VIII
Сергей Городецкий. Русь. Песни и думы. Москва. 1909 г. Изд. Сытина. Цена 15 к. — Валериан Вородаевский. Стихотворения. СПб. 1909 г. Изд. «Оры». Цена 85 к. — Борис Садовской. Позднее утро. Стихотворения. Москва. 1909 г. Цена 1 р. — Иван Рукавишников. Стихотворения. Книга шестая. СПб. Цена 1 р. 50 к.
В прохладное весеннее утро хорошо идти одному по тропинке, не ожидая никаких встреч. Солнце на траве, на одежде, слегка влажная земля мягко ложится под ноги — и тогда невольно начинаешь петь, приплясывая и притоптывая, поводя плечами и помахивая тростью. Петь, разумеется, без слов, — слова не вспоминаются в такое удивительное утро. Это не торжественный гимн созревающей для творчества мысли, как бывало у Шиллера, это непосредственное упоение бытиём — ржание купающихся коней, стремительный взлёт жаворонка и неистовые прыжки разыгравшейся собаки. Такой песней захлёбываешься, и от неё больше ничего не надо. Но Сергей Городецкий возымел странную мысль подобрать к ней слова и из получившихся строк составил книгу, назвав ее «Русью», пятой книгой своих стихов. Я прочёл её с чувством сладкой меланхолии и ещё большей неловкости, потому что, спеша подбирать слова к всё нарастающей и нарастающей мелодии, автор не успел ни взвесить их, ни расценить, ни даже выбрать подходящие. Ни о стильности, ни об интересности построений или технической утончённости тут не может быть и речи. Городецкий забыл всё, что он когда-либо знал или должен был знать, как поэт. Книга названа Русью, но России здесь нет, — есть только лёгкие ноги, фуражки набекрень и улыбающиеся красные губы. Имеет ли это какое-нибудь отношение к литературе, я не знаю, но к поэзии, мне кажется, имеет.
Книга стихов Валериана Бородаевского совсем в ином роде. В ней чувствуется знание многих метрических тайн, аллитераций, ассонансов; рифмы в ней то нежны и прозрачны, как далекое эхо, то звонки и уверенны, как сталкивающиеся серебряные щиты. Но глубокая неудовлетворённость миром и жгучая жажда иного не позволяют поэту сосредоточиться на своих образах, они бывают не всегда продуманы, обладают досадно-случайными чертами. И так часто в самых высоких и красивых нотах его пения слышна дрожь приближающейся истерики.
Правда, он мало поёт, он предпочитает говорить о своих видениях простым и страшным языком. То он видит Бога, прикурнувшего у хижины и заглядевшегося в бесплодную степь, то как в шахтах «дрожат седоватые шеи, вислые губы темничных коней». Иногда он бывает торжественным, тогда с его губ срываются слова, убедительные в своей неожиданности:
Печать Антихриста! Иуда! Страшный Суд!
Всё та же ты, — икона Византии.
Но ярче твой огонь! — Сердца куют и жгут…
О, мудрецы… Рабы глухонемые!
Недаром Вячеслав Иванов называет его в своём предисловии «византийцем духа», христианство для него — право запрещать и проклинать, для него Страстная Неделя ещё не закончилась Воскресеньем.
И наиболее привычные ему цвета — чёрный и красный, как у того, кто смотрит вокруг сквозь плотно сомкнутые веки.
Но может быть именно эта затаённая жестокость и делает его творчество глубоко индивидуальным, несмотря на заметное влияние Тютчева, Фета и В. Иванова.
Борис Садовской — писатель по преимуществу. В его книге «Позднее утро» собраны стихи за последние пять лет, но в них не чувствуется никакой разницы, ни оскудения, ни развития.
Он сразу усвоил себе определённую манеру письма, вполне грамотную, непретенциозную, и, кажется, не собирается отступать от неё ни на йоту.
Пусть Брюсов, как охотник, подстерегает тайны в ночных лабиринтах страсти и мысли, Иванов возносит светлое знамя Христа-Диониса, Блок то безумно тоскует о Прекрасной Даме, то безумно хохочет над нею — Садовской смотрит на них подозрительно. «В туманной мгле мороза полозьев скрипы, лай собак, кряхтенье водовоза» — эти темы не изменяют никогда, с ними можно прожить всю жизнь.
Я думаю, ни у кого не повернётся язык упрекнуть поэта за такую скромность. Если он может немногое, то, по крайней мере, ясно сознаёт свои силы. Несколько строф, навеянных Брюсовым и Белым, только подтверждают мою мысль, так неуверенно звучат они, так бесхитростно переняты в них особенности обоих образцов.
В роли конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами, Борис Садовской, конечно, не годится, но из него вышел недурной колонист в уже покорённых и расчищенных областях.
Если Городецкий поёт, Бородаевский говорит, а Садовской пишет, то Иван Рукавишников дерзает. Безусловно талантливый, работающий, думающий, он совершенно лишён чутья поэтов — вкуса. Иногда это даже помогает ему: как лунатик, бредёт он по узкому карнизу и действительно находит благоухающие лужайки, серебряные поляны зачарованных стран. Но чаще — о, как это бывает часто! — он жалко срывается, и не в бездну, а только в грязь, и стихи его испещрены кляксами безобразных прозаизмов.
В его книге есть стихотворения в форме чаши, меча, креста и треугольника, подражание поэтам-александрийцам. В ней много новых размеров, новых строф. Характерным для Рукавишникова является частое повторение какого-нибудь слова или выражения, придающее его образам характер неотступности.
И у него часто встречаются темы оккультизма, трактованные не глубоко, но своеобразно.
Книга его представляет материал для поэтов, и богатый материал, но автора её поэтом назвать страшно.