XXII
Александр Блок. Ночные часы. Четвёртый сборник стихов. К-во «Мусагет». Ц. 1 р. — Н. Клюев. Сосен перезвон. К-во Знаменский и К°. М. Ц. 60 к. — К. Д. Бальмонт. Полное собрание стихов. Том восьмой: Зелёный Вертоград. К-во «Скорпион». Ц. 1 р. 50 к. — Поль Верлен. Собрание стихов. Перевод Валерия Брюсова. К-во «Скорпион». Ц. 2 р. — Поль Верлен. Записки вдовца. К-во «Альциона». Ц. 1 р. — М. Г. Веселкова-Кильштет. Песни забытой усадьбы. Ц. 1 р. — Вадим Шершеневич. Весенние проталинки. Ц. 60 к. — Ив. Генигин. Стихотворения. Ц. 45 к.
Перед А. Блоком стоят два сфинкса, заставляющие его «петь и плакать» своими неразрешёнными загадками: Россия и его собственная душа. Первый — некрасовский, второй — лермонтовский. И часто, очень часто Блок показывает нам их, слитых в одно, органически нераздельных. Невозможно? Но разве не Лермонтов написал «Песню о купце Калашникове»? Из некрасовских заветов любить отчизну с печалью и гневом он принял только первый. Например, в стихотворении «За гробом» он начинает сурово, обвиняюще:
Был он только литератор модный,
Только слов кощунственных творец…
но тотчас же добавляет:
Но мертвец — родной душе народной:
Всякий свято чтит она конец…
Или в стихотворении «Родине», за великолепно страшными строками:
За море Чёрное, за море Белое
В чёрные ночи и белые дни
Дико глядится лицо онемелое,
Очи татарские мечут огни…
непосредственно следуют строки примиряющие, уже самой ритмикой, тремя подряд стоящими прилагательными:
Тихое, долгое, красное зарево
Каждую ночь над становьем твоим…
Этот переход от негодования не к делу или призыву, а к гармонии (пусть купленной ценой новой боли — боль певуча), к шиллеровской, я сказал бы, красоте, характеризует германскую струю в творчестве Блока. Перед нами не Илья Муромец, не Алёша Попович, а другой гость, славный витязь заморский, какой-нибудь Дюк Степанович. И не как мать любит он Россию, а как жену, которую находят, когда настанет пора. В своей лоэнгриновской тоске Блок не знает решительно ничего некрасивого, низкого, чему он мог бы сказать, наконец, мужское: нет! А может быть хочет, ищет? Но миг — и даже тема о забытом полустанке рыдает у него, как самая полнозвучная скрипка:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели,
Молчали жёлтые и синие,
В зелёных плакали и пели…
В чисто лирических стихах и признаниях у Блока — лермонтовское спокойствие и грусть, но и тут тоже характерное различие: вместо милой заносчивости маленького гусара, у него благородная задумчивость Михаэля Крамера. Кроме того, в его творчестве поражает ещё одна черта, несвойственная не только Лермонтову, а и всей русской поэзии вообще, а именно — морализм. Проявляясь в своей первоначальной форме нежелания другому зла, этот морализм придаёт поэзии Блока впечатление какой-то особенной, опять-таки шиллеровской, человечности.
Ведь со свечой в тревоге давней
Её не ждёт у двери мать,
Ведь бедный муж за плотной ставней
Её не будет ревновать…
размышляет он почти в момент объятья и влюбляется в женщину за её «юное презрение» к его желанию.
Как никто, умеет Блок соединять в одной две темы, — не противопоставляя их друг другу, а сливая их химически. В «Итальянских стихах» — величавое и светлое прошлое и некий ветр, «сквозь бархат чёрный поющий о будущей жизни», в «Куликовом поле» — нашествие татар и историю влюблённого воина русской рати. Этот приём открывает нам безмерные горизонты в области поэзии.
Вообще Блок является одним из чудотворцев русского стиха. Трудно подыскать аналогию ритмическому совершенству таких стихов, как «Свирель запела» или «Я сегодня не помню». Как стилист, он не чурается обычно красивых слов, он умеет извлекать из них первоначальное их очарование.
Валентина, звезда, мечтанье,
Как поют твои соловьи…
И великая его заслуга перед русской поэзией в том, что он сбросил иго точных рифм, нашёл зависимость рифмы от разбега строки. Его ассонансы, вкраплённые в сплошь срифмованные строфы, да и не только ассонансы, но и просто неверные рифмы (плечо — ни о чём, вести — страсти), всегда имеют в виду какой-нибудь особенно тонкий эффект и всегда его достигают.
Эта зима принесла любителям поэзии неожиданный и драгоценный подарок. Я говорю о книге почти не печатавшегося до сих пор Н. Клюева. В ней мы встречаемся с уже совершенно окрепшим поэтом, продолжателем традиции пушкинского периода. Его стих полнозвучен, ясен и насыщен содержанием. Такой сомнительный приём, как постановка дополнения перед подлежащим, у него вполне уместен и придаёт его стихам величавую полновесность и многозначительность. Нечёткость рифм тоже не может никого смутить, потому что, как всегда в большой поэзии, центр тяжести лежит не в них, а в словах, стоящих внутри строки. Но зато такие словообразования, как «властноокая» или «многоочит», с гордостью заставляют вспомнить о подобных же попытках Языкова.
Пафос поэзии Клюева редкий, исключительный — это пафос нашедшего.
Недостижимо смерти дно,
И реки жизни быстротечны, —
Но есть волшебное вино
Продлить чарующее вечно…
говорит он в одном из первых стихотворений и всей книгой своей доказывает, что он испил этого вина. Испил, и ему открылись райские крины, берега иной земли и источающий кровь и пламень, шестикрылый Архистратиг. Просветлённый, он по-новому полюбил мир: и лохмотья морской пены, и сосен перезвон в лесной блуждающей пустыне, и даже золочёные сарафаны девушек-созревушек или опояски соловецкие дородных добрых молодцев, лихачей и залихватчиков.
Но…
Лишь одного недостаёт
Душе в изгнании юдоли:
Чтоб нив просторы, лоно вод
Не оглашались стоном боли…
......
И чтоб похитить человек
Венец Создателя не тщился,
За что, посрамленный во век,
Я рая светлого лишился…
Не правда ли, это звучит как: Слава в вышних Богу, и на земли мир, и в человецех благоволение? Славянское ощущение светлого равенства всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге. Тут, при виде нарушения этой чисто-русской гармонии, поэт впервые испытывает горе и гнев. Теперь он видит страшные сны:
Лишь станут сумерки синее,
Туман окутает реку, —
Отец, с верёвкою на шее,
Придёт и сядет к камельку …
Теперь он знает, что культурное общество — только «отгул глухой, гремучей, обессилевшей волны».
Но крепок русский дух, он всегда найдёт дорогу к свету. В стихотворении «Голос из народа» звучит лейтмотив всей книги. На смену изжитой культуре, приведшей нас к тоскливому безбожью и бесцельной злобе, идут люди, которые могут сказать про себя: «…Мы — предутренние тучи, зори росные весны… в каждом облике и миге наш взыскующий отец… чародейны наши воды и огонь многоочит». Что же сделают эти светлые воины с нами, тёмными, слепо-надменными и слепо-жестокими? Какой казни подвергнут они нас? Вот их ответ:
Мы — как рек подземных струи,
К вам незримо притечём
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольём.
В творчестве Клюева намечается возможность поистине большого эпоса.
Вечная тревожная загадка для нас К. Бальмонт. Вот пишет он книгу, потом вторую, потом третью, в которых нет ни одного вразумительного образа, ни одной подлинно-поэтической страницы, и только в дикой вакханалии несутся все эти «стозвонности» и «самосожжённости» и прочие бальмонтизмы. Критики берутся за перья, чтобы объявить «конец Бальмонта» — они любят наносить coup de grace. И вдруг он печатает стихотворение, и не просто прекрасное, а изумительное, которое неделями звучит в ушах — и в театре, и на извозчике, и вечером перед сном. И тогда начинает казаться, что, может быть, прекрасна и «самосожжённость», и «Адам первично-красный», и что только твоя собственная нечуткость мешает тебе понять это. Но проходят месяцы, несмотря на все произведённые усилия, бальмонтизмы не становятся ближе, и тогда опять начинаешь свыкаться со странной мыслью, что и очень крупный поэт может писать очень плохие стихи. А всё-таки страшно…
Впрочем, эти страхи не должны касаться читателя, и, говоря о Бальмонте, критик всегда идёт на риск попасть впросак. В «Зелёном Вертограде» есть такое изумительно-прекрасное стихотворение — «Звездоликий»:
Лицо его было как Солнце — в тот час, когда Солнце в зените,
Глаза его были как звёзды — пред тем, как сорваться с небес…
и дальше:
«Я первый», он рёк, «и последний», — и гулко ответили громы.
«Час жатвы», сказал Звездоокий, — «Серпы приготовьте. Аминь».
Мы верной толпою восстали, на небе алели изломы,
И семь золотых семизвездий вели нас к пределам пустынь.
«Зелёный Вертоград (Слова поцелуйные)» навеян Бальмонту песнями и сказаниями хлыстов. Многие стихотворения — прямо подделки. Подлинный их религиозный аромат, конечно, выветрился у Бальмонта, никогда не умевшего отличить небесность от воздушности. Но есть строфы, в которых прекрасно передана присущая им наивность, например, в стихотворении о райском древе:
Но самое в нём злое,
Что есть в нём запрещенье,
О, древо роковое,
Ты сеешь возмущенье…
или лукавство:
Мы не по закону,
Мы по благодати.
Озарив икону,
Ляжем на кровати…
или, наконец, дикая энергичность выражений:
Я предаю его проклятию,
Я предаю его треклятию,
Четвероклятью предаю.
Странная судьба выпала на долю Верлена. Предыдущее поколение, как-то сразу после долгого невнимания, провозгласило его своим мэтром, его имя было девизом, его стихами зачитывались. Даже теперь седеющие символисты, вроде Ренэ Гиля, великодушно позабыв былые распри, посвящают ему целые исследования. Но молодое поколение французов, в лице своих наиболее ярких представителей, упорно не хочет о нем думать. У нас тоже. Из модернистов его переводили только Брюсов, Анненский и Сологуб. Молодость молчит. Этому факту может быть много объяснений. Например: символизм при своем возникновении имел много общего с романтизмом, расширенным, углубленным и облагороженным. А Верлен является прямым продолжателем столь дорогого романтикам Вийона. Он был искренен, влюбчив, свободно-изящен, набожен и развратен, — в самом деле пленительная фигура, когда у людей есть запас веселой и бездумной энергии, не растраченной их сонливыми отцами, парнасцами или косноязычными поэтами наших восьмидесятых годов. Но у молодежи нет такого богатого наследства, а привычка к веселью осталась, и вот она строже выбирает своих любимцев, требуя от них широких замыслов и достойного их выполнения, сознательных и плодотворных усилий и не ребяческого воодушевления, а священного огня Прометея. У Верлена, очевидно, этого не было. Его поэзия — это лирическое интермеццо, драгоценное, как человеческий документ и характеристика эпохи, но и только.
Книга Валерия Брюсова даёт полное представление о Верлене, как о поэте. Совершенное знание всей его поэзии позволило переводчику пользоваться верленовским же словарём в тех местах, где точность перевода немыслима. Многие строфы, даже стихотворения спорят по производимому очарованию с оригиналом.
И особенно удались переводы из «Romances sans paroles». Статья, приложенная к книге, имеет исчерпывающий характер.
Прекрасным дополнением к книге Брюсова для более полного знакомства с Верленом служат «Записки вдовца», изданные «Альционой». Как прозаик, Верлен не менее пленителен, чем как поэт. Ряд остроумнейших парадоксов, неожиданных образов и моментов чисто французской аристократической нежности, разбросанных по всей книге, делают чтение её захватывающим.
У стихов г-жи Веселковой-Кильштет есть одно несомненное достоинство: их тема. Изящна мысль посвятить целую книгу поэзии забытых усадеб, таких трогательно-беспомощных, разбросанных по великой и страшной России. У автора есть и знание темы, и любовь к ней. Есть целые удачные стихотворения, отличные отдельные строфы.
Например, томленья девушки в стихотворении «Пасьянс»:
За деда карты я кладу,
А он следит. Король и туз…
Ах, сердце, твой король в саду,
И я к нему напрасно рвусь.
Но в книге неприятно поражает отсутствие чисто литературных задач, сколько-нибудь интересных художественных приёмов. И печать дилетантизма, пусть умного, пусть талантливого, неизгладимо легла на ней.
Вадим Шершеневич всецело под впечатлением поэзии Бальмонта. Но, может быть, это и есть самый естественный путь для юного поэта. В его стихах нет ни вялости, ни безвкусия, но нет и силы или новизны. Своей книгой от заявил только, что он существует, и можно принять этот факт без пренебрежительной гримасы. Но он должен ещё доказать, что он есть, как поэт.
Как часто обилие мыслей, богатство и разнообразие впечатлений люди принимают за поэтический талант. Как раз при отсутствии его эти-то качества и мешают человеку сделаться даже порядочным версификатором. Он путается в периодах, нарушает самые непреложные законы поэзии, впадает в безвкусие, в безграмотность и всё — чтобы точнее выразить дорогую ему мысль или ощущение. Таков Иван Генигин. Только большая культурность доказала бы ему, что он не поэт. А её-то ему и недостаёт.