XI
К. М. Фофанов. После Голгофы. СПб. 1910 г. Цена 50 к. — Василий Чолба. В мечтах моих… Около жизни. Стихотворения. Афоризмы. СПб. 1910 г. Цена 60 к. — Е. Янтарёв. Стихи. Москва. 1910 г. Цена 60 к. — Иосиф Симановский. Новый мир. Стихотворения. Бобруйск. 1910 г. Цена 40 к. — Дмитрий Рем, Алексей Сидоров. Стихи. Москва. 1910. Печатано 100 экз.
Давно, давно К. Фофанова любили называть первым русским декадентом. Его даже напечатали в «Северных Цветах». Но, очевидно, это произошло по каким-нибудь тактическим соображениям ранних вождей модернизма, потому что нет никаких оснований предполагать, что К. Фофанов чувствовал великий переворот в русском искусстве, совершившийся в девяностых годах. Он типичный эпигон «школы» Апухтина, Надсона и Фруга.
То же, может быть, единственное в летописях поэзии, непонимание законов ритма и стиля, те же словесные клише, стёртые до отчаяния, тот же круг идей, родной и близкий рядовому обывателю восьмидесятых годов. «После Голгофы» — мистерия-поэма. Вялым и неуклюжим стихом в ней рассказывается несколько общеизвестных преданий о сошествии в ад Христа и Пресвятой Богородицы, отрывки из Апокалипсиса, Может быть, К. Фофанов услыхал о занимавших одно время общество религиозных исканиях и захотел примкнуть к ним. Как же он это делает? А вот:
Земля ничтожна, земля минутна; |
Что к этому прибавить? Разве только то, что «Волга впадает в Каспийское море».
Василий Чолба во многом напоминает К. Фофанова, но он гораздо талантливее и культурнее. По его стихам видно, что он знает и Языкова, и Алексея Толстого, кажется, даже и Гейне. Его старые клише не мучат, они почти всегда у места и придают его музе характер томности, немного нудной, но всё-таки к ней идущей. Образы его могут быть смелыми без крикливости. Например, в стихотворении «Я море переплыл» он прибавляет новый интересный штрих к теме путешествий:
И понял я тогда, что нас одна чарует |
Ритмы его не банальные, сонеты построены правильно. Он может писать белым стихом, что большая редкость в наши дни, знает секреты, которые позволяют в середине стихотворения неожиданно вместо рифмы поставить ассонанс. Жаль только, что в его стихах ударение часто падает не на те слова, на какие оно должно падать по смыслу.
Читателю, которому ещё что-то говорят выражения вроде «трепетная нега, серебристая луна, сладкая чаша любви» и пр., стихотворения Василия Чолбы могут доставить истинное удовольствие. Но, если только этот читатель не совершенный дикарь, он должен будет с негодованием отвернуться от афоризмов, приложенных в конце книги, безграмотных, претенциозных и пустых.
В ровном течении дум повседневных, |
Это первое попавшееся стихотворение из книги Е. Янтарёва. Невозможно ни читать её, ни говорить о ней. Попробуйте буквально ни о чём не думать, смотреть и не видеть того, что вокруг. В девяноста девяти из ста случаев вам это не удастся. А стихи Е. Янтарёва приближают вас к этой отвратительной «Нирване» дешёвых меблированных комнат. Потому что, если стихи Зинаиды Гиппиус, тоже часто написанные без красок, образов и подвижного ритма, напоминают больную жемчужину, то стихи Е. Янтарёва напоминают мокрые сумерки, увиденные сквозь непротёртое стекло, или липкую белёсую паутину за разорванными обоями, там, в тараканьем углу.
Мне неловко в статье, озаглавленной «Письма о русской поэзии», говорить о книге Иосифа Симановского. Ведь ещё так недавно Лев Толстой, прочтя в брошюрке Игоря Северянина строки «Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки», с горечью удивлялся, до чего дошла русская поэзия, как будто поэзия сколько-нибудь ответственна за невозможные выходки литературных самозванцев.
Иосиф Симановский снабдил свою книгу предисловием. В нём, после совершенно бессвязного изложения «идей» своей книги, после выкриков, что «миг», взятый в себе самом, «бесконечен, вечен», что «вечер превращается в символ мира», и прочих игрушек символизма из детской, он довольно верно говорит, что «не техника, а оригинальность начинаний и созданные им образы могут быть залогом таланта в юном поэте».
Но — увы — образов в «Новом мире» нет совсем, их нельзя создать такими примитивными средствами, как — начиная существительные с большой буквы, а оригинального в этой книге, если оставить в стороне дурно понятого Андрея Белого, только — её какая-то особенная дикая несуразность.
Ведь, если молодой поэт проденет себе в нос кольцо или будет ходить задом наперёд, этого ещё нельзя назвать многообещающей для русской литературы оригинальностью. Хуже всего, что Иосиф Симановский совсем не владеет русским языком. Вместо «бился» он пишет «биялся», вместо «корчах» — «корча́х», «изгас» — вместо «погас»; у него встречаются выражения вроде «пульсовы стуки», «в извив цепенея», «жаждный крик»
Единственным оправданием ему может служить то, что книга издана в Бобруйске.
Под названием «Toga praetexta» Дмитрий Рем и Алексей Сидоров издали свои стихи, соединённые в одной книжке. Объяснить такое соединение можно тем, что у каждого из них слишком мало стихотворений. Так, у первого 27 пьес, у второго только 21. Но разбирать их следует в отдельности.
Дмитрий Рем… Но тут я хочу сделать отступление.
Так скучно писать рецензии, хвалебные и ворчливые, с техническими выражениями и без таковых.
Можно было бы писать исследования, но о ком теперь их напишешь? О трёх, четырёх авторах, не больше. Хочется отвечать поэтам, присылающим для отзыва свои стихи, чем-нибудь тоже своим, дорогим и выношенным, как эхо откликнуться на зов их мечты и не быть, наконец, Белинским при Пушкине, Санчо-Пансо при Дон-Кихоте…
Дмитрия Рема я буду разбирать по существу. Он прежде всего нежен и в нежности глубок и изящен. Он может сказать:
Каждый день осенние печали |
Эта нежность приводит его к познанию тайного и радостного смысла земных пространств:
Как хорошо… Такой дремотой спят |
И она же заставляет его отрицать или ненавидеть бессмертие души:
Я один в безмолвии зала, |
Но эта же нежность подчиняет его другим, более определившимся поэтам нежности.
Вот строчка, навеянная Блоком:
Светлым сердцем Твой приход приемлю. |
А вот навеянная Кузминым:
Мы пили чай из бледно-синих чашек… |
Алексей Сидоров озаглавил свой отдел «Первые стихи». Если это действительно первые опыты, на него можно возлагать надежды. Он не так уж плохо подражает Валерию Брюсову, ещё удачнее Андрею Белому. Впрочем, для подражания первому ему не хватает ни техники, ни темперамента, ни вкуса (где у Брюсова — Давид, у него — Семирадский), а для подражания второму — смелости и свежести выдумки, на которой главным образом и держится поэзия Андрея Белого.
В его книге есть строки детские, строки фокуснические, но в общем он чувствует ритм, любит рифму и стихотворения пишет не потому, что хочет, а потому, что должен.