Степняки.
править
Преображался загородный садъ «Одеонъ», когда заѣзжали гуда братья Семиколѣновы. Оправляя прически, на ходу припудривая вспотѣвшія лица, бѣжали въ отдѣльный кабинетъ пѣвички и хористки. стремглавъ летали лакеи, повиливая хвостами фраковъ, утрачивалъ степенный видъ и осанку старый метръ-д’отель Андрей Григорьевичъ и только буфетчикъ Иванъ Лукичъ оставался спокоенъ:
— На отца потрафлялъ, потрафлю и сыновьямъ. Можетъ отца переѣсть смогутъ, а перепить — невозможно. Чтобы больше Сидора Мартыныча Семиколѣнова выпить кто могъ — не повѣрю. Отецъ родной спустись съ райскихъ высотъ и ему скажу: врешь, старый песъ! У Сидора Мартыныча глотка луженая.
Семиколѣновы въ «Одеонѣ» бывали и гимназистами, но тогда ихъ осторожно поводили задними ходами и прятали въ дальнемъ кабинетѣ. Но когда они надѣли студенческія тужурки — открылись для нихъ главныя ворота «Одеона».
У нихъ въ «Одеонѣ» были свои дни, когда дымъ шелъ коромысломъ изъ кабинета, звенѣла посуда, надрывно стоналъ старый, виды видавшій, рояль и пищали женскіе голоса.
Иногда въ кабинетъ заходилъ Иванъ Лукичъ, останавливался около притолоки, и, почтительно глядя на старшаго Семиколѣнова, шепталъ:
— Егорушка весь въ папашу. И станомъ, и характеромъ. И икрой по скатерти — папашина манера.
Дмитрій, средній, и Николай, младшій, смѣялись:
— Обокралъ, значитъ, насъ Егоръ. Хотя манеры пусть беретъ — лишь бы наслѣдство на равныя части. А тогда дуй, чтобы изъ ноздрей дымъ шелъ!
Около Семиколѣновыхъ всегда увивался рой прихлебателей, славословящихъ и услужливыхъ.
Изъ нихъ только одинъ Петька Задоровъ умѣть сохранять чувство собственнаго достоинства, хотя и не платилъ по счетамъ. Его нельзя было заставить танцевать на столѣ въ парѣ съ раздѣтой Терезой, нельзя было послать за автомобилемъ.
Однажды Семиколѣновъ попросилъ его поднять портсигаръ съ пола. Задоровъ подошелъ къ звонку, нажалъ кнопку и затѣмъ спокойно ь сказалъ Николаю:
— Сейчасъ человѣкъ придетъ и о подниметъ.
— А ты не человѣкъ, что-ли?
— Человѣкъ вообще. Не не человѣкъ въ частности.
— Какая же между вами разница? — не унимался пьяный Николай.
— Разница большая: у человѣка къ частности на фракѣ номеръ, а у человѣка вообще кулакъ въ карманѣ вѣсомъ въ десять фунтовъ.
— Николай, не приставай къ Петькѣ, — поспѣшилъ потушилъ скандалъ Егоръ Семиколѣновъ.
Казалось бы, и дружбѣ богатыхъ степняковъ съ Задоровымъ конецъ, но дружба окрѣпла. Тотъ же Николай на другой день заѣзжалъ за Петькой и извинялся за вчерашнюю грубость.
— Извиняюсь, я тебя чуть не обидѣть.
— Мнѣ казалось, что я тебя чуть не обидѣлъ, — возразилъ Задоровъ. — Кулакъ у меня тяжелый.
— А мы его помочимъ, можетъ — усохнетъ.
— Помочимъ, — согласился Задоровъ.
Такъ день на днемъ и протекалъ. Пили Семиколѣновы, пилъ Задоровъ, пили ихъ товарищи и собутыльники.
Въ концѣ мая Егоръ завезъ къ себѣ Задорова и сообщить ему, что положеніе ихъ критическое. Подходитъ срокъ векселямъ, на отца слабая надежда, ибо онъ уже дважды выкупалъ векселя, нужно что-нибудь придумать.
— А ты уже думалъ? — спросилъ Задоровъ.
— Думалъ и придумалъ.
— Разсказывай.
— На-дняхъ мы ѣдемъ къ отцу въ степи. А черезъ нѣсколько дней ты пріѣдешь. Мы тебя за ревизора выдадимъ.
— За какого ревизора?
— Отецъ-то коннозаводчикъ или нѣтъ? Скажемъ, что ты изъ главнаго управленія коннозаводства.
— И что же?
— А то, что отецъ тебѣ взятку дастъ.
— Егоръ, затѣя-то мнѣ нравится, но смогу ли я за ревизора сойти?
— Поможемъ. Ты только не смущайся. Такъ по рукамъ?
Ударили по рукамъ и отправились въ «Одеанъ».
Сидоръ Мартыновичъ въ молодости служилъ кучеромъ у барина Усачева. Возилъ его по степямъ, когда у того «зимовники» были. Однажды, нашли барина подъ деревомъ убитымъ, а Сидоръ Мартыновичъ на взмыленной тройкѣ прискакалъ къ становому
— Напали на насъ съ бариномъ. Барина убили, а я еле вырвался
Въ степи говорили, что Сидоровыхъ рукъ это дѣло, — убійство, тѣмъ болѣе, что баринъ ѣхалъ разсчитываться съ рабочими и быть при деньгахъ. Но не пойманъ — не воръ! Денегъ Сидоръ Мартыновичъ сразу не показывалъ, у купца послѣ служилъ въ городѣ въ кучерахъ, лавочку имѣлъ и только черезъ десять лѣтъ въ степяхъ опять появился, приглядѣть себѣ маленькій «зимовникъ», конскій заводъ оборудовалъ и сталъ степнякомъ. Сперва шапку передъ капиталомъ ломали, а потомъ и къ самому Сидору Мартыновичу пріобвыкли.
Да и какъ Сидора Мартыновича поклономъ обойти, если въ десяти верстахъ Игнатій Захаровичъ сидитъ на своемъ «зимовникѣ»? Чѣмъ онъ лучше Сидора Мартыновича? Тоже о медвѣжьихъ деньгахъ разговоры разные ходятъ. Дальше опять-таки, Замирайловы, Обуховы, Сыгучовы, Мастюговы.
Сидоръ Мартыновичъ запивалъ и, когда приходилъ срокъ запоя — ѣхалъ въ городъ.
— Пьяному на сквознячкѣ посидѣть полезно. Кромѣ того, лестно, когда въ саду подъ музыку барыня въ короткой юбкѣ кружевнымъ платкомъ лысину обтираетъ.
Въ городѣ Сидоръ Мартыновичъ почти и не бывалъ. Все время въ «Одеонѣ» просиживалъ. Днемъ туда къ нему дѣловые люди съѣзжались, а ночью, кто повеселѣе.
Любилъ Сидоръ Мартыновичъ въ пьяномъ видѣ свое происхожденіе обнаружить. Упьются всѣ, поютъ, пляшутъ, пьютъ, ѣдятъ.
Встанетъ Сидоръ Мартыновичъ, рубашку изъ-подъ жилета вытянетъ, по карману ударитъ и закричитъ: «Гуляйте, ребята, потому кучеръ Усачевскій въ ражъ пришелъ».
На сыновей Семиколѣновъ налюбоваться не могъ
— Моя порода, — говаривалъ онъ. Тебѣ бы, Егоръ, возжи и тройку караковыхъ, чтобы землю рыли. А ты въ чиновникахъ жизнь окончишь!
И теперь былъ радъ пріѣзду сыновей старикъ.
— Отдохните, а потомъ и въ степи. Надо васъ сосѣдямъ показать.
Сыновья не протестовали. У Сычуговыхъ былъ выводокъ степныхъ красавицъ-дочекъ. У Мастюгина — жена молодая изъ города. У Обухова — двѣ экономки. Кромѣ того, наливки — малиновая, сливянка, ежевичная настойка, укропная…
— Ладно, папаша… Только надо намъ къ пріѣзду чиновника обернуться назадъ домой, — сказалъ Егоръ.
— Чиновникъ? Въ гости, что ли къ вамъ изъ города? Такъ мы что же можемъ матери его представитъ до нашего пріѣзда, съ голода не уморитъ и трезвымь изъ-за стола не выпустить.
— Не къ намъ, папаша, гость, а къ тебѣ. На счетъ лошадей изъ главнаго управленія.
— Вотъ тебѣ и разъ. Не было печали. По доносу, аль какъ, не спрашивали?
— Слышали случайно о немъ, но, помня твою конюшню, познакомилисъ и кое-какъ его обмяли.
— Ершился?
— Столичный. На грошъ амуниціи, на рубль — амбиціи.
— Но подковать-то его можно? Какъ пахнетъ-то?
— Видно, на золотѣ ходятъ.
Старикъ успокоился.
— Ежели подковать можно, нечего и безпокоиться.
Однако, черезъ три для около дома Семиколѣновыхъ стояло два громадныхъ тарантаса на мягкомъ ходу, запряженныхъ тройками вороныхъ и сѣрыхъ и старикъ усаживался съ сыновьями.
— Анисовую-то положила, старуха?
— Положила, Мартыновичъ.
— То-то! Безъ анисовой нельзя. Послѣ нея человѣкъ въ дорогѣ дурѣетъ и пока отойдетъ — любую бумажку подпишетъ. Для станового держу.
Тройки быстро домчали Семиколѣновыхъ къ ближайшей станціи «Сѣрые Грачи».
Ждать прихода поѣзда оставалось немного. Посидѣли въ залѣ перваго класса, освѣжились пивомъ и вышли къ поѣзду.
Егоръ, расталкивая любопытныхъ, толпящихся на глухихъ станціяхъ у поѣзда, подошелъ къ Задорову:
— Пожалуйте. Петръ Сергѣичъ, папаша васъ ожидаютъ.
Задоровъ одернулъ студенческій мундиръ, на которомъ были нашиты какіе-то желтые погоны со звѣздочками, поправилъ студенческую шпагу на боку и важно направился къ старику Семиколѣнову.
Семиколѣновъ стоялъ безъ шапки мигалъ глазами и нашелся только сказать:
— Добро пожаловать, ваше превосходительство.
Залоровъ улыбнулся:
— Куда хватилъ, старина. Я только статскій совѣтникъ.
Семи колѣнокъ и шапку отъ изумленія уронилъ.
— Въ такихъ-то годахъ? Да у насъ предводитель дворянства — старичекъ и тоже статскій совѣтникъ.
— У насъ по коннозаводству усиленное производство.
Гремѣли бубенцы подъ дугой, заливчато пѣли колокольчики и степь, широкая и безкрайная, накрытая небесныхъ колпакомъ, тихо дремала подъ шелестъ травы.
Сидоръ Мартыновичъ поилъ Задорова анисовой и съ испугомъ замѣчалъ, что тотъ не пьянѣетъ.
— Полированный, видно! Даромъ что молодой. Такому меньше тысячи предложитъ стыдно. Еще и зубовъ и досчитаешься, ежели, скажемъ, дать пятисотку и пару катеринокъ.
По пріѣздѣ на зимовникъ Задоровъ не согласился прилечь отдохнуть съ дороги.
— Время дорого, давайте лошадокъ посмотримъ.
Во дворѣ кричалъ на Семиколѣнова, когда тотъ держать подъ уздцы великолѣпнаго сѣраго въ яблокахъ рысака.
— Развѣ это лошадь? Это верблюдъ африканскій. Такого на бойню надо.
У Сидора Мартыновича и руки опустились.
— Н-ну и денекъ выпалъ! И анисовую пилъ, и лошадь ругаетъ. Вижу, что ничего въ лошадяхъ не понимаетъ, извѣстно, себѣ цѣну набиваетъ, а не дать нельзя. Въ Петербургъ напишетъ, что Семиколѣновъ замѣсто рысака верблюда выкормилъ и не отпишешься. Тамъ и овцу за рысака примутъ.
Привязалъ лошадь къ столбу и пошелъ къ Егору.
— Выручай, сынокъ! Не знаю, что и дѣлать съ чиновникомъ. На обѣ ноги хромаетъ, а почемъ подковы — языкъ не поворачивается спросить. Спроси ты.
Егоръ недолго разговаривать съ Задоровымъ. Векселей у насъ на полторы тысячи да твои погоны обмыть въ «Одеонѣ» пятьсотъ — проси двѣ тысячи.
Черезъ часъ пили чай въ саду подъ старой грушей. Задоровъ мино бесѣловалъ со старикомъ и соглашался, что рысакъ рысаку рознь и что у смиколѣновскаго рысака грудь ему понравилась.
— Вы и въ бумагѣ такъ напишете! — опасливо спросилъ старикъ.
— Петръ Сергѣичъ, бумагъ никакихъ писать не будетъ, онъ личновъ управленіи докладъ сдѣлаеть, поспѣшилъ успокоить старика Егоръ.
— Вы и на другіе зимовники поѣдете?
Задоровъ смутился, но Егоръ снова его выручилъ.
— Завтра, папаша тронемся къ Мастюгинымъ. Петръ Сергѣевичъ тебя въ качествѣ понятого приглаша еть.
Старикъ растаялъ. Хоть и стоилъ ему денегъ чиновникъ, такъ зато передъ сосѣдями онъ возвышенъ: понятымъ будетъ.
У Мастюгиньггь Задоровъ было забраковалъ двухъ англійскихъ полукровокъ, но къ вечеру успокоился и милостиво ухаживалъ за женой Мастюгина — молодой Лизаветой Назаровной.
Старикъ Мастюгинъ вce рѣшилъ претерпѣть ради чиновника, даже когда Николай Семиколѣновъ у него на глазахъ взялъ его жену за руку за столомъ и заревѣлъ не своимъ голосомъ:
— Голубка моя, умчимся въ края, гдѣ все, какъ и ты, совершенство.
У Сычуговыхъ среди дочерей былъ переполохъ. Чиновникъ явно демонстративно обратилъ все свое вниманіе на смуглянку Сонечку и, когда его звали на конюшню, рукой отмахнулся:
— Пойди ты, Егоръ, посмотри. Я актъ подпишу послѣ.
Когда пріѣхали къ Обуховымъ, Задоровъ былъ окончательно пьянъ и отъ трехъ безсонныхъ ночей на тракъ зимовникахъ и отъ безчисленнаго количества анисовыхъ, малиновыхъ, терновыхъ и другихъ настоекъ и наливокъ.
Когда его подсаживали въ экипажъ, старикъ Семиколѣновъ и Обуховъ, послѣдній подобострастно ocмѣлился спроситъ:
— Понравились лошадки?
— Лошадки неважныя, а экономія хороши. Такъ министру скажу. Т-т-р-рогай.
Лошади съ мѣста взяли экипажъ и скоро онъ скрылся въ облакѣ пыли. Бубенцы еще долго гремѣли въ ушахъ оставшихся.
Черезъ недѣлю напухшій Задоровъ прощался на станціи «Сѣрые Грачи» съ милыми степнячками.
Вмѣстѣ съ нимъ уѣзжали и сыновья Семиколѣновы. Старикъ самъ далъ имъ пятьсотъ рублей и наказалъ напоитъ чиновника въ «Одеонѣ» такъ, чтобы у него окончательно память отшибло.
— Чтобы до самаго Питера икалъ, а что было съ нимъ, чтобы и съ умъ не шло.
Третій звонокъ. Барышни Сычуговы машутъ платочномъ. Мастюгина закрываетъ зонтикомъ заплаканное лицо, старикъ Обуховъ истово крестится на шипящій паровозъ.
— Счастливо оставаться, ваше превосходительство, — кричитъ около окна вагона старикъ Семиколѣновъ.
Стучать колеса: такъ-такъ-такъ…
Посчитали деньги: четырнадцать тысячъ. Посчитали и расхохотались.
Егоровъ смѣхъ не умѣщался въ купэ, вырвался въ окно и его подхватило далекое степное эхо.
— Икряныя наши степи, — сказалъ Егоръ, вытирая на лицѣ потъ.