Степан Ежик (Сведенцов)/ДО

Степан Ежик
авторъ Иван Иванович Сведенцов

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru

СТЕПАНЪ ЕЖИКЪ.

(Разсказъ).

I.

Сидоровъ, молодцеватый коренастый фельдфебель, съ широкимъ, изъѣденнымъ оспой лицомъ, вошелъ съ докладомъ въ квартиру ротнаго командира. Онъ вытянулся во фронтъ и застылъ въ этой позѣ.

У стола, въ старомъ креслѣ, сидѣлъ капитанъ въ синемъ халатѣ. На его лицѣ, съ пухлыми красными щеками и узкимъ лбомъ, была печать какой-то тяжелой думы. Сонные глаза, выражая процессъ его умственной работы, показывали, что безпокоившія капитана мысли двигались медленно и тяжело, какъ старинныя коноводныя машины на Волгѣ, и, перекрещиваясь одна съ другой, спутывались въ неуклюжую безсмыслицу.

Въ этой путаницѣ были обрывки мыслей о томъ, что надо рѣшить какую-то тактическую задачу, "чортъ бы ее побралъ «; что Діанка на послѣдней охотѣ плохо дѣлала стойку; что вчера капитану „анаѳемски не везло“; что надо проучить какого-то „штафирку“, который въ клубѣ отпустилъ неумѣстную шуточку насчетъ капитанскаго носа.

Взглянувъ на развалившагося въ креслѣ капитана, съ устремленными въ одну точку глазами, и на застывшаго во фронтѣ фельдфебеля, можно было подумать, что въ комнатѣ двѣ превосходныя статуи.

Сидоровъ хорошо зналъ своего капитана. Нужно молчать, пока онъ самъ „не очнется“, какъ говорилъ Сидоровъ, а не то можетъ быть бѣда: вскочитъ, точно его вдругъ разбудили, зарычитъ, какъ звѣрь, и, пожалуй, отправитъ въ карцеръ.

Наконецъ, капитанъ отдѣлался отъ самой безпокойной мысли о тактической задачѣ, рѣшивъ, что эту задачу ему сдѣлаетъ прапорщикъ Безусый — „на то онъ и субалтернъ-офицеръ, чтобы помогать ротному командиру“, потомъ онъ утѣшился въ проигрышѣ тѣмъ, что сегодня „счастье должно повалить“ и онъ „вздуетъ“ всѣхъ партнеровъ.

Капитанъ шумно вздохнулъ, повернулся къ Сидорову и хриповатымъ басомъ произнесъ:

— Ну!

— Все благополучно, ваше благородіе, — весело отвѣтилъ фельдфебель.

Капитанъ всталъ, медленно подошелъ къ Сидорову и уставился на него сонными глазами. Онъ искалъ какого-нибудь безпорядка, но на фельдфебелѣ все было безукоризненно. Щеки и подбородокъ тщательно выбриты, усы нафабрены; онъ „ѣлъ начальника взоромъ“, именно такъ, какъ требовалъ капитанъ; портупея и пуговицы блестѣли по-смотровому, на мундирѣ ни одного пятнышка. Онъ стоялъ не шелохнувшись, сдерживая дыханіе.

Не найдя повода, чтобы распечь, капитанъ молча вернулся въ свое кресло и опять прохрипѣлъ:

— Ну!

— Все благополучно, ваше благородіе, — еще веселѣе произнесъ Сидоровъ.

Капитанъ вдругъ ни съ того, ни съ сего разсердился.

— Благополучно! Что это значитъ? Затвердилъ: „благополучно, благополучно!“ — какъ попугай. Вѣрно, что-нибудь случилось, а ты говоришь: благополучно…

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе, все какъ есть благополучно. Поручикъ Трегубовъ просятъ прислать имъ деньщика, — отчетливо отрапортовалъ Сидоровъ, точно отбарабанилъ.

Капитанъ еще болѣе разсердился.

— Я тебя спрашивалъ? — грозно произнесъ онъ. — Какое мнѣ дѣло до того, чего хочетъ поручикъ Трегубовъ?!.. Я тебя насчетъ благополучія, а ты смѣешь говорить о чемъ тебя не спрашиваютъ.

— Виноватъ, ваше благородіе! — произнесъ фельдфебель, спохватившись.

— Смотри, Сидоровъ!.. Дисциплину забывать сталъ. Въ другой разъ пикни только, не посмотрю, что ты фельдфебель.

— Виноватъ, ваше благородіе! — повторилъ Сидоровъ.

Капитанъ замолчалъ и опять въ комнатѣ появились двѣ статуи: у двери и въ креслѣ.

Капитанъ какъ будто позабылъ о присутствіи фельдфебеля. Мысль о тактической задачѣ опять стала его безпокоить.

И къ чему эти задачи выдумали… Тактика какая-то… Встарину задачъ не было, а непріятеля били… Чортъ бы ихъ побралъ, всѣ эти военныя науки! При прямо, лупи на обѣ корки, не разсуждай… вотъ тебѣ вся наука! А тутъ вдругъ стали разсужденія требовать. „Почему, да почему?“ Онъ думаетъ, что аксельбантъ у него есть, такъ ужъ онъ очень уменъ сталъ… Молокососъ — больше ничего. „Почему, да почему?“ А потому, что я — фронтовикъ-служака, а ты — штабная пигалица. Вотъ тебѣ и почему… И еще подсмѣивается. Погоди, я тебя когда-нибудь отбрею.

И капитанъ сталъ думать о томъ, какъ бы „хорошенько отбрить“ дивизіоннаго адъютанта. А Сидоровъ тоскливо ждалъ приказанія продолжать докладъ.

— Ну, дальше!.. — раздалось, наконецъ, въ комнатѣ.

— Поручикъ Трегубовъ, ваше благородіе, просятъ деньщика.

— Позови Діанку! — сказалъ капитанъ вмѣсто отвѣта.

— Слушаю, ваше благородіе!

Черезъ минуту въ комнату вбѣжалъ желтый сетеръ, а за нимъ вошелъ Сидоровъ и сталъ у двери въ прежней позѣ.

— Иси!

Капитанъ долго разсматривалъ и трогалъ носъ собаки, нюхалъ его, сдавливая пальцами, отчего собака тихо взвизгивала, и, наконецъ, грозно приказалъ: „кушъ“!…

— Ну!.. — обратился онъ къ фельдфебелю.

— Ежикъ, ваше благородіе, для фронта никакъ неспособенъ. Что ни дѣлали, ничто не беретъ… Грѣхъ только съ нимъ… Всю роту портитъ. Дивизіи начальникъ изъ-за него роту не похвалилъ… Не солдатъ онъ, ваше благородіе, а крючокъ какой-то… Смотрѣть тошно.

— Мало зубы чистишь… — замѣтилъ капитанъ.

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе, ничто его не пробираетъ, такой ужъ уродился: работящій, а къ фронту не годенъ… Если прикажете, ваше благородіе, къ поручику бы его въ деньщики. Рота бы благодарила ваше благородіе, потому изъ-за него всей ротѣ стыдъ.

— Много наговорилъ… Разсуждать выучился… Смотри!.. — сказалъ капитанъ и задумался.

Черезъ минуту онъ приказалъ:

— Этого каналью въ карцеръ… на хлѣбъ, на воду, на сутки.

— Слушаю, ваше благородіе!

— Слушай, а не перебивай… Это еще что за манера? Договорить не даютъ.

— Виноватъ, ваше благородіе.

— На сутки въ карцеръ, а потомъ къ поручику Трегубову.

Сидоровъ молчалъ, думая, кончилъ ли ротный приказанія или еще что-нибудь скажетъ.

— Слышалъ или оглохъ? — спросилъ капитанъ.

— Слышалъ, ваше благородіе!

Черезъ минуту раздалось новое:

— Ну!..

— Больше какъ есть ничего нѣтъ, ваше благородіе.

— Иси!

Собака вылѣзла изъ-подъ стола. Капитанъ заставилъ ее прыгать черезъ палку, потомъ положилъ на ея носъ кусочекъ хлѣба и сталъ медленно повторять азбуку:

— Глаголь… Добро… Есть!..

Собака проглотила кусокъ. А фельдфебель все стоялъ у двери и его мутило отъ тоски ожиданія отпуска.

— Ступай! — произнесъ, наконецъ, капитанъ, — и попроси ко мнѣ прапорщика Безусаго.

— Слушаю, ваше благородіе.

Сидоровъ вышелъ и на дворѣ громко вздохнулъ.

„Нудный человѣкъ, — подумалъ онъ, — всю душу истомилъ“.

Онъ направился большими, солдатскими шагами къ казармѣ, красныя стѣны которой возвышались въ концѣ улицы.

II.

Придя въ казарму, въ свою каморку за перегородкой, Сидоровъ снялъ поясъ, разстегнулся и велѣлъ дневальному позвать Степана Ежика.

— Ежикъ! Ежика къ фельдфебелю! — раздалось по обширнымъ комнатамъ казармы.

На этотъ зовъ съ наръ поднялся высокій, худой солдатъ.

Скульпторъ взялъ бы его за образецъ при изваяніи статуи, изображающей тоску по родинѣ. На длинной шеѣ Степана Ежика сидѣла небольшая, гладко остриженная голова съ желтоватымъ лицомъ, въ которомъ, казалось, не было ни одной кровинки; его маленькіе сѣрые глаза ясно говорили о страданіи, какъ глаза больного, терзаемаго изнурительною лихорадкой. Можно было подумать, что Ежикъ только-что выписался изъ полкового лазарета.

Ежикъ застегнулъ мундиръ на всѣ пуговицы и пошелъ въ фельдфебелю мужицкой походкой, которую не могли уничтожить въ немъ ежедневныя стойки и маршировки.

— Хорошъ, нечего сказать!.. И это солдатъ! Тьфу! — встрѣтилъ его Сидоровъ. Ежикъ не возражалъ, но его кроткій взглядъ какъ бы говорилъ: не браните меня, а пожалѣйте, Макаръ Савельичъ.

— Ступай въ темную! — приказалъ фельдфебель.

— За что же это?.. — тихо спросилъ Ежикъ.

— А за то, что ты роту осрамилъ передъ дивизіи начальникомъ. Ротный командиръ приказалъ только на сутки… А кабы моя воля, я бы тебя на мѣсяцъ заперъ, да отпустилъ бы сотню горячихъ.

Ежикъ этому не повѣрилъ; онъ изъ собственнаго опыта зналъ, что фельдфебель жестокъ только на словахъ, а на дѣлѣ жалѣетъ солдата. Онъ повернулся и хотѣлъ идти въ темную.

— Постой… успѣешь насидѣться, — сказалъ Сидоровъ, — я еще не все сказалъ. Благодареніе Богу, рота отъ тебя избавится. Отсидишь сутки въ карцерѣ и ступай къ поручику Трегубову. Деньщикомъ у него будешь.

Въ унылыхъ глазахъ Ежика мелькнула вдругъ робкая радость, какъ первыя зарницы, вспыхивающія, какъ бы украдкой, изъ-за горы, когда заря еще не совсѣмъ погасла.

— Макаръ Савельичъ, вы это въ правду говорите, или въ шутку? — спросилъ онъ.

— Ахъ ты ежовая голова! Что, я пріятель твой, чтобъ шутки шутить? Какъ ротный приказалъ, такъ и говорю.

— Спасибо вамъ, Макаръ Савельичъ, за доброе слово.

Эта благодарность вырвалась у Ежика изъ глубины сердца.

— Спасибо! — передразнилъ его Сидоровъ. — Всякому стыдно было бы, что его изъ фронта выгоняютъ, а онъ радъ… Эхъ ты деревенщина!..

— Макаръ Савельичъ, вѣдь, на ученье не надо будетъ ходить. Слава тебѣ, Господи!..

— Тьфу! Ну да, впрочемъ, всякому свое: кому ружье, кому сапожныя щетки. Ступай!

Ежикъ вернулся къ нарамъ очень довольный неожиданною новостью.

— Прощайте, братцы, — сказалъ онъ, надѣвая шинель, — въ деньщики меня произвели.

Сопровождаемый громкимъ смѣхомъ и остротами, Ежикъ весело отправился въ карцеръ.

III.

Карцеръ или „темная“, какъ называли его солдаты, былъ близко знакомъ Ежику.

— Опять на побывку? — встрѣтилъ его ефрейторъ Куцый, бывшій въ тотъ день въ караулѣ.

— Такъ точно, — сказалъ Ежикъ.

Куцый отперъ большой замокъ у двери съ окошечкомъ, растворилъ дверь и сказалъ:

— Пожалуйте, будьте какъ дома.

Принесли Ежику ломтище чернаго хлѣба съ хрустомъ, съ закаломъ и заржавленную кружку съ водой.

— Ну, теперь все въ акуратѣ, — сказалъ ефрейторъ и заперъ дверь.

Ежикъ былъ очень доволенъ. О суткахъ сидѣнья въ карцерѣ онъ совершенно не думалъ. Это была ничтожная непріятность въ сравненіи съ радостною для него перемѣной жизни. Его такъ бранили въ ротѣ за то, что онъ лишилъ ее благодарности на смотру; онъ сознавалъ свою вину и, поглядывая на товарищей грустными глазами, какъ бы говорилъ: „что-жь дѣлать, если я такой уродился“.

„Ротный командиръ добрый, — думалъ онъ, — всего въ одни сутки… Макаръ Савельичъ говоритъ: на мѣсяцъ бы заперъ… Вретъ онъ, — для вида только строгость на себя напускаетъ. Онъ тоже добрый… Кабы не былъ онъ добрый, не попросилъ бы ротнаго, чтобы меня въ деньщики послать“.

Пожевалъ Ежикъ хлѣба, хрустѣвшаго на зубахъ, прихлебнулъ воды и думалъ скоротать время сномъ. Засыпалъ онъ обыкновенно во всякое время тотчасъ же, какъ закрывалъ глаза, какъ обыкновенно засыпаютъ люди, не живущіе умственной жизнью, но на этотъ разъ это ему не удалось.

Вѣдь, сегодня послѣдній день его солдатской жизни… Завтра онъ уже будетъ деньщикомъ… Онъ не будетъ жить въ ненавистной ему казармѣ, душившей его, какъ тюрьма.

— Каковъ-то поручикъ Трегубовъ? На видъ такой строгій… А можетъ и онъ добрый… Да хоть бы какъ ни былъ строгъ, все же мнѣ лучше будетъ… тамъ все же таки работа по хозяйству, а не ученье.

Ежикъ вспомнилъ свою деревню Кузнечику. Какъ далеко онъ отъ нея. Больше тысячи верстъ. А какъ тамъ теперь хорошо! Мельницы вертятся, съ гуломъ прорѣзывая воздухъ тяжелыми крыльями… А за ними дубовый лѣсъ гудитъ… Босоногіе ребятишки, которыхъ такъ любилъ Ежикъ, бѣгаютъ по улицѣ съ звонкимъ крикомъ… Дѣдушка Еремѣй сидитъ у избы на завалинѣ, на солнечномъ припекѣ, и грѣетъ свое старое, зябкое тѣло. А озими зеленыя точно бархатъ… и надъ ними поютъ, заливаются жаворонки…

Въ темнотѣ карцера живо рисовались передъ нимъ деревенскія картины. Онъ вспомнилъ, какъ мила, какъ неописанно дорога была для него Кузнечиха, когда онъ смотрѣлъ на нее въ послѣдній разъ изъ телѣги, въ которой его везли въ городъ вынимать жребій. Ему было такъ тяжело, что онъ чуть не плакалъ. Но у него была еще надежда вернуться въ деревню… И когда телѣга скорѣе покатилась подъ горку, и кузнечихинскія мельницы и дубовый лѣсъ спрятались за гребнемъ горы, Ежикъ молился съ горячею вѣрой: „Господи, помоги мнѣ взять хорошій жребій!“ Этой же молитвой были полны тѣ три дня, которые оставались до вынутія жребія; съ этою же молитвой вошелъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, въ большую залу воинскаго присутствія. Глядя на большой красный столъ, за которымъ сидѣли члены присутствія, Ежикъ думалъ, что его привели на страшный судъ, который долженъ рѣшить, жить ли Ежику или помирать… Коли жить ему суждено, его вернутъ въ Кузнечиху; а городъ, служба и смерть сливались въ одно представленіе, олицетворявшееся въ видѣ чего-то массивнаго, чернаго, которое надвигалось на него, чтобы раздавить.

Ежикъ погрузился въ какое-то оцѣпенѣніе, изъ котораго пробудилъ его громкій возгласъ:

— Степанъ Ежикъ!

Вотъ и пришла эта страшная минута… Ежикъ, сосредоточивъ всѣ свои душевныя силы въ надеждѣ на Бога, вышелъ впередъ, вызвавъ улыбку у члена присутствія своею фигурой, перекрестился и, повторяя про себя: „Господи, помоги мнѣ“, взялъ билетъ.

— Третій!

Это слово точно ошеломило Ежика… Ему показалось, что въ залѣ вдругъ сдѣлалось темно.

Доктора стали его осматривать. Какъ искренно жалѣлъ онъ тогда, что у него всѣ пальцы, что онъ не слѣпъ на одинъ глазъ и не хромой. Слабая надежда мелькнула у него, когда доктора заговорили что-то насчетъ его груди… но ее смѣрили, и надежда пропала.

— Принятъ! — раздалось въ залѣ.

И это слово стукнуло Ежика по головѣ, какъ молотомъ.

Его куда-то повели; онъ двигался машинально вмѣстѣ съ другими новобранцами. Не было ни одного довольнаго въ этой толпѣ, но Ежику казалось, что онъ уже умеръ и его душу ведутъ на мытарства.

Вспомнилъ Ежикъ ту минуту, когда новобранцы подходили въ казармѣ. Какъ огромное чудовище, выглядывала она своими огромными окнами изъ-за стѣны. У воротъ была будка и ходилъ часовой.

Ежикъ инстинктивно остановился у этихъ воротъ, какъ звѣрь, загоняемый въ западню; но шедшіе сзади новобранцы напирали на него и онъ очутился на дворѣ казармы. Красная стѣна, казалось ему, отдѣлила его навсегда отъ Кузнечихи, отъ всего, что ему было мило въ жизни, отъ самой жизни. Онъ шелъ, понуривъ голову, влекомый толпой. На дворѣ были солдаты. Они обратили вниманіе на Ежика и отпустили нѣсколько шуточекъ насчетъ его фигуры.

— Ребята, глядите, правофланговый въ первую роту.

— Врешь… Его прямо въ гвардію возьмутъ… Ей-Богу!..

Ежикъ и не подозрѣвалъ, что солдаты потѣшаются на его счетъ.

Ему умереть хотѣлось. Онъ поскользнулся на мокрыхъ ступенькахъ лѣстницы и чуть не упалъ… Передъ нимъ была пасть темнаго корридора, дышавшаго зловоніемъ… Онъ опять инстинктивно попятился, но напиравшая сзади толпа втолкнула его въ корридоръ. Послѣ яркаго свѣта Ежику показалось, что онъ двигается въ совершенной тьмѣ, охватывавшей его сыростью могилы. Справа и слѣва за стѣной раздавался гулъ голосовъ, горнисты разучивали сигналы, барабанщикъ репетировалъ зорю.

Отворилась дверь и толпа новобранцевъ, какъ стадо барановъ, ввалилась въ большую комнату, длинную какъ корридоръ. Въ глубинѣ ея были два огромныхъ окна, какихъ Ежикъ никогда не видывалъ. Посрединѣ возвышались нары.

— Вотъ вамъ и казенная фатера! — сказалъ унтеръ-офицеръ, приведшій новобранцевъ.

Они стали занимать мѣста на нарахъ, развязывать принесенные за плечами узлы, устраивать себѣ постели. А Ежикъ стоялъ прислонившись къ стѣнѣ и унылыми глазами оглядывалъ казарму.

— А ты чего торчишь, какъ пень? — раздалось возлѣ него.

Ежикъ стоялъ попрежнему, не думая, что это его спрашивали.

— Эй ты! подними голову, а то упадетъ.

Ежикъ почувствовалъ, что кто-то ударилъ его по подбородку. Онъ быстро поднялъ голову и фигура его напомнила пѣтуха въ тотъ моментъ, когда онъ, набравъ воды въ ротъ, поднимаетъ голову къ небу.

Передъ нимъ стоялъ ефрейторъ Куцый, его будущій „дядька“, рыжій молодчина съ щетинистыми усами.

Онъ осмотрѣлъ Ежика и покачалъ головой.

— Однако, ты, братецъ, нескладный… много съ тобой будетъ работы.

Ежикъ молчалъ. Видъ его былъ такой жалкій, что Куцый, вспомнивъ, быть можетъ, тотъ день, когда его самого привели въ эту казарму, пожалѣлъ новобранца и сказалъ:

— Небось, деревни жалко? Ничего… Скоро обтерпишься… Ты — не баба, нечего киснуть. Что-жъ ты мѣста не занимаешь?.. Складывай сюда свой полушубокъ, съ краешка.

Ежикъ автоматически повиновался.

— Отдохни сегодня, — продолжалъ ефрейторъ, — присмотрись, а завтра и за ученье примемся.

„И чего все это лѣзетъ въ голову, — подумалъ Ежикъ, — слава Богу, все уже прошло, соснуть бы лучше до завтра“.

Но воспоминанія, цѣпляясь одно за другое, вызывали передъ нимъ минувшія картины.

IV.

И казалось Ежику, что онъ видитъ дворъ казармы въ день перваго ученья.

Вдоль стѣны выстроились въ рядъ нѣсколько новобранцевъ. Ежика, какъ самаго высокаго, поставили на нравомъ флангѣ.

Ефрейторъ Куцый, размѣстивъ по ранжиру своихъ учениковъ и, пятясь задомъ, отошелъ сажени на двѣ, оглядѣлъ шеренгу новобранцевъ и крикнулъ: „Смирр-рно-оо!“ — подражая въ манерѣ командовать своему взводному командиру.

Ежикъ вздрогнулъ и, вытянувъ шею, со страхомъ глядѣлъ на ефрейтора.

Новобранцы поворачивали головы, переминались съ ноги на ногу; одинъ поднялъ руку и по деревенской привычкѣ почесалъ себѣ спину, гдѣ его кто-то укусилъ.

— Какъ есть мужичье… — сказалъ ефрейторъ. — Слушай, ребята! Первымъ дѣломъ вы должны знать, что значитъ „смирно“. Ежели скомандовано „смирно“, ты долженъ вытянуться во фронтъ, руки по швамъ, спина какъ доска, голову держи прямо, гляди весело, какъ будто ты стаканчикъ водки выпилъ и пирогомъ закусилъ.

Смѣшливый мастеровой-новобранецъ фыркнулъ отъ этого сравненія.

— Это что такое? Пикнуть не смѣй во фронтѣ!.. Не сопи, не дыши… Стой какъ камень!.. Не шевелись, какъ мертвецъ… Потому фронтъ-служба — престолъ отечеству. А ежели мимо тебя идетъ начальникъ, провожай его глазами и смотри сердито, ровно бы передъ тобой былъ непріятель и ты его хочешь проколоть. Смотри звѣремъ, ѣшь начальника взоромъ, и тогда онъ тебя похвалитъ, а ты ему кричи: „радъ стараться“ — и смотря по чину „ваше превосходительство“, или „высокоблагородіе“, или просто „благородіе“. Ну, значитъ, помни, ребята, что значитъ „смирно“. Онъ набралъ въ себя побольше воздуха и гаркнулъ:

— Смир-рно-о!

Ежикъ, старавшійся исполнить выслушанныя наставленія, смѣшно вытягивалъ шею и, желая угодить ефрейтору звѣрскимъ взглядомъ, состроилъ гримасу.

— Ахъ, ты кикимора! — сказалъ Куцый и подошелъ къ нему поправлять стойку.

— Ты это зачѣмъ рожу строишь?

— Вы приказали, чтобы ровно какъ звѣрь.

— Да развѣ звѣрь такъ глядитъ? Съ этакой рожей, братецъ, въ балаганъ надо, а не во фронтъ. Если ты такую рожу ротному командиру сдѣлаешь, такъ прямо въ темную угодишь, а ежели начальнику дивизіи, такъ и не дай Богъ. Смотри, какъ надо глядѣть.

Ефрейторъ выпучилъ глаза, придалъ имъ то сдержанно-сердитое выраженіе, какое бываетъ у собаки, стоящей надъ притаившейся въ травѣ птицей въ ожиданіи команды „пилъ“.

— Смотри, какъ надо провожать начальника глазами, когда онъ идетъ по фронту.

Голова Куцаго съ выпученными глазами медленно описала полукругъ.

— Чего ты горбишься, ровно баба, бѣлье полощетъ… Стой прямо!

И, чтобы способствовать выпрямленію Ежика, ефрейторъ, стукнулъ его кулакомъ по спинѣ, но Ежикъ, все-таки, кривился; стараясь стоять прямо, онъ поднималъ то одно плечо, то другое, заваливалъ бокъ, выпячивалъ животъ, наклонялъ голову.

Ефрейторъ поправлялъ его и начиналъ сердиться.

— Чортъ тебя побери! Подбери пузо! Чего ты корючишься? Опусти руки… Фертомъ стоять во фронтѣ нельзя… О, Господи! Вотъ наказаніе съ такою дубиной…

Куцый подбѣгалъ къ Ежику, толкалъ его въ животъ, и въ спину, и въ бокъ; дергалъ за рукавъ, повертывалъ вправо, влѣво и сердился.

— Да ты это что же? Слушаться не хочешь?.. Или въ первый день хочешь угодить въ карцеръ?

Но, взглянувъ въ лицо Ежика, на которомъ было очевидное страданіе, и на глаза, полные тоски, ефрейторъ пожалѣлъ его и плюнулъ съ досады.

— Отдохни, — сказалъ онъ и принялся за поправленіе стойки другихъ новобранцевъ.

Ежикъ стоялъ и думалъ, когда окончится эта мука… Изъ-за казарменной стѣны доносился стукъ колесъ по мостовой; большое облачко, бѣлое, блестящее, плыло высоко надъ дворомъ казармы, казавшимся Ежику мѣстомъ адскихъ мученій. Въ углу двора учились горнисты… Каждый твердилъ свое и выходило что-то безобразное, раздражающее… У другой стѣны рота училась гимнастикѣ… Раздавалось: „разъ-два, разъ-два“!.. По веревкамъ, по шестамъ карабкались солдаты. Одинъ изъ нихъ забрался на самую вершину мачты и закричалъ „ура“.

— Неужели и меня заставятъ туда лазить? — подумалъ Ежикъ.

Ему казалось, что онъ непремѣнно упадетъ и разобьется, но мысль о возможности смерти не показалась ему очень непріятной… Конечно, не захочется умирать, но, вѣдь, въ томъ свѣтѣ ученья не будетъ.

Между тѣмъ ефрейторъ, покончивъ съ другими новобранцами, опять вышелъ на нѣсколько шаговъ передъ шеренгой и громогласно скомандовалъ: смир-рно!

Опять Ежикъ началъ стараться и опять выходило плохо.

— Не дыши!.. Не шевелись!.. Не заваливайся! — кричалъ, ефрейторъ.

Ежикъ пересталъ дышать и потомъ вдругъ громко вздохнулъ.

— Ты что, на смѣхъ, что ли? — разсердился ефрейторъ. — Слушаться не хочешь?

— Не дышалъ, а потомъ передохнулъ, — кротко сказалъ Ежикъ.

— Я тебѣ передохну! Сопитъ, какъ свинья… Ну, ребята, хорошенько… прибодрись, смотри веселѣе…

Черезъ 2 часа, показавшихся Ежику цѣлымъ годомъ, ученье кончилось. Ежикъ уныло побрелъ въ казарму, думая ю своей горькой долѣ.

V.

Ежедневныя ученья въ ранцахъ съ ружьями довольно скоро преобразовали новобранцевъ. Шеренги мужиковъ и мастеровыхъ, стоявшихъ у стѣны казармы въ разнообразныхъ костюмахъ, теперь нельзя было узнать. Они уже умѣли держаться прямо, руки по швамъ, они выучились глядѣть, „поѣдая начальника взоромъ“, и ходятъ уже не прежней развалистою походкой, а размѣреннымъ ровнымъ шагомъ, повторяя про себя: „разъ — два… разъ — два“, хотя еще и не могутъ сразу попасть въ ногу; они мѣрно размахиваютъ руками и бѣгаютъ, становясь на носки.

Одинъ только Ежикъ далеко отсталъ отъ товарищей. Военная выправка ему не давалась, хотя онъ и старался ее усвоить… А главное — у него была физіономія, наводящая уныніе на фронтъ. Онъ никакъ не могъ заставить себя смотрѣть бодро и весело, — не могъ потому, что съ ранняго утра, когда его будилъ барабанъ, до сна послѣ вечерней зари, онъ испытывалъ непрерывную муку отъ тоски по своей Кузнечихѣ, по прежней жизни. И другимъ новобранцамъ жизнь въ казармѣ, ученье сначала не нравились, но скоро они свыклись съ своей новой обстановкой, стали даже находить въ ученьи нѣкоторое удовольствіе: хвастались другъ передъ другомъ искусствомъ въ ружейныхъ пріемахъ, звукъ марша производилъ на нихъ возбуждающее дѣйствіе. Ихъ радовало ободреніе начальника: „молодцы ребята“, они мечтали уже о томъ, что и сами будутъ ефрейторами, дядьками и у нихъ будетъ не только начальство, но и подчиненные. Идя по улицѣ, они сознавали себя выше попадавшихся на встрѣчу мастеровыхъ, называли ихъ мужиками и кокетничали своими мундирами и выправкой передъ кухарками и горничными.

А Ежика не радовалъ ни мундиръ, ни лакированный поясъ, ни блестящій на солнцѣ штыкъ ружья. Напротивъ, все, что напоминало ему о томъ, что онъ солдатъ, было ему ненавистно и угнетало его.

Онъ ненавидѣлъ казарму съ ея красными стѣнами, темнымъ корридоромъ и скользкими ступеньками, какъ арестантъ ненавидитъ тюрьму… Мундиръ не давалъ ему дышать полной грудью и Ежикъ тосковалъ о своемъ армякѣ и полушубкѣ… Сигналы горнистовъ и маршъ не одушевляли его, онъ вспоминалъ, какъ игралъ пастухъ въ Кузнечихѣ, и сердце его ныло отъ тоски по этой деревенской мелодіи.

Онъ не могъ заучить сигнала своей четвертой роты. Напрасно ефрейторъ старался облегчить ему эту задачу.

— Ты запомни стишокъ сигнала, это легче… Слушай… „от-ру-би-ли ко-шкѣ хвостъ“, — пропѣлъ ефрейторъ, отчеканивая каждый слогъ, — понялъ? — Ежикъ смотрѣлъ на дядьку съ недоумѣніемъ. — Понялъ, что ли? Или у тебя языка нѣтъ?

— Никакъ нѣтъ-съ… не понялъ, — печально произнесъ Ежикъ.

— Вотъ непонятная башка! Ну, смѣкай хорошенько…. Вотъ по примѣру сказать на гармоникѣ играютъ: „По улицѣ мостовой“ и ты, значитъ, будешь стишокъ подпѣвать… Ну, такъ и тутъ… Горнистъ тебѣ протрубитъ, а ты подпѣвай: „от-ру-би-ли ко-шкѣ хвостъ“. Какъ разъ въ такту выйдетъ… Ну, повторяй.

— Чаво повторять?

— Чистый мужикъ! Чаво? Сказано тебѣ: отрубили кошкѣ хвостъ.

— Хвостъ отрубили, — съ отчаяніемъ произнесъ Ежикъ..

— Чортъ тебя побери! — злился ефрейторъ. — Вотъ деревянная башка! Я тебя три часа подъ ранцемъ проморю, коли ты мнѣ не споешь сигнала какъ слѣдуетъ!

Ежикъ пѣвалъ деревенскія пѣсни, но чтобы спѣть этотъ, сигналъ, онъ никакъ не могъ принаровиться. Онъ вздыхалъ, и стоялъ молча.

Ефрейторъ успокоился и опять сталъ вразумлять его.

— Пойми ты, глупая голова, что такъ легче запомнить, какъ я тебя учу… Ты вотъ ихъ спроси… Всѣ ужъ выучились… Ну, хоть ты Бондаренко, спой сигналъ 4 роты.

— Отрубили кошкѣ хвостъ, — пробасилъ рыжеватый солдатъ.

— Слышалъ? Ну пой же, чортъ тебя побери!

Ежикъ, наконецъ, пропѣлъ, но это вышло у него такъ смѣшно, что ефрейторъ расхохотался и плюнулъ.

— Тебѣ бы въ лѣсу замѣсто лѣшаго пѣть, — сказалъ онъ.

Съ ружейными пріемами дѣло шло тоже не лучше. Ежикъ прикасался къ ружью, какъ будто онъ бралъ въ руки змѣю или какую-нибудь гадину. Онъ не боялся, что ружье вдругъ выстрѣлитъ и убьетъ его, оно просто ему было противно.

— Ружье есть вещь священная для солдата, — поучалъ его ефрейторъ, — ружье дано солдату, чтобы бить непріятели пулей и колоть штыкомъ.

Ежикъ зналъ это и безъ объясненія, но именно такое назначеніе ружья дѣлало его отвратительнымъ. Ежикъ рѣшительно не хотѣлъ кого бы то ни было убивать. Такая ужъ у него была натура — мирная, любящая, трудовая. Однажды въ деревнѣ кабатчикъ давалъ ему пятакъ за то, чтобы онъ зарѣзалъ борова, но Ежикъ отказался.

— Хоть рубль давай, не стану рѣзать.

Но, вѣдь, то боровъ, а тутъ вдругъ надо учиться, какъ убивать людей. И Ежикъ со страхомъ думалъ, что вдругъ завтра объявятъ войну и онъ долженъ будетъ убивать. Смерти на войнѣ онъ не боялся, трусости въ немъ не было, да и жилось ему въ казармѣ такъ тяжело, что онъ не разъ во время ученья молилъ Бога послать ему смерть. Но убивать людей, хотя бы и непріятеля, онъ рѣшительно не хотѣлъ. Когда товарищи называли его за такія мысли бабой, онъ не стыдился и возражалъ имъ.

— То ли дѣло плугъ, рѣжь землю-матушку, не больно ей отъ этого, а то вдругъ въ человѣка палить или штыкомъ пырять.

— Дурень! — возражалъ ему ефрейторъ, — ты пойми, деревянная голова, что тамъ у тебя какихъ-нибудь паршивыхъ двѣ десятины, а тутъ Россея, конца края нѣтъ, престолъ-отечество. Пойми ты это, голова съ музыкой.

Но Ежикъ не понималъ и продолжалъ тосковать о плугѣ и все больше и больше ненавидѣлъ ружье. А его учили какъ лучше колоть штыкомъ.

— Отбей налѣво, прямо коли! Отбей направо, прямо коли! — раздавалась команда.

Ежикъ смѣшно совалъ ружьемъ во всѣ стороны и иногда оно выпадало изъ его рукъ. Ежика наказывали, наряжали не въ очередь дневальнымъ, онъ стоялъ нѣсколько часовъ подъ ранцемъ съ полной укладкой, сидѣлъ въ темномъ карцерѣ на хлѣбѣ и водѣ, но ефрейторъ и фельдфебель, наконецъ, убѣдились, что Ежикъ не лѣнится, а просто не идетъ ему въ прокъ военное ученье. На черной работѣ онъ былъ усерденъ и исполнялъ ее хорошо, а на ученьѣ — медвѣдь, старающійся протанцовать польку.

VI.

Вспомнился Ежику первый смотръ ротнаго командира, Новобранцевъ выстроили во фронтъ, фельдфебель сдѣлалъ репетицію встрѣчи начальника. Потомъ стали „вольно“ и начали ждать. Черезъ полчаса въ воротахъ казармы показался капитанъ. Онъ былъ мраченъ, глаза его, красные отъ безсонной ночи за зеленымъ столомъ, едва выглядывали изъ-за массивныхъ щекъ.

— Здорово, ребята! — прохрипѣлъ онъ.

Ежикъ печальнымъ голосомъ крикнулъ: „рады стараться“, но его голосъ потонулъ въ хорѣ другихъ, весело отбарабанившихъ привѣтствіе. Капитанъ, сопровождаемый фельдфебелемъ, медленно шелъ по фронту, оглядывая мундиры, пуговицы и лица новобранцевъ, головы ихъ повертывались за ротнымъ командиромъ медленно, какъ на шарнирахъ. За два шага до Ежика фельдфебель замѣтилъ, что онъ неправильно держитъ ружье и, стиснувъ зубы, показалъ ему кулакъ.

Ежикъ, думавшій, что у него все какъ слѣдуетъ, испугался и не зналъ, на какую неисправность намекалъ фельдфебель показываніемъ кулака. Онъ вспомнилъ, что на начальника надо смотрѣть „бодро и весело“ и подумалъ, что, можетъ быть, у него недостаточно веселое лицо, онъ постарался улыбнуться и вытаращилъ глаза, но фельдфебель еще выразительнѣе показалъ ему кулакъ и дѣлалъ какіе-то знаки. Ежикъ ихъ не понялъ и растерялся.

Между тѣмъ капитанъ, у котораго была потребность найти какой-нибудь предлогъ, чтобы выругаться, дошелъ до Ежика и остановился.

— Это что такое? — произнесъ онъ.

Фельдфебель подбѣжалъ и поправилъ ружье у Ежика.

— Молодецъ! Нечего сказать, — хрипѣлъ капитанъ, — кто тебя училъ такую рожу строить?

Оторопѣвшій Ежикъ подумалъ, что его похвалили за то, что онъ смотритъ „бодро и весело“, понатужился и гаркнулъ: „радъ стараться, ваше благородіе“!

— Я тебѣ постараюсь, цапля болотная! Гдѣ дядька?

Ефрейторъ Куцый, держа ружье на плечо, вышелъ изъ фронта и остановился, какъ вкопанный, въ двухъ шагахъ отъ ротнаго командира.

— Какъ ты его училъ? Зубы чистилъ?

— Такъ точно, ваше благородіе, только что онъ нескладный, не какъ всѣ.

— Вздоръ! Учить съ утра до вечера. Чтобы былъ изъ него солдатъ, а не цапля. А не то…

— Слушаю, ваше благородіе!

— И ты смотри, — обратился капитанъ къ Сидорову.

Послѣ смотра фельдфебель и ефрейторъ стали стыдить и бранить Ежика.

— Вотъ какая ты свинья, — говорилъ ему фельдфебель, — изъ-за тебя и намъ достается отъ начальства.

— Какъ начну я тебя лупить, да лупить, въ морду, да въ зубы, можетъ быть, ты и выучишься, — сказалъ ефрейторъ.

Ежикъ стоялъ молча, его желтоватое лицо придавало ему видъ больного, въ глазахъ его были чуть не слезы.

— Ну, что же ты молчишь, чучело гороховое?

— Видитъ Богъ, какъ я стараюсь, — произнесъ Ежикъ жалобнымъ тономъ.

— Чорта ли изъ твоего старанья?

— Макаръ Савельичъ, сдѣлайте божескую милость, пошлите меня въ нестроевые.

— Дуракъ! Какъ тебѣ не стыдно! Солдатъ изъ фронта просится. Благородное дѣло на черную работу мѣнять. Срамъ!

— Макаръ Савельичъ, да развѣ онъ солдатъ? — замѣтилъ ефрейторъ, — пускай идетъ, только бы изъ роты вонъ.

— А пожалуй, что и такъ, — согласился фельдфебель. — Чортъ съ нимъ! Только что теперь объ этомъ нельзя и заикнуться передъ капитаномъ. Велѣлъ учить, — значитъ надо учить.

И стали Ежика учить и вмѣстѣ съ ротой, и отдѣльно; онъ старался изъ всѣхъ силъ, какъ говорится, лѣзъ изъ кожи, чтобы выучиться; ему было такъ больно, что ротный ругалъ изъ-за него фельдфебеля и ефрейтора. Лучше бы онъ меня выпоролъ, думалъ Ежикъ.

Въ результатѣ общихъ усилій учителя и ученика сказались нѣкоторые успѣхи, но Куцый все-таки рѣшительно заявилъ фельдфебелю, что хорошаго солдата никогда изъ Ежика не выйдетъ.

Тоска о деревнѣ и ежедневныя ученья, сигналы и маршировка, все это столь ненавистное земледѣльческой доброй натурѣ Ежика такъ истомило его, что ему какъ-то пришла мысль: ночью, когда всѣ заснутъ, выпалить въ себя изъ этого ненавистнаго для него ружья. Эта мысль не разъ приходила ему въ голову и, можетъ быть, онъ привелъ бы ее въ исполненіе, еслибъ у него не таилось надежды, что Макаръ Савельичъ сдѣлаетъ божескую милость, похлопочетъ, чтобы его сдѣлали нестроевымъ.

Какъ бы онъ хорошо ходилъ за Васькой, буланой ротной лошадью! Какъ бы онъ хорошо работалъ въ ротномъ огородѣ. Въ его воображеніи рисовались правильные ряды высокихъ грядъ, на нихъ кочаны капусты, темно-красные бураки, лукъ, а по сторонамъ — огромные, точно круглые подносы, подсолнечники.

Фельдфебель, рѣшившій, что Ежика необходимо спровадить изъ роты, выжидалъ удобнаго случая доложить объ этомъ капитану.

Между тѣмъ подошелъ смотръ начальника дивизіи. Въ ротѣ наступила страшная суета и работа: чистились ремни, ружья, пуговицы… все должно было блестѣть и радовать взглядъ инспектора. Роту осмотрѣли сначала капральные по отдѣленіямъ, потомъ фельдфебель, потомъ ротный командиръ, потомъ полковой, потомъ бригадный. Ученьямъ не было конца: церемоніальный маршъ и „равненіе“ доводились до идеальнаго совершенства. Музыканты репетировали марши, утромъ и вечеромъ, и въ казармахъ, и на ученьи. Потомъ репетировали — какъ встрѣчать начальника, какъ отвѣчать на его вопросы, кричали „рады стараться“, учились отчетливо выговаривать ваше превосходительство.

Въ ротной школѣ шли также усиленныя занятія. Гулъ стоялъ отъ множества голосовъ, заучивавшихъ, какъ зовутъ начальника дивизіи, что такое солдатъ, что такое знамя и проч. И Ежикъ, зажмуря глаза, зазубривалъ, что „чинопочитаніе обязываетъ начальникамъ и старшимъ всегда оказывать уваженіе и почтеніе“, что „знамя есть полковая святыня, какъ образъ, который надо защищать до смерти“, и проч. Въ полковой кухнѣ бѣлили стѣны, чистили котлы; въ казармѣ мыли полы, вставляли разбитыя стекла въ окнахъ.

Фельдфебель рѣшилъ было всѣхъ слабыхъ по фронту и, конечно, въ томъ числѣ Ежика не выводить во фронтъ, но наканунѣ смотра получился приказъ, чтобы на смотру было полное число рядовъ во взводахъ. Пришлось и Ежика вести на смотръ.

— Ну, ежели ты осрамишь роту, не дай Богъ!.. — говорилъ ему фельдфебель.

— Какъ можно, Макаръ Савельичъ, — отвѣтилъ Ежикъ.

Инспекторскій смотръ шелъ прекрасно. Обмундировку инспекторъ похвалилъ, про пищу сказалъ; „дай Богъ всякому ѣсть такія щи и кашу“. Стрѣльба дала результаты выше очень хорошихъ, чуть-чуть не отличные. Генералъ спросилъ Ежика, что такое знамя, и онъ отвѣтилъ безъ ошибки.

— Ну, а скажи ты мнѣ, — началъ генералъ и сталъ придумывать хитрый вопросъ, — н-да… скажи ты мнѣ, могу ли я приказать, чтобы тебя высѣкли.

Ежикъ зналъ что никто не можетъ его высѣчь безъ суда, пока онъ не въ разрядѣ штрафованныхъ, но побоялся сказать это; а вдругъ генералъ разсердится, если онъ отвѣтитъ: „никакъ нѣтъ-съ“. и Ежикъ рѣшително произнесъ.

— Ваше превосходительство все можете сдѣлать!

Генералъ покачалъ головой, но взглянулъ на Ежика благосклонно; вѣра въ его всемогущество ему понравилась и онъ сказалъ:

— Нѣтъ, братецъ, это не такъ. Тебя видно неправильно учили!

Ежикъ подумалъ, что опять изъ-за него будутъ бранить Макара Савельича, и рѣшился признаться.

— Ваше превосходительство, — заговорилъ онъ, — меня учили какъ слѣдуетъ… Я знаю ваше превосходительство, что вы не можете высѣчь солдата не штрафованнаго.

— Ну вотъ видишь: это правильно. А почему же ты сразу не сказалъ?

— Боялся, что осерчаете, ваше превосходительство.

Генералъ улыбнулся; за нимъ улыбнулись полковой командиръ и вся свита.

— Ну, я еще тебя спрошу. Скажи ты мнѣ… положимъ, я иду по улицѣ, а ты ѣдешь и правишь лошадью. Какъ ты долженъ отдать честь? Долженъ ли остановить лошадь?

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше превосходительство… долженъ провожать глазами ваше превосходительство.

— Хорошо… Молодецъ!…

Ежикъ отъ радости вовсе горло гаркнулъ „радъ стараться, ваше превосходительство“, и хотя языкъ отъ волненія запутался на длинномъ словѣ, но генералъ только снисходительно засмѣялся и, обратившись къ полковому командиру, сказалъ:

— Наивное дитя природы.

— Совершенно вѣрно изволили замѣтить, — согласился полковой командиръ.

Но вотъ начался и финалъ всякаго смотра — церемоніалка.

— Къ церемоніальному маршу повзводно, на взводныя дистанціи! — скомандовалъ полковой командиръ. Жалонеры выбѣжали со своими значками и намѣтили прямую линію. Музыканты заняли свое мѣсто. Командиръ первой роты вышелъ передъ фронтомъ и скомандовалъ: шагомъ маршъ!… Затрубили горнисты, хоръ музыкантовъ заигралъ маршъ. Все шло прекрасно. Генералъ похвалилъ 1, 2 и 3 роты. Вотъ дошла очередь и до 4 роты, гдѣ былъ Ежикъ. Она двинулась какъ стѣна за капитаномъ, который изогнулся, какъ вьюнъ, въ полъ-оборота къ начальнику дивизіи.

— Разъ, два… Правой… Лѣвой… — шепталъ про себя Ежикъ, чтобы не сбиться съ ноги… вотъ уже нѣсколько шаговъ остается до начальника дивизіи, окруженнаго свитой. Онъ уже готовъ былъ сказать: „молодцы, ребята“, какъ вдругъ близъ праваго фланга линія фронта сломалась.

Ежикъ отъ избытка усердія и отъ страха не выдержалъ равненія и сбился съ ноги; стараясь попасть въ ногу, онъ то выпячивался изъ фронта, то отставалъ, мѣшая сосѣдямъ.

Генералъ что-то сказалъ полковому командиру, тотъ обернулся и что-то шепнулъ полковому адъютанту. Послѣдній приложилъ руку къ козырьку и, сорвавшись съ мѣста галопомъ, поскакалъ за четвертой ротой.

— Съ ноги сбились, — сказалъ онъ, подскочивъ къ ротному командиру.

— Какая скотина? — обратился капитанъ къ фронту.

— Ежикъ, ваше благородіе, — отвѣтилъ фельдфебель.

Ротный командиръ не успѣлъ отвѣтить, какъ раздалась команда: „кругомъ“.. Полкъ прошелъ сомкнутой колонной, генералъ похвалилъ его, потомъ вызвалъ всѣхъ ротныхъ командировъ и благодарилъ за службу. „Вообще, господа, я уношу самое отрадное впечатлѣніе“, — заключилъ онъ свою похвальную рѣчь. Солдатамъ было выдано въ обѣду по чаркѣ водки и при такомъ блестящемъ исходѣ смотра эпизодъ съ Ежикомъ какъ-то позабылся… Помнилъ о немъ только фельдфебель и рѣшилъ, чтобъ не случилось въ другой разъ такой бѣды, непремѣнно спровадить Ежика либо въ конюхи, либо въ деньщики.

А на другой день, какъ нельзя болѣе кстати, поручикъ Трегубовъ подалъ рапортъ о назначеніи ему деньщика.

VII.

Когда Ежика выпустили изъ карцера, было ясное утро, которое ему показалось ослѣпительно блестящимъ послѣ темнаго чулана. Онъ торопливо пошелъ въ казарму и сталъ завязывать въ узелъ свои вещи. Онъ сдалъ ружье, ранецъ и вздохнулъ съ удовольствіемъ, точно освободился отъ тяжкой ноши.

— Прощайте, братцы, — говорилъ онъ, весело поглядывая на товарищей, какъ школьникъ, собирающійся въ отпускъ. Потомъ онъ зашелъ въ фельдфебелю.

— Богъ васъ наградитъ, Макаръ Савельичъ, за то, что вы за меня постарались! — сказалъ онъ.

— Ладно! И тебѣ значитъ хорошо, и ротѣ лучше… — отвѣтилъ фельдфебель.

Съ радостнымъ чувствомъ вышелъ Ежикъ изъ воротъ казармы и, перекрестившись, поднялъ глаза къ безоблачному небу… Улица, освѣщенная солнцемъ, имѣла веселый, праздничный видъ, такъ по крайней мѣрѣ казалось Ежику. Онъ чувствовалъ себя вольнымъ человѣкомъ и не думалъ о томъ, что ждетъ его въ будущемъ, каковъ его баринъ; впрочемъ, что бы ни сказали ему про поручика Трегубова, онъ бы отвѣтилъ, что онъ уже однимъ тѣмъ хорошъ, что взялъ его къ себѣ, избавилъ отъ казармы, которую онъ ненавидѣлъ всѣмъ сердцемъ.

Пройдя двѣ улицы, Ежикъ отыскалъ домъ съ полисадникомъ, гдѣ жилъ Трегубовъ. Онъ увидѣлъ поручика у окна, отдалъ ему честь, проходя мимо, и вошелъ въ переднюю, сопровождаемый лающей черной собакой.

— Кого чортъ принесъ? — раздалось изъ слѣдующей комнаты.

— Къ вашему благородію… — тихо отвѣтилъ Ежикъ, оробѣвъ отъ грознаго окрика.

Въ дверяхъ появился поручикъ: брюнетъ съ угреватымъ лицомъ и мутными, непріятными глазами.

— Чего тебѣ? — спросилъ онъ сурово.

— Въ деньщики къ вашему благородію прислали.

— А! Хорошо! Ступай въ барынѣ.

Ежикъ повернулся въ двери.

— Стой! — остановилъ его поручикъ, вспомнивъ, что надо прежде всего сдѣлать внушеніе.

— Какая первая обязанность солдата? — спросилъ онъ.

— Слѣпо повиноваться начальнику, ваше благородіе.

— Да… Точно также и деньщикъ. Дисциплина и дисциплина! Если ты что-нибудь не такъ… ослушаешься барыни или меня… либо что… я тебя подъ военный судъ… Понялъ?

Поручикъ для большаго впечатлѣнія, послѣднія слова крикнулъ, точно скомандовалъ.

— Такъ точно, ваше благородіе. Я буду слушаться, — смиренно сказалъ Ежикъ.

— Ну, крутомъ маршъ!

Ежикъ вышелъ изъ передней на крыльцо и думалъ, куда ему слѣдуетъ идти къ барынѣ; его недоумѣніе разрѣшилъ женскій голосъ, раздавшійся изъ отвореннаго окна.

— Эй ты, солдатъ, иди сюда!

Ежикъ вернулся въ переднюю и увидѣлъ налѣво отворенную дверь.

— Говорятъ тебѣ иди сюда! — раздалось изъ этой комнаты.

Ежикъ вошелъ и сталъ у двери… За самоваромъ сидѣла дама лѣтъ подъ 30, въ голубомъ капотѣ, а возлѣ нея бѣлокурый мальчикъ лѣтъ десяти, устремившій на Ежика свои большіе глаза.

— Вотъ такъ чучело… Нечего сказать, хорошій деньщикъ! — сказала поручица и засмѣялась.

— Макаръ Савельичъ прислали, — робко произнесъ Ежикъ.

— Какой Макаръ Савельичъ?

— Фельдфебель.

— Дуракъ фельдфебель, — рѣшительно объявила дама, — у меня бываютъ благородные гости… и вдругъ такой деньщикъ… Ступай, я не хочу.

Этого Ежикъ не ожидалъ.

Какъ, опять идти въ казарму?! Опять ученье, ружейные пріемы, фехтованье? Нѣтъ, это невозможно…

Онъ не трогался съ мѣста и какъ робкій звѣрёкъ въ минуту опасности рѣшился защищаться во что бы то ни стало.

— Барыня, не прогоняйте меня, — заговорилъ онъ, — я вамъ всякую работу сдѣлаю… Ей-Богу, будете довольны.

— Какая же работа?.. Ты какой-то больной…

— Никакъ нѣтъ-съ… Хоть самого доктора спросите.

— Отчего же у тебя лицо желтое?.. Вѣрно лихорадка?

— Никакъ нѣтъ-съ… Такой ужъ я отъ рода. Испытайте меня… я всему научусь… Не прогоняйте меня, барыня, сдѣлайте божескую милость.

Поручица что-то соображала.

— Ну, хорошо, — сказала она, — я тебя попробую, какой ты въ работѣ.. Оставайся на недѣлю; но помни, что лѣнтяя я не потерплю ни одного дня.

Ежикъ ожилъ. Страшная опасность отдалялась на недѣлю, а въ это время онъ сумѣетъ понравиться барынѣ.

— Что прикажете, все сдѣлаю, — весело произнесъ онъ.

— Натурально, что все… Деньщикъ долженъ быть всѣмъ: поваромъ, лакеемъ, прачкой, нянькой, — однимъ словомъ, все долженъ умѣть.

— Такъ точно-съ… я всему выучусь.

Онъ готовъ былъ на какую угодно работу, лишь бы избавиться отъ ружейныхъ пріемовъ и церемоніальнаго марша.

— У меня есть огородъ, — продолжала поручица, — ты его долженъ вскопать… садить картофель, капусту, полоть, чистить.

— И огородъ! — подумалъ Ежикъ. — Да, вѣдь, онъ мечталъ о работѣ въ огородѣ.

Расхрабрившись, онъ произнесъ съ веселой усмѣшкой.

— На счетъ огорода будьте покойны! Какія я гряды сдѣлаю! Сами похвалите… Овощи всякой насажу… на цѣлый годъ заготовимъ.

— Посмотримъ… У меня такой порядокъ: слуга для того, чтобы служить, а не бездѣльничать… Хорошій слуга, ни минуты не сидитъ безъ дѣла… Лѣнтяевъ, дармоѣдовъ я ненавижу… Ступай въ кухню. Я сейчасъ приду, и дамъ тебѣ дѣло.

— А змѣйка мнѣ сдѣлаешь? — спросилъ мальчикъ.

— Еще какого!.. Ревѣть, какъ быкъ, будетъ, — отвѣтилъ Ежикъ, и пошелъ въ кухню.

Ему вдругъ стало весело: и оттого, что миновала опасность немедленнаго возвращенія въ роту, и отъ дѣтскаго голоса, и отъ ясныхъ глазокъ мальчика.

Въ кухнѣ былъ вѣстовой, временно исправлявшій обязанности деньщика.

— Вотъ кого Богъ далъ! — встрѣтилъ онъ Ежика. — Въ деньщики, что ли?

— Въ деньщики, — весело отвѣтилъ Ежикъ.

— Ну, значитъ, наказалъ тебя Господь за грѣхи.

— Чего? — съ удивленіемъ спросилъ Ежикъ.

— А вотъ увидишь, какая барыня… Поручикъ ничего себѣ… покричать только любитъ, когда барыни нѣтъ, а при ней точно языкъ прикусилъ. А ужъ барыня, не дай Богъ!

Ежикъ отнесся съ полнымъ равнодушіемъ къ этимъ словамъ.

— Какъ бы ни было, — подумалъ онъ, — а все-таки я буду на вольной квартирѣ, а не въ казармѣ; все-таки будетъ работа, а не ученье.

— Въ ротѣ ты отбылъ ученье, сходилъ въ караулъ и отдыхай, — продолжалъ вѣстовой, — а здѣсь отдыха тебѣ не будетъ. Барыня только и знаетъ, что дѣла выдумываетъ… Сама на базаръ ходитъ и торгуется хуже всякаго жида. Заморитъ она тебя, Ежикъ. Помяни мое слово. Просись лучше въ конюхи или въ мастеровые.

— Ничего, я работы не боюсь, — сказалъ Ежикъ.

Въ это время въ кухню вошла поручица и Ежикъ вытянулся во фронтъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Степанъ.

— Ну, Степанъ, бери эту корзинку и пойдемъ на базаръ.

Ежикъ шелъ съ корзинкой въ трехъ шагахъ за барыней и все думалъ о томъ, какъ бы ей угодить.

Поручица накупила мяса и множество овощей. Большая корзина наполнилась до верха, огромная желтая тыква заняла полкорзины, точно барыня въ кринолинѣ, разсѣвшаяся на диванѣ. Потомъ поручица сообразила, что можно купить муки, не нанимая извозчика, и Ежикъ долженъ былъ взять въ другую руку тяжеловѣсный мѣшокъ съ мукой, перебросивъ его на спину. За неимѣніемъ у Ежика третьей руки, поручица больше ничего не купила и они отправились домой.

Едва только Ежикъ успѣлъ разгрузиться въ кухнѣ, какъ за дверью раздался нѣсколько визгливый голосъ:

— Степанъ!

Поручица привела Ежика въ темную кладовку и велѣла поднять крышку какого-то огромнаго ящика. Тамъ была куча грязнаго бѣлья.

— Возьмешь все это и выстираешь, — приказала она, — мыло на полкѣ… прачешная тамъ, во дворѣ… Да смотри, чтобы было чисто и чтобы ни одна вещь не пропала. У меня все записано.

Ежикъ сталъ увязывать бѣлье въ узелъ и думалъ, сумѣетъ ли онъ выстирать его какъ слѣдуетъ.

А поручица продолжала приказанія:

— Смотри хорошенько прополаскай бѣлье, чтобъ мыломъ не пахло… Потомъ ты его долженъ выгладить… юбки накрахмалить, какъ можно крѣпче, чтобы шумѣли, если ихъ пошевелить. Понялъ?

— Такъ точно, — произнесъ Ежикъ, но послѣднее приказаніе его сильно обезпокоило.

Со стиркой онъ надѣялся какъ-нибудь справиться. Стиралъ же онъ свое бѣлье, и это выстираетъ. Видѣлъ онъ, какъ портные утюжили разныя вещи въ полковой швальнѣ, и съ глаженьемъ надѣялся какъ-нибудь сладить, но накрахмалить юбки такъ, чтобы онѣ шумѣли, было для него мудреной загадкой.

Но ее непремѣнно надо разгадать, иначе опять ученье, ружейные пріемы, сигналы и красная казарма, гдѣ онъ чувствовалъ себя какъ въ тюрьмѣ.

И Ежикъ, не зная еще, какъ онъ все сдѣлаетъ, взвалилъ на плечо огромный узелъ съ бѣльемъ.

Онъ былъ гораздо тяжелѣе ружья, но Ежикъ имъ не тяготился и пошелъ разыскивать прачешную.

Появленіе Ежика въ прачешной съ узломъ бѣлья встрѣчено было дружнымъ хохотомъ женскихъ голосовъ. Три прачки стирали тамъ бѣлье. Онѣ прервали работу, выпрямили свои спины и принялись острить надъ новой прачкой.

Ежикъ произнесъ при входѣ „Богъ въ помощь“ и, сконфуженный смѣхомъ прачекъ, молчалъ, высматривая гдѣ бы ему пристроиться для стирки.

— Хоть бы вы, кавалеръ, воды принесли, — сказала одна изъ прачекъ, — смерть не люблю накачивать ее изъ колодца.

Ежикъ взялъ два ведра, сбѣгалъ къ колодцу и накачалъ воды. Присмотрѣвшись, какъ стираютъ прачки, онъ перекрестился и тоже принялся за работу. Прачки продолжали надъ нимъ подсмѣиваться; онъ не обращалъ на это вниманія, усердно намыливалъ бѣлье, выжималъ его и снова намыливалъ… Но мысль, какъ онъ будетъ крахмалить и гладить юбки, безпрестанно безпокоила его.

Онъ только одинъ разъ отвѣтилъ на насмѣшки прачекъ.

— Чего смѣетесь, сороки!.. Солдату что прикажутъ, то и дѣлай…

Прачка, которой онъ принесъ воды, управилась съ своимъ бѣльемъ и понесла его развѣшивать на чердакъ. Ежикъ догналъ ее на дворѣ.

— Послушайте, — сказалъ онъ ей, — я вамъ всегда буду ходу носить… поучите меня, какъ юбку гладить.

Прачка такъ и фыркнула отъ смѣха.

— Вамъ смѣшки, а мнѣ плохо будетъ, коли не поможете, — говорилъ Ежикъ. — Я за этотъ мѣсяцъ паекъ получу — угощу васъ… сдѣлайте Божескую милость.

Умоляющій тонъ, обѣщаніе носить воду и угостить подѣйствовали на прачку.

— Видно ужъ надо вамъ помочь, — сказала она, — завтра утречкомъ я буду гладить барынины юбки… забѣгайте, я вамъ все и покажу.

— Дай вамъ Богъ здоровья, — сказалъ Ежикъ и съ надеждой, что все уладится, вернулся въ прачечную.

Весь погрузившись въ работу, онъ не замѣтилъ, какъ скрипнула дверь и въ нее просунулась бѣлокурая голова мальчика. Его большіе глазенки, осмотрѣвъ прачечную, увидѣли, кого ему нужно.

Ежикъ почувствовалъ, что кто-то дернулъ его за штаны, а дѣтскій голосокъ жалобно протянулъ:

— А змѣе-екъ?

Ежикъ, всегда любившій дѣтей, оторвался отъ работы и съ удовольствіемъ смотрѣлъ на мальчика.

— Милый баринушка, — сказалъ онъ, — я бы сейчасъ сдѣлалъ, да некогда.

И въ голосѣ его было ясно слышно, какъ ему было досадно, что онъ не можетъ сейчасъ же склеить змѣйка.

— А когда-а же? — протянулъ мальчикъ.

— Завтра будетъ готовъ.

Мальчикъ повернулся на одной ногѣ и убѣжалъ. Уже у двери онъ крикнулъ:

— Смотри же… и чтобы съ трещеткой…

Къ вечеру Ежикъ развѣсилъ бѣлье на чердакѣ, и не прошло ляти минутъ, какъ онъ пришелъ въ кухню, раздался крикъ барыни:

— Степанъ, самоваръ ставь!

Когда онъ подалъ самоваръ, поручикъ послалъ его въ лавочку за папиросами.

Ежикъ воспользовался этимъ и выпросилъ у лавочника листъ старой газеты для обѣщаннаго змѣя.

Потомъ ему велѣно было вычистить самоваръ. Онъ умѣлъ чистить пуговицы своего мундира и довелъ блескъ самовара до совершенства. Послѣ этой работы поручица приказала ему переколоть дрова и сложить ихъ въ сарай.

Когда все уже заснуло въ квартирѣ поручика и Ежикъ освободился отъ работы, онъ склеилъ змѣя, придѣлалъ къ нему трещетку и поставилъ его сушиться на печкѣ и сталъ ложиться спать.

Кровать за печкой была занята вѣстовымъ, оставленнымъ на нѣсколько дней, и Ежикъ улегся на полу.

Онъ очень хорошо чувствовалъ себя на новосельѣ. На полкахъ, вмѣсто ранцевъ, стояли горшки и кастрюли; рогатый ухватъ и кочерга выглядывали изъ-подъ печки; на гвоздѣ висѣло сито. Все это было хозяйственное; ничто на напоминало ему объ ежедневной обязанности учиться во фронтѣ, онъ не видѣлъ штыковъ и ружей.

— Эхъ, кабы только угодить барынѣ! — думалъ онъ, засыпая.

На другой день Ежикъ поднялся вмѣстѣ съ солнышкомъ, по-деревенски. Онъ осмотрѣлъ змѣя, привязалъ къ нему мочальный хвостъ и пошелъ колоть дрова. Окончивъ эту работу, онъ отправился на урокъ къ прачкѣ.

— Если бѣлье будетъ хорошо, барыня меня оставитъ, — думалъ Ежикъ.

Прачка, смѣясь, показала ему, какъ надо крахмалить и гладить.

Ежикъ съ комично-серьезнымъ лицомъ слушалъ ее, стараясь вникнуть въ малѣйшую подробность.

Прачка надѣла накрахмаленную юбку на гладильную доску, плюнула на утюгъ, чтобы попробовать, не слишкомъ ли онъ накалился, и принялась гладить.

Ежикъ глазъ не спускалъ съ утюга.

— Позвольте мнѣ попробовать, — сказалъ онъ.

— А если спалите юбку?

— Какъ можно!… Я, вѣдь, понимаю.

И онъ осторожно, съ серьезнѣйшею миной началъ водить, утюгомъ. Изъ-подъ него поднимался паръ; мокрый коленкоръ сталъ дѣлаться тверже, побѣлѣвъ и заблестѣвъ, какъ отшлифованная, покрытая лакомъ доска.

— Ей-Богу же, я съумѣю выгладить, — произнесъ Ежикъ, улыбаясь.

Прачка захохотала надъ его лицомъ.

— Не больно мудрено… Спасибо вамъ!

— Степанъ! Степанъ! — донеслось со двора.

Поручица стояла на крыльцѣ и сердилась. Не найдя Ежика въ кухнѣ, она рѣшила, что онъ гдѣ-нибудь сидитъ безъ дѣла.

— Куда ты запропастился?… Не дозовешься, — встрѣтила она Ежика.

— Я, барыня, у прачки учился, какъ гладить надо.

— Смотри, если испортишь бѣлье… Иди дрова колоть..

— Я ужъ всѣ искололъ.

— Всѣ?

— Такъ точно-съ.

Она не повѣрила, пошла въ сарай, осмотрѣла, какъ сложены дрова, и осталась довольна.

— Бери корзинку и идемъ на базаръ. Съ сегодняшняго дня ты будешь готовить кушанье… Я тебѣ скажу какъ и что, а ты долженъ выучиться. Деньщикъ все долженъ умѣть дѣлать.

— Я выучусь, — сказалъ Ежикъ.

— Каждый день послѣ обѣда ты долженъ ходить гулять съ моимъ сыномъ. Води его въ поле, въ лѣсъ, — ему нуженъ, чистый воздухъ.

— Слушаю-съ, — съ удовольствіемъ сказалъ Ежикъ.

Можете представить, читатель, съ какимъ вниманіемъ слушалъ Ежикъ урокъ поручицы, какъ приготовить на сегодня супъ и котлеты.

— Господи, помоги мнѣ такъ сварить, чтобы вкусно было, чтобы господамъ понравилось, — молился онъ, слѣдя за кипѣвшимъ въ кастрюлѣ супомъ.

— А змѣекъ? Ты обѣщалъ, — раздалось за его спиной..

Володя стоялъ у двери и улыбался.

— Змѣекъ готовъ.

— Гдѣ же онъ?

Мальчикъ уже увидалъ его и полѣзъ на печку.

— А трещетка?

— И трещетка есть. Вотъ что я вамъ скажу, баринушка. Мамаша приказала, чтобы послѣ обѣда шелъ я съ вами гулять въ поле. Вотъ мы тамъ змѣйка и запустимъ. Какъ, птица полетитъ.

Мальчикъ смотрѣлъ на Ежика съ тѣмъ удовольствіемъ, какое испытываютъ дѣти, видя настоящее, не искусственное сочувствіе ихъ играмъ.

— И затрещитъ онъ?

— А то какъ же!… Затрещитъ, заверещитъ и загудётъ… А мы къ нему почталіоновъ будемъ посылать.

— Какъ это? — спрашивалъ мальчикъ.

— А вотъ посмотрите! Вы теперь идите къ мамашѣ… и попросите нитокъ клубокъ, а мнѣ надо вамъ кушанье готовить.

Мальчикъ съ сіяющими глазами убѣжалъ изъ кухни: онъ радовался, что нашелъ человѣка, который его понимаетъ.

Въ два часа поручица велѣла Ежику подавать обѣдъ.

— Ты долженъ выучиться служить за столомъ, какъ -оффиціантъ, — сказала она.»

Ежикъ не понялъ, что это значитъ, и сказалъ:

— Слушаю-съ.

Съ великимъ страхомъ поставилъ онъ на столъ миску съ супомъ.

«Что, если не понравится?» — думалъ онъ, стоя у двери.

Поручикъ былъ по обыкновенію, мраченъ; онъ хлебнулъ двѣ, три ложки и сдѣлалъ гримасу.

— Чортъ знаетъ что такое! Опять безъ лука! — заворчалъ онъ и такъ поглядѣлъ на Ежика, что того даже дрожь пробрала.

— Во-первыхъ, ты могъ бы не чертыхаться, здѣсь не казарма, — строго замѣтила поручица.

Мужъ съежился, помолчалъ съ минуту и обратился къ Ежику.

— Эй ты! Завтра же чтобы былъ съ лукомъ. Понялъ?

— Слушаю-съ, — проговорилъ Ежикъ.

— Степанъ, — сказала поручица тономъ, не допускающимъ возраженія, — если ты положишь въ супъ хоть кусочекъ луку, завтра же я тебя отправлю въ роту.

— Слушаю-съ, — сказалъ Ежикъ въ смущеніи, не зная, кого слушаться.

— Ну, это ужъ я не знаю, что такое, — заговорилъ поручивъ, — я приказалъ… ты говоришь противъ… тутъ дисциплина страдаетъ.

— Никакой дисциплины тутъ нѣтъ, — возразила жена. — Глупости говоришь… Я не могу допустить, чтобы отъ меня лукомъ воняло… а если тебѣ нравится лукъ, или въ корчму и ѣшь тамъ колбасу съ чеснокомъ, но тогда ужъ въ гостиную и въ столовую я тебя не пущу.

Поручикъ посмотрѣлъ на жену, какъ будто хотѣлъ сказать что-нибудь очень ядовитое, но промолчалъ.

— Супъ ничего себѣ, сказала поручица. — Степанъ, давай слѣдующее.

Ежикъ такъ и просіялъ. Онъ торжественно унесъ миску, собралъ тарелки и подалъ котлеты.

Мужъ и жена ѣли молча, изрѣдка взглядывая другъ въ друга вовсе недружелюбно. Мальчикъ переглядывался съ Ежикомъ и дѣлалъ ему какіе-то знаки; вдругъ онъ загудѣлъ, воображая, какъ будетъ гудѣть змѣекъ.

— Молчать! — крикнулъ поручикъ. — Это еще что такое?.. за обѣдомъ пѣть вздумалъ… Смотри!

Мальчикъ примолкъ, притаился.

— Эй, ты, слушай! — обратился поручикъ къ Ежику, — послѣ обѣда сходишь на почту и отнесешь письмо.

— Послѣ обѣда, — перебила его жена, — я приказала Степану идти гулять съ Володей, и онъ пойдетъ… А на почту можешь и самъ сходить.

— Это ни на что не похоже! Это подрывъ дисциплины, — проворчалъ поручикъ. Онъ передернулъ плечами, съ сердцемъ, бросилъ салфетку на полъ и ушелъ въ свой кабинетъ.

VIII.

Старанія Ежика угодить поручицѣ увѣнчались полнымъ успѣхомъ. Она нашла, что бѣлье выстирано хорошо, но — что особенно ей понравилось, это — юбки; онѣ топырились, какъ кринолинъ, и гремѣли при малѣйшемъ движеніи, какъ будто были сшиты не изъ коленкора, а изъ жести. Она даже усомнилась самъ ли Ежикъ ихъ крахмалилъ и гладилъ.

Когда въ концѣ испытательнаго срока Ежикъ спросилъ: «оставите ли вы меня, барыня?» она отвѣтила:

— Оставайся, только смотри, не залѣнись.

Трудолюбіе Ежика удивляло поручицу. Что ему ни вели сдѣлать, онъ дѣлаетъ съ охотой и хорошо.

"Да это кладъ такой деньщикъ! — думала она. Съ ранняго утра до ночи Ежикъ былъ въ постоянной работѣ. Онъ замѣнилъ прачку, кухарку, лакея, горничную, няньку; его заставляли починять изломавшійся столъ, выставлять разбитыя стекла, дѣлать папиросы; онъ натиралъ полы мастикой, — словомъ, поручица требовала, чтобы Ежикъ все умѣлъ дѣлать, и не давала ему отдыха. Но, не смотря на непрерывный трудъ, Ежикъ не тяготился имъ: онъ такъ былъ доволенъ, что избавился отъ казармы. Она представлялась ему иногда, когда поздно ночью, вычистивъ сапоги поручика, онъ ложился на свою кровать за печкой. Онъ открывалъ глаза, чтобы не видѣть мерещившихся ему красныхъ стѣнъ и сумрачнаго корридора, и такъ пріятно было Ежику, что передъ нимъ на стѣнѣ лубочная картина, изображающая деревенскую улицу и хороводъ. Ежикъ купилъ ее, потому что она напомнила Кузнечиху. Пріятно было ему сознавать, что онъ «на вольной фатерѣ», и видѣть кастрюли и посуду, вмѣсто ружей и ранцевъ. Отъ этого сравненія настоящаго съ прошлымъ ему становилось еще веселѣе. Такъ, завываніе вѣтра и стукъ снѣжной мятели въ окна дѣлаютъ еще пріятнѣе теплую, свѣтлую комнату.

Но Ежикъ былъ доволенъ не только тѣмъ, что избавился отъ казармы. Его доброе сердце, жаждущее привязанности, нашло ее въ домѣ поручика. Началась она съ того дня, когда Ежикъ въ первый разъ повелъ Володю гулять въ поле. Они запустили змѣя, и Володя былъ въ восторгѣ, что змѣй такой большой, и хорошо гудѣлъ. Еще дорогой мальчикъ все спрашивалъ Ежика насчетъ скороходовъ, которыхъ онъ обѣщалъ посылать къ змѣйку, но Ежикъ только подмигивалъ и говорилъ:

— А вотъ, когда побѣгутъ скороходы, тогда и увидите.

Когда змѣй былъ запущенъ, и Ежикъ надѣлъ на нитку кружки бумаги, которые въ нѣсколько секундъ добѣжали до змѣйка, мальчикъ звонко смѣялся, хлопая въ ладоши, и, конечно, захотѣлъ самъ пустить скороходовъ.

На обратномъ пути Володя сказалъ Ежику:

— Какъ я радъ, Степанъ, что ты къ намъ пришелъ. А ты радъ?

— Я-то побольше вашего радъ, — сказалъ Ежикъ.

Мальчикъ нашелъ въ Ежикѣ товарища игръ, котораго у него не было. Дѣтское сердце всегда такъ жадно ищетъ, съ кѣмъ можно раздѣлить радость и горе, а у Володи эта потребность была не удовлетворена; онъ уже испыталъ, какъ скучно быть одинокимъ. Мать была добра къ нему и, когда онъ ушибался, утѣшала его конфеткой и яблокомъ, чтобы онъ не плакалъ; она заступалась за него передъ суровымъ отцомъ, который говорилъ, что, для пользы ребенка, его надо строго наказывать за всякую шалость. Но, когда Володя прибѣгалъ къ матери съ своими радостями, онъ безпокоилъ ее. Сидя за какимъ-нибудь вязаньемъ, она любила помечтать о томъ, какъ она наряжалась бы, если бы ея мужа вдругъ сдѣлали полковымъ командиромъ, или о томъ, какъ милъ поручикъ Пельчинскій, когда онъ управляетъ танцами, — и вдругъ Володя пристаетъ съ какими-то пустяками. И мальчику въ отвѣтъ на выраженіе живого восторга по поводу того, что прилетѣли желтыя бабочки, приходилось слышать:

— Ну, хорошо, хорошо! Ты мнѣ мѣшаешь, иди себѣ, играй! Мать покупала сыну игрушки, но не радовалась, вмѣстѣ съ нимъ, какъ скоро бѣжитъ лошадка на колесахъ, какъ скоро вертится и жужжитъ волчокъ. Она смотрѣла на его игры, какъ взрослый, для котораго давно уже исчезли всѣ дѣтскія иллюзіи, придающія такую прелесть и деревянной лошадкѣ, и бумажному змѣю.

«Не приставай… не надоѣдай!» эти охлаждающія дѣтскіе восторги слова сдѣлали постепенно то, что мальчикъ какъ-то отдалялся своимъ чувствомъ отъ матери; онъ любилъ ее, какъ свою защитницу, но не тою горячею, не тою полною любовью, которой жаждало его сердце. А отца Володя только боялся. Его насупленныя брови, нахмуренное лицо и оловянные глаза производили на мальчика впечатлѣніе постоянной угрозы. Съ тѣхъ поръ, какъ отецъ высѣкъ его за то, что онъ разбилъ лампу, мальчикъ видѣлъ въ немъ только сильнаго врага, который все можетъ съ нимъ дѣлать, съ которымъ нельзя бороться. И онъ старался не возбуждать его гнѣва, а для этого нужно было молчать въ его присутствіи, что было не легко для живого мальчика, которому постоянно хотѣлось выражать всѣ свои чувства и мысли. Отецъ замѣчалъ, что Володя старается шмыгнуть изъ комнаты, когда онъ входилъ въ нее.

— Что ты удираешь, какъ заяцъ отъ гончей? — говорилъ онъ. — Кажется, я тебѣ отецъ.

Мальчикъ молчалъ, но онъ, дѣйствительно, чувствовалъ себя при приближеніи отца, какъ зайчикъ при видѣ собаки.

— Ты долженъ любить отца, слышишь ты, волченокъ? — ворчалъ поручикъ.

Два раза въ день отъ Володи требовались доказательства любви къ родителямъ. Утромъ и вечеромъ онъ, по заведенному порядку, здоровался и прощался съ родителями: цѣловалъ руку сначала у отца, потомъ у матери. Это дѣлалось молча, безъ всякаго привѣта, какъ установленный обрядъ. Отецъ при этомъ осматривалъ сына, отыскивая поводъ прочитать ему нотацію, а мать цѣловала его въ лобъ или щеку; но этотъ поцѣлуй былъ больше машинальный, какъ установленный для извѣстнаго часа, и Володя не чувствовалъ отъ него никакого удовольствія. Мальчикъ росъ безъ живой духовной связи съ родителями; отца боялся, а въ матери не видѣлъ товарища, и все рѣже сталъ надоѣдать ей своими разспросами.

О нянькѣ у Володи осталось тоже непріятное воспоминаніе. Это была суровая старуха, которая постоянно вязала чулокъ и ворчала за то, что Володя — непосѣда, прыгунъ, и все ставила ему въ примѣръ какую-то дѣвочку, которую она выняньчила.

— Посадишь ее, она и сидитъ, не шелохнется и не пикнетъ, — не то, что ты.

Дѣтей, сверстниковъ Володи, во дворѣ, гдѣ жили Трегубовы, не было, и мальчикъ былъ одинокъ.

И вдругъ въ этомъ желтолицомъ денщикѣ, который показался ему такимъ смѣшнымъ съ перваго раза, онъ нашелъ то, чего ему недоставало въ семьѣ. Въ первомъ отвѣтѣ Ежика на просьбу сдѣлать змѣйка Володя почувствовалъ что-то душевное. Онъ побѣжалъ въ прачешную къ Ежику, не испытывая того страха, который возбуждаютъ въ дѣтяхъ новые, незнакомые, люди. Онъ чутьемъ узналъ, что Ежикъ любитъ дѣтей, и можетъ понимать ихъ радости.

Послѣ первой прогулки и пусканья змѣя съ скороходами, Володя, возвращаясь домой, болталъ съ Ежикомъ безъ умолку, точно хотѣлъ подѣлиться всѣмъ, что такъ долго приходилось ему беречь про себя. Предъ мальчикомъ развертывалась широкая перспектива удовольствій; онъ припрыгивалъ, говоря:

— Когда весна будетъ, мы съ тобой въ лѣсъ пойдемъ. Да?

— Пойдемъ… — отвѣчалъ Ежикъ.

— Знаешь, въ тотъ лѣсъ, что за кладбищемъ… Сколько тамъ ландышей, страсть!

— Какой же это лѣсъ! — говорилъ Ежикъ, — кусты, а не лѣсъ, мы съ вами въ настоящій лѣсъ пойдемъ… вотъ тамъ хорошо…

— А что тамъ такое? — спрашивалъ мальчикъ, — и глаза его загорѣлись любопытствомъ.

— Извѣстно, что въ лѣсу… Цвѣты всякіе… трава такая хорошая, зеленая, зеленая, густая… И въ самую жару холодокъ. А этихъ ландышей, земляники, грибовъ — страсть сколько.

— А волки тамъ есть?

— Можетъ, и есть… Волка лѣтомъ бояться нечего, — онъ самъ отъ человѣка удираетъ, — вотъ зимой, да коли голодный…

— А гдѣ же этотъ лѣсъ?

— За рѣкой… На лодкѣ поѣдемъ.

— Ахъ, какая прелесть, какая прелесть! — кричалъ мальчикъ. — Степанъ, ты не уходи отъ насъ, мы съ тобой и въ лѣсъ, и на лодкѣ… вездѣ.

— А то еще рыбачить поѣдемъ. Доводилось вамъ рыбу ловить?

— Нѣтъ, я не умѣю, — печально сказалъ мальчикъ.

— Выучитесь… не трудно. А куда какъ весело! Сядемъ мы съ удочкой на берегу… подальше заберемся, гдѣ рѣчка тихая, гдѣ народъ не ходитъ, — а то рыба шума боится… Сядемъ на травкѣ… Такъ-то хорошо! Сидишь, сидишь, потомъ вдругъ крючокъ задергало, — клюнула, значитъ, вытащишь удочку, а на ней окунь, точно серебряный.

— Какая прелесть! Ахъ, скоро ли весна будетъ! — повторялъ мальчикъ.

Когда они пришли домой, Володя не могъ не высказаться.

— Мамочка, мы весной съ Степаномъ на лодкѣ поѣдемъ… и въ лѣсъ… и рыбу будемъ ловить.

— Поди, скажи Степану, чтобы самоваръ поставилъ, — отвѣтила мать.

— Мама, мама, а ты мнѣ удочку купишь? Мы будемъ рыбу ловить… окуней!

— Ну, хорошо, хорошо, только не приставай.

Володя глядѣлъ на нее съ недоумѣніемъ, какъ, молъ, можно такъ равнодушно относиться къ такимъ прелестямъ, какъ лѣсъ за рѣкой и ловля рыбы. Ничего не отвѣтивъ, онъ побѣжалъ въ кухню къ Степану сказать о самоварѣ и спросить, увидитъ ли онъ въ лѣсу волка. Если онъ лѣтомъ не ѣстъ людей, то Володѣ хотѣлось бы посмотрѣть на него.

IX.

И для Ежика, и для Володи началась новая хорошая жизнь. Володѣ не сидѣлось въ комнатахъ: — ему тамъ скучно. Мама сидитъ на диванѣ, вышиваетъ подушку и все о чемъ-то думаетъ, и не любитъ, чтобы Володя шумѣлъ или приставалъ къ ней съ пустяками; въ кабинетѣ хмурый отецъ, — къ нему и заглянуть страшно. А въ кухнѣ свободно и весело. Ежикъ съ удовольствіемъ слушаетъ его болтовню, онъ симпатизируетъ его дѣтскимъ планамъ; они вмѣстѣ мечтаютъ о веснѣ, о прогулкахъ. Ежикъ варитъ и жаритъ, и если есть что-нибудь сладкое къ обѣду, непремѣнно дастъ Володѣ «попробовать». Онъ такъ ласково ему улыбается. Володя уже не находитъ его смѣшнымъ: онъ его любитъ. Но за эту любовь мальчику доставалось. Мать уже не разъ бранила его за то, что онъ все бѣгаетъ въ кухню.

— Какъ тебѣ не стыдно! Благородный мальчикъ и постоянно въ обществѣ деньщика! Посиди въ комнатѣ.

— Скучно въ комнатѣ… — протягивалъ мальчикъ.

— Съ мамой скучно, а съ деньщикомъ весело! Фи!.. Какъ стыдно!

Разъ, во время такого наставленія, вышелъ отецъ изъ кабинета и суровымъ голосомъ спросилъ:

— Въ чемъ дѣло?

— Да вотъ Володя повадился въ кухню бѣгать къ Степану.

— Это еще что такое?! Съ хамомъ дружбу заводить! Смотри…

Володя жался къ стѣнкѣ, какъ бы желая скрыться въ нее, и, изподлобья поглядывая на отца, думалъ:

«Ужъ этого не будетъ, чтобы я къ Степану не бѣгалъ».

И онъ сталъ только осторожнѣе, старался незамѣтно уходить изъ комнаты, и радовался, когда отецъ и мать отправлялись въ гости.

Однажды, послѣ обѣда, мать послала Ежика на базаръ за яблоками.

— Смотри, Степанъ, самыхъ сладкихъ купи! — сказалъ Володя.

Ежикъ молча посмотрѣлъ на мальчика, и взглядъ его ясно говорилъ, что онъ весь базаръ готовъ избѣгать, лишь бы только найти самыхъ сладкихъ.

Онъ съ торжествомъ подалъ яблоки на тарелкѣ. Поручица уже научила его, что въ благородныхъ домахъ все подается деликатно: на тарелкахъ, на блюдѣ, а никакъ не въ бумагѣ, въ которую завертываютъ на базарѣ.

Мать дала Володѣ яблоко, а Ежикъ пошелъ къ дверямъ. Вдругъ его сердце такъ и затрепетало отъ счастья.

— Мама, а Ежику яблочка? — сказалъ Володя.

— Не суйся не въ свое дѣло, — отвѣтила мать съ неудовольствіемъ.

Ежикъ торопливо затворилъ дверь; онъ былъ полонъ радости, Володя любитъ его, онъ позаботился о немъ.

— Это еще что за дурь! — прикрикнулъ отецъ: — хама яблоками кормить.

Мальчикъ молчалъ; онъ вертѣлъ яблоко въ рукахъ, посматривалъ на него и не ѣлъ. Онъ не могъ понять, почему этому милому Ежику нельзя дать яблоко.

— Я эту дружбу изъ тебя выбью!

Но глаза поручика, плотно поѣвшаго поросенка съ кашей, смыкались; онъ грузно поднялся со стула и пошелъ спать.

— Мама, дай мнѣ еще яблочко, — попросилъ Володя.

— Ты и того не съѣлъ.

— Дай, мамочка…

— Когда съѣшь, дамъ. А если ты для Степана просишь, то ни за что не дамъ. Мнѣ яблока не жаль, но я не хочу его баловать, потому что это ему же во вредъ будетъ.

— А вотъ мнѣ не вредно.

— Какой ты глупенькій!.. Ты совсѣмъ другое дѣло… У тебя есть мама, а у мамы есть деньги, на которыя можно купить яблоковъ. А Степанъ не для того родился, чтобы лакомиться. У него нѣтъ денегъ на яблоки. А если ты ему дашь сегодня, ему и завтра захочется, онъ начнетъ воровать, и его въ тюрьму посадятъ. Я ему же добра желаю, а мнѣ вовсе не жаль яблока. Понимаешь?

Но мальчикъ не понималъ; онъ чувствовалъ только несправедливость въ словахъ матери и сказалъ:

— Ну, такъ я ему свое яблоко отдамъ, — и онъ сунулъ его въ карманъ.

— А что отецъ сказалъ? Позабылъ?

— А ты ему не говори, — сказалъ мальчикъ.

Изъ спальни донесся тяжелый храпъ, и Володя тихонько шмыгнулъ изъ комнаты въ кухню. Ежика тамъ не было. Мальчикъ отыскалъ его во дворѣ, онъ вытаскивалъ ведро съ водою изъ колодца.

— А я тебѣ яблочко принесъ, — закричалъ Володя, сіяя отъ удовольствія, что онъ сдѣлалъ-таки по-своему.

Ежикъ растрогался. Онъ не благодарилъ, онъ только поставилъ ведро на землю и смотрѣлъ на мальчика.

— Ну, что же ты не берешь? — говорилъ Володя.

— Кушайте сами… Спасибо вамъ, что вспомнили меня… а я яблоковъ не ѣмъ… вредны они мнѣ, — сказалъ онъ, чтобы заставить Володю съѣсть яблоко.

— Вредно? Ну, я тебѣ конфектъ принесу, когда мнѣ дадутъ… я тебѣ всего буду носить.

— Сохрани Богъ! Васъ за это бранить будутъ… А я и конфектъ не люблю.

— Нѣтъ, ты будешь ѣсть! — говорилъ мальчикъ, кусая яблоко, — и какъ это можно яблоко не любить… сладкое, разсладкое… Вотъ, ты всегда такихъ покупай.

Ежикъ вытащилъ другое ведро воды изъ колодца и понесъ ихъ въ кухню, улыбаясь счастливой улыбкой.

X.

Ежикъ былъ доволенъ своей судьбой. Онъ особенно чувствовалъ прелесть освобожденія отъ солдатской службы; когда четвертая рота проходила съ ученья мимо квартиры поручика, Ежикъ выбѣгалъ въ воротамъ посмотрѣть. Вотъ фельдфебель идетъ важно, гоголемъ; онъ взглядываетъ на Ежика съ сознаніемъ своего превосходства; вотъ его бывшій дядька, осматривая ряды, отчетливо повторяетъ, точно отрубливаетъ: «Разъ — два… разъ — два…» А сбоку идетъ ротный, переваливаясь съ ноги на ногу.

Съ удовольствіемъ уходилъ Ежикъ въ кухню, когда рота поворачивала за уголъ, какъ человѣкъ въ ненастный холодный день входитъ въ свѣтлую, теплую комнату. Онъ вспоминалъ блескъ штыковъ на солнцѣ, производившихъ на него какое-то угнетающее впечатлѣніе, и, поглядывая на блестящую кастрюлю, на самоваръ, думалъ:

«То-ли дѣло хозяйство!»

И, когда онъ жарилъ котлеты, и масло шипѣло на сковородѣ, а въ отворенное окно доносились звуки марша, онъ думалъ:

«То-ли дѣло моя музыка: дрова поскрипываютъ, печка получше всякой трубы гудитъ!»

Мало-по-малу онъ сдѣлался полнымъ хозяиномъ въ кухнѣ. Поручица не вмѣшивалась ни въ какія подробности; она слѣдила только за тѣмъ, чтобы денщикъ никогда не былъ безъ работы. Ежикъ самъ заботился о разныхъ усовершенствованіяхъ въ своемъ дѣлѣ; сосѣдній поваръ научилъ его дѣлать какое-то новое пирожное, которымъ онъ хотѣлъ угодить Володѣ. Поручица перестала ходить на базаръ съ Ежикомъ, убѣдившись, что онъ не возьметъ ни копейки, а выбирать товаръ и торговаться умѣетъ не хуже, чѣмъ она сама. Бѣлье Ежикъ стиралъ прекрасно; юбки поручицы гремѣли и топырились какъ нельзя лучше.

Съ наступленіемъ весны Ежику прибавилась новая работа — огородъ, но онъ былъ очень доволенъ этимъ: огородъ напоминалъ ему деревню, его деревенскую работу. Управившись съ обѣдомъ, перемывъ посуду, онъ бралъ заступъ и грабли и шелъ копать гряды. А за нимъ бѣжалъ Володя съ своей маленькой лопаткой и говорилъ:

— А я тебѣ помогать буду!

И такъ хорошо, такъ весело шла работа. Черная, сочная земля поднималась большими глыбами, весеннее солнышко, склоняясь къ западу, привѣтливо смотрѣло на огородъ, обѣщая на завтра еще болѣе теплые лучи. Скворцы, опасливо поглядывая на Ежика, прыгали по грядѣ, отыскивая червяковъ. Володя бросалъ лопату и пробовалъ поймать скворчика.

— Степанъ, поймай! — говорилъ онъ.

— Эге, чего захотѣлъ! — весело отвѣчалъ Ежикъ. — Его не поймаешь, — шустрый онъ больно… Да и зачѣмъ, пускай гуляетъ на волѣ.

А Володя уже забылъ о скворцахъ; его вниманіемъ овладѣлъ сизый грачъ, важно расхаживающій въ концѣ гряды.

— Степанъ, гляди, какъ онъ смѣшно… бокомъ, бокомъ…

Мальчикъ смѣялся, а Ежикъ, воткнувъ заступъ въ землю, чтобы передохнуть отъ работы, оглядывалъ большой огородъ, гдѣ на прошлогоднихъ, опустившихся, грядахъ зеленѣла молодая трава, и съ удовольствіемъ тянулъ въ себя весенній воздухъ.

Онъ соображалъ, гдѣ что будетъ посѣяно.

— Всякаго лакомства для васъ посадимъ, — говорилъ онъ Володѣ: — стручки зеленые, опять же бобы турецкіе… во какіе, точно пуговицы. А морковку молодую любите? Сладкая, пресладкая, лучше конфекты.

— А рѣпку? А макъ? — спрашивалъ Володя.

— И рѣпа будетъ… разсыпчатая такая, точно сдобная булка; а по забору посадимъ подсолнечниковъ.

Поплевавъ на ладони, Ежикъ опять брался за заступъ и продолжалъ работу.

Черезъ нѣсколько дней огородъ былъ неузнаваемъ. Высокія, пышныя гряды протягивались правильными полосами; между ними были прочищены широкія дорожки; въ углу, на солнечномъ припекѣ, было разрыхлено мѣсто — маленькій баштанъ, «чтобы Володѣ было чѣмъ полакомиться». Ежикъ свелъ знакомство съ садовникомъ и выпросилъ у него сѣмянъ какой-то необыкновенной дыни.

— Такая сладкая, — говорилъ онъ Володѣ, — и такой отъ нея духъ, что садовникъ беретъ по рублю за штуку.

Потомъ посѣяли всякую овощъ. Двухъ чучелъ поставили, да такихъ смѣшныхъ, что Володя, какъ жаворонокъ, звенѣлъ по огороду, когда Ежикъ съ серьезнымъ видомъ растопыривалъ палки съ рукавами, которыя птицы должны были принимать за руки, готовыя ихъ поймать.

На другой день послѣ посѣва Володя уже жаловался Ежику, что ничего не всходитъ, и даже попробовалъ раскопать землю, чтобы узнать, что дѣлается съ бобомъ.

— Нѣтъ, вы этого не дѣлайте, — сказалъ Ежикъ, — это все равно, если бы васъ разбудить ночью, не дать выспаться… Когда выспится человѣкъ, онъ встанетъ бодрый, веселый, — такъ и зерну надо покой дать.

Черезъ нѣсколько дней Володя прибѣжалъ въ кухню съ торжествующимъ крикомъ.

— Степанъ! взошло что-то большое, большое!

И онъ такъ убѣдительно требовалъ, чтобы Ежикъ пошелъ посмотрѣть, что тотъ долженъ былъ оторваться отъ работы и сбѣгать въ огородъ. Оказалось, что огромные ростки бобовъ пробили себѣ дорожку въ свѣту.

Одѣлись деревья въ нѣжно-зеленые листья, зацвѣли черемуха и сирень…. Начались прогулки, о которыхъ было столько мечтаній зимой. Эти прогулки еще болѣе сблизили Володю съ Ежикомъ. Мальчикъ дѣлился съ нимъ всѣми своими дѣтскими мыслями, а Ежикъ воспоминаніями о деревнѣ. Володя никогда не бывалъ въ большомъ лѣсу, и когда очутился среди толпы дубовъ, въ густой травѣ, гдѣ таились ландыши и фіалки, его охватилъ какой-то восторгъ, что онъ звонко кричалъ:

— Степанъ, Степанъ! Какая прелесть! И какъ страшно, и какъ хорошо!

Онъ вглядывался въ глубину лѣса и думалъ, — а что если вдругъ волкъ? но онъ не боялся съ Ежикомъ и волка, и даже хотѣлъ, чтобы онъ вышелъ; посмотрѣть бы на него…

Однажды, когда они возвращались съ прогулки, въ полѣ было ученье.

Володя остановился посмотрѣть, какъ рота проходила церемоніальнымъ маршемъ. Ему очень нравились стройные ряды и музыка съ турецкимъ барабаномъ. Когда они пошли дальше, Володя сказалъ:

— Какъ хорошо быть офицеромъ?

Ежикъ промолчалъ.

— Хорошо, да? — повторилъ мальчикъ.

— Ничего хорошаго нѣтъ, — отвѣтилъ Ежикъ.

— Какъ можно! Мундиръ такой красивый… Честь офицеру отдаютъ.

— Да, вѣдь, за то людей убивать надо… Развѣ это хорошо?

— Какъ людей убивать?

— А на войнѣ-то…

— Такъ, вѣдь, то непріятель… Коли онъ нападаетъ…

— Развѣ онъ по своей волѣ нападаетъ? Приказываютъ солдату идти на войну, онъ и идетъ… Своей волей никто бы изъ деревни не ушелъ… А убивать грѣхъ…

Мальчикъ поглядѣлъ на Ежика, лицо котораго омрачилось воспоминаніями казарменной жизни, задумался, и вдругъ вспомнилъ о большомъ окунѣ, который сорвался съ удочки, и спро силъ:

— А когда мы пойдемъ того окуня ловить?

Степанъ усмѣхнулся; воспоминанія прошлаго смѣнились отрадными ощущеніями настоящаго.

— А вотъ, какъ-нибудь… на этой недѣлѣ дѣла много… стирка… Къ воскресенью управлюсь, тогда и пойдемъ искать окуня… можетъ, онъ подождетъ насъ — не уплыветъ далеко.

X.

21 мая поручица была именинница. Еще за двѣ недѣли до этого дня она объявила Степану, что у нея будетъ большой вечеръ.

— Надо сдѣлать къ ужину что-нибудь такое, очень хорошее… Понимаешь?

— Сдѣлаемъ, барыня, — отвѣтилъ Ежикъ, тряхнувъ головой.

— Что же ты думаешь? Какое жаркое?

— А вотъ что, барыня, — сказалъ Ежикъ, воодушевившись желаніемъ угодить матери своего любимца, — отпустите вы меня сегодня, на часокъ сбѣгаю я къ губернаторскому повару: я съ нимъ на базарѣ знакомство свелъ, поразспрошу у него, какія онъ кушанья дѣлаетъ, когда губернаторъ бываетъ именинникъ.

Мысль устроить ужинъ вродѣ губернаторскаго показалась поручицѣ блестящей. Желая задать шику, а главное, посрамить жену маіора, которая хвастается тѣмъ, что никто въ полку не умѣетъ такъ угостить, какъ она, поручица не шла въ своихъ мечтаніяхъ дальше подражанія ужину полковаго командира, и вдругъ Ежикъ шагнулъ еще дальше. Это превосходно!… Она улыбнулась отъ предвкушенія торжества и сказала:

— Хорошо… Вечеромъ уберешь самоваръ и можешь идти… Только ты ужъ все разузнай… и какое жаркое… и какое пирожное.

— Будьте покойны, барыня.

Губернаторскій поваръ, веселый, добродушный толстякъ, такъ и фыркнулъ отъ смѣха, узнавъ, что Ежикъ хочетъ съ нимъ соперничать.

— Ахъ, ты голова съ музыкой! — говорилъ онъ, — да развѣ ты можешь губернаторское кушанье дѣлать?

Но Ежикъ, непремѣнно хотѣвшій добиться успѣха, не смутился.

— Отчего же не сдѣлать… поучите меня, такъ и сдѣлаю.

— Ха, ха, ха! — грохоталъ поваръ, — нѣтъ, братъ, гусь свиньѣ не товарищъ… не сдѣлаешь; то, да не то будетъ. И опять же ты возьми… Поручикъ и губернаторъ… Есть разница, или нѣтъ?

Ежикъ не отрицалъ разницы между поручикомъ и губернаторомъ, но замѣтилъ, что отчего же и поручицѣ разъ въ годъ не поѣсть по-губернаторски.

— Ну, ладно, — сказалъ поваръ, смѣясь, — я тебѣ скажу, какія кушанья были на именинахъ у губернатора, а ты хорошенько растопырь уши.

И онъ сталъ перечислять ему соте, маіонезы и проч.

Ежикъ слушалъ, и ничего не понималъ.

— Ну, что, разобралъ? — спросилъ поваръ.

— Мудреныя кушанья, — смущенно замѣтилъ Ежикъ.

— То-то вотъ и есть, какъ же ты будешь готовить… Спроситъ тебя поручица, что это такое, а ты и самъ не знаешь… Чудакъ ты, ей-Богу!

Но Ежикъ не унывалъ.

— Постойте, вы мнѣ просто скажите, не по иностранному: на холодное что вы сготовили?

— Холодное?… Осетрина маіонезъ.

— Ну, вотъ и ладно. Осетрина, это понятно… А, напримѣръ, этотъ, какъ его…

— Твой языкъ даже и не выговоритъ.

— А вы мнѣ попросту объясните…

— Все равно, не поймешь. Тутъ, братъ, нужно, чтобы въ головѣ былъ поварской умъ, а не денщицкій.

Но, увидя огорченное лицо Ежика, добродушный поваръ сжалился и сказалъ:

— А ты вотъ что… Пускай твоя поручица купитъ книжку, гдѣ про всякое кушанье написано, и прочтетъ тебѣ, какъ маіонезъ дѣлать… Аты, какъ тамъ написано, такъ и дѣлай. Состряпаешь что-нибудь… господа не съѣдятъ, такъ, можетъ, быть кошкѣ понравится.

Съ этими свѣдѣніями Ежикъ явился къ поручицѣ.

— Ну, что? — спросила она.

— Все узналъ, — сказалъ Ежикъ. — Первымъ дѣломъ у губернатора на ужинѣ была рыба холодная… осетрина съ бѣлымъ соусомъ… мудрено называется…

— Маіонезъ?

— Вотъ, вотъ… А потомъ дичь и бекасы, а потомъ мороженное. Сказалъ мнѣ поваръ, что есть книжка такая про разныя кушаня, такъ вы ее купите…

— Незачѣмъ покупать, есть она у меня.

— Такъ вы мнѣ извольте прочитать про этотъ самый соусъ. А ужъ на счетъ всего остальнаго не безпокойтесь… не осрамлю васъ. Только денегъ много надо… бекасы-то, поваръ говоритъ, кусаются.

Поручица потребовала у мужа неограниченнаго кредита на устройство именинъ. Поручикъ нахмурился и замѣтилъ, что у него много денегъ нѣтъ, но сейчасъ же долженъ былъ уступить.

— Такъ ты хочешь, чтобы про меня говорили, что я вареной говядиной гостей накормила, — возразила жена, — чтобы эта противная маіорша на смѣхъ подняла?! Нѣтъ, этого не будетъ! Я съумѣю поддержать свое достоинство!

Поручикъ что-то промямлилъ, что, вѣроятно, означало, что и онъ желаетъ поддержать достоинство жены, такъ какъ вслѣдъ за мычаніемъ вынулъ изъ бумажника двѣ двадцатипятирублевки и сказалъ:

— На… Только, чтобы, понимаешь, все было того… какъ слѣдуетъ…

— Вотъ еще учитель нашелся! — презрительно замѣтила поручица, — много ты понимаешь.

Ежикъ побаивался имениннаго ужина. Увѣрилъ онъ поручицу, что все будетъ первый сортъ, а вдругъ что-нибудь да не выйдетъ. Главное, его безпокоилъ этотъ маіонезъ. Нѣсколько разъ прочитала ему поручица по книжкѣ, какъ его дѣлать; онъ ужъ наизусть заучилъ, а все-таки сомнѣвался, чтобы «грѣха не вышло», и рѣшилъ сначала угостить этимъ соусомъ барыню. Сдѣлавъ его, онъ попробовалъ и не могъ сказать, хорошо или нѣтъ… Ему не понравилось.

— Но, вѣдь, у господъ другой вкусъ, — думалъ онъ, — вонъ губернаторскій поваръ говоритъ, что они и сыръ съ червями ѣдятъ.

Поручица сказала, что соусъ очень хорошъ; похвалилъ и поручикъ, замѣтивъ, что такой же соусъ былъ на обѣдѣ, когда провожали начальника дивизіи. Тогда Ежикъ успокоился… Насчетъ дичи и бекасовъ опасеній у него не было.

— Не мудреная штука изжарить… и мороженое тоже съумѣю сдѣлать.

Хлопотъ съ именинами было много. И стирка, и глаженья, и полы надо было натереть какой-то мастикой, чтобы блестѣли, какъ паркетные, и самоваръ вычистить, и тѣсто ставить для имениннаго пирога.

— Барыня, — сказалъ Ежикъ, — вы знаете, что я радъ работать, а только что одинъ, пожалуй, не справлюсь… Попросили бы вы поручика Пельчинскаго, чтобъ они своего денщика на подмогу дали…

— Что же, это можно…

— И парада будетъ больше, — говорилъ Ежикъ: — вотъ мнѣ поваръ говорилъ, что у губернатора за обѣдомъ лакеи съ двухъ сторонъ подаютъ, чтобы господамъ не дожидаться. И опять же чай разносить: я, примѣрно, пойду съ чаемъ, а другой сливки понесетъ, лимонъ, печенье.

XI.

Въ день именинъ краснощекій денщикъ поручика Пельчипскаго явился въ кухню, и началась стряпня подъ руководствомъ Ежика. Поручица была у обѣдни въ полковой церкви и вернулась торжественная, съ просвиркой, которую ей преподнесъ батюшка, поздравивъ «съ ангеломъ». Ежикъ тоже поздравилъ барыню, когда она пришла въ кухню.

— Ну, какъ тутъ у васъ? Что тѣсто?

— Все хорошо, будьте покойны, — отвѣтилъ Ежикъ.

— Ну, смотри… Я ни во что не вмѣшиваюсь… хозяйничай, какъ знаешь… только смотри, если ты меня осрамишь, не дай Богъ…

— Не безпокойтесь, барыня, все будетъ первый сортъ, — отвѣтилъ Ежикъ.

Въ половинѣ двѣнадцатаго именинница вышла въ гостинную для пріема поздравленій. Она была въ новомъ платьѣ ярко-синяго цвѣта; оно широко топырилось въ юбкѣ, туго накрахмаленной Ежикомъ; талія была стянута корсетомъ до послѣдней возможности; на лобъ были низко начесаны подрѣзанные волосы: поручица поглядѣла въ зеркало и не замѣтила, что эта челка придаетъ ея лицу глупое выраженіе; не замѣтила она также, что ея перетянутая фигура напоминала огромный графинъ съ синей жидкостью, какіе выставляютъ въ окнахъ аптекъ. Именинница сильно надушилась, и по всей комнатѣ распространилось именно то «амбре», о которомъ мечтала Анна Андреевна Сквозникъ-Дмухановская.

Поздравители не замедлили явиться; они звенѣли шпорами, потрясали эполетами, покручивали усики, усы и усища, сообщали о томъ, что «по случаю именинъ очаровательной Елены Васильевны очаровательная погода», говорили и другіе, не менѣе тонкіе, комплименты. Сидѣли гости, какъ водится, не больше четверти часа и получили приглашеніе: «вечеркомъ, на чашку чаю». Но подъ этой «чашкой чаю» скромно скрывался цѣлый балъ. Это ясно обнаружилось, когда именинница, послѣ вечерняго туалета, продолжавшагося болѣе двухъ часовъ, вышла въ розовомъ платьѣ съ такимъ декольте, что ревнивый мужъ только крякнулъ и замѣтилъ, что ужъ это черезчуръ. Именинница только презрительно взглянула на мужа и сказала:

— Много ты понимаешь въ костюмахъ… Вѣдь у насъ не простой вечеръ, а балъ, а на балу всегда такъ слѣдуетъ одѣваться.

Военныя дамы и дѣвицы, которыя стали собираться къ 8 часамъ, своими костюмами несомнѣнно доказали, что и имъ тоже извѣстно, что такое балъ. Ихъ откровенныя платья были такъ пышны, что самая худенькая изъ дѣвицъ, сестра поручика Одноглазова, занимала столько мѣста, что на немъ могли бы свободно усѣсться три кавалера. При появленіи каждаго новаго гостя, на лицѣ хозяйки появлялась улыбка, долженствующая выразить необыкновенное удовольствіе. Тонъ ея голоса получилъ какую-то плавность; короткія фразы, съ которыми она обращалась къ мужу, звучали необычной нѣжностью, такъ какъ она почему-то считала необходимымъ показать гостямъ, что она будто бы очень любитъ мужа; и самъ поручикъ, никогда не отличавшійся нѣжностью, къ каждому своему отвѣту прибавлялъ; «душа моя».

Осмотрѣвъ критическимъ окомъ костюмы дамъ, поручица нашла, что она одѣта лучше всѣхъ, только платье майорши нѣсколько смущало ее: у майорши шлейфъ былъ, какъ у кометы 1812 года, и поручица пожалѣла, что у ней не такой. Но человѣкъ всегда придумываетъ какое-нибудь утѣшеніе во всякомъ горѣ; такъ и Елена Васильевна рѣшила, что длинные шлейфы уже не такъ модны, какъ прежде, и не безъ ядовитости высказала это своей соперницѣ.

По глазамъ майорши можно было замѣтить, что намекъ на отсталость отъ моды укололъ ее, какъ нѣсколько глубоко запущенныхъ булавокъ; но, какъ въ высшей степени тонкая дама, она придала своему лицу сладкое выраженіе и сказала:

— Ахъ, нѣтъ, милая Елена Васильевна, вы ошибаетесь. Моя хорошая знакомая бываетъ въ самомъ высшемъ обществѣ, и у ней платье съ очень длиннымъ шлейфомъ… Короткіе шлейфы — это не въ модѣ. Но, конечно, для нихъ нуженъ салонъ…

Этотъ тонкій намекъ на тѣсноту квартиры, въ свою очередь, былъ довольно чувствительнымъ уколомъ для поручицы. Она вспыхнула и отпарировала ударъ намекомъ на скуку послѣдняго вечера у майорши.

— А по-моему, — сказала она, — и въ большой залѣ можетъ быть такъ скучно, что всѣ зѣваютъ, и въ тѣсной квартирѣ бываетъ очень весело. Не правда ли, мосье Пельчинскій! — обратилась она къ полковому адъютанту, прибавивъ французское словечко для приданія бонтонности своей рѣчи.

— Совершенно справедливо, — отвѣтилъ молодой офицеръ, — у такой прелестной хозяйки при какой угодно тѣснотѣ будетъ весело, какъ въ раю!

Въ доказательство этихъ словъ Пельчинскій тряхнулъ своими эполетами и звякнулъ шпорами.

— Ну, ужъ вы извѣстный комплиментщикъ, — сказала именинница, сіяя отъ удовольствія, и вышла изъ комнаты, чтобы распорядиться чаемъ.

Черезъ нѣсколько минутъ явился Ежикъ въ денщицкомъ сюртукѣ, въ бѣлыхъ перчаткахъ, съ большимъ подносомъ, уставленнымъ чашками. Сзади него шелъ адъютантскій денщикъ, тоже съ подносомъ, на которомъ былъ молочникъ, лимонъ, варенье и печенья. Оба имѣли очень серьезный видъ, потому что боялись, какъ бы не задѣть за шлейфъ какой-нибудь барыни и чего-нибудь не пролить и не разсыпать. Поручица нашла, что именно такія лица должны быть у прислуги въ благородномъ домѣ: гдѣ-то она читала или слыхала, что, чѣмъ аристократичнѣе домъ, тѣмъ серьезнѣе лица у прислуги. Ежикъ благополучно разнесъ чай.

— Душечка, Елена Васильевна, скажите пожалуйста, гдѣ вы купили эти печенья? У Терехова, кажется, такихъ нѣтъ, — спросила жена командира роты.

— Конечно, у него нѣтъ, — отвѣтила именинница, — знаете, мнѣ хотѣлось, чтобы къ чаю было что-нибудь деликатное. Конечно, можно бы дать французскую булку съ масломъ! — это опять былъ намекъ на именины майорши. — Но, знаете, это грубо… это къ утреннему чаю хорошо, а вечеромъ надо что-нибудь такое… воздушное, и я написала своей подругѣ въ Одессу, чтобы она прислала мнѣ что-нибудь деликатное… Мосье Пельчинскій, попробуйте и скажите ваше мнѣніе.

Она подала ему два кренделька.

— И пробовать не надо! Все, къ чему прикоснулась ваша очаровательная ручка, дѣлается божественно вкуснымъ.

— Ахъ, мосье Пельчинскій… Вы ужасный комплиментщикъ!

— Одна чистая правда. Разрѣжьте мое сердце, и вы увидите, что я никогда не лгу.

Барышни вздохнули отъ досады, что такіе прекрасные комплименты «душка адъютантъ» говоритъ не имъ, а «этой противной Трегубовой».

Въ числѣ развлеченій для гостей былъ и Володя. Дамы его ласкали и задавали шаблонные вопросы. Майорша стала его допрашивать, кого онъ больше любитъ: папу или маму?

— Ежика! — сказалъ мальчикъ.

— Что это за Ежикъ? Покажи его.

— А вотъ онъ, чай подаетъ.

— Ахъ, какой стыдъ! — сказала майорша, — развѣ это можно?

— Онъ еще дитя, не понимаетъ, — сказала мать.

Но отецъ гнѣвно посмотрѣлъ сначала на Ежика, у котораго отъ словъ мальчика чуть не выскользнулъ подносъ изъ рукъ, а потомъ на сына, и сурово сказалъ:

— Нѣтъ, душа моя, какое тутъ дитя… У него вредный, непочтительный духъ. Смотри, Володька, я изъ тебя выбью эту дурь!

Поручица испугалась, какъ бы мужъ не сдѣлалъ скандала при гостяхъ, и, взглянувъ на него тѣмъ взглядомъ, какимъ смотрятъ укротители на дикихъ звѣрей, входя къ нимъ въ клѣтку, сказала несоотвѣтствующимъ такому взгляду нѣжнымъ голосомъ:

— Ты, мой милый, не безпокойся. Я мать, я ручаюсь, что онъ исправится.

— Онъ милый мальчикъ, — поддержали ее гости.

Трегубовъ промолчалъ, и инцидентъ прошелъ благополучно.

Пока пили чай, полковые музыканты размѣстились въ передней, и вдругъ грянулъ маршъ, такъ что всѣ дамы вздрогнули. Казалось, стѣны маленькой квартиры не выдержатъ оглушительныхъ трубныхъ звуковъ. Начались танцы. Пельчинскій дирижировалъ по-французски съ русскимъ акцентомъ и дѣлалъ русскій переводъ, когда встрѣчалось какое-нибудь недоразумѣніе.

— Гранъ-рондъ! Беритесь за руки! — командовалъ онъ, стараясь перекричать громогласныя трубы.

При всей ловкости кавалеровъ длинныя платья дамъ пострадали въ первой же кадрили. Было тѣсно и жарко. Къ благоуханіямъ отъ надушенныхъ платковъ и платьевъ примѣшивался острый запахъ пота и табачнаго дыма. Въ комнатѣ хозяина на одномъ столѣ винтили, на другомъ — полковой докторъ металъ штосъ. Хозяинъ заперъ дверь, снялъ сюртукъ и предложилъ гостямъ сдѣлать то же.

Между тѣмъ, Володя незамѣтно проскользнулъ въ кухню, а оттуда вмѣстѣ съ Ежикомъ въ огородъ. Черезъ нѣсколько минутъ на заборѣ, отдѣлавшемъ огородъ отъ двора, появились красные и синіе фонари и запылали плошки. Хозяйка пригласила гостей посмотрѣть иллюминацію.

— Ахъ, какъ это мило! Луна и эти огни! Какой-то особенный свѣтъ! — замѣчали дамы, и только майорша сказала своему кавалеру, и нарочно громко, чтобы слова ея дошли до хозяйки, что въ аристократическихъ домахъ зажигаютъ разноцвѣтные стаканчики, но не плошки.

Однако, кавалеръ, капитанъ съ огромными рыжеватыми баками, не поддержалъ ея, замѣтивъ, что "хотя оно, конечно, плошки пахнутъ не очень хорошо, но согласитесь съ тѣмъ, что это, такъ сказать, наше національное, русское, и даже поэтъ сказалъ: и «дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ». А въ огородѣ была живая радость; тамъ суетливо перешептывались Ежикъ съ Володей; раздавался сдержанный смѣхъ, что-то шипѣло, вспыхивали огоньки и потухали. Наконецъ, взвилась яркая зеленая звѣздочка, сопровождаемая радостнымъ крикомъ Володи, за ней полетѣла другая звѣздочка, третья, а потомъ вдругъ всѣ гости покраснѣли отъ бенгальскаго огня. Это произвело эффектъ, и даже майорша не сдѣлала никакого ядовитаго замѣчанія.

Хозяйка была очень довольна: деньщики въ бѣлыхъ перчаткахъ, деликатное печенье къ чаю, какого у другихъ полковыхъ дамъ не подается, иллюминація, бенгальскій огонь, все, какъ слѣдуетъ быть въ хорошемъ домѣ; и этотъ милый Пельчинскій. Какъ онъ остроуменъ! Какой красавецъ!.. А впереди вѣнецъ торжества: ужинъ вродѣ губернаторскаго.

Около 12 часовъ хозяйка подозвала Пельчинскаго.

— Я хочу испытать вашу изобрѣтательность, — сказала она, глядя на него очень умильно.

— Для васъ я готовъ открыть новую Америку! — воскликнулъ Пельчинскій, и звякнулъ шпорами.

— Придумайте что-нибудь пріятное, чтобы всѣ ушли изъ этой комнаты.

— Кромѣ меня и васъ?

— Ахъ, мосье Пельчинскій, какой вы! Нѣтъ, я одна останусь: здѣсь будутъ накрывать столъ для ужина.

— Ваша воля — законъ.

Адъютантъ опять звякнулъ шпорами и произнесъ:

— Господа, я предлагаю сдѣлать маленькій антрактъ между танцами… Устроимъ на дворѣ горѣлки. Луна, ночной воздухъ… Прелестно!

— Какая у васъ фантазія! — сказала хозяйка, — отчего вы не пишете стиховъ?

— Для васъ я готовъ и поэтомъ сдѣлаться.

Предложеніе Пельчинскаго всѣмъ понравилось, и комната опустѣла. Ежикъ и адъютантскій деньщикъ стали сдвигать столы на средину комнаты.

— Смотри, Степанъ, чтобы все было какъ слѣдуетъ, — сказала именинница.

— Не безпокойтесь, барыня, — отвѣтилъ Ежикъ.

И она поспѣшила къ гостамъ. На дворѣ уже начались горѣлки. Когда горѣлъ Пельчинскій, онъ ловилъ только хозяйку, и это доставляло ей великое удовольствіе. Музыканты помѣстились тоже на дворѣ, и адъютантъ велѣлъ имъ играть «изъ какой-нибудь оперы». На заборѣ появились головы любопытной публики. Съ неба глядѣла полная луна.

Наконецъ, хозяйка скромно пригласила гостей въ комнату «закусить». Съ минуту гости стояли возлѣ стола, и никто не садился, хотя уже нѣсколько разъ хозяинъ повторялъ:

— Господа, прошу васъ, сдѣлайте милость!..

Никто не хотѣлъ взять на себя иниціативу выбора мѣста. Наконецъ, хозяйка усадила почетную гостью, жену майора, и тогда всѣ стали разсаживаться. Ежикъ и другой деньщикъ явились съ рыбой и стали подавать ее, строго соблюдая чинопочитаніе, — сначала дамамъ, по чинамъ ихъ мужей, отцовъ и братьевъ, а потомъ кавалерамъ по ихъ собственнымъ чинамъ.

Бекасы, хотя Ежикъ ихъ и пережарилъ, произвели эффектъ. Мороженое оказалось прекрасное. Вина было вдоволь, а шампанскаго по бокалу.

Майорша не нашла повода, чтобы пустить какую-нибудь шпильку. Она сравнила эти именины съ своими и, чувствуя себя побѣжденной, рѣшила, что въ слѣдующіе именины превзойдетъ поручицу; у ней будетъ два сладкихъ, она украситъ столъ цвѣтами, какъ на богатыхъ обѣдахъ, купитъ чайнаго ликера и именинный пирогъ сдѣлаетъ, какъ въ Петербургѣ, съ сигомъ; не пожалѣетъ денегъ — и нѣсколько сиговъ выпишетъ.

Послѣ ужина опять были танцы, а потомъ на дворѣ горѣлки и прятки. Пельчинскій послѣ вина сдѣлался еще веселѣе и любезнѣе.

Гости разошлись, когда заря уже зарумянила небо.

Ежикъ еще долго возился съ посудой и улегся на свою постель за печкой, когда солнышко выглянуло изъ-за церкви. Онъ сильно усталъ. Какъ только онъ закрылъ глаза, ему померещился красный бенгальскій огонь, веселый смѣхъ Володи и слова: «Ежика люблю больше папы и мамы». Потомъ все стихло и потемнѣло, — онъ крѣпко заснулъ.

XII.

Въ десять часовъ Ежикъ разбудилъ барина, какъ онъ приказалъ.

— Пошелъ къ чорту! — свирѣпо крикнулъ поручикъ, но, вспомнивъ, что ему надо идти въ канцелярію, гдѣ сегодня назначена повѣрка суммъ, началъ вставать.

Онъ былъ золъ — не выспался и проигрался; ему хотѣлось кого-нибудь выругать хорошенько, и онъ обрушился на своихъ вчерашнихъ гостей.

— Нажрались, напились, — ворчалъ онъ, — и, вмѣсто благодарности, хозяина обыграли… Чортъ знаетъ, какія свиньи!

Потомъ явилось другое непріятное воспоминаніе объ именинномъ вечерѣ: — слова Володи о томъ, что онъ любитъ Ежика.

Поручикъ давно замѣтилъ эту любовь, и каждое проявленіе ея возбуждало въ немъ ревность и злобу. Больше всего онъ злился на счастливаго соперника; потомъ на сына, какъ онъ смѣетъ не любить отца, а любить хама; потомъ на жену, за то, что она не съумѣла развить въ сынѣ любовь къ отцу. Но онъ никогда не думалъ о томъ, не виноватъ ли онъ самъ въ томъ, что сынъ не любитъ его. У него были непреложныя правила: онъ, отецъ — сынъ долженъ любить его; онъ — мужъ, — жена должна его любить; это такъ же вѣрно, какъ солдатъ долженъ повиноваться начальнику.

Къ Ежику онъ чувствовалъ такую ненависть, что если бы не жена, то онъ давно отправилъ бы его въ роту. Онъ придирался къ нему, отыскивалъ его промахи, чтобы доказать женѣ, что Ежика надо перемѣнить, но убѣдился, что у жены сложилось безповоротное мнѣніе въ пользу Ежика, да и самъ онъ не могъ не сознавать, что лучшаго деньщика не найдешь.

И онъ долженъ былъ ограничиться издѣвательствами надъ ненавистнымъ человѣкомъ; придираясь къ нему явно несправедливо, онъ желалъ, чтобы Ежикъ сказалъ ему дерзость, и тогда онъ прогонитъ его для поддержанія дисциплины, что бы ни говорила жена. Но Ежикъ никогда не возражалъ ни слова. Онъ выслушивалъ брань, вытянувшись во фронтъ, и, послѣ приказанія «убирайся къ чорту», молча выходилъ изъ комнаты. Эта безропотность, вмѣсто желаемой дерзости, еще болѣе злила поручика.

Такъ и въ это утро онъ выругалъ деньщика за то, что вода для умыванья теплая.

Ежикъ не сталъ объяснять, что онъ только что накачалъ воды изъ колодца.

— Лѣнтяй!.. Дармоѣдъ! — ворчалъ поручикъ, брызгаясь на Ежика, помогавшаго ему умываться, — я до тебя доберусь, желтая рожа…

Ежикъ молча подалъ барину полотенце. Онъ вырвалъ его изъ рукъ денщика и продолжалъ:

— Волкомъ, шельма, глядишь!.. Я тебѣ погляжу… Меррзавецъ…

На худомъ лицѣ Ежика была только безропотная покорность… Несправедливость брани была такъ очевидна, что онъ не хотѣлъ оправдываться, а опасенія, что поручикъ прогонитъ его въ роту, не являлось, потому что онъ зналъ, что барыня за него заступится. Ежикъ сталъ прибирать комнату; поручикъ и на это озлился.

— Убирайся вонъ!.. Послѣ приберешь! — крикнулъ онъ.

Ежикъ подалъ ему чаю. Поручикъ наскоро выпилъ его и, захвативъ съ собой портфель съ вѣдомостями и счетами, пошелъ въ полковую канцелярію. За обѣдомъ онъ былъ тоже не въ духѣ и сталъ ворчать:

— Я не зналъ, что ты змѣенышъ, — обратился онъ къ сыну, — тебя родители кормятъ, одѣваютъ, а ты ихъ срамишь передъ людьми.

Мальчикъ вопросительно глядѣлъ, не понимая, за что его бранятъ.

— Не понимаешь? — раздражался поручикъ, — а что ты сказалъ?.. Какой-то хамъ дороже тебѣ отца съ матерью. И тебѣ не стыдно? Щенокъ негодный!..

Мальчикъ не чувствовалъ ни малѣйшаго стыда и молчалъ, прихлебывая супъ. Отсутствіе возраженій все болѣе и болѣе раздражало поручика.

— Я тебя спрашиваю, а ты молчишь, дрянь ты этакая!.. Говори… Стыдно тебѣ, что ты это сказалъ?

— Не стыдно, — прошепталъ мальчикъ.

— Ты слышишь, — обратился поручикъ къ женѣ, — вотъ ты до чего его довела своими потворствами. Онъ ни тебя, ни меня въ грошъ не ставитъ… Тебѣ бы только вечера задавать, да плясать.

Поручица, молчавшая до тѣхъ поръ, потому что ей не хотѣлось прерывать пріятныхъ воспоминаній объ удавшемся вечерѣ, отъ этого упрека разсердилась.

— Это что за нотаціи? — отвѣтила она вспыхнувъ, — и что это за тонъ?.. Можешь въ своей канцеляріи командовать, а не мной…

Поручикъ понизилъ голосъ.

— Но согласись съ тѣмъ… ты, какъ мать, должна внушить сыну любовь къ отцу…

— Да развѣ онъ можетъ тебя любить, когда ты всегда звѣремъ смотришь?

— Покорно благодарю, вотъ чего я дождался… Я — звѣрь!.. И это говоритъ мать въ присутствіи сына… Господи милостивый, за что Ты наказалъ меня?

— Ты самъ началъ этотъ разговоръ.

— Нѣтъ, это невозможно!.. Я покажу, что я отецъ… хозяинъ въ домѣ…

— Перестань, пожалуйста, — строго остановила его жена, — ты надоѣлъ мнѣ этой воркотней… вѣрно, проигралъ вчера, оттого и злишься.

— Я покажу, что я такое, — продолжалъ поручикъ, опять понизивъ голосъ, — этого негодяя деньщика не будетъ въ моей квартирѣ.

Мальчикъ встрепенулся и взглянулъ на мать, надѣясь на то, что она заступится за Степана.

— Ну ужъ этому не бывать, — сказала она. — Смотри, если ты что-нибудь выдумаешь, будешь потомъ помнить.

Поручикъ молча съѣлъ жаркое и ушелъ спать.

XIII.

Эгоисты, по ихъ сознанію, никогда и ни въ чемъ не бываютъ виноваты: они несчастныя жертвы людской безсердечности, они имѣютъ право ненавидѣть окружающихъ и мстить имъ.

Таковъ былъ и казначей Трегубовъ. Никогда никто его не любилъ. Даже мать, когда онъ сталъ подростать, не была съ нимъ такъ ласкова, какъ съ другими дѣтьми: онъ отталкивалъ ее своей сухостью.

— И въ кого онъ уродился, такой деревянный?.. — говорила она.

Не было у него товарищей и въ гимназіи, гдѣ онъ пробылъ до 4-го класса, оставаясь въ каждомъ классѣ по 2 года, а потомъ поступилъ въ юнкера. Жена его не любила и тогда, когда была его невѣстой. Его мрачный видъ и щетинистые усы ей очень не нравились, но ей хотѣлось замужъ, а другого жениха не было. Она вышла замужъ, чтобы быть командиршей въ семьѣ, и легко достигла этой цѣли: въ самодурахъ командованіе другими и рабское подчиненіе тѣмъ, кто сильнѣе, уживаются рядомъ. Мальчика своего Трегубовъ оттолкнулъ отъ себя суровостью. И теперь, сидя въ своей комнатѣ, поручикъ думалъ о томъ, какъ онъ несчастливъ, и какъ злы люди, если его не любятъ.

— Товарищи, — думалъ онъ, — это свиньи, которые только и думаютъ о томъ, чтобы взять у меня впередъ въ счетъ жалованья. Жена!.. О, это змѣя; она жалитъ меня каждый день, каждый часъ… Это она внушила сыну, чтобы онъ не любилъ меня… Мальчикъ — ея отродье… Какой это сынъ, если онъ отца не любитъ.

А рядомъ съ мальчикомъ являлась фигура ненавистнаго Ежика.

— О, этотъ мерзкій хамъ… Этотъ тихоня что-нибудь умышляетъ противъ меня, они изведутъ меня втроемъ.

— И за что они меня преслѣдуютъ?.. Что я имъ сдѣлалъ?.. О Боже мой, Боже мой!..

И ни одинъ проблескъ сознанія, что его одиночество есть неизбѣжный результатъ того, что онъ самъ относился къ людямъ не по человѣчески, не освѣщалъ его темныхъ мыслей. Непроницаемою броней эгоизма было одѣто его священное «я», непогрѣшимое, не подлежащее критикѣ.

Зависть глодала его при видѣ дѣтей, ласкающихся къ отцу или къ матери; но эта зависть ни разу не подсказала ему, что надо бы и ему приласкать сына, открыть передъ нимъ свое сердце. Онъ только завидовалъ и злился на то, что у него дурной сынъ, безчувственный, отродье матери. Привязанность Володи къ Ежику представлялась ему верхомъ безнравственности.

— Если онъ не любитъ отца, то какъ онъ смѣетъ любить лакея?

Онъ видѣлъ въ этомъ величайшее оскорбленіе, вопіющее о возмездіи.

Онъ ненавидѣлъ сына и деньщика, какъ сообщниковъ неестественнаго, возмутительнаго преступленія противъ его отцовскаго права на любовь сына.

Онъ рѣшилъ принять мѣры для возбужденія въ Володѣ любви къ отцу.

— Все это оттого, что я его разбаловалъ… строгости мало, — думалъ онъ, вспоминая, что онъ только одинъ разъ высѣкъ сына, да и то очень небольно, больше для вида, но онъ не вспомнилъ, что послѣ этого наказанія мальчикъ сталъ къ нему совершенно холоденъ.

— И тутъ жена виновата, — разсуждалъ онъ самъ съ собой, — какъ можно не сѣчь ребенка! Не понимаетъ, что для его же пользы. Нѣтъ, видно, придется его образумить.

И лучшимъ средствомъ для вразумленія онъ считалъ розги, но боялся жены: онъ помнилъ, какъ ему досталось отъ нея за то, что онъ тогда въ ея отсутствіе высѣкъ Володю.

Онъ попробовалъ пустить въ ходъ другое средство.

Каждый день онъ сталъ говорить при сынѣ, что Ежикъ дурной человѣкъ: это — лукавый тихоня, который поддѣлывается къ мальчику изъ-за выгоды. Онъ и не думаетъ его любить, да и не можетъ, потому что онъ хамъ, а хамы любви не понимаютъ. Это грубое рабочее животное, плутъ и больше ничего.

Но такія слова производили на Володю совсѣмъ не то впечатлѣніе, какого желалъ отецъ. Мальчикъ вѣрилъ своему сердцу, а не этимъ разговорамъ. Сердце же говорило ему, что Ежикъ его любитъ, и это было такъ сладко для мальчика, который до тѣхъ поръ не находилъ отвѣта на голосъ своего сердца, жаждавшаго ласки.

Ему было только непріятно, что его милаго Степана бранятъ, и совершенно несправедливо. Боясь отца, онъ только враждебно, изподлобья взглядывалъ на отца и молчалъ, но разъ онъ не выдержалъ, позабылъ объ осторожности и сказалъ:

— Нѣтъ, папа, Степанъ очень хорошій.

Поручикъ побагровѣлъ. Захлебываясь отъ гнѣва, онъ закричалъ:

— Ахъ ты, дерзкій щенокъ!.. Какъ ты смѣешь возражать отцу?.. Я тебя выпорю, негодный мальчишка.

— Это еще что такое? — вступилась жена, — что онъ сдѣлалъ дурного? И я скажу, что Степанъ хорошій: ни копѣйки никогда не украдетъ и не лѣнтяй.

Володя, поблѣднѣвшій отъ угрозы розгами, съ безмолвной благодарностью прижался къ матери.

— Я вижу, что всѣ противъ меня!.. Вы меня уморить хотите… — произнесъ поручикъ глухимъ голосомъ и, какъ всегда бывало въ подобныхъ случаяхъ столкновеній съ женой, ушелъ въ свою комнату.

Но онъ продолжалъ злиться и думать о томъ же. Однако, ничего, кромѣ розогъ, онъ не могъ придумать для искорененія въ сынѣ преступной любви къ деньщику и возбужденія законной любви къ отцу.

— Это мой священный долгъ… Мало ли что жена… Она не понимаетъ… Я — отецъ, я долженъ!.. Завтра же…

Но онъ отлично зналъ, что жена не позволитъ ему высѣчь Володю и остановился въ недоумѣніи.

Вдругъ на его лицѣ появилась улыбка радости. У хищнаго звѣря, увидѣвшаго возможность схватить давно не дававшуюся добычу, бываетъ въ глазахъ такая же радость.

Ему показалось съ поразительной ясностью, что розги сослужатъ ему двойную службу. Они выразятъ отцовскую любовь и, въ то же время, заставятъ мальчика почувствовать, что Ежикъ его не любитъ. Вѣдь, онъ самъ высѣчетъ своего любимца.

Поручикъ не замѣчалъ противорѣчія въ этихъ мысляхъ; онъ былъ только радъ, что нашелъ, наконецъ, вѣрное средство разбить любовь мальчика къ Степану. И эта злая мысль, родившаяся въ темной области его духовнаго міра, такъ возбудила поручика, что онъ, потирая себѣ руки, быстро прошелся по комнатѣ, какъ человѣкъ, нашедшій разрѣшеніе давно мучившей его загадки.

Онъ рѣшилъ ждать случая, когда мальчикъ въ чемъ-нибудь провинится, и тогда онъ его высѣчетъ, и, разумѣется, въ отсутствіе жены, такъ какъ при ней это невозможно.

XIII.

Однажды вечеромъ, когда поручица ушла въ магазинъ «выбрать сзбѣ на платье», а мужъ ея только что всталъ послѣ тяжелаго послѣобѣденнаго сна, въ столовой раздался шумъ чего-то тяжелаго, упавшаго на полъ, звонъ разбившагося стекла и дѣтскій плачъ. Поручикъ вышелъ въ столовую узнать, въ чемъ дѣло. На полу валялись осколки разбитыхъ чашекъ и стакановъ. А посреди комнаты стоялъ Володя и плакалъ: онъ хотѣлъ достать съ верхней полки шкапа какую-то вещь, всталъ на стулъ, но поскользнулся и полетѣлъ на полъ, увлекая за собой задѣтые рукою чашки и стаканы. Онъ плакалъ отъ боли и отъ страха.

— А… ты опять!.. — раздался голосъ отца, — я тебѣ покажу, что значитъ посуду бить.

Онъ пошелъ въ кухню и, не найдя тамъ Ежика, вышелъ на крыльцо и крикнулъ:

— Степанъ!

Ежикъ былъ въ огородѣ; сидя на корточкахъ возлѣ гряды, онъ выдергивалъ сорную траву и любовался сильнымъ ростомъ огуречныхъ плетей; онъ ожидалъ Володю, который побѣжалъ за ножницами, чтобы срѣзывать траву. Услышавъ голосъ поручика, Ежикъ побѣжалъ въ комнату. Онъ увидѣлъ Володю, стоявшаго въ углу; по лицу его бѣжали слезы. Отецъ его съ гнѣвнымъ лицомъ ходилъ изъ угла въ уголъ. Ежикъ бросился къ своему любимцу.

— Что съ вами? Не ушиблись ли вы?

Мальчикъ всхлипывалъ, не говоря ни слова.

— Эй, ты… Я, кажется, тебя позвалъ… — произнесъ поручикъ.

— Что прикажете, ваше благородіе? — сказалъ Ежикъ, вытянувшись во фронтъ.

— Розогъ… Выпори этого негодяя!

Мальчикъ затрясся всѣмъ тѣломъ и зарыдалъ. Ежикъ не трогался съ мѣста. На лицѣ его явилась твердая рѣшимость защитить своего любимца во что бы то ни стало.

— Ну, чего же ты, какъ пень, стоишь?.. Розогъ!..

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе.

Поручикъ остановился и въ изумленіи вытаращилъ глаза: онъ не вѣрилъ тому, что слышалъ, такая случайность совершенно не входила въ его планъ. Ему показалось, что передъ нимъ не смиренный безгласный Ежикъ, а какой-то другой… И голосъ не его, и глядитъ иначе.

— Вотъ что-о! — протянулъ онъ съ какимъ-то шипѣніемъ, и разразился ругательствами. — Я тебѣ приказываю! — закричалъ онъ, топнувъ ногой. — Будешь ты слушаться, или нѣтъ?!

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе.

— Если ты… сію минуту… да я запорю тебя самого.

— Какъ вамъ угодно, а за барчука постою: Какъ можно, чтобы сѣчь!.. ребенокъ ушибся, пожалѣть надо…

— Мерзавецъ!.. Да ты очумѣлъ, что ли?.. Съ кѣмъ ты говоришь? Съ начальникомъ или нѣтъ?.. Дисциплину забылъ!.. Я тебя подъ судъ!.. въ каторгу уйдешь… Чтобы духа твоего не было здѣсь… Въ карцеръ сію минуту!..

Ежикъ взглянулъ на Володю, не спускавшаго съ него глазъ, повернулся и пошелъ къ двери.

— Степанъ, милый! — закричалъ мальчикъ, и бросился къ нему.

Отецъ схватилъ его за руку и грубо отдернулъ.

— Стой въ углу!

Онъ пошелъ въ свою комнату, взбѣшенный неожиданной неудачей: онъ самъ доставилъ мальчику случай убѣдиться, какъ любитъ его Ежикъ, но онъ, все-таки, достигъ цѣли — ненавистнаго Ежика не будетъ въ его квартирѣ, что бы ни говорила жена: онъ нарушилъ дисциплину, не исполнилъ приказанія начальника и долженъ быть наказанъ.

Поручикъ сталъ писать рапортъ о томъ, что «сего числа» деньщикъ Степанъ Ежикъ оказалъ ему неслыханное неуваженіе, отказался исполнить его приказаніе и осмѣлился сказать дерзости, а потому, для поддержанія дисциплины, онъ просилъ предать его суду. Ежикъ представлялся ему неслыханно дерзкимъ, какимъ-то злодѣемъ, осмѣлившимся идти противъ отцовскихъ правъ. Онъ торопился сдѣлать злое дѣло, ему и мысли не приходило о томъ, что онъ ложь пишетъ, говоря о дерзостяхъ. Слова «пожалѣть надо, а не сѣчь», казались ему неслыханной дерзостью. Онъ самъ пошелъ къ адъютанту съ своимъ рапортомъ и встрѣтилъ его на улицѣ съ портфелемъ подъ мышкой.

— Къ полковнику?

— Да… съ докладомъ.

— Такъ вотъ, возьмите и это… Просто, чортъ знаетъ, что дѣлается.

Адъютантъ пробѣжалъ рапортъ.

— Это Ежикъ вамъ нагрубилъ? Вотъ никакъ не сказалъ бы, что онъ на это способенъ.

— Такая скотина, что не дай Богъ.

Адъютантъ вложилъ рапортъ въ портфель, а поручикъ пошелъ домой. Онъ чувствовалъ удовлетвореніе: онъ отмстилъ человѣку, который, по его мнѣнію, отнялъ у него любовь сына. Онъ считалъ это своимъ правомъ и, въ то же время, онъ исполнилъ долгъ — дисциплина выше всего, и негодяй, нарушающій ее, долженъ быть строго наказанъ.

XIV.

Поручица вернулась черезъ полчаса послѣ того, какъ мужъ подалъ рапортъ, и, входя на крыльцо, крикнула:

— Степанъ!

Обыкновенно послѣ этого окрика изъ кухни, со двора, или изъ огорода раздавался откликъ «иду», а затѣмъ и самъ Ежикъ являлся съ вопросомъ:

— Что прикажете, барыня?

На этотъ разъ отвѣта не было. Поручица еще нѣсколько разъ позвала Степана, и подумала: «Что это значитъ? Куда онъ запропастился?»

Она вошла въ огородъ. У гряды лежала мотыга и желѣзная лопата. Это тоже ее удивило. Ежикъ, окончивъ работу, никогда не оставлялъ вещей, онъ берегъ хозяйское добро. Вдругъ изъ-за куста черной смородины, разросшейся у забора, раздался дѣтскій плачъ.

— Да, вѣдь, это Володя!

Дѣйствительно, перепуганный мальчикъ спрятался подъ кустомъ и плакалъ.

— Володя, что случилось? Гдѣ Степанъ?

— Нѣтъ его! Мама, мама, онъ меня не захотѣлъ сѣчь… Папа его прогналъ за это!

— Ахъ, Боже мой! Завтра стирка!

Гнѣвная она пошла въ комнату мужа.

— Ты съ ума, что ли, сошелъ? — начала она, — сію минуту, чтобы Степанъ былъ здѣсь!

— Не будетъ… — глухо отвѣтилъ поручикъ.

— Это еще что такое? Да ты дѣйствительно съ ума спятилъ!

Для поручицы было новостью, что мужъ отвѣчалъ рѣшительнымъ отказомъ на ея требованіе, и ей казалось, что это невозможно безъ поврежденія его умственныхъ способностей. И самъ поручикъ, повидимому, сознавалъ, что онъ сдѣлалъ важное нарушеніе супружеской дисциплины; онъ избѣгалъ взглядовъ жены, отошелъ отъ нея подальше, но, все-таки, повторилъ:

— Это невозможно… Я его не могу вернуть.

— Какъ это не можешь?

— Ты этого не понимаешь… Дисциплина прежде всего… Онъ не исполнилъ моего приказанія.

— Скажите пожалуйста, дисциплина… Самъ наглупилъ — и дисциплина. Знать я ничего не хочу! Слышишь, я тебѣ ясно говорю, что Степанъ нуженъ мнѣ сію минуту.

— Нельзя. Я ужъ рапортъ подалъ, чтобы его подъ судъ.

— Бѣги сію минуту и возьми свой дурацкій рапортъ.

— Да ужъ адъютантъ, вѣроятно, доложилъ рапортъ полковнику.

— Я тебѣ говорю, бѣги сію минуту.

Поручикъ, побуждаемый ея гнѣвнымъ крикомъ, схватилъ свою фуражку и пошелъ къ адъютанту. На улицѣ страхъ передъ женой уступилъ мѣсто ненависти къ Ежику.

— Какъ!.. Чтобы онъ опять былъ въ моей квартирѣ. Онъ меня оскорбилъ, отнялъ сына. Нѣтъ, этого не будетъ!

Онъ рѣшилъ ни въ какомъ случаѣ не брать назадъ рапорта.

— Но что я скажу женѣ?

Съ борьбой страха передъ женой и ненависти къ Степану пришелъ онъ къ адъютанту. Рапортъ былъ уже доложенъ командиру полка и на немъ уже была резолюція произвести дознаніе. Поручикъ былъ очень доволенъ этимъ. Попросивъ адъютанта сейчасъ же прислать какого-нибудь новаго деньщика, онъ пошелъ домой.

— Я хотѣлъ угодить тебѣ, — сказалъ онъ женѣ, — но уже поздно.

— Ничего знать не хочу! — закричала поручица.

— Но пойми же ты, что полковникъ резолюцію положилъ.

— Иди къ полковнику и возьми рапортъ.

— Какъ же это! Онъ скажетъ, что я дурака разыгралъ.

— Онъ и безъ того знаетъ, что ты — дуракъ.

Поручикъ не возразилъ на это и только тихо проговорилъ:

— Къ полковнику я не пойду.

Онъ боялся полковника не меньше жены, и при встрѣчѣ съ нимъ чувствовалъ иногда невольную дрожь.

— Ну, такъ я сама пойду къ полковнику!

Она схватила шляпку, надѣла ее, стала глядѣться въ зеркало, но вдругъ отказалась отъ своего намѣренія. Она сообразила, что полковнику надо разсказать, въ чемъ дѣло. Всѣ знаютъ, что мужъ говоритъ ей «душа моя», а она ему «мой другъ», и вдругъ она жалуется на мужа, она должна разсказать, какъ онъ жестокъ, хотѣлъ высѣчь ребенка за то, что онъ разбилъ 2 чашки и стаканъ. Это, вѣдь, скандалъ! Маіорша будетъ злословить на весь городъ. Нѣтъ, это невозможно.

Она сняла шляпку и долго изливала на мужа свою злобу за то, что онъ лишилъ ее такого слуги, какъ Степанъ.

— Гдѣ ты найдешь такого? Пришлютъ изъ роты какого-нибудь остолопа, вродѣ Григорія, что былъ передъ Степаномъ. Вотъ твоя любовь къ женѣ! Да, я дура была, что за тебя вышла. Для тебя жена ничего не значитъ. Это тебѣ не пройдетъ даромъ.

— Ну, полно, душа моя, ну, прости меня, — заговорилъ поручикъ, ужаснувшись ея угрозъ.

— Душа моя! — передразнила его. — Какая я тебѣ душа? Съ душой такъ не поступаютъ. Мученица я!

Она сѣла на диванъ и начала истерически всхлипывать.

— Ты уморишь меня… ты — звѣрь… извергъ.

Дальнѣйшему развитію этой семейной сцены помѣшало топанье ногъ за дверью.

Поручица перестала всхлипывать, а мужъ отворилъ дверь и крикнулъ:

— Кто тутъ?

— Я, ваше благородіе, — гаркнулъ высокій, широколицый солдатъ, — фельдфебель прислалъ къ вашей милости.

— А, Леночка, вотъ тебѣ и деньщикъ. Эй, ты, войди сюда!

Солдатъ шагнулъ въ комнату, остановился какъ вкопанный и выпучилъ глаза.

— Какъ зовутъ?

— Митрофанъ Гончаръ, ваше благородіе!

— А знаешь, что такое дисциплина?

— Знаю, ваше благородіе, — слѣпо повиноваться начальнику.

— Смотри!… Помни это.

— Радъ стараться, ваше благородіе! — крикнулъ Гончаръ, какъ будто онъ былъ не въ комнатѣ, а на учебномъ плацу.

— Иди, поставь самоваръ, — приказала поручица.

Мужъ ея ушелъ къ себѣ, довольный тѣмъ, что приходъ новаго деньщика сократилъ заслуженную головомойку.

— Жена погнѣвается еще… я ей не буду перечить, и все уладится, — подумалъ онъ.

XV.

На другой день поручица все утро была не въ духѣ. Новый деньщикъ не умѣлъ даже поставить самовара. Онъ брался за все съ охотой и старался угодить, но схватывалъ вещи такъ крѣпко, что имъ грозила опасность разрушенія. Онъ вытиралъ миску съ такимъ усердіемъ, что раздавилъ ее. Поручица приказала ему выполоть гряду съ морковью, но когда пришла посмотрѣть, какъ идетъ работа, то на половинѣ гряды не было не только сорной травы, но и моркови.

— Чисто, ваше благородіе, — сказалъ Гончаръ, глуповато улыбаясь.

— Вонъ изъ огорода!.. Дуракъ! — закричала поручица.

Гончаръ повиновался, недоумѣвая, почему его бранятъ, когда онъ разсчитывалъ на похвалу.

Когда поручикъ пришелъ со службы, жена обрушилась на него потокомъ укоровъ и брани.

Все сводилось къ тому, что онъ ея совсѣмъ не любитъ, если рѣшился отнять такого слугу, какъ Ежикъ; съ нимъ она была покойна, жила, какъ барыня, ей нужно было только приказать, а теперь она должна быть кухаркой, прачкой, горничной. Это какой-то медвѣдь, который все перебьетъ, переломаетъ.

— Можно будетъ другого взять, — замѣтилъ мужъ.

— Такого, какъ Степанъ, не найдешь… Ты доказалъ мнѣ, что меня не любишь! И я тебѣ этого не прощу!

Въ злобномъ настроеніи другъ противъ друга супруги сѣли обѣдать.

— А гдѣ же Володя?

— Не могу знать, ваше благородіе! — гаркнулъ Гончаръ, стоявшій у двери.

— Иди, покричи на дворѣ. Вѣрно, онъ въ огородѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ Гончаръ вернулся и доложилъ:

— Ихъ нѣтъ въ огородѣ, ваше благородіе.

— Вотъ что значитъ твое звѣрство! — воскликнула мать, — онъ убѣжалъ отъ тебя. Иди, разыщи его, гдѣ хочешь! И не ворочайся одинъ. Я тебя въ дверь не пущу!

— Это все твое воспитаніе, — возразилъ мужъ, — ты распустила ребенка. Какая же ты послѣ этого мать?.. Нѣтъ, теперь я самъ возьмусь за его воспитаніе.

Онъ всталъ изъ-за стола и велѣлъ Гончару идти вмѣстѣ съ нимъ.

Онъ подумалъ, что Володя убѣжалъ искать Степана, и поэтому отправился въ казармы. По разспросамъ оказалось, что никакого мальчика тамъ не видали.

Но поручикъ не ошибся въ своемъ предположеніи.

Мальчикъ затосковалъ о своемъ другѣ и побѣжалъ его отыскивать, ему такъ хотѣлось увидать его, прижаться къ нему, услышать ласковый голосъ. Но онъ почему-то рѣшилъ, что Ежикъ долженъ быть въ острогѣ, и пошелъ къ полю. Онъ зналъ, гдѣ острогъ, потому что не разъ проходилъ мимо него съ Ежикомъ, когда они отправлялись на прогулки.

Дойдя до острога, мальчикъ не зналъ, что ему дѣлать.

Подойти къ офицеру, который прохаживался по платформѣ, онъ не рѣшился, — у него былъ сердитый видъ, какъ у отца. И Володя прошелъ мимо острожныхъ воротъ, гдѣ была будка и ходилъ часовой, и повернулъ вдоль другой стѣны, не имѣвшей воротъ. За ней въ окнахъ съ рѣшетками были видны арестанты съ блѣдными, желтоватыми лицами.

— Степанъ!.. Степанъ! — закричалъ Володя и жадно прислушивался, не откликнется ли милый голосъ.

Ни въ одномъ окнѣ не показалось лица Степана. Мальчикъ покричалъ еще нѣсколько разъ и заплакалъ.

Онъ не зналъ, куда ему идти. Вернуться домой онъ боялся. Отецъ разсердится и высѣчетъ. И онъ тихонько побрелъ въ лѣсовъ, начинавшійся недалеко отъ острога. Но когда онъ вошедъ въ него, и кругомъ зашумѣли шершавые листья орѣшника, и затрепетала осина, ему стало страшно. Съ Степаномъ онъ не боялся даже я большого лѣса, что за рѣкой, а теперь его пугалъ шепотъ деревьевъ. Ему казалось, что сейчасъ изъ-за кустовъ выйдетъ разбойникъ въ красной рубашкѣ съ ножомъ въ рукахъ, или змѣя подниметъ голову изъ травы и ужалитъ его. И Володя не пошелъ въ лѣсъ, а сѣлъ на его опушкѣ.

Между тѣмъ поручикъ и Гончаръ напали на слѣдъ маленькаго бѣглеца. Торговка калачница видѣла, что онъ шелъ по Острожной улицѣ. Караульный офицеръ сказалъ, что мальчикъ только что прошелъ мимо острога и повернулъ въ поле.

И вдругъ Володя увидѣлъ отца.

Онъ вскочилъ и бросился въ страшный для него лѣсъ. Онъ уже не боялся змѣи и разбойниковъ, не обращалъ вниманія на угрожающій шепотъ осины и орѣшника. Онъ пробирался между кустами; вѣтви зацѣплялись за его платье, царапали по лицу; перепуганный мальчикъ не замѣчалъ этого; онъ думалъ только о томъ, какъ бы уйти подальше, въ такую глушь, гдѣ его никто не найдетъ. Но отецъ замѣтилъ его въ ту минуту, когда онъ вскочилъ, чтобы бѣжать.

И вотъ Володя услышалъ за собой трескъ ломаемыхъ кустовъ и чьи-то тяжелые шаги; кто-то пробирается прямо къ нему. Мальчикъ забился подъ кустъ и оцѣпенѣлъ отъ страха.

Вдругъ кто-то крѣпко схватилъ его за руку, такъ что ему больно стало, и среди шепота деревьевъ раздался страшный голосъ:

— Такъ вотъ ты гдѣ; негодяй!.. Бѣгать!.. Я тебѣ покажу!.. Эй, ты, наломай розогъ.

— Слушаю, ваше благородіе.

Чьи-то грубыя руки схватили мальчика. Онъ отчаянно закричалъ и метался, какъ пойманный звѣрекъ.

— Я тебѣ покажу, какъ бѣгать отъ родителей!

Вдругъ мальчикъ затихъ, только все тѣло его конвульсивно вздрагивало.

— Довольно, — сказалъ поручикъ, испугавшись.

Черезъ нѣсколько минутъ Володя очнулся.

— Веди его, — приказалъ поручикъ Гончару, — да смотри, не выпускай.

Но мальчикъ не сопротивлялся, когда Гончаръ взялъ его за руку; онъ какъ-то притихъ, даже не плакалъ, точно послѣ случившагося ему стало все равно, что съ нимъ ни сдѣлаютъ.

Къ вечеру у него сдѣлался сильный жаръ. Мальчикъ метался въ постели и бредилъ: онъ звалъ Степана на помощь.

Мать пригласила полкового доктора.

Онъ осмотрѣлъ его и покачалъ головой.

— Что съ нимъ такое, докторъ? — спросила мать.

— Нервное потрясеніе отъ розогъ.

— Какъ, отъ розогъ?!

— Да, онъ высѣченъ, и очень сильно.

Поручикъ не сказалъ объ этомъ женѣ, когда привелъ Володю.

— Ты его высѣкъ? — накинулась она на мужа послѣ ухода доктора.

— Разумѣется. Это было необходимо.

— Извергъ!.. Убійца!.. Онъ умретъ!..

— Не безпокойся, не умретъ… Я ему добро сдѣлалъ… Онъ этого во всю жизнь не забудетъ.

Поручикъ не ошибся. Володя черезъ нѣсколько дней оправился; но въ его чувствѣ къ отцу произошла рѣзкая перемѣна: прежде онъ боялся и не любилъ отца, а теперь въ дѣтскомъ сердцѣ была уже ненависть. Володя рѣшительно отказался здороваться съ отцомъ и цѣловать его руку.

Поручикъ пригрозилъ розгами, но мать заступилась:

— Если ты хоть разъ это сдѣлаешь, я уйду отъ тебя, — сказала она.

Это спасло мальчика отъ экзекуцій.

XVI.

Когда Ежикъ пришелъ въ карцеръ, и дверь за нимъ захлопнулась, его охватило полное отчаяніе. Онъ всѣмъ существомъ своимъ чувствовалъ, что жизнь его кончилась, хотя сердце тревожно билось, и мучительныя мысли угнетали его мозгъ.

Контрастъ только что закончившагося прошлаго и будущаго былъ слишкомъ рѣзокъ. Это будущее представлялось Ежику столь мрачнымъ, что онъ не видѣлъ въ немъ даже и такихъ скудныхъ лучей свѣта, какіе проникали въ карцеръ сквозь дверныя щелочки. Прошедшее живыми картинами выступало предъ Ежикомъ, когда онъ думалъ о будущемъ, и отъ этого послѣднее дѣлалось еще чернѣе и грознѣе, какъ туча, когда противъ нея еще сіяетъ солнышко.

Онъ видѣлъ кухню, въ которой еще сегодня хозяйничалъ, и уютный уголъ за печкой, гдѣ стояла его кровать. Ему казалось, что онъ еще слышитъ скрипъ двери, послѣ котораго въ кухнѣ дѣлалось какъ будто свѣтлѣе отъ бѣлокурой головки мальчика съ ясными, улыбающимися глазками. Онъ приходилъ повертѣться около Ежика, разспросить, что будетъ за обѣдомъ, поговорить насчетъ прогулки послѣ обѣда.

Вспомнилось Ежику, какъ иногда Володя стремительно подбѣгалъ къ нему съ сжатымъ кулачкомъ и говорилъ:

— А я тебѣ что-то принесъ… И ты не угадаешь. Открой ротъ и зажмурь глаза.

И Ежикъ повиновался, улыбаясь отъ счастья, а Володя, звонко смѣясь, клалъ ему въ ротъ конфетку.

Бумажку отъ нея съ картиночкой Ежикъ пряталъ, какъ драгоцѣнность, въ свой сундукъ, стоявшій подъ кроватью. Лежало тамъ и красное яичко, которымъ Володя похристосовался съ нимъ въ Свѣтлый праздникъ.

И все это счастье пропало безвозвратно. Люди заглянутъ въ его сундукъ съ дорогими для его сердца вещами и будутъ смѣяться.

Глубокимъ стономъ вырывались его мысли.

Потомъ представлялся Ежику огородъ, въ которомъ онъ работалъ до той минуты, когда пришла бѣда. Сильно цвѣли бобы и горохъ; красные маки покачивались отъ вѣтерка; арбузы и дыни пустили длинныя плети. Пропалывая гряду, Ежикъ думалъ, что для Володи много будетъ бобовъ и сахарнаго гороха. Въ ближней церкви начали звонить въ вечернѣ въ будничный колоколъ. Ежикъ съ удовольствіемъ прислушивался къ каждому удару, — они напоминали ему Кузнечиху, гдѣ въ церкви такой же маленькій колоколъ, и сторожъ звонилъ такими же рѣдкими ударами.

И вдругъ сердитый крикъ:

— Степанъ!

Ежикъ побѣжалъ на этотъ зовъ, не чуя бѣды. Онъ думалъ, что сдѣлаетъ, что баринъ прикажетъ, и опять въ огородъ, и Володя будетъ возлѣ него…

Вспомнилось Ежику лицо мальчика, когда онъ стоялъ, прижавшись въ уголъ, и плакалъ, и потомъ его кривъ: «Степанъ, милый!..»

— Господи, неужели я никогда его не увижу?

И Ежикъ самъ себѣ отвѣтилъ;

— Никогда. Развѣ его пустятъ ко мнѣ?.. Онъ прибѣжалъ бы меня провѣдать, да не позволятъ ему.

Ежику стало такъ горько отъ этой мысли, что глаза его наполнялись слезами.

Потомъ онъ думалъ, что ему будетъ за то, что не исполнилъ приказанія начальника. Въ той тьмѣ, въ которой являлось для него будущее, ему представилась Сибирь съ снѣжными сугробами, вандалы… подземная работа въ рудникахъ.

«А можетъ быть и разстрѣляютъ для примѣра, — подумалъ онъ, — что же… все равно помирать».

Ему и мысли не приходило о томъ, что дѣло его вовсе не такъ страшно: судъ можетъ и оправдать, когда узнаетъ, почему онъ не исполнилъ приказанія поручика, а если и обвинитъ, то не очень строго.

Отчаяніе охватывало сердце Ежика.

Стукнула отворившаяся заслонка двернаго окошечка, и въ немъ появилось лицо фельдфебеля Сидорова.

— Ты тутъ, Ежикъ?

— Такъ точно, Макаръ Савельичъ.

— Что ты это натворилъ, ежова голова?

Ежикъ молчалъ.

— Отъ фронта отбился. Мѣсто, какого ты хотѣлъ, я тебѣ предоставилъ… А ты поручику грубіянить вздумалъ.

— Не грубіянилъ я, Макаръ Савельичъ.

— Какъ же такъ?.. Онъ рапортъ на тебя подалъ.

— Приказалъ онъ мнѣ, Макаръ Савельичъ, чтобы я, значитъ, его сына высѣкъ.

— Ну?

— А я сказалъ: никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе.

— Ну, вотъ видишь… ослушался начальника.

— Макаръ Савельичъ, да я за этого мальчика помереть готовъ… Какъ же я могу его высѣчь.

— Мало ли что… Коли начальникъ приказываетъ, все долженъ исполнять.

— А вы бы высѣкли, коли бы онъ вамъ все равно, какъ сынъ родной?

— Загубилъ ты себя, Ежикъ, — сказалъ фельдфебель вмѣсто отвѣта. — Ну, прощай.

— Прощайте, Макаръ Савельичъ.

Окошечко захлопнулось, и Ежикъ остался въ темнотѣ съ прежнею тоской и гнетущими мрачными думами.

XVII.

Дѣло Ежика пошло обычнымъ порядкомъ. По рапорту поручика Трегубова, не спѣша, производилось разслѣдованіе.

Поступокъ Ежика оказывался вовсе не того характера, какой былъ сообщенъ ему въ рапортѣ. Вмѣсто «дерзкаго солдата, отказавшагося исполнить приказаніе начальника и нанесшаго ему оскорбленіе», являлся добрый, сердечный человѣкъ, который не могъ высѣчь своего любимца по приказанію жестокаго отца; вмѣсто дерзостей, которыми онъ, будто бы, оскорбилъ офицера, оказывалось только: «никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе».

Добрякъ фельдфебель, какъ только узналъ, что дѣло Ежика идетъ хорошо, зашелъ къ нему сообщить эту новость.

— Слушай ты, ежова голова, — сказалъ онъ, — ничего тебѣ такого не будетъ… самое большое въ разрядъ штрафованныхъ попадешь, а можетъ, и совсѣмъ не накажутъ… сидѣнье въ карцерѣ въ зачетъ возьмутъ.

Ежикъ безучастно посмотрѣлъ на Сидорова, какъ будто дѣло не его касалось.

«Хоть и оправдаютъ, — подумалъ онъ, — все равно, не жить мнѣ съ Володей… опять въ роту».

Но онъ не высказалъ своихъ мыслей.

— Ты что же такой?.. Я тебѣ радость сказалъ, а ты точно мокрая курица.

— Неможется мнѣ, Макаръ Савельичъ. Кашель по ночамъ такой, что просто страсть. Помирать, видно, надо.

— Вотъ еще выдумалъ… Зачѣмъ помирать…

Но, всмотрѣвшись въ Ежика пристальнѣе, Сидоровъ и самъ подумалъ, что у него какая-нибудь болѣзнь. Лицо очень ужъ похудѣло, и глаза глубоко ввалились и въ нихъ какой-то блескъ, точно у лихорадочнаго.

— Пустяки, — сказалъ онъ, — пройдетъ.

А на другой день Сидоровъ доложилъ баталіонному доктору.

— Съ Ежикомъ что-то неладно, ваше благородіе.

Докторъ зашелъ въ карцеръ. Въ немъ было темно, и онъ велѣлъ Ежику выйти въ корридоръ для осмотра.

При яркомъ свѣтѣ солнца, глядѣвшаго въ окно, исхудавшій Ежикъ, съ лихорадочными, тоскливыми глазами, возбуждалъ невольное состраданіе.

Сидоровъ вздохнулъ и покачалъ головой.

— Ты боленъ? — спросилъ докторъ.

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе, кашель только привязался, — кротко отвѣтилъ Ежикъ.

Докторъ приложился ухомъ къ его груди и услышалъ зловѣщіе хрипы и шумы.

— Перевести сейчасъ же въ лазаретъ, — приказалъ онъ сопровождавшему его фельдшеру.

Ежикъ былъ этимъ доволенъ. Онъ надѣялся отдохнуть въ лазаретѣ; но онъ и не подозрѣвалъ, что ему грозитъ опасность не отъ суда.

Нервное потрясеніе, тоска и содержаніе въ карцерѣ страшно подѣйствовали на его организмъ, изнуренный непрерывною работой у поручицы. Еще съ весны онъ сталъ покашливать. Послѣ катастрофы болѣзнь накинулась на него, какъ звѣрь на добычу, застигнутую врасплохъ, и, когда докторъ выслушалъ его грудь, половина легкихъ была уже поражена.

Перемѣщеніе въ лазаретъ доставило Ежику удовольствіе отдыха.. Онъ могъ теперь лежать не на голомъ полу, а раздѣвшись, на тюфякѣ, который хотя и былъ довольно жестокъ, но послѣ голаго пола казался Ежику очень удобнымъ.

Прямо предъ его кроватью было большое окно. Онъ могъ видѣть въ него, какъ заходитъ солнышко, какъ плывутъ облака. Ласточки съ веселыми криками пролетали иногда возлѣ самаго окна, а на подоконникѣ каждое утро гудѣли голуби.

Ежикъ глядѣлъ на небо, на облака, и ему представлялась то деревня и ея, теперь уже золотистыя, поля, то огородъ.

— Все ужъ тамъ теперь поспѣло, — думалъ онъ.

И хотѣлось ему узнать, доволенъ ли Володя турецкими бобами, крупные ли они вышли, и хороши ли подсолнечники, и какая дыня выросла изъ тѣхъ сѣмянъ, что ему далъ садовникъ.

Часто онъ думалъ о томъ, помнитъ ли о немъ Володя, и несбыточною мечтой мелькала мысль о томъ, какъ бы его увидѣть.

Отъ одной этой модели сердце его точно срывалось съ мѣста и долго не могло возвратиться къ обычному темпу.

— Невозможно это, — думалъ Ежикъ и грустно вздыхалъ.

А между тѣмъ желаніе этой невозможности росло съ каждымъ днемъ и заполонило всѣ мысли Ежика.

Онъ мечталъ, что его скоро выпишутъ изъ больницы, отсудятъ, высидитъ онъ, что слѣдуетъ, въ карцерѣ, а можетъ только розгами накажутъ и выпустятъ же когда-нибудь. Онъ сейчасъ же пойдетъ тогда на ту улицу и, можетъ быть, хоть издали увидитъ Володю. Потомъ его планы становились смѣлѣе. Онъ рѣшилъ, что выберетъ время, когда поручикъ на службѣ бываетъ, и пойдетъ прямо къ барынѣ.

— Она не прогонитъ, — думалъ онъ, и я его увижу; и въ огородъ схожу, и кухню свою посмотрю…

Но мечта уносилась еще дальше.

— А можетъ быть, — думалъ онъ, — барыня захочетъ опять взять меня въ деньщики, — умолилъ бы я ее, — а коли она захочетъ, то и баринъ согласится. Господи, какая бы тогда радость была!..

Въ такихъ мечтаніяхъ проходилъ день за днемъ, унося силы Ежика.

Онъ лежалъ безропотно, не сознавая грозящей ему опасности.

Докторъ останавливался у его постели во время визитаціи и спрашивалъ:

— Ну, какъ?

— Слава Богу, ваше, благородіе, — отвѣчалъ Ежикъ, — вотъ только ночью трудно было.

А по ночамъ его мучила безсонница и изнурительная лихорадка. Жаръ иногда, усиливался до такой степени, что больной начиналъ бредить.

Ему казалось, что онъ по прежнему въ деньщикахъ…

Онъ вмѣстѣ съ Володей пускаютъ змѣя, но змѣй почему-то не гудитъ, и Ежикъ никакъ не можетъ заставить его гудѣть. Потомъ они гдѣ-то гуляли, и кругомъ цвѣли бобы, какъ въ тотъ вечеръ, когда кончилось его счастье.

А иногда ему чудилась война. Онъ видѣлъ Сидорова и Куцаго… они кололи турокъ штыками… и глаза у нихъ страшные, налитые кровью… А онъ стоитъ у куста и не хочетъ убивать людей… но страшный турокъ лѣзетъ на него съ ружьемъ, и Ежикъ чувствуетъ, какъ штыкъ вонзился въ его грудь.

Онъ кричалъ и будилъ больныхъ.

Къ утру, когда лихорадка ослабѣвала, Ежикъ засыпалъ ненадолго, а проснувшись, думалъ все о томъ же, какъ бы увидѣть Володю.

Его томила неизвѣстность, долго ли ему лежать въ лазаретѣ.

— Ваше благородіе, скоро ли на выписку? — спросилъ онъ доктора.

Докторъ грустно усмѣхнулся и сказалъ:

— Поправиться надо… некуда торопиться.

Этотъ отвѣтъ встревожилъ Ежика. —

— Господи! да неужели еще цѣлый мѣсяцъ лежать? — подумалъ онъ: — неужели я такъ сильно боленъ?.. А что, если я не поправлюсь, и умереть придется, не повидавшись.

Онъ точно оцѣпенѣлъ отъ этой мысли и съ отчаяніемъ глядѣлъ на ярко синее небо въ лазаретномъ окнѣ. Но съ этого неба въ окно весело взглянуло солнышко, и заставило исчезнуть призракъ смерти.

Ежикъ вздохнулъ и подумалъ:

— Богъ милостивъ, поправлюсь.

Но съ этого дня желаніе увидѣть Володю сдѣлалось мучительно жгучимъ… Онъ то мечталъ, что выздоровѣетъ, то впадалъ въ отчаяніе.

Лежа въ тяжелой полудремотѣ, подъ вліяніемъ лекарства съ морфіемъ, Ежикъ иногда неподвижно глядѣлъ на дверь. Ему казалось, что вотъ она сію минуту отворится, заскрипитъ, какъ та дверь въ кухнѣ, и вбѣжитъ Володя и скажетъ: «Степанъ, я тебя провѣдать пришелъ».

И когда дверь отворялась, и въ нее входилъ фельдшеръ съ пузырьками и баночками или лазаретный служитель, Ежикъ вздыхалъ и закрывалъ глаза.

Однажды во время такой полудремоты онъ случайно узналъ страшную новость.

Лазаретный служитель и фельдшеръ заговорили о немъ и, думая, что онъ спитъ, не стѣснялись.

И услышалъ Ежикъ, что онъ «скоро помретъ».

Онъ сначала удивился, не хотѣлъ вѣрить этому, потомъ вдругъ охватила его неописанная тоска и тревога.

— Какъ же это?! Неужели не увижу его?.. — шепталъ онъ дрожавшими губами. — Нѣтъ!.. Это невозможно!..

И у него явился планъ убѣжать изъ лазарета. Онъ обдумалъ всѣ подробности, и только тогда вспомнилъ:

— А хватитъ ли у меня силъ?

Онъ попробовалъ встать съ постели, но ему удалось только приподняться и сѣсть… Въ изнеможеніи, съ полными слезъ глазами, онъ упалъ на подушку.

Но черезъ нѣсколько минутъ у него уже былъ другой планъ.

Съ ранняго утра Ежикъ не спускалъ глазъ съ двери и нѣсколько разъ спрашивалъ лазаретнаго служителя: «скоро ли докторъ»?

— Докторъ свое время знаетъ, — говорилъ служитель, — придетъ это время, придетъ и докторъ.

Но это «свое время» приближалось такъ медленно, что Ежикъ приходилъ въ отчаяніе.

Но вотъ, наконецъ, докторъ остановился у его постели.

— Ваше благородіе, сдѣлайте Божескую милость, — сказалъ Ежикъ, собравъ всѣ свои силы.

— Ну, что? Говори, — ласково отвѣтилъ докторъ.

— Видно, мнѣ… ваше благородіе… помереть надо… Хочу просить… повидать его надо…

— Кого повидать?

— Этого самаго… мальчика… Володю… Кабы ваше благородіе… сказали ему: «Ежикъ, молъ, помираетъ»… можетъ, онъ и придетъ…

Онъ волновался, говоря это; — въ глазахъ его показались слезы.

Докторъ понялъ его: онъ зналъ всю исторію съ Ежикомъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ — я приведу его, а ты успокойся.

— Попросите, ваше благородіе, барыню… чтобы пустила… Истосковался я объ немъ…

— Я тебѣ даю слово, что приведу его, — повторилъ докторъ.

Безграничная благодарность засвѣтилась въ потухавшихъ глазахъ Ежика.

Прямо изъ лазарета докторъ пошелъ къ Трегубовымъ. Онъ зналъ, что откладывать нельзя: по его мнѣнію, не сегодня, — завтра Ежикъ долженъ умереть.

XVIII.

Лежитъ Ежикъ на постели послѣ приступа лихорадки и дремлетъ.

И кажется ему, что онъ въ своей кухнѣ рубитъ мясо для котлетъ, а самъ поглядываетъ на дверь, не идетъ ли дорогой для него мальчикъ. Будутъ пироги съ яблоками, и Ежикъ отложилъ для него хорошенькое, румяное, яблочко.

Вдругъ какой-то стукъ. Ежикъ вздрогнулъ, открылъ глаза и не могъ сразу разобрать, сонъ ли все, или онъ проснулся. Страшная слабость, какую онъ чувствовалъ, вдругъ смѣнилась возбужденіемъ, будто волна жизни ворвалась въ его организмъ.

Онъ увидѣлъ у отворенной двери Володю и доктора. Онъ вспомнилъ обѣщаніе доктора и сознавалъ, что это не сонъ.

Мальчикъ испуганно озирался по кроватямъ, гдѣ изъ-подъ сѣрыхъ одѣялъ выглядывали истомленныя, желтыя, лица.

Докторъ подвелъ его къ постели Ежика.

Володя встрѣтилъ его взглядъ и заплакалъ.

— Степанъ!… Дорогой мой!… — закричалъ онъ, заливаясь слезами.

А Ежикъ такъ заволновался отъ радости, что ничего не могъ сказать. Онъ весь сосредоточился въ созерцаніи мальчика. Улыбка счастья освѣщала его лицо съ обострившимся носомъ послѣдними лучами уходящей жизни.

— Пришелъ… не забылъ… — произнесъ онъ наконецъ.

Это былъ не то шепотъ, не то хрипота

Володя глядѣлъ на него и плакалъ; порывами жалости и любви трепетало дѣтское сердце.

— Я тебя люблю… — говорилъ онъ, всхлипывая, — мнѣ скучно безъ тебя… У насъ теперь недобрый деньщикъ… Ты знаешь ли… вѣдь я тогда убѣжалъ… искать тебя… къ острогу ходилъ, думалъ, что ты тамъ…

Ежикъ лежалъ въ какомъ-то забытьѣ. Онъ слышалъ слова Володи, и ему казалось, что онъ тонетъ, и что тонуть такъ пріятно… въ глазахъ туманъ голубой, и слышится тихая пѣсня, которой онъ разобрать не можетъ… Сознаніе оставляло его, потомъ вдругъ вспыхивало, какъ огонекъ надъ догорѣвшимъ костромъ, нашедшій еще не вполнѣ обугленную вѣточку.

— А бобы?.. Хороши ли?… — спросилъ онъ.

— Большущіе… Я тебѣ покажу завтра… я къ тебѣ каждый день буду ходить…

Ежикъ улыбнулся… Словъ у него не было, чтобы выразить то счастье, какое давали ему слова Володи. Онъ молчалъ, то закрывая, то открывая глаза, и прислушивался къ милому голосу.

— Ну, Володя, пора домой, — тихо сказалъ докторъ.

Ежикъ зашевелился, будто хотѣлъ удержать мальчика и прошепталъ:

— Володя… поцѣлуй меня… на прощанье…

Мальчикъ припалъ къ нему и, роняя слезы, цѣловалъ его щеки и губы.

Въ сладкой истомѣ Ежикъ закрылъ глаза.

— Я завтра приду къ тебѣ… — слышалось ему.

Потомъ стукнула дверь. Ежикъ вздрогнулъ и открылъ глаза.

Володи и доктора уже не было въ комнатѣ.

— Завтра придетъ, — подумалъ Ежикъ, — любитъ онъ меня… Докторъ добрый… не обманулъ… завтра поблагодарить надо…

Но онъ уже не могъ этого сдѣлать.

Ежикъ заснулъ, — и уже не просыпался.

Ивановичъ.

"Міръ Божій", №№ 8—10, 1894