дергали возжами и отвертывались отъ картины искусственнаго празднества, въ которой главная прорѣха заключалась въ томъ, что всѣ были одѣты по будничному и ни на комъ, даже на дѣвкахъ не было ничего праздничнаго. Такою толпа бываетъ около мертваго тѣла, въ ожиданіи вскрытія, — также много и шумно она галдитъ, также остритъ, также лѣнива и не знаетъ, что дѣлать, но не уходитъ домой до самаго конца, который дѣлаютъ власти своимъ отъѣздомъ. И теперь только одна просвирня вырядилась какъ въ Свѣтлое Христово воскресеніе, да и то, показавшись на улицѣ и понявъ неловкость своего отличія, застыдилась, вернулась домой, переодѣлась и переобулась во все будничное. Между прочимъ ея пасхальное настроеніе испортилось еще и оттого, что она замѣтила группу мужиковъ, вертѣвшихъ въ рукахъ какую-то бумагу и обсуждавшихъ то, что въ ней написано. Это была жалоба на попа, на его дурное обращеніе съ прихожанами, на незаконные поборы, вымогательство и пр. Просвирня испугалась и обѣжала задами, чтобы тайкомъ попасть на поповъ дворъ и все доложить. О. Кронидъ внимательно выслушалъ ее, выспросилъ, кто именно замышляетъ зло противъ него, и наказавъ ей продолжать слѣдить за бунтовщиками чрезъ черничекъ, проводилъ ее на задній дворъ вплоть до собачьей дыры подъ заборомъ, чрезъ которую докладчица пролѣзла съ прежнимъ успѣхомъ, никѣмъ незамѣченная.

— Попадьѣ ничего не говори, Матвѣвна, — говоритъ ей о. Кронидъ. — У нея много дѣла, ей разстраиваться никакъ нельзя.

Матушка дѣйствительно смаялась, два дня подрядъ хлопотала съ кухаркой. Съ утра „торжественнаго дня“ появился и „земскій поваръ“, чахоточнаго вида человѣкъ въ бѣлой курткѣ и съ общей всѣмъ поварамъ склонностью къ Бахусу. Когда онъ началъ излагать перечень извѣстныхъ ему кушаній, шкудимская попадья преисполнилась благоговѣнія къ его поварской мудрости и собственноручно напоила его чаемъ, придвинувъ въ тоже время графинъ съ водкой и отвертываясь, когда онъ къ нему прикладывался.

О. Кронидъ не однажды навѣдывался въ кухню и спрашивалъ:

— Хороша, вѣдь рыбина, Петровичъ? Очень большая…

— Бываетъ и больше, батюшка, — замѣтилъ Петровичъ. — А главное не свѣжа и въ частности съ запашкомъ.

— А можно ли это устранить?

— Можно, только хлопотно. Въ коньякѣ надо вообще мочить и въ частности въ мадерѣ. А также капорцы должны быть между прочимъ и прованское масло въ особенности. Хорошо бы вообще трюфелей, но въ частности гдѣ ихъ добыть? Только у предводителя дворянства, да и то не во всякое время, а въ сезонъ.

И все, что просилъ поваръ, ему отпускали.

Къ полудню оказалось, что Петровичъ не въ себѣ, лыка не вяжетъ, легъ на лавку, никого и ничего не признаетъ, а только кричитъ:

— Вообще плиту давайте и въ частности духовой шпафъ! Гдѣ хотите добывайте, черти лысые!

И батюшка, и матушка уламывали его:

— Петровичъ! Христа ради… Не зарѣжь ты насъ предъ владыкою!

— Плиту! плиту! плиту — и вообще, и въ частности! — твердилъ Петровичъ и при этомъ допустилъ нѣсколько такихъ крѣпкихъ выраженій, отъ которыхъ матушка покраснѣла и отплевывалась, говоря:

— Какъ только послѣ этого ѣдятъ поварское!

А поваръ, наругавшись всласть, заснулъ.

— Вотъ мучитель! — волновался о. Кронидъ и для его пробужденія позвалъ Евдокима, который раздобылъ нюхательнаго табаку и посыпалъ имъ у Петровича верхнюю губу.

— Черти, — ругался Петровичъ, — догадались.

— Слава те, Господи, взняли… — обнадежилась матушка.

Петровичъ, раскинувъ мозгами, нашелъ возможнымъ готовить на подтопкѣ, только бы приладили желѣзный листъ. Скороспѣлая плита зашипѣла и задымила… О. Кронидъ, узнавъ, что изъ стерляди можно вообще, не уменьшая ея длины и вида, выкроить еще уху въ частности, сказалъ облегченно:

— Петровичъ не подгадитъ…

VII.

Около часу, въ самую солнечную упеку, грянулъ отчаянный звонъ съ колокольни во всѣ колокола. О. Кронидъ безъ шляпы, едва надѣвъ рясу въ рукава, поспѣшилъ къ церкви, но узнавъ, что только гонецъ показался и притомъ не ближе, какъ верстъ за восемь, остановилъ звонъ:

— Дурачье! Кто же слышитъ вашъ звонъ за такую даль?

Тѣмъ не менѣе въ селѣ всполошились и толпа умножалась. Гонецъ, всклокоченный, весь въ поту, съ безумными глазами, сообщилъ о выѣздѣ преосвященнаго изъ сосѣдняго села такимъ тономъ, какъ будто на Шкудимъ надвигается непріятельская грозная, сила или какая-нибудь страшная стихія. Вслѣдъ за тѣмъ показалась тройка, и на колокольнѣ опять ударили, однако, преждевременно, потому это это былъ только становой, который, впрочемъ, съ удовольствіемъ принялъ неподобающую его званію честь и, покровительственно улыбнувшись о. Крониду, подалъ батюшкѣ руку съ важностью губернатора. О. Кронидъ увлекъ станового въ свой домъ и просилъ принять надлежащія мѣры противъ бунтовщиковъ, которыхъ перечислилъ поименно.

— Преосвященный этого не любитъ, — внушалъ о. Кронидъ.

— Исправникъ тоже терпѣть не можетъ, — прибавилъ отъ себя становой.

— Ну, вотъ!..

— Да, да… Конечно.

И, зарядившись нѣсколькими рюмками водки, представитель свѣтской власти, съ воинственной осанкой, направился въ улицу, говоря о. Крониду:

— Вотъ я ихъ!..

— Слѣдуетъ, слѣдуетъ, — поощрялъ батюшка, отходя къ церкви.

Начальническое сквернословіе явственно доносилось до уха о. Кронида, стоявшаго на паперти, и чѣмъ крѣпче загибалъ слова становой, тѣмъ легче дышалъ и чувствовалъ себя о. Кронидъ.

— Такъ ихъ! такъ! Артуръ Матвѣичъ, — пѣло въ окрыленномъ сердцѣ батюшки. — Еще… еще… сукиныхъ сыновъ… Да однихъ словъ мало… Въ морду!

И какъ бы повинуясь пастырскому внушенію съ паперти, длинная кисть жилистой руки Артура Матвѣича въ крахмальныхъ манжетахъ взвилась надъ черными безъ шапокъ головами мужиковъ. Но рука замерла и потомъ медленно опустилась, а самъ рукосуй пошелъ въ избу. Черезъ минуту шелъ туда, по вызову урадника, одинъ изъ мужиковъ и еще черезъ минуту спускался обратно по ступенькамъ, прикладывая ладонь къ раскраснѣвшейся щекѣ.

— Ѳедьку Хрѣнова отдѣлалъ… Главаря. Надо бы еще Мотьку Бякова да Аѳоньку Гнусаря… — мечталъ о. Кронидъ.

И дѣйствительно за Ѳедькой ходилъ на свиданье со становымъ Мотька, за Мотькой Аѳонька, и всѣ они, повидавшись съ начальствомъ, оправлялись, сморкались и вздыхали.

— „А теперь бы всѣхъ въ кутузку“, — диктовалъ издали однимъ только сердцемъ батюшка, и все шло какъ по программѣ. Главари антикронидовскаго движенія были заперты на взъѣзжей избѣ и становой, въ сознаніи великолѣпно исполненнаго долга, возвращался къ церкви, пошатываясь. Вставъ рядомъ съ о. Кронидомъ, онъ показывалъ ему опухшую отъ трудовъ руку въ окровавленномъ манжетѣ и объяснялъ изможденнымъ сиплымъ голосомъ:

— Усталъ… Но надлежащую резолюцію прописалъ на харяхъ…

Батюшка кивнулъ головой въ знакъ благодарности и съ чувствомъ необычайной ласки мягко жалъ и гладилъ потрудившуюся руку Артура Матвѣича. Замѣтивъ на горизонтѣ поднявшееся облако пыли, батюшка приказалъ открыть торжественный благовѣстъ, а самъ пошелъ въ алтарь облачаться въ ризы.

VIII.

Ко времени пріѣзда владыки боязнь, смущеніе и злоба сошли съ лица о. Кронида, и въ тотъ моментъ, когда владыка, подъ звонъ колоколовъ, выходилъ изъ кареты и поднимался по лѣстницѣ на верхнюю ступеньку паперти, на встрѣчу къ священнику, державшему на серебряномъ блюдѣ золотой крестъ, лицо о. Кронида сіяло священнымъ восторгомъ свѣтлой торжественной минуты, а краткая привѣтственная рѣчь его о мирѣ дышала глубокимъ неподдѣльнымъ чувствомъ. Преосвященный въ мантіи съ посохомъ въ рукахъ сказалъ прихожанамъ слово о повиновеніи пастырямъ не только за гнѣвъ, но и за совѣсть, и, преподавъ благословеніе мірянамъ, вошелъ въ алтарь, гдѣ спросилъ у о. Кронида церковную лѣтопись и сталъ ее просматривать. Лѣтопись велась лѣтъ двѣнадцать и ничего особеннаго собою не представляла, изобилуя однѣми и тѣми же фразами. „Въ семъ году ничего знаменательнаго въ селѣ Шкудимѣ не произошло“. Но среди такихъ стереотипныхъ записей мелькнули двѣ, отъ которыхъ ровное чело владыки собралось въ морщины и отобразило раздраженіе и гнѣвъ.

— Отецъ! Подойди сюда! — позвалъ владыка о. Кронида и, указуя перстомъ въ одно мѣсто лѣтописи, спросилъ: — Это что такое?

О. Кронидъ растерялся.

— Читай… Вслухъ! — приказывалъ владыка, и священникъ повиновался, еле выговаривая:

— „Въ семъ году Іуніа двадесять втораго дня въ день мучениковъ Евсевія и Галактіона пріѣзжалъ въ нашу весь Владыка Преосвященный святитель и на другой день открылась на скотѣ язва сибирская, послѣдствіемъ чего вся скотина пала. Помощь земскаго фельдшера и ветеринарнаго доктора, стукавшаго палкой по трупамъ, оказалась втунѣ. Былъ вой и скрежетъ зубовъ, какъ во дни пророка Іереміи“.

Впечатлѣніе прочитаннаго было настолько сильно, что наступило тяжелое молчаніе и всѣ окружавшіе іереи низко свѣсили свои главы, не смѣя поднять очей на взволнованнаго владыку, предъ которымъ было всѣмъ имъ стыдно…

— Отверни страницу, читай дальше на оборотѣ, — продолжалъ владыка, — и о. Кронидъ долженъ былъ напрягать всѣ свои силы, чтобы прочесть слѣдующее:

— „Въ семъ году Маія во единонадесятый день въ память первоучителей словенскихъ Кирилла и Мефодія прибысть въ весь шкудимскую преосвященный со свитою многою и въ той же день бѣ пожаръ отъ стогна діаконскаго, гдѣ пребываша исполатчики въ веселіи и табакокуреніи многомъ на сѣновалѣ, и огнь потече отъ верхняго края веси до нижняго, точію ни единой келліи спасену быти и самому храму Божію бысть великое угроженіе… Молва бываше. А по семъ на имъ день прилучися градобитіе, понеже людіе согрѣшиша. А по семъ такожде и паки напасть велія, холера именуемая“…

Было замѣтно, что лѣтописецъ тенденціозно устанавливалъ причинную связь между посѣщеніями владыкъ и народными бѣдствіями.

— Такъ-то ведешь ты лѣтопись? — грозно спросилъ преосвященный.

— Упаси, Боже, Владыко, и помилуй! — открещивался отъ лѣтописи о. Кронидъ. — Это не я.

— Кто же?

— Мой предмѣстникъ, о. Пантелеймонъ Язвицкій.

— Гдѣ онъ теперь — въ какомъ приходѣ?

— Помре, владыко… Волею Божіею.

— Положимъ, въ то время я не управлялъ епархіей, — высказывалъ владыка, — и на свой счетъ этихъ записей не принимаю, но какъ вообще можно-ли такъ писать? Такія гадости…

— Лѣтописецъ понесъ достодолжное наказаніе, ваше преосвященство, по совокупности многихъ подобныхъ дѣяній, — объяснялъ благочинный. — О. Язвицкій былъ штрафованъ, на эпитиміи въ монастырѣ, потомъ на дьяческой вакансіи съ запрещеніемъ священнослуженія на одинъ годъ, но ничто не могло исправить его злую волю. Предавшись до конца спиртнымъ напиткамъ, онъ неотступно дерзилъ начальникамъ всю жизнь и кончилъ оную… стыжусь сказать… гдѣ…

— И вы послѣ того храните записи піаницы? — упрекалъ владыка.

— Не могъ, ваше преосвященство, уничтожить. Лѣтопись скрѣплена печатью консисторіи, выдана за номеромъ…

— Дѣлаю вамъ выговоръ, о. благочинный, за недосмотръ. — Благочинный низко опустилъ голову, прижимая крестъ къ груди, задній конецъ цѣпи со спины скользнулъ на плѣшивый затылокъ, и такъ онъ оставался нѣсколько мгновеній, пока владыка не обратился къ другому:

— О. ключарь! Лѣтопись арестуйте и взамѣнъ пришлите въ это село новую.

— Слушаю, владыко! — спокойно отвѣтилъ ключарь, забирая въ свой портфель вредное твореніе о. Пантелеймона Язвицкаго.

IX.

Преосвященный уходилъ изъ церкви удрученный и угрюмо молчалъ. Его поддерживали по сторонамъ о. благочинный въ камилавкѣ и о. Кронидъ, съ непокрытой головой. Ключарь шелъ сзади владыки шагъ въ шагъ, а рядомъ съ ключаремъ земскій начальникъ Канделябровъ и протодьяконъ Ивиковъ. Дальше шли пѣвчіе, подростки въ блузахъ и старшіе въ лѣтнихъ выцвѣтшихъ и обносившихся пальто, съ регентомъ, довольно тучнымъ господиномъ муругаго вида, — онъ то и дѣло снималъ шляпу и отиралъ потъ. За пѣвчими шелъ шкудимскій причтъ, представляемый злобнымъ рыжимъ дьякономъ и осовѣлымъ псаломщикомъ, который отъ смущенія засунулъ руки за широкій поясъ и озирался по сторонамъ, вслѣдствіе чего его тугозаплетенная косичка на затылкѣ двигалась торчкомъ какъ флюгеръ. Косичка доставила много хлопотъ дьячку тѣмъ, что топырилась какъ овечій хвостикъ, и дьячекъ жирно умащалъ ее деревяннымъ масломъ, но она оказалась непослушной до конца. Дьячиха смотрѣла въ затылокъ благовѣрному и соображала, что это у ея Митрича съ черной ленточки на косичкѣ стекаетъ — елей или коровье масло, или потъ… Группу замыкала просвирня, сжавшаяся въ комочекъ, вся въ коричневомъ, какъ муравьиная куча и такая же конусообразная отъ головной повязки, спускавшейся на плечи. Позади просвирни шла полиція — становой и урядникъ, а за ними стражники, сотскій, староста и десятскіе всѣми силами сдерживали напоръ толпы и толкали по животамъ, крича раздраженнымъ шепотомъ:

— Куда? не напирайте, черти… стадо свиное…

Изъ толпы вынырнули мальчишки и забѣжали впередъ съ боковъ торжественной группы, глазѣя и боясь подходили близко, при чемъ нѣкоторые присѣдали на самой землѣ, стараясь все запримѣтить, а самимъ остаться незамѣченными. Они смотрѣли на преосвященнаго, и онъ, въ темно-лиловой рясѣ съ блестящимъ посохомъ въ рукахъ и съ высокимъ клобукомъ на головѣ, увеличивавшимъ его и безъ того высокій ростъ, и со свѣтящеюся отъ солнца панагіей, внушалъ имъ трепетъ и благоговѣніе, такъ что, когда владыка остановился среди площади, опираясь на посохъ, ребятишки бросились вразсыпную. Преосвященный простеръ усталый взглядъ на улицу, нѣкогда сгорѣвшую, по словамъ лѣтописца, отъ веселыхъ исполатчиковъ-трубокуровъ. и произнесъ:

— Ни одного порядочнаго дома, точно я въ родной своей деревнѣ въ дѣтствѣ… Все такъ знакомо — и соломенныя крыши и дымкомъ пахнетъ, и незагороженные дворы… раскрытыя повѣти… Только вотъ, — кивалъ преосвященный на священническій домъ съ флюгеромъ, — церковный что-ль?

— Точно такъ, ваше преосвященство.

— Ясно… А вотъ крыша на церкви того… да и ограда подгуляла, вѣтромъ сдуетъ.

— Попечительство объ этомъ старается, владыко.

— О паденіи ограды? — переспросилъ съ усмѣшкой преосвященный.

— То есть… нѣтъ… конечно…

— Ну, конечно… — ронялъ слова владыка, стуча посохомъ по ступенькамъ крыльца, устланнаго тѣмъ самымъ ковромъ, который передъ тѣмъ только что украшалъ церковную паперть.

— Хм… коверъ-самолетъ… сказка на яву… — не удержался отъ замѣчанія владыка. Это такъ смутило о. Кронида, что онъ, попавъ ногой въ худое мѣсто „самолета“, оступился и едва не упалъ. Ключарь захихикалъ жидкимъ смѣхомъ и шепталъ земскому начальнику, что протодьякона никакой „самолетъ“ не подыметъ, ибо въ немъ десять пудовъ,

— И вашему высокопреподобію грѣхъ жаловаться на худобу передъ Создателемъ, — отпарировалъ Ивиковъ.

У входныхъ отворенныхъ дверей стояла матушка съ хлѣбомъ — солью и съ сыномъ Павлушей и вновь приняла владычное благословеніе, полученное передъ тѣмъ въ церкви. Благословленъ былъ, по входѣ въ домъ, и о. Кронидъ, какъ хозяинъ, — уже въ четвертый разъ за день.

Пройдя въ передній уголъ залы, преосвященный, помолившись и благословивъ жительство, сѣлъ на уготованное ему мягкое кресло на коврикѣ. Около него увивался земскій Канделябровъ и съ заискивающей улыбкой и холопскими жестами объяснялъ, съ какими петербургскими особами онъ находился въ родствѣ и знакомствѣ.

— „Несомнѣнно вретъ“, — думалъ про себя владыка, однако сказалъ:

— Никого изъ сихъ лицъ не знаю. Государственные люди такъ часто мѣняются. А знакомы-ли вы съ..? — Преосвященный назвалъ по имени и отчеству, опустивъ фамилію, одного очень виднаго синодскаго чиновника, и получивъ отъ Канделяброва отрицательный отвѣтъ, полузакрылъ глаза, а послѣ паузы спросилъ:

— Въ какомъ учебномъ заведеніи изволили курсъ окончить?

— Въ юнкерскомъ училищѣ, ваше преосвященство, — отвѣчалъ Канделябровъ. Духовные стояли молчаливо въ позахъ напряженнаго вниманія и зорко наблюдали, чтобы не было сквозняковъ, которыхъ владыка весьма не любилъ, о чемъ освѣдомлена была вся анархія.

— Такъ въ юнкерскомъ? — переспросилъ владыка.

— Точно такъ, владыко!

— Въ юнкерскомъ… А какія науки тамъ преподаются?

— Всякія, ваше преосвященство. И Законъ Божій въ томъ числѣ.

— Не сомнѣваюсь… Въ юнкерскомъ, говорите?.. А ваши родители кто изволили быть?

— Дворяне, — съ достоинствомъ отвѣтилъ земскій.

— Имѣніе большое?

— Не очень… — мялся Канделябровъ.

„Ровнымъ счетомъ, значитъ, ничего“… думалъ про себя владыка и, перебирая четками, замолкъ. Тогда земскій заговорилъ:

— Позволю себѣ, владыко, имѣть нѣкоторое любопытство къ нѣкоторымъ чертамъ вашей біографіи.

— Искушаете?.. Что же, извольте… Черты моей жизни кратки… Мой батюшка пономарь, учился я на мѣдные гроши, сдѣлался священникомъ, овдовѣлъ, поступилъ въ академію, окончилъ ее, постригся, сталъ профессоромъ, потомъ инспекторомъ, затѣмъ ректоромъ и, наконецъ, вотъ тѣмъ, чѣмъ сейчасъ видите… И владыка слегка коснулся своей панагіи, перекрестился и поцѣловалъ ее во отгнаніе себялюбивыхъ мыслей. Духовные посмотрѣли на земскаго съ тѣмъ классовымъ превосходствомъ, которое какъ бы говорило: — „Что на это скажешь? Ага, сунулся… Туда же лѣзетъ!“ — Въ ихъ глазахъ мелькала маленькая ядовитая усмѣшка. Земскій чувствовалъ неловкость и перевелъ разговоръ на духовныя темы, на знаменитыхъ церковныть витій, причемъ путалъ Путятина съ Путятой. Нѣкоторые догадывались, что потому Канделябровъ завелъ рѣчь о церковныхъ проповѣдникахъ, что преосвященный рѣдко выступалъ съ проповѣдями, и земскій хотѣлъ какъ будто дать понять владыкѣ нѣкую укоризну въ отместку за неоднократное упоминаніе о юнкерскомъ училищѣ. Владыка не поддерживалъ разговора и не поправлялъ ошибокъ и неосновательныхъ сужденій земскаго по церковному дѣлу, предоставивъ свѣтскому человѣку договориться до какого-нибудь абсурда. И всѣмъ стало ясно, что Канделяброву слѣдуетъ по богословію поставить нуль съ минусомъ, — но онъ изъ кожи лѣзъ, стараясь показать, что стоитъ въ курсѣ духовныхъ вопросовъ, но не достигъ своей цѣли, — владыка протиралъ глаза и позѣвнулъ, а ключарь обернулся къ хозяину и спросилъ шепотомъ:

— Готово?

— Давно.

— Что же вы?

— Не посмѣли отвлекать владыку отъ бесѣды.

— Ну!.. — махнулъ рукой ключарь и, нагнувшись къ архіерею, сказалъ тихо:

— Трапеза готова, владыко…

Двинулись въ гостинную, причемъ ключарь велъ владыку съ правой стороны, а хозяинъ съ лѣвой. Въ столовой матушка низко кланялась и вновь приложилась къ ручкѣ владыки. Владыка крестился, а протодьяконъ читалъ негромкимъ сочнымъ и какъ будто аппетитнымъ басомъ молитву. Ключаръ тихо-тихо произнесъ возгласъ, и послѣ того протодьяконъ выкрикнулъ: — „Благослови, владыко, яствіе и питіе!“

— Господь нашъ Іисусъ Христосъ молитвами пресвятыя Его Матери да благословитъ брашно и питіе во благо вкушающимъ. — И владыка осѣнилъ благословленіемъ столъ въ три стороны.

— А-ми-нь… — пробасилъ протодьяконъ, растягивая слова и какъ бы выпуская изо рта остатки забраннаго воздуха. Стулья задвигались, всѣ усѣлись и наступила тишина, въ которой каждый прислушивался къ собственному аппетиту.

О. Кронидъ сначала сѣлъ, потомъ всталъ, сконфузился и опять сѣлъ, — онъ не уяснилъ себѣ своего положенія, — кто собственно хозяинъ теперь за столомъ: онъ или владыка? Владыка, глядя на его суетливость, сказалъ:

— Что же, хозяинъ, угощай!

О. Кронидъ метнулся со своего мѣста ко владыкѣ и пуще засуетился. Тарелка преосвященнаго была окружена цѣлою баттареею бутылокъ и разнообразными закусками. Хозяинъ придвигалъ каждую коробку какъ можно ближе, сообщая при этомъ:

— Икорка, ваше преосвященство… балычекъ, владыко… маринованные бычки…

— Бычки, а рыба…

— Хе-хе, точно такъ, ваше преосвященство… Одно названіе, а на самомъ дѣлѣ не скоромное…

— Знаю, знаю…

Но о. Кронидъ словно боялся, что безъ указанія высокій гость всего не увидитъ. Такъ какъ о. Кронидъ переусердствовалъ и уронилъ одну бутылку, обливъ скатерть, то владыка отослалъ:

— Иди на свое мѣсто, и безъ рекомендаціи знаемъ… Сами справимся. — О. Кронидъ отошелъ, а земскій начальникъ, сидѣвшій одесную владыки, вошелъ въ роль угощателя, считая себя болѣе подходящимъ къ ней. Канделябровъ, протянувъ пухлую руку къ баттареѣ, галантно спросилъ:

— Чего прикажете, ваше преосвященство?

— Тутъ что имѣется?

Земскій, повертывая бутылки за горлышки, читалъ по ярлыкамъ:

— Коньякъ… ромъ… зубровка… нѣжинская рябина…

— А отечественная полагается?

— Есть! есть! — вразъ откликнулось нѣсколько голосовъ и едва ли не десять рукъ потянулись къ стоявшему на серединѣ стола огромному графину, о которомъ матушка ошибочно думала, что это не потребуется дорогому гостю и сдѣлала промахъ въ сервировкѣ.

— Единую! — соблагоизволилъ владыка.

Духовные оживились и поправили салфетки на колѣняхъ. Требованіе отечественной означало доброе настроеніе владыки. Протодьяконъ крякнулъ и сталъ отгибать воротникъ душившаго его за горло одѣянія. Другіе послѣдовали его примѣру и выпрастывали шеи какъ изъ тугого хомута. Кое-кто, стараясь остаться незамѣченнымъ, спускалъ подъ рясой петли пояса и поудобнѣе расправлялся на стулѣ, чтобы сосѣдъ не задѣвалъ его.

Столъ замѣтно раздѣлился на двѣ группы, — одна, аристократическая, сосредоточилась около архіерея, другою командовалъ протодьяконъ Ивиковъ. Закуски передвигались отъ перваго мѣста на конецъ стола и исчезали. Изъ слѣдующей комнаты въ дверь вытягивались, какъ утиныя шеи изъ тростника, синія вопрошающія лица пѣвчихъ и озабочивали регента, который сознавалъ лежавшую на немъ обязанность напитать своихъ птенцовъ — славныхъ исполатчиковъ. Позади регента стояла табуретка, на которую онъ переставлялъ со стола остатки яствъ и питій, говоря протодьякону: „Останки младенцамъ“, хотя среди младенцевъ былъ и бородачъ теноръ и бритый басъ. Одинъ изъ исполатчиковъ, по имени Клюковка, занятъ былъ транспортированіемъ „останковъ“ на задній столъ пѣвчихъ.

Послѣ ухи земскій сказалъ спичъ:

— „Ваше преосвящество и достопочтенное собраніе! — Ораторъ повелъ торчащими усами по сторонамъ, какъ тюлень. — Въ настоящее время, когда во главу народнаго просвѣщенія ставится духовное образованіе и духовное сословіе, нельзя не привѣтствовать все то… всѣ тѣ мѣры, которыя клонятся къ утвержденію того, что… о чемъ я выше сказалъ. Посему близкое единеніе пастырей духовныхъ съ народомъ, непосредственное общеніе архипастыря съ пасомыми весьма и весьма желательный элементъ. Ибо — что другое, какъ личное посѣщеніе народа, какъ проповѣдь владыки отъ сердца къ сердцу, можетъ вліять болѣе сильно? А посему отъ лица всего народа своего седьмого участка приношу вашему преосвященству глубокую благодарность за посѣщеніе сего края, за сообщеніе благодатнаго благословенія и назиданія. Можно сказать, ваше преосвященство, словами писанія: О семъ бо живемъ, движемся и есмы. А посему, я предлагаю почтенному собранію пропѣть нашему владыкѣ многая лѣта!“

Всѣ встали и пропѣли воодушевленно многолѣтіе.

Въ отвѣтъ на рѣчь Канделяброва преосвященный, привставъ (и все собраніе встало), сказалъ тихо:

— Отрадно видѣть таковыхъ вождей народа, кои, какъ всѣмъ намъ извѣстный и достоуважаемый Иванъ Егоровичъ, стремятся направить народную жизнь по единственно правильной стезѣ почтенія къ духовному сословію на прочныхъ древнерусскихъ устояхъ и незыблемыхъ основахъ православной церкви. Намъ, духовнымъ, надлежитъ глубоко благодарить таковыхъ рачителей и всемѣрно радѣть о добрыхъ отношеніяхъ съ таковыми ревнителями, ибо только таковые вожди и ведутъ, какъ нѣкогда Моисей, въ землю обѣтованную, и ничто другое такъ не упрочиваетъ духовной власти, когда за нею и вмѣстѣ съ нею и передъ нею грядетъ власть гражданская, расчищающая путь власти духовной. Итакъ, отцы и братіе, возглашаю здравицу за достопочтеннѣйшаго Ивана Егоровича! — И опять грянуло многолѣтіе.

Рѣчи, вино и пѣніе подогрѣли публику. Веселіе пошло и на задній столъ къ пѣвчимъ, гдѣ исполатчикъ Клюковка, пользуясь наступившимъ шумомъ, сталъ проявлять верхъ искусства въ переправѣ провіанта. Онъ продѣлъ себѣ подъ ремень за спиной нотную книгу, подлѣзъ къ регенту и укусилъ за ногу. Регентъ сначала испугался, но понявъ, что надо, поставилъ на спину Клюковки графинъ съ водкой. Когда Клюковка тѣмъ же путемъ на четверенькахъ вернулся къ товарищамъ, тѣ съ ликованіемъ сняли со спины транспортъ, и при этомъ чей-то альтъ среди общаго хохота явственно выкрикнулъ:

— Ай да верблюдъ!

И мгновенно наступила тишина, и всѣ взоры обращены были на капеллу. Владыка бросилъ гнѣвный взглядъ на ключаря, ключарь на регента, регентъ поднялся и, притворивъ за собою дверь, выдворилъ всѣхъ начисто въ кухню, чему капелла была весьма рада, такъ какъ въ кухнѣ имъ никто не мѣшалъ говорить и дѣлать все по своему вкусу. На нѣмой вопросъ ключаря вернувшійся регентъ только кивнулъ головой, что показывало о водвореніи порядка. О. Кронидъ все еще волновался по поводу инцидента и, идя за лакеемъ, который несъ разварную стерлядь, думалъ:

— „Сволочь эти пѣвчіе, ни съ чѣмъ не соображаются! По ихъ милости можетъ остаться незамѣченнымъ чудо природы и искусство повара“. — Однако о. Кронидъ ошибся; владыка спросилъ:

— Это осетеръ?

— Стерлядь, ваше преосвященство! — громко произнесъ Драконовъ.

— Не можетъ быть! Такая большая… Не видалъ.

О. Кронидъ торжественно молчалъ и сладко улыбался, предоставляя самой стерляди доказывать свое бытіе.

— Такая величина… Необыкновенно! Да неужели стерлядь?

— Точно такъ, владыко! — И о. Кронидъ слегка придерживалъ за край блюдо, касаясь своей рукой руки лакея.

Преосвященный положилъ себѣ часть, но о. Крониду показалось мало, и онъ собственноручно положилъ владыкѣ еще столько же. Владыка протестовалъ, но такъ слабо, что Кронидъ и еще третью порцію положилъ на тарелку. Вкушая, владыка любопытствовалъ:

— И что же — съ икрой была?

— Точно такъ, ваше преосвященство… изволили вкушать.

— Мм… И гдѣ же водится такая рыба?

— Въ здѣшнихъ водахъ, владыко.

— Рѣки я не видѣлъ, обозрѣвая.

— У насъ притокъ.

— Такъ въ притокѣ?

— Почти… При сліяніи нашей Шкудимки… Верстъ тридцать отсюда…

— Далеконько все-такм…

— Для такого гостя, ваше преосвященство, семь верстъ не околица… — вставилъ Канделябровъ, но спохватившись, что пословица не вполнѣ подходитъ по своему тону къ обществу, вдругъ перевелъ разговоръ: — Очень важно приготовлено, ваше преосвященство.

— Раздѣляю вашъ взглядъ вполнѣ, — отвѣтилъ владыка.

Дальше Канделябровъ началъ усиленно громко объяснять:

— Супруга о. Кронида извѣстнѣйшая хозяйка! Настоящій поваръ!

— Въ епархіальномъ училась?

— Точно такъ, владыко! — отвѣтилъ самъ о. Кронидъ.

— Вотъ яркое опроверженіе общераспространеннаго заблужденія, будто нашихъ барышенъ въ училищѣ ничему не учатъ! — заключилъ владыка, отодвигая пустую тарелку.

Хотя похвалы земскаго и зашли за границы совѣсти, однако о. Кронидъ глядѣлъ на Канделяброва съ чувствомъ необычайной благодарности, а тотъ бросалъ на шкудимскаго священника выразительные и въ то же время плутоватые взгляды, какъ бы давая понять:

— „Вотъ какъ для тебя стараюсь… Смотри и ты… въ свою очередь“…

О. Кронидъ оцѣнивалъ заслугу гостя и рѣшилъ въ душѣ сбавить на лошадей еще пятишницу.

Обѣдъ шелъ такъ весело и оживленно, что самъ хозяинъ за пирожнымъ набрался смѣлости и блеснулъ рѣчью:

— Ваше преосвященство! Милостивѣйшій Архипастырь и Отецъ! Позвольте мнѣ, худородному, возглаголати…

Всѣ смолкли и прислушивались.

— Ваше преосвященство изволили коснуться самаго важнаго вопроса государственнаго. Слѣдя со тщаніемъ по Московскимъ и Церковнымъ Вѣдомостямъ, могу сказать, что все дѣло улучшенія народной жизни заключается въ единеніи свѣтской власти съ духовной. Мы помогаемъ свѣтскимъ, свѣтскіе намъ и тако вкупѣ несемъ бремя службы земной во образъ небесной. Къ сожалѣнію, на семъ пути встрѣчаются терніи и волчцы. И сіи терніи находятся при дорогахъ и на распутіяхъ. И сіи распутные люди ютятся на хуторахъ я въ земскихъ учрежденіяхъ. Тамъ главная язва. Тамъ торжествующее зло! И при видѣ сего зла кровію обливается серце наше. Скорбь, какъ лютый врагъ, объемлетъ душу и ущемляетъ сердце. Конечно, nomma odiosa sunt»…

Владыка прервалъ оратора:

— Можно обойтись и безъ латыни, если въ писаніи есть болѣе сильныя выраженія… Говори проще и понятнѣе.

О. Кронидъ смутился, а владыка договорилъ:

— По ходу рѣчи видно, что ты, отецъ, хочешь просить земскаго начальника, чтобы онъ поддержалъ ассигновку на земскомъ за церковно-приходскія школы.

— Съ полнымъ удовольствіемъ! — воскликнулъ Канделябровъ. — Всегда готовъ до послѣдней капли крови бороться за святое дѣло просвѣщенія въ духѣ православной церкви. — Земскій остановился, предоставляя стоявшему о. Крониду право слова. Но о. Кронидъ былъ уже сбитъ съ толку, весь планъ заранѣе обдуманной и даже набросанной вчернѣ рѣчи разстроился, тѣмъ болѣе, что дальше должны были по плану слѣдовать еще латинскія же, уже осужденныя владыкою, изреченія: Amicus Plato, terra incognita, ipse dixit, несклоняемое Ergo и неспрягаемое igitur, а такъ же еще большая темнота, экивоки и намеки насчетъ земцевъ, лжеименнаго разума и волковъ, ходящихъ въ овечьихъ шкурахъ. И о. Кронидъ точно поперхнулся, сталъ останавливаться, а такъ какъ онъ забылъ сѣсть и чувствовалъ себя обязаннымъ докончить начатое, то, повторивъ два раза «nomina odiosa», какъ школьникъ покраснѣлъ и устремилъ умоляющій взглядъ на Канделяброва: «выручай, дескать… другъ! Тону». Но другъ не понялъ, только нетерпѣливыми жестами около своего галстука символически изображалъ готовность развязать коснѣніе въ языкѣ пріятеля. И всѣмъ было неловко. Только преосвященный соблюдалъ полное хладнокровіе, и, повертывая въ рукахъ бокалъ, сказалъ отчетливо, ни на кого не глядя:

— Понятно, отецъ, понятно… А посему предлагаю выпить за здоровье хозяина и хозяйки. — Въ тонѣ голоса преосвященнаго чувствовалось великое снисхожденіе и одолженіе, какое онъ дѣлалъ о. Крониду. Регентъ всталъ и запѣлъ: «Многая лѣта!» Всѣ подхватили. Преосвященный, обратившись къ Канделяброву, сказалъ тихо, впрочемъ не настолько, чтобы не быть услышанымъ другими.

— Говорить въ обществѣ — надо имѣть навыкъ, а въ семинаріяхъ ораторское искусство не преподается. Въ старину лучше было, — устраивались диспуты, рацеи и прочее подобное, и вырабатывался языкъ, что твой жерновъ. А нынѣ… видите? Печально… Я много разъ указывалъ ректору на этотъ недочетъ, но что. подѣлаете — «въ программѣ не положено»… «Въ программѣ нѣтъ!» А жизнь — развѣ не программа?

Слова владыки отмѣчены были обществомъ, какъ великая мудрость, и въ соотвѣтствіи съ этимъ у ключаря нижняя губа еще болѣе отвисла. Всѣ думали о владыкѣ, а объ о. Кронидѣ и его неудачномъ выступленіи на поприщѣ застольнаго краснорѣчія забыли.

X.

Обѣдъ окончился, протодьяконъ прочелъ молитву, преосвященный сталъ біагословлять всѣхъ, начиная съ хозяина и хозяйки, которой въ видѣ особаго благоволенія чуть-чуть пожалъ руку, въ тотъ моментъ, когда она лобызала его душистую десницу. У матушки отъ такой чести даже глаза заволоклись.

Земскому давно хотѣлось курить, и онъ увлекъ за собою ключаря черезъ балконную дверь въ садъ подъ черемуху, спускавшую свои вѣтви надъ скамейкой. Протодьяконъ и становой узрѣли ихъ и присоединились. Земскій счелъ своимъ долгомъ восхвалять преосвященнаго въ присутствіи духовныхъ.

— Владыка замѣчательный ораторъ.

Тѣ поддакивали, приводя примѣры краснорѣчія своего принципала.

— Послушали бы вы его въ соборѣ, когда онъ, воодушевившись, даже жезломъ стучитъ!.. А наединѣ когда обличаетъ — упаси, Боже!..

— Строгій архипастырь?

— Да. Но справедливъ.

— Хорошее торжество, — переводилъ разговоръ земскій на другую тему. — Одинъ только дефектъ — не было шампанскаго. И какъ это о. Кронидъ не догадался?

Протодьяконъ замѣтилъ:

— Ошибку всегда можно поправить.

— Теперь уже поздно, — скорбѣлъ Канделябровъ.

— Нисколько даже… Время не ушло… — Если хотите — у васъ въ имѣніи… — И протодьяконъ, погладивъ себя по животу, выразительно взглянулъ на земскаго и перевелъ глаза на ключаря, который, хотя и не смотрѣлъ ни на кого, но такъ улыбался, какъ будто говорилъ: «Добре, дьяконъ, добре»!

— Что же, не прочь, — отозвался Канделябровъ, но смущенно бѣгающіе глаза и общая растерянность показывали, что едва ли онъ можетъ исправлять чужіе недосмотры.

Черезъ минуту, впрочемъ, Иванъ Егоровичъ овладѣлъ собою и заговорилъ:

— Пить шампанское просто для того, чтобы пить, толку мало. Пьютъ его со смысломъ.

— Ишь ты, — басилъ протодьяконъ. — Мы этого не знали… Мы въ городѣ вотъ какъ: — попадешь къ купцу подъ линію, ну и дуешь его, какъ квасъ. У васъ здѣсь какъ? Бокальчиками?

— Не про то говорю… А надо вообще при этомъ, чтобы было удовольствіе для ума, ну, тамъ разсказы, анекдоты, или что-нибудь въ этомъ родѣ, чтеніе стиховъ…

— Господа! — оживленно воскликнулъ становой, поднимаясь съ земли. — Здѣсь, въ Шкудимѣ живетъ поэтъ. — И щелкнулъ пальцемъ по воздуху.

— Да что вы? Кто же?

— Печникъ-Давыдка… Ей Богу! Настоящій народный поэтъ!.. Я читалъ его стихи. Урядникъ арестовалъ и доставилъ мнѣ, полагая, нѣтъ ли въ нихъ чего-либо вреднаго въ политическомъ отношеніи… Эхъ, жаль, вернулъ я ихъ, а то бы…

— Да позовите сюда его, Давыдку-то, — приказывалъ земскій — Это интересно… Кстати, о. ключарь, владыка какъ относится къ поэзіи?

— Снисходительно.

— О, тогда мы ему сдѣлаемъ развлеченіе. Ну, Антонъ Матвѣевичъ, валяй!

Вскорѣ появился Давыдка. Владыку свели въ садъ и усадили подъ черемуху. «Народный поэтъ», одѣтый въ поддевку волостного писаря и въ сапоги сидѣльца винной лавки — на босу ногу, — принявъ отъ владыки благословеніе, сталъ въ позу и, поощряемый земскимъ («Не бойся, Давыдка, Ломоносовъ тоже былъ мужикъ»), началъ отчеканивать по тетрадкѣ.

"Какъ въ городѣ Городищи

Тамъ народъ хорошій и ходитъ все чище!..

Прочелъ и остановился. Публика насторожилась, уловивъ ухомъ необычную риѳму, а поэтъ продолжалъ:

«А въ селѣ Свищевкѣ Образцовъ

Можно сказать — отецъ изъ отцовъ».

Земскій одобрительно крякнулъ.

«Онъ дворянскій предводитель

И крестьянамъ благодитель».

— Правда, — подтвердилъ Канделябровъ.

«Имѣніе его здѣсь и тамъ

И часто посѣщаетъ Божій храмъ».

— Похвально, — вставилъ владыка.

«А супруга ихъ Елизавета.

Можно сказать, имъ пара».

— Дѣйствительно, семейное счастіе на рѣдкость, ваше преосвященство, — объяснялъ земскій.

«Старта барышня Варвара,

Вторая Софья… И Ольга…»

— Правда, правда…

«И будетъ имъ отъ Бога великая польза».

— Намекъ на то, что и онѣ выйдутъ замужъ, а то дѣйствительно…

«Они волю Божію творятъ,

И по-французски говорятъ».

— И по-нѣмецки, братецъ, и по-англійски, на всѣхъ европейскихъ языкахъ.

«Были заграницей и далѣ».

— Вотъ… Вотъ…

— Но какъ это, Иванъ Егорычъ: — «Дальше заграницы» — что тамъ, какая страна?

— Поэтическая вольность, ваше преосвященство.

«Своихъ дѣтей нѣжно воспитали».

— Да, да…

«И народъ ихъ почитаетъ,

А царь чинами награждаетъ».

— До Владиміра включительно…

«Царь и императоръ,

И даже пензенскій губернаторъ».

— Довольно! — воскликнулъ владыка, кусая губы и сдерживаясь отъ душившаго его смѣха. И поднялся съ мѣста.

— Владыка… Позвольте… У него есть еще стихи относительно о. благочиннаго.

Благочинный загораживался обѣими своими выпяченными ладонями рукъ и шепталъ со свистомъ: «Ради Бога… Ради Бога…» — Преосвященный сказалъ:

— Хорошенькаго понемножку. Не пора ли ѣхать? — И прошелъ въ комнаты.

Становой говорилъ ключарю:

— Лошади для владыки хотя и готовы, но такія, съ позволенія сказать, одры, что не ручаюсь за нихъ.

— Какъ же быть?

— Вотъ у о. Кронида лошади хороши, только на дняхъ съ ярмарки пригналъ.

— Идея! — воскликнулъ ключарь и приложилъ палецъ къ носу.

И гости группой отправились къ конюшнямъ.

Проходя дворомъ, земскій спрашивалъ ключаря:

— Какъ будто владыкѣ не совсѣмъ понравились Давыдкины стихи.

— Да… Какъ будто.

— Но вѣдь талантъ!

— На ложномъ пути, — качалъ головой ключарь.

— Н-да… Но зато направленіе?!

— Ну, да, направленіе, дѣйствительно, безукоризненное.

— Самородокъ. Самодѣятельность я поощряю… Но, разумѣется, въ должныхъ границахъ.

— Разумѣется, — соглашался ключарь.

Лошадей смотрѣли, трогали за гривы, хлопали по шеѣ и по бедрамъ, выводили подъ уздцы, и у многихъ срывалось съ языка слово похвалы: «Хороши, шельмы!» — А ключарь замѣтилъ:

— Жаль, что нѣтъ съ нами отца іеродіакона Экзокустодіана, эконома архіерейскаго дома. Давно ищетъ троечку для владычнаго выѣзда.

— Ну, нѣтъ-съ, господа, эта тройка для меня предназначена. Я поручалъ о. Крониду. Такъ вѣдь, о. Кронидъ?

— Такъ-то такъ, но если владыка прикажетъ… что будете дѣлать?

— Ну, тогда., разумѣется, — соглашался Канделябровъ, который, войдя въ домъ, усиленно расхваливалъ:

— О. Кронидъ примѣрнѣйшій хозяинъ.

— Это похвально.

О. Кронидъ низко кланялся и вдругъ заговорилъ громко:

— Владыко! Дозвольте!

— Что именно?

— На своихъ лошадкахъ васъ доставить!

— Но это не обременитъ тебя, отецъ?

— Напротивъ, владыко, доставитъ удовольствіе.

— Ну, что же… Мнѣ все равно. О. ключарь, ваше мнѣніе?

— Совершенно согласенъ съ о. Кронидомъ.

Большой рыдванъ со стеклянными боковыми дверцами подали къ крыльцу. На козлахъ сидѣлъ Авдонька, приладившій павлиное перо къ шапкѣ. Ключарь, которому въ достаточной степени надоѣло цѣлую недѣлю сидѣть въ каретѣ, уступилъ эту честь о. Крониду, такъ какъ о. Кронидъ намекнулъ объ этомъ, и, чтобы имѣть болѣе успѣха, сумѣлъ ловко «завязить» въ метрики, свидѣтельствуемыя ключаремъ, двойную плату противъ положенія. Вмѣстѣ съ тѣмъ ключарь отмѣтилъ по лицамъ протодьякона, регента и келейника, добрый знакъ, что вся свита священная почтена шкудимскимъ попомъ въ надлежащей степени, и никто не обиженъ. И послѣ всего этого о. ключарь не могъ ничего другого сказать о. Крониду относительно сидѣнія одесную владыки, какъ:

— Пожалуйста!

— Ну, о. Кронидъ, лошади твои, телѣга моя, ѣдемъ вмѣстѣ, — предложилъ и преосвященный. — Посмотримъ твоихъ рысаковъ въ дѣлѣ.

XI.

Ѣхать съ владыкой вмѣстѣ, рука объ руку, въ архіерейской каретѣ цѣлыхъ тридцать верстъ до Кожендѣева, о, это даже не входило въ первоначальныя мечты шкудимскаго попа! И теперь о. Кронидъ, влѣзая въ карету и садясь на малиновое пружинное сидѣнье, все еще думалъ: ужъ не сонъ ли это? На него смотрѣли прихожане, держа въ рукахъ листъ, и окончательно смутились: какъ они могутъ подать жалобу, когда она пойдетъ черезъ руки близкаго къ архіерею человѣка, самого о. Кронида?! «А это — что же такое?» И жалобу «ходатель» скомкалъ въ рукахъ, скрипнувъ зубами. Смотрѣлъ на о. Кронида благочинный и чувствовалъ себя ниже шкудимскаго собрата, потому что еще никогда не ѣздилъ въ архіерейской каретѣ. Нѣкоторую зависть питалъ и земскій Канделябровъ, которому хотѣлось настолько укрѣпить свои добрыя отношенія съ владыкой, чтобы преосвященный потомъ по пріѣздѣ въ губернскій городъ, при встрѣчѣ съ губернаторомъ, могъ отрекомендовать:

— Всю епархію объѣздилъ, а такого начальника, какъ Иванъ Егоровичъ Канделябровъ, не встрѣтилъ. Пріуныли и дьяконъ съ дьячкомъ, замѣтивъ, что ихъ жалоба на захватъ о. Кронидомъ части ихъ усадебной земли останется втунѣ. И только одна матушка Ангелина Степановна ликовала: на ея лунообразномъ лицѣ, ярко освѣщенномъ солнцемъ, свѣтилось необычайное счастье. Она крестила вслѣдъ отъѣзжающую карету:

— Слава Богу! Слава Богу!

Дорогою о. Кронидъ держалъ правую руку за спиной владыки съ тѣмъ, чтобы ослабить вліяніе тряски на преосвященнаго. Рука отекла и ныла, но о. Кронидъ не отнималъ ее, а владыка совсѣмъ забылъ, — что у него назади — пуховая ли подушка, или человѣческая живая рука. Нѣкоторое время длилось молчаніе, преосвященный закрылъ глаза и какъ будто дремалъ. О. Кронидъ старался даже не дышать, чтобы не нарушить сладкаго святительскаго покоя, и ужасно сердился на Авдоньку, не умѣвшаго сдерживать лошадей на канавахъ и мосточкахъ, гдѣ сильно встряхивало и разгоняло всякій сонъ. О. Кронидъ самъ не начиналъ разговора, а благоразумно ждалъ вопросовъ, которые и воспослѣдовали:

— Какъ живете, о. Кронидъ? — владыка обращался со священниками въ присутствіи другихъ на «ты», а наединѣ на «вы». Первое дѣлалось для того, чтобы попы боялись, второе — чтобы любили владыку. И о. Кронидъ отвѣтилъ восторженно:

— Слава Богу, ваше преосвященство!

— Мнѣ что-то припоминается, какъ будто на васъ есть жалоба…

— Не могу знать, ваше преосвященство… — съ дрожью въ голосѣ отвѣтилъ о. Кронидъ.

— Достаньте, пожалуйста, вонъ оттуда (преосвященный указалъ на карманъ, пришитый сбоку въ каретѣ) — мою памятку… Такъ… Откройте, гдѣ записано ваше село. Нашли?… Есть?

— Е-е-сть, — отвѣтилъ, запинаясь, о. Кронидъ. Было ясно, что путешествіе въ архіерейской каретѣ имѣетъ и непріятныя стороны.

— Читайте.

«Священникъ Кронидъ Драконовъ… самовольно завладѣлъ землею у дьякона и псаломщика».

О. Кронидъ раскаивался въ душѣ, что напросился ѣхать вмѣстѣ со владыкою. Однако надо было объяснять:

— Неправда, ваше преосвященство. Я возмѣстилъ имъ землю около гумна и въ размѣрѣ большемъ, чѣмъ взялъ.

— Правда?

— Клянусь… Чѣмъ угодно!

— Не надо.. Читайте дальше.

— «Судится съ дворяниномъ Уткинымъ иза-за лошади».

— Съ дворянами тягаться не порядокъ, — поучалъ владыка.

— Ваше препосвященство! Это клевета! Я тутъ не причемъ. Меня самого обошли… Я не виноватъ. И притомъ эти Уткины — корень зла… Выписываютъ книги, газеты, основали негласную библіотеку, развращаютъ земскихъ учителей и даже нашихъ церковноприходскихъ, подсовываютъ имъ всякія книжки и брошюры. У нихъ собранія бываютъ и все такое… Вообще — гнилой уголъ… соціалисты…

— А вы принимаете мѣры?

— Какія же, владыко? — со вздохомъ вымолвилъ о. Кронидъ. — Вѣдь одно средство — донесеніе…

— Прилагали къ дѣлу?

— До нѣкоторой степени… неоффиціально… словесно, благочинному, становому, земскому начальнику.

— Мало. Разъ видите, разъ замѣчаете непорядокъ, вашъ долгъ, ваша прямая обязанность дѣйствовать со всей энергіей. Вы должны быть на стражѣ и ни на минуту не опускать оружія въ борьбѣ со врагами.

— Боялся, владыко, прослыть доносчикомъ, кляузникомъ…

— А вамъ что? Вы боитесь такъ называемаго общественнаго мнѣнія?

— Все-таки…

— Плохой вы воинъ Христовъ.

— Постараюсь исправиться…

— И въ этомъ… И въ другихъ отношеніяхъ… Это само собою, а то само собою.

— Что же именно? — спрашивалъ о. Кронидъ, потерявъ нить разговора.

— То-есть… относительно судьбища съ Уткиными изъ-за лошади… Неблагонадежность Уткиныхъ не есть основаніе къ тому, чтобы… обманывать ихъ… сбывая имъ завѣдомо плохую лошадь за хорошую… Нѣтъ ли еще чего въ памяткѣ?

— «Неправильно получилъ изъ управы деньги за вечернеповторительные уроки, коихъ на давалъ».

О. Кронидъ прямо возненавидѣлъ ключаря, уступившаго ему свое мѣсто въ архіерейской каретѣ, и потому взволнованно объяснялъ:

— Ваше препосвященство! Этимъ занятіямъ я не могу сочувствовать, ибо это переходящіе учителя сѣютъ смуту, учатъ не азбукѣ, а разнымъ разностямъ, объясняютъ литературу и, кажется. теорію Дарвина.

— Тѣмъ болѣе не надо было брать денегъ…

— «Нѣтъ, это не карета, а ловушка!» — думалъ про себя о. Кронидъ, и оправдывался:

— Управой ассигновано…

— А вамъ наплевать!..

— Конечно бы… Но думалось: отчего же? Доходы въ общемъ, съ прихода небольшіе… такъ какъ бы въ восполненіе недостатка…

— И ничего за это не дѣлать?.. Не хорошо.

— Тутъ все дѣло въ учителѣ, — круто поворачивалъ разговоръ о. Кронидъ. Онъ съ красниной… изъ красненькихъ.

— Въ чемъ же это обнаруживается?

— Часто съ почты письма получаетъ…

— Письма? Какія же?

— Кто его знаетъ.

— Дѣйствительно, это симптомъ недоброкачественный… дурной признакъ. Вы говорили наблюдателю?

— Говорилъ.

— И что же?

— Узналъ, что каждую надѣлю письмо получаетъ заказное, аккуратно въ пятницу. Наблюдатель стремился перехватитъ, но почтмейстеръ сказалъ, что безъ предписанія не можетъ.

— И что же — корреспонденція продолжается?

— Да… И притомъ онъ, учитель-то, по ночамъ долго засиживается… Этимъ обращаетъ на себя большое вниманіе. У всѣхъ съ семи часовъ огни гасятъ, а у него все огонь, все огонь до полночи, за полночь.

— Тоже плохой признакъ… Но все-таки, о. Кронидъ, и это не основаніе къ полученію денегъ вами изъ управы за несдѣланное дѣло…

Наступила пауза.

— А съ прохожанами ладите?

— Въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ.

— Вѣрно?

— Вѣрно.

— Но есть нѣкій признакъ не въ вашу пользу… Садясь въ карету, я замѣтилъ у нихъ въ рукахъ какой-то листъ… что въ немъ написано?

— Не могу знать, ваше преосвященство… Можетъ быть, у нихъ было дѣло до земскаго…

— Нѣтъ!.. У меня, знаете, глазъ наметался… Обыкновенно мужики подаютъ жалобу въ самый послѣдній моментъ передъ отъѣздомъ… И еслибы вы не садились со мной, то я имѣлъ бы теперь этотъ листъ въ рукахъ… значитъ, получу по почтѣ.

О. Кронидъ даже разсердился и туго прижался спиной къ каретѣ. "Что же теперь прикажете дѣлать — выходить изъ кареты? Да я бы съ удовольствіемъ выпрыгнулъ отсюда… Только собственной глупости обязанъ, да злому умыслу ключаря… А впередъ калачемъ не заманите ѣхать съ вами, ваше преосвященство…

Просвященный высказавъ все, что надлежало знать о. Крониду, зѣвнулъ и заговорилъ на общую тему:

— Надоѣли мнѣ эти жалобы… Много ихъ… Самъ я былъ попомъ, знаю все это… — Тонъ сочувствія ободрилъ о. Кронида, и онъ оживленно высказывалъ:

— Именно, ваше преосвященство, именно!.. Всѣ жалуются на духовенство… А виновато-ли оно? Всѣмъ пить, ѣсть надо… Жизненные продукты вздорожали, а способы получанія сократились. Напримѣръ, руга… Тамъ, гдѣ казенное жалованье выдается причту, прихожане отказываются платить ругу…

— Да, годъ отъ году становится труднѣе жить духовенству. И духовенство должно думать и думать надъ своимъ положеніемъ. Надо развивать въ народѣ духовную жизнь. И нельзя сказать, что для этого развитія у священника нѣтъ въ рукахъ средствъ. Есть они… напримѣръ… Да вотъ я разскажу вамъ про одного священника, о. Николая. Его уже нѣтъ… Онъ не священникъ… Такъ онъ дѣйствовалъ главнымъ образомъ на женское населеніе и именно только совѣтовалъ всѣмъ, при всѣхъ обстоятельствахъ, какъ радостныхъ, такъ и печальныхъ, одно — ставить въ церкви свѣчку… И что бы вы думали? Весь приходъ перевернулъ… Никто безъ свѣчки въ церковь не приходилъ… Создалось общественное мнѣніе въ приходѣ, что безъ свѣчки явиться въ церковь не только грѣшно, но и неприлично… какъ все равно въ свѣтскомъ обществѣ — простите за вульгарное сравненіе — явиться безъ галстуха. И въ церкви стали доходы, и у него. Тутъ, знаете, цѣлая система… Свѣча ведетъ къ просфорѣ, просфора къ поминанью, поминанье къ поминовенію, поминовеніе къ сорокоустамъ… Свѣча все освѣщаетъ и оживотворяетъ… Пяташная восковая свѣчка!.. Вотъ что!.. И потомъ обратите вниманіе, — въ голодные годы, напримѣръ, повсюду было оскудѣніе, даже въ государственной казнѣ, но въ церкви о. Николая не только убыль, но даже приращеніе… Тамъ земство, казна не добираютъ, устраиваютъ ссуды, столовыя, общественныя работы, лршадямъ сѣно выписываютъ чуть-ли не изъ Сибири, а въ церковномъ кошелькѣ о. Николая — умноженіе доходовъ. Почему? Объясните.

— Не могу, ваше преосвященство. — о. Кронидъ такъ произнесъ это «не могу», съ такимъ чувствомъ и выкрикомъ, словно ему задали задачу изъ небесной механики…

— Да-съ! — воодушевлялся владыка. — Въ то время какъ ссуду мужики въ другихъ приходахъ пропивали, въ приходахъ о. Николая всякую получку сопровождали благодареніемъ Господу… Молебенъ… И свѣча… Потому что ссуду Богъ далъ… Вотъ было какое убѣжденіе!.. Народное бѣдствіе освѣщено было свѣтомъ религіи и вылилось въ надлежащую форму.

И подумавъ немного, преосвященный развивалъ свою идею:

— Въ сущности все это очень просто… Дѣло въ томъ, что религіозныя чувства стоятъ въ душѣ человѣка особо, внѣ всякаго вліянія. И разъ они имѣются, все дѣло въ томъ, чтобы добиться отъ народа наивозможно широкаго выраженія ихъ вовнѣ. Въ этомъ смыслъ всей обрядовой стороны. Въ указанномъ случаѣ все дѣло въ свѣчкѣ… Развейте область примѣненія пяташной свѣчки къ разнымъ сторонамъ народной жизни, и вы увидите, какъ это можетъ обогатить храмы Божіи и сдѣлать дома пастырей полными чашами. И все это не путемъ насилія, притѣсненія, вымогательства, а единственно убѣжденіемъ, вполнѣ свободно, законно и нравственно.

О. Крониду припомнился его широкій дворъ и ярмарки съ цыганами, и ему казалось, что онъ не вполнѣ понимаетъ владыку, идеалиста и мечтателя. Но о. Кронидъ зналъ, что если владыка говоритъ о какомъ-то о. Николаѣ безъ фамиліи, то это значитъ, что онъ говоритъ о самомъ себѣ, о своей бывшей дѣятельности приходскаго священника. И о. Кронидъ зналъ, что и какъ надо было сказать въ этомъ мѣстѣ.

— Не многимъ дано это, ваше преосвященство! — И вздохнулъ, выражая тѣмъ чувство глубокаго уваженія къ недосягаемому идеалу.

— Что именно? — спросилъ владыка.

— Развивать духовную жизнь, какъ… иже реченный вами о. Николай. Это дѣло особой мудрости и… благодати Господней.

— Можетъ быть, — поддержалъ владыка и затѣмъ продолжалъ: — Но, кромѣ свѣчи, есть у священника еще крестные ходы, молебствія, торжественныя процессіи, школьныя торжества, школьныя паломничества, древонасажденія… Ахъ, да много же, много всего!.. Только отцы лѣнятся и не хотятъ вникнуть. Пока прихожане даютъ, но придетъ время, давать не будутъ, вотъ тогда и возьмутся за умъ, да, можетъ быть, уже опоздаютъ…

Преосвященный задумался о будущемъ, но не надолго, мысли снова возвращались къ злобамъ дня.

— Къ сожалѣнію, и въ дѣлѣ развитія обрядовой стороны встрѣчаются, какъ и вездѣ, ошибки и заблужденія. И все, конечно, отъ ограниченности человѣческаго разума и безграничности человѣческихъ чувствъ, какъ религіозныхъ, такъ и житейскихъ, — въ смыслѣ излишняго приложенія сердца человѣческаго къ земскимъ благамъ. Разскажу слѣдующій случай, прошедшій на моихъ глазахъ. Пріѣзжаетъ нѣкто, конечно, священникъ, въ новое село на должность и видитъ чрезвычайно слабое развитіе религіозности. Въ церковь не ходятъ, доходовъ никакихъ, домъ церковный развалился, во всемъ недостатокъ, жить нечѣмъ, жена, дѣти… Тогда онъ съ горя или еще по какимъ побужденіямъ лѣзетъ на колокольню, и видитъ тамъ на потолкѣ старую икону, въ пыли, въ грязи и въ полномъ небреженіи. И сжалось его сердце… Онъ очищаетъ икону и чтитъ ее особымъ молебномъ. Это произвело впечатлѣніе. Нашлась одна женщина, которая пожелала повторенія молебна предъ оною иконой. И было той женщинѣ по ея молитвѣ и вѣрѣ. Это узнали другіе, и послѣдовали ея примѣру. И потомъ все чаще и чаще… И началось такое стеченіе народа, что ликъ иконы отпотѣвалъ, а въ народѣ по сему случаю пошла молва, что Заступница плачетъ въ своихъ молитвахъ за молящихся. Быстро разнеслась вѣсть по селамъ и деревнямъ, и народъ повалилъ. Цѣлое религіозное паломничество… Дьячекъ на оборотной сторонѣ иконы написалъ: «Забывшая Божія Матерь»… и, такъ сказать, увеличилъ число списковъ иконъ новымъ наименованіемъ. Ежедневные молебны… деньги… приношенія натурой и главнымъ образомъ холстами. Появились юродивые… Начались исцѣленія… И, конечно, въ концѣ концовъ судъ да дѣло… Формальное слѣдствіе… И пришлось отца того перевести въ другое село, а «Забывшую» опечатать и приложить къ дѣламъ консисторіи.

О. Кронидъ внималъ словамъ владыки, не проронивъ ни одного слова, и невольно думалъ о своихъ ярмарочныхъ прегрѣшеніяхъ, которыя теперь, послѣ повѣствованія владыки о «Забывшей», не казались ему значительными, тѣмъ болѣе, что владыка опустилъ одну маленькую подробность, извѣстную о. Крониду, о томъ, какъ тотъ же дьячекъ вдѣлалъ въ икону губку, которую смачивалъ и въ извѣстный моментъ незамѣтно нажималъ при помощи очень нехитраго механизма, благодаря чему «Забывшая» источала обильныя слезы, приводившія молящихся въ необычайное умиленіе и изступленіе.

— Отселѣ можете заключить, — говорилъ между тѣмъ владыка, — что хотя побужденія у священника были чистыя, но онъ не сумѣлъ удержать себя и свой приходъ въ должныхъ границахъ. Оттого все это такъ печально окончилось… Былъ еще случай съ «небесною церковію»… Это, видите ли, на горѣ между деревьевъ случайно или искусственно появился силуэтъ колокольни съ куполомъ, крестами и прочее. И тоже началось движеніе въ народѣ, стали служить молебны, принимать новины и прочее… Бываютъ подобныя вещи и съ источниками, гдѣ оставляютъ ветхія иконы… И опять то-же самое… Вообще надо знать мѣру всякому чувству, самому не заходить далеко и другихъ не увлекать въ дебри ложныхъ чудесъ.

Владыка говорилъ сдержанно и объективно. О. Кронидъ успокоился за себя. Было ясно, что на глазахъ владыки проходили такіе іереи, которые изъ корыстолюбія и алчности оказывали дѣянія болѣе недостойныя, чѣмъ невинныя ссоры съ причтомъ, помѣщиками и сельскими учителями.

— «А я еще младенецъ передъ тѣми». — О. Крониду сдѣлалось даже весело отъ такой мысли. Онъ понималъ, что у владыки выработалось спокойное, почти философское отношеніе къ проступкамъ въ духовенствѣ; значитъ, и шкудимскіе грѣхи владыка покроетъ своею милостію и благостію.

И о. Кронидъ вздохнулъ облегченно.

Архіерейская карета къ концу путешествія обозначилась передъ нимъ уже не какъ хитрая ловушка, а какъ исповѣдальня, откуда грѣшникъ уходитъ куда-угодно, только не въ монастырь на эпитимію.

XII.

За послѣдніе дни необычайныхъ хлопотъ у о. Кронида ни разу не мелькнула мысль о томъ, что дѣлается въ Кожендѣевѣ у о. Филимона Обиходова. А между тѣмъ, когда настало время думать о пріемѣ владыки, о. Филимонъ искалъ въ своемъ погребѣ стерлядь и метался, какъ угорѣлый, потому что ея не было.

— Куда она дѣлась? — восклицалъ онъ, воздѣвая руки къ небу, и въ погребѣ, и надъ погребомъ, и въ дому, и на улицѣ. — Куда? Куда?

Отвѣта не было. И было ясно, что стерлядь утащили. Сначала грѣшили на собаку, зная, что она имѣла пристрастіе къ рыбѣ, во время ловли поѣдая брошенную на берегу маленькую рыбешку, и теперь привязали ее къ столбу и били по выщелкнувшимся ребрамъ, какъ бы добиваясь сознанія сдѣланнаго ею злодѣянія. Жучка жалобно визжала и умоляла своимъ покорно-страдальческимъ видомъ. Тогда сообразили, что невозможно этой дохлой собаченкѣ, при всемъ ея голодѣ и блудливости, вытащить изъ погреба тяжесть около пуда и тѣмъ болѣе съѣсть всю безъ остатка.

— Кто же воръ? — вопрошалъ о. Филимонъ и вдругъ, подъ вліяніемъ всѣхъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ посѣщеніе о. Кронида, воскликнулъ:

— Неужели?

И понявъ, что пропажа невозвратима, о. Обиходовъ бросился къ рыбакамъ и, объяснивъ свое безвыходное положеніе, взывалъ:

— Братіе! не посрамите!.. Выручите! Закинемъ неводъ… Вѣдь не для себя хлопочу, для владыки! Для намѣстника самаго Христа…

Прихожане вняли трогательной мольбѣ батюшки и закинули неводъ. Но — какъ говорится въ писаніи — «обнощь всю труждшеся и ничесоже яша».

О. Филимонъ былъ въ отчаяніи. Всѣ его мечты разлетѣлись въ прахъ, и скуфья, такъ близкая вчера, сегодня отодвинулась отъ него такъ же далеко, какъ отодвигается всякій близкій предметъ, если глядѣть на него въ подзорную трубу съ обратнаго конца… А эти налимы, при всей обширности ихъ печенки, только раздражали рыболова, и онъ бросилъ ихъ объ доски своего садка, и съ плачемъ повторялъ:

— Ни къ чорту не годится это кушанье! Одна срамота…

Видя великое горе своего пастыря, кожендѣевскіе рыбаки принесли всѣхъ налимовъ изъ садковъ, и только такое сочувствіе прихожанъ дало о. Филимону силы пережить великое несчастіе. И все же уныніе овладѣвало его душой. Злой духъ тоски и отчаянія не отпускалъ его.

При встрѣчѣ владыки онъ стоялъ на паперти съ крестомъ въ рукахъ безъ подобающаго пасхальнаго выраженія. А судьба продолжала смѣяться надъ нимъ, — первымъ изъ кареты вылѣзалъ о. Кронидъ задомъ, а о. Филимонъ осѣнялъ его, и такимъ образомъ привѣтствовалъ своего злѣйшаго врага. Отъ такой неловкости лицо о. Филимона еще болѣе омрачилось, потемнѣло и готово было разразиться слезами. Видъ кожендѣевскаго священника былъ столь страненъ, что заставилъ владыку освѣдомиться:

— Здравъ ли, отче?

О. Филимонъ слова не вымолвилъ. Владыка, привыкши къ разнымъ формамъ смущенія подчиненныхъ, шествовалъ впередъ, озирая своды храма и благословляя. Народъ хлынулъ за нимъ волной. О. Филимонъ, хотя стоялъ вблизи владыки, но не слышалъ его рѣчи, не слышалъ замѣчаній ключаря, до того былъ погруженъ въ свои думы и чувства.

И дома у себя на всѣ вопросы за него отвѣчалъ благочинный, потому что у самого о. Филимона произошелъ въ головѣ заторъ чувствъ и волненій, которыя громоздились другъ на друга, какъ льдины въ половодье у плотины… Благочинный уже успѣлъ отрекомендовать шепотомъ хозяина:

— Не рѣчистъ здѣшній священникъ… по причинѣ малаго своего образованія… Только изъ духовнаго училища… Милостями прежняго владыки…

О. Кронидъ въ этотъ моментъ подсунулъ монету о. Филимону, замысловато объясняя:

— Златница кинсонная… изъ утробы нѣкоей рыбины, имѣющей прикосновеніе къ кожендѣевскимъ водамъ…

О. Филимонъ машинально положилъ золотой въ карманъ и съ испугомъ воззрился на о. Кронида, который уже отошелъ къ матушкѣ и передавалъ ей коробку съ икрой:

— Предполагалъ ваше затрудненіе, добрѣйшая Раиса Васильевна, и захватилъ съ собою останки… Свѣжая, не сомнѣвайтесь, испортиться некогда было, да и посолена достаточно… Моя благовѣрная надоумила… кланяется вамъ.

Икру поставили къ закускѣ рядомъ съ сахаромъ и стаканами горячаго чая около бутылокъ.

Земскій Канделябровъ освѣдомлялся:

— Каково доѣхали, владыка?

— Хорошо. Кони добрые.

— Совѣтуете купить?

— Одобряю.

Кронидъ вслушивался и думалъ:

— «Сбавлять ли?.. Кони должны повыситься въ цѣнѣ, ибо везли самого владыку… историческіе.»

Темнѣло, но огней не зажигали. Общество скучало и задремывало, съ нетерпѣніемъ высиживая весь обрядъ угощенія.

Подали на столъ уху изъ налимовъ. Протодьяконъ, отвѣдавъ немного мутнаго бульона, замѣтилъ вслухъ:

— Послѣ шкудимской стерляди ѣсть совсѣмъ неохота…

О. Кронидъ насторожился. Онъ прочелъ въ лицѣ о. Филимона какую-то злую рѣшимость, съ которой слѣдовало бороться и во что бы то ни стало побѣдить. Онъ по-крокодиловски обмѣрилъ о. Филимона взглядомъ, словно хотѣлъ прямо сказать:

«Только посмѣй… Я поѣду въ архіерейской каретѣ… по всему благочинію».

Гостямъ невѣдома была тайная битва, происходившая въ сердцахъ враждебныхъ іереевъ. Со стола уносились жареные лещи въ непочатомъ видѣ. Матушка приходила въ отчаяніе и плакала въ кухнѣ:

— Ничего не ѣдятъ! Батюшки, ничего не ѣдятъ! Что я буду дѣлать, бѣдная моя головушка!..

Этикетъ не позволялъ гостямъ выдти изъ-за стола ранѣе, чѣмъ появится хозяйка въ виноватой позѣ, послѣ заключительнаго блюда. Она, однако, не появилась и послѣ блинцевъ съ вареньемъ. Сытые за столомъ буквально истязались, предполагая, какъ бы еще чего не пришлось ѣсть… Но этого не случилось. Ключарь, получивъ отъ благочиннаго ясный намекъ относительно малой освѣдомленности хозяйки въ приличіяхъ, положилъ конецъ испытанію и поднялся. Всѣ встали молча и крестились насупившись. Преосвященный также молча благословилъ хозяина, который растерялся и, падая на колѣни, возопилъ:

— Владыко! Простите! Ей-Богу все было готово, но…

Онъ не договорилъ, не могъ, — до того горько было разсказывать тягостную повѣсть объ исчезновеніи стерляди.

— Ничего, ничего, отецъ, — успокаивалъ преосвященный.

О. Кронидъ, предполагая, что о. Филимонъ по глупости можетъ «набухвостатъ» на него архіерею, посовѣтовалъ Канделяброву:

— Удобный случай вамъ, Иванъ Егоровичъ, пригласить владыку къ себѣ на ночевую. Видите, здѣсь плохо… да и хозяева убогіе… Зовите къ себѣ. Ну, низшая свита туда-сюда, здѣсь размѣстится… Но владыка?.. Но ключарь?.. Но протодьяконъ?..

— Въ самомъ дѣлѣ! — воскликнулъ Канделябровъ и сталъ просить преосвященнаго осчастливить его своимъ посѣщеніемъ, на что владыка охотно согласился.

Когда высокій гость направлялся къ выходу, въ сопровожденіи отъѣзжавшихъ, о. Филимонъ несъ перину, а за нимъ его жена — съ одеколономъ и пульверизаторомъ.

— Ну, прощай, отецъ, не хворай, — сказалъ владыка, готовясь благословить хозяевъ, но, посмотрѣвъ на о. Филимона, прибавилъ: — куда одръ свой несешь?

Перина выпала изъ рукъ о. Филимона, ароматическая бутылочка разбилась объ полъ, и слезы смѣшались съ благоуханіемъ.

— Не удостоилъ!.. не удостоилъ!..

На второстепенныхъ гостей хозяева теперь уже не обращали никакого вниманія. Всѣ оставшіеся, а равно и уѣхавшіе, исключая, конечно, владыки, были ненавистны Обиходовымъ, ибо всѣ они участвовали въ уничтоженіи обиходовской стерляди не въ томъ мѣстѣ, гдѣ слѣдовало ее кушать. Свита однако не смутилась и стала размѣщаться на ночь какъ могла и хотѣла. Утѣшать плаксивыхъ хозяевъ было некогда, всѣ за день утомились и хотѣли спать до смерти. О. Кронидъ, выругавъ въ душѣ хозяевъ остолопами и посмѣявшись съ пѣвчими надъ ними («чего добраго — съ ума спятятъ!»), обратилъ свое благосклонное вниманіе на брошенную перину, приспособилъ ее на диванѣ и взмостился на ночлегъ. Послѣ двухдневныхъ хлопотъ и тревогъ онъ быстро заснулъ и спалъ, какъ убитый.

Была глубокая полночь. По всему дому раздавался храпъ, свистъ и сопѣніе. О. Кронидъ видѣлъ сладкій сонъ, — будто ему на серебряную удочку попалась необычайныхъ размѣровъ стерлядь… Онъ ее тащилъ, она трепещетъ и превращается въ протодьякона Ивикова… А потомъ дно рѣки провалилось, и все полетѣло въ бездну вмѣстѣ съ протодьякономъ, стерлядью, удочкой, ключаремъ, исполатчиками и… самой каретой… И такъ это было страшно, что о. Кронидъ проснулся, раскрылъ глаза и увидѣлъ себя лежавшимъ на голомъ холодномъ полу… Это начиналась уже дѣйствительность. О. Филимонъ воочію тащилъ изъ подъ него надушенную перину и кричалъ въ изступленіи:

— Пошелъ вонъ изъ моего дома, мѣняла!.. И вотъ тебѣ твоя златница… подавись ею самъ!

По полу прозвенѣла, подскакивая, монета и покатилась, описывая полукругъ у ногъ босыхъ отцовъ, стоявшихъ другъ передъ другомъ въ одномъ бѣльѣ. О. Филимонъ бѣшено выбрасывалъ за окно принадлежности костюма о. Кронида. Гость не полѣзъ въ драку съ хозяиномъ, и, одѣваясь въ палисадникѣ, не могъ отвязаться отъ одной фразы, слышанной имъ на ярмаркѣ:

— Цѣлаго быка съѣлъ, а хвостомъ подавился…

Николай Шихановъ

"Современный Міръ", №№ 5—6, 1907