СТАРЫЙ ПРОФЕССОРЪ.
правитьI.
правитьУтромъ дулъ сильный вѣтеръ. Онъ принесъ съ собой откуда-то много снѣгу, наваливалъ сугробъ за сугробомъ, залѣплялъ окна, метался съ визгомъ по крышамъ, точно хотѣлъ какъ можно скорѣе освободиться отъ снѣжныхъ хлопьевъ и летѣть дальше. Къ вечеру онъ улетѣлъ, и въ мягкихъ сумеркахъ плавно разливался невстревоженный вѣтромъ колокольный звонъ. Звонили къ вечернѣ. Кое-гдѣ зажигали лампы, и въ маленькомъ домикѣ за низкой рѣшетчатой. оградой противъ церкви, въ квартирѣ профессора, тоже блеснулъ огонекъ. Старый профессоръ не любилъ сумерекъ, и въ его маленькой квартирѣ зажигали лампы рано, не дожидаясь прихода вечерней темноты. Въ сумерки, когда хоронились по угламъ вечернія тѣни, а потомъ, словно крадучись, расползались по всей квартирѣ, профессору становилось жутко. Унылый вечерній звонъ, огни свѣчей и лампадъ, бросавшихъ на запотѣлыя окна церкви вмѣстѣ съ тѣнями молящихся колыхавшійся отблескъ, наводили его на мысли объ иномъ, близкомъ ему, но невѣдомомъ мірѣ. Онъ торопилъ тогда запоздавшую прислугу, зажигались лампы, а въ столовой появлялся кипѣвшій самоваръ. Струйки пара весело убѣгали подъ матовый колпакъ большой висячей лампы, и привѣтливый шумъ, доносившійся въ кабинетъ, успокаивалъ профессора, какъ будто въ столовой находилось какое-то близкое ему существо. Въ это время профессоръ садился за работу. Это была, впрочемъ, уже не та кипучая, увлекательная работа, за которой просиживались раньше и ночи, и дни. Профессоръ доставалъ пожелтѣвшіе отъ времени листы бумаги, исписанные еще бодрымъ увѣреннымъ почеркомъ, надѣвалъ очки и принимался читать. Яркій свѣтъ лампы уже давно разогналъ вечернія тѣни, и какъ-то особенно привѣтливо шумѣлъ въ столовой самоваръ, но профессоръ, склонясь надъ листками, хмурился и временами недовольно качалъ головой, какъ будто сомнѣвался въ томъ, что говорили ему эти пожелтѣвшіе листки. Профессору казалось, что въ нихъ стала сомнѣваться и та небольшая аудиторія, которая съ годами замѣтно рѣдѣла у него на глазахъ.
Проходя мимо чужихъ аудиторій, гдѣ толпились студенты въ ожиданіи лекцій, профессоръ слушалъ гулъ молодыхъ голосовъ, и онъ казался ему побѣднымъ гуломъ науки; и что-то грозное, насмѣшливое слышалось профессору въ этомъ гулѣ, и онъ торопливо шагалъ мимо раскрытыхъ дверей, словно боялся, что изъ этого гула вдругъ выдѣлится безпощадное слово и ѣдкой насмѣшкой раскатится ему въ догонку подъ сводомъ низкаго корридора… А въ эти двери входили жрецы аудиторіи, молодые, самоувѣренные; для нихъ, казалось, не было ничего труднаго, таинственнаго. Наука послушно сбрасывала передъ ними таинственную завѣсу, и вмѣстѣ съ ними проникали въ это неизвѣстное, блестя жаждой знанія, сотни молодыхъ глазъ. Темно и душно было въ длинномъ низкомъ корридорѣ, а трупный запахъ, доносившійся изъ анатомическаго театра, смѣшанный съ запахомъ карболовой кислоты, вызывалъ въ груди тоскливое ощущеніе, вытѣсняя оттуда остатки свѣжаго воздуха, принесеннаго съ улицы.
Аудиторія профессора была въ концѣ корридора. Маленькая и низкая, съ длинными партами и массивнымъ дубовымъ кресломъ на возвышеніи, она была похожа на гимназическій классъ, и профессору иногда казалось, что ему было бы лучше преподавать здѣсь латинскій языкъ. Да, теперь это было бы лучше… И вспомнивъ о томъ, что завтра ему опять нужно проходить мрачнымъ корридоромъ въ свою аудиторію, снова дышать тяжелымъ воздухомъ, профессоръ сложилъ листки и откинулся на спинку кресла. Да, нужно идти и завтра, и послѣзавтра до конца недолгихъ дней. И какъ ни мрачна была аудиторія, ему казалось, что эти недолгіе дни живутъ тамъ въ аудиторіи, а не будетъ ея, не будетъ и этихъ дней. Будутъ сумерки, будетъ долгая ночь и страшно было думать объ этой долгой одинокой ночи.
Въ открытую форточку было слышно, какъ гдѣ-то недалеко звонила конка. Отблескъ огней въ церковныхъ окнахъ становился слабѣй, пропали тѣни молящихся. Гулко стукнулъ съ силой вдвинутый желѣзный засовъ, и гдѣ-то внутри церкви среди потухавшихъ огней робко замигала розоватымъ свѣтомъ лампада. Въ столовой пробили торопливо тоненькими ударами часы и тутъ же въ кабинетѣ, словно укоряя ихъ въ легкомысленной поспѣшности, медленно отчеканили свои удары солидные часы въ продолговатомъ футлярѣ, и маятникъ, казалось, одобрительно соглашался съ ними и говорилъ: «вотъ такъ, вотъ такъ»… Самоваръ пересталъ посылать струйки пара подъ матовый колпакъ, онъ словно къ чему-то прислушивался, можетъ быть, ждалъ отвѣта на свою монотонную пѣсню, такъ нравившуюся профессору. А профессоръ думалъ. Онъ весь отдался воспоминаніямъ. Казалось, что сумеречныя тѣни, таившіяся по угламъ, охватили его и понесли куда-то далеко, и ему было пріятно уйти отъ этого холода одиночества, и хоть издали погрѣться у того огня, избытокъ котораго прежде онъ не зналъ, куда дѣвать. И страннымъ образомъ, ярче всего ему представлялась рѣка, городъ съ блестѣвшими на солнцѣ главами церквей, пароходы, песчаная отмель, лодка и въ лодкѣ молодая дѣвушка въ бѣломъ платьѣ, такая же свѣтлая и радостная, какъ начинавшійся день. Отъ городскихъ пристаней отваливали пароходы. Они плавно двигались мимо нихъ полные народа. И въ это счастливое утро съ одного парохода кто-то долго махалъ имъ платкомъ, словно посылалъ привѣтъ молодому счастью. Какъ тогда было хорошо! Какъ хотѣлось кричать объ этомъ счастьѣ туда, черезъ рѣку, на окраину города, къ маленькому домику, утопавшему въ зелени, гдѣ онъ нашелъ это счастье. Какіе были планы, какъ онъ работалъ, съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ каникулъ. А тамъ опять солнце, лодка, рѣка… А потомъ? Потомъ стали находить тучи, стало тускло, пасмурно, но онъ этихъ тучъ не замѣчалъ, у него тамъ, въ большомъ городѣ было другое солнце, и ему было свѣтло и тепло за столомъ, уставленнымъ разными препаратами, гдѣ царилъ микроскопъ, открывавшій ему, мало-помалу, уголки неизвѣстнаго міра. Тучи сгущались, дѣлалось душно, рядомъ съ нимъ пустѣли рабочіе столики, убирались микроскопы и груды препаратовъ, какъ ненужный хламъ сваливались въ пыльные шкафы. «Работать, когда такъ темно и душно?» Товарищи не понимали его, онъ не понималъ товарищей и продолжалъ работать. Онъ остался одинъ. Его замѣтили, и на праздникъ онъ ѣхалъ домой съ золотой медалью въ карманѣ. Онъ былъ счастливъ и такъ же сіялъ, какъ медаль, когда онъ вынималъ ее изъ кармана и любовался ею, вытирая надушеннымъ платкомъ замѣченную зоркимъ глазомъ пылинку. Онъ возмужалъ, его находили красивымъ. Молодость, красота, впереди научная карьера, и первый залогъ этой карьеры — золотая медаль… И когда онъ пришелъ къ милой дѣвушкѣ, его сердце стучало сильнѣе, точно и оно чувствовало близость медали, лежавшей въ карманѣ сюртука. Все было ясно. Научная командировка, поѣздка за границу, новыя страны, новые люди и они вдвоемъ среди большого чужого города. Дворцы, музеи, старинныя библіотеки, все то, о чемъ они мечтали, было близки къ осуществленію. И онъ увидалъ ее. Опьяненный своими успѣхами, онъ что-то говорилъ ей много и долго, а она съ затаенной грустью молчала, и когда онъ хотѣлъ показать ей медаль, она поглядѣла пристально на него и спросила: «А, тѣ, другіе… товарищи.. Гдѣ же они?»… Товарищи?.. Развѣ онъ сторожъ своимъ товарищамъ, — пробовалъ онъ отшутиться, но шутка вышла плохой. Онъ почувствовалъ, какъ вдругъ потянуло холодомъ, какъ отъ этого холода сжалось сердце и бросило ему въ лицо свою кровь, а когда онъ пришелъ домой, ему показалось, что сердце у него дѣйствительно похолодѣло и сдѣлалось тяжелымъ, какъ будто рядомъ съ нимъ лежала не золотая медаль, а кусокъ льда…
II.
правитьВъ столовой гасла лампа, а ночь была такъ длинна. Профессоръ постучалъ въ полъ — прислуга жила внизу, — но почему-то долго никто не приходилъ. Лампа погасла и на мѣстѣ привѣтливой столовой съ кипѣвшимъ самоваромъ была темнота, ограниченная дверными косяками и было что-то тяжелое, угрожающее въ этой темнотѣ. Профессору вдругъ показалось, что тамъ кто то притаился и ждетъ только удобной минуты, чтобы войти въ кабинетъ. Онъ прибавилъ огня въ высокой лампѣ, освѣщавшей письменный столъ, потомъ что то вспомнивъ, выдвинулъ боковой ящикъ. Тамъ хранились письма. Одно изъ нихъ онъ вынулъ и положилъ на столъ. Развертывая письмо, онъ выронилъ оттуда маленькій фотографическій снимокъ, пожелтѣвшій отъ времени. Безпредѣльная равнина, покрытая снѣгомъ, тусклое небо да кучка, прижавшихся другъ къ другу, избъ. Кое-гдѣ выбивавшійся изъ трубъ дымокъ говорилъ о томъ, что тутъ жили. Письмо, что лежало рядомъ съ фотографіей, пришло къ профессору черезъ два мѣсяца, наканунѣ его отъѣзда за границу. Онъ узналъ почеркъ, но не обрадовался: поглощенный работой, онъ уже давнымъ давно забылъ о милой дѣвушкѣ. Но его не забыли, въ немъ оказалась нужда. Его просили помочь, нужно было похлопотать перевезти одну больную куда-нибудь на югъ подальше отъ жгучихъ морозовъ. И какъ было некстати это письмо!.. Нужно было ѣхать, его дожидались интересные спутники и особенно спутница изъ богатой семьи, отправлявшейся на воды. Вернулся онъ изъ за границы уже съ женой и, разбирая бумаги, вспомнилъ о письмѣ. А тутъ освобождалась каѳедра, пошли хлопоты о своемъ гнѣздѣ. Профессоръ надѣлъ очки и поднесъ ближе къ лампѣ фотографическій снимокъ. Онъ искалъ глазами хоть какой-нибудь подробности, которая бы теперь сказала ему что-нибудь больше, чѣмъ листъ бумаги, полученный такъ давно, давно… Отъ напряженнаго вниманія что-то подвалило къ глазамъ, зазвенѣло въ ушахъ, глаза заслезились, передъ ними запрыгали темныя и свѣтлыя точки.
У профессора начиналось то ужасное состояніе, которое врачи опредѣляли страннымъ, ничего не объяснявшимъ названіемъ. Мелькавшія точки соединялись въ линіи, линіи ломались съ быстротой молніи и принимали самыя фантастическія очертанія. Порой онѣ сталкивались другъ съ другомъ и опять разсыпались въ груду блестящихъ, быстро потухавшихъ точекъ. Все кругомъ тонуло въ какомъ-то ѣдкомъ туманѣ: отъ него было больно глазамъ — и профессоръ долго вглядывался въ окружавшіе предметы, какъ человѣкъ, очнувшійся послѣ тяжелаго сна. И когда отхлынулъ этотъ туманъ, профессору показалось, что онъ спрятался въ темнотѣ столовой, что тамъ сейчасъ же нужно зажечь лампу, и тогда весь этотъ мракъ уйдетъ за окно въ темноту ночи. Онъ отошелъ къ окну. На улицѣ кое-гдѣ мигали газовые огни. Трепетный свѣтъ и тѣни столбовъ, пересѣкавшія улицу, давали ей жизнь, и пустынная улица казалась живой. Когда начинались такія длинныя безсонныя ночи, профессоръ часто выходилъ изъ дому, бродилъ до разсвѣта по улицамъ и, утомленный ходьбой, потомъ засыпалъ недолгимъ, но крѣпкимъ сномъ. И сегодня мигавшіе огоньки, казалось, звали его къ себѣ. Откуда-то доносился слабый перезвонъ колоколовъ. Это звонили за рѣкой въ женскомъ монастырѣ, и профессоръ вспомнилъ, что завтра тамъ храмовой праздникъ и прислуга отпросилась въ монастырь къ заутрени и придетъ не скоро. Отойдя отъ окна, профессоръ легъ на диванъ. Въ спальню идти не хотѣлось; она выходила на дворъ, ея окно упиралось въ стѣну, а здѣсь за окномъ была все-таки улица, оживленная мерцавшимъ свѣтомъ фонарей. Сонъ не приходилъ къ профессору, и мысли одна за другой, какъ ленты телеграфнаго колеса, проползали въ его головѣ, требуя вниманія; профессоръ читалъ ихъ, и не было никакой возможности остановить это колесо. И только маятникъ, казалось равнодушно отсчитывалъ эти мысли и готовъ былъ до самаго утра неизмѣнно твердить: «вотъ такъ, вотъ такъ»… Мысли приходили и уходили. Потомъ онѣ вдругъ куда-то пропали, но отъ этого не сдѣлалось легче; профессору казалось, что онѣ ушли ненадолго, какъ судьи въ совѣщательную комнату, чтобы снова вернуться и сказать что-то очень важное. Профессоръ ждалъ этого важнаго, боялся его и не могъ уснуть.
III.
правитьНачиналось утро. Ночныя тѣни медленнно, словно нехотя, уступали мѣсто тусклому сѣрому дню. Профессоръ спалъ. Его изжелта блѣдное, морщинистое, давно небритое лицо, казалось, застыло въ какомъ-то тоскливомъ ожиданіи, опухшія вѣки тяжело прикрывали глаза, а подъ ними виднѣлись слѣды недавнихъ, еще невысохшихъ слезъ.
Пришла, мягко шлепая босыми ногами, прислуга профессора, — кухарка, полная баба лѣтъ подъ тридцать. Лицо у ней было заспанное, недовольное. Она мелькомъ взглянула на профессора, погасила лампу и ушла, захвативши изъ столовой самоваръ, съ тѣмъ же недовольнымъ выраженіемъ на лицѣ. Потомъ въ кабинетъ стали проникать тѣ же звуки, какими начинался и прошлый день. Звонила конка, стучалъ засовъ у церковныхъ дверей, слышалось недовольное взвизгиванье заржавленныхъ петель, словно тотъ, кто отворялъ, причинялъ имъ боль, и слышалась какая-то тупая покорность въ болѣзненно ноющихъ звукахъ, разносившихся съ колокольни надъ крышами домовъ. А въ той сторонѣ, гдѣ былъ вокзалъ, задорно свистѣлъ паровозъ, готовый умчать пассажировъ далеко отъ этого тусклаго зимняго утра. Бодро и весело прозвенѣли одинъ за другимъ удары часовъ въ столовой, а вслѣдъ за ними раздался меланхолическій, неторопливый звонъ солидныхъ часовъ, казалось, говорившихъ, что незачѣмъ торопиться, когда и сегодня все будетъ такъ же, какъ было вчера. Наступалъ день съ такими же заботами, и эти заботы сразу охватили профессора, какъ только онъ проснулся и увидалъ хмурое утро, глядѣвшее на него въ окно. Надо было вставать, садиться за чай и еще разъ просмотрѣть тетрадку, а потомъ идти… Идти той же улицей къ знакомому зданію, выросшему у него на глазахъ, и, подходя, думать о томъ, соберутся-ли слушатели, сколько ихъ будетъ сегодня, и какъ они будутъ глядѣть на стараго профессора когда тотъ полѣзетъ въ карманъ за такой же старой тетрадкой.
За чаемъ приносили газету. Чай показался профессору невкуснымъ, горькимъ, и онъ его пилъ только затѣмъ, чтобы прогнать начинавшуюся тошноту. Потомъ пришла кухарка ей нужно было знать, что готовить, и кстати сказать, что подорожало мясо.
Съ первой страницы газеты лѣзли въ глаза объявленія въ жирныхъ траурныхъ рамкахъ. Одно изъ нихъ оповѣщало о прибытіи тѣла съ какого-то заграничнаго курорта и невольно являлась мысль, что въ одномъ изъ слѣдующихъ номеровъ газеты — черезъ годъ, черезъ два, а можетъ быть и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ — онъ, конечно, не прочтётъ этого номера — будетъ на первой страницѣ такая же рамка и въ этой рамкѣ столько же никому ненужныхъ строкъ. И также равнодушно, какъ онъ сейчасъ прочелъ объявленіе о прибытіи тѣла, прочтутъ другіе эти строчки о кончинѣ тайнаго совѣтника и кавалера. Будетъ сборъ между профессорами на вѣнокъ бывшему учителю, на поминкахъ кто-нибудь скажетъ рѣчь. Такъ ужъ всегда бываетъ, всегда въ такихъ случаяхъ находится ораторъ. Придутъ студенты… Въ ближайшемъ трактирѣ они продолжатъ поминки и будутъ качать кандидата на освободившееся мѣсто, его бывшаго ученика… Поставятъ крестъ, на крестѣ будутъ даты — годъ рожденія, смерти… И кто-нибудь, проходя, скажетъ тоже, что и онъ, случалось, говорилъ, проходя по кладбищу: «ничего — пожилъ… Дай, Богъ, всякому»!..
Со двора черезъ форточку доносилось кудахтанье. это кухарка ловила курицу, а когда профессоръ выходилъ изъ дому, онъ увидалъ близь помойной ямы ребятъ съ сосѣдняго двора. Они поймали курицу, перелетѣвшую на чужой дворъ, и сейчасъ стояли около кухарки и съ любопытствомъ глядѣли, какъ сочилась кровь изъ перерѣзаннаго горла курицы и какъ еще вздрагивала она въ предсмертныхъ судорогахъ подъ мышкой у кухарки. Теплая кровь капала на снѣгъ, отъ нея шелъ паръ, и профессору показалось, что сегодня у него не будетъ никакого аппетита, и лучше бы перейти на растительную пищу, если бы кухарка умѣла хорошо ее приготовить.
На углу, у фонарнаго столба профессоръ всегда нанималъ одного и того же извозчика. Извозчикъ зналъ привычку барина и останавливалъ лошадь у воротъ, не доѣзжая до параднаго крыльца подъѣзда. Профессоръ не любилъ подъѣзжать къ самому крыльцу, не любилъ потому, что тогда выбѣгалъ на подъѣздъ швейцаръ, отстегивалъ полость и осторожнымъ движеніемъ руки, словно дѣло шло о драгоцѣнности, которая могла разбиться, помогалъ профессору вылѣзать изъ саней. И особенно непріятно это было еще потому, что и швейцару, такъ же, какъ и профессору, давно перевалило за шестьдесятъ.
Профессоръ входилъ въ прихожую, а изъ низенькой комнаты возлѣ двери навстрѣчу ему уже спѣшилъ швейцаръ и съ заботливостью старой няньки снималъ съ профессора шубу, калоши, отряхивалъ приставшія къ воротнику снѣжинки и, если профессора дожидались слушатели и ихъ было много, онъ съ доброй улыбкой сообщалъ профессору: «пожалуйте, заждались»!..
И по этой привѣтливой улыбкѣ, молодившей старое лицо, профессоръ зналъ, что его дѣйствительно ждутъ слушатели, что онъ все еще профессоръ и можетъ быть покоенъ за сегодняшній день. Какъ легко онъ тогда подымался по лѣстницѣ изъ прихожей, какъ торопливо проходилъ корридоромъ, точно эти нѣсколько человѣкъ, дожидавшихся въ аудиторіи, были его лучшими друзьями. И только у самой двери исчезало хорошее настроеніе и овладѣвала робость, проклятая робость, вплоть до самой каѳедры, до перваго звука этой спасительной фразы: «мы остановились въ прошлый разъ»…
Но сегодня напрасно искалъ профессоръ знакомой улыбки у стараго слуги. Швейцаръ глядѣлъ куда-то въ сторону говорилъ про погоду, про свой застарѣлый ревматизмъ. И профессоръ стоялъ въ нерѣшительности у лѣстницы, кашлялъ и намѣренно долго свертывалъ кашнэ. Въ ближайшей къ лѣстницѣ аудиторіи, самой большой, были отворены двери. Оттуда доносился знакомый гулъ молодой толпы, дожидавшейся своего властелина. Но вотъ пришелъ и онъ, мелькомъ взглянулъ на профессора, сбросилъ на ходу швейцару великолѣпную шинель и, расправивъ холеную бородку, зачесанные назадъ волосы, направился въ аудиторію. Двери затворились, и въ корридорѣ стало тихо, такъ тихо, что канарейка въ комнатѣ швейцара испугалась этой тишины и, вопросительно пискнувъ, перестала пѣть. И страннымъ образомъ, профессору вспомнилось, что вотъ также, бывало, онъ стоялъ, не зная, куда себя дѣть, въ прихожей передъ дверями театра, опоздавши купить билетъ, а мимо проходили счастливцы съ ранѣе купленными билетами, и шелестъ платьевъ проходившихъ мимо него женщинъ, и звуки оркестра, доносившіеся заглушенной волной, казалось, насмѣшливо говорили ему: «опоздалъ, опоздалъ»… Да, опоздалъ… А этотъ молодой профессоръ, его ученикъ, когда-то заискивавшій передъ нимъ, даже не захотѣлъ узнать своего учителя. Впрочемъ, онъ такъ торопился, что могъ и не узнать… Мимо профессора прошмыгнули на лѣстницу трое запоздавшихъ студентовъ. Ему они показались знакомыми. Ихъ торопливые шаги замерли гдѣ-то въ глубинѣ корридора возлѣ аудиторіи профессора, и у профессора снова мелькнула надежда, что его, можетъ быть, ждутъ, и нужно скорѣе идти. Онъ прошелъ корридоръ и такъ же робко, какъ и всегда, взялся за ручку двери. Аудиторія была пуста и вѣяло какой-то унылой грустью отъ одинокой каѳедры, отъ желтыхъ скамеекъ, напрасно поджидавшихъ слушателей. Возлѣ каѳедры стояла черная доска, также какъ и кафедра освѣщенная зимнимъ солнцемъ. На ней было что-то начерчено мѣломъ, какая-то надпись, можетъ быть, оставшаяся нестертой отъ прошлой лекціи.
Никогда еще профессору не казалась такой грустной его аудиторія, и ему стало вдругъ жаль того человѣка, который приходилъ сюда, съ трепетомъ брался за ручку двери, садился на каѳедру и вынималъ старую тетрадь… Было жаль и слушателей, и профессоръ понялъ ихъ молчаливый протестъ. Да, это былъ протестъ… Профессоръ перевелъ глаза на черную доску, и надпись на доскѣ сказала ему то, въ чемъ онъ не хотѣлъ себѣ признаться. Только это было грубо, очень грубо, и онъ этого не заслужилъ. Правда, онъ старъ, правда и то, что глухота его увеличивается съ каждымъ днемъ, онъ не можетъ изслѣдовать больныхъ. Правда, все правда… Но вѣдь только годъ, одинъ годъ и у него будетъ пенсія, онъ простится со своими слушателями и уступитъ мѣсто тому, другому, который на его могилѣ скажетъ такую хорошую рѣчь… Профессоръ вышелъ изъ аудиторіи. У него кружилась голова и опять что-то подступило къ глазамъ — такъ трудно было разбирать незнакомую руку на блестѣвшей отъ солнца доскѣ. Гулко стукнула дверь аудиторіи, захлопнувшаяся за профессоромъ, и ему показалось, что онъ уже гдѣ-то слышалъ такой гулкій стукъ, стукъ, говорившій о томъ, что все кончено. Такъ стучали на кладбищѣ комья мерзлой земли о крышку засыпавшагося гроба, когда онъ хоронилъ жену, послѣ долгой разлуки вернувшуюся домой съ моднаго курорта, гдѣ она спускала остатки когда-то большого состоянія… Голова кружилась, въ ушахъ звенѣло, а передъ глазами снова замелькали яркія линіи, корридоръ потонулъ въ какомъ-то зеленоватомъ туманѣ и въ этомъ туманѣ то вспыхивали, то потухали безчисленные огоньки, и профессору казалось, какъ чья-то рука играла этими огоньками и вытягивала ихъ въ такую же надпись, какую онъ только что прочелъ на доскѣ въ покинутой аудиторіи…
IV.
правитьПрофессоръ пришелъ въ себя. Онъ лежалъ въ «боковушкѣ». Передъ нимъ сидѣлъ швейцаръ и отсчитывалъ капли изъ пузырька. У окна подъ потолкомъ чирикала канарейка. Здѣсь уже перебывали всѣ профессора. Они приставляли трубки, выслушивали «коллегу», удивлялись такому глубокому обмороку. Потомъ они разошлись на лекціи по своимъ аудиторіямъ, когда убѣдились, что опасность миновала. Профессоръ боялся ихъ новаго визита, онъ попросилъ швейцара запереть дверь и говорить всѣмъ, что больной поправился и уѣхалъ домой. На столѣ кипѣлъ самоваръ и профессору казалось, что еще ни разу онъ не пилъ такого вкуснаго чая, и здѣсь у стараго швейцара въ его боковушкѣ съ канарейкой, пожалуй, было веселѣе, чѣмъ въ квартирѣ профессора. За окномъ на карнизѣ ворковали голуби, а дальше надъ грудой построекъ на фонѣ чистаго зимняго неба, чуть подернутаго голубой дымкой, блестѣлъ крестъ на высокой колокольнѣ. Была оттепель. По водосточной трубѣ журчала вода, по крышамъ ходили люди, сбрасывали снѣгъ, и со двора доносились гулкіе удары падавшихъ съ крыши снѣжныхъ пластовъ. Домой профессоръ пріѣхалъ вечеромъ, а когда вошелъ въ кабинетъ, то нашелъ записку, въ которой его слушатели извинялись за свое отсутствіе и просили продолжатъ лекціи. Записка не удивила профессора. Теперь эта надпись на доскѣ сдѣлалась извѣстной всѣмъ, рѣшительно всѣмъ. Будутъ сочувствовать, жалѣть, можетъ быть, даже заставятъ извиниться того, кто написалъ ее, но все это скоро уляжется, аудиторія опять порѣдѣетъ, и, можетъ быть, снова ему придется прочесть или выслушать неизбѣжный приговоръ. Нѣтъ, пора кончать, пора!.. Но завтра онъ явится и прочтетъ обычную лекцію. Онъ поработаетъ надъ ней, даже если бы пришлось просидѣть сегодня цѣлую ночь. Онъ достанетъ книгъ и прежде всего вотъ ту книгу его молодого соперника-ученика. Вѣдь въ ней все-таки должны быть изложены его мысли; онѣ легли въ основаніе книги, можетъ быть, молодой гибкій умъ прядалъ имъ болѣе интересную форму, и стоить только проглядѣть нѣсколько страницъ, онъ вспомнитъ все, и у него будетъ готова блестящая лекція, ему станутъ апплодировать и легче будетъ покинуть свою аудиторію подъ звуки апплодисментовъ. Они заглушатъ хоть ненадолго мучительную боль разлуки, а тамъ — все равно…
Профессора знобило, болѣла голова. Поданный обѣдъ остался нетронутымъ. Въ мискѣ плавала курица, и профессоръ вспомнилъ почему-то ребятъ, которые стояли у помойной ямы и слѣдили за кровью, вытекавшей изъ порѣзаннаго горла, и снова онъ подумалъ о томъ, что было бы лучше перейти на растительную пищу.
Пришла кухарка и молча убрала обѣдъ. Нужно было идти въ магазинъ, но профессоръ дожидался вечера, когда въ магазинѣ будетъ меньше покупателей. И опять приплыли незамѣтно сумерки, убаюкивающей волной доносился вечерній звонъ и все это вмѣстѣ и звонъ, и робко входившія сумеречныя тѣни, и кипѣвшій въ одинокой столовой самоваръ отогнали своей ласковой музыкой безпокойныя думы профессора о минувшемъ днѣ. Ему стало легче. Все упрощалось, оставалась только одна лекція, а потомъ… потомъ онъ покончить и съ остальнымъ. На улицѣ горѣли огни, а тамъ, куда нужно было идти профессору, было особенно свѣтло и отъ фонарей, и отъ громадныхъ зеркальныхъ оконъ магазиновъ, залитыхъ яркимъ свѣтомъ электрическихъ лампъ. И когда профессоръ переступилъ порогъ такого магазина, онъ почувствовалъ какую-то неловкость и не зналъ, съ чего начать. Въ магазинѣ была только одна богато одѣтая дама. Она хотѣла купить портретъ пѣвца, самый послѣдній портретъ въ позѣ, которая, говорили, такъ къ нему идетъ. Продавецъ обѣщалъ послать срочный заказъ на портретъ знаменитости въ самой послѣдней позѣ, но дама съ недовольнымъ видомъ вышла изъ магазина, словно ребенокъ, не получившій интересной игрушки. За ней щелкнулъ звонокъ — послѣднее напоминаніе о срочномъ заказѣ на портретъ — и продавецъ подошелъ къ профессору. Онъ понялъ, что профессоръ хочетъ купить новую «ходовую» книгу восходящей звѣзды и сейчасъ же досталъ одинъ изъ «свѣжихъ» экземпляровъ. Профессоръ робко заикнулся о цѣнѣ, но продавецъ уже говорилъ ему о необыкновенномъ спросѣ, о новомъ готовящемся изданіи и указалъ на одну изъ полокъ, гдѣ стояли старыя книги по той же спеціальности. Въ видѣ образца продавецъ досталъ съ полки книгу профессора, надъ которой тотъ провелъ свои лучшіе годы. «Сто экземпляровъ лежитъ… только мѣсто занимаютъ — придется какъ нибудь на вѣсъ продать»!.. Съ улыбкой глядѣлъ продавецъ въ смущенное лицо профессора и тутъ же брезгливымъ движеніемъ руки онъ швырнулъ книгу куда-то въ уголъ, въ груду такихъ же ненужныхъ книгъ. «Старье»!..
Профессоръ шелъ, понуря голову, а мимо него мчались лошади, тянулась длинная вереница саней съ сѣдоками, торопясь въ театръ, манившій къ себѣ издали яркими огнями электрическихъ фонарей. Театръ, мчавшіеся рысаки, окрики кучеровъ, толпа, сновавшая мимо витринъ съ зеркальными окнами, а за этими окнами цѣною безумныхъ денегъ оплачиваемая роскошь, портреты писателей, бросавшихъ этой толпѣ слова, полныя горькаго смысла, группа оголенныхъ красавицъ, снятыхъ фотографомъ въ позахъ, наиболѣе способныхъ возбуждать людскія желанія, и тутъ же бюстъ Толстого съ грустнымъ укоризненнымъ взглядомъ изъ-подъ нависшихъ бровей. Иногда въ полосѣ свѣта, падавшаго изъ окна на троттуаръ, показывалась рука, завернутая въ тряпку, и тутъ же гдѣ нибудь у водосточной трубы, сторонясь отъ свѣта, стоялъ ея обладатель, пряча озябшее лицо въ складки лохмотьевъ.
Профессоръ шелъ и думалъ. Думалъ объ этой полкѣ, заставленной никому ненужными книгами, думалъ о «ходовой» книгѣ, которую несъ подъ мышкой, о лекціи, которую нужно было завтра читать. А въ эти мысли неожиданно врывались другія. Онѣ были грубы, неуклюжи и трудно было ими управлять.
— Баринъ, прогуляйте пятерочку на рѣзвой!.. — надъ самымъ ухомъ, нагнувшись съ козелъ, крикнулъ ему извозчикъ-лихачъ. А другой въ догонку добавилъ:
— Ему на Ваганьково пора, а ты — пятерочку, ха, ха, ха…
V.
правитьДома, въ кабинетѣ, профессоръ усѣлся въ кресло, чтобы прочесть купленную книгу, но мысли его были далеко, и напрасно онъ напрягалъ вниманіе, вдумываясь въ только что разрѣзанныя страницы. И все это — и новая книга, и завтрашняя лекція, и слушатели, которые проводятъ апплодисментами уходящаго на покой старика, казалось профессору совсѣмъ неважнымъ. И завтра онъ на лекцію не пойдетъ. Онъ призоветъ вотъ этихъ трехъ или четырехъ слушателей, что проставили свои фамиліи на запискѣ, посадить ихъ возлѣ себя и скажетъ имъ на прощанье все, что будетъ у него на душѣ, пожметъ имъ руки, и они уйдутъ, чтобы передать товарищамъ прощальный привѣтъ стараго профессора. Такъ будетъ лучше. Ему не придется увидать и торжественныхъ, притворно-почтительныхъ физіономій своихъ «коллегъ», когда они къ концу лекціи покажутся въ дверяхъ, чтобы принять участіе въ апплодисментахъ. Улица, шумная толпа, нищета, освѣщенная яркими огнями зеркальныхъ витринъ, всколыхнули далекія мысли, гдѣ-то таившіяся въ потемкахъ души. И, можетъ быть, оттого, что профессоръ держалъ эти мысли такъ долго въ потемкахъ, теперь онѣ всколыхнулись тяжелымъ, неуклюжимъ роемъ, онѣ бродили въ головѣ, пугая своей тяжестью, своими острыми, необдѣланными углами, причиняя боль. И профессоръ вспомнилъ, что еще вчера эти мысли приходили къ нему и это онѣ давили и мозгъ, и грудь своей близостью. Тяжелыя, неуклюжія, онѣ были далеки отъ уютнаго кабинета, отъ мягкаго свѣта лампы, отъ нѣжныхъ струекъ пара, убѣгавшихъ подъ матовый абажуръ. Какъ свинцовыя тучи, онѣ бродили въ головѣ профессора, не понимая, зачѣмъ онѣ теперь понадобились тому, кто всю жизнь обходился безъ нихъ. Да, онѣ были неудобны, и профессоръ пряталъ ихъ далеко, далеко. Ему было достаточно другихъ, такъ удобныхъ въ житейскомъ обиходѣ, тѣхъ мыслей, что спокойно подымались и такъ же спокойно укладывались, не мѣшая другъ другу своими гладкими уступчивыми краями. Неуклюжія мысли бродили тяжелой смутной тучей, сходились и расходились, и терзали усталый мозгъ, словно мстили ему, и не было среди нихъ ни одной, которая бы озарила привѣтливой улыбкой потухавшій закатъ стараго профессора. «Служеніе наукѣ?..» Вотъ тотъ якорь, къ которому онъ прибѣгалъ, тотъ оправдательный документъ, которымъ онъ обѣлялъ себя передъ самимъ собой каждый разъ, какъ подымались изъ глубины тревожныя мысли. Служенье наукѣ… Онъ весь отдался этому богу. Этотъ богъ уходилъ отъ него, другой его не зналъ. До него нужно было пройти черезъ длинную вереницу тяжелыхъ мыслей, и чѣмъ глубже уходилъ онъ въ эту вереницу, тѣмъ плотнѣе смыкалась она, и тѣмъ дальше былъ отъ него Тотъ, Кому шептали сейчасъ поблѣднѣвшія губы профессора: «не теперь… Завтра, послѣзавтра… только не теперь…»
Онъ откинулся на спинку кресла. Его знобило, сердце сжималось въ мучительной тревогѣ за каждый неровный ударъ, губы шептали. Глаза блестѣли лихорадочнымъ блескомъ и расширенные зрачки глядѣли вдаль. Лампа гасла. На потолкѣ еще оставалось отъ нея круглое пятно свѣта. Оно вздрагивало, точно отбивалось отъ надвигавшихся тѣней. Тѣни убѣгали и снова надвигались на свѣтлое пятно, пока его окончательно не поглотила темнота…
А профессоръ глядѣлъ куда-то вдаль. Ему чудилась безпредѣльная равнина, милая дѣвушка въ бѣлоснѣжномъ платьѣ, и онъ шелъ съ ней, взявшись за руку, и ему было такъ легко, легко…