Старый палач (Дорошевич)/ДО
| Старый палачъ : Сахалинскій типъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 106. |
Въ кандальномъ отдѣленіи «Новаго Времени», въ подвальномъ этажѣ, живетъ старый, похожій на затравленнаго волка, противный человѣкъ, съ погасшими глазами, съ болѣзненнымъ, землистымъ лицомъ, съ рыжими полусѣдыми волосами, съ холодными, какъ лягушка, руками.
Это старый палачъ Буренинъ. Сахалинская знаменитость.
Всѣми презираемый, вѣчно боящійся, оплеванный, избитый, разъ въ недѣлю онъ полонъ злобнаго торжества — въ день «экзекуцій».
Свои мерзкія и жестокія экзекуціи онъ производитъ по пятницамъ.
Это — «его день!»
Онъ беретъ своей мокрой, холодной рукой наказуемаго и ведетъ въ свой подвальный застѣнокъ.
Съ мерзкой улыбкой онъ обнажаетъ дрожащаго отъ отвращенія и ужаса человѣка и кладетъ его на свою «кобылу».
Отъ этого безстыднаго зрѣлища возбуждается палачъ. Онъ торжествуетъ. Задыхаясь отъ злобной радости, онъ кричитъ свое палачское:
— Поддержись! Ожгу!
И «кладетъ» первый ударъ.
— Рѣже! Крѣпче!
И опьянѣвшій отъ злобы и подлаго торжества палачъ часа три-четыре истязаетъ жертву своей старой, грязной, пропитанной человѣческой кровью, плетью.
Истязаетъ умѣлой, привычной рукой, «добывая голоса», добиваясь крика.
Если жертва, стиснувъ зубы, полная презрѣнія, молчитъ, не желая крикнуть передъ палачомъ, злоба все сильнѣе сжимаетъ сердце стараго палача, и, блѣдный, какъ смерть, онъ бьетъ, бьетъ, бьетъ, истязуетъ, калѣчитъ жертву, «добывая голоса»!
Это молчаніе, полное презрѣнія, бьетъ его по блѣдному лицу — его презираютъ даже тогда, когда онъ молчитъ.
И онъ задыхается отъ злобы.
Если жертва не выдержитъ прикосновенія грязной, человѣческой кровью пропитанной, плети, и у нея вырвется крикъ, — эти крики и стоны опьяняютъ палача.
— Что ты? Что ты? — говоритъ онъ съ мерзкой и пьяной отъ сладострастья улыбкой. — Потерпи! Нешто больно? Нешто такъ бьютъ! Вотъ какъ бьютъ! Вотъ какъ! Вотъ какъ!
И онъ хлещетъ, ужъ не помня себя.
И чѣмъ чище, чѣмъ лучше, чѣмъ благороднѣе лежащая передъ нимъ жертва, чѣмъ большей симпатіей, любовью, уваженіемъ пользуется она, тѣмъ больше злобы и зависти просыпается въ душѣ стараго, презрѣннаго, оплеваннаго, избитаго палача.
Тѣмъ больше ненависти къ жертвѣ чувствуетъ онъ и тѣмъ больше тѣшитъ себя, терзая и калѣча палачской плетью свою жертву.
Случалось ему и вѣшать.
Его всѣ избѣгаютъ, и онъ избѣгаетъ всѣхъ.
Угрюмый, понурый, мрачный, онъ пробирается сторонкой, по стѣнкѣ, стараясь быть незамѣченнымъ, каждую минуту ожидая, что его изобьютъ, изобьютъ больно, жестоко, безъ жалости, безъ состраданья. Вся жизнь его сплошной трепетъ.
— Не тяжко это, Буренинъ?
— Должность такая, — угрюмо отвѣчаетъ онъ, — я въ палачахъ давно. И мнѣ изъ палачей ужъ нельзя. Мнѣ страхъ надо нагонять. Я страхомъ и держусь. Они меня ненавидятъ…
И съ какой ненавистью онъ говоритъ это «они». «Они», это — всѣ.
— Они и за человѣка меня не считаютъ. Я для нихъ хуже гадины. Я вѣдь знаю. Подойдетъ иной, руку даже протянетъ. А я-то не вижу развѣ? Дрожь по немъ пробѣгаетъ отъ гадливости, какъ мою скользкую холодную руку возьметъ. Словно не къ человѣку, а къ жабѣ притронулся. Тьфу!.. Убьютъ они меня, ваше высокоблагородіе, ежели я палачество брошу.
И такая тоска, смертная тоска звучитъ въ этомъ «убьютъ».
— И не жаль вамъ «ихъ», Буренинъ?
— А «они» меня жалѣли? — и въ его потухшихъ глазахъ вспыхиваетъ мрачный огонекъ. — Меня тоже драли! Безъ жалости, безъ милосердія драли, всенародно. Глазъ никуда показать нельзя: всѣ съ презрѣніемъ, съ отвращеніемъ глядятъ. Такъ драли, такъ драли, — съ тоской, со смертной тоской говоритъ онъ, — у меня и до сихъ поръ раны не зажили. Гнію весь. Такъ и я же ихъ! Пусть и они мучатся! И я на нихъ свое каторжное клеймо кладу. Выжигаю клеймо.
— Да вѣдь ваше, палачское, клеймо не позорно, Буренинъ.
— А все-таки больно. Больно все-таки!
— И много вы, Буренинъ, народу… вашей плетью…
— Да, будетъ-таки! — подтягиваясь и выпрямляясь, отвѣчаетъ старый палачъ, и въ голосѣ его звучитъ хвастовство. — Не сочтешь! Какихъ-какихъ людей передо мной не было! Э-эхъ! Вспомнишь, — сердце чешется! По Тургеневу, Ивану Сергѣевичу, моя грязная плеть ходила. Чистый былъ человѣкъ, хрустальной чистоты, какъ святого его считали. Нарочно грязью плеть измазалъ, да по чистому-то, по чистому! Самыя мѣста такія выбиралъ, чтобы больнѣй было. Попоганѣе бить старался, попоганѣе! Со внѣдреніемъ въ частную жизнь, можно сказать! Чтобъ гаже человѣку было. Гаже-съ. На это у меня рука! Хлещу и чувствую, что человѣкъ не столько отъ боли, сколько отъ омерзенія ко мнѣ содрогается, сердце во мнѣ и разгорается: какъ бы побольнѣе да погаже, попоганѣе-съ! И кого только я вотъ этакъ… погано-то… Все, что только лучшимъ считалось. Чѣмъ только люди гордились. Изъ художниковъ Рѣпинъ, Антокольскій, Ге покойникъ, изъ писателей Короленко, Маминъ, Михайловскій-критикъ, строптивый человѣкъ…
— Почему же строптивый, Буренинъ?
— Похвалить я разъ его задумалъ, съ лаской къ нему подошелъ. Онъ отъ меня, какъ отъ нечести, отшатнулся: «Не смѣй, — кричитъ, — меня, палачъ, своей палачской рукой трогать. Истязать ты меня можешь, — на то ты и палачъ, но протягивать мнѣ твоей поганой руки не смѣй». Гордый человѣкъ! А я вѣдь къ нему съ лаской… Эхъ, много, много ихъ было. Скабичевскій, Стасовъ, Чеховъ, Антонъ Павловичъ, Немировичъ-Данченко, Василій и Владимиръ, Боборыкинъ, Плещеевъ — покойникъ, самъ Толстой, Левъ Николаевичъ, меня знаетъ.
— И его?
— Всѣхъ поганилъ. Не пересчитать! Еще одинъ былъ… Ну, да что вспоминать!
— Какъ же вы, Буренинъ, надъ ними дѣйствуете? Поодиночкѣ?
— Зачѣмъ поодиночкѣ! Какое же это удовольствіе? Какая же радость? Нѣтъ-съ, чтобы всѣхъ присныхъ его истязать. Со всею семьею, съ дѣтьми, любовницу, если есть. Со «внѣдреніемъ»! Это-съ пытка! Это-съ мучительство! Другой храберъ. Его-то плетью бьешь, — «плевать! — говоритъ, — на этой плети столько праведной человѣческой крови, сколько и въ тебѣ-то крови не осталось!» А начнешь истязать, да при всѣхъ обнажать, да срамить-то его жену, — онъ и закричитъ. Голосъ, — хе-хе! — подастъ! Боли не выдержитъ. Это что, — человѣка взять, когда онъ въ кабинетѣ сидитъ, сочиненіе пишетъ! Нѣтъ, въ спальню къ нему забраться, взять его, тепленькаго, когда онъ въ постели лежитъ. Тогда взять его и жену и въ подвалъ къ себѣ привести — и передъ публикой-то ихъ голыми, голыми! Срамить! Да плетью-то не по немъ, а по женѣ, по женѣ, на его-то глазахъ! Крикнетъ! Какой ни будь человѣкъ, не выдержитъ… Хорррошо! Тьфу! При одномъ воспоминаніи слюной давишься!
— Вы и женщинъ, Буренинъ? Тоже въ частную жизнь…
— Безъ числа! Ихъ-то самая и прелесть. Потому мужчину надо съ опаской. А женщина, что она? Слабенькая-съ… Особливо, когда заступиться за нее некому. Ну, и начнешь! Иногда даже, случалось, перекладывалъ. Женщину-врача, изволили слыхать, Кашеварову-Рудневу разъ взялъ… Ну, и того! Переложилъ. Подъ судъ отдали. Посадили.
— Васъ, Буренинъ?
— Нѣтъ, наемнаго человѣка. Меня-то за что же-съ? Я палачъ. Мое дѣло такое.
— Ну, а вѣшать вамъ, Буренинъ, приходилось?
Блѣдное лицо стараго палача дернулось, потемнѣло, въ потухшихъ глазахъ загорѣлся еще мрачнѣе огонь, и онъ сдавленнымъ голосомъ отвѣтилъ:
— Бывало.
— И не страшно, Буренинъ?
— Спервоначалу жутко. Какъ повѣсишь его, западню-то изъ-подъ него вышибешь, какъ закрутится онъ на веревкѣ, ногами часто-часто перебираетъ, — въ душу подступаетъ…
И Буренинъ указалъ куда-то на селезенку.
— Былъ одинъ тутъ… покойникъ… Фу, Ты, Господи! Даже «царство ему небесное» языкъ сказать не поворачивается…
Старый палачъ съ трудомъ перевелъ духъ.
— Молодой былъ… Волосья длинные… Стихи онъ писалъ… И такіе задушевные, грустные… словно душа съ тѣломъ разставалась… Будто чувствовалъ, что конецъ его близокъ… Глаза были такіе большіе, большіе… Мучительные глаза, и мученическіе… Чахотка у него была… Ну, я его и того… и прикончилъ…
— За что же, Буренинъ?
— Шибко я въ тѣ поры, ваше выскоблагородіе, золъ былъ. Въ душѣ ажъ смердѣло, до того лютъ былъ… Чистъ больно ходилъ!.. Чистый былъ человѣкъ, насквозь его видать было… Самъ-то больной, еле дышитъ, умирающій, а гдѣ доброе дѣло, въ пользу бѣдныхъ, больныхъ что затѣвается, онъ тамъ первый… Не токмо притащится, на рукахъ принесутъ его, умирающаго… На него всѣ только-только Богу не молились… Святымъ его почитали… И такъ мнѣ, ваше высокоблагородіе, отъ его чистоты моя грязь засмердѣла! Мѣста себѣ не нахожу! Возненавидѣлъ я его, какъ Каинъ Авеля… Разгорается у меня душа… «Вѣдь вотъ, — думаю, — какъ людей люди любятъ, а я-то, я-то… словно гадина хожу, сторонятся всѣ»… И такая меня злоба взяла… я его и покончилъ…
— Сразу, Буренинъ?
— Нѣтъ, мучилъ. Долго мучилъ. Больной онъ, говорю былъ, чахоточка у него была, кровьицей онъ кашлялъ. Такъ я его по больному-то, по больному-то… Хлынетъ у него кровь, — вижу нельзя больше, такъ я, кто ему ближе, дороже, раздѣну, обнажу, да плетью-то, плетью грязной, да при немъ-то, при умирающемъ, при истерзанномъ. «Смотри, молъ, хорошо? А? Хорошо?» Смотритъ онъ своими глазами, большими, страдальческими, мучится, страждетъ, помочь-то не можетъ: кровь его душитъ, мной же вызванная кровь… Мучилъ я его долго… До такихъ поганствъ доходилъ, до какихъ никогда не дохаживалъ… Однако, вырвали у меня его тѣло и въ теплые края повезли, чтобъ оправился. Тутъ на меня прямо смрадъ нашелъ.. Задыхаюсь… «Ужели, — думаю, — уйдетъ?..» Тутъ я его и прикончилъ… Затянулъ петлю, — задрожалъ онъ весь, кровь пѣной, пѣной пошла, въ моихъ рукахъ и померъ.
— И не жаль, Буренинъ?
— Страшно было очень… Потомъ прошло… А спервоначалу такъ страшно было… Кругомъ всѣ сторонятся: «Убійца!..» И самъ знаю, что убилъ, а мнѣ все кажется, что живъ «онъ»… Войдешь это, бывало, въ пятницу, въ свой день, въ подвалъ свой, грязный, холодный, темный, человѣческой кровью испачканный, замахнешься плетью, чтобъ кого истязать начать, — передъ мною «онъ»… Глаза большіе, страдальческіе, по губамъ алая кровь бѣжитъ… На меня глядитъ… «Живъ!» думаю… Волосы на головѣ шевелятся… Бросишь другого-то, да за него… Опять его вѣшать начнешь… Надъ тѣломъ ругаешься: «Да умри, ты! Когда ты умрешь?..» Петлю-то на мертвомъ ужъ затягиваешь, ногами топчешь… «Умри!..» Сколько разовъ я покойника вѣшалъ… Повѣсишь и на ноги ему повиснешь: «Умри! Совсѣмъ умри!» Все являлся. Года три мучился…
— Ну, а теперь, Буренинъ?
— И теперь является. Рѣдко только… Останешься этакъ въ кабинетѣ одинъ, вечеромъ, возьмешься за перо, глянешь, а изъ темнаго угла-то «онъ» выходитъ. Волосы длинные, лицо блѣдное, глаза большіе, большіе, широко раскрыты, и на губахъ все кровь… Живая кровь…
— Ну, и что же, Буренинъ?
Лицо стараго сахалинскаго палача передернулось.
— Осиновый колъ покойнику въ могилу затесываю!.. И до сихъ поръ…
— Еще разъ, — и не жаль вамъ, Буренинъ, ни себя ни другихъ?
Онъ только рукой махнулъ.
— Себя-то ужъ поздно жалѣть! А другихъ? Какъ ихъ, чертей, жалѣть, когда бьютъ они меня, походя, какъ собаку бьютъ!
И въ голосѣ стараго палача зазвучала нестерпимая, непремиримая злоба, которой нѣтъ конца, нѣтъ предѣла.
— Какъ бьютъ, Буренинъ?
— Бьютъ! Безъ жалости, безъ милосердія бьютъ! Безъ счета! Дѣвушку одну, артистку, въ Варшавѣ убили! Ну, я взялъ покойницу, обнажилъ и началъ плетью, плетью… Вѣдь покойница, не больно ей, дай человѣку душу-то, душу потѣшить… Такъ и трупъ отняли, и того жалко! Явились, бить явились, кричали, изломать, измолотить хотѣли. Я ужъ подъ столъ спрятался, сидѣлъ, не дышалъ, боялся — увидятъ, изобьютъ, кости у меня ныли…
И когда онъ говорилъ о «трупѣ», онъ былъ похожъ на огромнаго разозленнаго голоднаго ворона, у котораго отняли падаль.
— Писателя одного стараго… Почтенный такой былъ, его тоже праведникомъ считали… Я «взялъ» его, какъ люблю… Съ женой, да по ней-то по ней… Сынъ его меня на Невскомъ встрѣтилъ да палкою, палкой… Развѣ «они» разбираютъ, какъ бьютъ! Гдѣ попадутъ, тамъ и бьютъ. Не давно тоже… Началъ я это «экзекуцію» надъ недругами своими производить да грязными руками за близкихъ имъ людей, а — «они» собрались и меня! Какъ били! Косточки мои болятъ, какъ били!.. Да всѣхъ-то и не пересчитаешь, кто билъ… А плюютъ-то, плюютъ какъ при этомъ…
Буренинъ схватился за голову.
И онъ былъ мнѣ больше не ужасенъ, не отвратителенъ, онъ былъ мнѣ жалокъ, безконечно жалокъ, этотъ, озлобленный, оплеванный старый литературный палачъ.