Старый замок (Кроуфорд)/ДО

Старый замок
авторъ Фрэнсис Марион Кроуфорд, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: язык неизвестен, Greifenstein, опубл.: 1889. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Русскій Вѣстникъ», №№ 8-12, 1889.

Старый замокъ.

Романъ въ 3-хъ частяхъ. Маріонъ Крофорда.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Баронесса фонъ-Зигмундскронъ была въ сущности совсѣмъ еще не старая женщина, хотя всѣ въ околодкѣ и величали ее старухой баронессой. Волосы ея посѣдѣли, и она была очень худа и блѣдна; тонкія черты лица стали какъ-бы прозрачны, хотя и свидѣтельствовали о былой красотѣ, а если ея высокій бѣлый лобъ и восковое лицо поражали отсутствіемъ складокъ и морщинъ, то, вѣроятно, время и горе не нашли пластическаго матеріала, на которомъ могли бы начертать свою исторію. Она была очень высокаго роста и держала голову прямо и горделиво, а поступь ея отличалась такой твердостью и упругостью, какихъ нельзя было ожидать отъ особы, по наружности слабой. Правда, что она ни разу въ жизни не была больна, и что ея худоба происходила отъ самой естественной изъ всѣхъ причинъ; но наблюдатель не могъ этого знать, а сама она, по мотивамъ, которые читатель сейчасъ узнаетъ, ни за что бы о ней не сообщила. При этомъ, во взглядѣ ея голубыхъ глазъ съ длинными рѣсницами было нѣчто такое, что не допускало никакихъ выраженій участія. Неопытнѣйшій изъ людей сразу увидѣлъ бы, что это самая гордая изъ женщинъ, и догадался бы, что она, кромѣ того, самая скрытная. Она дѣйствовала и говорила такъ, какъ если бы замокъ Зигмундскронъ все еще былъ тѣмъ, чѣмъ во время оно, и воспитала въ томъ же духѣ свою единственную дочь.

Дочь была очень похожа на мать — на сколько возможно, чтобы юная красавица напоминала пожилую и солидную женщину.

Бѣдность слишкомъ слабое слово, чтобы передать то состояніе, въ какомъ жили мать и дочь, и жили многіе годы. У нихъ не было никакихъ средствъ къ существованію кромѣ пенсіи, назначенной вдовѣ поручика фонъ-Зигмундскрона, «павшаго на полѣ чести», — какъ было сказано въ оффиціальномъ докладѣ, — во время кровопролитной войны съ Франціей. Онъ былъ послѣдній въ родѣ, и смерть застала его, когда онъ лишился всѣхъ родственниковъ. За два года передъ тѣмъ онъ женился на дѣвушкѣ такой же благородной и такой же бѣдной фамиліи, какъ и онъ самъ, и дожилъ до рожденія дочери, которой предстояло наслѣдовать его благородство, бѣдность и голыя стѣны прародительскаго замка.

Зигмундскронъ былъ очень внушительнымъ замкомъ въ свое время, и полуразрушенныя стѣны старой твердыни все еще величественно глядятъ съ вершины утеса. Въ сущности раззоренность замка больше внѣшняя, и какихъ-нибудь нѣсколькихъ тысячъ было бы достаточно, чтобы возстановить зданіе въ его прежнемъ блескѣ.

Не одинъ разбогатѣвшій купецъ или банкиръ готовъ былъ заплатить за него крупную сумму, хотя земля и отошла отъ замка, и даже лѣсъ, росшій у подошвы скалы, принадлежалъ коронѣ.

Но баронесса фонъ-Зигмундскронъ скорѣе умерла бы съ голоду въ своихъ сводчатыхъ покояхъ, но не взяла бы и половины всего золота Швабіи, чтобы выпустить изъ своихъ рукъ родовое гнѣздо покойнаго мужа. Кромѣ того она разсчитывала, что Грейфъ женится на Хильдѣ, послѣ чего все уладится. Грейфъ такъ богатъ, что реставрируетъ и отдѣлаетъ старинный замокъ и вдохнетъ жизнь въ древніе залы и корридоры. Но чтобы Грейфъ женился на Хильдѣ, необходимо, чтобы Хильда выросла красавицей, а для того, чтобы выростить Хильду, надо устранить крайнюю нужду.

Да! дѣло дошло до того, что вопросъ о пропитаніи сталъ вопросомъ первостепенной важности. На двоихъ не хватало, но Хильду нельзя было морить голодомъ. Вотъ секретъ, котораго никто не долженъ былъ знать и который слѣдовало скрывать даже отъ Хильды. Въ первые годы не такъ еще трудно было жить. Были еще кое-какія драгоцѣнности, которыя можно было продать, имѣлись кое-какіе ресурсы. Пока Хильда была ребенкомъ, легче было сводить концы съ концами, потому что ей не требовалось много платья, да и ѣла она меньше. Но наступилъ наконецъ день, когда баронесса фонъ-Зигмундскронъ, не такая въ то время худая и блѣдная, какъ теперь, увидѣла выраженіе голода въ глазахъ бѣлокурой дѣвочки. Удѣлять отъ порціи матери было почти нечего, но мать сказала себѣ, что проживетъ на половинной порціи. Больше экономничать было не на чемъ. Съ этой минуты баронесса фонъ-Зигмундскронъ стала жаловаться на головную боль и, главное, на потерю аппетита. Она не можетъ ѣсть, увѣряла она. Она не думаетъ, что это что-нибудь серьезное и, вѣроятно, поправится черезъ нѣсколько дней. Но дни смѣнялись недѣлями, недѣли мѣсяцами, а мѣсяцы годами, и Хильда выросла высокая и красивая, безсознательно доѣдая ежедневную порцію материнской пищи. Никакой пустынникъ не питался скуднѣе баронессы; никакой потерпѣвшій кораблекрушеніе бѣднякъ не отмѣривалъ такъ скупо унцію сухарей, долженствовавшихъ впродолженіи многихъ дней поддержать его бренное существованіе; ни одинъ мученикъ не переносилъ безмолвнѣе и терпѣливѣе свои страданія. Но Хильда росла, годы проходили, и Грейфъ придетъ въ свое время на выручку.

Грейфъ, на котораго возлагались такія большія надежды, былъ ея дальній кузенъ и сосѣдъ. Родство было со стороны матери Хильды, дѣдъ которой былъ Грейфенштейнъ, и потому можно бы думать, что она приметъ помощь отъ своихъ богатыхъ родственниковъ, тѣмъ болѣе, что они очень желали, чтобы ея дочь вышла замужъ за ихъ единственнаго сына. Но баронесса была такая гордая женщина, что не могла просить о томъ, чего ей не догадывались предложить. Надо также сказать, что Грейфенштейны, хотя и знали, что Зигмундскроны очень бѣдны, но рѣшительно не подозрѣвали, что они такъ нуждаются. Они знали, что замокъ не заложенъ и воображали, что еслибы нужда очень сильно придавила баронессу, она бы продала замокъ. Она же никогда не говорила о своихъ дѣлахъ и извинялась, что не приглашаетъ ихъ къ себѣ гостить, ссылаясь на свое нездоровье.

Въ рѣдкихъ случаяхъ, когда Грейфенштейнъ и его жена пріѣзжали въ замокъ, ихъ неизмѣнно впускала та же чисто одѣтая пожилая женщина, провожала ихъ въ тотъ же старомодный покой, откуда, послѣ кратковременнаго визита, они проходили въ ворота тѣмъ же путемъ. Вотъ все, что они видѣли въ Зигмундскронѣ. Дважды въ годъ Хильда и ея мать приглашались на двѣ недѣли гостить въ Грейфенштейнъ, но никто по ихъ виду не подумалъ бы, что роскошь этого замка удивляла ихъ или что онѣ охотно промѣняли бы на него свой домъ.

Воспитаніе Хильды не было въ забросѣ. Однимъ изъ первыхъ правилъ, преподанныхъ ей матерью съ самаго ранняго дѣтства — это никогда не говорить о томъ, что она видѣла въ чужихъ домахъ. Дѣвочка вскорѣ уразумѣла смыслъ этого, а такъ какъ она унаслѣдовала материнскую гордость, то почти безсознательно подражала ея образу дѣйствій. Самъ Грейфъ былъ единственнымъ лицомъ, которое могло бы знать о положеніи дѣлъ; но такъ какъ онъ былъ влюбленъ въ кузину съ малыхъ лѣтъ, то боялся оскорбить ея чувство разспросами. Хильда была скрытна даже съ нимъ и не отъ стыда, что она такъ бѣдна, а потому, что была слишкомъ горда, чтобы дать кому-нибудь подумать, что она или ея мать нуждаются въ помощи Грейфенштейновъ.

Наконецъ еслибы нежеланіе баронессы просить о помощи было все еще непонятно, то была еще причина, которая одна могла бы объяснить это. Между ней и матерью Грейфа существовала сильная и непреодолимая антипатія. Она не постигала, какъ могъ Грейфенштейнъ жениться на такой женщинѣ. Тутъ была какая-то тайна, до которой она никогда не допытывалась. Самъ Грейфенштейнъ былъ угрюмый, молчаливый человѣкъ воинственной наружности, страстный охотникъ, родъ сѣдовласаго патріарха аристократической семьи, сухой какъ ремень, вѣжливый въ обращеніи той чопорной вѣжливостью, что не измѣняется ни при какихъ обстоятельствахъ, строгій во взглядахъ, религіозный, честный, полный тѣхъ предразсудковъ, которые создаютъ вѣрноподданнѣйшихъ слугъ короны и злѣйшихъ противниковъ всякой перемѣны.

По наружности и манерамъ баронесса фонъ-Грейфенштейнъ представляла полный контрастъ своему мужу. Она была въ молодости хорошенькая, бѣлокурая и веселая особа; теперь она превратилась въ отцвѣтшую блондинку, неестественную и жеманную. Лишенная отъ природы изящнаго вкуса, она тѣмъ не менѣе посвящала много времени на украшеніе своей особы. Она была невысока, но хорошо сложена, и еслибы ея нервное желаніе нравиться не мѣшало ей хранить хоть какое-нибудь спокойствіе въ манерахъ и обращеніи, ея наружность все еще могла бы казаться довольно пріятной. Къ несчастію, она ни минуты не пребывала въ покоѣ и рѣдко молчала.

Нѣкоторыя изъ женщинъ напоминаютъ печатную страницу, испещренную курсивомъ и восклицательными знаками. Сначала постоянные взрывы восторга производятъ въ слушателѣ чувство неловкости, которое скоро переходитъ въ положительное смущеніе и разрѣшается настоящей и глубокой антипатіей. Сначала человѣкъ тревожно ищетъ причину, которая могла бы вызвать этотъ нелѣпый восторгъ, и ничего не находитъ, хотя лицо его собесѣдницы безпрерывно дергается, возбуждаемое какимъ-то электрическимъ токомъ и какъ будто пародируетъ всѣ выраженія человѣческихъ чувствъ.

Но фонъ-Грейфенштейнъ вовсе не была такъ глупа, какъ можно было бы думать. Ея безразсудство было поверхностное. Часть ея жизни прошла въ очень странныхъ условіяхъ, и еслибы истина обнаружилась, то оказалось бы, что она умѣетъ извлекать личныя выгоды изъ такихъ обстоятельствъ, которыя для многихъ показались бы безнадежными.

Она и ея супругъ рѣдко покидали свой замокъ въ Шварцвальдѣ и, само собой разумѣется, ихъ жизнь была очень скучна и монотонна. Но въ душѣ Клара фонъ-Грейфенштейнъ считала, что ея настоящее заточеніе — рай сравнительно съ тѣмъ существованіемъ, какое выпало бы ей на долю, не сумѣй она выпутаться изъ бѣды такъ ловко. Въ первые годы замужества она часто вспоминала о томъ, что такъ мучило ее, что держало въ постоянной тревогѣ, и одно время она постоянно носила при себѣ довольно значительную сумму денегъ, какъ бы готовясь къ неожиданному путешествію.

Но прошло двадцать пять лѣтъ, и ничего непредвидѣннаго не происходило, и она наконецъ почувствовала себя въ безопасности; кромѣ того у нея родился сынъ и вышелъ весь въ отца. Не будь Грейфа, неизвѣстно, какъ бы повернулись дѣла, потому что, хотя мужъ Клары относился къ ней съ той натянутой вѣжливостью, какая его всегда отличала, но про себя не могъ, конечно, не замѣчать, что она становится очень не сносной старухой.

Но если даже въ душѣ онъ и не одобрялъ поведенія жены, — то уважалъ въ ней мать Грейфа. Кромѣ того, если уже говорить всю правду, въ его собственной семьѣ было темное пятно, въ лицѣ своднаго брата, Куно фонъ-Ризенека. Въ дѣйствительности существованіе этого брата, о которомъ Клара ничего не знала, и было причиной, почему Грейфенштейнъ прожилъ столько лѣтъ въ деревнѣ и если путешествовалъ, то за предѣлами Германіи. Онъ удивлялся, почему его жена, не вѣдавшая этой исторіи, такъ охотно и безропотно согласилась дѣлить его уединеніе въ Шварцвальдѣ, и эта покорность ея наводила на мысль, что, должно быть, у нея самой была основательная причина предпочитать уединенную жизнь. Но если онъ не остановился на этой мысли двадцать пять лѣтъ тому назадъ, то тѣмъ менѣе дозволилъ бы ей смущать себя теперь, когда Клара была матерью рослаго молодца, наслѣдника всего Грейфенштейновскаго имущества.

Въ іюлѣ мѣсяцѣ Грейфъ долженъ былъ пріѣхать домой изъ университета, и вслѣдъ затѣмъ Хильда съ матерью пріѣдутъ гостить въ замокъ.

Древнее жилище, гдѣ должно было произойти это свиданіе, такъ непохоже на всѣ другіе замки, что заслуживаетъ описанія.

Швабскій Шварцвальдъ въ буквальномъ смыслѣ черный, за исключеніемъ зимы, когда снѣгъ покрываетъ вѣтви деревьевъ и образуетъ глубокіе сугробы на землѣ, прикрывая собой коверъ изъ сосновыхъ иглъ. Пейзажъ необыкновенно грустный и монотонный. Мѣстами, на протяженіи нѣсколькихъ миль, скалы вдругъ выступаютъ изъ лѣса, — большею частью тамъ, гдѣ Негольдъ, скорѣе горный потокъ, нежели рѣка загибается. Многіе изъ этихъ крутыхъ и каменистыхъ мысовъ увѣнчаны старинными твердынями, большею частью уже въ развалинахъ, хотя нѣкоторыя, весьма немногія, реставрированы, и въ нихъ живутъ ихъ владѣльцы. Названіе Грейфенштейна не найдется ни на одной картѣ этой мѣстности, хотя тѣ, которые съ мѣстомъ знакомы, тотчасъ же узнаютъ его. Водопадъ стремится внизъ подъ острымъ угломъ и омываетъ подошву крутаго утеса. Бока утеса такъ круты, что тѣ, которые построили на его вершинѣ крѣпость, не нашли нужнымъ строить никакихъ оборонительныхъ твердынь, за исключеніемъ одной гигантской стѣны, которая огибаетъ край утеса и образуетъ трехгранную площадку между массивнымъ больверкомъ и двумя пропастями, замыкающими всю фигуру. Эта единственная фортеція представляетъ собой громадную груду камня, массивную и колоссально высокую; на двухъ оконечностяхъ ея высятся остроконечныя башни, соединяющіяся крытымъ ходомъ съ вершиной стѣны, которая даже на этой высотѣ имѣетъ шесть футъ ширины и около сотни въ длину.

Такова твердыня, за которой Грейфенштейны безопасно проживали впродолженіи нѣсколькихъ поколѣній въ бурную эпоху бароновъ. Они до того были увѣрены въ своей безопасности, что выстроили свое жилище по ту сторону больверка, такимъ образомъ, что оно ничѣмъ не намекало на войну, или на опасность. Домъ былъ готическій по стилю, со множествомъ оконъ и орнаментовъ, съ широкими балконами. Трехгранная площадка была обращена въ цвѣтникъ, окруженный парапетомъ. Защищенныя съ сѣвера громадной стѣной, а съ юга — открытыя солнцу, растенія произрастали здѣсь съ баснословной роскошью, и лѣтомъ фонтаны въ мраморныхъ бассейнахъ охлаждали жаркій, пропитанный смолистыми испареніями воздухъ.

Узкія ворота, въ которыя съ трудомъ могли бы пройти два человѣка рядомъ, вели въ этотъ эдемъ, сквозь сѣрую безоконную твердыню, которая отдѣляла его отъ меланхолическаго лѣса. Одно только маленькое строеніе находилось со стороны лѣса въ пятидесяти шагахъ отъ воротъ. То была небольшая, четырехугольная башня, вся поросшая мхомъ и вьющимися растеніями и, очевидно, предоставленная разрушенію. Она была извѣстна въ семьѣ и въ околодкѣ подъ названіемъ «Башни Голода», служила темницей для плѣнниковъ, которыхъ морили въ ней голодомъ. Баронесса фонъ-Зигмундскронъ съ любопытствомъ глядѣла на эту башню, когда гостила у родственниковъ. Она могла бы описать страданія бѣдняковъ, погибшихъ въ этой башнѣ, лучше чѣмъ кто другой. Въ какихъ-нибудь двадцати миляхъ разстоянія отъ всей той роскоши, какая царила въ великолѣпномъ замкѣ, она долгіе годы почти морила себя голодомъ, чтобы ея единственное дитя не знало недостатка. А между тѣмъ сытые полѣсовщики, снимая шапки передъ «госпожой баронессой», и ихъ краснощекія жены и дочери говорили другъ другу, что она копитъ несмѣтныя богатства въ Зигмундскронѣ, которыя современемъ перейдутъ къ златокудрой Хильдѣ. Они знали, — потому что этого нельзя было утаить отъ нихъ, — что старуха Бербель приходитъ за покупками на рынокъ съ жалкими грошами, и естественно выводили изъ этого заключеніе, что баронесса такая же скряга, какъ нѣкоторые изъ нихъ, и держитъ золото въ разбитыхъ чайникахъ, гдѣ-нибудь въ башнѣ, въ мѣстѣ, извѣстномъ однѣмъ совамъ. Возможно также, что Бербель — ее звали Варварой — поддерживала это мнѣніе, находя, что ужъ пускай лучше ея милую госпожу считаютъ скупой, нежели бѣдной. Деревенскій бургомистръ, который снималъ сюртукъ, всякій разъ какъ ему приходилось подписывать свое имя, но котораго почему-то считали гораздо болѣе свѣдущимъ, чѣмъ школьнаго учителя, говаривалъ про какіе-то серебряные рудники въ Силезіи, принадлежавшіе Зигмундскронамъ, и иногда доходилъ до того, что увѣрялъ своихъ слушателей, что въ этихъ рудникахъ, находили также и брилліанты, величиной въ кружку пива, изъ которой онъ черпалъ вдохновеніе въ своихъ бесѣдахъ. Но всѣ разговоры оканчивались обыкновенно предсказаніемъ, что все уладится, когда молодой баронъ Грейфенштейнъ женится на молодой баронессѣ Зигмундскронъ.

Теплымъ іюльскимъ днемъ, когда Грейфа ожидали въ замкѣ, отецъ его взялъ ружье, хотя дичи почти не водилось въ эту пору года, и пошелъ пѣшкомъ по широкой дорогѣ, которая вела до отдаленной желѣзнодорожной станціи. Осанистый привратникъ осклабился вслѣдъ господину. Много лѣтъ сряду, въ тотъ день, когда студента ждали домой, старикъ Грейфенштейнъ отправлялся по этой дорогѣ навстрѣчу сыну, не говоря ни съ кѣмъ ни слова, но съ счастливымъ выраженіемъ въ глазахъ. Обыкновенно бывало такъ, что экипажъ съ багажемъ въѣзжалъ въ ворота, а часъ или два спустя, отецъ съ сыномъ появлялись изъ лѣсу. Сегодня тоже баронъ вышелъ заблаговременно, и не скоро еще услышитъ онъ звукъ колокольчика въ долинѣ. Онъ быстро шелъ, какъ всѣ дѣятельные люди, когда они бываютъ одни и никто не можетъ ни мѣшать имъ, ни задерживать. Время отъ времени онъ останавливался, чтобы поглядѣть, въ какомъ направленіи пробѣжалъ заяцъ или прислушаться къ треску вѣтвей вдали подъ ногами оленя. Онъ зналъ, что можетъ пройти много миль, не встрѣтивъ живой души. Дорога была его собственная, а также и земля, и росшія на ней деревья. Въ этомъ безусловномъ уединеніи лицо его измѣнило свое обычное, какъ-бы застывшее, выраженіе. Ожидаемая радость свиданія съ сыномъ все еще теплилась въ глазахъ, но все же лицо выразило утомленіе. Никто даже изъ близкихъ не видѣлъ его съ такимъ лицомъ. Онъ думалъ, какъ иначе сложилась бы его жизнь, еслибы Грейфъ да онъ были единственными обитателями замка. Послѣ того выраженіе лица вновь застыло, и онъ пошелъ дальше.

Наконецъ изъ глубины лѣса донесся звонъ колокольчиковъ, и стукъ лошадиныхъ копытъ раздался подъ деревьями. Онъ ускорилъ шагъ, зная, изъ какой дали доносятся эти звуки.

Десять минутъ прошло прежде, нежели экипажъ показался и, вмѣстѣ съ тѣмъ, громкій крикъ: папа! разнесся по лѣсу и за нимъ послышалось не менѣе громкое:

— Грейфъ!

Грейфъ выскочилъ изъ экипажа и побѣжалъ навстрѣчу отцу. Черезъ минуту оба лежали другъ у друга въ объятіяхъ и цѣловали другъ друга въ щеку.

Въ двадцать три года студентъ такъ былъ похожъ на отца, какъ только можетъ молодой и бѣлокурый человѣкъ походить на стараго и смуглаго. Черты лица были тѣ же, высокій ростъ, сложеніе и глаза; но коротко остриженные, золотистые волосы Грейфа и его красивые усики придавали его наружности блескъ, котораго никогда не было у его отца. Онъ какъ будто вносилъ съ собой свѣтъ въ самую темную чащу лѣса. Всякій, кто глядѣлъ на него, инстинктивно чувствовалъ, что ему болѣе пристойно носить мундиръ прусскаго гвардейскаго офицера, нежели скромное штатское платье. Само собой разумѣется, что онъ былъ одѣтъ какъ англичанинъ и, вѣроятно, былъ бы принятъ за англичанина, къ своему великому негодованію, въ любой европейской толпѣ.

— Какъ поживаетъ матушка? спросилъ онъ нѣсколько формально, послѣ первыхъ объятій.

Онъ былъ воспитанъ въ почтеніи къ родителямъ.

— Совсѣмъ здорова, отвѣчалъ Грейфенштейнъ, манеры котораго стали замѣтно суше. Наступила минутная пауза.

Быть можетъ, чтобы разсѣять тяжелое чувство, которое всегда испытывалось ими, когда они говорили про баронессу, баронъ вынулъ сигарочницу и предложилъ сыну сигару.

— Я вамъ привезъ трубку, сказалъ сынъ, и когда экипажъ подъѣхалъ къ тому мѣсту, гдѣ они находились, снялъ свой саквояжъ съ сидѣнья.

— Она напомнитъ вамъ молодость, смѣясь, прибавилъ онъ, вынимая изъ саквояжа бумажный свертокъ. Это «корпоративная» трубка, съ корпоративнымъ цвѣтомъ и кисточкой.

Грейфенштейнъ, до страсти любившій трубки, былъ восхищенъ какъ мальчикъ подаркомъ и, доставъ изъ кармана охотничьей куртки большой серебряный картузъ съ табакомъ, немедленно сталъ набивать трубку.

— Спасибо, дружокъ, сказалъ онъ, продувая трубку, чтобы ничто не мѣшало закурить ее.

Послѣ того взялъ старомодные кремень и огниво, зажегъ кусочекъ трута привычной рукой и положилъ его на табакъ.

Онъ сдѣлалъ знакъ кучеру, и тотъ погналъ коренастыхъ, мекленбургскихъ лошадей и вскорѣ скрылся изъ вида. Отецъ и сынъ медленно пошли впередъ и нѣсколько мгновеній молча курили.

— Когда пріѣдетъ Хильда? спросилъ наконецъ Грейфъ, когда нашелъ, что можетъ прилично задать этотъ вопросъ, который болѣе всего интересовалъ его.

— Она пріѣдетъ завтра съ матерью, отвѣчалъ Грейфенштейнъ, не замѣчая или дѣлая видъ, что не замѣчаетъ, что сынъ покраснѣлъ.

— Я полагаю, что намъ придется ждать еще до будущаго года, замѣтилъ Грейфъ со вздохомъ. Не нелѣпо ли, что человѣкъ моихъ лѣтъ все еще не окончилъ своего образованія?

— Ты будешь доволенъ, когда женишься, что отбылъ воинскую повинность.

— Не знаю, отвѣтилъ молодой человѣкъ разсѣянно.

— Не знаешь! съ удивленіемъ переспросилъ отецъ. Что же тебѣ пріятно было бы ѣхать жить съ Хильдой въ гарнизонномъ городѣ на то время, когда ты будешь отбывать свой годъ службы волонтеромъ.

— Я объ этомъ не думаю. Я думалъ все, что лучше бы мнѣ поступить на дѣйствительную военную службу. Вы не противъ этого?

Грейфенштейнъ былъ захваченъ врасплохъ; отъ удивленія, быть можетъ, у него бы вырвалось громкое восклицаніе, еслибы онъ давно не вымуштровалъ себя настолько, что не былъ способенъ на такое нарушеніе декорума. Онъ не отвѣчалъ на вопросъ.

— Папа, началъ снова Грейфъ, послѣ минутнаго молчанія, правда ли, что у васъ былъ братъ?

Застывшее лицо Грейфенштейна медленно побурѣло.

— Сводный братъ, отвѣчалъ онъ съ уныніемъ. Моя мать вышла вторично замужъ.

Грейфъ искоса взглянулъ на отца и увидѣлъ, что онъ сильно взволнованъ этимъ вопросомъ. Но у молодаго человѣка были свои причины желать узнать правду.

— Почему вы никогда не говорили мнѣ, что у меня есть дядя?

— Онъ тебѣ не дядя и мнѣ не братъ, съ горечью отвѣтилъ отецъ.

— Я дрался намедни изъ-за него на дуэли, вотъ и все.

— Онъ не стоитъ того, чтобы изъ-за него драться.

— Значитъ, исторія вѣрна?

— Какая исторія?

Грейфенштейнъ остановилъ сына и устремилъ на него зоркіе глаза.

— Какая исторія? что тебѣ извѣстно?

— Одинъ человѣкъ сказалъ мнѣ, что вашъ братъ былъ выгнанъ изъ военной службы съ позоромъ — infam cassirt — и осужденъ на тюремное заключеніе за то, что въ 1848 г. предалъ арсеналъ или оружіе въ руки бунтовщиковъ. Я отвѣчалъ ему, что онъ лжетъ. Что могъ я сказать? Я и не слыхивалъ про этого негодяя.

— Ты правъ, отвѣчалъ отецъ, сильно поблѣднѣвъ. Я не хотѣлъ, чтобы ты или мать знали объ этомъ. Вотъ причина, почему мы живемъ круглый годъ въ деревнѣ. Но я чувствовалъ, что рано или поздно это откроется. Я боялся, что кто-нибудь скажетъ тебѣ.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь еще разъ сунулся ко мнѣ, замѣтилъ Грейфъ, отвернувшись и глядя на рѣку, виднѣвшуюся сквозь деревья. — А что сталось съ этимъ г. Фонъ-Ризенекомъ, если такъ его звали?

— Онъ живъ и здоровъ. Разбогатѣлъ, какъ мнѣ извѣстно. Онъ убѣжалъ изъ крѣпости, гдѣ содержался, и пробрался въ южную Америку. Я не видѣлся съ нимъ еще раньше этого позорнаго событія. Мы поссорились, и онъ поступилъ на прусскую службу.

— Я бы желалъ, чтобы вы раньше разсказали мнѣ о немъ.

— Къ чему бы я сталъ разсказывать? Развѣ это пріятный сюжетъ для разговора? Онъ, слава Богу, носитъ другую фамилію, и я надѣялся, что ты никогда о немъ не услышишь и не узнаешь.

— Понимаю теперь, почему вы не хотите, чтобы я поступилъ въ армію.

— Да, лаконически отвѣтилъ Грейфенштейнъ и опять пошелъ впередъ.

Нѣкоторое время оба молчали. Глубокая рана ненависти Грейфенштейна къ опозоренному брату была растревожена, и онъ не могъ продолжать разговора, а молодой человѣкъ, хотя и подругой причинѣ, но былъ такъ же взволнованъ, какъ и отецъ. Когда студентъ, съ которымъ онъ дрался, попрекнулъ его дѣяніями Куно фонъ-Ризенека, онъ не колеблясь отрицалъ правдивость этой исторіи, воображая, что это выдумка, сдѣланная съ единственной цѣлью оскорбить его. Никто изъ присутствовавшихъ не счелъ удобнымъ подтвердить исторію, и Грейфъ отомстилъ врагу общепринятымъ способомъ въ присутствіи «корпораціи». Но слова запали въ душу, и онъ рѣшилъ узнать изъ устъ отца, есть ли въ нихъ какое-нибудь основаніе. Когда же онъ узналъ, что исторія правдива, настроеніе его измѣнилось.

Никто, кому не приходилось изучать характера нѣмецкаго исконнаго дворянина, не пойметъ, какъ глубоко и лично чувствуетъ онъ себя оскорбленнымъ позорнымъ поступкомъ родственника, хотя бы даже и очень дальняго. Очень часто все его достояніе заключается въ честномъ имени и кастовой гордости, но и то и другое онъ считаетъ гораздо дороже жизни и готовъ претерпѣть все на свѣтѣ, лишь бы не допустить нарушенія малѣйшаго изъ своихъ предразсудковъ. Онъ не боится бѣдности. Никто не сумѣетъ поддержать дворянское достоинство съ такими ничтожными средствами, какъ онъ. Скорѣе, чѣмъ не заплатить ничтожнѣйшій долгъ чести, онъ разстанется съ жизнью. Чтобы человѣкъ могъ остаться жить послѣ того, какъ совершилъ такое дѣяніе, какъ Куно фонъ-Ризенекъ, — это представляется ему преступленіемъ противъ человѣчества.

Его часто называютъ скупымъ, потому что, подобно баронессѣ фонъ-Зигмундскронъ, онъ часто бываетъ очень, очень бѣденъ; но его никто еще не называлъ трусомъ или предателемъ. Всѣ джентльмены міра какъ-бы братья, потому что быть джентльменомъ значитъ быть смѣлымъ, честнымъ и вѣжливымъ, и ничего болѣе. Но джентльмены различныхъ націй подобны братьямъ, воспитаннымъ въ разныхъ школахъ.

Англичанинъ, который потребовалъ бы удовлетворенія съ оружіемъ въ рукахъ отъ другаго англичанина за необдуманное слово, былъ бы сочтенъ за помѣшаннаго въ клубахъ, а еслибы онъ привелъ свое намѣреніе въ исполненіе и убилъ бы противника, то законъ повѣсилъ бы его безъ милосердія, какъ убійцу.

Съ другой стороны, нѣмецъ, который бы отказался отъ дуэли, или не вызвалъ бы самъ оскорбившаго его человѣка, былъ бы изгнанъ изъ арміи и изъ общества. Всѣ эти вещи зависятъ не отъ цивилизаціи, такъ какъ современная Германія вѣроятно цивилизованнѣе современной Англіи. Онѣ зависятъ отъ національнаго характера.

Когда Грейфъ услыхалъ о существованіи дяди и въ то же время о его позорѣ, ему показалось, что облако окутало его собственное блестящее будущее. Онъ долго втайнѣ лелѣялъ желаніе быть военнымъ и часто удивлялся, почему отецъ не хочетъ говорить объ этомъ. Теперь онъ внезапно открылъ истинное положеніе дѣлъ и понялъ по силѣ своего разочарованія, какъ велика была его надежда. Но не одно только это обстоятельство приводило его въ отчаяніе.

— Хильда знаетъ объ этомъ? спросилъ онъ, наконецъ, давая волю своимъ мыслямъ.

Отецъ не сразу отвѣчалъ.

— Не думаю, чтобы мать разсказала ей объ этомъ, отвѣтилъ онъ, спустя нѣкоторое время. Мать же ея знаетъ это.

— А моя мать, нѣтъ?

— Нѣтъ, и никогда не узнаетъ, если я смогу помѣшать этому.

Если оба больше не разговаривали, возвращаясь домой, то не отъ недостатка между ними симпатіи. Напротивъ если что-нибудь могло скрѣпить крѣпкія узы, связывавшія ихъ, — это сознаніе, что у нихъ есть общая тайна, которую необходимо сохранить.

II.

Восемнадцатилѣтняя Хильда не была похожа на большинство дѣвушекъ ея возраста. Она не была ни деревенской Гретхенъ, которая бы понравилась Фаусту, не была также и всевѣдущей барышней современнаго общества. Большую часть жизни она проводила безъ подругъ, кромѣ матери и вѣрной Бербели. Она выросла въ угрюмой лѣсистой мѣстности, въ громадной, полуразрушенной крѣпости, окна которой выходили на бурный потокъ и которую тѣснили со всѣхъ сторонъ гигантскія деревья, темныя вершины которыхъ вздымались точно черныя тучи на небѣ. Даже небо не было голубое. Сосны и ели поглощали свѣтъ изъ воздуха, и небо имѣло здѣсь какой-то неопредѣленный, сѣрый оттѣнокъ. Солнце въ Шварцвальдѣ свѣтило не такъ ярко, какъ въ другихъ мѣстахъ. Хильда никогда въ жизни не видѣла открытой равнины, тѣмъ менѣе города, и свѣдѣнія ея о мірѣ, лежавшемъ за предѣлами лѣса, были весьма смутны. Она не могла почти вообразить, на что похожи улицы большаго города, или какое впечатлѣніе произведетъ толпа образованныхъ людей на ея взглядъ. Она вовсе не была невѣжественна. Въ Зигмундскронѣ оставалось достаточно книгъ для ея образованія, и баронесса все сдѣлала, что могла, чтобы она получила приличное воспитаніе.

Хильда прочитала больше книгъ, чѣмъ большинство дѣвушекъ ея возраста, и прочитала ихъ внимательно, хотя знаніе вовсе не привлекало ее само по себѣ. Ея время было занято другими вещами, такъ какъ она и мать исполняли большинство домашнихъ работъ, какъ этого и слѣдовало ожидать въ домѣ, гдѣ царила нищета.

Необходимость поддерживать внѣшность была невелика, но все же была. Нельзя было предвидѣть, въ какой день вздумается Грейфенштейнамъ пріѣхать съ визитомъ, а на вакаціяхъ никто не могъ знать, когда появится изъ лѣсу Грейфъ съ ружьемъ на плечѣ и въ сопровожденіи собаки, провести съ Хильдой тихое послѣ-полуденное время на ея любимомъ мѣстечкѣ на солнечномъ припекѣ у подошвы полуразрушенной башни. Когда приходится скрывать свою бѣдность, то она не должна быть застигнута врасплохъ нечаянными посѣтителями. И не только изъ боязни нечаяннаго визита родственниковъ настаивала степенная баронесса, чтобы Хильда и даже Бербель были всегда во всеоружіи. Ея гордость была неразрывно связана съ тѣмъ строгимъ чувствомъ собственнаго достоинства, которое одно мѣшаетъ гордости стать смѣшной. По истинѣ можно счесть за чудо, какимъ образомъ она успѣла скрыть свою крайнюю нужду отъ Грейфенштейновъ, но не слѣдуетъ забывать, что она никогда не была богата и съ юныхъ лѣтъ пріучила себя къ экономіи. Нѣмцы могутъ гордиться тѣмъ, что возвели бережливость на степень науки. Начиная съ императора и кончая школьнымъ учителемъ; начиная съ управленія величайшей военной силой, какую когда-либо видѣлъ міръ, и кончая хозяйствомъ бѣднѣйшаго изъ крестьянъ, трезвое пониманіе цѣнности денегъ составляетъ главное правило, на которомъ все здѣсь зиждется. Баронесса фонъ-Зигмундскронъ составила планъ, опредѣлила разъ навсегда свой скудный бюджетъ пропорціонально получаемой ею пенсіи и, благодаря своему несокрушимому здоровью, не выходила изъ него. Религіозная, она приписывала Провидѣнію успѣшное воспитаніе Хильды, но могла бы также благодарить за это собственную рѣшимость и силу воли.

Хильда слишкомъ привыкла къ тому положенію дѣлъ, среди котораго выросла, чтобы оцѣнить жертвы матери или почувствовать къ ней жаркое чувство благодарности. Сама она дѣлала все, что могла, — а это было не мало — въ борьбѣ за существованіе. Можно даже сказать, что она была благодарнѣе Бербель, нежели самой баронессѣ, потому что Бербель добровольно раздѣляла лишенія, которымъ обѣ онѣ вынуждены были покориться.

Бербель была жена деньщика лейтенанта фонъ-Зигмундскрона, павшаго на полѣ битвы рядомъ съ своимъ офицеромъ, съ оружіемъ въ рукахъ, лицомъ къ лицу съ врагомъ. Барыня и служанка остались вдовами въ одинъ и тотъ же день, обѣ молодыя и безъ всякихъ средствъ къ жизни, съ тою только разницей, что у баронессы фонъ-Зигмундскронъ была Хильда, а бѣдная Бербель была бездѣтна.

Тогда Бербель разъ и навсегда отказалась разстаться съ своей госпожей, и вдова офицера приняла пожизненную преданность, предложенную ей. Съ тѣхъ поръ эти три женщины не разставались и дѣлили лишенія.

Госпожа фонъ-Зигмундскронъ была очень удивлена, когда однажды теплымъ іюньскимъ утромъ, три года тому назадъ, Грейфенштейнъ одинъ появился передъ нею, одѣтый самымъ церемоннымъ образомъ во фракъ вмѣсто обычной охотничьей куртки, которую носилъ. Она удивилась еще болѣе, когда онъ формально предложилъ ей такое условіе, по которому Грейфъ долженъ былъ жениться на Хильдѣ тотчасъ по выходѣ изъ университета. Онъ откровенно сказалъ ей, почему онъ желаетъ этого брака. Она знала про исторію фонъ-Ризенека и понимала, что она была пятномъ на карьерѣ Грейфа. Съ другой стороны онъ самъ, отецъ Грейфа, въ жизнь свою не сдѣлалъ ничего постыднаго, и сынъ его былъ прекрасный молодой человѣкъ… и богатый. Онъ надѣялся, что кузина найдетъ Грейфа хорошей партіей съ свѣтской точки зрѣнія. Къ тому же молодой человѣкъ, хотя ему только двадцать лѣтъ, глубоко привязанъ къ своей пятнадцатилѣтней кузинѣ. Привязанности этой, очевидно, суждено превратиться въ любовь, когда оба станутъ на три или на четыре года старше. Если баронесса согласна, они составятъ родъ предварительнаго словеснаго договора, который будетъ подвергнутъ на усмотрѣніе ихъ дѣтей, когда наступитъ время, такъ какъ существенно-необходимо, прибавилъ Грейфенштейнъ самымъ сухимъ тономъ, чтобы молодые люди любили другъ друга, если хотятъ вступить въ бракъ.

Баронесса широко раскрыла глаза, точно увидѣла карету четверней, нагруженную мѣшками съ золотомъ, въѣзжающую во дворъ замка. Но она была слишкомъ хорошо воспитана, чтобы заплакать, выказать смущеніе или хотя бы выразить неприличную радость. Она отвѣчала, что благодаритъ за честь; что она бѣдна и что Хильда ничего не получитъ въ приданое, кромѣ Зигмундскрона, — фактъ, который она находитъ нужнымъ теперь же заявить кузену, что если отсутствіе приданаго не составляетъ препятствія, то она никакихъ затрудненій дѣлать не намѣрена, и что въ концѣ концовъ она думаетъ, что Хильда такъ же привязана къ Грейфу, какъ и Грейфъ къ ней. Послѣ чего приказали Бербель принести бутылку вина — съ дюжину бутылокъ хранилось въ погребѣ впродолженіи тринадцати лѣтъ, и то была первая, которую раскупорили — и Грейфенштейнъ, освѣжившись, простился такъ же сухо, вѣжливо и сдержанно, какъ и поздоровался.

Грейфъ пріѣзжалъ такъ часто, какъ хотѣлъ, вовремя вакацій, и писалъ, когда желалъ, находясь въ университетѣ. Не видя никого дома или внѣ его, кого бы онъ могъ поставить на одну доску съ Хильдой, онъ привыкъ такъ же естественно любить ее, какъ любилъ воздухъ родины, пропитанный ароматомъ сосенъ, теплое солнце и красоту лѣса. Хильда была существенной частью его жизни, безъ которой онъ не могъ представить себѣ будущаго. Съ каждымъ годомъ ему тяжелѣе становилось разставаться съ нею, и блаженство свиданія все возрастало.

Хильда была тоже счастлива по-своему. Когда ей сказали, что она и Грейфъ любятъ другъ друга и должны современемъ обвѣнчаться, она гораздо менѣе удивилась, нежели ея мать, когда Грейфентшейнъ пріѣхалъ просить руки ея дочери для сына. Баронесса находила страннымъ, что Хильда даже не покраснѣла, когда ей сообщили эту новость. Но Хильда не видѣла причины краснѣть и нисколько не чувствовала себя смущенной. Она всегда любила Грейфа, съ тѣхъ поръ какъ себя помнила. Почему же и ему не любить ее? А если они любятъ другъ друга, то само собой разумѣется, что они должны обвѣнчаться. Въ этой идеѣ не было ничего, что могло бы ее смутить. Господь все ведетъ къ лучшему. Но баронесса не понимала дочери. Она спросила ее, очень ли бы она была несчастна, еслибы Грейфъ умеръ или женился на другой.

— Господь не можетъ быть такъ немилосердъ, отвѣчала молодая дѣвушка просто.

Баронесса замолчала. Ясно, что Хильда въ своей невинности и не предполагала инаго исхода.

Годы шли, пока наконецъ не приблизилось время, когда Грейфъ и Хильда должны были стать мужемъ и женой, и великія перемѣны наступили въ Зигмундскронѣ. Грейфъ въ этомъ году пріѣзжалъ въ послѣдній разъ на каникулы, и слѣдующій его пріѣздъ долженъ былъ быть окончательнымъ. Въ продолженіи долгихъ мѣсяцевъ баронесса и ея дочь медленно готовились къ великому событію. Неслыханная экономія пущена была въ ходъ, чтобы скопить денегъ на приданое Хильды, ровно столько, сколько было нужно, чтобы замаскировать отчаянную бѣдность, въ которой они жили. Много долгихъ зимнихъ вечеровъ пряли обѣ дамы тонкій ленъ передъ дымящимся очагомъ, много дней проводили Хильда и Бербель въ первобытной ткацкой, въ свѣтлой комнатѣ южной башни, много лѣтнихъ дней бѣлилось полотно на солнцѣ, развѣшенное на чистыхъ сѣрыхъ камняхъ стѣны замка, поливаемое заботливой рукой вѣрной служанки. Съ безконечными предосторожностями и соображеніями кроился каждый кусокъ драгоцѣннаго матеріала; нескончаемый трудъ положенъ былъ самой Хильдой на тонкія вышивки и на шитье ея матерью. Но работа была успѣшна, и сшитое бѣлье лежало среди пахучихъ сухихъ травъ подъ большимъ стариннымъ прессомъ и какъ пряжа, такъ и ткань, такъ и работа могли бы принести честь самымъ искуснымъ ремесленникамъ. Счастіе, что времени на все это было достаточно: въ противномъ случаѣ бѣдной Хильдѣ нечего было бы надѣть, когда наступитъ великій день.

Что касается Бербель, то она считала, что самъ лѣсъ помогъ имъ, когда увидѣла все, что онѣ создали собственными руками, и припомнила, какъ она покупала ленъ на рынкѣ по фунтамъ. Хотя большая доля въ общемъ трудѣ принадлежала ей, но результатъ былъ такъ прекрасенъ, сравнительно съ скромнымъ началомъ, что она готова была благодарить гномовъ и домовыхъ за успѣшное окончаніе дѣла. Баронесса благодарила Провидѣніе, а Хильда считала, что все создалось ея любовью къ Грейфу. Быть можетъ, всѣ три были по-своему правы.

III.

— О! какая радость увидѣться съ вами, мои дорогія, дорогія кузины! восклицала госпожа фонъ-Грейфенштейнъ, бросаясь въ объятія блѣдной и спокойной баронессы. И милая Хильда пріѣхала! Ахъ! это такъ мило!

Она была нелѣпо одѣта въ пестрое платье, совсѣмъ не по лѣтамъ и настолько короткое, что дозволяло видѣть ея худыя, дряблыя щиколки, и отдѣланное лентами и оборками! Невозможно высокая лѣтняя шляпа увѣнчивала ея поблекшую голову, а изъ-подъ шляпы спускались на щеки локоны выцвѣтшихъ бѣлокурыхъ волосъ. Она походила на бабочку, уже не молодую, но старающуюся поддержать весеннія иллюзіи. Хильда и ея мать улыбнулись и отвѣчали на привѣтствіе обычнымъ спокойнымъ голосомъ.

— А хорошо ли вы поживаете въ Зигмундскронѣ? продолжала игривая дама. Знаете ли? мечта моей жизни — пожить въ Зигмундскронѣ! Тамъ такъ романтично, такъ уединенно, такъ восхитительно поэтично! Не мудрено, что вы похожи на Сандрильону и на добрую волшебницу, ея крестную мать! Я увѣрена, что обѣ жили въ Зигмундскронѣ, а Грейфъ будетъ prince Charmant съ своимъ котомъ въ сапогахъ… настоящій Лоэнгринъ, право! Я боюсь, что я ихъ всѣхъ перепутала… всѣ эти нѣмецкіе миѳы такъ сбивчивы, а я внѣ себя отъ радости!

Грейфенштейнъ стоялъ возлѣ, и ни одинъ мускулъ на его лицѣ не выдавалъ, чтобы онъ былъ хоть сколько-нибудь смущенъ безсвязными рѣчами жены. Но Грейфъ отошелъ въ сторону и сдѣлалъ видъ, что осматриваетъ ружье, стоявшее у стѣны. Свиданіе происходило въ большой залѣ, и онъ былъ радъ, что можетъ во что-нибудь уткнуться лицомъ, потому что самъ не зналъ, смѣяться ли ему надъ болтовней матери или стыдиться смѣшной фигуры, какую она изъ себя представляла. Впечатлѣніе во всякомъ случаѣ было тягостное, и онъ не достигъ сдержаннаго равнодушія отца, вынужденнаго ежедневно присутствовать при такихъ сценахъ. Онъ не могъ не сравниватъ матери Хильды съ своей собственной и про себя рѣшилъ, что когда женится, то будетъ проводить большую часть года въ Зигмундскронѣ.

Хильда глядѣла на хозяйку дома и спрашивала себя: неужели всѣ свѣтскія женщины похожи на госпожу фонъ-Грейфенштейнъ. Положеніе, какъ бы то ни было, длилось не долго, и полчаса спустя она уже сидѣла рядомъ съ Грейфомъ на обломкѣ камня возлѣ башни.

— Наконецъ-то! вскричалъ Грейфъ со вздохомъ удовольствія. Есть ли что-нибудь утомительнѣе восторженныхъ встрѣчъ?

— Грейфъ… начала Хильда и умолкла какъ бы не рѣшаясь говорить далѣе.

— Что, милая?

— Когда мы будемъ мужемъ и женой, я обязана любить вашу мать?

— О, да, безъ сомнѣнія, отвѣчалъ молодой человѣкъ, смутясь. По крайней мѣрѣ вы должны постараться.

— Но я хочу сказать, если я не буду ее любить такъ, какъ мою родную мать, развѣ это будетъ очень дурно?

— Нѣтъ, конечно, не такъ, какъ родную мать.

— А вы любите ее, Грейфъ?

— О, да, отвѣчалъ Грейфъ весело. Не такъ, какъ люблю васъ…

— Или вашего отца?

— Это совсѣмъ другое дѣло: мужчина, конечно, чувствуетъ больше симпатіи къ отцу, потому что онъ также мужчина.

— Но я не мужчина…

— Нѣтъ, но вы также и не моя мать. Это опять совсѣмъ другое.

— Грейфъ, вы нисколько не любите своей матери — вотъ и все! вскричала Хильда, устремляя на него блестящіе глаза.

Но онъ отвернулся, и лицо его стало серьезно.

— Пожалуйста не говорите этого мнѣ, милая. Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ.

— Развѣ это васъ огорчаетъ? Я очень сожалѣю. Я спросила васъ, потому что… ну, да потому что я хотѣла узнать навѣрное, насколько это мой долгъ. Вы не сердитесь?

— Нѣтъ, милая, я понимаю. Достаточно, если вы будете съ нею также привѣтливы, какъ и теперь. Кромѣ того я хотѣлъ предложить нѣчто, если только ваша мама согласится. Когда мы обвѣнчаемся, мы можемъ жить въ Зигмундскронѣ.

— О, Грейфъ! неужели вы говорите серьезно?

— Да. Почему нѣтъ?

— Вы не знаете, что это за мѣсто, воскликнула Хильда съ смущеннымъ смѣхомъ.

Она и боялась, что мужъ откроетъ, въ какомъ состояніи запустѣнія находится старый замокъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ желала, чтобы замокъ былъ реставрированъ и приведена, въ порядокъ.

— Да. Я знаю. Но по многимъ причинамъ, мнѣ бы этого хотѣлось. Конечно, замокъ въ запущенномъ состояніи, и придется кое-что въ немъ исправить.

— Кое-что! вскричала Хильда. Все рѣшительно! Большіе покои совсѣмъ пришли въ негодность; ни мебели, ни даже стеколъ въ окнахъ нѣтъ. Мы такъ бѣдны, Грейфъ.

— Но я могу вставить стекла въ рамы и поставить нѣкоторую мебель. Сначала намъ понадобится немного.

— Но вамъ придется заводить все, все рѣшительно. Вы привыкли здѣсь къ такому комфорту.

— Мнѣ ничего не надо, только бы вы были со мной, отвѣтилъ Грейфъ, глядя на нее и покраснѣвъ.

— Не знаю. Можетъ быть и не такъ.

— Я буду счастливъ съ вами въ хижинѣ дровосѣка, сказалъ Грейфъ серьезно.

— Можетъ быть, съ сомнѣніемъ произнесла Хильда.

— Никакихъ «можетъ быть» не существуетъ. Я вполнѣ въ этомъ увѣренъ.

— Какъ можете вы быть въ этомъ увѣрены? спросила молодая дѣвушка, внезапно поворачиваясь къ нему и кладя руки на его плечо. Развѣ вашъ отецъ не говорилъ того же самаго… нѣтъ, простите меня! Я не буду говорить объ этомъ. О, Грейфъ! что такое любовь въ сущности, какой ея смыслъ и истинный духъ? Почему иногда она длится, а иногда нѣтъ? Развѣ мужчины такъ отличаются другъ отъ друга, и женщины также? Развѣ любовь не есть то же, что религія, и разъ вы повѣрите, то уже навсегда? Я такъ много объ этомъ думала, но не могу этого понять. И, однако, я знаю, что люблю васъ. Почему я не понимаю того, что чувствую? Это, можетъ быть, глупо съ моей стороны? Я, можетъ быть, глупѣе другихъ дѣвушекъ?

— Нѣтъ, нисколько!

Грейфъ притянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ щеку. Она никогда не мѣнялась въ лицѣ. Съ невинной простотой она отвѣчала на его поцѣлуй.

— Ну, такъ почему же я не понимаю, спросила она. И ни въ одной изъ моихъ книгъ этого не объясняется, хотя я всѣ ихъ прочитала. Какой толкъ въ вашихъ познаніяхъ и въ вашемъ университетѣ, если вы не можете сказать мнѣ, что я чувствую и что такое любовь.

— Развѣ любовь нуждается въ объясненіи: что за дѣло, что она такое, разъ ее чувствуешь.

— Ахъ! это можно сказать про все рѣшительно. Развѣ воздухъ станетъ чище отъ того, что я узнаю, что онъ такое? Развѣ буря станетъ сильнѣе или слабѣе, если я узнаю, отъ чего она происходитъ? И, кромѣ того, я знаю, отъ чего бываетъ буря, я это прочитала въ своихъ книгахъ. Но это не одно и то же. — Любовь, я увѣрена, не составляетъ части природы, это часть души. Но если такъ, то почему она иногда кончается. Душа не кончается, потому что она вѣчна.

— Но истинная любовь тоже не кончается…

— Да, но люди считаютъ ее истинной, пока она не кончится, настаивала Хильда. Долженъ же быть какой-нибудь признакъ, по которому можно было бы узнать: истинная она или не истинная.

— Нельзя требовать слишкомъ большой логики отъ любви, такъ же какъ и отъ религіи.

— Религіи? Да это самая логичная вещь, какую мы только знаемъ.

— И однако, люди очень расходятся въ мнѣніяхъ на ея счетъ, сказалъ Грейфъ съ улыбкой.

— Развѣ не логично, чтобы дурные люди шли въ адъ, а хорошіе въ рай? Религія была бы нелогичною, еслибы учила, что грѣшники спасутся, а праведники будутъ горѣть въ огнѣ неугасимомъ. Какъ можете вы говорить такія вещи?

— Этого, конечно, нельзя сказать, если стать на вашу точку зрѣнія, засмѣялся Грейфъ. Но посмотрите такъ же на любовь, и вы придете къ тому же результату. Люди, которые любятъ другъ друга, счастливы, а которые ссорятся — несчастливы.

— Да, но любовь не состоитъ въ томъ только, чтобы не ссориться.

— Да и религія не въ томъ только, чтобы не грѣшить… Впрочемъ, я хорошенько этого не знаю. Можетъ быть, какъ разъ въ этомъ самомъ.

— Такъ почему же и любовь не можетъ быть чѣмъ-нибудь такимъ же простымъ?

— Она мнѣ кажется довольно простой. Пока мы все другъ для друга, любовь будетъ намъ понятна.

— Только до тѣхъ поръ…

— А это значитъ всегда.

— Почему вы знаете, если у васъ нѣтъ какого-нибудь признака, по которому вы можете сказать, настоящая эта любовь или нѣтъ?

— Значитъ, и ваша также, милая?

— О! я себя хорошо знаю. Я никогда не перемѣнюсь. Но вы… вы можете…

— Вы, значитъ, мнѣ не вѣрите?

— Да, вѣроятно. Но мы всегда къ этому приходимъ, когда заговоримъ объ этомъ, и я, все-таки, по-прежнему не понимаю любви!

Молодая дѣвушка оперлась подбородкомъ на руку и мечтательно глядѣла на деревья, точно желала и даже ожидала, что какая-нибудь мудрая фея появится среди нихъ и объяснитъ ей смыслъ ея любви, ея жизни, всего, что она чувствовала и чего не чувствовала. Она читала въ книгахъ, что дѣвушки краснѣли, когда человѣкъ, котораго онѣ любили, говорилъ съ ними, что сердце ихъ сильно билось, а руки холодѣли — простыя выраженія, заимствованныя изъ простыхъ, дѣтскихъ сказокъ. Ноничего этого съ нею не бывало. Почему бы это и было? Развѣ она не ожидала, что сегодня увидитъ Грейфа? Почему бы она почувствовала удивленіе или страхъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ, отъ чего такъ сильно бьются сердца дѣвушекъ въ романахъ? Онъ былъ очень хорошъ собой, сидя рядомъ съ ней и искоса поглядывая на нее: она ясно его видѣла, хотя глядѣла на деревья. Но все это не причина, чтобы она краснѣла, и блѣднѣла, и дрожала, точно она дѣлаетъ что-нибудь дурное. Любовь ея была вполнѣ законная и одобренная родителями. Она ничего не могла сказать Грейфу или подумать о немъ, чего бы ея мать не должна была узнать или услышать.

— Я все также не свѣдуща, повторила она послѣ продолжительнаго молчанія.

— А я все также равнодушенъ къ этого рода свѣдѣніямъ, отвѣчалъ Грейфъ, складывая загорѣлыя руки на колѣняхъ и глядя на нее изъ-подъ полей своей соломенной шляпы. — Вы странная дѣвушка, Хильда, прибавилъ онъ, и нѣчто въ его лицѣ сказало ей, что она очень ему нравится и льститъ его гордости.

— Неужели? Но за что же вы тогда меня любите? Или, можетъ быть, вы меня любите за то, что я странная?

— Я бы желалъ быть поэтомъ, сказалъ Грейфъ вмѣсто отвѣта. — Я бы написалъ о васъ такія вещи, какихъ еще не писали ни объ одной женщинѣ. Но боюсь, что вы бы не стали читать моихъ стиховъ.

— О, да! засмѣялась Хильда. — Въ особенности, еслибы мама сказала мнѣ, что они принадлежатъ «къ лучшей германской эпохѣ». Мнѣ бы они не понравились…

— Вамъ вообще, кажется, не нравятся стихи?

— Мнѣ всегда кажется, что это такой неестественный способъ выражаться, отвѣчала Хильда. — Къ чему человѣку придавать словамъ какую-то особенную форму? Почему онъ не можетъ сказать просто то, что хочетъ. Непремѣнно нужно придать словамъ какую-то механическую форму… «та-ра-та-та-та, тумъ, тумъ!» «Ich weiss nicht was soll es bedeuten» и все остальное. Тутъ что-то неестественное. Эта поэма очень печальна и романтична по идеѣ, а вы всегда ее поете, когда вы особенно счастливы.

— Многіе это дѣлаютъ, замѣтилъ Грейфъ, улыбаясь.

— Такъ въ чемъ же поэзія? Развѣ: «я васъ люблю», кажется выразительнѣе, когда за этимъ слѣдуетъ механическое «ta-ra-ta-ta-ta, tum, tum» словъ вполнѣ излишнихъ для мысли и которыя вы прибавляете только потому, что они звенятъ точно шпоры, когда вы идете пѣшкомъ.

— Schlagend! засмѣялся Грейфъ. Сокрушительный аргументъ! Обѣщаюсь вамъ, что никогда не буду писать стиховъ.

— Нѣтъ, не пишите, подтвердила Хильда, развѣ только почувствуете, что не можете любить меня въ прозѣ, прибавила она, взглянувъ на него своими блестящими глазами.

— Стихи, значитъ, лучше чѣмъ ничего?

— Чѣмъ ничего? все лучше этого.

Грейфъ подумалъ: дѣйствительно ли ея серьезный тонъ заключаетъ въ себѣ все то, что онъ разумѣлъ подъ нимъ, и затѣмъ спросилъ себя: дѣйствительно ли ея спокойная, безстрастная привязанность есть то, что онъ въ душѣ называлъ любовью? Она не испытываетъ такого волненія, какъ онъ. Она можетъ произносить слово «люблю» безъ всякой дрожи въ голосѣ или перемѣны въ лицѣ. Возможно, что она любитъ его, какъ брата, какъ частицу того міра, въ которомъ жила, какъ существо болѣе дорогое, чѣмъ мать, потому что онъ ближе подходитъ къ ней по возрасту. Возможно, что еслибы она выѣзжала въ свѣтъ, то встрѣтила бы мужчину, присутствіе котораго заставило бы ее почувствовать все то, чего она еще никогда не чувствовала. Понятно, что она прониклась этимъ братскимъ чувствомъ при полномъ отсутствіи такихъ людей, которые могли бы пробудить въ ней чувствительность.

Мужская натура Грейфа не была удовлетворена, потому что онъ жаждалъ болѣе активнаго отвѣта, какъ мальчикъ, который бросаетъ каменья въ спокойный прудъ, чтобы слѣдить за расходящимися по немъ кругами. Непреодолимое желаніе узнать истину овладѣло Грейфомъ.

— Вполнѣ ли вы увѣрены въ себѣ, милая? мягко спросилъ онъ.

— Въ чемъ?

— Что вы истинно любите меня? Знаете….

Но онъ не докончилъ потому, что Хильда поглядѣла ему въ лицо съ такимъ выраженіемъ, какого онъ никогда у ней не замѣчалъ. Онъ умолкъ, удивленный дѣйствіемъ своихъ словъ. Хильда очень разсердилась, быть можетъ, впервые въ жизни. Блескъ въ ея глазахъ почти испугалъ его, ея брови слегка наморщились, и это придавало ея лицу необыкновенно властительный характеръ. Грейфу показалось даже, что ея щеки, впервые въ жизни, чуть-чуть поблѣднѣли.

— Вы не знаете, что говорите, медленно произнесла она.

— Милая… вы меня не поняли! воскликнулъ Грейфъ въ отчаяніи. Я не хотѣлъ сказать….

— Вы спросили меня, увѣрена ли я въ томъ, что истинно люблю васъ, проговорила Хильда очень серьезно. Вы, должно быть, съ ума сошли, но таковы были ваши слова.

— Выслушайте меня, милая! Я спросилъ потому только, что… видите ли: вы такъ отличаетесь отъ другихъ женщинъ… какъ бы это вамъ объяснить?

— Значитъ, вы хорошо знаете другихъ?

Она говорила холодно и съ язвительностью въ голосѣ, которая рѣзнула его, точно ножемъ. Онъ былъ слишкомъ неопытенъ, а потому не зналъ, что ему дѣлать, и инстинктивно принялъ видъ оскорбленнаго превосходства, къ которому обыкновенно прибѣгаютъ женщины въ такихъ случаяхъ и который въ мужчинѣ выводитъ ихъ изъ себя.

— Душа моя, сказалъ Грейфъ, вы совсѣмъ меня не поняли. Я сейчасъ объясню, въ чемъ дѣло.

— Развѣ это нужно, отвѣчала Хильда, глядя на деревья.

— Во-первыхъ, вы должны вспомнить, что вы сами говорили передъ тѣмъ. Вы требовали, чтобы вамъ объяснили сущность любви. Ну вотъ я и подумалъ, что, вѣроятно, вы никогда не чувствовали то, что я чувствую…

— У меня нѣтъ вашей опытности, замѣтила Хильда.

— Но у меня нѣтъ никакой опытности, закричалъ Грейфъ, прерывая свою аргументацію.

— А если такъ, то какъ же вы знаете, что я отличаюсь отъ другихъ женщинъ?

— Я видалъ другихъ женщинъ и разговаривалъ съ ними…

— О любви?

— Нѣтъ… о погодѣ, отвѣтилъ Грейфъ, раздосадованный ея настойчивостью.

— И неужели ихъ мнѣнія о погодѣ такъ отличались отъ моихъ?

— Быть можетъ.

— Вы, кажется, не увѣрены. Я бы желала, чтобы вы объяснились, какъ хотѣли.

— Тогда не перебивайте меня на каждомъ словѣ.

— Развѣ я перебиваю? Я думала, что вопросы облегчатъ вамъ объясненіе. Говорите.

— Я только хотѣлъ сказать, что никогда не слышалъ о женщинѣ, которая бы желала, чтобы ей объяснили ея чувства, когда она влюблена. А затѣмъ мнѣ пришло въ голову, такъ ли вы меня любите, какъ я васъ, и я предположилъ, что такъ какъ я очень увѣренъ въ томъ, что васъ люблю, то вы, если ваши чувства не таковы, какъ мои, не можете быть въ нихъ такъ увѣрены. Вотъ и все. Почему вы такъ разсердились?

— Вы очень хорошо знаете, почему я разсердилась. Это однѣ только отговорки.

— Если вы намѣрены продолжать разговоръ въ этомъ духѣ… Грейфъ пожалъ плечами и замолчалъ.

Хильда, казалось, что-то обдумывала.

— Вы, очевидно, сомнѣваетесь во мнѣ, сказала она наконецъ очень покойно. Это случилось въ первый разъ. Вы пробовали защитить свой вопросъ, и вамъ не удалось. Все, что вы могли мнѣ сказать, это, что я не похожа на тѣхъ женщинъ, съ которыми вы разговаривали. Я знаю это такъ же хорошо, какъ и вы, хотя ихъ никогда не видала. Очень возможно, что разница происходитъ отъ моего воспитанія или онъ недостатка воспитанія. Въ такомъ случаѣ, если вы начнете стыдиться меня, когда я буду вашей женой, отъ того, что я менѣе образована, чѣмъ другія дѣвушки, которыхъ вы видѣли въ городахъ и тому подобныхъ мѣстахъ, то… лучше оставьте меня, и женитесь на другой. Она будетъ чувствовать именно такъ, какъ вамъ хочется, и вы будете довольны.

— Хильда!

— Я говорю то, что думаю. Но это еще не все. Разница можетъ происходить еще и отъ того, что я не обучена такимъ манерамъ, какъ городскіе жители, потому что я не смѣюсь, когда они смѣются, не плачу, когда они плачутъ, не имѣю понятія о томъ, что имъ нравится, что они дѣлаютъ или говорятъ. Но, судя по тому, что я читала, я думаю, что они вовсе не просты и не откровенны въ своихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ и даже въ своихъ рѣчахъ. Я даже не увѣрена, что еслибы я поѣхала къ нимъ, то онѣ не приняли бы меня за страннаго дикаго звѣря. Я сама шью свои платья. Я слышала, что онѣ на каждый костюмъ тратятъ больше, чѣмъ я и мама истратимъ въ цѣлый годъ на всю нашу жизнь. Я увѣрена, что это такъ, потому что ваша мать одѣвается такъ, какъ одѣваются въ городахъ, нея платья должны стоить очень дорого. Мнѣ кажется, что мнѣ будетъ очень неудобно въ этихъ платьяхъ, но если мы обвѣнчаемся, то я буду носить то, что вамъ нравится.

— Какъ можете вы говорить такія вещи!…

— Я только указываю на тѣ пункты, въ которыхъ я отличаюсь отъ другихъ женщинъ. Это одинъ изъ нихъ. Затѣмъ онѣ обладаютъ различными талантами… играютъ на фортепіано… я даже его и не видывала, потому что это единственная вещь, которой у васъ нѣтъ въ Грейфенштейнѣ… онѣ рисуютъ и пишутъ масляными красками, разговариваютъ на нѣсколькихъ языкахъ, тогда какъ я знаю только немножко по-французски… сколько меня научила мама. Онѣ все это умѣютъ, и это, полагаю, можетъ развлекать васъ, а я ничего этого не умѣю. Быть можетъ, эти таланты или манеры измѣняютъ ихъ настолько, что онѣ чувствуетъ сильнѣе, нежели я. Но не думаю этого. Еслибы мнѣ представился случай научиться этому, я это сдѣлала бы, чтобы угодить вамъ. Но это не заставило бы меня любить васъ сильнѣе. Я думаю, что мы, которыя думаемъ о немногихъ людяхъ, потому что знаемъ немного людей, думаемъ о нихъ съ большей любовью. Но еслибы я старалась понравиться вамъ, это бы доказало вамъ, какъ сильно я васъ люблю. Быть можетъ… быть можетъ, этого вамъ въ сущности и хочется. Вамъ хочется, чтобы я больше говорила, больше двигалась, больше высказывалась. Можетъ быть, вамъ этого хочется?

Настроеніе ея измѣнилось, въ то время какъ она это говорила, быть можетъ, отъ перечисленія своихъ несовершенствъ. Она устремила свои блестящіе глаза на Грейфа съ выраженіемъ любопытства, какъ-бы вопрошая, дѣйствительно ли она угадала настоящую причину, какъ это дѣйствительно и было, по чистой случайности.

— Нѣтъ, конечно, не этого… неужели я такой дуракъ? воскликнулъ Грейфъ съ досадой человѣка, котораго изобличили въ эгоизмѣ.

— Я бы не сочла васъ за это хуже; это я глупа, что не догадалась объ этомъ раньше. Какъ можете вы знать, какъ сильно я васъ люблю, потому только, что я говорю вамъ здравствуйте и цѣлую васъ, а вечеромъ — прощайте и опять цѣлую, и говорю про погоду и наряды вашей матери! Должно быть, нужно еще что-нибудь. И однако я чувствую, что еслибы вы женились на комъ-нибудь другомъ, я была бы очень несчастлива и, можетъ быть, — умерла бы. Нѣтъ, Грейфъ, вы не должны сомнѣваться въ моей любви отъ того, что я не умѣю ее выразить…

— Простите меня, Хильда, я никогда не сомнѣвался. Мнѣ очень жаль, что я это сказалъ, съ искреннимъ раскаяніемъ заявилъ Грейфъ.

Онъ взялъ ея нѣжную руку въ свою, надѣясь такъ же скоро вернуть миръ, какъ и нарушилъ его, но она не етвѣчала на его пожатіе.

— И мнѣ также, отвѣчала она задумчиво. Я сначала разсердилась. Но теперь это прошло, хотя я не могу позабыть вашихъ словъ, потому что такъ или иначе, а я ихъ вызвала. Простить васъ? прощать нечего, милый. Почему человѣку не высказать того, что у него на сердцѣ? Это было бы въ нѣкоторомъ родѣ лганьемъ. Я бы сейчасъ вамъ сказала, еслибы подумала, что вы меня не любите…

Грейфъ улыбнулся.

— Ахъ, Хильда! вы сказали мнѣ, что я могу перемѣниться, развѣ вы не помните? Неужели то, что я сказалъ, хуже этого?

— Конечно, хуже. Гораздо хуже.

Но тѣмъ не менѣе, на этотъ разъ она отвѣчала на его пожатіе.

— Вамъ необходимо вернуться въ Шварцбургъ? — спросила вдругъ Хильда послѣ нѣкотораго молчанія.

— Да; но это уже будетъ въ послѣдній разъ. Я вернусь сюда на Тождествѣ, и послѣ Новаго года мы обвѣнчаемся, и тогда подумаемъ, что намъ дѣлать.

— Мы будемъ жить въ Зигмундскронѣ, какъ вы сказали.. Газвѣ вы не помните?

— Да; но прежде мы отправимся путешествовать.

— Путешествовать? зачѣмъ?

— Такъ всегда дѣлаютъ послѣ свадьбы. Мы поѣдемъ въ Италію, если вы хотите, или въ другое мѣсто.

— Но почему мы должны ѣхать? — спросила тревожно Хильда. — Развѣ вы думаете, что мы не будемъ такъ же счастливы здѣсь, какъ и во всякомъ другомъ мѣстѣ? О! я бы. не могла жить безъ нашего милаго лѣса!

— Но, милая, вы никогда не видѣли городовъ и ничего другаго. Газвѣ вамъ не интересно узнать, на что похожъ міръ за. предѣлами лѣса?

— Да, современемъ, но сначала я бы хотѣла пожить съ вами въ Зигмундскронѣ. А вы такъ много путешествовали г что могли бы разсказывать мнѣ про Италію въ длинные зимніе вечера, и мнѣ это было бы такъ же пріятно, какъ и путешествіе, потому что вы были бы со мной.

— Благодарю васъ, милая, сказалъ нѣжно Грейфъ, обнимая ее, и размолвка была улажена.

Тѣни начинали удлинняться, и холодный вѣтеръ подулъ изъ долины, когда Хильда и Грейфъ встали съ мѣста, гдѣ сидѣли у башни, и пошли по широкой дорогѣ, которая, вела въ лѣсъ. Неудовольствіе, вызванное несчастнымъ замѣчаніемъ Грейфа, вполнѣ разсѣялось, но разговоръ оставилъ слѣдъ въ глубинѣ души Хильды. Ей еще никогда въ жизни не приходилось видѣть, чтобы кто-нибудь, а тѣмъ менѣе Грейфъ, сомнѣвался въ истинности ея любви. То, что произошло между ними, оставило въ ней новое желаніе, какого до сихъ поръ она. не знала. Она должна, во что бы то ни стало, найти средство заставить понять себя. Ей страстно захотѣлось найти случай какимъ-нибудь геройскимъ поступкомъ или жертвой доказать ему всю силу и глубину своей любви.

IV.

Въ то время, какъ Грейфъ разговаривалъ съ Хильдой, старшіе три члена семьи собрались въ тѣнистой бесѣдкѣ сада, какъ разъ около низенькаго парапета, откуда глазъ могъ обнять крутой обрывъ и потокъ, бѣжавшій на днѣ пропасти.

Баронесса фонъ-Грейфенштейнъ усѣлась на соломенномъ стулѣ съ зонтикомъ, вѣеромъ и собачкой, небольшимъ терріеромъ, постоянно страдавшимъ отъ новыхъ и неслыханныхъ болѣзней и которому чувствительная дама расточала всѣ заботы, какія могла удѣлить отъ своей собственной драгоцѣнной особы. Несчастное созданьице дрожало все лѣто, а большую часть зимы лежало полумертвое отъ холода въ обитой матеріей и подбитой ватой корзинкѣ передъ огнемъ. Оно лаяло съ безсильной злостью на каждаго, кто къ нему подходилъ, не исключая и своей госпожи, и часто весь домъ бывалъ вверхъ дномъ отъ того, что супъ собачки былъ пересоленъ или же чай недостаточно подслащенъ. Пойнтеры Грейфенштейна большею частію съ безмолвнымъ презрѣніемъ глядѣли на собачку, но порою, когда ее ласкали нѣжнѣе обыкновеннаго, усаживались передъ ней, высовывали длинные языки и качали умными головами, съ усмѣшкой, растягивавшей ихъ пасть до ушей и походившей на насмѣшливую гримасу уличнаго мальчишки. Грейфенштейнъ не обращалъ никакого вниманія на крошечное животное, но вмѣстѣ съ тѣмъ старался, какъ-бы его не потревожить. Онъ, должно быть, смотрѣлъ на него, какъ на нѣкотораго рода фамильнаго духа, состоящаго при его женѣ. Будь онъ древній египтянинъ, а не современный нѣмецъ, онъ, по всей вѣроятности, приносилъ бы еженедѣльныя жертвы собачкѣ съ чопорной, но непремѣнной вѣжливостью, отличавшей его.

У баронессы фонъ-Зигмундскронъ не было ни зонтика, ни вѣера, ни собачки. Ея простое сѣрое платье своимъ почти монашескимъ покроемъ представляло странный контрастъ съ безвкусной роскошью наряда хозяйки дома; подобно тому, какъ и ея серьезное, блѣдное лицо и спокойные, благородные глаза поразительно отличались отъ нервнаго, раскрашеннаго личика фонъ-Грейфенштейнъ. Послѣдняя на первый взглядъ казалась моложе первой, хотя въ сущности была значительно старше, но при болѣе внимательномъ взглядѣ множество мелкихъ морщинокъ около глазъ, рта и даже на щекахъ, не говоря уже о той обличительной складкѣ, выдающей зрѣлые лѣта, которая начинается около уха и идетъ вдоль горла подъ подбородкомъ, выдавали почтенный возрастъ госпожи фонъ-Грейфенштейнъ. Кромѣ того неестественная свѣжесть лица тоже казалась подозрительной, хотя и не было прямо замѣтно, что она раскрашена. Волосы во всякомъ случаѣ были ея собственные и не подкрашенные. И хотя они были еще такъ густы и длинны, что имъ могла бы позавидовать молодая дѣвушка, они не производили никакого эффекта, потому что ихъ поблекшій желтый цвѣтъ уже не былъ красивъ, и хитроумная прическа съ безчисленными завитками, букольками, совсѣмъ не шла къ ея обладательницѣ, хотя и стоила, очевидно, неимовѣрныхъ усилій. Тѣмъ не менѣе на нѣкоторомъ разстояніи и при благопріятномъ свѣтѣ общій видъ былъ моложавъ, хотя никто не назвалъ бы хозяйку дома молодой, тѣмъ болѣе, что баронесса фонъ-Зигмундскронъ, сидѣвшая рядомъ съ нею и насчитывавшая не болѣе сорока лѣтъ, обычно считалась старой дамой.

Нѣсколько минутъ они сидѣли, не говоря ни слова. Затѣмъ Грейфенштейнъ выпрямился, точно вспомнилъ что-то и, наклонившись къ кузинѣ, сказалъ:

— Мнѣ очень пріятно видѣть васъ снова въ кругу нашего семейства.

Баронесса отвела глаза отъ шитья и граціозно наклонила голову.

— Вы очень добры, отвѣтила она. Вы знаете, какъ мы всегда счастливы, когда находимся съ вами.

— Ахъ, это слишкомъ, слишкомъ восхитительно! вскричала вдругъ фонъ-Грейфенштейнъ съ внезапнымъ восторгомъ, прикрывая въ то же время рукой свою игрушечную собачку, точно ожидая отъ нея какихъ-нибудь нервныхъ проявленій при звукахъ своего голоса. Собачка безпокойно задвигалась и издала слабое ворчаніе, затѣмъ перевернулась на ея колѣняхъ, укусила свой хвостъ и снова свернулась клубкомъ. Дама слѣдила за всѣми этими движеніями съ тревожнымъ интересомъ, разглаживая складки платья, чтобы собачкѣ было покойнѣе лежать.

— Ахъ! моя радость, мое сокровище! бормотала она пронзительнымъ шепотомъ, я тебя разбудила! Милый, милый Прецель! Спи, спи! Я зову его Прецель, прибавила она съ своимъ дикимъ смѣхомъ отъ того, что когда онъ свернется клубочкомъ, то, на своихъ тоненькихъ ножкахъ, похожъ на тѣ крендельки, которыми мой мужъ любитъ заѣдать свою рюмку вина. Это вульгарное имя, но мы живемъ въ вульгарную эпоху, кузина, мы не должны отставать отъ времени.

— Неужели? спросила баронесса фонъ-Зигмундскронъ, не отнимая глазъ отъ шитья.

— О! разумѣется, страшно вульгарная, не правда ли, Гуго? Я увѣрена, что слышала, какъ ты это говорилъ.

— Безъ сомнѣнія, времена перемѣнились, отвѣчалъ Грейфенштейнъ, но кажется, то, что ново, будетъ всегда казаться вульгарнымъ старымъ людямъ.

— Какъ? ты называешь меня старой, милый мужъ? Неужели? Дѣйствительно, если я старосвѣтская, то время сильно ушло впередъ! Каково? милая кузина, онъ называетъ насъ старосвѣтскими! Васъ и меня! Но, нѣтъ, это просто невозможно!

Припадокъ судорожнаго, неестественнаго смѣха сотрясалъ ее всю съ ногъ до головы, и такъ обезпокоилъ собачку, лежавшую на ея колѣняхъ, что та принялась лаять, пока наконецъ не обратила на себя вниманіе своей госпожи, и она начала ее такъ же шумно гладить, ласкать, успокоивать, осыпать нѣжнѣйшими прозвищами. Черезъ полчаса все пришло въ порядокъ; Прецель замолкъ, свернувшись калачикомъ, а его госпожа вновь приняла усталую и равнодушную позу, устремивъ глаза на летавшихъ мимо ласточекъ и бабочекъ, и ея поблекшее лицо ничего ровно не выражало, всего менѣе веселость или оживленіе; точно она и не смѣялась безъ памяти за минуту передъ тѣмъ; мало того, можно было бы подумать, что она не смѣялась уже долгіе годы. Отдыхъ длился недолго, но Грейфенштейнъ находилъ и его успокоительнымъ. Въ двадцать пять лѣтъ женатой жизни, путемъ воздержанія отъ какого бы то ни было выраженія неудовольствія на поведеніе жены, онъ закалилъ себя настолько, что уже и въ самомъ дѣлѣ мало смущался ея дикими выходками. Въ серьезныхъ вещахъ она не подавала ему ни малѣйшаго повода къ неудовольствію, а такъ какъ онъ по собственной волѣ избралъ ее, то и считалъ своею обязанностью терпѣливо сносить ея эксцентричности. Мысль, чтобы нѣмецкій дворянинъ могъ не исполнить своего долга, никогда даже не приходила ему въ голову. Съ другой стороны, его невозмутимая манера порою раздражала жену, и надо сказать правду, въ ея присутствіи онъ былъ неразговорчивъ.

— Въ слѣдующій разъ, когда вы пріѣдете къ Грейфенштейнъ, сказалъ онъ, наклоняясь къ кузинѣ и обращаясь исключительно къ ней, это будетъ по случаю весьма радостнаго событія.

— Да, отвѣчала баронесса съ своей мягкой улыбкой, надѣюсь…

— Я полагаю, что если вы согласны, то Хильда не можетъ быть противъ…

— Быть противъ! вскричала фонъ-Грейфенштейнъ, вдругъ просыпаясь отъ задумчивости и обращая лицо съ привѣтливой гримаской къ своимъ собесѣдникамъ. Какъ будто-бы милая, кроткая красавица Хильда можетъ быть противъ того, чтобы выйти замужъ за Грейфа! Быть противъ! Ахъ, нѣтъ, милая кузина, это юное сердце уже объято пламенемъ!

Эти слова были высказаны съ такой аффектированной мягкостью, что Прецель не шелохнулся, хотя его госпожа съ тревогой поглядѣла, не разбудила ли его.

— Нѣтъ, спокойно отвѣчала баронесса, она нисколько не противъ этого брака. Но, мнѣ кажется, кузенъ не это хотѣлъ сказать.

— Я хотѣлъ сказать, что свадьба можетъ быть въ первыхъ числахъ новаго года, если вы и ваша дочь ничего противъ этого не имѣете, сказалъ Грейфенштейнъ.

— Но они ничего противъ этого не имѣютъ… она только-что заявила тебѣ объ этомъ. О, Гуго! какъ вы мужчины глупы въ томъ, что касается любви! Съ какой стати будутъ онѣ противъ!

— Въ самомъ дѣлѣ, я не вижу никакой причины, почему бы они не могли повѣнчаться въ началѣ января, замѣтила мать Хильды.

Но тѣнь неудовольствія скользнула по ея лицу въ то время, какъ она наклонилась надъ работой, слегка закусивъ губы.

— Ну вотъ, значитъ, и прекрасно, продолжалъ Грейфенштейнъ, какъ-будто не слыхалъ жены. Мы назначимъ свадьбу въ первыхъ числахъ января, если вамъ угодно.

— Мнѣ кажется, замѣтила фонъ-Грейфенштейнъ съ аффектаціей ироніи, что меня тоже не мѣшало бы спросить.

Баронесса быстро подняла голову, но Грейфенштейнъ сталъ какъ-будто еще спокойнѣе.

— Извини, милая; если ты будешь такъ добра и припомнишь нашъ вчерашній разговоръ, то вспомнишь также, что я просилъ твоего согласія, и ты его дала.

— Ахъ, да! отвѣтила она. Это правда. Дѣйствительно, мы, кажется, говорили объ этомъ. Но, при множествѣ хозяйственныхъ заботъ, эти вещи ускользаютъ у меня изъ памяти.

И тутъ лицо ея стало опять безжизненно и невнимательно, и она снова принялась слѣдить за полетомъ бабочекъ.

— Кромѣ того, обратился теперь Грейфенштейнъ уже прямо къ женѣ, я надѣюсь, что ты помнишь, что мы рѣшили просить кузину прожить съ нами все то время, которое молодые проведутъ въ путешествіи.

— Да… да. Кажется, такъ… отвѣчала Клара очень неопредѣленно и качая головой при каждомъ словѣ. Дѣйствительно, мы рѣшили! вдругъ быстро повернулась она съ одной изъ своихъ неожиданныхъ улыбокъ. Конечно! Боже мой, Боже мой! Что будете вы дѣлать, совсѣмъ одна, въ своихъ башняхъ! Такая уединенная жизнь и безъ дочери! Мнѣ васъ такъ жаль!

— Вы очень добры. Но меня нечего особенно жалѣть. Вообще матери разстаются съ дѣтьми, когда тѣ женятся или выходятъ замужъ. А Хильда всегда будетъ близко отъ меня, и мы можемъ видѣться такъ часто, какъ только пожелаемъ.

— Ваша комната въ Грейфенштейнѣ всегда будетъ для васъ готова, сказалъ хозяинъ дома.

— О! всегда, всегда! подтвердила жена съ большой живостью

Газговоръ замолкъ. Обсуждать что-либо серьезно въ присутствіи баронессы фонъ-Грейфенштейнъ было невозможно, потому что ея перерывы лишали бесѣду всякой послѣдовательности. Грейфенштейнъ вынулъ изъ кармана газету и сталъ читать дамамъ вслухъ новости дня. Онъ читалъ нехорошо, и звуки его деревяннаго голоса были усыпительны въ теплый іюльскій день, точно скрипъ старомодной мельницы скучный, регулярный и монотонный. Ни одна изъ его собесѣдницъ не была склонна къ сну. Жена слѣдила за птицами усталымъ взглядомъ, а кузина прилежно шила. Впродолженіи многихъ и многихъ десятковъ дней сиживала такимъ образомъ фонъ-Грейфешитейнъ на томъ же самомъ мѣстѣ, слушая тотъ же самый голосъ и съ тѣмъ же выраженіемъ на лицѣ. Она рѣдко прислушивалась къ чтенію, хотя повременамъ издавала восклицанія болѣе или менѣе подходящія къ тому, что читали. Въ душѣ она спрашивала себя неизмѣнно: хорошо ли она сдѣлала, принявъ тишину и уединеніе, выпавшія ей на долю.

Ея жизнь, безъ сомнѣнія, была не изъ счастливыхъ и не изъ веселыхъ. У ней было все, что можно получить за деньги, но некому было это показывать. Какъ и слава, богатство доставляетъ мало удовольствія, если нѣтъ публики, которую можно было бы ослѣплять. У госпожи фонъ-Грейфенштейнъ не было публики, а для натуры, которой нравится блистать, это большое лишеніе. Она могла одѣваться такъ роскошно, какъ только хотѣла, но некому было завидовать ея великолѣпію или хотя бы любоваться имъ. Долгіе годы разыгрывала она комедію передъ пустой залой. Еслибы по какому-нибудь фантастическому сплетенію обстоятельствъ возможно стало, чтобы превосходная актриса вынуждена была играть одну и ту же роль каждый вечеръ впродолженіи двадцати пяти лѣтъ въ безусловно пустомъ театрѣ и еслибы она не сошла отъ этого съ ума, то, можетъ быть, она бы стала точь-въ-точь такою, какой была фонъ-Грейфенштейнъ. Сцена всегда была освѣщена; декораціи и обстановка наилучшія и новѣйшія; пустыя ложи и зіяющій партеръ горѣли огнями, костюмы были отъ лучшихъ модистокъ, режиссеръ аккуратно появлялся на своемъ мѣстѣ, занавѣсъ поднимался ежедневно передъ представленіемъ, но театръ госпожи фонъ-Грейфенштейнъ былъ безмолвенъ и безлюденъ, ни одинъ голосъ не нарушалъ его тишины — ни шороха платьевъ, ни шелеста афишъ въ рукахъ зрителей, ни одного рукоплесканія, чтобы польстить тщеславію или гордости одинокой исполнительницы. И бѣдная актриса старѣлась, попусту расточая улыбки, позы и взрывы смѣха, пока наконецъ, вслѣдствіе механическаго повторенія, все это не стало до того безсмысленно, что производило почти зловѣщее и болѣе нежели нелѣпое впечатлѣніе.

Неудивительно, что она казалась очень глупой. Не умѣя найти рессурсы въ своемъ умѣ, она всю свою энергію обратила на внѣшнія вещи и въ такомъ мѣстѣ, гдѣ некому было восхищаться ея стараніями или льстить ея тщеславію. Многія женщины отказались бы отъ такого неблагодарнаго дѣла и впали бы въ безусловное равнодушіе, нѣкоторыя сошли бы съ ума. Но у фонъ-Грейфенштейнъ желаніе нравиться своей наружностью и манерами пережило всѣ природныя къ тому средства, какія у нея когда-либо были: она не сдавалась ни передъ скукой одиночества, ни передъ подавляющей атмосферой, созданной полнымъ отсутствіемъ одобренія. Нельзя отрицать, что умъ ея съ горечью останавливался на трудной долѣ, доставшейся ей. Не разъ подумывала она перемѣнить образъ жизни и избрать набожный путь простоты и аскетизма. Но когда наступало утро, пустота ея существованія невольно заставляла искать развлеченія въ нарядахъ. Ничего другаго не оставалось. И однако она никогда не просиламужа уѣхать и поселиться въ городѣ или пригласить гостей въ замокъ. Она утратила всякую связь съ событіями внѣшняго міра и когда глядѣлась въ зеркало и видѣла лучше, чѣмъ кто другой каждую безжалостную черточку, проводимую временемъ на лицѣ, когда-то такомъ хорошенькомъ, то ощущала острую боль въ груди, и сердце въ ней сжималось, потому что она сознавала, что все кончено, и что она постарѣла. Бывали даже моменты, когда она боялась, не стала ли смѣшна, потому что по природѣ была вовсе не лишена способности критически относиться къ себѣ. Но боязнь быть смѣшной не бываетъ сильна, когда нѣтъ случая сравнивать себя съ другими, и фонъ-Грейфенштейнъ слишкомъ много жила одна, чтобы долго поддаваться такому фантастическому страху; тѣмъ не менѣе, время, когда она могла бы блистать обществѣ, прошло, и она это знала, а такъ какъ желаніе перемѣны проистекало въ ней отъ желанія себя показать, скорѣе нежели видѣть другихъ людей, то она и примирилась съ своей участью. Она дожила до того печальнаго періода, когда все почти удовольствіе жизни заключается въ мечтахъ о томъ, что могло бы быть двадцать лѣтъ тому назадъ. Это скучное удовольствіе, но люди одинокіе и утратившіе всякую надежду находятъ, что это все же лучше, чѣмъ ничего.

Грейфэенштейнъ читалъ, не перемѣняя тона. Онъ прочиталъ сначала передовую статью о положеніи европейскихъ дѣлъ, другую о тарифахъ, затѣмъ придворныя извѣстія, затѣмъ о празднествахъ, подготовлявшихся по случаю одного великаго событія. Ему было все равно что ни читать.

«Въ виду торжественности событія, его величество соблаговолили, даровать амнистію всѣмъ политическимъ»…

Онъ внезапно умолкъ и прокашлялся, пробѣгая только глазами то, что слѣдовало дальше.

— Кому всѣмъ? спросила жена съ проблескомъ интереса.

— Всѣмъ политическимъ преступникамъ, замѣшаннымъ въ революціонныхъ движеніяхъ 1848 и 1849 гг., продолжалъ Грейфенштейнъ, сидѣвшій очень прямо на стулѣ и старавшійся читать такъ же механически, какъ и обыкновенно, хотя голосъ его сталъ необыкновенно хриплъ. То, что затѣмъ слѣдовало, было похвалой императорскому милосердію, и онъ читалъ торопливо, не отводя глазъ отъ газеты. У баронессы фонъ-Зигмундскронъ вырвалось легкое восклицаніе. Она уколола иголкой свой худенькій, бѣлый пальчикъ. Фонъ-Грейфенштейнъ увидѣла маленькую капельку крови и немедленно проявила волненіе, далеко не соотвѣтствовавшее размѣрамъ происшествія.

— О! что вы сдѣлали! закричала она, и лицо ея побѣлѣло отъ страха, въ то время какъ она наклонилась и потребовала, чтобы ей непремѣнно показали цараппну. Милая моя! да вѣдь вы поранили себя! Вашъ палецъ въ крови! Вамъ надо сейчасъ примочить его водой, и я сейчасъ пойду и принесу вамъ пластырь. Будьте осторожны! завяжите палецъ носовымъ платкомъ, пока я не вернусь!

Она поспѣшно встала, и на этотъ разъ Прецель былъ позабытъ и покатился съ ея колѣнъ на траву и, упавъ на спину, выставилъ всѣ четыре лапы въ воздухѣ и жалобно завизжалъ. Но фонъ-Грейфенштейнъ подняла его и убѣжала въ домъ искать пластыря, прежде нежели онъ успѣлъ сильнѣе выразить свой протестъ противъ такого грубаго обращенія.

— Моя жена не выноситъ вида крови, замѣтилъ Грейфенштейнъ, который опустилъ газету и поглядѣлъ черезъ очки на руку кузины.

— Рана не опасна, отвѣтила она, пытаясь улыбнуться, но глаза ея вопросительно и тревожно были устремлены на Грейфенштейна.

— Онъ вернется, сказалъ онъ тихимъ голосомъ, и краска медленно сбѣжала съ его лица,

— Вы думаете, что это возможно? спросила кузина тѣмъ же тономъ.

— Навѣрное. Онъ включенъ въ амнистію. Онъ надѣялся на это долгіе годы.

— Если даже онъ и вернется… онъ сюда не пріѣдетъ. Вы никогда его не увидите.

— Нѣтъ. Я его не увижу. Но онъ будетъ въ Германіи. Я за Грейфа…

Онъ умолкъ, точно гнѣвъ душилъ его, хотя кромѣ блѣдности угрюмаго лица, ничто не выражало того, что онъ чувствовалъ.

— Грейфъ будетъ жить здѣсь, и тоже никогда его не увидитъ. Кромѣ того, онъ не знаетъ…

— Онъ знаетъ. Какой-то студентъ сказалъ ему и получилъ ударъ шпаги за свой трудъ. Онъ знаетъ; онъ только вчера сказалъ мнѣ объ этомъ.

— Ну, тѣмъ лучше. Грейфъ предупрежденъ и сумѣетъ избѣжать всякаго съ нимъ столкновенія. Хильда не пойметъ, въ чемъ дѣло, еслибы ей даже и разсказали. Что она знаетъ о революціяхъ и о тѣхъ безумныхъ временахъ? Я увѣрена, что онъ не рѣшится пріѣхать сюда.

— Онъ не будетъ спать подъ моей кровлей, хотя бы умиралъ съ голоду! воскликнулъ Грейфенштейнъ съ гнѣвомъ. Еслибы онъ не былъ такой подлецъ, то давно бы уже покончилъ самъ съ собой!

— Не говорите этого, кузенъ. Гораздо лучше, чтобы онъ прожилъ всю жизнь въ чужихъ земляхъ, нежели совершилъ такое грѣховное дѣло.

— Я не согласенъ съ вами. Когда человѣкъ взялъ за образецъ Іуду-Искаріота, то долженъ до конца слѣдовать такому блестящему примѣру.

Баронесса не желала объ этомъ спорить. Въ глубинѣ ея души крѣпко засѣлъ аристократическій и противный религіи взглядъ относительно этихъ вещей, и хотя ея убѣжденія и говорили ей, что самоубійство — грѣхъ, но личное чувство чести требовало, чтобы человѣкъ, опозорившій себя, самъ положилъ конецъ своей жизни.

— Онъ напишетъ, если вздумаетъ пріѣхать, замѣтила она, чтобы перемѣнить направленіе разговора.

— Гораздо больше вѣроятности, что онъ нахрапомъ налетитъ на меня, сказалъ Грейфенштейнъ, заглядывая снова въ газету, и вдругъ лицо его измѣнилось.

— Не думаю, однако, чтобы братъ былъ включенъ въ амнистію, сказалъ онъ. Онъ судился не за политическое преступленіе, а за военную измѣну. И преступленіе свое онъ отяготилъ еще тѣмъ, что бѣжалъ изъ крѣпости. Я не думаю, чтобы амнистія распространялась на него.

— Но онъ сочтетъ, что она распространяется? спросила баронесса.

— Ну, тогда тѣмъ хуже для него.

— Его снова посадятъ въ крѣпость.

— Ужь лучше бы я хотѣлъ, чтобы его простили, отвѣтилъ

Грейфенштейнъ мрачно. Весь скандалъ вновь оживетъ… опять имя будетъ произнесено, и Грейфу это еще хуже повредитъ. А моя-то жена ничего не знаетъ. И вдругъ услышитъ…

— Неужели она ничего не знаетъ? спросила баронесса, съ любопытствомъ глядя на кузена.

— Ровно ничего. Она и имени его не слыхала.

— Мнѣ показалось, что она сейчасъ ушла отъ насъ, потому что извѣстіе ее разстроило… и вѣдь она не вернулась.

— Она не такая дипломатка, отвѣтилъ Грейфенштейнъ съ чѣмъ-то въ родѣ улыбки на хмуромъ лицѣ. Она легко все забываетъ и, по всей вѣроятности, ее задержало какое-нибудь хозяйственное распоряженіе.

Баронесса не могла не восхищаться, какъ Грейфенштейнъ относился къ женѣ и говорилъ о ней, оправдывая самыя рѣзкія эксцентричности ея и притворяясь, что не замѣчаетъ менѣе рѣзкихъ, съ неизмѣннымъ достоинствомъ, какое рѣдкій мужчина сохранилъ бы въ обществѣ такой женщины. Это входило въ его принципы, а онъ имъ никогда не измѣнялъ. Быть можетъ, принципъ подкрѣплялся еще необходимостью научить Грейфа уважать мать и обращаться къ ней съ подобающей почтительностью, но главный мотивъ лежалъ въ основѣ его характера и дѣлалъ ему честь. Какъ бы онъ ни думалъ о женѣ, но ни одно живое существо не должно даже подозрѣвать, что онъ желалъ бы, чтобы она была другою. Онъ самъ выбралъ ее и долженъ быть вѣрнымъ своему выбору.

Но его кузина была очень проницательная особа и понимала его лучше, нежели онъ думалъ, восхищаясь его снисходительностью и уважая его постоянство. У нея было свое собственное мнѣніе объ его женѣ, и она ея не любила; она не была даже вполнѣ свободна отъ опасеній, какъ-бы у Грейфа впослѣдствіи не развились нѣкоторыя изъ самыхъ нежелательныхъ странностей его матери. Въ настоящее время, однако, ничто рѣшительно не оправдывало такихъ опасеній. Но ей какъ-то не вѣрилось, чтобы молодой человѣкъ ровно ничего не унаслѣдовалъ отъ матери. Она помнила время, когда фонъ-Грейфенштейнъ была моложе и свѣжѣе, когда ея волосы были не такъ безцвѣтны, а цвѣтъ лица былъ такой же прекрасный, какъ и у сына. И при всемъ томъ, мать Хильды чувствовала, что не могла бы не любить Грейфа, еслибы даже онъ и сталъ тщеславнымъ и безразсуднымъ, чего, кажется, нельзя было ожидать.

Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ никто изъ кузеновъ не говорилъ, и баронесса сидѣла, ничего не дѣлая, что было какъ-то противно ея характеру, съ работой, лежавшей на колѣняхъ и со сложенными руками. Грейфенштейнъ сложилъ газету и спряталъ въ карманъ. Вдругъ послышались шаги жены по песку. Она казалась менѣе взволнованной, чѣмъ когда уходила.

— Я заставила васъ ждать, сказала она, подходя. Я не могла найти пластыря, а когда нашла, то этотъ несносный Прецель чуть не проглотилъ ножницъ, и съ нимъ сдѣлался припадокъ, такъ что пришлось посадить его въ теплую ванну, чтобы успокоить. Онъ такой слабенькій. Вы не можете себѣ представить. Но вотъ и пластырь, если только не поздно. Я такъ жалѣю! Я такъ испугалась!

Царапины совсѣмъ больше не было и видно, но баронесса изъ любезности протянула руку, не говоря ни слова. Было бы невѣжливо показать при Грейфенштейнѣ, что хлопоты Клары совсѣмъ излишни. Но онъ обращалъ очень мало вниманія на то, что происходило, онъ былъ поглощенъ собственными мыслями, а вскорѣ всталъ и извинился, что ему необходимо написать одно очень спѣшное письмо, и предоставилъ дамамъ занимать другъ друга.

Баронесса чувствовала себя не совсѣмъ ловко, какъ и всегда впрочемъ, въ обществѣ хозяйки дома. Сегодня къ этому -примѣшивалось сознаніе, что, она мѣшаетъ, и что, не будь ея, Клара ушла бы, чтобы побыть одной. Она рѣшила по возможности сократить бесѣду.

— Сегодня очень жарко на дворѣ, замѣтила она, собираясь уходить въ домъ.

— Неужели? спросила ея собесѣдница такимъ тономъ, точно услышала нѣчто необыкновенное.

— Мнѣ кажется, отвѣчала баронесса, удивляясь, что такой фактъ можетъ возбуждать сомнѣнія. Но впрочемъ послѣ Зигмундскрона здѣсь всегда кажется теплѣе.

— Да, да… можетъ быть. Я думаю, что вы правы. Какая доброта со стороны его величества, не правда ли?

— Даровать амнистію?

— Да; простить этихъ ужасныхъ людей, которые причинили столько зла. Я бы ихъ не простила… а вы? впрочемъ, вытажая добрая… вы знавали кого-нибудь изъ нихъ?

— О, нѣтъ, никогда. Я была….

Она хотѣла сказать слишкомъ молода, но остановилась изъ чувства деликатности относительно Клары. Я не имѣла случая ихъ видѣть, прибавила она.

— Что касается меня, замѣтила Клара, то я была дѣвочкой, совсѣмъ, знаете, ребенокъ.

Любезная улыбка — бѣдная женщина! улыбка эта была машинальная и безсознательная, — подкрѣпила это заявленіе.

Баронесса, которую обязательная экономія пріучила необыкновенно быстро считать въ умѣ, не могла воздержаться отъ небольшаго разсчета. Отъ сорокъ восьмаго до восемьдесятъ восьмаго — сорокъ лѣтъ, дѣвочка… лѣтъ можетъ десяти… и того пятьдесятъ. Клара допускаетъ, что ей пятьдесятъ лѣтъ; если такъ, то ей должно быть около шестидесяти. Другими словами, ей должно быть было за тридцать, когда она выходила за Грейфенштейна. Она, конечно, удивительно сохранилась. И однако Грейфенштейнъ не одинъ разъ заявлялъ, что женился на своей женѣ, когда та была двадцатипятилѣтней вдовой. Вотъ первый случай, когда Клара обмолвилась словомъ, которое могло послужить исходнымъ пунктомъ при разсчетѣ ея лѣтъ, и хотя баронесса была лучшая и добрѣйшая изъ женщинъ, но она не была бы женщиной, еслибы не отмѣтила этого и не вывела изъ него заключенія.

— Люди, которые воспользуются амнистіей, уже стары, замѣтила она.

— Стары? повторила Клара, слегка вздрогнувъ: — нѣтъ, не очень. Имъ, можетъ быть, меньше шестидесяти. Мужчина въ шестьдесятъ лѣтъ еще молодъ. Желала бы я знать, воспользуется ли кто позволеніемъ вернуться на родину. Какъ вы думаете, Тереза?

Вопросъ былъ сдѣланъ, очевидно, съ интересомъ, и баронесса отвела отъ шитья свои спокойные глаза. Она и Клара очень рѣдко звали другъ друга по именамъ. Онѣ выходили изъ затрудненія, величая другъ друга кузинами. Фонъ-Грейфенштейнъ, очевидно, хотѣла быть болѣе дружественной, чѣмъ обыкновенно, и ея собесѣдница удивилась ей становилось неловко.

— Право, не знаю, отвѣчала она. — Полагаю, что человѣкъ, который былъ изгнанникомъ и провелъ много лѣтъ за предѣлами отечества, естественно воспользуется первымъ случаемъ, чтобы вернуться. Я думаю, что это очень вѣроятно. Но, съ другой стороны… она умолкла на минуту, выправляя шитье.

— Но, съ другой стороны? повторила Клара тревожно.

— Я хотѣла сказать, что въ сорокъ лѣтъ человѣкъ можетъ привыкнуть къ новому отечеству и полюбить его, и предпочесть въ немъ остаться. Это зависитъ отъ человѣка, отъ его характера, его вкусовъ, можетъ быть, отъ того, примкнулъ ли онъ къ революціи изъ ложно понятаго патріотизма или личнаго честолюбія.

— Вы такъ думаете?… Почему?

Фонъ-Грейфенштейнъ казалась очень сильно заинтересованной.

— Потому что я представляю себѣ, что патріотъ непремѣнно вернется назадъ. Его любовь къ отечеству возьметъ верхъ надъ всѣми другими чувствами. Честолюбецъ же успѣетъ въ такое продолжительное время составить себѣ карьеру въ другомъ мѣстѣ, или честолюбіе успѣетъ въ немъ замереть.

— Ахъ, да! это очень вѣрно! Но какое необыкновенное положеніе! вскрикнула она съ однимъ изъ своихъ неожиданныхъ взрывовъ хохота. — Какой романъ! развѣ вы не видите? Еслибы я была романистомъ, какую бы завязку я извлекла изъ этого. Но не пора ли идти пить кофе?

V.

Съ этого дня жизнь въ Грейфенштейнѣ потекла еще монотоннѣе и скучнѣе — если только это возможно — для всѣхъ его обитателей, за исключеніемъ Грейфа и Хильды. Для человѣка, непривычнаго къ такой атмосферѣ, существованіе показалось бы нестерпимымъ, но люди ко всему привыкаютъ постепенно. Посторонній человѣкъ, пріѣхавшій неожиданно въ замокъ, нашелъ бы, что чудный воздухъ лѣса здѣсь точно отравленъ чѣмъ-то неуловимымъ и неопредѣленнымъ, чего нельзя было открыть ни однимъ изъ пяти чувствъ, но что всѣхъ одинаково стѣсняло. Ощущеніе это не было смутной тревогой или предчувствіемъ таинственно надвигающагося событія, безпокойствомъ на счетъ конечнаго результата, который скоро долженъ обнаружиться, но о которомъ заранѣе нельзя сказать: благополучный онъ будетъ или неблагополучный. Тутъ было нѣчто худшее: если какой-нибудь результатъ предвидѣлся, то безусловно дурной. Грейфенштейнъ чувствовалъ себя такъ, какъ долженъ былъ, по его мнѣнію, чувствовать преступникъ, ожидающій съ минуты на минуту открытія своегопреступленія. Если его сводный братъ вернется, страданіе, причиненное ему пребываніемъ брата въ странѣ, будетъ почти такъ же велико, какъ былъ бы великъ стыдъ, еслибы онъ самъ совершилъ преступленіе.

Баронесса была равнодушнѣе, потому что никогда не видѣла этого человѣка и даже хорошенько не знала, въ чемъ состоитъ, его преступленіе. Но тѣмъ не менѣе ей непріятно было думать, что онъ можетъ явиться въ Грейфенштейнъ. Сочли за лучшее извѣстить Грейфа о провозглашеніи амнистіи, чтобы онъ былъ, готовъ на всякій случай, но извѣстіе произвело на него очень слабое впечатлѣніе, потому что онъ такъ недавно узналъ о существованіи опозореннаго родственника, что сейчасъ же подумалъ о возможности его возвращенія и о томъ, что ему слѣдуетъ въ такомъ случаѣ предпринять. Кромѣ того съ нимъ была Хильда, и онъ былъ очень молодъ, два обстоятельства, сильно смягчавшія его тревогу о будущемъ. Онъ былъ однако очень радъ, что его студенческая карьера подходитъ къ концу, такъ-какъ находилъ обременительнымъ для себя вѣчно драться на дуэли изъ-за дяди. Мысль же поступить на дѣйствительную военную службу онъ пока совсѣмъ оставилъ.

Грейфенштейнъ сталъ еще чопорнѣе и молчаливѣе, еще строже къ исполненію своихъ обязанностей и еще регулярнѣе въ своихъ привычкахъ, какъ-бы впередъ оберегая себя отъ непріятныхъ усложненій, могущихъ вкрасться въ его жизнь. Когда ему случалось быть наединѣ съ кузиной, онъ не возобновлялъ больше разговора о возвращеніи Ризенека, хотя баронесса постоянно ждала, что онъ заговоритъ съ нею объ этомъ, и наблюдала его невозмутимое лицо, стараясь подмѣтить признаки желанія говорить объ этомъ. Она не хотѣла первая заговорить по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, такъ какъ вопросъ всего ближе касался его, то деликатность подсказывала ей, что слѣдуетъ предоставить ему говорить или не говорить о братѣ. Во-вторыхъ, она молчала потому, что замѣтила кое-чтои видѣла, что и онъ это замѣчаетъ. Въ манерахъ хозяйки, фонъ-Грейфенштейнъ, постепенно произошла перемѣна, и началась она съ того часа, какъ мужъ прочиталъ въ газетахъ извѣстіе объ амнистіи.

Съ самаго перваго момента баронесса заподозрила, что Клара. непріятно поражена этимъ извѣстіемъ, и первой ея мыслью естественно было, что она знаетъ эту исторію и узнала ее отъ мужа. Въ этомъ не было ничего невѣроятнаго, и еслибы не слова Грейфенштейна, она бы такъ на этой мысли и осталась. Но онъ положительно отрицалъ, чтобы Кларѣ было это извѣстно, и очевидно съ болью думалъ о той минутѣ, когда онъ долженъ будетъ ей это открыть. Онъ былъ правдивѣйшій изъ людей и не было никакого основанія скрывать это обстоятельство отъ кузины. И однако не могло быть никакого сомнѣнія, что манеры его жены перемѣнились, и баронесса видѣла, что Грейфенштейнъ это замѣчаетъ.

Разсѣянность Клары, которая прежде находила на нее только временами, все усиливалась, между тѣмъ какъ припадки судорожнаго смѣха становились все рѣже и рѣже, и наконецъ цѣлые дни проходили, и улыбка хотя бы мелькнула у нея на лицѣ. Веселаго было кругомъ мало; тѣмъ не менѣе прежде она часто смѣялась, потому что въ былое время ей говорили, что смѣхъ къ ней идетъ. Но она съ каждымъ днемъ становилась все молчаливѣе и разсѣяннѣе, перестала почти совсѣмъ разговаривать и уже не прикидывалась больше веселой. Грейфенштейнъ наблюдалъ за ней съ недѣлю и затѣмъ спросилъ: не больна ли она. Она поблагодарила за вниманіе и отвѣчала, что здорова, но когда черезъ нѣсколько часовъ онъ повторилъ тотъ же вопросъ, она сдѣлала явное усиліе вернуться къ прежней манерѣ держать себя. Усиліе было до крайности болѣзненное. Ея притворное веселье казалось еще безсмысленнѣе прежняго, а рѣчи стали еще безсвязнѣе. Баронесса фонъ-Зигмундскронъ стала опасаться, не сходитъ ли Клара съ ума, но послѣдняя неспособна была къ продолжительнымъ усиліямъ, и скоро впала опять въ безмолвіе. Лицо ея вдругъ очень постарѣло. Движенія стали медленнѣе. Морщины явственнѣе обозначились на лицѣ, и она съ каждымъ днемъ худѣла. Было очевидно, что она чѣмъ-то мучилась, и что нравственныя страданія отражались и на ея физическомъ здоровьи.

Грейфенштейнъ ничего больше не спрашивалъ и никому не сообщалъ, что онъ обо всемъ этомъ думаетъ. Еслибы кузина не навела его на мысль, что Клара, должно быть, знаетъ исторію брата, онъ бы счелъ ее больной и послалъ за докторомъ. Ему бы никогда въ голову не пришло, что она способна уразумѣть, какое значеніе имѣетъ для него манифестъ объ амнистіи. Онъ предположилъ бы простое совпаденіе обстоятельствъ, то есть, что она заболѣла какъ разъ въ этотъ именно день. Но замѣчаніе баронессы навело на него раздумье. Онъ припомнилъ, какъ жена его воспользовалась самымъ пустымъ обстоятельствомъ, чтобы поднять такую преувеличенную тревогу, которая была необыкновенна даже для нея. Онъ припомнилъ ея продолжительное отсутствіе и измѣнившееся выраженіе лица, когда она вернулась, ея молчаливость въ тотъ вечеръ, постоянно съ тѣхъ поръ возраставшую. Связь между извѣстіемъ и ея поведеніемъ казалась несомнѣнной, и Грейфенштейнъ сталъ систематически искать какого нибудь объясненія этимъ фактамъ. Впродолженіи двадцати пяти лѣтъ имя Ризенека ни разу не было произнесено въ ея присутствіи. Если она слышала о немъ, то, конечно, раньше того, какъ вышла за мужъ за Грейфенштейна. Возможно, конечно, что она такъ живо чувствуетъ позоръ семьи отъ его возвращенія, что даже физически страдаетъ отъ этого. Но здравый смыслъ Грейфенштейна говорилъ ему, что это невѣроятно. Въ такомъ случаѣ естественнѣе было бы для нея придти къ мужу и просить сказать ей всю правду. Легче было представить себѣ, что поведеніе ея объясняется иной какой-нибудь причиной, что она и не слыхивала про существованіе Ризенека, и что есть кто-то другой, чье возможное возвращеніе ее такъ же пугаетъ, какъ пугаетъ Грейфенштейна возвращеніе своднаго брата. Много людей было замѣшано въ революціонномъ движеніи 1848 г. и вынуждено было покинуть страну.

Первый мужъ Клары умеръ отъ аневризма въ Дрезденѣ въ 1860 году и, слѣдовательно, не могъ быть скомпрометтированъ этими событіями. Она показывала Грейфенштейну оффиціальное извѣстіе объ его смерти въ мѣстной газетѣ того времени. Но весьма возможно, что кто-нибудь изъ ея близкихъ родственниковъ, попавъ въ бѣду, былъ сосланъ или посаженъ въ тюрьму. Въ эпоху ея вторичнаго замужества она однако объявила, что у нея нѣтъ родственниковъ, кромѣ престарѣлой тетки, присутствовавшей на ея свадьбѣ, но съ тѣхъ поръ давно уже умершей, ни разу даже не навѣстившей племянницу въ замкѣ.

Грейфенштейнъ тогда страшно торопилъ свадьбою. Онъ былъ очарованъ Кларой и до безумія въ нее влюбился. Они встрѣтились въ Баварскомъ Оберландѣ и два мѣсяца спустя онъ на ней женился въ Мюнхенѣ, безъ всякихъ предварительныхъ формальностей.

Съ того времени Грейфенштейнъ избѣгалъ бывать въ ДрезДенѣ, чтобы не будить непріятныхъ воспоминаній у жены, въ деревню же предпочиталъ не ѣздить потому, что тамъ была арена преступленій его брата и суда надъ нимъ, Вслѣдствіе этого мужъ и жена совсѣмъ не видѣлись съ людьми, знававшими ихъ раньше.

Мысль, что двое опозоренныхъ людей вмѣсто одного могутъ вернуться изъ изгнанія, очень смущала Грейфенштейна. Онъ хорошо зналъ, какъ поступить съ Ризенекомъ, если онъ появится. Онъ запретъ ворота и откажется принять его. Но вдругъ кто-нибудь другой станетъ разыскивать Клару. Онъ ломалъ голову надъ тѣмъ, кто бы могъ это быть: братъ, дядя, или просто человѣкъ, любившій ее въ былое время, какой-нибудь отверженный поклонникъ.

Еслибы даже онъ оказался ея братомъ, онъ бы не могъ укорять ее за молчаніе, потому что самъ поступилъ точь въ точь также. Но такое предположеніе невѣроятно. Врядъ ли у обоихъ супруговъ окажется по брату, участвовавшему въ одной и той же революціи, которая притомъ длилась такое короткое время. Какой-нибудь отверженный поклонникъ — это было гораздо вѣроятнѣе. Во всякомъ случаѣ Грейфенштейнъ рѣшилъ, что существуетъ лицо, возвращенія котораго Клара боится, и такъ сильно, что это даже отражается на ея здоровья.

Нѣкоторое время онъ колебался, какъ ему поступить. Онъ, конечно, могъ сообщить ей о своихъ подозрѣніяхъ, но лишь подъ условіемъ, что разскажетъ ей и о своихъ опасеніяхъ. Узнать ея тайну, не сообщивъ о своей, было бы нечестно по его понятіямъ, даже помимо соображенія, что если Ризенекъ пріѣдетъ, то онъ будетъ вынужденъ ей открыться. Но съ другой стороны возможно, что Ризенекъ и не вернется, и въ такомъ случаѣ, разсказавъ ей обо всемъ, онъ подвергнется совершенно излишнему униженію. Онъ рѣшился подождать и ни о чемъ жену не разспрашивать.

Ризенекъ находился въ южной Америкѣ, но Грейфенштейнъ не имѣлъ никакого основанія предполагать, что лицо, возвращеніе котораго такъ безпокоитъ Клару, тоже пребываетъ въ такомъ отдаленномъ мѣстѣ. Онъ могъ быть въ Италіи, во Франціи, въ Англіи, откуда можно проѣхать въ Германію въ двое сутокъ. Онъ могъ слѣдовательно прибыть вслѣдъ за манифестомъ.

Но никто не появлялся; дни проходили за днями, недѣли за недѣлями, и наконецъ наступило время Грейфу возвратиться въ университетъ. Грейфенштейнъ сталъ думать, что загадочное лицо не находится болѣе въ живыхъ, хотя Клара очевидно не раздѣляла этого мнѣнія, такъ какъ прежнее расположеніе духа и прежняя манера себя держать къ ней больше не возвращались.

При всякихъ другихъ условіяхъ, Грейфенштейнъ радовался бы этой перемѣнѣ, отсутствію безсмысленныхъ перерывовъ въ разговорѣ, неестественнаго смѣха и серьезности ея измятаго лица. Но теперь онъ не былъ этимъ доволенъ и постоянно размышлялъ о томъ, что готовитъ имъ грядущее. Его положеніе было тѣмъ тяжелѣе, что онъ не могъ объяснить всего сыну, единственному близкому существу. Это было бы равносильно тому, что онъ сталъ бы учить сына подозрѣвать мать въ чемъ-то худомъ.

Грейфъ про себя дивился, что такое произошло въ ихъ семьѣ. Атмосфера стала нестерпимо удушлива, и еслибы онъ не проводилъ большей части своего времени съ Хильдой, то попросилъ бы позволенія у отца вскинуть на плечи ранецъ и идти пѣшкомъ въ Швейцарію, въ надеждѣ встрѣтить тамъ товарища пѣшехода-студента. Онъ съ самаго начала замѣтилъ перемѣну въ матери и ежедневно спрашивалъ: какъ она себя чувствуетъ. Клара не соглашалась, что она больна, но глядѣла на Грейфа съ такимъ выраженіемъ, къ которому онъ не привыкъ и которое разстраивало его нервы. До сихъ поръ онъ не зналъ хорошенько: любитъ она его или нѣтъ. Она баловала его, какъ только могла, когда онъ былъ ребенкомъ, но въ ея баловствѣ всегда было нѣчто такое, что даже ему, дитяти, казалось не совсѣмъ искреннимъ.

Дѣти рѣдко любятъ тѣхъ, кто ихъ балуетъ, и никогда имъ не довѣряютъ. Дѣтскій здравый смыслъ ловитъ фальшивую ноту въ характерѣ и выводитъ свои собственныя заключенія, большею частію очень справедливыя. Грейфъ открылъ еще ребенкомъ, что мать давала ему все, что онъ попроситъ, но не потому, чтобы любила его, а потому, что была слишкомъ слаба, чтобы отказать, и слишкомъ лѣнива, чтобы заботиться о томъ, что изъ этого выйдетъ. Онъ открылъ, что она не всегда говоритъ ему правду, и, случается, не исполняетъ данныхъ ему обѣщаній, на которыхъ дѣти строятъ такіе волшебные планы, хотя всегда готова вознаградить за свою небрежность чѣмъ-нибудь другимъ, если это ей удобно. Грейфъ открылъ, что хотя отецъ рѣдко обѣщаетъ ему что-либо, но, разъ обѣщавъ, всегда держитъ слово, даже тогда, когда это ему неудобно самому. Поэтому онъ восхищался отцомъ и старался ему подражать, а на мать скоро научился смотрѣть, какъ на существо низшее, недостаточно умное, чтобы отличить правду отъ неправды, и недостаточно уважающее себя, чтобы держать свое слово. Еслибы не вліяніе отца, онъ, вѣроятно, кончилъ бы тѣмъ, что высказалъ бы то, что чувствуетъ. Грейфенштейнъ, однако, требовалъ отъ него неизмѣнной почтительности и вѣжливости къ матери и никогда, даже въ моменты величайшаго довѣрія, не позволялъ мальчику критиковать малѣйшій изъ ея поступковъ.

Поэтому сообщить Грейфу о мучившихъ его подозрѣніяхъ было бы противно несокрушимымъ принципамъ Грейфенштейна и вполнѣ невозможно. Въ отвѣтъ на его разспросы о здоровьи матери, единственный возможный отвѣтъ былъ тотъ, что хотя она и отрицаетъ, что больна, однако навѣрное страдаетъ отъ какого-нибудь непонятнаго для нея самой недуга. Грейфъ не удовлетворился этимъ отвѣтомъ, но такъ какъ самъ не могъ придумать лучшаго, то и счелъ за лучшее замолчать. Манеры и взглядъ матери, когда онъ съ нею разговаривалъ, трогали его. Казалось, какъ будто ея шаткая и ненадежная привязанность превратилась въ нѣчто болѣе искреннее и твердое. Было что-то молящее въ пристальномъ взглядѣ ея глазъ, точно она боялась узнать, что онъ таитъ у себя на сердцѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ жаждетъ болѣе нѣжнаго проявленія чувства, чѣмъ почтительная вѣжливость, съ какой его научили съ дѣтства обращаться съ матерью. Человѣкъ очень молодой и съ очень добрымъ сердцемъ, Грейфъ сталъ сомнѣваться, правильно ли онъ понималъ мать всѣ эти годы. У него была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя не могутъ не откликнуться на всякое чувство, лишь бы оно было искреннее. Онъ постепенно началъ ощущать въ сердцѣ отзывчивое волненіе, когда видѣлъ, какъ печальные глаза матери устремлены на его лицо и сторожатъ каждое его движеніе. Такъ, голосъ его измѣнялся, когда онъ говорилъ съ нею, хотя самъ онъ этого не замѣчалъ. Слова его становились мягче и нѣжнѣе, по мѣрѣ того, какъ мысли принимали иное направленіе. Онъ сталъ упрекать себя за прежнюю холодность и откровенно сознался самому себѣ, что не понималъ свою мать.

У него составилась привычка ходить къ матери въ будуаръ поутру, если онъ не уѣзжалъ изъ дому, прежде нежели она могла его принять. То была чистая формальность. Грейфъ стучалъ въ дверь и дожидался отвѣта. Когда она кричала: войди, онъ входилъ и цѣловалъ ея руку. Она цѣловала его въ лобъ. Онъ спрашивалъ ее о здоровьѣ, а она о томъ, какъ онъ думаетъ провести день. Послѣ пяти минутъ разговора, онъ прощался съ нею также церемонно и уходилъ. Обыкновенно онъ избѣгалъ оставаться съ нею вдвоемъ въ теченіе дня, а случай рѣдко сводилъ ихъ вмѣстѣ, такъ какъ Грейфъ былъ постоянно съ Хильдой или съ отцомъ.

Мало-по-малу онъ сталъ менѣе тяготиться своими утренними визитами къ матери. Ему казалось, что мать охотно удержала бы его и дольше, но думаетъ, что ему веселѣе съ Хильдой, нежели съ нею. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она стала такъ печальна и молчалива, что возбуждала его жалость. Наконецъ чувство, которое влекло ихъ другъ къ другу, нашло себѣ выраженіе.

Грейфъ пришелъ съ обычнымъ визитомъ поутру и собирался уже уходить. Ея печальные, выцвѣтшіе глаза устремились на него и медленно наполнились слезами. Она почувствовала неудержимое желаніе заговорить и уступила ему.

— Матушка, сказалъ онъ, становясь около нея на колѣни и ласково беря ея руку въ свои, что съ вами? Вы больны и печальны? Неужели вы мнѣ не скажете?

Она съ минуту глядѣла на него удивленная, какъ-бы не вѣря своимъ глазамъ. И вдругъ заплакала. Долго задерживаемыя слезы катились у нея по худымъ щекамъ, проводя борозды въ розовой пудрѣ, отъ чего лицо становилось и смѣшно, и особенно жалко. Тщательно завитыя кудерьки на лбу представляли странный контрастъ съ разстроеннымъ лицомъ. Быть можетъ, она сознавала это, потому что старалась отвернуть лицо, чтобы Грейфъ не видѣлъ его. Но вдругъ, съ раздирающимъ душу рыданіемъ, она уронила ему голову на плечо, въ то время какъ ея нервныя худыя руки конвульсивно ухватились за его обѣ руки.

— О, Грейфъ! вскричала она. Я самая несчастная старуха!

— Въ чемъ дѣло, матушка? О! скажите мнѣ, что случилось? воскликнулъ онъ, не зная, что сказать, но удивленный такимъ взрывомъ, котораго никакъ не ожидалъ.

Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ она ничего не могла выговорить. Грейфъ поддерживалъ ее и не далъ скатиться со стула на полъ. Глядя внизъ, онъ хотя и не могъ видѣть ея лица, но видѣлъ однако, какъ крупныя и частыя слезы катились на рукавъ его толстой охотничьей куртки. Онъ не зналъ, что дѣлать, потому что никогда до тѣхъ поръ не видѣлъ ее плачущей и, по правдѣ сказать, совсѣмъ не привыкъ къ женскимъ слезамъ.

— Дорогая матушка, сказалъ онъ наконецъ, мнѣ такъ больно за васъ! Еслибы вы мнѣ сказали…

— Ахъ, Грейфъ… сынъ мой… еслибы я думала, что ты… любишь меня… хотя немножко… я была бы менѣе несчастна!

— Но я люблю васъ! О, простите меня, если я былъ съ вами недостаточно ласковъ.

Онъ былъ въ отчаяніи, потому что въ самомъ дѣлѣ былъ искренно тронутъ и раскаивался въ прежней холодности.

— Еслибы это была правда! рыдала бѣдная женщина. Ноя одна во всемъ виновата. О, Грейфъ! Грейфъ! сынъ мой, обѣщай, что ты не бросишь меня, что бы со мной ни случилось!

— Конечно, обѣщаю! отвѣчалъ Грейфъ въ великомъ изумленіи. Но что же можетъ случиться? Чего вы боитесь, матушка?

— О! я очень безразсудна, отвѣтила она съ истерической попыткой засмѣяться. Можетъ быть, ничего и не будетъ.

Слезы снова потекли. Грейфъ тщетно старался успокоить ее, называя ее нѣжными именами, которыхъ прежде никогда не произносилъ, и самъ дивился, откуда они брались. Наконецъ, страстнымъ движеніемъ она обвила руками его шею и поцѣловала его. Послѣ того, оттолкнувъ отъ себя, проворно вскочила съ мѣста и убѣжала въ сосѣднюю комнату, прежде нежели онъ успѣлъ подняться съ полу.

Нѣсколько секундъ онъ глядѣлъ на запертую дверь. Затѣмъ инстинктъ подсказалъ ему, что она не вернется, и онъ медленно вышелъ изъ комнаты, глубоко задумавшись о томъ, что видѣлъ и слышалъ.

Когда они свидѣлись послѣ, она не упоминала о томъ, что произошло, и природная деликатность Грейфа не позволила ему коснуться этого предмета. Будь между ними та близость, какая естественно бываетъ между матерью и сыномъ, трудно было бы избѣжать объясненія. Но при существующихъ отношеніяхъ оба чувствовали, что лучше не входить ни въ какія объясненія. Связь между ними стала тѣснѣе, и этого было довольно для Клары. Ей спокойнѣе дышалось отъ одного толькоприсутствія Грейфа, и нестерпимое бремя ея тайны было такимъ образомъ хоть сколько-нибудь облегчено.

Что касается самого Грейфа, положеніе дѣлъ представлялось ему загадочнѣе, чѣмъ когда-либо, а атмосфера въ домѣ еще удушливѣе. Ему казалось, что всѣ въ домѣ наблюдаютъ другъ за другомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, каждый членъ семейства таитъ нѣчто отъ другихъ. Онъ чувствовалъ, что ему пріятно будетъ вернуться къ беззаботной университетской жизни, даже цѣной разлуки съ Хильдой.

Хильда, конечно, не могла не замѣтить того, что было очевидно для всѣхъ, и разспрашивала мать, отчего въ домѣ воцарилось такое тягостное уныніе. Но добрая баронесса отвѣтила, что это ихъ не касается и что когда въ чужомъ домѣ случаются непріятности, то гости обязаны не замѣчать ихъ. Представленія юной Хильды о болѣзняхъ были очень смутны, и она удовольствовалась предположеніемъ, что хозяйка замка больна и что больные, вѣроятно, всегда такъ ведутъ себя. Наконецъ наступило время отъѣзда Грейфа.

Предчувствіе грядущей бѣды повело отчасти къ тому, что разставанье было особенно трогательное. Онъ никогда еще не прощался такъ нѣжно съ матерью, и она никогда еще не проливала столько слезъ, разставаясь съ нимъ. Никогда еще пожатіе руки отца не было такъ крѣпко и значительно, и никогда еще самъ Грейфъ не чувствовалъ, чтобы такъ дрожалъ его голосъ. Даже баронесса была тронута и жарче пожала ему руку, когда онъ ее поцѣловалъ, но ничего не сказала. Хильда была тоже молчалива, но не сводила съ него глазъ. Онъ простился съ нею раньше, чѣмъ съ другими, на ихъ любимомъ мѣстѣ, около башни. Словъ сказано было мало, а слезъ и совсѣмъ не пролито, но то было самое печальное разставанье, какое помнилось Грейфу. Голоса ихъ звучали глухо, а словъ, которыя бы выразили то, что они чувствовали, не находилось, да, пожалуй, въ нихъ не было и надобности.

Но когда наступила послѣдняя минута, все общество собралось у воротъ, передъ которыми стоялъ экипажъ. Грейфъ на мгновеніе отдѣлился съ Хильдой отъ другихъ. Она положила ему руку на плечо и сказала тихимъ голосомъ.

— Что-то недоброе есть, Грейфъ.

Въ ея тонѣ было что-то такое, отъ чего морозъ пробѣжалъ у него по жиламъ, но онъ попытался улыбнуться.

— Надѣюсь нѣтъ, милая.

— Я увѣрена въ этомъ, замѣтила Хильда тономъ убѣжденія. Не могу сказать, почему… но только помни, если что-нибудь случится… это будетъ нѣчто ужасное… я всегда буду любить тебя… всегда… всегда.

Другіе подошли, и голосъ ея перешелъ въ шопотъ, когда она повторила послѣднее слово. Грейфъ тревожно поглядѣлъ ей въ лицо и увидѣлъ, что она блѣдна, а ясные голубые глаза отуманены. Его это поразило, потому что никогда до сихъ поръ онъ не замѣчалъ въ ней такой перемѣны. Но разговаривать было некогда. Онъ прошепталъ слова любви, но она какъ будто не слыхала его словъ, стояла прислонясь къ массивному портику воротъ и задумчиво глядя на дорогу.

Когда экипажъ быстро покатился, онъ оглянулся назадъ и махалъ шляпой.

Хильда не шевелилась.

И когда экипажъ заворачивалъ за уголъ, онъ увидѣлъ, что она закрыла лицо обѣими руками и прошла обратно въ ворота.

Грейфъ усѣлся покойнѣе въ экипажѣ, дивясь, чтобы все это значило. Было очень странно, что Хильда такъ неожиданно высказала ту же самую мысль, какъ и его мать за нѣсколько дней передъ тѣмъ. Грейфъ не могъ отдѣлаться отъ непріятныхъ предчувствій и наконецъ съ нетерпѣніемъ закурилъ сигару, упрекая себя, что сталъ суевѣренъ, какъ женщина.

Но куреніе не помогало, и всю дорогу личико Хильды и ея голосъ преслѣдовали его. Онъ былъ радъ наконецъ, когда лѣсъ порѣдѣлъ, и показалась вдали станція желѣзной дороги съ ея разноцвѣтными сигнальными огнями, металлической крышей и видомъ оживленія. Онъ невольно подумалъ, что такое же впечатлѣніе произвело на него однажды возвращеніе въ университетъ съ похоронъ какой-то важной особы. Онъ вынужденъ былъ присутствовать на погребеніи вмѣстѣ съ корпораціей студентовъ и простоялъ болѣе часу на кладбищѣ. Онъ помнилъ, какимъ необыкновенно веселымъ и оживленнымъ показался ему городокъ по контрасту съ тѣмъ, что онъ только-что видѣлъ. Даже мысль о Хильдѣ не скрашивала воспоминаніе одомѣ, а образъ Хильды неразрывно связывался, какъ-то съ общимъ мрачнымъ впечатлѣніемъ, отъ котораго онъ теперь бѣжалъ на дѣятельную маленькую станцію.

VI.

Студенческая жизнь въ Германіи съ ея системой дуэлей, корпорацій, пировъ и ея отчаянной приверженностью къ традиціямъ зачастую признавалась нелѣпой европейскими и американскими писателями, хотя тѣ, которымъ она такою представляется, лично не участвовали въ корпоративной жизни, даже пробывъ довольно долгое время въ какомъ-либо изъ германскихъ университетовъ.

И однако многое можно сказать въ пользу ея существованія въ единственной странѣ, гдѣ эта система укоренилась, какъ постоянное учрежденіе. А такъ какъ намъ предстоитъ прослѣдить жизнь Грейфа со студенческой скамьи, то мы должны необходимо пояснить нѣкоторые пункты въ этомъ, вообще плохо понимаемомъ, дѣлѣ.

Каждый знаетъ, что германскій университетъ не имѣетъ ни малѣйшаго сходства въ принципѣ съ тѣмъ, что мы, англичане подразумѣваемъ подъ словомъ университетъ. Студенты не живутъ въ общежитіяхъ или въ какихъ-нибудь зданіяхъ, приспособленныхъ къ ихъ пребыванію. Университетъ, въ смыслѣ зданія, означаетъ лишь аудиторіи, гдѣ читаются лекціи. Профессора и студенты живутъ, гдѣ имъ вздумается, согласно своимъ денежнымъ средствамъ и вкусамъ. Студенты въ одномъ отношеніи стоятъ особо отъ остальнаго общества. Они не подсудны полиціи за обыкновенные проступки, но судятся университетскимъ начальствомъ, которое сажаетъ ихъ въ университетскій карцеръ, выпуская оттуда для слушанія лекцій и снова запирая по окончаніи ихъ.

Большая толпа молодыхъ людей различнаго возраста пользуется безусловной свободой въ такую пору жизни, когда англійскій студентъ обязанъ быть дома въ двѣнадцать часовъ ночи, ходить въ церковь и въ общую столовую, не говоря уже объ обязанностяхъ, связанныхъ съ регулярнымъ посѣщеніемъ лекцій. Германскіе студенты живутъ на вольныхъ квартирахъ, свободные отъ всякаго надзора, ѣдятъ, гдѣ хотятъ, и если не желаютъ слушать лекцій, то никто ихъ къ тому не принуждаетъ, предполагая въ нихъ достаточно смысла, чтобы знать, чѣмъ они рискуютъ, провалившись на экзаменѣ. Естественно, что при такихъ обстоятельствахъ, они сами образовали между собой ассоціаціи. Въ каждомъ университетѣ находится по нѣскольку студентовъ изъ различныхъ провинцій. Земляки обычно сближаются, когда имъ приходится жить при одинаковыхъ условіяхъ въ одномъ мѣстѣ. Этимъ инстинктомъ можно объяснить происхожденіе корпорацій и вообще всѣхъ другихъ ассоціацій, носящихъ извѣстные цвѣта, за исключеніемъ такъ называемой Тевтоніи, которая, по всей вѣроятности, старѣе всѣхъ и первоначально была политическимъ учрежденіемъ, съ цѣлью распространенія либеральныхъ идей за одно съ идеей объ единствѣ Германіи. Бываетъ нѣсколько одноименныхъ корпорацій, но всѣ онѣ имѣютъ собственные свои цвѣта и представляютъ нѣчто обособленное.

Существуетъ три класса ассоціацій: буршества или товарищества, землячества или союзы земляковъ и корпораціи. Послѣднее слово французское и первоначально произносилось «Corps»; такъ какъ лучшаго слова не пріискали, то онѣмечили самое слово. Кромѣ этихъ трехъ признанныхъ ассоціацій, которыя всѣ носятъ свои цвѣта и признаются университетомъ, существуетъ нѣсколько второстепенныхъ, презрительно называемыхъ «Blasen», то-есть «Пузыри», вѣроятно, въ силу ихъ предполагаемой непрочности.

Хотя допущеніе въ эти союзы вообще, да вѣроятно и всегда, производится баллотировкой, но они вовсе не клубы въ обычномъ смыслѣ этого слова. У каждой корпораціи есть свой погребокъ или «Kneipe» и свой фехтовальный залъ или право пользоваться имъ, но не существуетъ помѣщенія, соотвѣтствующаго характеру клуба и его разнороднымъ цѣлямъ. Организація и предметъ союза вовсе не требуютъ такихъ помѣщеній.

Корпораціи высоко стоятъ въ общественномъ мнѣніи и вообще очень исключительны. Въ странѣ, гдѣ кастовые предразсудки достигли такихъ гигантскихъ размѣровъ, какъ въ Германіи, ихъ дѣйствіе чувствуется очень рано въ жизни; и въ университетахъ, гдѣ всѣ выгоды образованія доступны бѣднѣйшимъ, такъ какъ курсъ лекцій за одинъ семестръ часто стоитъ всего лишь около десяти рублей, невозможно, чтобы не образовалось такихъ кружковъ, на правильномъ основати, молодыми людьми болѣе или менѣе равнаго состоянія. Въ силу этихъ общественныхъ и финансовыхъ отличій, корпораціи сложились въ той формѣ, какъ мы ихъ знаемъ.

Въ каждой корпораціи есть три разряда членовъ и три регулярныхъ должностныхъ лица, и каждому изъ нихъ отведена особая область въ управленіи ассоціаціей. Разряды состоятъ изъ двухъ регулярныхъ и одного иррегулярнаго. Низшій и наименѣе важный считается иррегулярнымъ и тѣ, которые къ нему принадлежатъ, имѣютъ право только на мѣсто въ помѣщеніи, гдѣ происходятъ попойки, и на покровительство регулярной корпораціи. Члены ихъ могутъ быть различныхъ возрастовъ, но ими обыкновенно бываютъ студенты, которымъ не позволяютъ драться на дуэли какой-нибудь физическій недостатокъ или родители, безъ позволенія которыхъ никто не можетъ быть принятъ въ товарищи союза.

Второй разрядъ состоитъ изъ новичковъ, которыхъ называютъ «фуксами». Это названіе произошло вѣроятно отъ обычая играть при открытіи семестра въ не особенно остроумную пгру, называющуюся «охотой на лисицъ». Въ ней новички верхомъ на стульяхъ должны лавировать между буршами, которые вооружены обожженными пробками и, не трогаясь съ мѣста, стараются вымазать лица младшимъ въ то время, какъ они скачутъ мимо ихъ. Эти «фуксы» молодые студенты, только-что поступившіе въ университетъ и которые не допускаются въ разрядъ буршей, пока не отбудутъ извѣстное время. Они выбираются въ бурши баллотировкой, на которой не присутствуютъ, и срокъ испытанія длится обыкновенно шесть мѣсяцевъ или одинъ семестръ.

Бурши — полноправные корпораціонные студенты, которые могутъ быть избираемы въ должностныя лица. Такихъ бываетъ три, и называются они первый, второй и третій уполномоченный. Первый — глава, предсѣдательствующій на сборищахъ и попойкахъ. Корпораціи собираются оффиціально два раза въ недѣлю. Онъ представляетъ также корпорацію на еженедѣльныхъ сборищахъ всѣхъ представителей. Второй уполномоченный руководитъ дуэлями и лично отвѣчаетъ передъ ассоціаціей за всѣ формальности, касающіяся дуэлей между ея членами. Если буршъ или фуксъ вызванъ на дуэль или самъ кого-нибудь вызвалъ, то онъ долженъ немедленно сообщать объ этомъ второму уполномоченному, который улаживаетъ всѣ подробности поединка и обязанъ предупредить о немъ по крайней мѣрѣ за двѣнадцать часовъ. Третій уполномоченный — секретарь и кассиръ; онъ ведетъ протоколы всѣхъ собраній, собираетъ взносы съ членовъ, платитъ по счетамъ и вѣдаетъ финансовую часть и корреспонденцію.

Въ хорошо организованныхъ корпораціяхъ, — а такихъ много, — президентъ считаетъ себя нравственно обязаннымъ слѣдить затѣмъ, чтобы всѣ члены аккуратно посѣщали лекціи. То, что ассоціаціи вовсе не представляютъ собой простыя скопища лѣнивыхъ, буйныхъ студентовъ, достаточно доказывается тѣмъ фактомъ, что почти каждый выдающійся въ Германіи общественный дѣятель принадлежалъ къ нимъ, начиная съ самаго канцлера. Вообще говоря, каждый новичекъ считается какъ-бы подъ личнымъ надзоромъ кого-либо изъ буршей, на обязанности котораго лежитъ слѣдить, чтобы онъ не бездѣльничалъ и не попадалъ въ просакъ. Изъ этого видно, что система организаціи хороша и что въ дѣйствительности въ ней есть сильный военный элементъ, подобно большинству ассоціацій въ Германіи.

Но она не только военная, а вмѣстѣ съ тѣмъ и воинствующая, и тотъ фактъ, что дуэль одна изъ ея главныхъ предметовъ, всего болѣе подвергается критикѣ и осужденію иностранцевъ. Но прежде всего необходимо понять условія кровопролитныхъ битвъ между корпораціями и тѣ пункты, которыми они отличаются отъ болѣе серьезныхъ ссоръ, разрѣшаемыхъ обыкновенно оружіемъ.

Обыкновенная студенческая дуэль вещь не опасная, хотя часто бываетъ гораздо серьезнѣе, чѣмъ обыкновенно думаютъ. Оружіе, употребляемое въ дѣло — длинная, легкая рапира, четырехгранная на концѣ, обоюдоострая и наточенная, какъ бритва, во всю длину и на девять дюймовъ отъ острія на оборотной сторонѣ. Рукоятка желѣзная. Лезвіе очень гибкое и.не особенно закалено, такъ что въ неискусныхъ рукахъ скоро гнется и становится негоднымъ.

Законъ требуетъ, чтобы оба дуэлянта надѣвали желѣзную маску для защиты глазъ, такъ какъ потеря глаза дѣлаетъ студента негоднымъ для военной службы. Для предохраненія жизни обматывается вокругъ горла плотный шелковый шарфъ, вполнѣ защищающій гортанную вену и сонную артерію. Правая рука, которая при этомъ своеобразномъ фехтованьи употребляется для того, чтобы парировать ударъ en tierce, также: защищена бандажемъ, а туловище покрыто кожаной броней отъ средины груди до колѣнъ. Мы видимъ, что вся голова, за исключеніемъ глазъ, беззащитна, равно какъ грудь и плечи.

Дуэли новичковъ состоятъ обыкновенно изъ пятнадцати приступовъ, изъ которыхъ первый является простымъ салютомъ. Бурши дерутся впродолженіи пятнадцати минутъ, если только одинъ изъ нихъ не будетъ серьезно раненъ до истеченія этого срока. Говорить запрещается. Если оба дуэлянта искусные фехтовальщики и осторожные, то случается, что дуэль окончится, прежде чѣмъ кто-нибудь будетъ задѣтъ. Но бываетъ также, что до тридцати ранъ наносится съ обѣихъ сторонъ. При дуэли всегда присутствуетъ докторъ, рѣшающій, когда рана настолько сильна, чтобы не дозволить дальнѣйшей дуэли. Это обыкновенно бываетъ, когда перерѣзана большая артерія или расщеплена кость.

Поединки обычно устраиваются для новичковъ, какъ только они научились владѣть рапирой, была у нихъ ссора или нѣтъ — это все равно и объ этихъ поединкахъ не стоитъ и упоминать. Цѣль ихъ — пріучить студента драться за свой счетъ, и онъ долженъ или покориться этимъ условіямъ или съ позоромъ оставить корпорацію. Онъ научается фехтовать хладнокровно и осмотрительно, чему никогда не научился бы въ фехтовальномъ залѣ, съ масками и съ тупымъ оружіемъ, и съ первыхъ же шаговъ пріучается видѣть передъ собой вооруженнаго человѣка и лично отъ него обороняться.

Слѣдуетъ помнить, что дуэль — общественное учрежденіе въ Германіи. Излишне было бы входить въ разборъ недостатковъ и достоинствъ этой системы; достаточно сказать, что покойный императоръ Вильгельмъ въ своей рѣчи объявилъ, что арестуетъ каждаго офицера, который дрался на дуэли, но уволитъ въ отставку каждаго, который откажется отъ дуэли. Первое условіе этого кажущагося парадокса мѣшаетъ на практикѣ довести этотъ обычай до злоупотребленія; вторая налагаетъ его какъ необходимость въ серьезныхъ случаяхъ. Наказаніе состоитъ въ болѣе или менѣе продолжительномъ арестѣ; въ случаѣ смерти одного изъ дуэлянтовъ, пережившій заключается въ крѣпость на три года, если дуэль была съ разрѣшенія штабъофицеровъ полка, собирающихся обыкновенно на совѣтъ чести, и если она происходила согласно постановленіямъ закона. Каждая неправильность карается очень строго. Полковой совѣтъ беретъ на себя заботу о репутаціи офицера, и если онъ объявляетъ, что для дуэли нѣтъ основанія, честь удовлетворена. Въ частной жизни каждый человѣкъ можетъ обратиться къ рѣшенію суда чести, и такія рѣшенія считаются окончательными. Но если человѣкъ отказывается или драться, или обратиться къ такому суду, онъ безпощадно изгоняется изъ общества.

Разъ въ странѣ существуютъ такіе обычаи, существованіе такихъ боевыхъ ассоціацій между студентами понятно и оправдано. Что многіе считаютъ дуэль варварскимъ и устарѣвшимъ обычаемъ, это не можетъ идти въ счетъ. Отдѣльное лицо не можетъ измѣнить условій общества, въ которомъ оно обязано жить, и должно или подчиниться имъ, или быть исключеннымъ изъ общенія съ людьми. Научиться драться на дуэли такъ же обязательно въ Германіи, какъ въ Англіи умѣть прилично ѣсть, и школами поединковъ являются корпораціи и другіе университетскіе союзы. Какъ прямое послѣдствіе они составляютъ также и школы жизни и въ нѣкоторой степени этикета. Человѣкъ научается тамъ, какого сорта рѣчь, вѣжлива, и какія слова можно произносить, не оскорбляя другихъ, и въ чемъ въ дѣйствительности состоитъ оскорбленіе. Этимъ путемъ общество избавляется отъ массы непріятностей, и выработывается извѣстная манера себя держать, которая уважается и усвоивается всѣми, кто считаетъ себя джентльменомъ. Совѣтъ корпораціи представляетъ полковой совѣтъ или общественный судъ чести, избираемый штатскими. Бесѣда членовъ другъ съ другомъ, хотя и крайне фіамиліарная, регулируется строгими правилами. Малѣйшая тѣнь невѣжливости между членами одной корпораціи должна немедленно сопровождаться извиненіемъ, и отказъ въ немъ влечетъ немедленное изгнаніе виновнаго изъ корпораціи съ позоромъ и — болѣе того — возвѣщеніе объ этомъ фактѣ циркулярнымъ письмомъ впродолженіи мѣсяца, каждому корпоративному студенту во всѣхъ многочисленнымъ университетахъ имперіи. Всякаго рода безчестный поступокъ наказывается такъ же точно. Гласность такого скандала громадна. Семъ или восемь тысячь молодыхъ людей немедленно узнаютъ, что одинъ изъ ихъ членовъ опозоренъ, и въ концѣ года всѣ другіе болѣе старые люди, бывшіе корпорацiонными студентами въ молодости, тоже узнаютъ объ этомъ фактѣ. Это равносильно тому, что тридцать или сорокъ тысячъ принaдлежaщихъ большею частію къ высшимъ слоямъ общества. возстановляются противъ лица, которое рано или поздно, такъ или иначе, приходитъ съ ними въ соприкосновеніе. Такое учрежденіе вовсе не шуточное дѣло, равно какъ и его цензура.

Но жизнь студента въ корпораціи состоитъ не изъ одного только ученья и поединковъ. Въ ней есть и свои развлеченія: и если эти развлеченія служатъ зачастую поводомъ къ упрекамъ студенотвъ въ разсѣянной и праздной жизни, то, главнымъ образомъ, потому, что самые лѣнивые студенты естественно всего больше попадаются на глаза постороннимъ зрителямъ. Пиво играетъ значительную роль въ жизни нѣмецкихъ студентовъ. Но оно играетъ важную роль и въ жизни самой націи. Нѣмецкое пиво, впрочемъ, не англійскій аль, и тѣмъ менѣе слѣдуетъ его смѣшивать съ вредными пойлами, продаваемыми подъ именемъ нѣмецкаго пива въ другихъ стpaнаxъ. Нѣмецкое пиво охраняется закономъ и не облагается пошлиной. Поддѣлка его считается преступленіемъ, попытка обложить налогомъ произвела бы переворотъ въ имперіи. Употребленіе его въ количествахъ, нeпocтижимомъ для разума, быть можетъ нѣсколько притупило національный умъ. Первая военная держава, въ мірѣ пьетъ столько пива, сколько всѣ другіе народы вселенной вмѣстѣ взятые, и быть можетъ даже немного болѣе. Коммерчесая нація забиваетъ дешевизной англичанъ въ Англіи, французовъ во Францни, итальянцевъ въ Италіи и турокъ въ Турціи и потpебляетъ больше мaльцъ-экстракта чѣмъ всѣ они вмѣстѣ взятые выпиваютъ всѣхъ остальныхъ напитковъ.

Студентъ корпорантъ пьетъ пиво и чувствуетъ какъ-бы нѣкоторое благоговѣніе къ напитку отцовъ, онъ изобрѣлъ законы и правила для этой церемоніи, отступать отъ которыхъ ни дозволяется. Каждое собраніе корпораціи начинается и оканчивается «Саламандрой». Вотъ что это такое. По слову предсѣдателя стаканы или глиняныя кружки ритмически двигаются по дубовому прилавку. По второму слову каждый студентъ осушаетъ свою кружку. Послѣ того посуда ставится на столъ, при чемъ онъ медленно считаетъ три съ правильностью военнаго барабана, затѣмъ сильно ударяетъ три раза, такъ что кружки одновременно хлопаются объ столъ и послѣ того собраніе открыто или закрыто, смотря какъ требуется. Та же церемонія продѣлывается, когда вся корпорація пьетъ за чье-нибудь здоровье. Это основывается на томъ принципѣ, что въ мирныхъ случаяхъ кружка пивная служитъ вмѣсто рапиры и употребляется для салютовъ и борьбы, какъ рапира во время поединка. Отдать столько, сколько получилъ — цѣль обѣихъ. Сколько разъ выпьетъ студентъ за чье-нибудь здоровье, столько должны выпить и за него. Если двое студентовъ затѣятъ споръ, то одинъ можетъ вызвать другаго на пивное состязаніе. Оружіемъ служатъ полныя кружки; по данному сигналу оба подносятъ кружки къ губамъ и кто первый осушитъ ее, тотъ побѣдитель. Предсѣдатель можетъ приказать каждому выпить извѣстное количество кружекъ pro pænâ, какъ кару за нарушеніе какого-нибудь правила, и бурши пользуются тою же привилегіей относительно новичковъ. Нельзя утверждать, что все это особенно остроумной весело, но это по-нѣмецки…

Существуетъ еще элементъ и весьма важный въ церемоніалѣ веселыхъ собраній. Пѣніе — традиціонное и необходимое дѣло въ каждой регулярной кнейпѣ. У каждаго студента раскрытъ на опредѣленномъ мѣстѣ сборникъ пѣсенъ, съ музыкой и словами. Такъ какъ пѣнію съ листа обучаются въ каждой народной школѣ во всей странѣ, то въ результатѣ является, хотя нѣчто и довольно дикое и грубое, но вовсе не такая какофонія, какой можно было бы ожидать. Голоса молоды, свѣжи и мужественны, напѣвы живые и не хитрые, слова просты, а иногда и торжественны.

Стихи выбираются большею частію изъ твореній великихъ поэтовъ. Духъ поэзіи вообще патріотическій или братскій и всегда существенно національный. Общее впечатлѣніе недурное, и кто сиживалъ за столомъ многочисленной корпораціи, тотъ не скоро забываетъ впечатлѣнія, произведенныя хоромъ, въ которомъ участвовалъ. Пѣніе занимаетъ большое и полезное мѣсто въ нѣмецкой жизни. Какъ средство поддержать патріотизмъ, никто никогда не отрицалъ его значенія, а какъ простое времяпрепровожденіе, оно болѣе безвредно, чѣмъ всякое другое. Можно даже признать, что способность и любовь къ хоровому пѣнію у молодыхъ людей доказываетъ въ нѣкоторой степени любовь къ законности и порядку. Итальянцы — солисты въ музыкѣ и въ принципахъ. Нѣмцы — прирожденные хоровые пѣвчіе, и ихъ великіе люди сами не поютъ, но управляютъ хоромъ…

Университетъ, котораго Грейфъ былъ студентoмъ и который мы называемъ для удобства Шварцбургомъ, одинъ изъ старѣйшихъ въ странѣ. Городъ, гдѣ онъ находится, отличается ассоціаціями и архитектурными строеніями, которыя бросаютъ средневѣковую тѣнь на многіе сѣверные города, вынуждая даже современный прогрессъ усвоивать себѣ старомодныя линіи и поблекшія краски. Въ сѣверныхъ странахъ древность не связывается необходимо съ грязью. Hюpeнбepгъ не кажется новымъ городомъ отъ того, что его улицы чисты, и на нихъ ни видно нищихъ; точно такъ какъ древняя резиденція рыцарей тевтонскаго ордена въ Маріенбургѣ ни похожа на гостинницу отъ того, что высокіе корридоры и изящныя залы, съ ихъ сводами, опиpaющимcя на центральныя колонны, старательно подметены и избавлены отъ пыли. Было бы интересно разобрать причины, которыя производятъ этотъ странный артистическій эффектъ. Въ Италіи процессъ очистки вполнѣ разрушаетъ ассоціацію съ древностью и художественную красоту, которая когда-то очаровывала путeшecтвенника. Гейдельбергъ, Hюpeнбepгъ и большинство городовъ Германіи выиграли, нежели проиграли во внѣшности съ развитіемъ цивилизаціи. Быть можетъ, современные нѣмцы больше похожи на своихъ предковъ чeтыpнадцaтаго вѣка, нежели современный флopентинецъ похожъ на Лоренцо Медичи. Можетъ быть, въ Германіи необходимыя реставраціи производятся съ большимъ изученіемъ образца. Быть можетъ также, нѣмецкій консерватизмъ, готическій, обдуманный, основательный отpaжeніе ея на всемъ, что дѣлaетъ нѣмецъ; точно такъ какъ необузданная любовь итальянцевъ къ перемѣнѣ и идолопоклонническое восхищеніе всѣмъ темъ, что въ другихъ странахъ называлось тридцать лѣтъ тому назадъ прогрессомъ, тоже отряжается на всѣхъ ихъ работахъ. Архитектура гораздо точнѣе выражаетъ національное чувство, чѣмъ литература или другая какая отрасль искуccтва или науки. Люди могутъ читать или не читать книгъ, наполняющиxъ рынокъ, и никто этимъ не интересуется, кромѣ автора или издателя. Но люди должны жить въ какихъ-нибудь домахъ, и если они достаточно богаты, чтобы позволять себѣ выборъ, то не станутъ жить въ такихъ домахъ, которые имъ не нравятся, ни молиться въ храмахъ, архитектура которыхъ разстраиваетъ имъ нервы. Между тѣмъ архитекторы стоятъ въ томъ же положеніи относительно домостроителей, въ какомъ авторы стоятъ относительно читающей публики. Если народъ консервативенъ и старомодныя зданія, архитекторъ обязанъ удовлетворять любовь заказчика къ традиціи, точно такъ такъ профессіональный писатель долженъ писать то, что требуется, или умереть съ голоду. Разница въ результатѣ та, что дома переживаютъ книги.

Грейфъ былъ глубоко привязанъ къ университетскому городу. Онъ провелъ много счастливыхъ часовъ въ его стѣнахъ, и самыя веселыя минуты его жизни протекли въ его крутыхъ, узкихъ улицахъ, среди старинныхъ зданій.

Такое мѣсто естественно имѣло гораздо больше вліянія на него, чѣмъ на большинство его возраста. Родившись и выросши въ сердцѣ Шварцвальда, воспитанный въ домѣ, гдѣ впродолженіи столѣтій проживалъ его родъ, онъ почувствовалъ бы себя неловко, еслибы его сразу перенесли въ новѣйшую столицу. Но въ Шваpцбургѣ онъ чувствовалъ себя дома. Громадный соборъ съ его стрѣлками и сводами и богатой рѣзьбой изъ темнаго камня казался образцомъ того, чѣмъ должны быть соборы. Быстрая рѣчка, протекавшая между нависшими надъ нею строеніями и подъ старыми мостами съ рѣзными гербами и желѣзными перилами, рѣдкой художественной работы старинныхъ искусныхъ кузнецовъ, некогда знаменитыхъ таила въ своихъ нѣдрахъ тѣ же легенды, что и его родной лѣсъ. Ихъ же онъ находилъ въ тѣхъ пѣсняхъ, который пѣлъ съ своими товарищами, тѣнистые уголки и закоулки, кривыя улицы, темные портики старинныхъ постоялыхъ дворовъ, готическій характеръ домовъ, ихъ выдающіеся балконы, — все это онъ не только понималъ, но и любилъ. Даже новѣйшая нотка не рѣзала слухъ. По времeнамъ отрядъ бѣлыхъ кирасиръ медленно проѣзжалъ по главной улицѣ, но и они больше походили на рыцарей, нежели на прусскихъ солдатъ. Ихъ громадный ростъ, загорелыя лица, какъ снѣгъ бѣлые мундиры и блестящія кирасы, статная, тоpжествѣнная поступь ихъ большихъ лошадей, ихъ прямыя широкія сабли безъ всякаго изгиба, торчавшія съ боку — все это отличало ихъ отъ современнаго воина и вполнѣ гармонировало съ обстановкой. Даже студенты въ своихъ высокихъ сапогахъ и цвѣтныхъ шапочкахъ не казались современными людьми, когда шли по улицамъ партіями по три, четыре человѣка изъ университета обѣдать, или бродили по улицамъ вечеромъ, когда пурпуровый свѣтъ зари лежалъ на высокихъ колокольняхъ, а внизу на улицахъ сгущался сумракъ.

Грейфъ все это любилъ и въ извѣстной мѣрѣ ему отплачивали за любовь любовью. Онъ, безъ сомнѣнія, былъ популярнѣйшій изъ студентовъ, когда-либо прохаживавшихся по мостовой Шварцбурга, какъ по натурѣ былъ однимъ изъ самыхъ убѣжденныхъ нѣмцевъ. И у него, конечно, бывали ссоры, но то, какъ онъ ихъ улаживалъ, только увеличивало его популярность. На него указывали, какъ на человѣка, имѣвшаго сорокъ дуэлей, но который ни разу не былъ раненъ, и къ чести его слѣдуетъ сказать, что онъ никогда не вызывалъ человѣка безъ всякаго повода и что главныя свои побѣды одержалъ надъ противниками изъ сосѣднихъ университетовъ. Его считали какъ-бы естественнымъ представителемъ Шварцбурга во всѣхъ крупныхъ дѣлахъ, и когда онъ по очереди предсѣдательствовалъ въ корпораціи, на одномъ изъ періодическихъ пиршествъ, его появленіе всегда служило поводомъ къ оваціямъ.

Сознаніе, что его съ жаромъ встрѣчаютъ, было очень пріятно Грейфу, когда онъ вышелъ изъ вагона на платформѣ и пожалъ десятки рукъ дожидавшихся его студентовъ, но воспоминаніе о томъ, что онъ, по всей вѣроятности, въ послѣдній разъ возвращается студентомъ къ своимъ товарищамъ, возбудило въ немъ мимолетное ощущеніе грусти. Онъ приближался къ концу весьма счастливаго періода своей жизни и хотя впереди его тоже ждало большое счастіе, но онъ былъ еще такъ молодъ, что не могъ не сожалѣть о томъ, съ чѣмъ разставался. Немногіе знаютъ, что значитъ быть центральнымъ лицомъ въ большомъ университетѣ, и тѣ, кому посчастливилось это узнать, знаютъ также, какъ грустно прощаться и какъ тяжко разставаться съ ареной своихъ тріумфовъ. Этотъ моментъ еще не наступилъ для Грейфа, но онъ не могъ не видѣть, что моментъ этотъ близокъ.

Студенты проводили его домой на квартиру, черезъ рѣку, и сами размѣстились, кто какъ могъ, куря и болтая, пока Грейфъ раскрывалъ свои дорожные сундуки и раскладывалъ вещи по мѣстамъ. Они передавали ему всѣ новости съ живостью людей, опередившихъ на сутки пріятеля. Рейнская корпорація значительно увеличилась въ числѣ и готовится показать зубы Вестфальской. Саксонская корпорація лишилась одного изъ лучшихъ бойцовъ, внезапно перешедшаго въ другой университетъ. Еще никто почти не пріѣхалъ изъ Прусской корпораціи, и сомнительно, удастся ли имъ возобновить наемъ ихъ прежняго виннаго погреба. Сами они — ихъ желтыя шапочки показывали, что они швабы — уже въ поискахъ за новыми «фуксами» и думаютъ, что имъ удалось залучить двухъ отличныхъ новичковъ. Фехтовальный учитель пруссаковъ объявилъ о своемъ намѣреніи драться на заправской, а не примѣрной только — безъ перевязей и на сабляхъ — дуэли съ фехтовальнымъ учителемъ Рейнской корпораціи. Надо надѣяться, что никто изъ нихъ не будетъ тяжело раненъ, потому что оба знатоки своего дѣла. Въ Штаммъ-Кнейпе, гдѣ они обѣдаютъ, новая служанка и, конечно, всѣ фуксы въ нее влюбятся. Они, бурши, разумѣется, выше этого. Что касается профессоровъ, всѣ тѣ, которые не принадлежали къ любимцамъ, постарѣли и поглупѣли. Одинъ изъ самыхъ старыхъ и глупыхъ женился нынѣшнимъ лѣтомъ на восемнадцатилѣтней дѣвушкѣ, — чистѣйшій срамъ, за который ему слѣдуетъ устроить скандалъ. И къ чему профессорамъ жениться? Развѣ Гейне не правъ и развѣ про нѣкоторыхъ изъ профессоровъ нельзя сказать, какъ говорилъ про себя Ахиллесъ, когда Патроклъ былъ убитъ, — что они бременятъ только землю? Ужасныя созданья всѣ тѣ, кого не любятъ швабы! Профессоръ римскаго права болѣе чѣмъ когда-либо похожъ на разочарованную гіену, а что касается его собрата, профессора греческой философіи, то онъ походилъ на Сократа въ старости… Скоро ли Грейфъ будетъ готовъ? Пора ужинать.

Грейфъ думалъ о тщетѣ людскихъ чувствъ. Нѣсколько часовъ тому назадъ его терзалъ одинъ изъ самыхъ жестокихъ припадковъ меланхоліи, когда-либо испытанныхъ имъ. Теперь, въ то время какъ онъ стоялъ у окна и глядѣлъ на звѣздное небо, раскидывавшееся надъ колокольней собора, ему казалось, точно десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ проѣзжалъ по Шварцвальду. Только образъ Хильды остался, но какъ будто топилъ въ яркомъ свѣтѣ мрачныя предчувствія, охватившія его. Что касается предостереженія самой Хильды, то это только влѣдствіе печали, охватившей ее при разлукѣ. И такъ какъ разлука неизбѣжна, то онъ вполнѣ воспользуется счастливой студенческой жизнью съ ея періодическими занятіями и пиршествами, ея поэзіей, дуэлями и пѣснями и всѣмъ, чѣмъ жизнь красна.

— Готовы ли вы? спрашивали студенты хоромъ.

Грейфъ надѣлъ желтую шапочку на золотистые кудри.

— Да, идемъ! Vivat, floreat, crescat Suabia! послѣдній семестръ долженъ быть веселымъ семестромъ.

И студенты ушли, со смѣхомъ сбѣгая съ лѣстницы, и съ пѣніемъ высыпали на узкую, тихую, темную улицу.

VII.

Грейфъ не такъ легко отдѣлался отъ воспоминаній, оставшихся у него послѣ каникулъ, какъ думалъ. Оживленная недѣля, послѣдовавшая за его возвращеніемъ въ Шварцбургъ, доставила достаточно развлеченій, чтобы разсѣять его мысли на нѣкоторое время и дать имъ болѣе веселое направленіе, тѣмъ болѣе, что онъ получилъ письмо отъ отца, которое его очень успокоило, такъ какъ ничего не содержало въ себѣ тревожнаго. Все шло въ Грейфенштейнѣ по прежнему. Хильда съ матерью вернулись въ Зигмундскронъ. Охота была особенно удачна. Въ постскриптумѣ Грейфъ увѣдомлялся, что про извѣстное ему лицо ничего не было слышно. Молодой человѣкъ нашелъ, что почеркъ отца сталъ крупнѣе и тверже, и что вмѣсто того, чтобы расшататься съ годами, буквы глядѣли такъ, какъ еслибы ихъ вырѣзали ножомъ на бумагѣ.

Нѣсколько дней прошло спокойно, и Грейфъ сталъ думать, что онъ безразсудно взволновался и дозволилъ повліять на свое настроеніе неразумнымъ словамъ матери и Хильды. Но вдругъ однажды, сидя на обычномъ мѣстѣ въ аудиторіи и записывая въ книжечку премудрость, исходившую изъ устъ профессора, онъ невольно вспомнилъ про Хильду, и ея образъ сталъ передъ нимъ съ тѣмъ самымъ выраженіемъ, какое было у нея въ лицѣ, когда она предупреждала его о близившейся катастрофѣ. Онъ бы самъ не могъ сказать, почему именно въ этотъ моментъ ему вспомнилось все это. Но потребовалось сильное усиліе, чтобы сосредоточить умъ на томъ, что происходило въ настоящую минуту, и когда ему это наконецъ удалось, онъ замѣтилъ, что потерялъ нить, о чемъ говорилъ профессоръ. Машинально поглядѣлъ онъ на сосѣда, чтобы видѣть, записываетъ ли тотъ. Это былъ человѣкъ старше его и дѣятельно писалъ на летучихъ листкахъ. Онъ не поднялъ головы, но, повидимому, понялъ, чего нужно Грейфу, потому что протянулъ или, вѣрнѣе, сунулъ ему листокъ, на которомъ писалъ, пронумеровавъ слѣдующую страницу, и быстро продолжалъ, ни разу не взглянувъ на Грейфа. Грейфъ поблагодарилъ его и когда наступилъ перерывъ лекціи, списалъ замѣтки въ свою собственную книжку. По окончаніи лекціи Грейфъ вернулъ листокъ сосѣду и еще разъ поблагодарилъ его. Оказалось, что сосѣдъ ему вовсе незнакомъ, и это тѣмъ болѣе его удивило, что наружность этого человѣка была замѣчательная.

— Я очень вамъ обязанъ, сказалъ онъ. Я былъ разсѣянъ на лекціи, думалъ о другомъ.

— Очень радъ, что могъ быть вамъ полезенъ, отвѣчалъ тотъ.

Хотя Грейфъ не любилъ знакомиться съ студентами, не носившими никакого цвѣта, онъ не могъ удержаться, чтобы не вступить въ бесѣду на этотъ разъ. Оба вышли послѣдними изъ аудиторіи и вмѣстѣ спустились по широкой лѣстницѣ.

— Вы недавно въ университетѣ? замѣтилъ Грейфъ.

— Я только-что пріѣхалъ. Я перешелъ изъ Гейдельберга. Позвольте мнѣ отрекомендоваться, прибавилъ онъ, согласно нѣмецкому обычаю. Меня зовутъ Рексъ.

— А меня Грейфенштейнъ. Очень радъ познакомиться.

— И я также.

Оба поклонились, остановись для этой цѣли на площадкѣ, и оба поглядѣли другъ другу въ глаза. Рексъ былъ человѣкъ выше средняго роста, худощавый, но широкоплечій и изящно сложенный. О возрастѣ его судить было трудно, хотя казалось, что ему уже около тридцати лѣтъ. Но никто не удивился бы, узнавъ, что онъ гораздо старше или гораздо моложе. Густые каштановые волосы были тщательно приглажены, и онъ носилъ бороду того же цвѣта, какъ и волосы, старательно расчесанную, густую. Нѣжный цвѣтъ лица, скорѣе бѣлая, нежели смуглая кожа, показывали, что Рексъ пользуется отличнымъ здоровьемъ. Прямой носъ былъ классически правильный, лобъ и голова хорошо развиты, а складъ лица красивый и изящный. Но глаза разрушали всю гармонію лица и придавали ему весьма необычное выраженіе. Это происходило отъ ихъ цвѣта, а вовсе не отъ формы. Радужная оболочка была очень велика (такъ что очень мало оставалось видно отъ глазнаго яблока) и цвѣта блѣдно-голубаго китайскаго фарфора, а зрачекъ такъ необыкновенно малъ, что почти незамѣтенъ, Кажущееся отсутствіе этого яркаго чернаго отверстія въ центрѣ глазъ дѣлало ихъ похожими на стетлянные шары, а взглядъ ихъ невыразимо мертвымъ. Грейфъ почти вздрогнулъ, увидя ихъ.

— Вы предпочитаете, значитъ, Шварцбypгъ Гейдельбергу, замѣтилъ онъ, чтобы продлить разговоръ.

— По моей спеціальноcти я считаю его выше.

— По философіи? спросилъ Грейфъ, думая о только-что выслушанной лекціи.

— Нѣтъ. Это для меня развлеченіе. Я интересуюсь астрономіей и нѣкоторыми отраслями, соприкасающимися съ этой наукой. У васъ здѣсь есть знаменитый спеціалистъ.

— Да, старый дядя Штернкицлеръ, отвѣчалъ Грефъ непочтительно.

— Именно. Онъ звѣзда въ наукѣ, и звѣзда первой величины!. Если есть что-либо открывать, то онъ это откроетъ. Если нѣтъ, то объяснитъ причину, почему нечего открывать. Онъ великій человѣкъ. Онъ знаетъ, что есть ничто, потому что нѣтъ ничего, чего бы онъ не зналъ. Я въ восторгѣ отъ него. Вы не интересуетесь астрономіей, фонь-Гpeйфенштейнъ?

— Я ничего въ ней не смыслю, и у меня нѣтъ способности къ математикѣ; а вы намѣрены избрать ее, вѣроятно, своей профессіей?

— Да, на сколько ее можно назвать профессіей!

— А насколько это можно, смѣю спросить?

— Настолько, насколько она перестаетъ быть забавой.

— Такъ можно далеко зайти, сказалъ Грейфъ, котораго поразило это опредѣленіе.

— Да. Если вы называете ее профессіей, то она изъ такихъ, для которыхъ цѣлая жизнь труда является лишь незначительной подготовкой. Если вы назовете ее наукой, а не профессіей, то сдѣлаете изъ этого простую забаву, какъ философія.

— Я не нахожу ихъ забавными, сказалъ Грейфъ со смѣхомъ..

— Ничто не забавно, что обязательно. Обязанность это власяница девятнадцатаго столѣтія. Человѣкъ, который исполняетъ обязанность, чувствуетъ себя въ это время такъ же неудобно. какъ любой трапистъ, надѣвшій на себя поясъ съ гвоздями подъ рясу.

— Но впослѣдствіи?

— Впослѣдствіи? Что такое впослѣдствіи? Это ровно ничего не значитъ для васъ и для меня. Впослѣдствіи — означаетъ время, когда мы съ вами будемъ въ могилѣ, а слѣдующее за нами поколѣніе будетъ терзаться во власяницахъ собственнаго издѣлія и въ поясахъ, утыканныхъ гвоздями собственнаго изобрѣтенія.

Рексъ тихо засмѣялся.

— Я не согласенъ съ вами, сказалъ Грейфъ.

— Вы студентъ корпораціи. Вы ищете ссоры со мной?

— Нѣтъ, если вы сами этого не пожелаете. Я не желаю ссориться. Я просто не согласенъ съ вашимъ взглядомъ на обязанность. Я нахожу его противнымъ нѣмецкимъ идеямъ.

— Факты обыкновенно противорѣчатъ всѣмъ идеямъ.

— Не въ Германіи; по крайней мѣрѣ въ томъ, что касается обязанности. Кромѣ того, если въ наукѣ истина, то факты должны съ нею сходиться. Политическая этика есть наука, и обязанность необходима для системы, созданной наукой. Что сталось бы съ нашимъ военнымъ преобладаніемъ, еслибы вѣра въ обязанность вдругъ рушилась.

— Не знаю. Но знаю, что намъ будетъ ни холодно, ни жарко, если она рухнетъ въ то время, когда насъ не будетъ въ живыхъ.

— Положеніе нашихъ дѣтей измѣнится къ худшему.

— Вы можете не жениться. Никто не обязываетъ васъ или меня стать прародителями новыхъ образцовъ нашей породы.

— А что станется съ любовью при вашей системѣ? спросилъ Грейфъ, все болѣе и болѣе удивляясь странному разговору своего новаго знакомаго.

— Что дѣлается съ тѣмъ, что перестаетъ существовать? спросилъ Рексъ въ свою очередь.

— Не знаю.

— Тутъ и знать нечего. Движеніе — назовемъ это силой — движеніе продолжается, но частная вещь, въ которой оно проявлялось, больше не существуетъ, и эта частная вещь никогда больше не будетъ существовать. Движеніе безсмертно потому, что оно не матеріально. Неисчислимые милліарды вихрей, среди которыхъ движется матерія вашего тѣла съ такой поразительной быстротой, не остановятся, когда вы умрете, ни даже тогда, когда каждый видимый атомъ вашего тѣла исчезъ въ теченіе временъ. Каждый вихрь безсмертенъ, вѣченъ, длится безъ конца. Вихрь былъ причиной до начала, онъ же останется самимъ собой послѣ конца всѣхъ вещей.

— Причина причинъ пробормоталъ Грейфъ. А кто создалъ вихрь?

— Богъ, отвѣчалъ лаконически Рексъ.

— Но если такъ, отвѣчалъ молодой студентъ не безъ удивленія, вы вѣрите въ будущую жизнь, въ важное значеніе здѣшней жизни, въ обязанность и во все остальное.

— Я вѣрю въ вихрь, въ его единство, индивидуальность и вѣчность. Жизнь — дѣло случая; ея значеніе — вопросъ мнѣнія, ея обязанности въ концѣ концовъ соображенія личнаго вкуса. Ито такое мнѣнія, случай и вкусы сравнительно съ реальностью? Вихрь есть фактъ, и мнѣ кажется, что онъ даетъ достаточно матеріала на размышленіе для ума средней дѣятельности.

— У васъ странные взгляды, задумчиво проговорилъ Грейфъ.

— О, нѣтъ! воскликнулъ Рексъ съ внезапнымъ оживленіемъ. Я нисколько не отличаюсь отъ всякаго другаго мирнаго студента астрономіи, увѣряю васъ. Ни вихрь и никакой другой фактъ никогда не останавливалъ человѣка отъ того, что ему лично пріятно, и не мѣшалъ наслаждаться всѣмъ, что попадается ему на пути или называть это грѣховнымъ, смотря по своимъ убѣжденіямъ.

— И вы счастливый человѣкъ, если позволите спросить?

— Ахъ, это любимый вопросъ у васъ, философовъ, засмѣялся Рексъ, и показываетъ, какъ въ сущности вы думаете на счетъ всѣхъ своихъ вѣрованій въ обязанности и всѣ остальныя добродѣтели. Что такое счастіе? Милліоны томовъ написаны о немъ, и ни у кого рѣшительно не хватаетъ мужества сознаться въ томъ, что, по его мнѣнію, сдѣлало бы его счастливымъ. Вы можете присоединить свое имя къ списку, г. фонъ-Грейфенштейнъ, если вамъ угодно, и написать пространное сочиненіе объ этомъ вопросѣ. Вы не станете счастливѣе послѣ этого, но будете значительно старше. Если вы дѣйствительно желаете быть счастливымъ, я вамъ скажу, какъ этого достигнуть. Но прежде всего счастливы ли вы теперь?

Рексъ устремилъ свои каменные глаза, представлявшіе такой странный контрастъ съ его красивымъ лицомъ, въ глаза Грейфа. Онъ увидѣлъ въ нихъ нерѣшительность, смутную неловкость, отвѣтившія на его вопросъ.

— Да, отвѣчалъ молодой человѣкъ, съ сомнѣніемъ въ голосѣ, полагаю, что счастливъ.

— Я думаю, что ваше счастіе не полное, сказалъ Рексъ, отвертываясь отъ него. Можетъ быть, мой простой планъ вамъ поможетъ. Спросите самого себя, чего вы именно хотите? Найдите это нѣчто — вотъ и все.

— А затѣмъ?

— А затѣмъ? Добудьте это нѣчто, и будете счастливы, отвѣтилъ Рексъ съ безпечной улыбкой, точно его правило было очень просто.

— Легко сказать, замѣтилъ Грейфъ серьезнымъ тономъ; я хочу того, чего ни одинъ человѣкъ не можетъ мнѣ дать.

— Ни даже женщина?

— Ни даже женщина.

— И это нѣчто такое, чего бы вы не могли взять, явись оно передъ вами?

— Нѣтъ. Я ничего не хочу матеріальнаго. Я хочу знать будущее.

— Ну это уже не такая трудная вещь, отвѣтилъ Рексъ, взглянувъ на часы.

— Должно быть, пора обѣдать, сказалъ Грейфъ, замѣтившій это движеніе. Онъ не желалъ задерживать своего новаго знакомаго.

— Да, теперь ровно двѣнадцать часовъ. Я боюсь, что задержалъ васъ.

— Увѣряю васъ, что ваше общество доставило мнѣ большое удовольствіе, отвѣчалъ Грейфъ, протягивая руку.

— Удовольствіе на моей сторонѣ, отвѣчалъ Рексъ, поспѣшно кланяясь.

И тутъ они разстались. Рексъ свернулъ въ тѣнистый переулокъ, а Грейфъ продолжалъ свой путь къ локалю, гдѣ обѣдала его корпорація, размышляя объ оригинальномъ человѣкѣ, только-что встрѣченномъ имъ. Его имя было странное, разговоръ необыкновенный, глаза чрезвычайно непріятные и вмѣстѣ съ тѣмъ удивительно притягательные. Грейфъ думалъ о немъ и былъ недоволенъ своимъ краткимъ свиданіемъ. Замѣчаніе этого человѣка о будущемъ было отвѣтомъ фантазёра или разсѣяннаго человѣка, часто не знающаго, что онъ говоритъ. Самъ Грейфъ не понималъ, какъ могъ онъ при первомъ же свиданіи съ человѣкомъ безусловно незнакомымъ заговорить о томъ, что такъ сильно его тревожило. Не въ его привычкахъ было знакомиться зря или же болтать о своихъ дѣлахъ съ незнакомыми. Онъ подумалъ однако, что нисколько себя не выдалъ, но допустилъ, что легко могъ бы выдать, продлись эта бесѣда.

За обѣдомъ онъ разспрашивалъ пріятелей, не знаетъ ли кто изъ нихъ студента, по имени Рексъ. Никто о немъ не слышалъ и, узнавъ, что онъ гораздо старше обычнаго студенческаго возраста, товарищи стали толковать между собой, что Грейфъ вступилъ въ предѣлы филистеровъ. Послѣ обѣда Грейфъ ушелъ къ себѣ на квартиру и пытался заниматься. Но внезапная тревога, овладѣвшая имъ по утру, все росла и стала наконецъ нестерпимой. Онъ отложилъ въ сторону книги и сталъ писать отцу, спрашивая его, не случилось ли чего-нибудь и этимъ, конечно, удивилъ бы старика Грейфенштейна, еслибы тотъ самъ не такъ волновался о будущемъ. Письмо облегчило его душу, и послѣ того Грейфъ могъ приняться за работу.

Онъ не увидѣлъ Рекса на слѣдующей лекціи, хотя и искалъ его глазами среди толпы головъ, склоненныхъ надъ дѣятельно писавшими руками. Рекса не было среди ихъ. Онъ сказалъ, что считаетъ философлю забавой, и вѣроятно являлся на лекціи тогда, когда ему приходила охота позабавиться. Но желаніе разговаривать съ нимъ такъ усилилось, что Грейфъ рѣшился разыскать его.

Солнце уже зашло, и онъ стоялъ у открытаго окна, какъ и въ вечеръ своего пріѣзда, наблюдая почти машинально за первыми звѣздами, засверкавшими надъ соборной колокольней. Воздухъ былъ тихъ, и тишина нарушалась только журчаніемъ рѣки, ударявшейся о каменные столбы моста, виднѣвшагося внизу, подъ окнами студента. Было что-то меланхолическое въ этомъ непрерывномъ прибоѣ воды, и онъ напоминалъ ему ропотъ деревьевъ въ родномъ лѣсу въ то послѣднее утро, которое онъ проводилъ съ Хильдой у подножія башни. Въ такое время все, что напоминало обстоятельства, связанныя съ каникулами, естественно усиливало тревогу Грейфа. Онъ подумалъ о вечерѣ, предстоявшемъ ему, если онъ сойдется съ товарищами на ихъ обычномъ мѣстѣ сборищъ, и эта перспектива показалась ему непріятной.

Онъ радъ былъ уйти отъ яркаго освѣщенія, шума, питья пива и пѣнія, и даже отъ своего преобладающаго авторитета у товарищей, которые смотрѣли на него, какъ на оракула во всѣхъ университетскихъ дѣлахъ. Онъ предпочелъ бы провести часокъ другой въ тихой бесѣдѣ, въ тихой комнатѣ вмѣстѣ съ Рексомъ, студентомъ астрономіи или математики. Но онъ не зналъ, гдѣ тотъ живетъ и дома ли онъ въ эту минуту. Но удовлетворить любопытство касательно этихъ двухъ пунктовъ было очень легко.

Онъ нашелъ адресъ, котораго искалъ, въ конторѣ педеля. Рексъ жилъ въ темномъ переулкѣ около собора. Грейфъ вскарабкался по очень высокой лѣстницѣ, зажигая одну спичку за другой, чтобы освѣтить себѣ дорогу. На верху лѣстницы была только одна дверь. Онъ постучалъ два раза и подождалъ. Отвѣта не было, и онъ еще постучалъ. Онъ былъ увѣренъ, что слышитъ движеніе въ комнатѣ, но дверь не отворялась. Наскучивъ ждать, онъ изъ всей мочи стукнулъ въ дверь и громко позвалъ Рекса. Онъ былъ, наконецъ, вознагражденъ за свои усилія, услышавъ шаги.

— Кто тутъ? спросилъ сердитый голосъ. И къ чему вы поднимаете такой безобразный шумъ?

— Меня зовутъ фонъ-Грейфенштейнъ, и я хочу видѣть Рекса.

Онъ приготовился къ непріятной встрѣчѣ съ какимъ-то незнакомымъ лицомъ, когда дверь быстро отворилась, и онъ очутился лицомъ къ лицу съ самимъ Рексомъ. Выраженіе его лица было необыкновенно кроткое, когда онъ поднялъ свѣчу, которую держалъ въ рукѣ, и поздоровался съ гостемъ.

— Прошу прощенія, сказалъ онъ совсѣмъ инымъ тономъ, я не подозрѣвалъ, что это вы.

— Я боюсь, что пришелъ не во-время, сказалъ Грейфъ, не рѣшаясь войти.

— Нисколько, нисколько, повторилъ Рексъ, тщательно запирая дверь за Грейфомъ. Видите ли, я только-что сюда пріѣхалъ, и у меня здѣсь нѣтъ знакомыхъ, продолжалъ онъ, какъ бы извиняясь, и я не могъ вообразить, что вамъ извѣстенъ мой адресъ.

Пройдя по узкому корридору, Грейфъ очутился въ большой комнатѣ съ тремя окнами. Было очевидно, что Рексъ жилъ гораздо богаче большинства студентовъ, потому что не видно было кровати, и открытая дверь въ другое помѣщеніе показывала, что онъ занимаетъ не одну комнату. Нѣсколько полокъ уставлено было книгами, и цѣлая груда ихъ была навалена на полу въ углу комнаты. Два большихъ покойныхъ кресла стояли по бокамъ изразцовой печки. Большой столъ посреди комнаты былъ покрытъ книгами, многія изъ нихъ, очевидно, только-что вышли изъ печати, и бумаги, покрытыя замѣтками и вычисленіями, въ безпорядкѣ валялись на немъ. Около одного изъ оконъ Грейфъ замѣтилъ конторку и на ней письменныя принадлежности и большой листъ бумаги. Очевидно, Рексъ тамъ работалъ, потому что лампа стояла на конторкѣ, и яркій свѣтъ ея падалъ изъ-подъ зеленаго абажура на математическія фигуры, поглощавшія вниманіе студента.

— У меня очень покойная квартира, замѣтилъ Рексъ, придвигая одно изъ креселъ гостю и самъ садясь на другое. Это какъ разъ то, что мнѣ требуется. Я не люблю шума, когда читаю.

Грейфъ хорошенько не зналъ, что сказать. Придти въ гости на квартиру студента, встрѣтившись съ нимъ впервые въ жизни — этого еще съ нимъ не бывало, а каменные голубые глаза Рекса, повидимому, спрашивали о цѣли прихода. Очевидно, Рексъ заговорилъ о квартирѣ, только чтобы прервать молчаніе.

— Видите ли, сказалъ Грейфъ, какъ-бы отвѣчая на прямой вопросъ, я думалъ о томъ, что вы мнѣ говорили намедни.

— Вы оказываете моимъ словамъ такую честь, какой они доселѣ еще не удостоивались, отвѣчалъ Рексъ, наклонивъ красивую голову и улыбаясь.

— Вы помните, я сказалъ, что мнѣ нужно только одно, чтобы быть счастливымъ. Я хочу знать будущее. Вы отвѣчали, что легко исполнить мое желаніе. Вы говорили серьезно или такъ, наугадъ?

— Вотъ какъ? засмѣялся Рексъ. Вы сказали себѣ, что вашъ новый знакомый или дуракъ, или разсѣянный человѣкъ, не правда ли?

— Видители… Грейфъ колебался и улыбался. Или фантазеръ или разсѣянный человѣкъ, допустилъ онъ. Да, я не могъ иначе объяснить себѣ вашего замѣчанія.

— Конечно, не могли, если только не заподозрили, что я шарлатанъ.

— Это мнѣ и въ голову не приходило…

— Могло бы прійти, принимая во вниманіе то, что я сказалъ. Что можетъ прійти вамъ въ голову теперь, если я отвѣчу на вашъ вопросъ. Но съ другой стороны не все ли это равно. Мой отвѣтъ успокоитъ вашъ умъ тѣмъ, что поможетъ зачислить въ ряды шарлатановъ и дураковъ человѣка, вамъ неизвѣстнагo. Желаете узнать будущее? Я могу сказать вамъ это если угодно.

— Помощью вихря, должно быть, отвѣчалъ Грейфъ полупрезрительно.

— Да. Я могу сказать вамъ направленіе вихрей, изъ которыхъ вы состоите, на время, между темъ какъ они стремятся соeдиниться съ другими вихрями въ пляскѣ смерти. Вихри только и дѣлаютъ, что пляшутъ, вертятся и кружатся вѣчно сквозь жизнь — т. е. фарсъ; сквозь смерть, то-есть трагедію и сквозь вѣчность, то-есть эпилогъ. Что вы желаете знать?

— Вы шутите! воскликнулъ Грейфъ досадливо, я желалъ бы, чтобы вы говорили сеpьезно.

— Серьезно! презрительно вскричалъ Рексъ. Что — значитъ серьезно?

Онъ всталъ и пошелъ къ конторкѣ, на которой горѣла лампа, и вынулъ чистый листъ бумаги. Грейфъ наблюдалъ за нимъ довольно равнодушно. Онъ ни нашелъ того, чего искалъ, и уже помышлялъ уходить. Рексъ не обращалъ на него вниманія, но быстро начертилъ кругъ на бумагѣ и раздѣлилъ его на двѣнадцать частей съ помощью циркуля.

— Вы помните число, когда мы встрѣтились? спросилъ онъ, взглядывая на Грейфа.

— Въ понедѣльникъ, отвѣчалъ Грейфъ, дивясь, что это задумалъ его собесѣдникъ.

— Хорошо. У меня есть календарь, отвѣчалъ Рексъ.

Онъ заглянулъ въ альманахъ, который вынулъ изъ кармана, сдѣлалъ нѣсколько краткихъ исчислeній и начepтивъ какіе-то знаки и фигуры въ различныхъ частяхъ раздѣленнаго круга. Когда онъ кончилъ, то внимательно оглядѣлъ свою работу. Вся операція заняла не болѣе четверти часа.

— Не удивляюсь, что вы въ тревогѣ, — замѣтилъ онъ, снова усаживаясь въ кресло и держа бумагу передъ глазами.

— Что вы открыли? спросилъ Грейфъ съ недовѣрчивой улыбкой.

— Вамъ угрожаетъ большое бѣдствіе, вамъ и всему вашему семейству, отвѣтилъ Рексъ. Вы, вѣроятно, знаете это, и вотъ почему вы желаете узнать будущее.

Грейфъ страшно поблѣднѣлъ, но не отъ извѣстія, а при мысли, что этотъ неизвѣстный студентъ, быть можетъ, случайно зналъ о существованіи Ризенека и о томъ, чѣмъ грозитъ его возвращеніе.

— Г. Рексъ, мрачно сказалъ онъ, будьте такъ добры и скажите мнѣ, что вы знаете обо мнѣ и о моемъ семействѣ, но изъ другихъ источниковъ, а не изъ этого клочка бумаги.

— Не много, отвѣчалъ тотъ съ сухимъ смѣхомъ. Я только зналъ о вашемъ существованіи раньше, чѣмъ мы встрѣтились намедни, и съ тѣхъ поръ никому не говорилъ про васъ и ни отъ кого не слышалъ вашего имени..

— Ну если такъ, то вы ничего не знаете, и ваши фигуры ничего вамъ не скажутъ, замѣтилъ Грейфъ, самъ не зная, радоваться ли ему этому увѣренію въ незнаніи или сомнѣваться въ его истинности.

— Сказать ли вамъ, что я въ нихъ вижу?

— Скажите мнѣ характеръ этого бѣдствія.

— Его характеръ или его причину? спросилъ Рексъ, вглядываясь въ бумажку.

— Я полагаю, что одно тѣсно связано съ другимъ. Скажите мнѣ сначала причину — это будетъ вѣрнѣйшей провѣркой.

Рексъ положилъ бумажку на колѣни, сложилъ руки и поглядѣлъ гостю прямо въ лицо.

— Фонъ Грейфенштейнъ, сказалъ онъ, это очень серьезное дѣло. Если я скажу вамъ, что только-что открылъ, вы, конечно, подумаете, что я зналъ это раньше и играю комедію. Вы должны обѣщать мнѣ, что повѣрите мнѣ или же мы оставимъ этотъ вопросъ и поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ.

Грейфъ помолчалъ нѣсколько секундъ. Отказать значило оскорбить человѣка, которому онъ добровольно задалъ вопросъ, согласиться, съ намѣреніемъ сдержать слово, было невозможно. — омъ попалъ въ безвыходное положеніе. Рексъ помогъ ему выпутаться съ своимъ обычнымъ искусствомъ.

— Я скажу вамъ, что у васъ на умѣ и почему вы молчите. Вы чувствуете, что не можете повѣрить мнѣ. Я не могу порицать васъ. Вы не хотите дать слово потому, что вынуждены будете его нарушить, вы правы. Вамъ хотѣлось бы узнать, что именно я могу знать о васъ. Это очень просто. Но всего разумнѣе будетъ пожертвовать любопытствомъ, и я при васъ разорву эту бумажку.

— Нѣтъ… постойте минуту, сказалъ Грейфъ, протягивая руку, чтобы помѣшать ему привести свои слова въ исполненіе.

— Я не вижу другого исхода изъ затрудненія, замѣтилъ Рексъ, откидываясь на спинку кресла и глядя на печь. Вы можете это сдѣлать. Думайте обо мнѣ, что вамъ угодно, лишь бы вы не выражали своего недовѣрія. Я миролюбивѣйшій изъ людей и чувствую большую антипатію къ дуэлямъ въ мои годы, кромѣ того вы задали мнѣ вопросъ, который и привелъ ко всему этому. Еслибы я даже и отвѣтилъ на него, обязанъ ли я объяснять причины своего отвѣта? Я думаю, что кодексъ чести этого не требуетъ, и если въ моихъ предсказаніяхъ нѣтъ ничего для васъ оскорбительнаго, то я не вижу, почему мы должны поссориться или какое вамъ дѣло до того, какъ я получилъ свои свѣдѣнія. Я обѣщаю только, что не сообщу ихъ никому другому. Конечно, проще всего было бы не говорить больше объ этомъ

Слова Рекса, повидимому, измѣнили положеніе дѣла. Грейфъ внутренно чувствовалъ, что не уйдетъ, не узнавъ, что именно извѣстно его собесѣднику, и если это подчиненіе собственному любопытству было не особенно лестно для его самолюбія, то онъ былъ по крайней мѣрѣ увѣренъ, что можетъ добиться желаемаго, не унизивъ чувства собственнаго достоинства, если послѣдуетъ совѣту Рекса.

— Уговоръ, сколько я понимаю, таковъ, отвѣчалъ онъ наконецъ: вы скажете мнѣ, что вы знаете, а я не выскажу мнѣнія о томъ, какъ, по моему мнѣнію, вы получили эти свѣдѣнія. Этого ли вы желаете?

— Это то, что я рекомендую. При чемъ обязываюсь добровольно молчать.

— Прекрасно. Продолжайте пожалуйста свои предсказанія. Скажите мнѣ причину опасности?

— Вамъ и вашей семьѣ угрожаетъ великое несчастіе вслѣдствіе возвращенія непріятнаго лица — родственника, полагаю — который много лѣтъ былъ въ отсутствіи.

Грейфъ вздрогнулъ при такомъ отвѣтѣ, и восклицаніе гнѣва готово было сорваться съ его губъ. Но онъ вспомнилъ договоръ.

— Вернется ли онъ? спросилъ онъ голосомъ, который показалъ Рексу, что онъ не ошибся.

— Неизбѣжно, отвѣчалъ послѣдній. Въ этомъ и заключается особенность вашего положенія. Вы во власти неотразимаго. Вы не можете ни на одинъ день задержать катастрофы, точно такъ какъ не можете помѣшать планетѣ вернуться къ какому-нибудь пункту своей орбиты. Онъ вернется… дайте поглядѣть…

— Неужели вы можете мнѣ сказать, когда онъ вернется, спросилъ Грейфъ, на минуту позабывъ о своемъ скептицизмѣ.

Рексъ, казалось, приступилъ къ какому-то исчисленію.

— Черезъ три мѣсяца приблизительно. По всей вѣроятности, передъ Рождествомъ. Онъ теперь очень далеко отсюда, на юго-западѣ…

— Не можетъ быть, чтобы вы объ этомъ догадались! воскликнулъ Грейфъ, вставая въ сильномъ волненіи.

— Вы, кажется, обязались не высказывать своихъ мнѣній, замѣтилъ Рексъ, холодно глядя на молодаго человѣка.

— Можете вы описать его? спросилъ Грейфъ почти гнѣвно.

— О, да, отвѣчалъ тотъ. Онъ пожилой, почти старый человѣкъ. Быть можетъ, этакъ лѣтъ шестидесяти или около того. Онъ вспыльчивъ, непостояненъ, вообще несчастенъ, по всей вѣроятности, обезчещенъ. Это и есть причина, почему вы опасаетесь его возвращенія…

— Послушайте, г. Рексъ! закричалъ Грейфъ, гнѣвно перебивая его. Наплевать мнѣ на нашъ договоръ, какъ вы его называете…

— Вы согласились на него. Я не желалъ говорить далѣе объ этомъ дѣлѣ.

— Согласны ли вы забыть, что былъ такой договоръ? съ отчаяніемъ спросилъ Грейфъ.

— О, нѣтъ, разумѣется, нѣтъ, отвѣчалъ мучитель. И вы тоже его не забудете. Вы человѣкъ своего слова, фонъ-Грейфенштейнъ. Все, что я могу сдѣлать, это ничего вамъ больше не сообщать…

— Это не помѣшаетъ мнѣ поссориться съ вами изъ-за чего-нибудь другаго.

— Нѣтъ, если вы только сумѣете это сдѣлать. Со мной не легко поссориться…

— Но если я оскорблю васъ…

— Вы этого не сдѣлаете, отвѣчалъ Рексъ очень спокойно и внушительно. Вы обязались не преслѣдовать меня за мои предсказанія, а что касается другаго повода къ ссорѣ, то полагаю, что вамъ трудно будетъ пріискать его, потому что вы пришли сюда съ дружескимъ визитомъ, а не затѣмъ, чтобы ссориться. Полагаю, что это ясно.

Грейфъ всталъ и впродолженіи нѣсколькихъ минутъ молча ходилъ по комнатѣ. Онъ сознавалъ превосходство положенія Рекса и не могъ измѣнить это положеніе грубымъ насиліемъ. Въ то же время его смущала мысль, что Рексъ не сказалъ ему и половины того, что зналъ.

— Вы правы, проговорилъ онъ наконецъ, я дуракъ!

— Нѣтъ, но вы столкновеніе вихрей, отвѣчалъ Рексъ съ улыбкой. Сказать вамъ еще одинъ фактъ, очень любопытный фактъ?

— Скажите мнѣ все, отвѣтилъ Грейфъ съ энергіей.

— По ходу вещей вы получите извѣстіе объ этомъ лицѣ сегодня. Вы не слыхали о немъ, прежде чѣмъ пришли сюда?

— Нѣтъ, и совсѣмъ невѣроятно, чтобы я получилъ извѣстіе о немъ. Кромѣ того, что вы мнѣ сейчасъ сказали, я могъ бы предупредить возможность такого событія.

— Какимъ образомъ? спросилъ Рексъ.

— Злоупотребивъ вашимъ гостепріимствомъ до полуночи, отвѣчалъ Грейфъ со смѣхомъ, въ которомъ выразилось его природное добродушіе, уже вернувшееся къ нему.

— Сдѣлайте это! попросилъ студентъ съ готовностью. Вотъ способъ провѣрить мою правдивость. Останетесь ли вы здѣсь, пойдете ли домой или будете бродить одинъ около рѣки, вы услышите объ этомъ лицѣ до полуночи.

— Но никто не знаетъ, что я здѣсь.

— Звѣзды знаютъ, отвѣтилъ Рексъ съ улыбкой. Останетесь вы со мной или пойдете домой, дѣло отъ этого не измѣнится, а только, оставаясь здѣсь, вы доставите мнѣ удовольствіе своимъ обществомъ…

— Что это такое? спросилъ Грейфъ.

Послышался сильный стукъ въ наружную дверь.

— По всей вѣроятности, извѣстіе отъ вашего дядюшки, отвѣтилъ Рексъ невозмутимо. Хотите отворить дверь? Разочарованія не будетъ.

— Да. Я отворю дверь.

Разсыльный съ телеграфа стоялъ за дверью и спросилъ, тутъ ли фонъ-Грейфенштейнъ.

— Какъ вы узнали, что я здѣсь? спросилъ Грейфъ.

— На депешѣ помѣчено «спѣшная», а потому я освѣдомился въ конторѣ пуделя, отвѣчалъ малый, улыбаясь отъ того, что употребилъ насмѣшливое прозвище, данное студентами педелю.

Грейфъ поспѣшно вернулся въ комнату и разорвалъ конвертъ, блѣдный отъ волненія,

— Отецъ телeгpaфируетъ. «Дядя твой написалъ о своемъ намѣреніи немедленно вернуться»… Великйй Боже!

Онъ бросилъ депешу Рексу, а самъ упалъ въ кресло съ чувствомъ весьма близкимъ къ страху.

Рексъ проглядѣлъ и затѣмъ вернулъ безъ малѣйшаго знака удивленія.

VIII.

Первымъ ощущеніемъ Грейфа было удивленіе, доходившее почти до оцѣпенѣнія. Рексъ не могъ пожелать болѣе поразительнaгo выполненія предcкaзанія, которое случай доставилъ ему въ настoящeмъ дѣлѣ. Потому что онъ допускалъ, что случай благопріятствовалъ ему, хотя прибытіе извѣстія до истеченія сутокъ было, по его мнѣнію не простымъ совпаденіемъ обстоятельствъ. Телеграмма могла прійдти во всякую минуту и найти Грейфа во всякомъ другомъ мѣстѣ. Что касается этого пункта, то онъ сразу увидѣлъ полную невозможность для Рекса предвидѣть этотъ фактъ или подстроить обстоятельства, при которыхъ онъ произошелъ. Рексъ не могъ знать, что Грейфъ придѣтъ въ этотъ вечеръ, если только ему не было извѣстно рѣшительно всѣ, что касается его семейныхъ дѣлъ, да при томъ телeгpaма пришла прямо со станціи, и двадцати минутъ не прошло между тѣмъ, какъ проволока доставила ее, и она попала въ руки Грейфа.

Если совпаденіе было странное, то и дѣйствіе его на молодаго человѣка непpeдвидѣнное. Грейфъ всегда презиралъ людей, претендовавшихъ на сношенія съ сверхъестественнымъ міромъ, и смѣялся надъ такъ называемыми проявленіями спиpитyaлизма, мecмеризма и свepxъecтественнoй силы. Когда онъ услышалъ, что великій астрономъ Цёльнеръ написалъ книгу для поясненія дѣйствій медіума Слэда, посредствомъ математической теоріи о четвертомъ измѣреніи въ пространствѣ, Грейфъ счелъ, что ученый сошелъ въ ума. До того самаго момента, какъ пришла телеграмма, онъ былъ убѣжденъ, что Рексъ обманщикъ, что онъ случайно узналъ нѣкоторые факты относительно Грейфeнштерновъ и пытался разыграть волшебника, ловко воспользовавшись своими свѣдѣніями. Когда же Грейфъ сталъ лицомъ къ лицу съ явленіемъ, котораго не могъ объяснить, его разумъ измѣнилъ ему. Извѣстіе, только-что полученное имъ, было поразительно, но удивленіе, вызванное его появленіемъ какъ разъ въ эту самую минуту, ослабляло даже непріятное впечатлѣніе отъ внезапнаго возвращенія Ризенека. Это обстоятельство показалось ничтожнымъ въ сравненіи съ силой Рекса предсказать это событіе.

— Не понимаю, сказалъ Грейфъ, вытаращивъ глаза на собесѣдника.

— И я также, до извѣстной степени, отвѣчалъ тотъ, отрывая взглядъ отъ бумажки.

— Какъ могли вы знать?

— Я не зналъ до тѣхъ поръ, пока не сказалъ вамъ. Конечно, вы думали, что я знаю. Это очень естественно.

— Врядъ ли это простое совпаденіе обстоятельствъ? спросилъ Грейфъ больше самого себя.

— Врядъ ли, улыбнулся Рексъ.

— И однако я не вижу никакого средства объяснить это.

— Я могъ бы показать вамъ его, но это потребовало бы нѣсколькихъ лѣтъ изученія.

— Это не личный даръ?

— Нѣтъ, это наука.

— Какого рода?

— Это часть астрономіи, въ которую публика не вѣритъ. Понимаете?

— Астрологія? спросилъ Грейфъ почти съ веселымъ, хотя все еще недовѣрчивымъ, смѣхомъ. Я думалъ, что это ничто иное, какъ средневѣковое невѣжество.

— Такъ полагаютъ. Но вы сами можете судить, дѣйствительно ли это одно пустое суевѣріе.

— Но какъ можете вы примирить это съ серьезной наукой?

— Вихрь все примиряетъ… даже людей, которые готовы были поссориться, если обстоятельства тому благопріятствуютъ.

— Но если это вѣрно, то нѣтъ причины, почему бы вамъ не знать все рѣшительно…

— Не все. Бываютъ случаи, когда съ самаго начала ясно, что на вопросъ не можетъ быть отвѣта. Съ лучшими орудіями человѣкъ могъ бы сдѣлать больше. Но человѣкъ можетъ предсказывать будущее, если только захочетъ. Хотите услышать еще?

Грейфъ колебался. Его строго раціональный складъ ума подсказывалъ ему, чтобъ сущности могла быть какая-нибудь плутня, только-что исполнившаяся въ предсказаніи, хотя онъ и не могъ ее открыть. Но если Рексъ предскажетъ будущее, Грейфъ чувствовалъ, что это можетъ повліять на него и, быть можетъ, предсказаніе сдѣлаетъ его несчастнымъ, а въ концѣ концовъ окажется лживымъ.

Осторожнѣе будетъ, думалось ему, подождать и разставить западню мнимому астрологу, попросивъ его въ другое время отвѣчать совсѣмъ на другой вопросъ, котораго онъ навѣрное не могъ узнать заранѣе. Такое заключеніе было согласно съ осторожнымъ характеромъ Грейфа, который инстинктивно не довѣрялъ свидѣтельству своихъ чувствъ за извѣстнымъ предѣломъ.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ наконецъ. Я пока ничего не хочу больше знать.

— Это означаетъ, что на-дняхъ вы зададите мнѣ непредвидѣнный вопросъ, чтобы испытать мою силу, съ улыбкой замѣтилъ Рексъ.

Грейфъ нервно засмѣялся — замѣчаніе какъ разъ выражало то, что у него происходило въ умѣ.

— Сознаюсь, что разсчитывалъ на это. Какъ вы узнали, что я думаю?

— По опыту. Развѣ девять десятыхъ каждаго человѣческаго существа не тожественны съ девятью десятыми всѣхъ другихъ человѣческихъ существъ? Затрудненіе въ жизни происходитъ отъ одной десятой, которая не бываетъ одинакова у двухъ людей.

— Должно быть, у васъ большая опытность?

— Жизнь одного человѣка загадка для другаго, и если удастся разгадать ее, кричатъ, что это шарлатанство и не стоило труда догадываться.

— Мнѣ кажется, вы мизантропъ, сказалъ Грейфъ.

— Почему бы мнѣ имъ быть? Свѣтъ даетъ мнѣ все, что мнѣ нужно, и если это немного, то вина въ отсутствіи у меня воображенія! Свѣтъ — это садъ. Если вы любите цвѣты, срывайте ихъ. Счастіе въ томъ, чтобы узнать, что намъ нужно, или вообразить, что намъ что-нибудь нужно. Взять это совсѣмъ нетрудно.

— Тогда всякій долженъ быть счастливъ.

— Всякій можетъ быть счастливъ…. если приметъ и послѣдствія. Камнемъ преткновeнія является отсутствie одной унціи рѣшимости и одной драхмы мужества.

— Парадоксы! воскликнулъ Грейфъ. Жизнь болѣе серьезное дѣло….

— Чѣмъ смерть? Разумѣется, засмѣялся Рексъ.

— Я не говорилъ этого, отвѣтилъ серьезно Грейфъ. Смерть самая серьезная вещь изъ всѣхъ земныхъ дѣлъ. Никто не можетъ надъ ней смѣяться.

— Значитъ, я одинъ въ мірѣ. Я смѣюсь надъ ней. Смерть серьезная вещь? Что значитъ одно мгновеніе въ сравненіи съ цѣлой жизнью наслaжденія?

— А то, что наступитъ за смертью, васъ не тревожитъ?

— Почему бы это могло меня тревожить! Есть ли смыслъ мучиться надъ этимъ?

Грейфъ замолчалъ. Онъ шокировался равнодушіемъ Рекса, и со всѣмъ тѣмъ онъ оказывалъ на него вліяніе, которое онъ скрывалъ и за которое не сердился. Фразы, показались бы пустыми въ устахъ студента копораціи, разсуждающаго о безсмертіи души послѣ двадцатой кружки пива, производили совсѣмъ иное впечатлѣніе, когда ввходили изъ устъ этого умнаго астронома со странными глазами. Грейфъ чувствовалъ себя неловко и однако зналъ, что его опять потянетъ въ общество Рекса. Всѣ его мысли были спутаны и, помолчавъ немного, онъ всталъ, чтобы идти домой.

— Не забудьте своей депеши, сказалъ Рексъ, протягивая ему телегpaмму.

— Вы пойдeте на лекцію философіи завтра? спpocилъ Грейфъ, дойдя до двери..

— Можетъ быть.

Рексъ проводилъ гостя внизъ по лѣcтницѣ до наружной двери, — вѣжливость почти обязательная, такъ какъ лѣстница не была освѣщена. Когда Грейфъ вышелъ въ переулокъ, Рексъ остался на порогѣ дома, заслоняя рукой свѣчу и прислушиваясь къ затиxaющeму шуму шаговъ вдалекѣ.

Рексъ тихо засмѣялся, вернувшись къ себѣ и усаживаясь въ пустое кресло, которое недавно занималъ Грейфъ. Долгое время онъ не двигался съ мѣста, но сидѣлъ съ полураскрытыми глазами, размышляя, повидимому, о только-что происходившемъ разговорѣ. Когда онъ наконецъ всталъ, то пришелъ къ заключенію, что пріѣздомъ своимъ въ Шваpцбypгъ онъ можетъ быть доволенъ.

Съ этого дня знакомство его съ Грейфомъ постепенно перешло въ пріязнь. Сначала чувство это медленно росло, но уже мѣсяцъ спустя оба стали неразлучны. Товарищи Грейфа роптали. Они не могли примириться съ этимъ. Но Грейфъ объяснялъ имъ, что онъ серьезно подумываетъ о своей ученой степени и что его слѣдуетъ извинить за то, что онъ ищетъ общества болѣе зрѣлаго человѣка, послѣ того какъ отдалъ корпораціи лучшіе годы университетской жизни. Онъ даже предложилъ выйти изъ корпораціи, но это предложеніе вызвало бурю протестовъ, и онъ продолжалъ носить свою желтую шапочку.

Онъ писалъ отцу часто, но послѣ перваго подтвержденія извѣстія, сообщеннаго телеграммой, дальнѣйшихъ вѣстей о Ризенекѣ не приходило. Онъ описывалъ отцу Рекса, говорилъ о своей дружбѣ съ замѣчательнымъ студентомъ, который какъ будто зналъ все на свѣтѣ, и старику Грейфенштейну пріятно было слышать, что умъ сына принялъ серьезное направленіе. Онъ нѣсколько разъ писалъ и матери въ выраженіяхъ болѣе нѣжныхъ, чѣмъ прежнія формальныя письма, но отвѣты ея были коротки и сухи, и никогда не будили въ его сердцѣ тѣхъ ощущеній жалости и любви, которыя онъ почувствовалъ, къ своему удивленію, въ послѣднія недѣли пребыванія дома на каникулахъ. Онъ писалъ и къ Хильдѣ, но ея письма носили отпечатокъ такой грусти, что онъ съ тревогой ихъ распечатывалъ. Онъ никогда не говорилъ Рексу про Хильду, и тотъ не зналъ о ея существованіи.

И однако Рексъ былъ постоянно съ нимъ, составлялъ часть его жизни, входилъ во всѣ его планы, занималъ всѣ его мысли. Онъ не сознался бы, что находится подъ вліяніемъ этого человѣка, и самъ студентъ астрономіи не предъявилъ бы такой претензіи.

Но фактъ былъ однако тотъ, что Грейфъ почти ежедневно просилъ совѣтовъ у своего друга и пользовался ими, равно какъ и неисчерпаемымъ запасомъ свѣдѣній, которыя математикъ предоставлялъ въ его распоряженіе. Никогда Грейфъ не ставилъ той западни, которою думалъ-было испытать науку Рекса или уличить его въ шарлатанствѣ. Онъ не могъ рѣшиться на такой опытъ, потому что все сильнѣе и сильнѣе привязывался къ Рексу и сталъ бояться всего, что могло бы произвести разладъ въ ихъ дружбѣ.

Однажды вечеромъ, въ ноябрѣ мѣсяцѣ, случилось Грейфу сидѣть вмѣстѣ съ Рексомъ за небольшимъ мраморнымъ столикомъ въ лучшемъ ресторанѣ города. Они часто приходили сюда обѣдать, потому что онъ не посѣщался студентами, и они были безопаснѣе отъ ихъ вторженія, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Они только-что отобѣдали, сервизъ былъ снятъ, и они разсуждали за бутылкой вина. Грейфъ курилъ, а Рексъ, разговаривая, рисовалъ абрисъ головы своего собесѣдника на мраморномъ столѣ.

Какой-то студентъ вошелъ въ залу и, оглядѣвъ посѣтителей, усѣлся неподалеку отъ двоихъ пріятелей, притронувшись къ своей синей шапочкѣ. Наши пріятели отвѣчали на поклонъ и продолжали разговоръ. Студентъ былъ изъ Рейнской корпораціи, высокій, холерическаго темперамента юноша, очевидно сильный и дѣятельный, но желтый и худой. Грейфъ зналъ его въ лицо. Его звали Бауеръ, и онъ въ послѣднее время сталъ извѣстенъ какъ хорошій фехтовальщикъ. Рексъ внимательно взглянулъ на него и больше уже не глядѣлъ, какъ будто одного взгляда было для него достаточно, чтобы снять съ него умственно фотографію.

Бауеръ приказалъ подать вина, закурилъ сигару и прислонился спиной къ стѣнѣ, мрачно оглядывая сидѣвшихъ за болѣе дальними столиками. Онъ казался очень не въ духѣ и не прочь былъ поссориться съ кѣмъ-нибудь для развлеченія. Рексъ бросилъ чертить голову Грейфа, поглядѣлъ на часы и затѣмъ сталъ чертить круги и геометрическія фигуры, и наконецъ вынулъ изъ кармана альманахъ, который всегда носилъ съ собой.

— Что вы дѣлаете? спросилъ Грейфъ, не договоривъ то, что началъ-было разсказывать.

— Ничего особеннаго, отвѣчалъ Рексъ. Продолжайте. Я слушаю!

— Я говорилъ, продолжалъ Грейфъ, что предпочитаю свою страну, всякой другой, хотя вы можете, если хотите, называть ее менѣе цивилизованной.

— Это вполнѣ естественно, согласился Рексъ, не поднимая глазъ съ своихъ чертежей. Каждый человѣкъ предпочитаетъ мѣсто, въ которомъ родился, лишь бы его воспоминанія о немъ были пріятныя.

Затѣмъ безсознательно заговорилъ про себя: — Сатурнъ въ убыли… заходитъ…

— Не только поэтому, продолжалъ Грейфъ, поглядите на Рейнъ, какъ плоски, скучны и некрасивы его берега…

Его вдругъ перервалъ сидѣвшій рядомъ студентъ, который всталъ, выпрямился передъ нимъ и, дотрогиваясь до своей шапочки, надменно поклонился.

— Извините меня, сказалъ онъ рѣзкимъ голосомъ, меня зовутъ Бауеръ, изъ Кёльна, и я прошу васъ не оскорблять Рейна въ публичномъ мѣстѣ и при мнѣ.

Грейфъ вскочилъ съ мѣста, чрезвычайно удивленный тѣмъ, что кто-нибудь могъ пожелать поссориться съ нимъ изъ-за такого вздора. Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ отвѣтить, Рексъ опередилъ его, обратившись громкимъ голосомъ, который раздался по всей залѣ, къ студенту.

— Молчите, глупый мальчишка! И впервые, съ тѣхъ поръ какъ они подружились, Грейфъ узналъ рѣзкій тонъ, которымъ говорилъ съ нимъ Рексъ сквозь дверь, когда онъ въ первый разъ пришелъ къ нему на квартиру.

— Prosit! заговорилъ Бауеръ. Кто вы такой, позвольте узнать?

— Меня зовутъ Рексъ. Мои пріятели швабы уладятъ дѣло съ вами.

— Я тоже желаю помѣряться шпагами съ вами, сказалъ Грейфенштейнъ вѣжливо, употребляя оффиціальный терминъ.

— Prosit! опять заворчалъ Бауеръ.

Онъ взялъ карточку, поданную ему Рексомъ, и затѣмъ съ едва замѣтнымъ поклономъ вышелъ изъ залы.

Грейфъ простоялъ нѣсколько секундъ, глядя вслѣдъ уходившему студенту. На его лицѣ читалась скука этой ссоры, и тѣнь гнѣва омрачила его обычно веселое выраженіе.

— Сядьте, сказалъ Рексъ спокойно.

— Мы должны сейчасъ же двинуться въ путь, замѣтилъ Грейфъ, машинально садясь на мѣсто. Завтра утромъ должно быть около дюжины дуэлей, а мнѣ надо покончить съ этимъ молодцомъ до завтра.

— То-есть я съ нимъ покончу, возразилъ Рексъ, кладя свой карандашъ и альманахъ въ карманъ.

— Вы? спросилъ Грейфъ съ удивленіемъ.

— Почему нѣтъ? я могу вызвать его. Я прямо оскорбилъ его, прежде нежели вы вызвали его на дуэль.

— Неужели вы, Рексъ, трезвый старый студентъ Богъ вѣсть какого семестра, стали бы связываться съ такими сорвиголовами, какъ мы?

— Да, непремѣнно. И прошу васъ, какъ главу вашей корпораціи, устроить это дѣло завтра утромъ.

— Вы настаиваете? Какъ давно фехтовали вы? Мнѣ было бы грустно, еслибы вамъ пришлось потерпѣть неудачу.

Грейфъ весело засмѣялся при этой мысли, и Рексъ тоже улыбнулся.

— Да, мой другъ, я настаиваю. Не безпокойтесь за меня. Этотъ молодой человѣкъ будетъ лишенъ возможности драться много семестровъ сряду, послѣ того какъ побываетъ со мной въ передѣлкѣ.

— Развѣ вы были прежде такимъ знаменитымъ Schläger?

— Нѣтъ, не то, чтобы знаменитымъ. Но съ Бауеромъ справимся.

— Не знаю, отвѣчалъ Грейфъ, качая головой. Онъ одинъ изъ лучшихъ. И пришелъ сюда нарочно, чтобы ссориться со мной, такъ какъ я считаюсь лучшимъ бойцомъ въ университетѣ. Онъ хотѣлъ прославиться. — Берегитесь.

— Не бойтесь. Идите и уладьте дѣло. Я подожду васъ здѣсь. Еще слишкомъ рано идти домой.

Грейфъ былъ удивленъ рѣшеніемъ своего друга, хотя, конечно, ему ничего не оставалось, какъ сдѣлать то, чего тотъ требовалъ. Онъ быстро направился къ той пивной, гдѣ былъ увѣренъ найти вице-президента своей корпораціи и съ нимъ десятка два студентовъ. Съ каждымъ шагомъ исторія представлялась ему все непріятнѣе и совершенно необъяснимой. Онъ не могъ представить себѣ, для чего Рексу понадобилось вмѣшаться въ ссору, и ему досадно было, что онъ не можетъ тотчасъ же самъ раздѣлаться съ Бауеромъ. Его умъ все еще былъ смущенъ, когда онъ отворилъ дверь локаля, гдѣ сидѣли его товарищи. Его привѣтствовалъ хоръ голосовъ.

Человѣка два новичковъ бросились впередъ, чтобы помочь ему снять тяжелое пальто. Третій поспѣшилъ налить пива въ его любимую кружку. Вице-президентъ, дюжій малый со множествомъ рубцовъ на лицѣ, очистилъ мѣсто президенту около себя.

— У насъ была ссора, сказалъ Грейфъ, усѣвшись и выпивъ за здоровье присутствующихъ.

— Ага! хорошее дѣло! засмѣялся вице-президентъ. Разскажите намъ все, какъ было.

Онъ выпилъ, сколько оставалось пива въ его кружкѣ, и протянулъ фуксу, чтобы тотъ ее налилъ. Затѣмъ затянулсяизъ трубки и усѣлся какъ человѣкъ, приготовившійся слушать.

— У насъ была ссора въ Пальменггатенѣ, Рексъ и я….

— Вы поссорились съ Рексомъ? перебилъ вицe-пpезидeнтъ.

Онъ и вьѣ его сотоварищи ненавидѣлъ Рекса за то, что онъ отнялъ у нихъ Грейфа. Теперь мелькнула надежда, что президента поссорился со своимъ филистеромъ-пріятелемъ, и всѣ присутствующіе обмѣнялись мнoгoзначительными взглядами.

— Нѣтъ, не съ нимъ. Студентъ изъ Рейнской корпораціи поссорился съ нами обоими. Онъ сказалъ, что его зовутъ Бауеръ. Рексъ назвалъ его глупымъ мальчишкой и приказалъ молчать, прежде нежели я успѣлъ ротъ открыть.

— Рексъ! вскричали студенты хоромъ.

— Ага! вотъ чудесно! засмѣялся вицe-пpезидентъ, сдувая пѣну съ своего пива. Лишь бы онъ согласился драться, прибавилъ онъ, отпивъ изъ кружки.

— Рексъ мой другъ, спокойно замѣтилъ Грейфъ.

Ропотъ затихъ какъ-бы по волшебству, и вицe-пpезидентъ поcтaвилъ свою кружку на столь.

— Я хотѣлъ сперва драться, продолжалъ Грейфъ, но Рексъ воспротивился и просилъ меня, какъ студента корпораціи, уладить его дуэль. Онъ хочетъ драться завтра утромъ.

— Prosit! засмѣялся вицe-пpeзидентъ.

— Мы думали, что онъ филистеръ! Ему, должно быть, лѣтъ сорокъ! вотъ будетъ потѣха, закричали десятки голосовъ.

— Такъ какъ онъ желаетъ, то мы должны исполнить его просьбу.

— Прекрасно! прекрасно! воскликнулъ вицe-пpезидентъ болѣе торжественно чѣмъ передъ тѣмъ. Онъ рѣдко говорилъ такъ много, и его рука была краcнopѣчивѣе языка.

— Надѣюсь, сказалъ Грейфъ. Это ваше дѣло. Всего лучше пойти и теперь же переговорить съ вицe-пpeзидентомъ Рейнской корпораціи. Рексъ ждетъ въ Пильмeнгapтенѣ. Помните, что онъ намѣренъ драться немедленно.

— Онъ будетъ доволенъ по уши, отвѣтилъ вице-пpезидeнтъ, съ необычайнымъ для него краснорѣчіемъ, надѣлъ пальто и исчезъ.

— Неужели вы уходите? спросили студенты, такъ какъ Грейфъ сдѣлалъ движеніе, какъ-бы желая послѣдовать за вицѣ-президентомъ.

— Я не могу заставить Рекса ждать.

— Пошлите за нимъ и попросите его придти сюда! Если онъ дѣйствительно хочетъ драться, то онъ не такой филистеръ, какъ мы думали, закричало нѣсколько голосовъ.

— Если хотите, я пошлю за нимъ. Сюда, фуксъ! обратился Грейфъ къ безбородому юношѣ, молча сидѣвшему на концѣ стола. Ступайте въ Пальменгартенъ и скажите, что Грейфенштейнъ проситъ г. Рекса придти сюда. Представьтесь ему, какъ слѣдуетъ, прежде нежели заговорить.

Мальчикъ всталъ, ни слова не говоря, съ серьезнымъ видомъ поклонился и вышелъ изъ комнаты. Грейфъ былъ его идоломъ, типомъ, которому онъ стремился подражать, и онъ слушался съ удовольствіемъ.

— Итакъ Рексъ намѣренъ драться, замѣтилъ одинъ изъ молодыхъ людей, сидѣвшихъ напротивъ Грейфа. Былъ ли онъ когда въ корпораціи?

— Возможно, отвѣтилъ президентъ.

Студентъ запѣлъ веселую, пѣсню, какъ деревенскій парень снарядился въ походъ, и всѣ захохотали, потому что поняли намекъ.

— Послушайте, друзья мои, сказалъ повелительнымъ тономъ Грейфъ, что я вамъ скажу. Рексъ хотѣлъ драться съ Бауеромъ завтра утромъ. Если онъ окажется трусомъ и сплохуетъ передъ рейнскимъ студентомъ, вы можете шутить надъ нимъ, сколько вамъ угодно, и вы хорошо знаете, что я больше не захочу съ нимъ знаться, и что онъ будетъ исключенъ изъ всякихъ сношеній съ корпораціей. У меня свои соображенія на счетъ того, какъ онъ справится съ Бауеромъ, хотя послѣдній и очень ловкій малый, съ длинными руками. Пока вопросъ не рѣшенъ, вы не имѣете права смѣяться надъ порядочнымъ человѣкомъ, нашимъ боевымъ гостемъ, зато только, что онъ не корпоративный студентъ. Онъ такой же нашъ боевой гость, какимъ былъ президентъ Гейдельбергскихъ саксопруссаковъ, когда онъ пріѣзжалъ сюда прошлой весной драться съ президентомъ франковъ. Каждый человѣкъ, желающій драться, заслуживаетъ уваженія, пока не докажетъ, что онъ трусъ. Вотъ все, что я хотѣлъ сказать, и вы знаете, что я говорю дѣло. Вотъ полная кружка, и я пью ее за здоровье всѣхъ добрыхъ швабовъ. Разъ, два, три! Suabia Hoch!

— Hoch! Hoch! Hoch! загремѣли двадцать громкихъ голосовъ.

Рѣчь произвела свое дѣйствіе, какъ и всѣ рѣчи Грейфа вообще, и каждый студентъ осушилъ свою кружку охотно за такой тостъ.

— Но вѣдь въ сущности, сказалъ молодой студентъ, запѣвшій-было насмѣшливую пѣсню, вашъ пріятель не держалъ рапиры въ рукѣ со дней юности. Нельзя ждать, чтобы онъ одолѣлъ такого бойца, какъ Бауеръ — чтобы чортъ его побралъ! Я чувствую по сей день ударъ, которымъ онъ раскололъ мнѣ челюсть!

— Мой дорогой другъ, будетъ одно изъ двухъ. Или Рексъ проучитъ Бауера, и въ такомъ случаѣ ваша челюсть подживетъ, или же Бауеръ всадитъ рапиру въ челюсть Рекса, точь въ точь, какъ онъ сдѣлалъ съ вами и, если это случится, вы почувствуете, что не одни пострадали, а это всегда утѣшаетъ.

— Вы замѣчательно увѣрены въ Рексѣ, замѣтилъ студентъ. Но вотъ и онъ, прибавилъ онъ, когда дверь отворилась, и Рексъ появился въ сопровожденіи фукса.

Всѣ встали, какъ это въ обычаѣ, когда гость приходитъ при такихъ обстоятельствахъ. Рексъ поклонился и улыбнулся. Онъ часто бывалъ гостемъ швабовъ и зналъ всѣхъ присутствующихъ. Его усадили по правую руку предсѣдателя. Грейфъ постучалъ кружкой по столу.

— Корпораціонные братья, сказалъ онъ, нашъ другъ Рексъ посѣтилъ насъ сегодня по особенному дѣлу. Онъ пришелъ не затѣмъ, чтобы осушить съ нами кружку пива и пропѣть пѣсню. Онъ пришелъ сегодня въ качествѣ боеваго гостя. Выпьемъ за его здоровье.

— За ваше здоровье, произнесъ каждый студентъ, протягивая кружку къ Рексу и выпивая ее затѣмъ залпомъ.

— Я немедленно отомщу! отвѣчалъ Рексъ, вставая и описывая своей кружкой кругъ и оглядывая столъ. Фразы эти освящены обычаемъ съ незапамятныхъ временъ. Онъ выпилъ, поклонился и снова сѣлъ на мѣсто. Онъ хорошо зналъ, что швабы не особенно благоволятъ къ нему, но зналъ, что рано или поздно ихъ отношенія измѣнятся.

— Поздравляю васъ, сказалъ тотъ самый студентъ, который разговаривалъ съ Грейфомъ, по поводу вашей ссоры съ Бауеромъ. Вы не могли найти другаго соперника, котораго я бы такъ ненавидѣлъ. Замѣтьте этотъ шовъ въ моей челюсти: пробита кость, артерія и девять ссадинъ. Это воспоминаніе не дорогое, но незабвенное.

— Хорошій ударъ, отвѣтилъ Рексъ, серьезно разсматривая рубецъ. Настоящій renommir schmiss, можно похвастаться имъ! Глубокая кварта, полагаю?

— Разумѣется, отвѣчалъ тотъ съ превосходствомъ человѣка, который знаетъ точное мѣсто лица, подвергающееся каждому особому удару. Ничего другаго и быть не могло. У него необыкновенная гибкость кисти, и онъ никогда не задѣваетъ бандажа по нечаянности… никогда. Вы выпадаете въ терцію, точно молнія, и ваша рукоятка откинута назадъ для обороны… не тутъ-то было! прежде чѣмъ вы успѣете моргнуть глазомъ, его кварта уже сидитъ въ вашей щекѣ. Что бы вы ни дѣлали, конецъ все одинъ.

Всѣ слушали, а Грейфъ нахмурился, потому что намѣреніе говорившаго было ясно: онъ хотѣлъ напугать Рекса разсказомъ о ловкости его противника. Рексъ глядѣлъ очень серьёзно, ни мало не казался смущеннымъ.

— Вотъ какъ! произнесъ онъ. Въ самомъ дѣлѣ! Хорошо, если такъ, то я положу за щеку серебряный талеръ, чтобы спасти зубы на всякій случай. Они у меня хороши.

Взрывъ смѣха служилъ отвѣтомъ.

— Но это противно кодексу, замѣтилъ студентъ, смѣясь, какъ и всѣ. Онъ не былъ въ сущности недоброжелательнымъ человѣкомъ.

Рексъ шутилъ, смѣялся и сыпалъ разсказъ за разсказомъ.

Студенты едва сдерживали смѣхъ, выслушивая разсказъ Рекса, а когда онъ кончалъ, разражались громкимъ хохотомъ. Рексъ никогда до сихъ поръ не давалъ себѣ труда забавлять ихъ, и эффектъ разсказовъ былъ громадный.

— За здоровье всѣхъ васъ, закричалъ Рексъ, выпивая полную кружку. И пусть никто изъ васъ не парируетъ кварты своимъ proboscis, прибавилъ онъ, ставя на столъ пустую кружку.

— Га! Это дѣло! засмѣялся голосъ вице-предсѣдателя, входившаго въ комнату, съ лицомъ, сіяющимъ отъ удовольствія. Убирайтесь, фуксы, намъ надо потолковать о дѣлѣ.

Фуксы, не пользующіеся привилегіей слушать совѣщанія старшихъ о матеріяхъ важныхъ, встали и ушли, унося съ собой трубки и кружки съ пивомъ. Послѣ того вице-предсѣдатель сѣлъ на свое вакантное мѣсто.

— Ну? спросилъ Грейфъ. Все улажено?

— Да. Малый хотѣлъ драться съ вами съ первымъ. Я сказалъ, что филистеръ — прошу прощенія, сказано не въ обиду — настаиваетъ. Хорошо. Теперь — это всѣ.

Вицe-пpедсѣдатель уткнулся носомъ въ пѣнистую кружку.

— Дуэль завтра утромъ? спросилъ спокойно Рексъ.

— Пальменгартенъ, у задняго подъѣзда, въ четыре ровно.

— Что вы хотите сказать? спросиль Грейфъ. Неужели мы будемъ драться въ Пальмeнгартенѣ, въ ресторанѣ?

Вицe-предсѣдатель кивнулъ головой и закурилъ трубку.

— Поэтично, — замѣтилъ онъ. Мраморный полъ… Фонтанъ играетъ… пальмовыя деревья на зазаднемъ фонѣ.

— Поэтому мы должны идти туда спозаранку, чтобы насъ не увидѣли.

— Педель думаетъ, что дуэль будетъ въ Шнeкeнвинкенѣ, и ѣдетъ туда съ раннимъ поѣздомъ, и окажется въ дуракахъ.

— У васъ есть еще другія дуэли? спросилъ Грейфъ.

— Три другихъ. Два фукса и Гёлленштейнъ. Онъ уже легъ спать, и я хочу послaть за нимъ фуксовъ. Мы можемъ провести ночь безъ сна, если желаете.

— Я останусь, объявилъ Рексъ, повидимому, весело настроенный.

Ни Грейфъ, ни вице-предсѣдатeль не сочли нужнымъ предложить дуэлянту отдохнуть передъ поединкомъ. Когда пробило два часа, Рексъ училъ новой пѣснѣ, которой не было въ ихъ пѣсенникѣ, и его сильный, звонкій голосъ твердо и вѣрно звучалъ въ комнатѣ, напoлненной табaчнымъ дымомъ, а его свѣжій цвѣтъ лица нисколько не пострадалъ отъ безcoнной ночи, щеки были не блѣднѣе и не краснѣе обыкновеннаго, а каменные глаза также безцвѣтны и невыразительны, улыбка также весела и непpинyжденна.

Когда они вставали изъ-за стола, онъ увидѣлъ въ серебряной оправѣ большой рогъ, висѣвшій за его стуломъ.

— Съ вашего позволенія я выпью изъ него завтра за ваше здоровье, сказалъ онъ съ легкимъ смѣхомъ.

— Браво! воскликнулъ хоръ голосовъ.

— Онъ немного пьянъ, шепнулъ студентъ, котораго ранилъ Бауеръ, другому.

— Или хвастунъ, отвѣчалъ тотъ, пожимая плечами.

— Надѣюсь, что это вамъ удастся, обратился первый къ Рексу. Если вы это сдѣлaeте, я осушу его послѣ васъ, за ваше здоровье, да и каждый изъ насъ, швабовъ!

— Всeнeпpемѣнно! воскликнулъ Грейфъ, и всѣ другіе охотно присоединились къ нему, такъ какъ, принимая во вниманіе большую вѣроятность, что Рексъ будетъ лежать на слѣдующій вечеръ въ постелѣ, съ мѣшкомъ льда на головѣ, они не особенно разсчитывали на то, что имъ придется выполнить обѣщаніе.

— Мы дѣлимъ шкуру медвѣдя, который еще не убитъ! замѣтилъ Рексъ. А теперь идемъ.

И они вышли на улицу безмолвно и осторожно, чтобы не привлекать ни чьего вниманія.

IX.

Видъ ресторана Пальменгартенъ въ четыре часа по-утру былъ очень странный. Съ тѣхъ поръ, какъ Грейфъ и Рексъ обѣдали тамъ вдвоемъ, онъ подвергся значительнымъ измѣненіямъ! Однѣ только пальмы оставались на прежнемъ мѣстѣ, и ихъ длинныя, остроконечныя копья и гигантскіе вѣера бросали фантастическія тѣни при яркомъ газовомъ освѣщеніи.. Большой мраморный полъ былъ освобожденъ отъ мебели и посыпанъ опилками. Немногіе столики оставлены были по угламъ. Весь локаль былъ ярко освѣщенъ газомъ и представлялъ такой веселый и просторный фехтовальный залъ, какого только могъ пожелать студентъ корпораціи.

Хозяинъ трактира, съ восторгомъ отнесшійся къ такому событію, бродилъ въ сопровожденіи кельнера въ бѣломъ фартукѣ и осматривалъ всѣ детали и приводилъ все въ окончательный порядокъ, время отъ времени подбѣгая къ дверямъ, выходившимъ во внутренніе покои, когда ему казалось, чтокто-то стучится у наружныхъ дверей.

Наконецъ ожидаемый сигналъ воспослѣдовалъ, и хозяинъ опрометью бросился къ наружнымъ дверямъ. Грейфъ, Рексъ и ихъ товарищи вошли торопливо и молча, въ сопровожденіи корпоративнаго слуги въ ливреѣ, который несъ необыкновенную коллекцію мѣшковъ и тюковъ, которые свалилъ на полъ при самомъ входѣ со вздохомъ удовольствія. Затѣмъ снова взялъ свою ношу и, по командѣ вице-предсѣдателя, внесъ въ освѣщенную залу. Съ ловкостью привычнаго къ дѣлу человѣка, принялся онъ все распаковывать и развязывать, раскладывая плетеныя рукоятки рапиръ, украшенныхъ цвѣтными лентами, рядышкомъ, а затѣмъ вынулъ съ полдюжины блестящихъ лезвій, только-что вычищенныхъ и отточенныхъ. Послѣ того, три кожанныхъ куртки появились изъ мѣшковъ и были осмотрѣны: всѣ ли пуговицы и тесемки на мѣстѣ, затѣмъ наручники и ошейники и желѣзные наглазники, рукавицы, подбитыя у кисти, длинныя перчатки и крѣпкія шапки съ кожанными забралами, которыя носятъ секунданты, рубашки, полагающіяся по правиламъ для дуэлянтовъ, бутылка спирту, чтобы растирать имъ усталыя руки и пару губокъ, и пропасть еще другихъ подобныхъ мелочей словомъ, весь обозъ студенческой войны.

Слѣдующее лицо, появившееся на мѣстѣ поединка, былъ хирургъ, молодой человѣкъ, съ маленькой бородкой, который самъ не очень давно вышелъ изъ корпораціи, зная по опыту, какъ обращаться съ каждой царапиной и раной, которую можетъ нанести рапира. Онъ тоже принесъ небольшой мѣшокъ и принялся выкладывать свои инструменты съ дѣловымъ видомъ на столѣ, оставленномъ съ этою цѣлью.

Послѣ того послышался новый стукъ въ двери, и члены Рейнской корпораціи медленно вошли въ темносинихъ шапкахъ, представлявшихъ рѣзкій контрастъ съ яркожелтыми шапками швабовъ. Они серьёзно поклонились и стали на противоположной сторонѣ комнаты. За ними пришли вестфальцы въ зеленыхъ шапкахъ и саксонцы въ черныхъ, всего около ста студентовъ наполнило залу. Послѣ того, секунданты сошли на средину залы и прочитали свои списки дуэлей. Наступила минута серьёзнаго молчанія въ комнатѣ; пока результатъ не былъ объявленъ, никто не могъ знать, какая дуэль будетъ происходить первая. Затѣмъ четверо секундантовъ снова разошлись и вернулись къ товарищамъ.

— Мы сначала выпустимъ мухъ, сказалъ студентъ-швабъ своему президенту. Ну-ка, Гёлленштейнъ, старина, облекайся въ боевую шкуру!

— Ты послѣдуешь за нимъ, сказалъ Грейфъ, обращаясь къ Рексу вполголоса. Одѣнься лучше, пока Гёлленштейнъ сражается съ саксонцемъ, дѣло не долго продлится.

Гёлленштейнъ, толстый студентъ, съ дѣтскимъ личикомъ, но съ энергическими глазами, спокойно одѣвался при помощи фуксовъ, секунданта и корпоративнаго слуги, который былъ такъ же искусенъ въ приготовленіяхъ къ дуэли, какъ англійскій лакей въ приготовленіяхъ лорда, отправляющагося на охоту. Черезъ десять минутъ все было готово, и секунданты. обѣихъ сторонъ надѣли перчатки, спустили забрала шапокъ надъ глазами, взяли свои тупыя рапиры въ руки и выступили впередъ. Свидѣтели съ каждой стороны тоже надѣли перчатки и стали по лѣвую руку дуэлянтовъ, такъ какъ ихъ обязанностью было наблюдать за рапирами. Третейскій судья вынулъ изъ кармана записную книжку, карандашъ и часы, и сталъ на такое мѣсто, откуда могъ видѣть все поле поединка. Вооруженные бойцы стояли другъ противъ друга на разстояніи нѣсколькихъ аршинъ, и новичекъ поддерживалъ правую руку каждаго высоко въ воздухѣ.

— Paukanten parat? Готовы ли бойцы? спросилъ третейскій судья, которымъ былъ предсѣдатель вестфальцевъ.

— Parat! Готовы! отвѣчали одновременно съ обѣихъ сторонъ.

— Молчаніе! закричалъ секундантъ. Дуэль начинается. Auf die Mensur! Fertig! Los!

Гёлленштейнъ и его противникъ пошли впередъ, въ сопровожденіи своихъ секундантовъ. Каждый выпалъ въ терцію, и провозглашена была остановка. Не успѣли они отступить, какъ третейскій судья провозгласилъ: — Къ оружію, готово! маршъ! и дуэль началась взаправду. Оба были превосходные фехтовальщики, и дуэль обѣщала затянуться. Они щеголяли передъ восхищенными зрителями всѣми ухищреніями schläger’скаго искусства, со всѣми его квартами и искуснымъ парированіемъ. Время отъ времени провозглашалась остановка, и каждый дуэлянтъ отступалъ на прежнее мѣсто, причемъ правая рука его подхватывалась фуксомъ и поддерживалась высоко въ воздухѣ. Цѣль этого пріема помѣшать приливу крови къ рукѣ, который можетъ причинить боль или онѣмѣніе и парализировать быстроту движеній бойца.

— Хорошіе фехтовальщики! замѣтили, Гексъ, вставая со стула и идя готовиться къ тому, что его ожидало.

— Увидимъ, чѣмъ кончится, отвѣчалъ Грейфенштейнъ.

Дуэль продолжалась, и впродолженіи нѣсколькихъ минутъ ничего не было слышно въ залѣ, кромѣ стука и звона рапиръ и топота ногъ по усыпанному опилками полу. Вдругъ Гёлленштейнъ приготовился нанести ударъ такъ-называемой глубокой кварты и минутку оставался въ этой странной позѣ, чѣмъ, повидимому, сконфузилъ своего противника, а когда тотъ сообразилъ, что дѣлать, внезапно докончилъ пріемъ и успѣлъ во время отпарировать неизбѣжную терцію. Тонкая струйка крови немедленно появилась на лицѣ саксонца, какъ разъ поперегъ его лѣвой щеки.

— Стой! закричали секунданты обѣихъ сторонъ.

— Попало! объявилъ секундантъ швабовъ, бросая свою тупую саблю и беря стаканъ пива, поставленный около него, какъ будто не интересуясь больше дальнѣйшимъ ходомъ процедуры. Гёлленштейнъ стоялъ, какъ водится, съ рукой, поддерживаемой новичкомъ, въ то время, какъ саксонца осматривалъ хирургъ.

— Abfuhr! сказалъ послѣдній. Это означало, что раненаго слѣдуетъ увести.

— Прошу объявить Abfuhr! сказалъ швабскій секундантъ, ставя стаканъ на мѣсто и круто поворачиваясь къ третейскому судьѣ.

— Саксонію уведите прочь! объявилъ вестфальскій судья, отмѣчая этотъ фактъ въ своей записной книжкѣ и кладя въ карманъ часы.

Онъ еще не договорилъ, какъ уже Гёлленштейнъ отдалъ свою шпагу и сталъ разоблачаться, между тѣмъ какъ фуксъ отиралъ потъ съ его спокойнаго розоваго лица.

— Чисто сработано, дружище, сказалъ Грейфъ, подходя къ нему.

— Я люблю этотъ пріемъ, а вы? спросилъ Гёлленштейнъ съ дѣтской улыбкой. — Я практиковался все прошлое лѣто на ординарцѣ моего отца. Вы знаете, мы всегда фехтуемъ дома.

— И какъ это нравилось солдату? спросилъ Грейфъ со смѣхомъ.

— Больше, нежели вы думаете, отвѣчалъ тотъ тоже смѣясь. — Онъ ловкій парень и пріискалъ отвѣтный ударъ. Дайте мнѣ пива, фуксъ!

Фуксъ повиновался, и гомерическая попойка прервала бесѣду. Грейфъ повернулся къ Рексу, на лицо которому надѣвали въ эту минуту наглазники. Всѣ присутствовавшіе швабы собрались вокругъ него, за исключеніемъ секунданта, сидѣвшаго въ одиночествѣ за кружкой пива, напротивъ Рейнской корпораціи, и дожидавшагося событій съ стоическимъ равнодушіемъ.

— Берегитесь! шепнулъ Грейфъ на ухо другу. — Я никогда не видѣлъ, какъ вы фехтуете, а кварты Бауера славятся.

— Не забудьте большаго рога! сказалъ кто то изъ окружающихъ.

— Не забуду, отвѣчалъ Рексъ, улыбаясь, — и надѣюсь, что и вы не забудете своихъ обѣщаній.

— Хотите рюмку водки? спросилъ кто-то съ едва примѣтнымъ оттѣнкомъ ироніи.

— Другъ мой, рѣзко повернулся Рексъ къ говорившему, ровно четверть часа спустя послѣ слова: «маршъ!» — я выпью бутылку шампанскаго вмѣстѣ съ вами и буду вамъ очень обязанъ, если вы сейчасъ же пойдете и прикажете кельнеру поставить вино въ ледъ, такъ какъ оно едва-ли успѣетъ замерзнуть въ такое короткое время.

— Охотно, отвѣчалъ студентъ съ сухимъ смѣхомъ, которому вторили окружающіе, съ любопытствомъ глядѣвшіе на человѣка, выражавшаго такую увѣренность въ успѣхѣ. Но лицо Грейфа было серьезно, и онъ самъ выбралъ рапиру для Рекса. Бауеръ, студентъ Рейнской корпораціи, былъ некрасивъ на взглядъ. Наглазники придавали какое-то зловѣщее выраженіе его желтому лицу, а растрепанные волосы торчали во всѣ стороны, точно парикъ изъ черной проволоки, между тѣмъ, какъ куртка, надѣтая на немъ, казалось, готова была соскользнуть съ его длинной, худой фигуры. Онъ размахнулся со свистомъ въ воздухѣ раза три или четыре своимъ гибкимъ оружіемъ и нетерпѣливо топалъ ногой по мраморному полу, точно не могъ дождаться начала дуэли. Сердце Грейфа сильно билось, и онъ чувствовалъ, что ему гораздо пріятнѣе было бы драться самому.

Третейскій судья началъ, объявивъ, что дуэль произойдетъ между г. Бауеромъ, студентомъ Рейнской корпораціи, и г. Рексомъ, который дерется швабскимъ оружіемъ.

— Бывшій студентъ Гейдельбергской саксо-прусской корпораціи, произнесъ Рексъ спокойно.

Всѣ встрепенулись и взглянули на него, услышавъ названіе самой знаменитой корпораціи въ Германіи.

— Съ какимъ званіемъ? спросилъ третейскій судья вѣжливо и приготовилъ карандашъ, чтобы занести фактъ въ записную книжку.

— Предсѣдатель, лаконически отвѣчалъ Рексъ.

Студенты поглядѣли другъ на друга, удивляясь, какъ возможно, чтобы такое важное лицо, какъ бывшій предсѣдатель Гейдельбергской саксо-прусской корпораціи, такъ долго скрывалъ свою личность. Но третейскій судья не колебался, хотя и подумалъ, что, должно быть, Рексъ былъ студентомъ очень давно. Конечно, показаніе его вѣрно, такъ какъ его легко провѣрить въ регистрахъ.

— Paukanten parat? освѣдомился третейскій судья.

— Parat!

Зрители замѣтили, что первая терція Бауера была болѣе, нежели формальная, и что еслибы Рексъ не отпарировалъ мастерски ее, то могъ бы сильно пострадать. Рексъ фехтовалъ совсѣмъ иначе, чѣмъ Гёлленштейнъ. Онъ, повидимому, не обладалъ ни граціею, ни ловкостью, отличавшими этого юнаго бойца, хотя былъ стройнѣе и выше его. И однако, Бауеръ никакъ не могъ достать его. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ фехтовальщиковъ, которые какъ будто неловки въ пріемахъ, а между тѣмъ сбиваютъ съ толку самыхъ профессіональныхъ мастеровъ дѣла. Его движенія казались медленными и однако ни одно никогда не опаздывало, и онъ удивительно какъ угадывалъ то, что чувствовалъ противникъ. Знаменитыя Бауеровскія кварты постоянно встрѣчали такой отпоръ, который сбивалъ его съ толку. Разъ или два длинное лезвіе Рекса съ страшной силой заносилось надъ головой Бауера, но послѣдній былъ высокъ, проворенъ и ловокъ, и попытки не удавались. Грейфъ увидѣлъ, что борьба далеко не неравная, и вздохнулъ свободнѣе.

— Я думаю, что вы справились бы съ нимъ, кабы постарались, шепнулъ онъ Рексу, во время кратковременной паузы.

— Разумѣется, отвѣчалъ Рексъ.

— Чего же вы ждете?

Даже сквозь желѣзные наглазники Грейфъ могъ видѣть безцвѣтный, каменный взглядъ своего друга.

Грейфъ былъ бы совершенно доволенъ, еслибы дуэль кончилась легкой царапиной съ обѣихъ сторонъ, но такой результатъ болѣе, чѣмъ удивилъ бы зрителей. Всякій знаетъ по опыту, что въ фехтованьи рапирой мѣсячная практика стоитъ всего теоретическаго знанія и искусства, которыми можетъ обладать человѣкъ, нѣсколько лѣтъ не притрогивавшійся къ рапирѣ. Тѣмъ не менѣе, когда дуэль затянулась, а ни одинъ не былъ раненъ, Грейфъ пожалѣлъ, что Рексъ похвалился, что обезоружитъ Бауера на долгое время.

Тѣмъ временемъ, мрачный рейнскій студентъ мало-по-малу разозлился, почувствовавъ, что рука его утомилась отъ продолжительнаго усилія.

Его проволочные вихры были смочены потомъ, густыя брови некрасиво нахмурены и казались еще безобразнѣе отъ черныхъ желѣзныхъ очковъ, онъ сердито топалъ ногой и дѣлалъ отчаянныя усилія, чтобы достать до лица Рекса своимъ любимымъ ударомъ.

— Я попытаюсь кончить теперь, сказалъ Рексъ въ слѣдующую паузу, повернувъ голову къ Грейфу.

Онъ выступилъ впередъ и каждый замѣтилъ, что онъ держалъ рапиру выше обыкновеннаго и, повидимому, нисколько не прикрывалъ себя. Онъ махалъ ею въ воздухѣ совсѣмъ нелѣпымъ образомъ. Бауеръ налетѣлъ какъ вихрь, чувствуя, что если теперь промахнется, то останется посмѣшищемъ навѣки. Его длинная рука вращалась съ быстротой молніи, и каждый видѣлъ, что свистящее лезвіе сверкнуло около незащищенной щеки Рекса. Но, къ удивленію всѣхъ присутствующихъ, ударъ не достигъ цѣли. Послышался громкій стукъ стали, сопровождаемый рѣзкимъ свистомъ. Съ внезапнымъ бѣшенствомъ Рексъ двинулъ своей рапирой, парировалъ рукояткой и разорвалъ остріемъ своего гибкаго лезвія лицо врага отъ лба до подбородка.

— Попало! вскричалъ машинально швабскій секундантъ. Но вмѣсто того, чтобы выронить свою тупую саблю и приняться за пиво, стоялъ разинувъ ротъ и выпуча глаза на несчастнаго Бауера, какъ-бы не вѣря глазамъ своимъ. Хирургъ подбѣжалъ, поглядѣлъ на рану и почти немедленно кивнулъ третейскому судьѣ.

— Уведите: Rhenania! сказалъ послѣдній, среди мертваго безмолвія.

Было бы противно этикету — швабамъ проявлять громкое удовольствіе отъ результата дуэли, но когда Рексъ отошелъ, то его окружили товарищи Грейфа; взяли рапиру изъ его рукъ и стали жать его руки въ перчаткахъ, развязали шнурки, разстегнули пряжки его куртки, вытерли потъ съ его лица и освободили отъ всѣхъ боевыхъ снарядовъ, прежде нежели онъ успѣлъ вымолвить слово. Человѣка два новичковъ растирали ему руку, въ то время, какъ человѣкъ двадцать буршей поздравляли его вполголоса. Двое ближайшихъ отъ него были буршъ, котораго ранилъ Бауеръ, и тотъ, съ которымъ Гексъ обѣщалъ пить шампанское! Послѣдній поднесъ бокалъ съ шампанскимъ къ губамъ побѣдителя.

— За ваше здоровье! сказалъ Гексъ, выпивая его. Оно еще не очень холодно, прибавилъ онъ, улыбаясь.

— Если вы немного попрактикуетесь, то вамъ придется пить его теплымъ, засмѣялся тотъ.

— Научите меня этому пріему, сказалъ-было розовый Гёлленштейнъ. Я такого еще не видывалъ.

Грейфъ стоялъ возлѣ и не скрывалъ своего удовольствія, хотя все еще не оправился отъ удивленія. Онъ сразу увидѣлъ, что отношеніе корпораціи Рексу совсѣмъ измѣнилось, и что отнынѣ его пріятель будетъ, по всей вѣроятности, такъ же популяренъ, какъ и онъ самъ. Тотъ фактъ, что Рексъ былъ предсѣдателемъ саксо-прусской корпораціи, уже самъ по себѣ былъ достаточной рекомендаціей и давно бы уже привлекъ къ нему ихъ уваженіе, еслибы только Рексъ удостоилъ открыть свое бывшее званіе. Грейфъ дивился, почему онъ умолчалъ о немъ, но въ общемъ былъ доволенъ, что его другъ пріобрѣлъ популярность своей доблестью, а не въ силу прежняго значенія.

Пока никакой разговоръ не былъ возможенъ. Человѣка два новичковъ Грейфіа должны были драться въ первый разъ, и необходимо было ободрить ихъ и посмотрѣть, чтобы все было въ порядкѣ. Швабіи посчастливилось въ этотъ день, потому что оба юноши съ честью вышли изъ дѣла, и каждый бился впродолженіи пятнадцати минутъ, не будучи задѣтъ, и каждый нанесъ незначительныя царапины противнику.

— Веселый денекъ для Швабіи! сказалъ Грейфъ, сидя за завтракомъ.

Его корпорація освободилась отъ всякихъ процедуръ, такъ какъ больше дуэлей на сегодня не состояло въ спискѣ и такъ какъ никто изъ ихъ среды не былъ раненъ, они собрались сражаться кружками пива вокругъ Грейфа, Рекса и жаждущаго секунданта. Было уже около пяти часовъ утра. Газъ продолжалъ горѣть въ трактирѣ, и поединки чередовались такъ же правильно и методично, какъ римскій бой гладіаторовъ. Время отъ времени корпоративные слуги подмывали окровавленный полъ и посыпали его свѣжими опилками для слѣдующаго поединка. Хирургъ и раненый удалялись за растенія, чтобы ничто непріятное не бросалось въ глаза. Сверканіе и стукъ стали при желтомъ свѣтѣ газа, яркіе цвѣта шапокъ, быстрыя движенія сражающихся и секундантовъ представляли красивое зрѣлище на фонѣ высокихъ экзотическихъ растеній, изъ-за которыхъ зала походила на большой зимній садъ.

Грейфъ глядѣлъ на все это и наслаждался, желая, чтобы это была послѣдняя сцена такого рода, на которой онъ присутствуетъ, чтобы унести навсегда пріятное впечатлѣніе отъ студенческой жизни. Онъ чувствовалъ себя въ эту минуту, сидя здѣсь въ качествѣ предсѣдателя своей корпораціи, въ нѣкоторомъ родѣ, какъ долженъ былъ чувствовать себя римскій императоръ на высокомъ мѣстѣ въ циркѣ. Глубокое чувство удовлетворенія владѣло имъ. Онъ сидѣлъ на первомъмѣстѣ; его корпорація побѣдила, его лучшій другъ отличился и оправдалъ высокое мнѣніе о немъ Грейфа и въ десять минутъ заслужилъ уваженіе и восхищеніе товарищей. Рексъ наблюдалъ за нимъ молча, какъ-бы стараясь угадать его мысли.

— Да, вы счастливый человѣкъ, сказалъ онъ наконецъ, угадывая, по обыкновенію, вѣрно.

Слова эти обдали холодомъ Грейфа, и выраженіе его лица измѣнилось. Сразу въ толпѣ товарищей, среди шума борьбы и удовольствія побѣды воспоминаніе о родномъ замкѣ въ темномъ лѣсу встало передъ нимъ, какъ мрачная тѣнь. Его умъ вернулся назадъ къ тому вечеру, когда первое предсказаніе Рекса такъ внезапно исполнилось, и затѣмъ въ одинъ мигъ мелькнуло и воспоминаніе о томъ, что наканунѣ Рексъ точно также чертилъ круги и странныя фигуры на мраморномъ столѣ, въ тотъ моментъ, какъ Бауеръ подошелъ къ нимъ. Онъ обратился къ пріятелю и сказалъ вполголоса.

— Вы знали все по фигурамъ? вотъ почему вы были такъ спокойны.

— Да, отвѣчалъ Рексъ. Разумѣется, зналъ.

— Правда и то, что вы мастеръ въ фехтовальномъ искусствѣ, съ сомнѣніемъ проговорилъ Грейфъ.

— Вовсе нѣтъ. У этого человѣка не было никакихъ шансовъ на побѣду съ самаго начала, въ особенности, когда мы такъ скоро назначили дуэль послѣ того, какъ я задалъ свой вопросъ.

— Какой вопросъ?

— Тотъ, на который отвѣтили фигуры.

Грейфъ умолкъ. Онъ не могъ заставить себя повѣрить въ то, что считалъ шарлатанствомъ, и не могъ примирить вѣры въ такія нелѣпости съ тѣмъ фактомъ, что Рексъ былъ безспорно просвѣщенный человѣкъ, ученый въ своей спеціальности, образованный и развитый умъ, презирающій стародавніе предразсудки и идеи, не довѣряющій и дешевымъ новѣйшимъ теоріямъ и всѣмъ ученымъ, краснорѣчиво толкующимъ о прогрессѣ знанія. Чтобы такой человѣкъ вѣрилъ въ астрологію, казалось, чудовищной несообразностью. И однако Рексъ не только вѣрилъ въ то, что брался предсказывать, но даже охотно подвергался риску серьезнаго физическаго вреда въ силу своихъ предсказаній. Грейфъ подумалъ о томъ, что онъ читалъ про фанатиковъ и про невѣроятную удачу, которая почти всегда сопровождаетъ ихъ. И вотъ имъ овладѣло дикое желаніе узнать, что такое прочиталъ Рексъ въ своихъ рисункахъ, въ ту знаменательную ночь, когда пришло извѣстіе о возвращеніи Ризенека.

— Мы давно уже не говорили объ этихъ вещахъ, сказалъ онъ послѣ долгаго молчанія. Скажите мнѣ, что меня ждетъ повашему?

— Есть вещи, о которыхъ лучше совсѣмъ не говорить, отвѣчалъ Рексъ, серьезно глядя на товарища. Его жесткій взглядъ немного смягчился.

— Неужели это такъ дурно? спросилъ Грейфъ, пытаясь насмѣяться.

— Да, такъ дурно; а такъ какъ это случится не по вашей винѣ и такъ какъ вы ничѣмъ не можете этому помѣшать, то лучше этого вамъ и не знать.

— Вы не скажете мнѣ?

— Нѣтъ, если вы не станете настаивать, а вы, я знаю, не станете.

— Почему нѣтъ? Я настаиваю, насколько это дозволительно.

— Есть основательныя причины, почему вамъ не слѣдуетъ настаивать, отвѣчалъ тотъ. Во-первыхъ, мы съ вами добрые пріятели, а еслибы я вамъ сказалъ то, что васъ ожидаетъ, намъ было бы невозможно сохранить наши дружескія отношенія. Вы это знаете такъ же хорошо, какъ и я. Еслибы предостереженіе могло помочь вамъ, я бы не молчалъ. Еслибы я могъ дать вамъ совѣтъ, я бы это сдѣлалъ, рискуя даже оскорбить васъ. Вы знаете, что въ душѣ вы бы не повѣрили мнѣ, еслибы я заговорилъ, и что вы всегда думали бы, что я это сдѣлалъ не безъ опредѣленной цѣли. Даже впослѣдствіи, когда событія оправдали бы меня, вы не могли бы позабыть непріятной таинственной связи моей личности съ вашими бѣдствіями. Я предпочитаю сохранить наши добрыя отношенія. Кромѣ того, зачѣмъ я буду причинять вамъ боль ожиданія, когда это не принесетъ никакой пользы? Наконецъ, никто не непогрѣшимъ. Что, если я ошибся въ своихъ разсчетахъ?

— Вы правы, отвѣчалъ Грейфъ хотя не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ.

— Я зналъ, что вы не стангете настаивать. Гораздо лучше мирно жить, не заглядывая въ будущее. Полюбyйтесь лучше на нашихъ бойцовъ. Грейфъ не отвѣчалъ, но гладіаторский бой потерялъ всякую прелесть въ его глазахъ, и умъ не могъ оторваться отъ мысли о грядущемъ…

Вернувшись домой, Грейфъ нашелх письмо отъ отца. Графъ давно уже не упоминалъ о Ризенекѣ, и Грейфъ не ожидалъ никакихъ о немъ вѣстей. Онъ поблѣднѣлъ, читая письмо. Оказывалось, что Ризенекъ уже прибылъ въ Европу и намѣренъ безъ промедленія ѣхать въ Берлинъ, явиться въ министерство, заявить о своемъ намѣреніи воспользоваться амнистіей и поселиться въ отечествѣ.

«…Я самъ, писалъ Грейфенштеѣнъ, сильно сомнѣваюсь въ этомъ. Нѣ могу повѣрить, чтобы твой дядя быль включенъ въ общую амнистію, дарованную политическимъ преступникамъ. Онъ совершилъ преступленіе противъ гражданскихъ и противъ военныхъ законовъ и быль осужденъ военнымъ судомъ. Было бы лучше ему тогда же застрѣлиться. Но такъ какъ онъ этого не сдѣлалъ, то я вынужденъ написать ему теперь и предостеречь что, по моему мнѣнію, ему не безопасно возвращаться въ Германію. Тѣмъ временемъ будь остороженъ, мой мальчикъ, и держись своей корпораціи, гдѣ тебя не потревожатъ по случаю твоего позорнаго родственника. Онъ не стоитъ того, чтобы изъ-за него драться, хотя, конечно, ты долженъ будешь выйдти на дуэль, — если посторонній человѣкъ позволитъ себѣ непріятныя замѣчанія. Къ счастію, черезъ какой-нибудь мѣсяцъ ты будешь дома, гдѣ ничего подобнаго не можетъ cлучитьcя. Слава Богу, мы здоровы, хотя твоя мать продолжаетъ быть мoлчаливѣе, чѣмъ когда-либо. Прощай»…

Грейфъ положилъ письмо въ карманъ и въ мрачномъ настроеніи пошелъ на лекцію, размышляя, что, по всей вѣроятности, въ этотъ самый мoментъ Ризнекъ ужѣ на пути въ Берлинъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ половинѣ декабря глубокій снѣгъ выпалъ въ Шварцвальдѣ. Онъ лежалъ большими бѣлыми сугробами около твердынь Грейфенштейна, подгоняемый къ его массивнымъ стѣнамъ холоднымъ, сѣвернымъ вѣтромъ, пока наконецъ у входа въ главныя ворота не образовалась глубокая траншея, прорытая въ бѣломъ покровѣ земли. Въ лѣсу вѣтви сосенъ тоже были покрыты снѣгомъ — ихъ иглы казались почти черными. Ни малѣйшей цвѣтной точки не было видно кругомъ, все было черно или бѣло.

Старикъ Грейфенштейнъ такъ же мало боялся зимы, какъ и всего другаго на свѣтѣ. День за днемъ ходилъ онъ съ ружьемъ и собакой по сугробамъ, съ холма на холмъ, по открытымъ полянамъ, гдѣ снѣгъ былъ не такъ глубокъ, и по ущельямъ и оврагамъ, гдѣ онъ доходилъ ему почти по поясъ и гдѣ собака съ трудомъ пробиралась по слѣдамъ, протоптаннымъ ея господиномъ. Грейфенштейнъ доставлялъ себѣ единственное развлеченіе своей жизни, на свой собственный уединенный ладъ, рѣдко стрѣляя, никогда не промахиваясь если разъ выстрѣлитъ, убивая дикую козу разъ или два въ недѣлю и принося ее домой на собственныхъ плечахъ, или же подкарауливая впродолженіи шести или семи часовъ оленя: испытывая угрюмое удовольствіе отъ неизмѣннаго одиночества и безмолвно наслаждаясь мыслью, что все это его собственное и онъ воленъ по своему усмотрѣнію, даровать этому жизнь или убить. Егеря знали, что онъ не любитъ спутниковъ, и держались поодаль, когда онъ бродилъ по своимъ владѣніямъ, довольные быть можетъ въ душѣ тѣмъ, что ихъ неутомимый господинъ исполнялъ ихъ работу въ жестокую стужу, предоставляя имъ курить трубку дома или пить пиво и вишневку въ трактирѣ отдаленной деревни. Онъ выходилъ изъ дому рано по утру и рѣдко возвращался до наступленія сумерекъ.

Грейфенштейнъ и его жена, повидимому, понимали другъ друга и хотя дни проходили за днями, впродолженіи которыхъ они едва перекидывались словомъ-двумя, никто изъ нихъ не жаловался на обоюдное молчаніе. Время отъ времени кто-нибудь изъ слугъ объявлялъ, что не въ силахъ выносить долѣе этой жизни, и отказывался отъ большаго жалованья и великолѣпной ливреи, чтобы вернуться въ городъ. Его замѣняли другимъ, не говоря ни слова. Вопреки нѣмецкому обычаю, Грейфенштейнъ никогда не разсчитывалъ на то, что слуга проживетъ долго въ его домѣ, и ставилъ лишь условіемъ, чтобы онъ предупреждалъ о своемъ отказѣ за двѣ недѣли. Ни онъ, ни жена его не были настолько стары, чтобы слуги могли соблазниться мыслью пробыть при нихъ до ихъ смерти, въ надеждѣ поживиться чѣмъ-нибудь въ общей суматохѣ. Было нѣчто странное въ томъ образѣ жизни, какой вела эта чета, одинокая и нелюдимая, въ своемъ старинномъ замкѣ, окруженная толпой вѣчно новыхъ слугъ, которые одинъ за другимъ, соскучившись страшнымъ однообразіемъ жизни, уступали мѣсто другимъ, которые въ свою очередь уходили черезъ полгода, много черезъ годъ. И однако ни Грейфенштейнъ, ни Клара не пожелали бы измѣнить свой образъ жизни.

Грейфенштейнъ отказался отъ попытки объяснять себѣ не. дугъ жены, если только она была дѣйствительно больна, но не могъ не видѣть, что наружность и характеръ ея сильно измѣнились, и это мало содѣйствовало его спокойствію. Самъ онъ казался такимъ, какъ всегда. Послѣ полученія извѣстія о томъ, что сводный братъ его намѣренъ вернуться, онъ закалилъ себя на счетъ могущихъ произойти отъ того бѣдъ; а когда онъ узналъ, что Ризенекъ въ Европѣ, то стиснулъ зубы и сталъ еще усерднѣе гоняться за дичью по сугробамъ. Онъ зналъ, что ничего не можетъ сдѣлать, чтобы помѣшать ходу событій, и зналъ также, что если братъ пріѣдетъ въ замокъ, ему, Грейфенштейну, потребуется вся его сила и энергія, чтобы видѣться съ нимъ. Ничего больше не оставалось, какъ ждать. Что касается тайны Клары, то чѣмъ болѣе онъ объ этомъ думалъ, тѣмъ сильнѣе убѣждался, что она связана не съ личностью Ризенека, а кого-то другаго. Онъ очень тревожился на ея счетъ, — было очевидно, что если ничего не произойдетъ такого, что могло бы оживить ея энергію и поднять духъ, то она вскорѣ совсѣмъ разнеможется, если только не умретъ отъ тоски.

Не разъ Грейфенштейнъ предлагалъ женѣ ѣхать путешествовать, провести зиму на югѣ, но она отказывалась оставить свой замокъ съ твердостью, удивлявшей его. Грейфу это будетъ неудобно, говорила она, а удобство Грейфа прежде всего. Когда онъ женится, имъ можно будетъ уѣхать и предоставить замокъ молодой четѣ. До тѣхъ поръ имъ нельзя двинуться съ мѣста. Грейфенштейнъ не могъ не согласиться съ разсудительностью такого взгляда. Тѣмъ временемъ онъ старался убѣдить жену жить больше на открытомъ воздухѣ, ѣздить верхомъ, кататься въ экипажѣ, чѣмъ-нибудь заниматься. Но она признавалась, что слишкомъ слаба чтобы подвергаться холоду.

Грейфенштейнъ былъ добръ по своему и ему стало жаль жены. Она больше не возмущала въ немъ чувства приличія своими несвоевременными перерывами, безсмысленнымъ смѣхомъ, истерическимъ хохотомъ, дурацкимъ разговоромъ. Онъ говорилъ себѣ, что, должно быть, она дѣйствительно очень больна, что такъ серьезна и тиха. Быть можетъ, она нуждалась въ удовольствіяхъ. Его идеи объ удовольствіяхъ были довольно смутнаго характера, а такъ какъ она не хотѣла выѣзжать изъ дому или ѣхать путешествовать, то онъ рѣшительно не зналъ чѣмъ бы повеселить ее. Но мысль, что это необходимо для ея здоровья, не давала ему покоя, и онъ принялъ отчаянное рѣшеніе, ради котораго ему приходилось въ значительной мѣрѣ пожертвовать собственными вкусами. Онъ предложилъ женѣ читать ей вслухъ лучшихъ нѣмецкихъ авторовъ. Даже бѣдная Клара, которую трудно было развеселить, слабо улыбнулась и широко раскрыла свои выцвѣтшіе глаза при этомъ предложеніи.

— Что-за идея! вскричала она.

Грейфенштейнъ высказалъ свое предложеніе вечеромъ, когда оба сидѣли на креслахъ по обѣимъ сторонамъ большаго камина съ геральдической рѣзьбой, въ гостиной. Они обыкновенно читали каждый про себя и около каждаго стоялъ столикъ съ лампой подъ абажуромъ и грудой книгъ,

— Душа моя, отвѣчалъ Грейфенштейнъ, тутъ дѣло не въ идеяхъ. Я обсуждалъ этотъ вопросъ и пришелъ къ заключенію, что тебѣ необходимо развлечете. Поэтому я обязанъ доставить тебѣ развлеченіе. Такъ какъ я не могу ни пѣть, ни тандовать, и такъ какъ ты не играешь въ карты, то я не могу придумать лучшаго способа занять тебя, какъ читать вслухъ. Нѣмецкая литература очень разнообразна. Выбери своего любимаго автора, и я буду читать тебѣ, сколько угодно.

Грейфенштейнъ говорилъ это совсѣмъ серьезно, своимъ обычнымъ, сухимъ и дѣловымъ тономъ. Когда онъ кончилъ, то сталъ перебирать одну за другой книги, лежавшія на столѣ, и просматривать ихъ заглавія, какъ бы выбирая, какая лучше подходитъ къ его цѣли. Клара не находила отвѣта на его аргументы и улыбка исчезла съ ея лица. Худыя руки безпомощно упали на колѣни, а усталая голова склонилась на грудь. Она желала бы, чтобы все уже миновало и чтобы ей можно было заснуть безъ просыпу. Грейфенштейнъ не обращалъ на нее вниманія.

— Какую выбрать? спросилъ онъ.

Она медленно подняла лицо и поглядѣла на него.

— О! Гуго! лучше этаго не надо! слабо произнесла она.

Мужъ отложилъ выбранную книгу и откинулся назадъ на

спинку кресла, сложивъ мускулистыя руки на колѣняхъ и пристально глядя на жену.

— Клара, произнесъ онъ наконецъ, что съ тобой?

— Ничего, ровно ничего, отвѣчала она съ жалкимъ усиліемъ казаться веселой.

— Безполезно говорить мнѣ это, отвѣчалъ Грейфенштейнъ, все еще не спуская съ нее глазъ. Съ тобой что-то произошло, и что-то серьезное. Я давно наблюдаю за тобой. Или ты физически больна, или что-нибудь другое тебя тревожитъ.

— О, нѣтъ! ничего, увѣряю тебя, продолжала она чуть слышнымъ голосомъ.

— Повторяю, что безполезно отнѣкиваться. Я не допрашиваю тебя, моя милая, продолжалъ онъ почти ласково. Каковы бы ни были твои мысли, онѣ твои собственныя. Но я не могу видѣть, какъ ты таешь на моихъ глазахъ, и не желать тебѣ помочь. Это мой долгъ. Но вотъ видишь ли: мужчина сильнѣе женщины и воображеніе у него не такъ развито. Быть можетъ, ты не попусту ли мутишь себя, и еслибы рѣшилась довѣриться мнѣ, я бы доказалъ тебѣ, что нѣтъ причины горевать. Подумай хорошенько: нельзя ли тебѣ довѣрить мнѣ свою печаль, дай отвѣтъ.

Клара слушала, сначала плохо понимая, что онъ говоритъ. Затѣмъ, когда уразумѣла его слова и подумала о своей тайнѣ, то ей показалось, что она съ ума сходитъ; ей казалось, что какая-то демоническая сила овладѣваетъ ею, принуждая медленно, но упорно и противъ воли встать съ мѣста и разсказать всю исторію, открыть правду. Голова у ней кружилась. Ей слышались роковыя слова, отчетливо произносимыя ея собственнымъ голосомъ. Она чувствовала, какъ холодный ужасъ леденилъ ея члены. Она видѣла грозное лицо Грейфенштейна, преображенное яростью и ненавистью, видѣла, какъ выпрямляется его высокая фигура, а рука поднимается для удара, и закрывала лицо, ожидая смерти.

Но то былъ лишь мимолетный сонъ. Тишина пробудила ее къ жизни, руки опустились и она увидѣла мужа спокойно сидѣвшаго на мѣстѣ и глядѣвшаго на нее тѣмъ же добрымъ, тревожнымъ взглядомъ. Она не говорила, не издала ни звука, и Грейфенштейнъ не видѣлъ подъ румянами смертельной блѣдности ея лица. Онъ видѣлъ только, какъ она закрыла лицо руками, но тотчасъ же отняла ихъ. Въ этотъ моментъ она пережила адскія страданія, но тайну свою не выдала. Страшная, незримая сила, толкавшая ее высказаться, ушла, и никто не зналъ, что у нея на сердцѣ.

— Ты, конечно, не совсѣмъ здорова, сказалъ Грейфенштейнъ, возобновляя аттаку съ свойственной ему настойчивостью. Не можешь ли сказать мнѣ что съ тобой.

— Нѣтъ! закричала она вдругъ испуганнымъ голосомъ. Подъ вліяніемъ мучительнаго страха, она сдѣлала страшное усиліе надъ собой и захохотала. Хохотъ удался ей, потому что вопросъ шелъ о жизни и смерти, и еслибы не удался, то она бы себя выдала. Словомъ «нѣтъ» она чуть-было не погубила себя, но смѣхъ спасъ ее, хотя она дрожала какъ листъ, когда эхо замерло въ закоулкахъ большаго покоя, и капли холоднаго пота сбѣгали со лба на разрумяненныя щеки.

— Ахъ! воскликнулъ Грейфенштейнъ, вотъ ты опять стала сама собой. Можетъ быть намъ слѣдуетъ побольше разговаривать по вечерамъ; Мнѣ пріятно теперь слышать твой смѣхъ. Будемъ разговаривать. Я увѣренъ, что у тебя просто припадокъ скуки, не такъ ли?

— О, безъ сомнѣнія. Будемъ разговаривать, если хочешь.

— Я слишкомъ молчаливый человѣкъ для тебя, Клара, сказалъ ея мужъ задумчиво. Разумѣется, мой долгъ сдѣлать надъ собой усиліе.

— Такъ же, какъ и мой, отвѣтила она съ серьезностью, обратившей его вниманіе.

Она подумала, что если не заберетъ себя въ руки, то страшная сцена, которую она пережила въ воображеніи, можетъ произойти въ дѣйствительности.

— Нѣтъ, сказалъ Грейфенштейнъ, ты больна, и тебя слѣдуетъ развлекать. Ну что жъ ты скажешь о моемъ предложеніи? Не почитать ли тебѣ, кого прикажешь выбрать: Гёте, Шиллера или Гейне? Ты хорошо знакома со всѣми новѣйшими писателями.

— Что нибудь изъ Гейне, если хочешь.

— Хорошо. Можетъ быть Гейне насъ посмѣшитъ.

Сумрачное развлеченіе началось и продолжалось около часу, но оказалось далеко не такимъ веселымъ, какъ ожидалось.

Удивительное остроуміе писателя было потеряно для Грейфенштейна, который благодаря добросовѣстными, усиліямъ читать хорошо и выразительно, до такой степени путался въ смыслѣ, что почти не понималъ того, что читалъ. Что касается Клары она закрыла глаза и откинувшись на спинку кресла не слушала мужа, вся погруженная въ ужасъ своего настоящаго положенія, передъ которымъ блѣднѣли всѣ прошлыя невзгоды. Время отъ времени она пыталась слушать, но голосъ мужа звучалъ точно изъ какой-то дали, доносясь до нее черезъ какую-то преграду, стоявшую между нимъ и ею.

Часы пробили десять и Грейфенштейнъ закрылъ книгу съ военной точностью дочитавъ послѣднюю строку, Клара заставила себя поблагодарить его.

— Ты очень добръ, сказала она; мнѣ было очень пріятно тебя слушать.

— Каждый вечеръ буду читать тебѣ, пока ты не поправишься, отвѣчалъ мужъ съ большой рѣшимостью.

И сдержалъ слово, хотя планъ его развлекать бѣдную жену не увѣнчался особеннымъ успѣхомъ.

Вечеръ за вечеромъ садился онъ у камина, ровно черезъ полчаса послѣ ужина.

Вечеръ за вечеромъ Клара сидѣла съ полузакрытыми глазами, слушая его деревянный голосъ, какъ во снѣ, и удивлялась чѣмъ это все кончится. Въ ихъ жизни или привычкахъ не произошло никакой перемѣны, кромѣ того обстоятельства, которое на языкѣ Грейфенштейна означало: развлекать жену. Все было то же самое; однообразно чередовались утро и вечеръ, ночь и день, и снова наступалъ вечеръ. Быть можетъ жизнь этихъ двухъ людей продолжала бы далеко еще течь въ томъ узкомъ руслѣ, которое они сами себѣ проложили, еслибы подготовлявшіяся событія могли быть задержаны. Грейфенштейнъ былъ прежде всего человѣкъ привычки, неспособный утомиться исполненіемъ того, что онъ считалъ своимъ долгомъ, а желѣзное здоровье Клары быть можетъ помогло бы ей пережить убійственную монотонность такой жизни. Въ самомъ дѣлѣ, если послѣ вышеприведеннаго разговора, что-нибудь и перемѣнилось въ ея положеніи, то къ лучшему. Фиктивное спокойствіе, воцарилось въ старомъ замкѣ и въ отношеніяхъ супруговъ пробилась нѣкоторая теплота, пріятная обоимъ. У Клары это былъ результатъ отчаянія и усталости. Она чувствовала себя совершенно неспособной перенести крупное несчастіе и была благодарна мужу и молила Бога чтобы оба могли умереть въ этотъ мирный періодъ ихъ жизни. Она смутно вѣрила, что небо не допуститъ жестокой катастрофы, которая мерещилась ей днемъ и ночью. Развѣ она не была вѣрной женой сумрачному, угрюмому человѣку, который сидѣлъ противъ нее у камина, вотъ уже двадцать пять лѣтъ? Развѣ она не была преданной, доброй матерью Грейфу, если и не очень любящей, то по крайней мѣрѣ тѣмъ, что люди называютъ доброй матерью? Совѣсть подсказывала ей покрайней мѣрѣ это и большимъ утѣшеніемъ для нее было думать, что она не совсѣмъ дурная женщина. Кромѣ того она была поставлена въ очень дикія обстоятельства, когда совершила свое дѣяніе, какое бы оно тамъ ни было, и если не была въ то время такъ молода, какъ увѣряла, то все же и не такъ стара, чтобы понимать, что дѣлаетъ. Конечно небо не будетъ такъ жестоко, чтобы наказать ее теперь за грѣхи молодости; теперь, когда между тѣмъ днемъ и нынѣшнимъ протекло четверть вѣка мирной замужней жизни; теперь, когда Грейфъ возмужалъ и готовится самъ жениться. Конечно ей будетъ пощада. Но если не будетъ, если небо окажется болѣе справедливо, нежели милосердно, что будетъ тогда съ нею? Кровь билась въ ея вискахъ, когда она думала объ этомъ и вдругъ отхлынула къ усталому сердцу. Пуще всего мысль о Грейфѣ была нестерпима. Онъ тоже узнаетъ, если что-нибудь обнаружится. Онъ тоже обратится противъ нее и заставитъ выпить горькую чашу до дна.

Но все же она вѣрила и надѣялась, надѣялась и вѣрила, что этотъ день никогда не наступитъ.

И однако онъ наступилъ этотъ день, послѣ долгихъ мѣсяцевъ смертельнаго страха и какъ разъ тогда, когда она льстила себя надеждой, что онъ никогда не наступитъ. Разъ, когда Грейфенштейнъ вернулся въ сумерки домой, онъ нашелъ въ своей комнатѣ письмо. Онъ распечаталъ его и прочиталъ, скрежеща зубами — лицо его помертвѣло. Онъ не произнесъ ни звука, не ухватился за голову, не сжалъ кулаковъ, не упалъ въ кресло. Онъ только сталъ еще суровѣе и стоялъ молча глядя въ огонь. Послѣ минутнаго размышленія онъ бросилъ письмо въ огонь и дожидался пока оно не сгоритъ. Послѣ того онъ позвонилъ.

— Слушай, Яковъ, сказалъ онъ вошедшему слугѣ, и голосъ его не дрожалъ. Одинъ пріятель пишетъ мнѣ, что пріѣдетъ поохотиться въ лѣсу. Онъ охотится одинъ, какъ и я одинъ хожу на охоту. Погода дурная, и онъ можетъ быть сюда каждую минуту. Когда онъ пріѣдетъ, немедленно проводи его въ эту комнату и пришли за мной. Я недалеко отойду отъ замка, пока онъ пріѣдетъ.

Слуга спросилъ фамилію господина.

— Г. Брандтъ, отвѣтилъ Грейфенштейнъ безъ колебанія.

Письмо увѣдомляло его, что въ просьбѣ Ризенеку о включеніи его въ амнистію на отрѣзъ отказано, и что онъ вторично бѣжалъ подъ вымышленнымъ именемъ. Онъ обращался къ брату, прося его помочь ему перебраться черезъ границу въ Констанцѣ, и сообщалъ, чтобы его пріѣзда въ замокъ ждали съ минуты на минуту.

Оставшись одинъ, Грейфенштейнъ сѣлъ, чтобы обдумать положеніе, старательно набивъ трубку, которую привезъ ему сынъ и закуривъ ее. Онъ имѣлъ обыкновеніе такъ дѣлать всякій разъ, какъ возвратится домой, и ему казалось, что пренебречь какой-либо подробностью повседневной жизни значило бы проявить недостойное его волненіе.

Онъ аккуратно поставилъ ноги на рѣшетку камина, какъ разъ на то самое мѣсто, куда обыкновенно ставилъ ихъ, возвращаясь домой, изъ привычной позѣ курилъ трубку съ обычной торжественностью. Было бы ошибочнымъ преувеличивать значеніе, какое пріѣздъ Ризенека имѣлъ въ его глазахъ; оно не могло вызвать какія-нибудь матеріальныя послѣдствія для самого Грейфенштейна. Его не ждало ни разореніе, ни неминучая бѣда. Онъ опасался нравственной стороны инцидента, и хуже всего необходимости сообщить Кларѣ о существованіи обезчещеннаго брата. Онъ хорошо зналъ, что въ газетахъ появится отчетъ о попыткѣ Ризенека, и боялся, чтобы какой-нибудь памятливый журналистъ не напомнилъ объ ихъ родствѣ. Подобно многимъ людямъ, жившимъ первоначально въ столицѣ, онъ воображалъ, что всѣ еще знаютъ и уважаютъ его, и придавалъ громадное значеніе простому упоминовенію своей фамиліи. Что его назовутъ въ газетѣ братомъ обезчещеннаго и преступнаго офицера, казалось ему крупнымъ бѣдствіемъ, невыносимымъ почти ударомъ для его гордости. Онъ не подозрѣвалъ, что въ сущности о немъ позабыли, точно онъ двадцать лѣтъ уже какъ умеръ. Дни, когда онъ носилъ мундиръ, казались ему такъ близки, что онъ не могъ вообразить, что его молодость кажется чѣмъ то такимъ давно прошедшимъ для тѣхъ, кто нѣкогда зналъ его. Вся его природа возмущалась при мысли о встрѣчѣ съ Ризенекомъ и хотя онъ и не обладалъ черезчуръ сильнымъ воображеніемъ, однако не могъ не представлять себѣ горькихъ словъ, какими встрѣтитъ брата. Въ его нравственномъ характерѣ не было ничего циническаго. Для него честь была фактомъ, а не предразсудкомъ, безцѣннымъ сокровищемъ, домашнимъ идоломъ, которому онъ готовъ былъ каждую минуту принести въ жертву всякое другое соображеніе. Существованіе брата было раной, пятномъ на его домашнемъ богѣ. Грейфенштейнъ былъ очень несчастенъ, и его горе носило скорѣе характеръ злобы противъ преступника, нежели отливалось въ мягкую и безобидную форму самосожалѣнія.

Положеніе было нестерпимое и однако его приходилось перенести. Каждую минуту Ризенекъ могъ появиться. Грейфенштейнъ не могъ даже искать диверсіи въ приготовленіяхъ къ торопливому отъѣзду брата, такъ какъ всякое такое приготовленіе повредило бы его плану: на слѣдующій день рано поутру ѣхать верхомъ какъ-бы на охоту съ ружьями и собаками, проѣхать какъ можно дальше и затѣмъ, сойдя съ лошадей, перейти черезъ швейцарскую границу. Ничего не могло быть легче, и онъ зналъ, что Ризенекъ это хорошо знаетъ благодаря его знакомству съ мѣстностью. Хотя въ амнистіи и было отказано, но попытокъ къ арестованію бѣглеца не будетъ сдѣлано. Ему позволятъ оставить страну безпрепятственно, — сочтутъ неполитичнымъ оживлять скандалъ возвращеніемъ его въ крѣпость, откуда онъ бѣжалъ много лѣтъ тому назадъ. Грейфенштейну нечего было бояться за себя, и его ни мало не заботило, что станется съ братомъ, лишь бы онъ не былъ пойманъ. Тѣмъ не менѣе онъ сильно страдалъ, поджидая его, такъ какъ боялся этой встрѣчи больше, чѣмъ всякой физической опасности.

Стукъ въ дверь прервалъ его думы. Что-то сказало ему, что Ризенекъ близко, но онъ повернулъ голову съ дѣланнымъ спокойствіемъ, такъ что могъ видѣть лицо слуги, не выпуская трубки изо рта.

— Г. Брандтъ пріѣхалъ, сказалъ человѣкъ спокойно, какъ самую обыкновенную вещь. Гренфенштейнъ даже въ этотъ моментъ нашелъ въ себѣ мужество пристально вглядѣться въ лицо слуги, но его выраженіе не показывало ни малѣйшей подозрительности.

— Введите сюда его, отвѣчалъ господинъ ровнымъ голосомъ. Онъ медленно всталъ съ мѣста и повернулся спиной къ огню. Пламя въ комнатѣ было ярче одинокой лампы, стоявшей на конторкѣ, и отбрасывало громадную черную тѣнь могучей фигуры Грейфенштейна на противуположную стѣну, такъ что тѣнь качалась отъ пола до потолка, точно грозное привидѣніе.

Слуга растворилъ дверь настежь и отступилъ, пропуская въ комнату высокаго, стараго человѣка.

Сомнительно, узналъ ли бы Грейфенштейнъ брата, еслибы встрѣтился съ нимъ при другихъ обстоятельствахъ. Сорокъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ они не видѣлись, и оба были теперь стариками. Разница въ ихъ лѣтахъ была невелика, отецъ Грейфенштейна умеръ, когда ему было не болѣе году, а мать вышла вторично замужъ три года спустя. Въ свою очередь она умерла, когда сыновья ея были еще мальчиками, и съ того времени Грейфенштейнъ рѣдко видѣлся съ братомъ, котораго его отецъ воспитывалъ въ другомъ городѣ. Затѣмъ молодой Ризенекъ поступилъ на прусскую службу и нѣсколько лѣтъ спустя сгубилъ свою каррьеру измѣной.

Передъ Грейфенштейномъ былъ высокій человѣкъ, съ густыми бѣлыми волосами и бѣлой какъ снѣгъ бородой, съ смуглымъ лицомъ, очевидно сильный, не взирая на годы; саой рѣзкой чертой въ его лицѣ были густыя черныя брови, крывавшія маленькіе сѣрые глазки. Глаза были слишкомъ близко одинъ отъ другаго, что придавало лицу выраженіе ума и хитрости. Глубокія морщины бороздили высокій лобъ и спускались широкими складками изъ-подъ глазъ до самой бороды. Куно фонъ-Ризенекъ былъ, очевидно, человѣкъ съ сильными чувствами и страстями, энергическимъ темпераментомъ, умный, не особенно щекотливый, но способный увлекаться пылкими идеями и даже доходить до нѣкотораго фанатизма. Невѣроятно было, чтобы онъ рѣшился на поступокъ, исковеркавшій его жизнь, изъ одного холоднаго разсчета и, однако, нельзя было повѣрить чтобы онъ могъ быть вполнѣ безкорыстенъ. Общее впечатлѣніе, производимое имъ, былонеуспокоительное.

Онъ вошелъ въ комнату медленными шагами, не спуская глазъ съ брата. Слуга затворилъ за нимъ дверь, и братья остались вдвоемъ. Ризенекъ остановился, дойдя "до середины комнаты.

На мгновеніе лицо его выразило смущеніе, и онъ заговорилъ:

— Гуго, узнаешь ли ты меня?

— Да, отвѣчалъ Грейфенштейнъ, узнаю.

Онъ держалъ руки за спиной и не перемѣнилъ позы.

— Ты получилъ мое письмо?

— Да. Я сдѣлаю то, о чемъ ты просишь.

Отвѣты давались жесткимъ, презрительнымъ тономъ, Грейфенштейнъ почти дрожалъ отъ ярости, что вынужденъ принимать и оберегать человѣка, котораго презиралъ и ненавидѣлъ. Но Ризенекъ и не ждалъ радушнаго пріема, выраженіе его лица не измѣнилось.

— Благодарю, отвѣчалъ онъ. Это единственное, о чемъ я тебя прошу, и даю тебѣ слово, что это послѣднее.

Старые глаза Грейфенштейна зажглись опаснымъ огонькомъ, и на минуту гнѣвъ, душившій его, прорвался наружу.

— Твое… Онъ хотѣлъ сказать «твое слово», выливъ въ эти два слова все презрѣніе, какое испытывалъ къ человѣку, нарушившему уже свое слово, да какъ еще! Но онъ сдержался изъ великодушія. Какъ бы то ни было, а Ризенекъ былъ его гость и пріѣхалъ къ нему за покровительствомъ, а потому нельзя было оскорблять его.

— Ты завтра поутру будешь за границей отвѣчалъ онъ, сдерживаясь.

Но Ризенекъ слышалъ первое слово и зналъ, что должно было за нимъ послѣдовать, слегка поблѣднѣлъ, какъ ни былъ закаленъ, и положилъ руку на спинку кресла, стоявшаго около него.

— Я не буду долѣе тебя безпокоить, сказалъ онъ. Если ты покажешь мнѣ мѣсто, гдѣ я могу провести ночь, я буду готовъ въ путь завтра утромъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Грейфенштейнъ. Это не годится. Слуги знаютъ, что въ домѣ гость. Они ожидаютъ увидѣть тебя за обѣдомъ. Ты, вѣроятно, голоденъ.

Быть можетъ, онъ пожалѣлъ, что показалъ брату хотя бы однимъ нечаяннымъ словомъ то, что происходитъ у него на сердцѣ, старинное чувство гостепріимства заговорило въ немъ.

— Садись, прибавилъ онъ, такъ какъ Ризенекъ, повидимому, колебался. Необходимо тебѣ обѣдать съ нами и познакомиться съ женой. Ты не долженъ возбуждать подозрѣній.

— Ты, значитъ, женатъ? спросилъ Ризенекъ.

Это было скорѣе размышленіе вслухъ, нежели вопросъ. Хотя онъ писалъ брату не разъ, но отвѣты брата, когда онъ ими удостаивалъ, были очень кратки и исключительно дѣловаго характера.

— Я уже двадцать пять лѣтъ какъ женатъ, отвѣчалъ Грейфенштейнъ.

Ризенекъ сѣлъ на стулъ и оперся локтемъ на столъ. Никто изъ нихъ не заговаривалъ; Грейфенштейнъ сѣлъ на прежнее мѣсто и снова раскурилъ трубку, принявъ какъ разъ ту позу, въ какой сидѣлъ, когда ему доложили о приходѣ брата. Положеніе было почти невыносимое, но привычка помогала ему переносить его.

— Я тоже былъ женатъ, сказалъ наконецъ Ризенекъ тихимъ голосомъ, точно про себя. Ты никогда не видалъ мою жену? вдругъ спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— Она умерла, продолжалъ тотъ. Давно… болѣе тридцати лѣтъ.

— Да?.. сказалъ Грейфенштейнъ такимъ тономъ, точно ему нѣтъ до этого никакого дѣла.

Снова воцарилось безмолвіе въ комнатѣ, нарушаемое лишь трескомъ дровъ въ каминѣ да стукомъ часовъ въ углу комнаты. Цѣлый часъ долженъ былъ пройти до обѣда, и Грейфенштейнъ не зналъ, что ему дѣлать съ нежеланнымъ гостемъ. Наконецъ, Ризенекъ вынулъ изъ портсигара черную южно-американскую сигару и закурилъ ее. И продолженіи нѣсколькихъ моментовъ онъ задумчиво курилъ, и дымъ точно развязалъ ему языкъ, онъ снова заговорилъ:

— Она умерла. Она погубила меня. Ты никогда не слыхалъ, какъ это случилось? И однако, я любилъ ее. Она не захотѣла послѣдовать за мною. Но потомъ мнѣ прислали прядь ея волосъ и мальчика-сына. Еслибы не она, этого бы никогда не случилось, но я простилъ ее. Ты никогда не слыхалъ, какъ это произошло?

— Я не справлялся, отвѣчалъ Грейфенштейнъ. Ты говоришь, что она погубила тебя. Что ты хочешь этимъ сказать?

— Она заставила меня это сдѣлать. Она восторженно относилась къ свободѣ и къ революціи. Она наполнила мои умъ идеями о народномъ самодержавіи. Она ни о чемъ другомъ не говорила. Она умоляла меня на колѣняхъ присоединиться къ ея партіи, какъ она выражалась. Она убаюкивала меня мечтами о величіи въ большой республикѣ, она озаряла преступленіе блескомъ геройства и втолкнула меня въ тайное общество, смѣясь надъ отсутствіемъ во мнѣ мужества. Я любилъ ее, и она одурачила меня, хуже того, обратила меня въ измѣнника, хуже того: въ убійцу, потому что уговорила дать оружіе черни, превратила меня въ преступника, изгнанника, предметъ ненависти моихъ соотечественниковъ и презрѣнія для всѣхъ, кто меня зналъ. И однако, я любилъ ее, даже когда все погибло я отдалъ бы душу чтобы только она пошла со мной.

Лицо Грейфенштейна выражало неизмѣримое презрѣніе къ человѣку, который въ полномъ цвѣтѣ силъ и юношеской гордости принесъ честь въ жертву женскому слову, даже не ради ея любви, которая уже принадлежала ему и безъ того.

— Мнѣ кажется, сказалъ онъ, у тебя подъ рукой было очень простое средство спасенія.

— Пуля?.. Знаю. И однако я остался жить и живу до сихъ поръ. Почему? Не знаю. Я вѣрилъ въ революцію, хотя эту вѣру навязали мнѣ насильно, и продолжалъ вѣрить въ нее долго, и тогда какъ очутился въ южной Америкѣ. А когда я пересталъ въ это вѣрить, никому не было дѣла живъ я или умеръ. Затѣмъ мелькнула эта надежда и была разрушена. Теперь я почти способенъ…

Грейфенштейнъ съ нѣкоторымъ интересомъ поглядѣлъ на него съ минуту, затѣмъ всталъ съ мѣста и рѣшительно подошелъ къ большому темному шкафу. Онъ вынулъ изъ него

большой ящикъ изъ полированнаго краснаго дерева и поставилъ передъ братомъ.

Ризенекъ отлично понялъ, что это значитъ, но не смутился. Напротивъ того, открылъ ящикъ и поглядѣлъ на великолѣпный револьверъ, заряженный и готовый для выстрѣла. Послѣ того, положилъ его опять на столъ и отодвинулъ отъ себя.

— Не теперь, спокойно отвѣчалъ онъ. Я въ твоемъ домѣ. Тебѣ пришлось бы объяснять, кто я такой. Это былъ бы скандалъ. Я не хочу этого.

— Положи его къ себѣ въ карманъ, замѣтилъ Грейфенштейнъ угрюмо. Тебѣ онъ можетъ послужить впослѣдствіи.

Ризенекъ молча поглядѣлъ на брата, затѣмъ снова взялъ револьверъ въ руки.

— Ты даришь его мнѣ? спросилъ онъ. Тебѣ вѣдь, знаешь, неудобно было бы потребовать его впослѣдствіи.

— Да.

— Благодарю.

Онъ взялъ револьверъ, внимательно оглядѣлъ его и положилъ въ карманъ.

— Благодарю, повторилъ онъ.

Грейфенштейнъ размышлялъ: хватитъ ли у Ризенека духу поступить такъ. Для него самого въ этой мысли не было ничего ужаснаго. Онъ просто указалъ этому презрѣнному существу способъ уйти отъ людскаго презрѣнія. Самъ онъ въ такомъ случаѣ давно бы уже покончилъ съ собой и не понималъ, какъ можетъ человѣкъ колебаться и не выбрать самаго естественнаго изъ открывающихся передъ нимъ путей. Затѣмъ, чтобы перемѣнить разговоръ, онъ упомянулъ о планахъ на завтра. Въ сущности онъ не вѣрилъ въ намѣреніе брата; но, какъ честный человѣкъ, согласно своимъ понятіямъ, считалъ, что исполнилъ свой долгъ, вручивъ ему оружіе.

— Мы проѣдемъ верхомъ довольно большое разстояніе, сказалъ онъ, а затѣмъ пойдемъ пѣшкомъ. Когда ты будешь у озера, можешь нанять лодку, которая тебя и перевезетъ на другой берегъ. Предупреждаю, это довольно далеко.

— Довольно, если ты покажешь мнѣ дорогу, отвѣчалъ Ризенекъ, разсѣянно. Ты очень добръ.

— Это въ моихъ интересахъ, замѣтилъ Грейфенштейнъ, не желавшій, чтобы неправильно толковали его поступки. Послѣ того онъ снова замолчалъ.

Изъ двухъ братьевъ Ризенекъ чувствовалъ себя наиболѣе ловко. Бытьможетъ, онъ не сознавалъ, до какой степени братъ презираетъ его. Кромѣ того, онъ многіе годы водился съ людьми различныхъ націй и не сообразилъ сразу насколько братъ отличался отъ нихъ, хотя бы только уже въ отношеніи къ нему. Кромѣ того, онъ выбитъ былъ изъ колеи, полученнымъ недавно ударомъ и думалъ больше о себѣ, нежели о вещахъ и людяхъ, которыхъ видѣлъ. Впродолженіи долгой жизни онъ изощрилъ свой острый умъ въ сношеніяхъ съ людьми и при всякихъ другихъ обстоятельствахъ употреблялъ бы всѣ усилія, чтобы привлечь симпатіи брата. Но получивъ отказъ въ амнистіи, на которую твердо надѣялся, онъ претерпѣлъ тяжкій ударъ. Въ его изворотливомъ характерѣ было одно несомнѣнно хорошее качество: искренняя и страстная любовь къ отечеству. Она была ложно направлена подъ вліяніемъ другаго сильнаго чувства, любви къ покойной женѣ, и подъ ея руководствомъ самая сила патріотизма привела его къ погибели. Теперь, когда сорокъ лѣтъ изгнанія убили всякую вѣру въ партію или въ дѣйствительность неволюціонныхъ перемѣнъ, въ немъ ничего не оставалось кромѣ прирожденной любви къ отечеству — республикѣ, имперіи или королевству — безразлично. Что-за дѣло, какая форма правленія въ Германіи? Время смягчило его ненависть и набросило покровъ забвенія на его собственный позоръ, и возвысило его любимую страну передъ всѣми націями міра.

Сорокъ лѣтъ мечталъ онъ о возвращеніи на родину, жить въ ней подъ чужимъ именемъ въ невѣдомой деревушкѣ, лишь бы чувствовать себя безвѣстной каплей крови, текущей въ жилахъ родной страны. Онъ ничего не просилъ кромѣ позволенія окончить жизнь на землѣ, на которой родился. Немного лѣтъ оставалось ему жить, онъ не могъ больше сдѣлать зла, еслибы даже и хотѣлъ. Въ его просьбѣ ему было отказано, какъ и предвидѣлъ Грейфенштейнъ: онъ былъ не политическій преступникъ, а военный измѣнникъ, прощеніе такого злодѣя было бы безпримѣрно и послужило бы дурнымъ прецедентомъ. Но неожиданный ударъ, нанесенный въ единственное, чувствительное мѣсто въ сердцѣ Ризенека, слегка помутилъ въ немъ разсудокъ. Трудно повѣрить, чтобы онъ заговорилъ съ Гренфенштейномъ о женѣ, еслибы ясно сознавалъ, какъ тотъ къ нему относится. Страданія прошедшей недѣли оживили въ немъ память о давно прошедшихъ дняхъ и онъ почти противъ воли заговорилъ о томъ, что было у него на умѣ.

Онъ молча сидѣлъ у стола и докуривалъ сигару. Когда онъ отбросилъ ее въ каминъ, Грейфенштейнъ поглядѣлъ на часы и отложилъ въ сторону трубку.

— Мы сядемъ обѣдать черезъ четверть часа, замѣтилъ онъ, вставая.

Ризенекъ тоже всталъ и поднесъ большія, худыя руки къ пламени камина.

— Для тебя приготовлена комната, гдѣ ты можешь удобно расположиться, сказалъ Грейфенштейнъ, отворяя дверь и зажигая спичку, чтобы показать дорогу. Онъ зажегъ свѣчи на туалетѣ и повернулся къ брату; Ризенекъ глядѣлъ на него съ страннымъ непріятнымъ выраженіемъ, котораго Грейфенштейнъ не могъ понять.

Его простой поступокъ оживилъ ненависть и зависть изгнанника. И продолженіи истекшаго часа онъ не думалъ о томъ, гдѣ находится; теперь же вдругъ сообразилъ всю громадность своей потери. Въ просто убранной спальнѣ не было ничего такого, что могло бы объяснить его чувства. Мысль, уколовшая его, унеслась за ея предѣлы. Онъ видѣлъ брата богатымъ, почтеннымъ, уважаемымъ, живущимъ въ прародительскомъ домѣ, въ своей родной странѣ и вполнѣ наслаждающимся своими правами. Онъ не зналъ, что гости рѣдкое явленіе въ Грейфенштейнѣ; онъ видѣлъ только въ какой прекрасной обстановкѣ жилъ братъ, и возненавидѣлъ его за то, что онъ можетъ жить такъ, какъ жили дѣды, и принимать, кого вздумается подъ роднымъ кровомъ. Онъ съ горестью подумалъ о собственномъ великолѣпномъ домѣ въ Чили, потому что дѣла его процвѣтали въ изгнаніи, и онъ жилъ роскошно. Онъ всѣмъ могъ пользоваться, кромѣ права построить себѣ домъ на клочкѣ нѣмецкой земли. Этого онъ не могъ и отъ души позавидовалъ брату. Но Грейфенштейнъ не обращалъ вниманія на гнѣвный блескъ въ глазахъ Ризенека.

— Комната покойная, ты видишь, сказалъ онъ. Ты можешь запереть дверь, и еслибы полиція явилась съ обыскомъ, тебѣ стоило бы только пожать вотъ эту пуговку. Въ обояхъ скрыта дверь. Вотъ, погляди.

Онъ отворилъ потайную дверь и поднесъ свѣчку къ открывшемуся темному проходу.

— Куда онъ ведетъ? спросилъ Ризенекъ.

— Въ маленькую комнатку главной стѣнѣ. Оттуда винтовая лѣстница ведетъ въ корридоръ. Пройди по немъ и выйдешь вонъ изъ замка черезъ башню.

Такіе потайные ходы весьма обыкновенная вещь въ старинныхъ нѣмецкихъ зданіяхъ, и Ризенекъ не выказалъ никакого удивленія. Онъ только молча кивнулъ головой. Грейфенштеннъ закрылъ дверь и оставилъ его одного. Ризенекъ, однако, рѣшилъ, что прежде нежели ляжетъ спать, онъ необходимо долженъ пройдти по проходамъ до самаго конца, удостовѣриться, дѣйствительно ли это путь спасенія и не разставляетъ ли братъ западни. А пока ему предстояло обѣдать въ замкѣ и разыграть роль гостя, чтобы жена Грейфенштейна ни о чемъ не догадалась. Онъ старался представить себѣ, что это за женщина и знаетъ ли объ его существованіи.

Грейфенштейнъ принялъ предосторожность предупредить жену, что въ замокъ пріѣхалъ гость. Онъ боялся, что при нервномъ состояніи неожиданное появленіе посторонняго лица можетъ ее взволновать, и хотя онъ давно отказался отъ мысли, что ей извѣстно что-нибудь про Ризенека, но, какъ человѣкъ предусмотрительный, допускалъ возможность знакомства между ними въ былое время. Даже и въ этомъ крайнемъ случаѣ онъ не предполагалъ, чтобы они узнали другъ друга, потому что самъ не узналъ бы брата и не призналъ бы въ бородатомъ старикѣ того молодаго человѣка, съ которымъ онъ разстался сорокъ лѣтъ тому назадъ. Главной заботой Грейфенштейна было выпроводить Ризенека изъ дому и изъ отечества безъ всякихъ непріятныхъ приключеній, и онъ заставлялъ себя дѣйствовать такъ, какъ еслибы ровно ничего необыкновеннаго въ замкѣ не происходило. Черезъ сутки все будетъ кончено, и первые непріятные часы уже прожиты.

Когда Клара услыхала, что у нихъ будетъ гость за обѣдомъ, ея первымъ чувствомъ былъ безпредѣльный страхъ, но ее успокоили свѣдѣнія, сообщенныя ей горничной о наружности г. Брандта. Горничная не видѣла его, но, разумѣется, разспросила о немъ у другихъ слугъ. Его описывали ей, какъ высокаго, стараго господина, очень хорошо одѣтаго, хотя онъ пришелъ пѣшкомъ и безъ багажа. Горничная полагала, что его вещи пріѣдутъ позже, такъ какъ онъ вздумалъ придти пѣшкомъ. Кромѣ этого Клара не узнала ничего, но и этого было достаточно, чтобы увѣриться, что это совсѣмъ не то лицо, появленія котораго она опасалась. Напротивъ, предстоящее развлеченіе въ ея монотонной жизни даже живительно подѣйствовало на нее, и она тщательнѣе обыкновеннаго занялась своимъ туалетомъ. Женская природа не могла заглохнуть въ ней. Ея врожденное тщеславіе было такъ велико, что могло бы, кажется, пережить смерть. Она принадлежала къ тому странному классу людей, которые предусматриваютъ даже то впечатлѣніе, какое они будутъ производить умирая, и принимаютъ мѣры, чтобы ихъ трупъ украшенъ былъ наилучшимъ образомъ, и при жизни строятъ себѣ гробницы, отдѣланныя въ ихъ вкусѣ. Клара нарядилась въ пухъ и прахъ къ обѣду; она круто завила свои густые, выцвѣтшіе волосы и, искусно расположивъ кудри, прикрыла ими морщины на лбу и вискахъ, искусно раскрасила свои худыя щеки и посыпала ихъ затѣмъ пудрой, которую осторожно растерла заячьей лапкой; она провела чернымъ карандашомъ по выцвѣтшимъ бровямъ и натерла желтые ногти розовой пастой, и такъ долго растирала ее мягкой замшей, что ногти заблестѣли наконецъ, какъ полированная кость, отражая пламя свѣчей. Съ величайшимъ стараніемъ обмотала она рѣдкимъ, стариннымъ кружевомъ свое худое горло, чтобы прикрыть его рѣзкія морщины и, разсматривая себя въ два зеркала, изъ которыхъ одно горничная держала позади ея головы, осторожно наложила нѣжныя румяна на поблекшіе уши, отчего крупные брилліанты, красовавшіеся въ нихъ, стали еще рельефнѣе. Она быстро раскрывала и закрывала вѣки, чтобы глаза стали блестящѣе, и приподняла руки кверху, чтобы кровь отлила отъ нихъ и вены не были бы такъ вздуты и такъ замѣтны. Терпѣливая горничная окинула послѣднимъ внимательнымъ взглядомъ туалетъ своей госпожи и поправила складки тяжелаго шелковаго платья, хотя природный вкусъ ея былъ оскорбленъ тѣмъ эффектомъ, какой, производила палевая матерія на такой престарѣлой женщинѣ. Еще одинъ послѣдній взглядъ въ трюмо, и Клара фонъ-Грейфенштейнъ осталась довольна. Она сдѣлала все, что могла, чтобы украсить себя и оживить въ собственныхъ глазахъ слабое воспоминаніе о той красотѣ, какая нѣкогда отражалась въ ея зеркалѣ и которая, какъ ей казалось, не совсѣмъ исчезла. Она улыбнулась даже привѣтливо горничной, прежде нежели вышла изъ комнаты, чтобы идти въ гостиную. Пріятно было показаться постороннему лицу, утѣшительно было оторваться отъ мучительныхъ мыслей, такъ долго терзавшихъ ее, отрадно было отдохнуть отъ непрерывныхъ усилій ея мужа занимать ее чтеніемъ вслухъ. Впродолженіи нѣсколькихъ часовъ по крайней мѣрѣ она будетъ слышать незнакомый голосъ, наслаждаться тѣмъ освѣжающимъ впечатлѣніемъ, какое должно произвести новое лицо, заброшенное въ ихъ застоявшійся мірокъ.

Она выпрямилась и маленькими шажками направилась въ гостиную. Она рѣшила, что появленіе ея произведетъ эффектъ, и такъ распорядилась временемъ, чтобы войти тогда только, когда ея мужъ и г. Брандтъ уже будутъ тамъ. Комната имѣла, такой же видъ, какъ и всегда: она была роскошна, велика, тепла и слабо освѣщена. Клара настолько забыла про свои годы, что почти пожалѣла, что освѣщеніе не такое яркое, хотя полусвѣтъ былъ много для нее выгоднѣе. Она вошла въ комнату и увидѣла обоихъ мужчинъ передъ каминомъ. Дверь неслышно повернулась, но шелестъ шелковаго платья заставилъ Грейфенштейна и Ризенека одновременно повернуть голову. Глаза Клары не безъ любопытства остановились на незнакомцѣ, и она съ удовольствіемъ замѣтила, что онъ пристально поглядѣлъ на нее. Онъ, очевидно, былъ пораженъ ея наружностью, и ея тщеславное, старое сердце пріятно забилось,

— Позволь мнѣ представить тебѣ г. Брандта, сказалъ Грейфенштейнъ, подходя къ ней.

Клара наклонила голову съ выраженіемъ, долженствовавшимъ быть привѣтливымъ, и Ризенекъ степенно поклонился. Она опустилась въ кресло и, поднявъ глаза, увидѣла, что онъ наблюдаетъ за ней съ очевиднымъ интересомъ. Ей показалось, что онъ очень блѣденъ, и хотя сначала ей польстилъ-было его пристальный взглядъ, но затѣмъ она почувствовала себя неловко.

— Вы старинные пріятели, должно быть, замѣтила она, съ улыбкой поглядѣвъ на мужа.

Мужчины наклонили голову въ знакъ согласія.

— Я имѣлъ честь знать г. Фонъ-Грейфенштейна, когда мы были оба еще очень молоды, промолвилъ Ризенекъ послѣ молчанія, становившагося уже неловкимъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? И давно не видѣлись? Какъ странно, но жизнь вообще, знаете, полна такихъ странностей! нервно засмѣялась она.

Въ то время какъ она говорила, въ ушахъ ея все еще звучалъ голосъ Ризенека, очень болѣзненно затронувшій въ ея памяти какія-то струны, такъ что она не помнила, что говорила, и маскировала своимъ смѣхомъ смущеніе. Грейфенштейнъ глядѣлъ въ потолокъ и не видѣлъ, какъ вздрогнулъ его братъ и оперся о каминъ.

Въ эту минуту доложили, что обѣдъ поданъ. Клара встала съ усиліемъ съ мѣста и ждала. Она предполагала, что г. Брандтъ предложитъ ей свою руку, но онъ не трогался съ мѣста. Грейфенштейнъ ничего не говорилъ. Сильная борьба происходила въ немъ и заставляла колебаться. Онъ не могъ перенести мысли, что жена дотронется хотя бы только до рукава человѣка, котораго онъ такъ презиралъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ опасался, какъ бы не выдать себя и не возбудить подозрѣніи Клары. Послѣднее взяло верхъ надъ всѣмъ остальнымъ.

— Предложите руку женѣ, сказалъ онъ холодно Ризенеку.

Выбора не было и высокій старикъ пошелъ рядомъ съ Кларой и повелъ ее изъ комнаты, между тѣмъ, какъ Грейфенштейнъ послѣдовалъ за ними. Они усѣлись за круглымъ столомъ, съ серебрянымъ массивнымъ приборомъ и массивными украшеніями ихъ стараго нѣмецкаго серебра и освѣщеннымъ висячей лампой. Сто человѣкъ могло бы обѣдать въ этой столовой, и обшитыя дубомъ стѣны, тонувшія во мракѣ, казались еще дальше отъ центра, чѣмъ были на самомъ дѣлѣ. Множество трофеевъ изъ череповъ и головъ оленей и медвѣдей смутно виднѣлись въ полумракѣ, время отъ времени озаренныя болѣе ярко языкомъ пламени громаднаго камина. При этомъ мимолетномъ освѣщеніи черепа оленей, казалось, дико оскаливались, а чучела медвѣдей какъ-бы оживали, и стеклянные глаза ихъ сверкали, отражая пламя. Слуги неслышно ступали по толстому ковру, между тѣмъ какъ трое лицъ, раздѣлявшихъ этотъ похоронный обѣдъ, молча сидѣли. на своихъ мѣстахъ и притворялись, что ѣдятъ кушанья, поставленныя предъ ними.

Эта трапеза была ужасна. Было что-то мрачно-презрѣнное для каждаго въ мысли, что онъ вынужденъ прикидываться что ѣстъ, передъ наемной прислугой, обносившей блюда. Впервые Грейфенштейнъ утратилъ аппетитъ. Ризенекъ сидѣлъ выпрямившись на стулѣ и время отъ времени выпивая рюмку стараго вина и переводя глаза съ лица Клары на вилку, которую держалъ въ рукѣ. Сама Клара пользовалась привилегіей женщины и отказывалась отъ всего, уставясь глазами на монументальное серебряное украшеніе, стоявшее посрединѣ стола. Когда она отводила отъ него глаза, помертвѣлое лицо Ризенека смущало ее. Ей теперь незачѣмъ было больше глядѣть на него, потому что она лучше, чѣмъ кто-либо, лучше, чѣмъ самъ Грейфенштейнъ, знала, кто онъ такой. Та сила, присутствіе которой она разъ когда-то чувствовала наединѣ съ мужемъ, была теперь съ нею. Смертельный страхъ преодолѣлъ все кромѣ инстинкта самосохраненія. Она изъ всѣхъ силъ боролась, чтобы усидѣть за столомъ, удержать крикъ ужаса, готовый сорваться съ губъ, какъ десять дней тому назадъ заставила себя засмѣяться. Но борьба была не по силамъ, и она чувствовала, что силы готовы ей измѣнить. Она читала въ книгахъ описанія смертной агоніи, но никогда не думала, чтобы это было такъ ужасно, такъ долго, такъ неизъяснимо горько.

И въ самомъ дѣлѣ, болѣе страшной пытки не могла бы придумать безпощадная судьба для этой несчастной, раскрашенной, завитой и разряженной старухи, сидѣвшей на почетномъ мѣстѣ за собственнымъ столомъ. Ей было бы легче, знай она, что встрѣтитъ его. Ей было бы гораздо легче, живи она въ вихрѣ свѣта, гдѣ мы ежедневно вынуждены глядѣть въ лицо своимъ проступкамъ и встрѣчать прошлое съ улыбающимся равнодушіемъ людей, которые знаютъ его и сами были частью его. Еслибы дали ей только четверть часа подготовить себя къ тому, что будетъ, все было бы лучше, нежели это постепенное признаніе, съ каждой минутой становившееся все несомнѣннѣе. Одинъ лучъ надежды прорѣзывался для нея среди страшнаго мрака, и она цѣплялась за него. Онъ пріѣхалъ потому, что не получилъ прощенья, и его братъ помогаетъ ему выбраться изъ отечества. Она была увѣрена въ этомъ, какъ если "бы ей были извѣстны всѣ подробности. Завтра онъ уѣдетъ и уже никогда больше не вернется, и она окончитъ жизнь безъ этаго вѣчнаго страха. Тотъ фактъ, что онъ пріѣхалъ подъ чужимъ именемъ, доказывалъ, что она права. Черезъ часъ она попроситъ извинить ее и уйдетъ въ свою комнату, чтобы никогда больше съ нимъ не увидѣться. Руки ея цѣплялись за скатерть подъ столомъ и мяли ее, въ то время, какъ она пыталась совладать со своими нервами и усиленной думой о скоромъ избавленіи отъ пытки.

Грейфенштейнъ былъ храбрѣе всѣхъ трехъ, тѣмъ болѣе, что у него было меньше причинъ къ тревогѣ. Онъ видѣлъ, что невозможно продолжать обѣдъ въ такомъ безмолвіи, и сдѣлалъ страшное усиліе поддержать разговоръ.

— Нынѣшній годъ выпало очень много снѣгу, сказалъ онъ, поднимая голову и обращаясь къ брату.

Ризенекъ не понялъ его словъ, но услышалъ голосъ Грейфенштейна и медленно повернулъ къ нему помертвелое лицо.

— Прошу извинить, сказалъ онъ, я не разслышалъ.

— Нынѣшній годъ выпало очень много снѣгу, повторилъ Грейфенштейнъ съ насильственной явственностью.

— Да, отвѣчалъ его братъ, очень много.

— Да вѣдь скоро Рождество, проговорила Клара, дрожа всѣмъ тѣломъ при звукахъ собственнаго голоса.

Только одинъ часъ терпѣть, и она будетъ спасена. Еще усиліе, и Грейфенштейнъ ничего не заподозритъ. Ризенекъ машинально глядѣлъ на брата, точно пріискивая, что бы ему сказать. На дѣлѣ онъ былъ близокъ къ обмороку и самъ не понималъ, какъ это онъ до сихъ поръ не свалился со стула. Слуга принесъ новое блюдо, и Клара безсознательно положила себѣ на тарелку кушанье. Слуга подошелъ къ Ризенеку и терпѣливо дождался, пока послѣдній повернетъ голову и замѣтитъ его.

Клара увидѣла удобный случай снова заговорить. Она могла обратить его вниманіе на слугу, окликнувъ его. Одна, двѣ, три секунды прошли, и затѣмъ она заговорила. Довольно произнести его имя, онъ обернется и увидитъ слугу около своего локтя.

— Г. фонъ-Ризенекъ, вдругъ сказала она.

Отъ крайняго нервнаго возбужденія она на минуту потеряла голову и погибла…

II.

Когда эти слова нечаянно сорвались съ устъ Клары, Грейфенштейнъ сильно вздрогнулъ и сдѣлалъ движеніе, какъ-бы собирался встать изъ за стола, опершись руками на столъ и наклонившись къ женѣ. Не успѣло замолкнуть эхо имени Ризенека, какъ несчастная женщина сообразила, что она сдѣлала. Самъ Ризенекъ внезапно повернулся къ ней, и кровь бросилась въ его блѣдное лицо. Голова Клары склонилась на грудь, и она закрыла глаза руками, испустивъ короткій, рѣзкій крикъ, точно животное смертельно раненное. Слуга продолжалъ стоять около Ризенека, съ тупымъ удивленіемъ поглядывая то на одного, то на другаго. Грейфенштейнъ опомнился.

— Тебѣ дурно, Клара, сказалъ онъ прерывающимся голосомъ, я отведу тебя въ твою комнату.

Онъ не понималъ, въ чемъ дѣло и какимъ образомъ жена узнала, что ихъ гость не Брандтъ, а Куно фонъ-Ризенекъ. Но его ужасала мысль, что это ей извѣстно, и первымъ его побужденіемъ было увести ее. Онъ подошелъ къ ней и увидѣлъ, что она безпомощна, если не безчувственна. Онъ снялъ ее со стула и пронесъ въ двери въ небольшую комнату, находившуюся рядомъ съ гостиной. Ризенекъ слѣдовалъ за ними въ нѣкоторомъ разстояніи.

— Ступай, сказалъ Грейфенштейнъ, обращаясь къ слугѣ. Мы уже отобѣдали.

Слуга ушелъ и оставилъ ихъ втроемъ. Клара лежала на диванѣ, мужъ стоялъ около нея, а Ризенекъ въ ногахъ. Глаза ея были открыты, но казались стеклянными отъ ужаса, хотя она находилась въ полномъ сознаніи.

— Клара… тебѣ лучше? спросилъ тревожно Грейфенштейнъ.

Она перевела духъ, но, казалось, не въ силахъ была отвѣчать; Грейфенштейнъ поглядѣлъ на брата.

— Не могу представить себѣ, какимъ образомъ она узнала, какъ тебя зовутъ, сказалъ онъ. Развѣ ты былъ съ нею раньше знакомъ?

Ризенекъ снова помертвѣлъ и стоялъ, ломая пальцы, какъ-бы въ страшномъ смятеніи. Грейфенштейнъ, сначала не обращавшій на него вниманія, поглядѣлъ теперь съ удивленіемъ. Онъ вообразилъ, что Ризенекъ боится открытія и опасности для самого себя.

— Въ чемъ дѣло? спросилъ онъ терпѣливо. Ты въ безопасности, хотя…

Въ то время, какъ онъ это говорилъ, Клара попыталась встать, опираясь на руку и дико глядя на Ризенека. Предчувствіе великой неизвѣстной еще бѣды охватило Грейфенштейна, и онъ положилъ тяжелую руку на руку брата.

— Что это значитъ? сурово спросилъ онъ его. Вы знаете другъ друга?

Слова эти вывели Ризенека изъ оцѣпенѣнія. Онъ оттолкнулъ руку брата и отвѣчалъ порывисто:

— Пусти меня. Я хочу уйти… совсѣмъ…

— Нѣтъ! вскричалъ тотъ твердо. Ты не уйдешь отсюда.

И снова схватилъ брата за руку на этотъ разъ чтобы не выпускать его безъ объясненія.

— Отпусти его, Гуго! пролепетала Клара.

Она съ трудомъ поднялась на ноги и старалась оторвать руку мужу, напрягая слабыя силы въ безплодной попыткѣ.

— Отпусти его, повторяла она внѣ себя, ради Бога, отпусти его!

— Что онъ тебѣ? спросилъ Грейфенштейнъ.

И какъ-бы предчувствуя страшный отвѣтъ, повторилъ вопросъ болѣе рѣзкимъ тономъ.

— Что она тебѣ? И что ты ей? обратился онъ къ брату, тряся его за руку.

— У тебя есть причина сердиться, сказалъ Ризенекъ. Дай у меня также!

Онъ устремилъ глаза на Клару съ чѣмъ-то въ родѣ улыбки на помертвѣломъ лицѣ.

— Говори, заговорилъ Грейфенштейнъ, которому дальнѣйшая проволочка стала нестерпима.

Клара увидѣла, что Ризенекъ готовъ произнести роковыя слова, и съ послѣднимъ остаткомъ энергіи сдѣлала отчаянную попытку закрыть ему ротъ рукой. Но она опоздала.

— Эта женщина моя жена! вскричалъ онъ громовымъ голосомъ.

Въ одно мгновеніе Грейфенштейнъ толкнулъ брата такъ, что тотъ отлетѣлъ къ стѣнѣ.

— Лжецъ! почти заревѣлъ онъ.

Клара упала на полъ между двумя братьями, какъ разодѣтый въ дорогія ткани манекенъ. Ризенекъ поглядѣлъ брату въ лицо и не отвѣчалъ на оскорбленіе. Съ того момента, какъ онъ узналъ Клару, онъ почувствовалъ, что долженъ увидѣть собственными глазами весь ужасъ ея паденія, чтобы сознать себя отомщеннымъ за свои страданія.

— Я говорилъ тебѣ, что моя жена умерла, медленно произнесъ онъ. — Я такъ думалъ. Она жива. Она сгубила тебя, какъ сгубила и меня. Клара фонъ-Ризенекъ — вотъ твое имя — встань съ полу, подними свое низкое лицо и признай своего законнаго мужа!

Даже и тутъ Клара могла бы спасти себя. Одно энергическое слово протеста, и Грейфенштейнъ, безъ сомнѣнія, собственными руками задушилъ бы брата. Но у ней не нашлось силы на отъявленную ложь. Она проползла къ ногамъ обвинителя и охватила руками его колѣна.

— Пощади! могла она только произнести.

— Ты видишь, сказалъ Ризенекъ.

— Пощади! повторило несчастное созданье, протягивая къ нему исхудалыя руки.

— Вставай, дрянь! отвѣчалъ старикъ съ свирѣпымъ презрѣніемъ. — Такимъ, какъ ты, нѣтъ пощады.

Грейфенштейнъ стоялъ впродолженіи нѣсколькихъ секундъ, подавленный ужасомъ своего позора. Одного взгляда было для него достаточно, чтобы видѣть, что братъ сказалъ правду. Онъ отвернулся и уставился глазами въ пустое пространство. Лицо его подергивалось, зубы скрежетали, а руки были стиснуты въ смертной агоніи. Изъ широко раскрытыхъ глазъ разлились по старымъ щекамъ крупныя слезы, первыя и послѣднія, какія онъ когда-либо проливалъ. И, однако, движимый страннымъ инстинктомъ своего характера, ненавидѣвшаго всякія проявленія чувства, онъ стоялъ выпрямившись и неподвижный, какъ солдатъ на парадѣ. Смертельный ударъ былъ нанесенъ ему, но онъ долженъ умереть на ногахъ.

Наконецъ, послѣ долгой паузы, прерываемой только безсвязными стенаніями и рыданіями Клары, онъ услышалъ за спиной шаги Ризенека и голосъ его, проговорившій:

— Гуго… чего заслуживаетъ эта женщина?

— Смерти, торжественно отвѣчалъ Грейфенштейнъ.

— Она сгубила меня по моей же винѣ, она сгубила тебя безвиннаго. Она должна умереть.

— Она должна умереть, повторилъ Грейфенштейнъ.

— Она родила тебѣ сына, у котораго нѣтъ ни роду, ни племени. Она отвергла сына, котораго родила мнѣ, за то что его имя покрыто позоромъ. Она должна расплатиться за все это.

— Она должна умереть.

Грейфенштейнъ и тутъ не повернулся въ ея сторону. Онъ прошелъ по комнатѣ къ камину и положилъ обѣ руки на мраморную доску. Онъ опять услышалъ голосъ брата, говорившій:

— Клара фонъ-Ризенекъ, твой часъ наступилъ!

— Пощади, Куно! Ради Бога…

— Пощады не будетъ. Сознайся въ своемъ преступленіи. Время не терпитъ.

Несчастная старуха пыталась встать, но рука Ризенека удержала ее на колѣняхъ.

— Ты должна оправдать меня, прежде нежели умрешь, сказалъ онъ. — Повторяй за мной свои вины. Ты, Клара Курцъ, вышла за меня замужъ въ тысяча восемьсотъ сорокъ седьмомъ году.

— Да… это правда, отвѣчало бѣдное созданіе прерывающимся голосомъ.

— Повтори это за мной; проговори всю фразу!

Зубы ея стучали. Движимыя страхомъ, губы ея машинально повторяли:

— Я, Клара Курцъ, вышла замужъ за тебя въ тысяча восемьсотъ сорокъ седьмомъ году.

Женское непостижимое тщеславіе пережило все остальное. При послѣднихъ двухъ словахъ голосъ ея понизился до шепота, — Грейфенштейнъ никогда не зналъ ея настоящихъ лѣтъ.

— Ты заставила меня предать арсеналъ.

— Я.

— Ты бросила меня, когда я сидѣлъ въ тюрьмѣ. Когда я убѣжалъ, ты отказалась слѣдовать за мной. Ты прислала мнѣ ложное извѣстіе о своей смерти, вмѣстѣ съ локономъ волосъ и нашимъ ребенкомъ.

Клара повторяла каждое слово, точно человѣкъ, загипнотизированный и подчинявшійся чужой волѣ.

— Послѣ того ты перемѣнила фамилію.

— Я перемѣнила фамилію.

— И заставила Гуго фонъ-Грейфенштейна жениться на себѣ, зная, что онъ мой братъ и что я живъ. Я часто говорилъ тебѣ про него.

Клара созналась въ предписанныхъ выраженіяхъ.

— А теперь ты умрешь, и Богъ да помилуетъ твою грѣшную душу.

— А теперь я умру, Богъ да помилуетъ мою грѣшную душу.

Освободившись отъ желѣзной руки своего палача, Клара тихо вскрикнула и упала лицомъ внизъ.

— Ты слышалъ, сказалъ Ризенекъ брату. — Пора.

Грейфенштейнъ повернулся. Онъ слышалъ изъ собственныхъ устъ этой женщины сознаніе въ ея винѣ, подумалъ о своемъ безправномъ сынѣ, и сердце его ожесточилось.

— Пора, сказалъ онъ. — Имѣете что-нибудь еще сказать?

Онъ подождалъ отвѣта, но его не воспослѣдовало. Послѣдній часъ Клары наступилъ, и она знала это. Въ комнатѣ царствовало глубокое безмолвіе…

Все было кончено… оба брата приподняли съ полу мертвое тѣло и молча понесли его, пока не дошли до той комнаты, гдѣ впервые встрѣтились. Тамъ Грейфенштейнъ далъ знакъ идти дальше, и они прошли гдѣ стояла постель и на нее по.ложили они мертвую женщину, покрывъ ея раскрашенное лицо салфеткой, и ушли, тихо притворивъ дверь за собой.

Съ минуту они простояли, мрачно глядя въ лицо другъ другу. Затѣмъ Ризенекъ вынулъ изъ кармана подарокъ брата и положилъ его на столъ.

— Пора и намъ, сказалъ онъ.

— Да. Но я сначала напишу письмо Грейфу.

Полчаса спустя короткая и страшная трагедія была окончена, и изъ трехъ лицъ, которыя сидѣли за столомъ, страдая каждый ужасно, никто не остался въ живыхъ, чтобы пересказать о томъ другимъ.

За стѣнами дома смерти, безмолвный, бѣлый снѣгъ сверкалъ при лунномъ свѣтѣ. Ни одно дуновеніе вѣтерка не проносилось среди высокихъ темныхъ деревъ. Только далеко внизу шумный потокъ катился по замерзшему на половину руслу, а съ высоты стѣнъ, защищавшихъ многія поколѣнія Грейфенштейновъ отъ опасностей во время войны и отъ холоднаго сѣвернаго вѣтра въ мирное время, большія совы испускали свой меланхолическій крикъ и широко раскрывали хищные, голодные глаза.

Но вотъ внутри и извнѣ началось смятеніе. Забѣгали огни, послышались испуганные голоса, перекликавшіеся въ корридорахъ и на дворѣ, громадныя цѣпныя собаки запрыгали на привязи, оглашая окрестность неистовымъ лаемъ; вопли испуганныхъ женщинъ прорывались сквозь шумъ и опять покрывались голосами взволнованныхъ мужчинъ. Затѣмъ послышался стукъ лошадиныхъ копытъ по каменной мостовой двора; разбуженныя лошади выводились изъ теплыхъ конюшенъ осѣдланныя, и четверо гонцовъ, неся страшныя вѣсти, одинъ за другимъ понеслись изъ воротъ. Первый отправился въ Зигмундскронъ, второй — къ ближайшему доктору, третій въ дальній городъ, а четвертый повезъ роковое извѣстіе Грейфу, незаконному сиротѣ, безъ роду и племени, который въ эту минуту шелъ съ саблей въ рукахъ около высокаго знамени своей корпораціи во главѣ тысячи студентовъ, въ великолѣпныхъ, фантастическихъ костюмахъ, въ факельцугѣ, заканчивавшемъ академическій годъ и заключавшемъ собой послѣдній актъ его студенческой жизни. Часомъ позднѣе, въ то время, какъ оркестръ гремѣлъ патріотическій гимнъ, сопровождая, но не покрывая хора тысячи молодыхъ голосовъ, сѣдовласая женщина въ темномъ плащѣ медленно пробиралась верхомъ на лошади по снѣжнымъ тропинкамъ мрачнаго лѣса, лошадь ея осторожно велъ подъ уздцы грумъ, привезшій ей роковое извѣстіе. Лицо ея было блѣднѣе обыкновеннаго, но такъ же мужественно. Широкій плащъ плохо защищалъ отъ холоднаго рождественскаго вѣтра, но сердце не дрожало въ ея груди. Она знала, что Грейфъ пріѣдетъ утромъ или въ полдень, и рѣшила, чего бы ей это ни стоило, что не оставитъ его переживать первыя мучительныя минуты горя въ одиночествѣ съ тяжелой мыслью, что чужія руки убрали его мать и закрыли глаза его отцу. Она сдѣлаетъ все, что можетъ. И она сѣла на мужское сѣдло и храбро выдерживала ночную стужу, ободряя словами и обѣщаніями наградить грума, который велъ ея лошадь.

Но разстояніе было велико, снѣгъ глубокъ, и крѣпкій мекленбургскій конь всего лишь часъ тому назадъ прискакалъ въ галопъ изъ Грейфенштейна въ Зигмундскронъ. Башенные часы въ Грейфенштейнѣ пробили половину пятаго, когда мужественную баронессу сняли съ лошади на дворѣ замка Грейфенштейнъ, полумертвую отъ холода и ужаснаго ожиданія тога зрѣлища, которое ей предстоитъ, но спокойную, рѣшительную и полную чувства собственнаго достоинства, какое только женщины, и такія именно женщины, умѣютъ сохранять при такихъ катастрофахъ. Она выпила предложенную ей рюмку крѣпкаго вина и съѣла кусокъ дичи, не успѣвшей почти остыть послѣ зловѣщаго обѣда, предшествовавшаго катастрофѣ. Послѣ того она выслушала разсказъ о случившемся и осмотрѣла, комнаты. Въ домѣ уже находились полицейскіе, спокойные люди, въ темныхъ мундирахъ, съ большими бѣлокурыми бородами и степенными лицами, и докторъ, незначительный провинціальный Гиппократъ, казавшійся совсѣмъ напуганнымъ и подавленнымъ. Другіе чиновники, безъ сомнѣнія, прибудутъ рано по-утру, чтобы изслѣдовать происшествіе, но теперь, когда присутствовало лицо, близко стоявшее къ семьѣ и родственница, никакихъ большихъ затрудненій не могло возникнуть. Одного только баронесса не понимала, и это отнимало смыслъ у всего событія. Она не знала, кто этотъ незнакомецъ, пріѣздъ котораго привелъ, повидимому, къ катастрофѣ. Она догадывалась, что это, должно быть, Ризенекъ, но удостовѣриться въ его личности не было способа. Пробывъ уже часа три въ домѣ, она наконецъ добилась отъ одного изъ слугъ разсказа о томъ, что происходило прежде, чѣмъ всѣ трое внезапно вышли изъ-за стола. Слуга помнилъ, что баринъ называлъ гостя г. Брандтъ, но барыня назвала его какъ-то иначе. Имя начиналось «фонъ-Ризенъ» — на этомъ слуга настаивалъ — но дальше онъ не помнилъ. Но для баронессы этого было достаточно. Она не сочла нужнымъ сказать слугѣ настоящее имя, такъ какъ догадалась, что тройное убійство и самоубійство было почему-то результатомъ появленія изгнанника. Ничего не было найдено, ни одного клочка бумаги, ни одной строчки, ничего, что могло бы объяснить дѣло.

Показаніе врача было просто. Дама была задушена, а оба господина сами застрѣлились. Ничто не доказывало, чтобы происходила борьба. Грейфенштейнъ и его гость найдены были въ двухъ креслахъ, у каждаго въ рукѣ былъ револьверъ. Характеръ ранъ доказывалъ, что они не стрѣляли другъ въ друга. Въ то время, какъ причина ихъ дѣйствій была полной загадкой для всѣхъ, за исключеніемъ баронессы поступки ихъ были вполнѣ ясны. Очевидно, что они убили Клару намѣренно и затѣмъ сами убили себя. Но и баронесса вынуждена была допустить, что одного факта возвращенія изгнанника было недостаточно, чтобы объяснить эти три смерти.

Она была мужественная женщина, и глубоко потрясенная и огорченная тѣмъ, что случилось, но тѣмъ не менѣе, сознавала, что лично не понесла особенно большой утраты. Она совсѣмъ не знала Ризенека, никогда не любила Клары, а дружба ея къ Грейфенштейну была не особенно велика. Самъ Грейфъ не пострадалъ, единственный членъ фамиліи, къ которому она чувствовала привязанность и на комъ сосредоточивались всѣ ея надежды на счастіе дочери. Еслибы не онъ, то она отказалась бы отъ случайнаго гостепріимства обитателей замка, какъ отказалась однажды отъ ихъ поздней помощи. Ради памяти Грейфенштейна слѣдуетъ сказать, что онъ до самой смерти не представлялъ себѣ той крайней нищеты, до которой она была доведена, и что онъ очень поздно узналъ о томъ, что она бѣдна. Но баронесса этого не знала и не подозрѣвала, до какой степени искусно скрывала свою нищету отъ родственниковъ, благодаря своей изумительной экономіи и непобѣдимой гордости. Въ настоящее время мысли ея были поглощены необходимостью свиданія съ Грейфомъ, когда онъ пріѣдетъ, что должно быть очень скоро, и она спокойно сидѣла въ креслахъ при свѣтѣ восковыхъ свѣчей, освѣщавшихъ комнату, гдѣ лежали покойники, и тщетно придумывала какія-нибудь утѣшительныя? слова, чтобы умѣрить силу его горести.

Она знала, какъ онъ любилъ отца и въ послѣднее свое посѣщеніе замѣтила усилившуюся въ немъ любовь къ матери. Она знала также, что ему извѣстно о существованіи Ризенека, и тщетно ломала голову, чтобы придумать какое-нибудь объясненіе, которое бы хоть сколько-нибудь смягчило ударъ.

Богъ вѣсть какое направленіе приняли бы ея мысли, еслибы она знала все, что случилось. Еслибы она знала, что по законамъ своей страны является наслѣдницей Грейфенштейна и всего, что принадлежало этой фамиліи, какъ единственная ея представительница, она, конечно, иначе взглянула бы на вещи. Но она имѣла основанія думать, что Грейфъ наслѣдникъ своего отца. На сколько ей были извѣстны обстоятельства, она все еще считала себя той бѣдной, овдовѣвшей дворянкой, которая боролась изо всѣхъ силъ съ нищетой, морила себя голодомъ ради дочери и въ счастіи дочери видѣла свое единственное утѣшеніе и свою единственную надежду. Никакихъ перемѣнъ въ своемъ положеніи она вевидѣла за исключеніемъ одного пункта, и этотъ пунктъ порождалъ горькія мысли. До тѣхъ поръ пока Грейфенштейнъ и Клара были живы, замужество Хильды съ Грейфомъ казалось вполнѣ приличнымъ въ ея глазахъ. Она сожалѣла о безчестіи Ризенека, какъ о фамильной бѣдѣ, но совѣсть ея не была настолько щекотлива, чтобы видѣть въ этомъ препону къ браку. Но теперь, по мѣрѣ того какъ она сидѣла и перебирала въ головѣ все случившееся, сомнѣнія возникали въ ея умѣ. Баронесса была Грейфенштейнъ въ душѣ и скорѣе пошла бы на нищету и голодную смерть, чѣмъ отдать своедитя человѣку, имя котораго омрачено такой кровавой катастрофой. Очень скоро она почувствовала, что это невозможно и мысль о страшномъ горѣ, ожидающемъ Хильду, совсѣмъ раздавила ее. Она подумала также о Грейфѣ и глубоко огорчилась за него, потому что считала его уже какъ-бы своимъ сыномъ. Конечно, теперь не могло быть и рѣчи объ этомъ дѣлѣ. Если бѣдный Грейфъ не сойдетъ съ ума отъ горя, то тѣмъ не менѣе пожелаетъ отложить свадьбу на годъ или больше. Она думала, какимъ разочарованіемъ будетъ для Хильды даже отсрочка счастливаго дня; каково же будетъ ея отчаяніе, когда она узнаетъ, что этотъ день никогда не наступитъ.

И тутъ рѣшимость почти измѣнила ей, и она стала даже хитрить сама передъ собой. Грейфъ невиненъ. Онъ ни въ немъ не виноватъ, онъ не участвовалъ въ ужасныхъ дѣяніяхъ прошлой ночи, онъ былъ далеко, зачѣмъ пострадаетъ онъ отъ того, что сдѣлали другіе? Зачѣмъ невинная жизнь Хильды будетъ загублена? Развѣ они не могли жениться и жить здѣсь, какъ отецъ и мать Грейфа? Развѣ они не могутъ быть всѣмъ другъ для друга и отказаться отъ свѣта?

Почему Грейфенштейнъ и Ризенекъ убили Клару? Этотъ вопросъ сразу разрушилъ всѣ попытки баронессы оправдать передъ собой бракъ дочери. Что случилось, никто не зналъ. Тѣ, которые знали, доиграли свою трагедію до конца и унесли свою тайну въ могилу. Власти уже извѣщены объ ихъ смерти и составили предварительный протоколъ. Всѣ трое будутъ схоронены, быть можетъ, рядомъ, въ склепѣ Грейфенштейновъ, и ни одно живое существо никогда не узнаетъ, что происходило между ними въ послѣднія минуты. Самый тщательный обыскъ ни къ чему не привелъ, ничего не обнаружилъ. Все въ домѣ было въ порядкѣ, каждый предметъ на своемъ мѣстѣ. Слуги слышали два выстрѣла и пытались войти въ комнату, но она была заперта извнутри. Тогда одинъ мальчикъ вскарабкался по карнизу стѣны и, снаружи заглянувъ въ окошко, увидѣлъ, что происходитъ въ комнатѣ, и спустился назадъ блѣдный отъ ужаса. Въ присутствіи всѣхъ домочадцевъ взломана была дверь, и всѣ вмѣстѣ увидѣли страшное зрѣлище. Вотъ все, что было извѣстно.

III.

Рексъ сидѣлъ въ непринужденной позѣ въ креслѣ небольшой комнаты Грейфа, наблюдая за своимъ пріятелемъ, какъ тотъ одѣвался въ оффиціальный костюмъ студента корпорацій для предстоявшаго торжества. Это уже будетъ послѣднее появленіе Грейфа въ публикѣ въ качествѣ бурша. Завтра произойдетъ собраніе корпораціи, и онъ откажется отъ своего званія и кто-нибудь другой будетъ выбранъ на его мѣсто. Рексъ съ любопытствомъ наблюдалъ за нимъ и напѣвалъ первую строфу «Gaudeamus»:

«Будемъ веселиться, пока молоды! когда веселая молодость пройдетъ, когда недуги старости минуютъ, земля приметъ нашъ прахъ!»

— Перестань пѣть эту пѣсню! вскрикнулъ Грейфъ нетерпѣливо. Будетъ еще время упражнять голосъ, когда мы попадемъ въ факельцугъ.

— Это единственная пѣсня, когда-либо слышанная мной, которая говоритъ правду, отвѣчалъ Рексъ.

— Напиши пѣсню о вихряхъ и назови ее «Плачъ натуралиста», засмѣялся Грейфъ.

— Идея не нова. Шефель писалъ геологическія шутки въ стихахъ и пѣлъ ихъ.

— Ступай и дѣлай тоже, но не омрачай меня мыслью что я превращусь въ филистера.

— Мы всѣ прошли черезъ это, и большинство изъ насъ пережило перемѣну. У насѣкомыхъ куколка превращается въ хорошенькую бабочку. У студента корпораціи бабочка рано или поздно превращается въ ползающаго, филистерскаго червяка. Нравственное превосходство червяка надъ бабочкой выражается въ его трудахъ. Ты перечелъ свою рѣчь?

— Я знаю ее наизусть. Помоги мнѣ, пожалуйста, надѣть шарфъ.

— «Суета суетъ»! засмѣялся Рексъ, завязывая цвѣтной шелковый шарфъ.

Костюмъ Грейфа стоитъ описанія. На немъ была желтая куртка въ обтяжку, выложенная черными, бѣлыми и желтыми шнурами, на манеръ гусарскаго ментика и оканчивавшаяся у шеи, тоже по-военному, небольшимъ, стоячимъ воротникомъ. Ноги его были затянуты въ узкія рейтузы изъ бѣлой кожи и обуты въ высокіе лакированные сапоги со шпорами. Длинная прямая рапира висѣла сбоку, и цвѣта корпораціи были вышиты по бархату, обвивавшему рукоятку. Перезъ правое плечо перекинутъ былъ тяжелый шелковый трехцвѣтный шарфъ, завязанный большимъ бантомъ около рукоятки сабли. На его свѣтлыхъ волосахъ красовалась очень маленькая круглая шапочка, не больше блюдечка, богато вышитая золотомъ, и держалась на мѣстѣ таинственнымъ способомъ, а именно благодаря ластику, скрытому въ его короткихъ кудряхъ. На столѣ лежала пара бѣлыхъ кожанныхъ перчатокъ. Общій эффектъ былъ отчасти театральный, но въ той обстановкѣ, для которой предназначался этотъ нарядъ, онъ былъ и красивъ и гармониченъ. Онъ выдавалъ хорошее сложеніе и атлетическую фигуру молодаго человѣка и такъ какъ ему предстояло очутиться среди нѣсколькихъ сотенъ одинаково одѣтыхъ людей съ единственнымъ отличіемъ въ цвѣтахъ, то общее впечатлѣніе не разнилось отъ впечатлѣнія, производимаго военнымъ парадомъ. Въ самомъ дѣлѣ, костюмъ этотъ наряднѣе чѣмъ большинство современныхъ мундировъ и, конечно, въ немъ было больше вкуса.

— Мнѣ жаль, что это въ послѣдній разъ, сказалъ Грейфъ печально, когда пріятель завязалъ бантъ. Послѣ того онъ подошелъ къ окну и еще разъ поглядѣлъ на темныя очертанія соборной колокольни и прислушался къ шуму воды, бѣжавшей по холодному руслу далеко внизу. Онъ зналъ, что не долго ему наслаждаться этимъ видомъ, но не зналъ, что въ послѣдній разъ глядитъ на него. Рексъ между тѣмъ искалъ свое пальто и, ходя по комнатѣ, тихонько напѣвалъ вторую строфу старинной пѣсни.

«Коротка и сладка наша жизнь и скоро нить ея прерывается! Смерть придетъ скоро, пощады, отсрочки не будетъ, и она унесетъ насъ, ни одинъ человѣкъ ея не минуетъ!»

— Ради самаго неба, не пой ты этой пѣсни! закричалъ Грейфъ. Мнѣ грустно и безъ твоей кошачьей музыки.

Рексъ странно засмѣялся.

— Мнѣ такъ же грустно, какъ и тебѣ, сказалъ онъ, рѣзко мѣняя настроеніе.

— Не похоже. Отчего тебѣ грустно?

— Міровая печаль.

— Не заболѣлъ ли вихрь? иронически спросилъ Грейфъ.

— Похоже на то, боюсь. Идемъ! Пора въ путь. Ты не долженъ заставлять себя ждать.

Что-то въ тонѣ его голоса непріятно поразило Грейфа. Онъ поднялъ лампу въ уровень съ лицомъ Рекса и увидѣлъ, что онъ блѣденъ, а его странные глаза глядятъ устало и безжизненно.

— Что съ тобой, Рексъ? спросилъ онъ съ участіемъ. Не попалъ ли ты въ бѣду? Не могу ли я помочь тебѣ?

— Нѣтъ, благодарю, отвѣчалъ тотъ спокойно.

Грейфъ поставилъ лампу на столъ и съ минуту какъ-бы колебался. Послѣ того снова обернулся и положилъ руку на плечо другу.

— Рексъ, не надо ли тебѣ денегъ? спросилъ Грейфъ. Ты знаешь, у меня ихъ много.

Въ глазахъ студента корпораціи безденежье представляется единственнымъ зломъ въ мірѣ. Рексъ улыбнулся, но печально.

— Нѣтъ, мнѣ не нужно денегъ. Все же благодарю тебя.

— Въ чемъ же дѣло? влюбился?

— Влюбился! засмѣялся Рексъ. Ну объ этомъ я бы тебѣ давно уже сообщилъ, прибавилъ онъ безпечно. Нѣтъ… дѣло гораздо серьезнѣе.

— Если я могу быть тебѣ полезенъ…

— Слушай, Грейфъ, перебилъ тотъ, мы съ тобой очень сошлись за это время. Ты теперь уѣзжаешь, и я, можетъ, быть никогда тебя больше не увижу. Я хочу сообщить тебѣ, почему я такъ скоро и братски привязался къ тебѣ. Если это лишитъ меня твоей дружбы, то пусть это будетъ теперь же.

Грейфъ широко раскрылъ свои блестящіе глаза и глядѣлъ на своего друга съ удивленіемъ. Онъ воображалъ, что хорошо его знаетъ, и не могъ себѣ представить того, что воспослѣдовало…

— Не вижу, что могло бы поссорить насъ, отвѣчалъ онъ.

— Помнишь тотъ вечеръ, когда ты въ первый разъ пришелъ ко мнѣ на квартиру?

— Разумѣется.

— Извлекъ ли я какія-нибудь выгоды изъ знакомства съ тобой, кромѣ удовольствія твоего общества и твоей корпораціи? Подумай хорошенько, прежде нежели отвѣтить.

— Разумѣется, нѣтъ. Вполнѣ увѣренъ, что никакихъ. Что за нелѣпый вопросъ!

— Тебѣ онъ кажется такимъ, конечно. Но на дѣлѣ онъ вовсе не глупъ. Ты говоришь, что хорошо помнишь этотъ вечеръ. Значитъ, ты помнишь, что я сказалъ тебѣ, что ничего не знаю о тебѣ и о твоей семьѣ. Я сдѣлалъ нѣкоторыя предсказанія. Я сдѣлалъ ихъ на основаніи математическихъ выкладокъ, какъ ты могъ видѣть по неожиданному прибытію телеграммы. Но я солгалъ тебѣ въ остальномъ. Я прекрасно зналъ, кто ты, откуда пріѣхалъ и что сдѣлалъ сводный братъ твоего отца.

Грейфъ отступилъ немного назадъ при началѣ этой деклараціи. При послѣднемъ заявленіи Рекса онъ вздрогнулъ и поднялъ лицо, выраженіе котораго ясно показывало, что онъ готовъ вспыхнуть.

— А могу я спросить о причинахъ такого… поступка? холодно проговорилъ онъ.

— Причина только одна и довольно удивительная, отвѣчалъ Рексъ, прислоняясь къ столу и опершись на него обѣими руками. Ты уже согласился, что я не искалъ личной выгоды въ твоей дружбѣ. Мнѣ не надо было никакой выгоды. Я хотѣлъ только сблизиться съ тобой.

— Понему?

— Я твой двоюродный братъ. Мое имя Ризенекъ. Я единственный сынъ своднаго брата твоего отца.

Глаза Грейфа загорѣлись, и горячая кровь хлынула къ щекамъ. Извѣстіе было дѣйствительно удивительное и ненависть его къ дядѣ могла повести къ непріятностямъ.

— Какъ смѣлъ ты обмануть меня?!.. гнѣвно вскричалъ онъ.

— Никто никогда не требовалъ у меня отчета въ томъ, что я имѣлъ и чего не имѣлъ, отвѣчалъ Рексъ, ни мало, повидимому, не смущаясь гнѣвомъ своего собесѣдника. Мнѣ нечего терять, кромѣ денегъ, добраго имени Рекса и жизни. Что касается того, что я не зовусь Ризенекомъ, то въ этомъ я также мало обманывалъ тебя, какъ и всякаго другаго. Мой отецъ зоветъ себя Рексомъ, и я никогда не носилъ инаго имени.

— Но тебѣ слѣдовало сказать мнѣ…

— Безъ сомнѣнія, но я такъ и сдѣлалъ. Правда, что я выбралъ удобную для себя минуту и доставилъ себѣ удовольствіе знакомства съ тобой, прежде чѣмъ открыть свое инкогнито. Ты бы отказался имѣть со мной какое бы то ни было дѣло, еслибы зналъ, кто я. А между тѣмъ ты вѣдь единственный родственникъ, какой есть у меня въ мірѣ, и я ни о чемъ тебя не просилъ и никогда не попрошу. Я узналъ что ты здѣсь студентомъ, и нарочно пріѣхалъ въ Шварцбургъ, чтобы встрѣтиться съ тобой. Я замѣтилъ, на какомъ мѣстѣ ты всегда сидишь на лекціяхъ, и нарочно сѣлъ ближе, чтобы завязать съ тобой знакомство. Теперь я все сказалъ тебѣ. Ты воленъ знаться со мной или раззнакомиться. Ты предпочитаешь раззнакомиться? Какъ хочешь. Я тебѣ худаго не сдѣлалъ. Прощай. Желаю тебѣ всякаго благополучія.

И Рексъ взялъ шляпу и слегка наклонивъ голову пошелъ къ дверямъ. Его каменные глаза не глядѣли на Грейфа, который могъ бы прочитать въ нихъ выраженіе страшной боли, и оно бы его удивило. Грейфъ колебался между своей искренней дружбой къ Рексу и отвращеніемъ къ лицу, такъ близко стоящему къ Ризенеку. Было очень трудно сдѣлать правильный выборъ, такъ, вдругъ, невзначай, и онъ былъ выбитъ изъ колеи неожиданнымъ открытіемъ. Но природное великодушіе вмѣстѣ съ необъяснимой симпатіей, какую онъ чувствовалъ къ Рексу, побѣдило всѣ другія соображенія.

— Рексъ! позвалъ онъ, когда тотъ уже шагнулъ за порогъ.

Рексъ остановился и повернулъ голову къ Грейфу.

— Постой, сказалъ Грейфъ почти невольно, мы не можемъ такъ разстаться.

— Если мы должны разстаться, то чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, отвѣчалъ Рексъ, держась за ручку двери.

— Мы не должны разставаться, сказалъ Грейфъ рѣшительнымъ тономъ. Если я привязался къ тебѣ, то ради тебя самого, а не ради того, чѣмъ былъ и чѣмъ не былъ твой отецъ.

— Обдумай хорошенько. Я подожду если хочешь. Я разъ обманулъ тебя. По справедливости я долженъ теперь покориться твоему рѣшенію.

Онъ притворилъ дверь и подошелъ къ окну, сталъ спиной къ Грейфу, и глядѣлъ въ темноту. Грейфъ помолчалъ съ минуту, затѣмъ подошелъ и положилъ руку ему на плечо. Онъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ великодушія, которое заставило его удержать Рекса.

— Рексъ, — рѣшай самъ. Если ты хочешь, то мы по-прежнему будемъ друзьями.

— Я? воскликнулъ Рексъ, внезапно поворачиваясь, отъ всего сердца! Есть ли что на свѣтѣ, чего бы я желалъ болѣе.

— Хорошо, будь такъ! отвѣчалъ Грейфъ, смѣло беря его руку.

— Будь такъ! повторилъ Рексъ.

— А теперь скажи, почему ты выбралъ эту минуту сообщить мнѣ свою тайну?

— Ты хочешь знать? На это есть тоже причина и не изъ пріятныхъ.

— Я могу ее выслушать.

— Сегодня ночью мой отецъ будетъ спать подъ крышей твоего отца, ты получишь объ этомъ извѣстіе завтра поутру. Завтра я выѣду отсюда на встрѣчу къ отцу въ Швейцарію, или не выѣду… смотря какъ сложатся обстоятельства. Ему отказали въ амнистіи, но дозволятъ спокойно выбраться изъ страны. Я не могу его оставлять одного.

Грейфъ немного поблѣднѣлъ при этомъ извѣстіи.

— Это и есть та опасность, какую ты предсказывалъ?

— Да.

— Что же произойдетъ завтра въ Грейфенштейнѣ.

— Почемъ я знаю. Они могутъ поссориться. Можетъ выйти и хуже… А можетъ сердце твоего отца и смягчится…

— Ты не знаешь его:. Значитъ, дядя писалъ тебѣ?

— Я получилъ письмо сегодня передъ тѣмъ какъ пришелъ сюда. Ты видишь, что лучше было объясниться сегодня, нежели откладывать до завтра.

— Да… лучше. Пойдемъ теперь, пора… хотя мнѣ совсѣмъ теперь не хочется идти на этотъ праздникъ. Я бы желалъ быть дома.

— Зачѣмъ, серьезно проговорилъ Рексъ. Твое присутствіе ничему бы не помогло.

Оба молча спустились по лѣстницѣ, чувствуя, что легко выпутались изъ очень затруднительнаго положенія и оба убѣдились, что дорожатъ своей дружбой пуще всего. Они думали, что теперь всѣмъ объясненіямъ конецъ. Одному нечего было скрывать, другому нечего было прощать. Рексъ, какъ и самъ Ризенекъ, вѣрилъ, что его мать умерла давно. Грейфъ, какъ и всѣ остальные, не подозрѣвалъ кто его мать. Сыновья одной матери, они пошли изъ дому рядомъ, не подозрѣвая, что они ближе другъ другу, чѣмъ думаютъ, не подозрѣвая, что спустя немного часовъ ихъ отцы и ихъ мать будутъ лежать окоченѣлые и неподвижные въ высокихъ покояхъ Грейнфенштейна…

Они дошли до темныхъ университетскихъ зданій и очутились въ густой толпѣ студентовъ всѣхъ цвѣтовъ, среди толпы другихъ, не принадлежавшихъ ни къ какой корпораціи. Здѣсь они разстались, такъ какъ Рексъ не могъ идти въ рядахъ швабской корпораціи, а долженъ былъ находиться среди черныхъ шляпъ.

— Мы встрѣтимся въ столовой, поспѣшно сказалъ Грейфъ, твое мѣсто, вѣдь, за нашимъ столомъ.

Тутъ они разстались. Грейфъ нашелъ своихъ товарищей у высокаго знамени, шитье котораго сверкало при свѣтѣ газовыхъ фонарей. Всѣ болтали, курили, перекидывались шутками, жаловались что сегодня вечеромъ всѣ часы рѣшительно отстаютъ въ Щварцбургѣ.

Наконецъ густой колоколъ на соборной колокольнѣ пробилъ семь. Прежде чѣмъ затихъ бой, шумъ, производимый толпой, усилился до того, что сосѣдъ съ трудомъ могъ разслышать сосѣда. Но вотъ раздались звучные, отчетливые голоса руководителей процессіи. Затѣмъ засверкала внезапно яркая точка среди темной массы, за ней другая, третья, пока наконецъ многіе сотни факеловъ не загорѣлись, дымя и пуская языки пламени въ воздухъ. Опять раздались слова команды, и процессія тронулась.

Впереди всѣхъ шли швабы съ высокимъ раскачивающимся надъ фронтомъ знаменемъ; слѣва шествовалъ вице-президентъ корпораціи съ рапирой въ рукахъ, а справа шелъ Грейфъ, статная и повелительная фигура котораго рельефно выдѣлялась на яркомъ фонѣ факеловъ, несомыхъ за нимъ. Лицо его было блѣдно, а зубы стиснуты, потому что пока онъ стоялъ во главѣ колонны и велъ ее, онъ успѣлъ поразмыслить о томъ, что произошло часъ тому назадъ, и проникся опасеніемъ что могло произойти въ замкѣ. Охотно оставилъ бы онъ процессію и вернулся бы къ себѣ на квартиру, чтобы уложиться и успѣть уѣхать съ ночнымъ поѣздомъ. Нѣсколько часовъ пути, и онъ былъ бы уже дома, узналъ бы что тамъ случилось. Но это было невозможно. Изъ всѣхъ присутствующихъ онъ въ эту ночь былъ болѣе всѣхъ на виду, внушалъ наиболѣе восхищенія и зависти. То былъ его послѣдній факельцугъ, и въ послѣдній разъ думалъ онъ предсѣдательствовать на пиршествѣ, въ послѣдній разъ отопьетъ изъ кубка студенческой жизни, которая ему такъ нравилась. Никогда больше этого не повторится. Завтра другой будетъ избранъ на его мѣсто, а онъ сольется со всѣми филистерами внѣшняго міра. Эта мысль внезапно точно оживила въ немъ безпечность, прогнавъ мрачное настроеніе, въ то время какъ онъ остановилъ колонну передъ домомъ ректора, и когда провозгласилъ здоровье «Magnificus», голосъ его прозвучалъ съ металлической звонкостью, удивившей его самого.

— Hoch! Hoch! Hoch! Громкій хоръ, подхватившій это восклицаніе, наполнилъ сердце его восторгомъ.

Въ сущности что могъ натворить Ризенекъ въ Грейфенштеннѣ? Быть можетъ, произойдетъ непріятная сцена; быть можетъ двѣ. Но вотъ и все, а затѣмъ Ризенекъ уѣдетъ и никогда больше не вернется. Рексъ съ его предсказаніями! Да! этотъ человѣкъ вѣритъ въ звѣзды, а Грейфъ, шествующій такъ твердо во главѣ тысячи факеловъ, вѣритъ въ молодость и не дастъ отравить послѣдній кубокъ славной молодости такими нелѣпостями.

И дальше двинулся факельцугъ, останавливаясь въ улицахъ, гдѣ жили любимые профессора, съ тѣмъ чтобы провозгласить у его дома оглушительное, троекратное: Hoch!

Наконецъ студенты остановились, и глубокое безмолвіе воцарилось на нѣсколько секундъ. Студенты тѣснились къ домамъ, оставивъ середину улицы пустою. Вотъ затрубили рога и трубы, и всѣ эти голоса слились въ грандіозномъ старинномъ гимнѣ студенческой жизни.

Когда послѣдняя строфа была пропѣта медленнымъ и торжественнымъ ритмомъ, студенты принялись бросать свои факелы, которые образовали пылающую груду; дымъ поднимался высоко къ небу, а пламя озаряло большія зданія краснымъ свѣтомъ.

Грейфъ простоялъ съ минуту, наблюдая за костромъ, затѣмъ вложилъ шпагу въ ножны и пошелъ.

«Земля покроетъ нашъ прахъ!» печально повторялъ онъ послѣднія слова пѣсни, отходя.

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ знакомый голосъ около него. Безъ сомнѣнія, поэтому самое лучшее, что мы можемъ сдѣлать, поскорѣе завладѣть землею.

Грейфъ засмѣялся, узнавъ Рекса. Тотъ прошелъ впередъ во время бросанія факеловъ, чтобы сопровождать друга въ ресторанъ. Они пошли вмѣстѣ въ большой толпѣ. Одна церемонія была окончена, а другая начнется черезъ полчаса, какъ только корпорація вся соберется въ столовой. На этотъ разъ однако компанія будетъ состоять только изъ корпораціи съ ихъ друзьями и членами другихъ университетовъ, прибывшихъ въ Шварцбургъ участвовать въ празднествѣ.

— А теперь мнѣ предстоитъ сказать мою послѣднюю рѣчь, замѣтилъ Грейфъ. Желалъ бы я знать, что-то теперь дома?

Рексъ ничего не отвѣтилъ, но Грейфъ увидѣлъ, что онъ наклонилъ голову и нервно вздрогнулъ. Отвѣтъ онъ далъ много спустя, когда они всходили по лѣстницѣ.

— Я бы лучше не желалъ знать, что тамъ происходитъ, сказалъ Рексъ. Но желалъ бы знать, гдѣ мы съ тобой завтра будемъ въ этотъ часъ.

— По всей вѣроятности, вмѣстѣ со всѣми добрыми швабами на моемъ прощальномъ обѣдѣ.

Рексъ покачалъ головой. Но сказать ничего не успѣлъ, они оба уже находились въ столовой, а Грейфу предстояло заняться другимъ дѣломъ.

Зала была великолѣпно иллюминована. Каждой корпораціи отведена была часть стѣны передъ ея столами. Съ потолка до полу спускались драпировки фестонами, и висѣло оружіе и каски, рапиры и сабли, десятки кубковъ въ богатой оправѣ и устроенные изъ роговъ самыхъ разнообразныхъ животныхъ, начиная съ итальянскаго быка и индійскаго буйвола и до роговъ исчезнувшихъ уже породъ, — подарки бывшихъ членовъ корпораціи, которые, странствуя по бѣлу свѣту, не забывали старинныхъ пріятелей, короче сказать всѣ цѣнныя или красивыя вещи, составлявшія собственность швабовъ, за послѣдніе полвѣка. Каждая другая корпорація сдѣлала то же, такъ что не оставалось ни одного мѣстечка не прикрытой стѣны.

Высоко на эстрадѣ сидѣли музыканты, которые должны были аккомпанировать пѣснямъ во время ужина.

Студенты скоро собрались и разсѣлись по мѣстамъ. Когда часы пробили девять, Грейфъ, какъ предсѣдатель главной корпораціи, призвалъ къ молчанію и приказалъ начать «Саламандру». Сотни стакановъ стукнули о дубовую стойку въ одно и то же время, и оффиціальная «Kneipe» объявлена открытой. Музыка заиграла, и одна пѣсня чередовалась за другой, пока наконецъ не всталъ Грейфъ, и всѣ глаза не обратились на него среди мертваго молчанія, воцарившагося вслѣдъ за веселыми напѣвами. Онъ былъ очень блѣденъ, но легко было видѣть, что эта блѣдность вызывается больше волненіемъ предстоящей разлуки съ товарищами.

Онъ говорилъ долго и хорошо, прерываемый по временамъ короткими взрывами аплодисментовъ. Онъ говорилъ, что считаетъ себя особенно счастливымъ отъ того, что ему вторично приходится обращаться ко всѣмъ собраннымъ корпораціямъ, съ тѣхъ поръ какъ его имя внесено въ списки ихъ любезной aima mater; величайшее горе ему причиняется мыслью, что онъ бросилъ свой послѣдній факелъ и скоро долженъ выпить свой послѣдній кубокъ среди ихъ. Жизнь раздѣляется рѣзко на двѣ части, изъ которыхъ самая грустная начинается, когда рапира и студенческая шапка повѣшены дома на гвоздь, чтобы дополить собой печальный скарбъ филистера. Тогда голова должна утруждаться скучными матеріями, а рука выпуститъ шпагу и разучится искуснымъ пріемамъ фехтованья. Счастливы тѣ, которые промѣняютъ гибкую рапиру студента на тяжелую саблю воина, зеленый лѣсъ мензуры на болѣе обширное поле битвы и надежду на болѣе громкую славу; которые, проливая нѣкогда кровь въ защиту студенческихъ цвѣтовъ, могутъ пролить ее до послѣдней капли за короля и отечество. Счастливы тѣ, для которыхъ корпорація была лишь началомъ дѣятельной жизни, а не простымъ роздыхомъ между школьной скамьей и дѣловой конторкой. Но что бы затѣмъ ни воспослѣдовало, никто лучше ихъ не знаетъ, какъ сладко впервые вкусить свободу и какъ быстро протекаетъ время среди музыки рапиръ и кубковъ и пѣнія вольныхъ нѣмецкихъ голосовъ.

Грейфъ напиралъ на важное значеніе корпорацій въ университетской жизни, на роль, играемую университетомъ въ жизни цѣлой страны, и не обинуясь прослѣдилъ начало нѣмецкихъ побѣдъ вплоть до ежедневной жизни нѣмецкихъ студентовъ другихъ странъ. Кромѣ того, по его мнѣнію и по мнѣнію его слушателей, у Шварцбурга не было соперниковъ… Разумѣется, не могло быть, прибавилъ онъ, и для тѣхъ, кто принадлежалъ къ нему. Гдѣ въ цѣлой Германіи были такіе профессора, такіе памятники учености? Какія заведенія дали болѣе знаменитыя имена странѣ или даже больше счетомъ? Чѣмъ была каждому студенту добрая мать у его домашняго очага, тѣмъ была для всѣхъ нихъ дорогая aima mater. Онъ выпилъ свой кубокъ за всѣхъ добрыхъ корпораціонныхъ студентовъ, за всѣ славные цвѣта, собранные здѣсь, за всѣхъ профессоровъ и за университетъ.

— Hoch Schwarzburg! Hoch! закричалъ онъ оглушительнымъ голосомъ, высоко поднимая въ воздухъ кружку.

— Hoch! Hoch! Hoch! загремѣли въ отвѣтъ сотни голосовъ.

— Ad exercitium Salamandri! Eins! Zwei! Drei!

Грейфъ стукнулъ кружкой по столу, произнеся эти послѣднія слова, и кружки застучали поочередно, какъ сухая перестрѣлка.

Грейфъ сѣлъ среди грома рукоплесканій. Само собою разумѣется, его рѣчь была поскладнѣе тѣхъ, какія произносились обыкновенно въ этихъ случаяхъ, но хладнокровный наблюдатель или привычный къ такимъ сценамъ человѣкъ зналъ бы, что онъ во всякомъ случаѣ снискалъ бы рукоплесканія. Онъ былъ любимцемъ студентовъ. Молодой, красивый, смѣлый, популярный, съ той самоувѣренностью, какая нужна чтобы вести толпу, онъ могъ заранѣе предвидѣть, что послѣдній лиръ увѣнчаетъ его университетскіе тріумфы такимъ успѣхомъ, который превзойдетъ даже его не особенно скромныя ожитданія.

IV.

Музыка играла и снова затихала. При блистательномъ освѣщеніи слышался стукъ кружекъ, выпиваемыхъ при веселыхъ тостахъ въ промежуткахъ между пѣснями.

Грейфъ и Рексъ сидѣли рядомъ во главѣ длиннаго стола. Было давно уже за полночь, но никому не хотѣлось спать. Грейфъ боялся идти домой, онъ чувствовалъ, что прощается окончательно съ жизнью, которую такъ любилъ. Рексъ, неестественно спокойный даже для человѣка съ его крѣпкими нервами, сидѣлъ неподвижно возлѣ своего друга, опустошая громадную кружку дважды въ часъ съ неизмѣнной регулярностью… Онъ спокойно, но непрерывно разговаривалъ, подпуская въ бесѣду выходки. Грейфъ зналъ по его манерѣ, что онъ въ сущности очень печаленъ и озабоченъ, но былъ благодаренъ за его интересную болтовню, смягчавшую первый перерывъ ихъ юношескаго товарищества. Отъ поры до времени Грейфъ смутно дивился, каковы-то будутъ его отношенія съ Рексомъ въ послѣдующей жизни и не выяснится ли его личность иначе.

Часы протекали, пока наконецъ всего лишь пятьдесятъ студентовъ оставалось въ залѣ.

— Разойдемся по домамъ или останемся здѣсь до утра? спросилъ наконецъ Грейфъ, колеблясь, закурить ему новую сигару или нѣтъ.

— Пойдемъ къ тебѣ, предложилъ Рексъ, мы можемъ тамъ досидѣть ночь.

Въ эту минуту у дверей послышался шумъ, и Грейфъ оглянулся, сначала лѣниво, чтобы видѣть, въ чемъ дѣло, но затѣмъ лицо его приняло тревожное выраженіе. Человѣкъ вошелъ въ залу, человѣкъ съ помертвѣлымъ лицомъ, который, повидимому, о чемъ-то разспрашивалъ у кучки корпораціонныхъ слугъ, дожидавшихся своихъ засидѣвшихся господъ. Глаза Грейфа съ предчувствіемъ бѣды остановились на немъ, когда онъ увидѣлъ, что человѣкъ былъ одѣтъ въ ливрею Г’рейфенштейна; то былъ одинъ изъ отцовскихъ грумовъ. Всего же страннѣе было что онъ былъ въ сапогахъ со шпорами, точно только-что слѣзъ съ лошади, хотя долженъ былъ доѣхать до Шварцбурга по желѣзной дорогѣ.

— Карлъ! вскричалъ Грейфъ такимъ голосомъ, отъ котораго человѣкъ вздрогнулъ, что ты здѣсь дѣлаешь?

Карлъ перешелъ черезъ залу, причемъ лицо его еще пуще помертвѣло, а зубы стучали. Руки его сильно дрожали, онъ мялъ военную фуражку, которую дер лгалъ въ рукахъ.

— Г. баронъ… пролепеталъ онъ, уставясь въ Грейфа широко раскрытыми и испуганными глазами. Г. баронъ… повторилъ онъ, стараясь справиться съ волненіемъ.

— Говори, Карлъ! закричалъ Грейфъ, дѣлая отчаянныя усилія, чтобы казаться спокойнымъ, хотя инстинктивно опасался того, что услышитъ отъ этого человѣка.

Грумъ умоляюще взглянулъ на Рекса, сидѣвшаго неподвижно на своемъ мѣстѣ и смотрѣвшаго на гонца неподвижными глазами.

— Боже мой! вскричалъ гонецъ, я не могу сказать ему! Вы другъ г. барона?

Рексъ кивнулъ головой и положилъ одну руку на плечо Грейфа, какъ-бы затѣмъ, чтобы посадить его обратно на мѣсто, всталъ и далъ знакъ груму послѣдовать за собой. Но Грейфъ не захотѣлъ, чтобы съ нимъ обращались, какъ съ ребенкомъ, и, вскочивъ съ мѣста, схватилъ грума за руку и потащилъ къ себѣ.

— Я самъ выслушаю, въ чемъ дѣло, твердо произнесъ онъ. Что-нибудь случилось съ батюшкой? спросилъ онъ грума менѣе увѣреннымъ тономъ.

Карлъ кивнулъ головой.

— Я поймалъ поѣздъ въ ту минуту, какъ слѣзалъ съ коня, отвѣтилъ онъ.

— Матушка прислала тебя? спросилъ Грейфъ тревожно.

Грумъ покачалъ головой и сильнѣе задрожалъ, въ то время какъ на лицѣ у него изобразилось желаніе какъ-нибудь отдѣлаться отъ своей страшной миссіи.

— Говори, Карлъ! закричалъ Грейфъ, обезумѣвъ отъ ужаса. Батюшка боленъ, и ты говоришь, что не матушка послала тебя?… Что случилось, говори!

— Они умерли, отвѣтилъ Карлъ тихимъ голосомъ.

Грейфъ опустился на стулъ и закрылъ лицо руками.

Вдругъ непроницаемые глаза Рекса засверкали, и онъ, послѣдній изъ троихъ, поблѣднѣлъ, какъ смерть.

— Есть посторонній господинъ въ Грейфенштейнѣ? поспѣшно спросилъ онъ.

— Онъ тоже съ ними.

— Умеръ?

— Застрѣлился.

Рексъ закрылъ глаза и ухватился руками за столъ, потому ито зналъ, кто этотъ посторонній. Видя, что Грейфъ не шевелится, и предполагая, что Рексъ простой его знакомый, грумъ рѣшился разсказать всю исторію шепотомъ Рексу.

— Господинъ пріѣхалъ передъ обѣдомъ. Господа обѣдали вмѣстѣ, но буфетчикъ сказалъ, что они вышли изъ-за стола, не докушавъ. Потомъ услышали выстрѣлы въ домѣ. Мы сломали двери и нашли госпожу баронессу мертвой въ комнатѣ рядомъ съ кабинетомъ г. барона, а въ кабинетѣ — г. барона мертваго съ пистолетомъ въ рукахъ и другаго господина тоже мертваго и съ другимъ пистолетомъ въ рукахъ. Я видѣлъ ихъ. Они застрѣлились, сидя въ креслахъ у камина; но огонь почти погасъ, хотя лампа еще горѣла. И тогда мы всѣ четверо сѣли на коней и поскакали: одинъ за полиціей, другой за докторомъ, третій въ Зигмундскронъ, а я поѣхалъ на желѣзную дорогу и вотъ теперь здѣсь. Вы пріятель нашего молодаго барона?

— Да, отвѣчалъ Рексъ, точно пробуждаясь отъ сна.

— Если такъ, скажите мнѣ, куда я долженъ отправиться, молодому барону тяжело будетъ меня видѣть.

Тотъ далъ груму пригоршню мелкой монеты, — предусмотрительный, какъ и всегда.

— Никому не говори про эту катастрофу, приказалъ онъ испуганному груму, отпуская его.

Послѣдній скрылся такъ скоро, какъ только могъ, радуясь, что можетъ уйти отъ зрѣлища печали Грейфа, и довольный, что нашелъ человѣка, который перескажетъ ужасную повѣсть. Когда онъ ушелъ, Рексъ положилъ руку на плечоГреифа и проговорилъ тономъ спокойнаго авторитета.

— Пойдемъ со мной.

Грейфъ поднялся на ноги, какъ человѣкъ во снѣ, и позволилъ Рексу надѣть на себя пальто и увести изъ пустой, почти залы мимо группы слугъ, стоявшихъ у дверей и почтительно разступившихся, пропуская молодыхъ людей.

— Куда? спросилъ Грейфъ, когда они очутились на холодной улицѣ.

— Къ тебѣ на квартиру, отвѣчалъ Рексъ, спокойно беря его подъ руку и мягко понуждая его идти впередъ.

Грейфъ не могъ припомнить впослѣдствіи, какъ онъ дошелъ изъ ресторана на свою квартиру. Ни онъ, ни Рексъ ничего не говорили въ тѣ нѣсколько минутъ, какія длился переходъ, но руку Рекса заломило отъ усилія, съ какимъ онъ поддерживалъ и велъ своего товарища. Онъ зажегъ спичку и хотѣлъ помочь ему взойти на лѣстницу, по видъ знакомой обстановки заставилъ Грейфа опомниться и разсѣялъ первое остолбенѣніе, причиненное горемъ. Онъ твердой поступью взошелъ на лѣстницу, хотя и имѣлъ видъ человѣка смертельно усталаго и которому каждый шагъ труденъ. Все еще молча, Рексъ зажегъ лампу въ небольшой комнатѣ и сталъ помогать Грейфу снимать пальто, но тотъ мягко отстранилъ его и сѣлъ въ кресло. Рексъ пошелъ и сѣлъ въ другое кресло и сталъ терпѣливо ждать. Инстинктъ подсказывалъ ему, что надо дать время ему опомниться отъ перваго удара, прежде нежели предпринимать что-либо. Онъ прикрылъ рукой глаза отъ свѣта и сталъ думать собственную горькую думу.

Безмолвіе было глубокое. Казалось, точно духи умершихъ: ихъ общей матери и обоихъ отцовъ присутствуютъ въ комнатѣ, гдѣ сидѣли ихъ сыновья, не подозрѣвавшіе, что они родные братья, подавленные одной и той же бѣдой. Казалось, какъ-будто убитая женщина и ея мертвые убійцы тихо стояли посреди комнаты, наблюдая, что будетъ съ тѣми, кого они оставили на землѣ.

Наконецъ Грейфъ поднялъ блѣдное лицо и взглянулъ на Рекса.

— Надо ѣхать, сказалъ онъ.

— Да, отвѣчалъ Рексъ. Мы должны похоронить нашихъ покойниковъ.

Грейфъ взглянулъ не него вопросительно. Онъ не слыхалъ разсказа грума.

— Мой отецъ тоже съ ними, отвѣтилъ Рексъ на безмолвный вопросъ.

Грейфъ схватился за столъ и съ минуту тупо глядѣлъ на товарища. Затѣмъ вдругъ лицо его освѣтилось сознаніемъ, а глаза засверкали.

— Ризенекъ? закричалъ онъ сдавленнымъ голосомъ. Вашъ отецъ убилъ моего, а вы все еще здѣсь…

Онъ вскочилъ съ мѣста, какъ безумный, точно собираясь броситься на своего пріятеля. Но тотъ перебилъ его тономъ, не допускавшимъ сомнѣнія.

— Ваша мать умерла… Богу извѣстно какимъ образомъ. Вашъ отецъ и мой застрѣлились, сидя въ креслахъ.

Снова голова Грейфа упала на его руки, и снова воцарилась въ комнатѣ мертвая тишина…

Долгая декабрьская ночь прошла и уже совсѣмъ разсвѣло, когда оба пріятеля сошли съ курьерскаго поѣзда, на ближайшей станціи къ Грейфенштейну. Ни слова не говоря, сѣли они въ дожидавшійся ихъ экипажъ, и крѣпкія лошади понесли ихъ по лѣсу. Ранній утренній свѣтъ, пробиваясь сквозь высокія деревья, казался невыразимо мрачнымъ и печальнымъ. Грейфъ и Рексъ ѣхали по мертвому лѣсу, сами блѣдные, какъ мертвецы, съ стиснутыми губами и полузакрытыми глазами.

Но когда громадныя твердыни Грейфенштейна показались вдали надъ вершинами черныхъ елей и сосенъ, Грейфъ вздрогнулъ и наклонился впередъ, устремивъ взоръ на родимое жилище. Онъ не перемѣнилъ позы и тогда, какъ экипажъ проѣхалъ въ узкія ворота и онъ увидѣлъ толпу мужчинъ и женщинъ, дожидавшихся его пріѣзда. Впереди всѣхъ онъ замѣтилъ высокую худощавую фигуру баронессы. Ея бѣлыя руки были крѣпко сжаты, и она стояла съ непокрытой головой. Стоя впереди домочадцевъ, въ скромномъ сѣромъ платьѣ, она походила на средне-вѣковую святую, сошедшую на землю. Когда Грейфъ вышелъ изъ экипажа, она протянула ему руки. Онъ сообразилъ, что она нарочно пріѣхала изъ Зигмундскрона, чтобы встрѣтить его.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ, цѣлуя ея руки.

Съ усиліемъ воли, которое сдѣлало бы честь его отцу, онъ вошелъ въ замокъ, важно склоняя голову на поклоны заплаканныхъ слугъ. Хотя большинство изъ нихъ были простые наемники въ домѣ, часто смѣнявшіе другъ-друга, но тѣмъ не менѣе почти всѣ были въ слезахъ.

Баронесса поглядѣла на Рекса не безъ удивленія.

— Другъ вашъ? спросила она съ колебаніемъ.

— Больше, отвѣчалъ Грейфъ. Пойдемте куда-нибудь, переговорить.

Баронесса нерѣшительно остановилась передъ дверьми гостиной, искоса взглянувъ на Грейфа.

— Пойдемте лучше ко мнѣ, сказалъ онъ. И всѣ трое пошли по корридорамъ и лѣстницамъ до аппартаментовъ молодаго человѣка. Онъ затворилъ дверь и взглянулъ на Рекса.

— Сударыня, сказалъ этотъ тотчасъ же, меня зовутъ Рексъ, но это не мое имя. Я сынъ Куно фонъ-Ризенека. Съ позволенія барона фонъ-Грейфенштейна, я пріѣхалъ отдать послѣдній долгъ моему покойному отцу.

Баронесса фонъ-Зигмундскронъ съ удивленіемъ подняла свои мягкіе глаза и переводила ихъ съ одного молодаго человѣка на другаго.

— Рексъ мой лучшій другъ, сказалъ Грейфъ. Онъ не нуждается въ моемъ позволеніи, чтобы быть здѣсь Я все объясню вамъ въ другой разъ. А теперь… голосъ его прервался, и онъ отвернулся, но тотчасъ же овладѣлъ собой. А теперь я попрошу васъ разсказать, что вамъ извѣстно.

Баронесса не терпѣла слабости въ самой себѣ и не любила ее въ другихъ, поэтому она передала свою повѣсть кратко и сжато, но очень осторожно и съ большимъ тактомъ. Въ то время какъ она говорила, она наблюдала за обоими пріятелями, неподвижно сидѣвшими передъ ней, съ сжатыми на колѣняхъ руками, наклоненными головами и блѣдными лицами. Солнце уже взошло надъ горами и въ то время, какъ она говорила, его первые лучи пробились сквозь старинныя окна и легли на коверъ, покрывавшій полъ въ комнатѣ, и мягко отразились на блѣдныхъ лицахъ сидѣвшихъ въ ней троихъ людей.

— Я пойду къ нимъ, тихо сказалъ Грейфъ, когда она кончила, и всталъ. Баронесса приготовилась показать ему дорогу, Рексъ хотѣлъ послѣдовать за ними, но она жестомъ остановила его.

— Я сейчасъ вернусь за вами, сказала она. Они лежатъ не вмѣстѣ.

Она пропустила Грейфа одного въ покой и тихонько притворила за нимъ дверь, затѣмъ вернулась къ Рексу. Онъ стоялъ на томъ мѣстѣ, гдѣ она оставила его.

— Мнѣ надо вамъ кое-что сказать, начала она, и передать. Это письмо ваше. Оно найдено въ комнатѣ запечатаннымъ и надписаннымъ и съ наклеенной почтовой маркой. Ничего не найдено для Грейфа, а это должно быть написалъ г. Фонъ-Ризенекъ. Вы старше Грейфа, хотя онъ достаточно мужественъ, бѣдный. Возьмите письмо. Желаете наединѣ прочитать его? Я побуду въ сосѣдней комнатѣ, пока вы мнѣ не отзоветесь.

— Баронесса, отвѣчалъ Рексъ, беря письмо, я не потревожу васъ выраженіемъ своихъ чувствъ, если вы и останетесь здѣсь.

Онъ взглянулъ на надпись и разрѣзалъ конвертъ. Баронесса была слишкомъ хорошо воспитана, чтобы наблюдать за его лицомъ, въ то время, какъ онъ читалъ письмо. Еслибы она взглянула, то ужаснулась бы.

Письмо было коротко, но содержаніе его могло потрясти даже спокойную натуру Рекса.

«Сынъ мой, когда ты получишь это письмо, я уже буду мертвъ. Я прибылъ сюда сегодня вечеромъ и открылъ, что фонъ-Грейфенштейнъ твоя мать, а моя жена. Она заставила меня повѣрить въ то, что она умерла, и вышла замужъ за моего брата подъ чужимъ именемъ. Она искупила свои преступленія противъ двоихъ мужей, которые покарали ее, а теперь готовятся сами понести кару за то, что приняли на себя исполненіе правосудія, которое стоитъ выше законовъ. Передъ смертью, я открываю тебѣ эту тайну. Сохрани ее. Твой братъ незаконнорожденный, безъ роду и племени. Не губи его, открывъ ему позоръ твоего отца и его собственный. Ты богатъ, но будь ты даже бѣденъ, ты не имѣешь права на наслѣдство моего брата. Не пріѣзжай сюда. Они похоронятъ меня прилично, какъ слѣдуетъ. Прощай. Богъ да хранитъ тебя и сдѣлаетъ болѣе счастливымъ, нежели я былъ. — Твой отецъ фонъ-Ризенекъ. Замокъ Грейфенштейнъ, декабря 20».

Когда Рексъ читалъ эти слова, онъ инстинктивно отвернулся. Лицо его было жестоко искажено, а каменные глаза, казалось, превратились въ раскаленные уголья. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ обычно спокойныхъ людей, которые становятся почти безумными, когда разгнѣваны и въ которыхъ дремлющая сила страсти, разъ она пробуждена, становится опасною. На минуту онъ онѣмѣлъ, хотя чувствовалъ, что волненіе должно какъ-нибудь физически выразиться, иначе оно убьетъ его.

Онъ услышалъ шаги, и затѣмъ дверь растворилась и тихо затворилась. Оглянувшись, онъ увидѣлъ, что остался одинъ: баронесса поняла изъ его позы, что извѣстіе, сообщенное ему въ письмѣ, хуже даже, чѣмъ смерть отца, и почувствовала, что, оставаясь долѣе, она навязываетъ свое общество человѣку, горе котораго не можетъ раздѣлить. Увидя, что она ушла, Рексъ пересталъ стѣсняться въ выраженіи своихъ чувствъ. Лицо его помертвѣло, въ то время какъ онъ бросился на кушетку, а пальцы неестественно задергались. Налитые кровью глаза устремлены были неподвижно въ одну темную точку на потолкѣ. Боль въ вискахъ была такъ сильна, точно ихъ буравили раскаленнымъ желѣзомъ, а бѣлые зубы громко стучали, и прерывистое дыханіе вырывалось изъ засохшихъ и раскрытыхъ губъ.

Отецъ, мать, честь — все исчезло разомъ. Онъ быне повѣрилъ такому ужасу, еслибы услышалъ о немъ отъ живаго человѣка. Но извѣстіе пришло отъ тѣхъ, кому смерть запечатлѣла уста, послѣ того какъ они высказали истину, и пришла отъ такихъ людей, которые не могли ошибиться, отъ гордыхъ людей, которые до послѣдней возможности отказывались бы повѣрить такому позору.

Не могло быть ни тѣни сомнѣнія, ни тѣни надежды. Грейфъ фонъ-Грейфенштейнъ былъ братомъ Рекса, и оба осиротѣли въ одинъ и тотъ же день. При мысли о Грейфѣ Рексъ сталъ спокойнѣе. Онъ выпрямился на кушеткѣ, поддерживая голову руками и разсѣянно уставясь глазами въ противуположную стѣну. У него осталась цѣль въ жизни, такъ какъ Грейфъ его братъ, — Грейфъ, который въ эту минуту рыдалъ надъ трупомъ отца и матери, которая также мать и его, Рекса.

Сильное желаніе увидѣть ее овладѣло имъ. Страстное поклоненіе ея памяти внезапно разсѣялось, и Рексъ почувствовалъ необходимость поставить на его мѣсто истину, какая бы она ни была. Но невѣдомая для него самого капля нѣжности оставалась въ сердцѣ. Грѣшная, погибшая, казненная руками двухъ людей, которыхъ она низко обманула, она все же была его мать. Увидѣть ее… а затѣмъ что? Будущее было какимъ-то пустымъ мѣстомъ, и монотонность его нарушалась только фигурою Грейфа. Мысль посвятить себя брату и употребить всю силу ума и характера, чтобы помочь ему пережить эту страшную катастрофу, проснулась въ головѣ Рекса. Онъ слабо улыбнулся, потому что эта мысль была не похожа на всѣ остальныя. Онъ всталъ съ мѣста и, заложивъ руки за спину, принялся ходить по комнатѣ. Лицо его все еще носило признаки внезапныхъ и сильныхъ страданій, но успокоенный мозгъ уже начиналъ свою работу. Привычка къ скептицизму, то-есть къ систематическому анализу всего, что съ нимъ встрѣчалось, была слишкомъ сильна, чтобы долго оставаться безъ примѣненія, и равновѣсіе умственныхъ силъ, развитыхъ до послѣдней степени его методомъ занятій, было слишкомъ прочно, чтобы быть долго нарушеннымъ даже величайшимъ бѣдствіемъ. Рексъ не былъ героемъ. Онъ никакъ бы не могъ выдѣлить свою личность изъ среды человѣчества и считать себя отличнымъ отъ другихъ людей, какъ должны себя считать герои. Онъ чувствовалъ, что передъ нимъ на вѣсахъ его собственная жизнь и смерть, и что онъ можетъ по собственному выбору наклонить вѣсы въ ту или другую сторону. Онъ вѣрилъ, что законы вселенной производятъ неизбѣжные фазисы въ жизни отдѣльныхъ личностей и націй; онъ зналъ, что во всемъ, что случилось съ нимъ, онъ могъ свободно выбрать ту или другую альтернативу. Такой выборъ предстоялъ ему теперь, и впервые въ жизни онъ рѣшилъ посвятить себя счастію другаго человѣка.

V.

Часъ спустя Рексъ поддерживалъ Грейфа, когда тотъ шелъ изъ комнаты, гдѣ лежали покойники, въ свои комнаты. Какъ ни былъ силенъ и твердъ духомъ молодой человѣкъ, но это зрѣлище совершенно потрясло его, и было очевидно, что если онъ не уснетъ, то нервы его не выдержатъ потрясенія. Онъ шатался, когда шелъ, какъ человѣкъ въ полуснѣ, блестящіе глаза его стали стеклянными и безжизненными. Рексъ поддерживалъ и почти несъ его по темнымъ корридорамъ.

Рексъ тоже видѣлъ мертвыхъ, но, удовлетворивъ желаніе, которое влекло его поглядѣть на покойницу, онъ почувствовалъ, что съ него довольно. Блѣдное, исхудалое лицо мертвой матери не напоминало ему тѣхъ чертъ, какія онъ лелѣялъ въ своей памяти, между тѣмъ какъ выраженіе ужаса, застывшее на лицѣ покойницы, дѣлало его просто невыносимымъ. Онъ долго пробылъ въ той комнатѣ, гдѣ лежалъ его отецъ, и при взглядѣ на мрачное темное лицо, въ груди его закипало бѣшенство, при мысли, что все кончено, правосудіе совершено, и никого не осталось въ живыхъ, на комъ онъ могъ бы сорвать гнѣвъ, кого бы онъ могъ призвать къ отвѣту. Они взяли законъ въ собственныя руки, исполнили приговоръ надъ той, которая обманула ихъ, и искупили свое дѣяніе смертью. Никогда еще трагедія не шла такъ быстро, такъ отчаянно и такъ законченно.

Солнце уже высоко поднялось въ небѣ, точно въ насмѣшку надъ мракомъ, царившимъ въ сердцахъ людей. Природа, въ своей безпощадной ироніи, казалась особенно ясной въ это мрачное утро.

Ни Грейфъ, ни Рексъ не показывались больше въ этотъ день. Въ свое время явились представители закона, совершили свое дѣло. Буфетчикъ поднесъ имъ завтракъ и они сидѣли за столомъ на тѣхъ самыхъ мѣстахъ, которыя въ прошлый вечеръ занимали люди, кончину которыхъ они явились удостовѣрить. Дѣло было ясное, и обязанности ихъ были просты. Они удалились и взяли съ собой обоихъ полицейскихъ Баронесса безшумно двигалась по дому, отдавая необходимыя приказанія и присаживаясь то тамъ, то здѣсь въ тихихъ уголкахъ. Не разъ отправлялась она въ тѣ комнаты, куда удалились Грейфъ и Рексъ, чтобы видѣть, не могла ли она быть имъ чѣмъ-нибудь полезной.

Грейфъ сидѣлъ все на томъ же креслѣ, откинувшись на его спинку, блѣдный и истощенный горемъ, но очевидно вполнѣ владѣя собой.

Наконецъ она нашла его уснувшимъ и тогда вздохнула съ облегченіемъ, она знала, что главная опасность миновала.

Когда она заходила къ Рексу, то находила его читающимъ, и онъ, сколько она могла удостовѣриться, во весь день не отрывался отъ этого занятія. Понималъ онъ то, что читалъ, или нѣтъ? Онъ всякій разъ, какъ она входила, спокойно взглядывалъ на нее, благодарилъ и говорилъ, что ему ничего не нужно.

Баронесса однако не могла успокоиться. Сознаніе отвѣтственности, можетъ быть, поддерживало бы въ ней энергію, но умъ ея смущался соображеніями, еще болѣе вѣскими въ ея глазахъ. Страшныя затрудненія, ожидавшія ихъ всѣхъ въ ближайшемъ будущемъ, ясно представлялись ей, и она знала, что скоро, скоро передъ ней встанутъ такія задачи, для разрѣшенія которыхъ ей понадобится вся ея сила. Завтра или самое позднее послѣ завтра земля на вѣки сомкнется надъ бренными остатками несчастныхъ, смерть которыхъ опорочила ея собственную жизнь и казалась такой непонятной. Но когда всѣ трое будутъ погребены ей, нельзя будетъ долѣе оставаться въ Грейфенштейнѣ. Она должна будетъ вернуться домой и съ этого момента начнутся ея треволненія Нельзя представить себѣ, чтобы Грейфъ уѣхалъ, не повидавшись съ Хильдой, а между тѣмъ, по многимъ причинамъ, желательно было бы, чтобы они совсѣмъ не встрѣчались.

Она предвидѣла борьбу, думая еще ночью, но никогда не представлялась она ей такой страшной, какъ теперь. Она тогда больше думала о Грейфѣ, и ей не казалось невозможнымъ откровенно высказать ему то, что она думаетъ. Но размышляя о томъ, какъ ей теперь слѣдуетъ поступить, она сообразила, что Хильда главное лицо въ настоящемъ случаѣ, а для нея счастіе Хильды важнѣе всего въ мірѣ. Рѣшимость измѣнила ей, и она сказала себѣ, что будь, что будетъ, а бракъ этотъ долженъ состояться.

Для нея все, что произошло въ прошлую ночь, оставалось тайною и неизвѣстностью. Ризенекъ написалъ сыну, но Грейфенштейнъ нѣтъ, или если и написалъ, то письмо не было найдено. Рексъ одинъ зналъ тайну, если отецъ открылъ ему ее. Она не знала, что въ Германіи, когда произойдетъ самоубійство, власти имѣютъ право видѣть всѣ письма, какія были написаны самоубійцей. Запечатанное письмо, адресованное Рексу и съ наклеенной почтовой маркой, привлекло ея вниманіе, и она взяла его со стола съ намѣреніемъ отправить на почту, — не съ цѣлью скрыть его, а, напротивъ, чтобы оно поскорѣе дошло по назначенію. Представители закона, внимательные къ старой дамѣ, не приставали къ ней съ разспросами и рѣшили, что еслибы какія-нибудь письма остались, то она естественно показала бы ихъ имъ. Такимъ образомъ случилось, что Рексъ одинъ зналъ тайну. Что онъ былъ страшно пораженъ тѣмъ, что прочиталъ — она это видѣла и рѣшила, какъ ей это ни было непріятно, спросить его о томъ, что ему извѣстно. А пока она пошла къ Грейфу.

— Войдите, сказалъ его голосъ, когда она осторожно постучалась въ дверь.

Какъ только она вошла, она увидѣла, что его состояніе улучшилось послѣ отдыха. Глаза его были спокойнѣе, лицо блѣдно, но естественной блѣдностью, а манеры печальны, но тихи. Утромъ она опасалась, какъ-бы у него не развилась нервная горячка.

Баронесса вошла и стала около него. Ея присутствіе всегда успокоительно дѣйствовало на него, хотя онъ и не зналъ хорошенько, привязанъ онъ къ ней или нѣтъ.

— Вы очень добры, сказалъ онъ; я радъ, что вы пришли.

Она усѣлась у его кресла и глядѣла въ огонь. Въ комнатѣ не ч.тло свѣта, и только горящія въ каминѣ дрова озаряли ее. Ея недавнія мысли унеслись куда-то очень далеко, и при звукахъ его голоса ожила лишь надежда на счастіе Хильды.

— Вы уснули, сказала она, — я рада этому, вамъ отдыхъ необходимъ.

Она не знала, что еще сказать, и нѣсколько минутъ длилось молчаніе, Грейфъ не шевелился и лежалъ въ креслѣ съ полузакрытыми глазами.

— Милый Грейфъ, сказала наконецъ баронесса, — ты уѣдешь или останешься?

Онъ вздрогнулъ слегка, и выраженіе лица его измѣнилось, точно вопросъ причинилъ ему боль.

— Да, отвѣчалъ онъ, я уѣду… когда все будетъ кончено.

— Похороны будутъ завтра?

— Да, завтра, а затѣмъ…

— А затѣмъ?

— Затѣмъ я долженъ увидѣться съ Хильдой передъ отъѣздомъ, чтобы… чтобы…

— Не говори пока объ этомъ, милый Грейфъ.

Онъ внезапно поднялся съ кушетки и выпрямился. Въ лицѣ его явилось выраженіе, напоминавшее его отца, и его собесѣдница замѣтила, что пальцы его крѣпко стиснули рѣзныя ручки кресла, какъ-бы для опоры.

— Я долженъ сдѣлать это сегодня, твердо проговорилъ онъ. — Завтра мнѣ некогда будетъ много говорить, а другаго случая можетъ и не представиться.

— Никогда?

— Никогда. Я долженъ съ вами проститься. Ищите другаго мужа для Хильды, потому что я, можетъ быть, не вернусь. Вотъ, что я хотѣлъ сказать.

Баронесса вздрогнула и повернулась къ нему. Она не ожидала такого оборота драмы.

— Вы не думаете, чтобы я, честный человѣкъ, ожидалъ, что вы отдадите дочь замужъ за сына убійцы?

Вопросъ былъ поставленъ такъ прямо и рѣзко, что баронесса была захвачена врасплохъ. Мысль была мучительна, когда проносилась въ мозгу; еще тяжелѣе было услышать ее высказанную словами. Съ рыданіемъ закрыла она лицо руками, и Грейфъ увидѣлъ, что онѣ дрожатъ. Его сердце также сильно билось, потому что онъ заставилъ себя усиліемъ воли произнести эти слова, но не ожидалъ послѣдовавшей затѣмъ реакціи. Ему казалось, что произнеся ихъ, онъ какъ-будто ударилъ мертваго отца въ лицо.

— Богу извѣстно, что я любилъ его, произнесъ онъ, задыхаясь, но онъ совершилъ это дѣло. Я не могу жениться на Хильдѣ. Имя мое опозорено. Неужели вы захотите, чтобы ее звали Грейфенштейнъ?

Баронесса не могла говорить. Полчаса назадъ она не смѣла надѣяться, чтобы Грейфъ самъ отказался отъ ея дочери. И вдругъ…

— Но ты самъ, Грейфъ… что будетъ съ тобой?

— Это все равно, лишь бы я незагубилъ тѣхъ, кого люблю!

— Но развѣ справедливо, чтобы невинные страдали за виновныхъ? Послушай, Грейфъ, — и баронесса ласково положила свою руку на его руку — я сначала думала такъ же, какъ ты, но теперь вижу, что была неправа. Ты сдѣлалъ все, что можетъ сдѣлать человѣкъ, и даже болѣе того. Возьми Хильду и зовись какъ хочешь, ты достоинъ ея, и ни ты, ни она никогда не пожалѣете, что женились.

Грейфъ глядѣлъ на нее съ минуту, затѣмъ сталъ передъ нею на колѣни и поцѣловалъ ея руки.

— Согласенъ? сказала она, и слезы навернулись у нея на глазахъ.

— Не могу, отвѣчалъ онъ раздирающимъ душу голосомъ.

— Не говори такъ, Грейфъ, вспомни, что ты невиненъ, и что Хильда любитъ тебя всѣмъ сердцемъ и душой. Къ чему принуждать себя къ поступку, который сдѣлаетъ ее и меня невыразимо несчастными? Въ сущности — я становлюсь теперь на свѣтскую точку зрѣнія — рѣшеніе въ этомъ дѣлѣ принадлежитъ ей и мнѣ. Ты ничего не скрылъ отъ насъ, я все знаю, и если я нахожу, что твой героизмъ и личный характеръ беретъ перевѣсъ надъ всѣмъ, то развѣ тебя это не можетъ удовлетворить? И кромѣ того, ты молодъ. Ты не знаешь, какъ быстро люди забываютъ. Пройдетъ десятокъ, другой лѣтъ, и кто будетъ помнить о мрачныхъ событіяхъ этой ночи? Все это произошло даже не въ городѣ; участники этихъ событій не имѣютъ ни друзей, ни знакомыхъ. Ты самъ не настолько жилъ на свѣтѣ, чтобы составить обширный кругъ знакомства, и кто мѣшаетъ тебѣ жить здѣсь, пока у тебя не выростутъ дѣти? Мнѣ кажется, что я была кругомъ неправа, что даже мысленно хотѣла разлучить васъ, кругомъ неправа и несправедлива, и должна просить у тебя за это прощенія.

Такъ защищала она дѣло сердца своего, указывая много и много разумныхъ причинъ, по которымъ онъ долженъ былъ уступить, въ то время какъ онъ боролся съ самимъ собой и желалъ бы заткнуть уши отъ ея убѣжденій. Для него ужасъ положенія представлялся яснѣе, нѣмъ для нея, и она не могла понять, почему ему такъ страшно связать Хильду съ тѣмъ проклятіемъ, какое постигло его домъ.

— Не могу, твердо произнесъ онъ, когда она перестала говорить.

Она встала и постояла около него.

— Подумай еще, Грейфъ, проговорила она. Ты не захочешь разбить ей сердце.

И она вышла изъ комнаты, недоумѣвая, чѣмъ-то все это кончится, но сознавая, что поступила какъ слѣдуетъ.

VI.

Баронесса была слишкомъ добросовѣстна, чтобы не задуматься надъ тѣмъ, что ей сказалъ Грейфъ. Она видѣла, что Грейфъ честный юноша и не истолковала его словъ и намѣреній въ худую сторону. Напротивъ того, чѣмъ больше она размышляла объ ихъ бесѣдѣ, тѣмъ сильнѣе восхищалась имъ и — странно сказать — тѣмъ рѣшительнѣе готова была признать вѣрность его мнѣнія на счетъ виновности его отца.

Она намѣревалась повидаться съ Рексомъ, но сама еще не рѣшила, не слѣдуетъ ли ей подождать и предоставить естественному ходу событій, чтобы узнать что въ томъ письмѣ, содержаніе котораго ее такъ интересовало.

При этомъ она вдругъ съ удивленіемъ припомнила, что главная цѣль ея узнать это содержаніе — это получить увѣренность въ виновности или невиновности старика Грейфенштейна въ убійствѣ, отъ этаго зависѣло: быть браку или не быть. Теперь она узнала то, что ей слѣдовало знать — чего же ей еще нужно? Она рѣшила, что устала и должна отдохнуть, а то голова плохо работаетъ. Какъ бы то ни было, а повидать Рекса слѣдуетъ сейчасъ, хотя бы только за тѣмъ, чтобы освѣдомиться, какъ онъ себя чувствуетъ. Но, разумѣется, она не будетъ задавать ему никакихъ вопросовъ.

Онъ читалъ, когда она вошла къ нему или дѣлалъ видъ? что читаетъ, при свѣтѣ лампы съ абажуромъ. На другомъ, столѣ стоялъ приборъ и нѣсколько блюдъ съ кушаньемъ.

Онъ вѣжливо всталъ съ мѣста и пододвинулъ ей кресло. Его манеры такъ рѣзко отличались отъ манеръ Грейфа, что она спрашивала себя, дѣйствительно ли онъ огорченъ или нѣтъ — Я не останусь, сказала она, я зашла только взглянутъ какъ вы себя чувствуете и не нужно ли вамъ чего-нибудь.

— Вы очень добры. Есть все, что требуется и даже болѣе того. Видѣли ли вы Грейфа?

— Да, Онъ спалъ и я думаю, что онъ успокоился. Сначала я боялась какъ бы у него умъ не помутился. Онъ моложе васъ, г. Фонъ… г. Рексъ… и, быть можетъ, чувствительнѣе — Можетъ быть, отвѣчалъ Рексъ, задумчиво. Можно мнѣего видѣть?

— Безъ сомнѣнія… то-есть… онъ, кажется, очень усталъ… говорила она неувѣренно.

Каменные глаза Рекса внимательно разглядывали ея лицо.

— Вы видѣлись съ нимъ, проговорилъ онъ съ убѣжденіемъ, и говорили съ нимъ объ этой ужасной исторіи. Мнѣнужно нѣчто сообщить вамъ, баронесса. Это будетъ не многословно.

Баронесса вздрогнула и внимательно поглядѣла на него.

— Что такое? спросила она.

— Вы дали мнѣ сегодня утромъ письмо. Я откровенно скажу вамъ, что вы должны были передать его представителямъ закона, такъ какъ въ такихъ случаяхъ законъ имѣетъ, право на всѣ письма покойниковъ и можетъ даже секвестровать ихъ на почтѣ.

— Я этого не знала, отвѣчала она съ безпокойствомъ.

— Я зналъ; но такъ какъ никто у меня письма не спрашивалъ, то я его и не представилъ. Я не могу сообщить его содержанія ни вамъ, ни Грейфу. Только одно скажу я вамъ. Мой отецъ прибылъ сюда вчера вечеромъ и почти немедленно онъ и баронъ фонъ-Грейфенштейнъ убили баронессу, а затѣмъ застрѣлились.

— Въ этомъ нѣтъ сомнѣнія? спросила баронесса, поблѣднѣвъ какъ смерть при мысли объ ужасной сценѣ, которая невольно рисовалась отъ этихъ словъ.

— Послѣднія признанія людей, готовящихся умереть бываютъ обыкновенно правдивы, замѣтилъ сухо Рексъ.

— Конечно… конечно.

Она дивилась, какія еще иныя свѣдѣнія могло содержать письмо.

— Да; и вы можете положиться на то, что я вѣрно передаю вамъ что было. У моего бѣднаго отца не было причины обманывать меня, да онъ былъ и не такой человѣкъ, чтобы обманывать вообще кого бы то ни было. Онъ былъ фанатикомъ и энтузіастомъ въ молодости, но если фанатизмъ завелъ его далеко, то онъ поплатился за него сорокалѣтнимъ изгнаніемъ.

— Но что могло побудить его… или Грейфенштейна…

— Баронесса, перебилъ Рексъ вѣжливо, но твердо, я сожалѣю, что не могу отвѣтить на вашъ вопросъ. Приходится предположить, что у такихъ двухъ людей были достаточныя основанія для ихъ поступка.

— Простите меня! вскричала баронесса, я не имѣла въ виду распрашивать васъ. Благодарю васъ за то, что вы мнѣ сказали. Должна ли я сообщать это Грейфу? Я думаю… мнѣ кажется, что онъ пришелъ къ тому же заключенію, какъ и вы.

— Въ такомъ случаѣ лучше ему ничего не говорить. Я не могъ бы показать ему письма, а если бы онъ узналъ объ его существованіи, то естественно могъ бы упрекать меня за недостатокъ довѣрія. Мнѣ было бы это очень больно при настоящихъ обстоятельствахъ.

Впродолженіи нѣсколькихъ секундъ оба молчали. Баронесса придумывала въ какихъ выраженіяхъ ей задать еще одинъ неизбѣжный вопросъ своему собесѣднику.

— Г. Рексъ, — сказала она наконецъ, — развѣ необходимо, чтобы послѣдній актъ трагедіи былъ оконченъ завтра. У васъ есть голосъ въ этомъ дѣлѣ… неувѣренно договорила она.

— Какъ вамъ угодно, такъ и будетъ сдѣлано, — отвѣчалъ Рексъ.

Онъ какъ будто обдумывалъ этотъ вопросъ.

— Если вамъ непріятно, чтобы онъ былъ схороненъ здѣсь, я увезу его. Говорите откровенно и не стѣсняйтесь изъ деликатности.

— Тутъ они лежатъ вмѣстѣ. Такъ пожелаетъ конечно и Грейфъ. Вы очень предусмотрительны, г. Рексъ, но не думаю, чтобы злыя чувства могли еще питать въ этомъ домѣ. Хотя настоящихъ узъ крови и не существуетъ, но и одинъ изъ насъ. Вы и Грейфъ, должны быть братьями.

Въ непроницаемыхъ глазахъ Рекса сверкнулъ огонь.

— Я буду его братомъ, если онъ позволитъ мнѣ это, твердо произнесъ онъ. — Благодарю васъ за ваше вниманіе и ваши слова.

Баронесса простилась съ нимъ и ушла. Она была женщина, и любопытство въ ней было сильно, хотя совѣсть была еще сильнѣе. Она чувствовала себя въ присутствіи какой-то необыкновенной тайны и находила, что и самъ Рексъ лицо таинственное. Глава его преслѣдовали ее и лишали спокойствія и при этомъ она не могла не сознаться, что находитъ его интереснымъ. Его спокойное достоинство нравилось ей, нравился и звукъ его голоса. Ей нравилось его лицо и выраженіе, а глубоко укоренившіеся кастовые предразсудки были въ ней польщены, такъ какъ она признавала въ немъ человѣка одного съ ней класса. Кромѣ того, въ немъ было извѣстное мужество, которое должно было нравиться всѣмъ женщинамъ Но глава его преслѣдовали ее и казалось каменные зрачки ихъ глядятъ на нее изъ всѣхъ темныхъ угловъ. Но она была слишкомъ слаба, чтобы противиться долѣе сну, овладѣвшему ею съ непреодолимой силой, и слишкомъ устала для какихъ бы то ни было сновидѣній.

Вмѣстѣ съ утромъ наступило послѣднее испытаніе для ея силъ и тѣ, кто ее видѣлъ, удивлялись какимъ образомъ эта худая, блѣдная старая женщина, могла проявлять такую непрерывную энергію, предусмотрительность и выносливость. Но она вела трудную жизнь, болѣе трудную чѣмъ кто-либо подогрѣвалъ и такъ закалилась, что вынесла бы и больше, не согнувшись подъ бременемъ. Пѣшкомъ слѣдовала она за печальной процессіей по глубокому снѣгу, слегка опираясь на руку Грейфа и порою чувствуя, что скорѣе она служитъ ему опорой, нежели онъ поддерживаетъ ее. Могильный склепъ Грейфенштейновъ былъ выстроенъ въ глубинѣ лѣса на разстояніи четверти мили отъ замка, и дорога была дурна во многихъ мѣстахъ, хотя и были сдѣланы попытки ее исправить, и тѣ, которые несли покойниковъ протаптывали дорожку для тѣхъ, кто слѣдовалъ за ними.

Наконецъ все было кончено. Послѣдняя краткая молитва произнесена. Большая каменная плита, позеленѣвшая отъ вѣковой плѣсени, была приподнята двадцатью сильными руками и положена на свое мѣсто надъ ступеньками, которыя вели въ склепъ; тяжелыя двери мавзолея медленно повернулись на своихъ петляхъ, громадный, ржавый замокъ запертъ и ключъ отъ него торжественно переданъ въ руки новаго владѣльца Грейфенштейна.

Медленными шагами, по двое въ рядъ, возвратились всѣ въ замокъ; снѣгъ скрипѣлъ подъ ногами, а ледяной вѣтеръ обвѣвалъ ихъ со всѣхъ сторонъ. По двое въ рядъ входили они въ низкія ворота замка, пока не замерло эхо шаговъ послѣдней пары, глухо раскатившееся подъ темными сводами.

Часомъ позднѣе Грейфъ и Рексъ сидѣли вмѣстѣ, въ грустномъ молчаніи, въ комнатѣ Грейфа, передъ каминомъ, гдѣ горѣли большія полѣнья дровъ. Казалось уже нѣсколько часовъ длится молчаніе, когда наконецъ Грейфъ прервалъ его.

— Я завтра съѣзжу въ Зигмундскронъ сказалъ онъ, — а затѣмъ мы отсюда уѣдемъ.

Рексъ поглядѣлъ на него, кивнулъ головой, но ничего не отвѣтилъ.

— Мы вмѣстѣ поѣдемъ, Рексъ. Хочешь?

— Я поѣду съ тобой всюду, куда угодно. Если мы разстанемся, то не по моей винѣ.

— Благодарю.

Большіе полѣнья трещали и дымились; языки пламени лизали огромный каминъ и искры сыпались градомъ. Трескъ и сверканіе оживляли комнату и бесѣду.

— Рексъ, зналъ ли ты, что я долженъ былъ жениться черезъ мѣсяцъ? спросилъ внезапно Грейфъ, какъ бы припоминая неожиданное для себя рѣшеніе.

— Я думаю, весьма возможно, что ты скоро женишься, отвѣчалъ его собесѣдникъ.

— Я долженъ былъ жениться въ январѣ мѣсяцѣ на своей кузинѣ Хильдѣ. Какъ это все кажется далеко.

— На дочери баронессы?

— Да. Мы давно уже помолвлены.

— И ты ѣдешь повидаться съ нею, сказать ей…

— Что все кончено, договорилъ за него Грейфъ.

Рексъ сидѣлъ опершись локтями въ колѣни и глядѣлъ на огонь. Онъ зналъ, что разумѣлъ Грейфъ, безъ всякихъ поясненій, и понималъ насколько его кузенъ нуждается въ утѣшеніи. Но его дѣятельный и проницательный умъ не хотѣлъ признать необходимости такого разрыва. Онъ одобрялъ желаніе Грейфа возвратить невѣстѣ слово и восхищался его мужествомъ, но въ то же время видѣлъ, что жизнь его будетъ, разбита, если онъ выполнитъ свое намѣреніе. Однако не сказалъ ни слова.

— Ты видишь, что я не могу поступить иначе, проговорилъ Грейфъ, помолчавъ.

Рексъ все-таки ничего не отвѣтилъ и неуклонно глядѣлъ въ огонь, въ то время какъ кузенъ глядѣлъ на него.

— Рѣшился ли бы ты, будь ты на моемъ мѣстѣ, предложить такое имя, какъ мое, неповинной дѣвушкѣ?

— Ты такъ же неповиненъ, какъ и она, замѣтилъ Рексъ.

— Лично, но не въ томъ дѣло. Согласился ли бы ты привезти ее жить въ этомъ домѣ и раздѣлить ту тяжелую участь, какая выпала мнѣ.

— Ты можешь жить гдѣ тебѣ угодно, замѣтилъ философически Рексъ. И, кромѣ того, можешь перемѣнить имя. Уѣзжайте и живите въ другомъ мѣстѣ и зовись ты просто Грейфомъ, она — Хильдой. Въ этомъ нѣтъ для нея никакой обиды. Имена, на лучшій конецъ, только пустое отличіе, а когда они связаны съ чѣмъ-нибудь худымъ, глупо не избавиться отъ нихъ разомъ. Неужели ты думаешь, что я бы не женился подъ именемъ Рекса, хотя, въ дѣйствительности, я высокорожденный Горстъ фонъ-Ризенекъ? Мнѣ стоило бы только обратиться къ закону для утвержденія этой перемѣны, заплатить судебныя пошлины и дѣлу конецъ.

— Повидимому вѣрно. Но фактъ остается фактомъ. Ты Ризенекъ, а я Грейфенштейнъ на всю жизнь, и наши дѣти, если мы женимся, будутъ Ризенеками и Грейфенштейнами. Я не хочу наложить такого проклятія на женщину, тѣмъ болѣе на такую, которую люблю.

— Проклятіе — чисто условное выраженіе, оно не имѣетъ дѣйствительнаго значенія въ жизни, отвѣчалъ Рексъ. Дѣйствительность — это ты самъ, твоя любовь и ея любовь, все равно императоръ ты или просто какой-нибудь Шмидтъ. По крайней мѣрѣ это дѣйствительность въ томъ, что касается брака. Я не говорю, что твое имя или мое не будетъ намъ вредить, еслибы мы были честолюбивыми людьми и желали быть государственными дѣятелями или военными. Но я утверждаю, что ни одинъ разумный человѣкъ не осудитъ тебя или меня за то, что мы счастливо женимся, если къ тому представится случай, только потому что наши отцы совершили что нибудь.

Грейфъ внимательно слушалъ, но покачалъ головой.

— Странно, что ты иначе объ этомъ думаешь, чѣмъ я, сказалъ онъ. — Обыкновенно мы сходимся во мнѣніяхъ. Но безполезно переубѣждать меня.

— Хочешь принять мой совѣтъ въ менѣе важномъ дѣлѣ?

— Если могу.

— Ну такъ выслушай. Не торопись. Если ты долженъ видѣться завтра съ невѣстой, то не прощайся съ ней окончательно. Ты можетъ будешь всю жизнь сожалѣть объ этомъ.

— Что значитъ мое сожалѣніе въ сравненіи съ ея чувствами, если она убѣдится современемъ въ томъ злѣ, которое я ей причинилъ, женясь на ней.

— Есть еще кто въ живыхъ изъ мужскихъ потомковъ ея рода? спросилъ Рексъ. — Или есть другая отрасль фамиліи?

— Нѣтъ… еслибы они были, то не дозволили бы этого брака, хотѣлъ бы я его или нѣтъ.

— Я спрашиваю не поэтому. Если она одна въ свѣтѣ, то прими ея имя. Зовись Грейфъ фонъ-Зигмундскронъ и возстанови древній родъ, не давая умереть и своему.

Грейфъ молчалъ. Онъ не счелъ сразу такую мѣру возможной, но почувствовалъ, что Рексъ нанесъ сильный ударъ его рѣшенію. Жениться на Хильдѣ подъ именемъ Грейфенштейна было немыслимо; но онъ зналъ, какъ горько сама Хильда и ея мать сокрушались о вырожденіи ихъ фамиліи и съ какою радостью ухватились бы онѣ за такую мысль, какъ мысль Рекса.

Рексъ тотчасъ же увидѣлъ, что произвелъ сильное впечатлѣніе на кузена и благоразумно воздержался отъ дальнѣйшихъ убѣжденій, предоставляя зароненному имъ сѣмени созрѣть въ душѣ самого Грейфа. Онъ слишкомъ хорошо зналъ человѣческую природу, чтобы бояться, что Грейфъ отвернется отъ раскрытой передъ нимъ перспективы будущаго счастія. Что касается остальнаго, то оно было схоронено въ сердцѣ Рекса и никакая сила не могла вырвать изъ него тайну рожденія брата. Хорошо или дурно онъ поступалъ — но онъ поклялся хранить тайну.

Онъ не зналъ кому досталось бы помѣстье Грейфенштейнъ, еслибы Грейфъ оказался сиротой безъ роду и племени, безъ всякихъ правъ на отцовское наслѣдство. Весьма возможно… и тутъ Рексъ мысленно вздрогнулъ отъ своей недогадливости… весьма возможно, что баронесса и ея дочь единственныя родственницы Грейфенштейновъ. И въ такомъ случаѣ, если онъ скроетъ истину, а Грейфъ будетъ настаивать на своемъ отказѣ жениться на Хильдѣ, то онъ, Рексъ, лишитъ бѣдную, чуть не святую старуху ея правъ. Смущеніе, возбужденное этой мыслью, было такъ велико, что даже крѣпкіе нервы Рекса подались. Инстинктъ подсказывалъ ему, что баронесса бѣдна… можетъ быть онѣ даже сильно нуждаются…

— У тебя нѣтъ другихъ родственниковъ, кромѣ нихъ Грейфъ? спросилъ онъ.

— Никого, кромѣ тебя.

— Я не иду въ счетъ, такъ какъ это родство по женской линіи, отвѣчалъ Рексъ спокойно. Но я хочу сказать, что еслибы ты умеръ, то Зигмундскроны наслѣдуютъ помѣстье и титулъ Грейфенштейновъ, — если ты не женишься и не оставишь дѣтей — не такъ ли?

— Да… полагаю, что такъ. Я объ этомъ не думалъ.

— Мнѣ кажется, что это новый доводъ въ пользу предложеннаго мною плана.

Грейфъ не сразу отвѣтилъ, потому что почувствовалъ силу словъ Рекса, хотя и не понималъ всего ихъ смысла.

— Я не могу теперь спорить съ тобой, сказалъ онъ наконецъ, видимо желая, чтобы его оставили въ покоѣ.

Рексъ былъ слишкомъ благоразуменъ, чтобы обидѣться: онъ видѣлъ, что отказъ Грейфа спорить объ этомъ предметѣ происходитъ скорѣе отъ его желанія согласиться на доводы нежели упорствовать въ своемъ первоначальномъ намѣреніи. Единственнымъ пока важнымъ пунктомъ для Рекса — было то, чтобы свадьба сразу не разошлась. Онъ не зналъ, что за дѣвушка Хильда и это вносило неизвѣстность во всѣ его разсчеты. Весьма вѣроятно, если она искренно любитъ Грейфа, — она не легко откажется отъ него и постарается изъ всѣхъ силъ удержать его. Но съ другой стороны, она могла быть безразсудно сантиментальной, пустой дѣвчонкой и оскорбиться при первомъ же словѣ о разрывѣ, и счесть себя оскорбленной рыцарскимъ рѣшеніемъ Грейфа. Она могла быть также подозрительна, поддаться ревности и вообразить, что Грейфъ полюбилъ другую и хочетъ отъ нея отдѣлаться. Мало ли что могло быть и почему бракъ могъ не состояться.

Еслибы такая бѣда случилась, еслибы по нетерпѣливому желанію Грейфа довести великодушіе до крайнихъ предѣловъ, еслибы по неблагоразумію или недостатку любви у Хильды молодые люди разстались навѣки, Рексъ сознавался, что будетъ поставленъ въ самое затруднительное положеніе, изъ котораго не будетъ знать какъ ему выбраться.

Хотя Рексъ и былъ нѣмецъ по крови, но характеръ его очень измѣнился отъ воспитанія. Его мышленіе во всякомъ случаѣ сильно отличалось отъ мышленія Грейфа. Это различіе нельзя было объяснить только разницей темпераментовъ. Смѣлый, мужественный и великодушный, Рексъ безспорно имѣлъ пристрастіе къ достиженію своихъ цѣлей таинственными и дипломатическими путями — черта характера скорѣе южанина, чѣмъ сѣверянина и уже во всякомъ случаѣ не нѣмца. Онъ былъ способенъ въ совершенствѣ разыграть любую роль и къ чести его слѣдуетъ отнести то, что онъ не пускалъ въ ходъ замѣчательный талантъ скрывать и таить все что угодно про себя, ради дурныхъ цѣлей. На его мѣстѣ, Грейфъ все бы разсказалъ и предложилъ бы все, что имѣлъ, въ вознагражденіе причиненнаго его откровенностью зла, онъ недѣлю не могъ бы скрыть того, что зналъ, потому что природная правдивость не давала бы ему покоя. Рексъ былъ предусмотрителенъ и дальновиденъ. Его скептическій умъ не могъ признавать условныхъ традицій правдивости во что бы то ни стало, или чувства чести доведеннаго до донкихотства.

Ему необходимо было взвѣсить результаты прежде чѣмъ дѣйствовать, а вовсе не слѣдовать нравственнымъ правиламъ и затѣмъ предоставлять результаты на произволъ судьбы. Для него конечное добро было все, а религіозная нравственность — фикція, если только не вела прямо и ясно къ доброй цѣли.

VII.

Слова Рекса побудили только Грейфа къ скорѣйшему дѣйствію. Выслушавъ аргументы кузена, онъ почувствовалъ что то, что ему предстоитъ сдѣлать, онъ долженъ сдѣлать безотлагательно. Онъ провелъ безсонную ночь, обдумывая планъ дѣйствій и пришелъ къ слѣдующему заключенію.

Онъ съѣздитъ объясниться съ Хильдой, а завтра оставить замокъ и поѣдетъ въ городъ къ своему нотаріусу. Половину своего состоянія онъ передастъ Хильдѣ, и ей можно будетъ реставрировать Зигмундскронъ и выйти замужъ за кого угодно. Затѣмъ, онъ будетъ свободенъ и уѣдетъ съ Рексомъ куда-нибудь далеко, далеко и долго не вернется, а можетъи совсѣмъ не вернется.

Планъ былъ простъ, ясенъ и удовлетворителенъ. Оставалось только привести его въ исполненіе. Одѣвшись, онъ пошелъ къ Рексу. А тотъ былъ еще блѣднѣе и разстроеннѣе чѣмъ самъ Грейфъ, но съ обычной рѣшимостью собирался отвѣчать.

— Я ѣду въ Зигмундскронъ, сказалъ Грейфъ, входя въ комнату. Подождешь меня здѣсь? Завтра мы уѣдемъ отсюда далеко, или даже сегодня вечеромъ, если хочешь.

— Я охотно подожду. Куда бы я уѣхалъ? сказалъ Рексъ, вставая.

— Очень хорошо. Я вернусь въ сумерки.

Грейфъ протянулъ руку кузену, очевидно спѣша поскорѣе уйти такъ какъ не желалъ больше слушать никакихъ разсужденій. Но Рексъ задержалъ его.

— Не спѣши, Грейфъ, и не дѣйствуй необдуманно. Счастіе жизни легко разрушить, но трудно создать А любовь женщины — половина счастія въ жизни. Прощай.

Грейфъ поспѣшно убѣжалъ, но Рексъ успѣлъ затронуть самую чувствительную струну въ его сердцѣ и еще сильнѣе поколебать его намѣренія. Онъ почти пожалѣлъ, что не уѣхалъ не прощаясь съ Рексомъ.

Видъ баронессы закутанной въ темный, дорожный плащъ заставилъ его опомниться. Ея добрые глаза глядѣли на него съ любовью изъ подъ капюшона, прикрывавшаго сѣдую голову, въ то время какъ онъ цѣловалъ ея руку.

— Мы бы могли предупредить о своемъ пріѣздѣ, сказала она, послѣ того какъ они проѣхали молча, около мили. Хильда выѣхала бы къ намъ на встрѣчу.

— Лучше такъ, отвѣчалъ Грейфъ мрачно.

— Не вижу почему… ей бы это доставило такое удовольствіе, замѣтила его собесѣдница, глядя ему въ лицо, чтобы видѣть измѣнится его выраженіе или нѣтъ.

— Вы думаете? спросилъ Грейфъ, равнодушнымъ тономъ, хотя слабая краска появилась на его блѣдномъ лицѣ.

— Разумѣется. Какъ можете вы сомнѣваться въ этомъ? Бѣдная дѣвочка! У нее не много удовольствій въ жизни, а видѣть васъ величайшее изъ нихъ.

Краска въ лицѣ Грейфа усилилась. Онъ стиснулъ зубы и плотнѣе усѣлся, какъ будто хотѣлъ этимъ придать себѣ твердости.

Онъ бѣсился на себя за то, что лицо выдавало его чувства. Баронеса продолжала говорить мягкимъ тономъ, желая втянуть его въ споръ — она вѣрила, что въ спорѣ онъ будетъ побѣжденъ.

— Да, говорила она; дѣвочка ведетъ очень уединенную жизнь. Я слишкомъ стара, чтобы быть ей подругой, а кромѣ меня у ней только одна Бербель. Трогательно видѣть какъ она считаетъ дни послѣ того, какъ вы уѣдете и какъ лицо ея становится съ каждымъ днемъ все грустнѣе и грустнѣе.

— О! Неужели? спросилъ Грейфъ, чтобы что-нибудь сказать и чувствуя какъ лицо его вспыхнуло.

— Еще бы? Она считала дни разлуки съ вами даже тогда, когда была маленькой дѣвочкой, а вы еще мальчикомъ. Мнѣ кажется, что она всегда любила васъ… съ самаго ранняго дѣтства.

Грейфъ вздохнулъ и отвернулся.

— Я тоже всегда любилъ ее, сказалъ онъ… но не могу жениться на ней, чуть не вскрикнулъ онъ вдругъ, такъ что баронесса вздрогнула и тревожно взглянула ему въ лицо.

— Ну такъ вы убьете ее! проговорила она, послѣ минутнаго молчанія.

Она негодовала на Грейфа, забывая, что сначала сама раздѣляла его мнѣніе о невозможности этого брака.

— Вы ошибаетесь, проговорилъ онъ, наконецъ. Хильда современемъ забудетъ меня и выйдетъ замужъ за другого и будетъ счастлива. Я не думалъ говорить вамъ… но думаю, что лучше сказать… я приму мѣры, чтобы передать Хильдѣ половину всего своего состоянія. Она будетъ богата и можетъ найти себѣ партію.

Баронесса не поняла его. Ей слова его показались, циничными и грубыми, оскорбленіемъ для любви дочери и для ея бѣдности. Блѣдное и тонкое лицо кроткой женщины вдругъ покраснѣло отъ гнѣва и маленькія руки крѣпко сжались подъ мѣховымъ плащемъ. Въ голубыхъ глазахъ загорѣлся огонь, когда она отвѣчала ему.

— Она не приметъ вашего состоянія и не забудетъ васъ… хотя для нее, кажется, было бы лучше, если бы она васъ забыла.

Грейфъ не могъ видѣть ея лица, потому, что оно было закрыто капюшономъ, но слова ея и тонъ голоса удивили его. Ему и въ голову не приходило, что онъ можетъ оскорбить ее такимъ предложеніемъ или намекомъ на то, что Хильда можетъ быть счастлива съ другимъ.

— Я не понимаю почему бы ей не принять состоянія; послѣ меня вы единственная наслѣдница и если я умру, все будетъ ваше, или что все равно, вашей дочери. Но если вамъ непріятно то, что я сказалъ, то не будемъ больше объ этомъ говорить и простите меня за то, что я объ этомъ упомянулъ.

— Лучше не говорите съ ней объ состояніяхъ и тому подобномъ, сказала баронесса, смягчаясь.

— И вы понимаете мое рѣшеніе… относительно Хильды?

— Не могу сказать, что понимаю. Вы говорите, что любите ее, а сами готовитесь сдѣлать ее баэгранично несчастной. Одно съ другимъ какъ-то не вяжется. Говорю вамъ, что она умретъ съ разбитымъ сердцемъ.

— Еслибы я повѣрилъ этому… еслибы я только думалъ, что для счастія ея лучше…

Грейфъ не договорилъ, потому что чувствовалъ себя на скользкомъ пути, хотя въ душѣ все еще былъ убѣжденъ, что онъ правъ, а баронесса все еще ошибается.

— Что касается имени, проговорила вдругъ баронесса, то вы можете называться Зигмундскронъ, а не Грейфенштейнъ.

Грейфъ безпокойно завертѣлся на мѣстѣ. Кажется, всѣ въ заговорѣ противъ него.

VIII.

Зоркіе глаза Хильды издали замѣтили карету по дорогѣ, когда карета еще была какой-то движущеюся точкой.

— Бербель! Бербель! Мама ѣдетъ вмѣстѣ съ Грейфомъ, закричала она.

Голосъ ея эвонко раздавался по каменнымъ корридорамъ, въ то время какъ она бѣжала, розыскивая Бербель по всему дому, пока та наконецъ ей не откликнулась.

— Есть что-нибудь къ обѣду? спросила Хильда впопыхахъ останавливаясь въ дверяхъ комнаты, гдѣ сидѣла Бербель.

Сѣдая старушка отвела глава отъ шитья и взглянула на Хильду поверхъ очковъ въ роговой оправѣ. У нее было грубое, доброе лицо, съ шершавыми бровями, острыми глазами и большой бородавкой на подбородкѣ. Она была необыкновенно чистоплотна и все на ней отличалось безупречной чистотой.

— Есть картофель, лаконически отвѣтила она съ комической улыбкой, поддергивавшей ей углы губъ.

— Ничего больше? О, Бербель, неужто же ничего больше нѣтъ?

Голосъ Хильды звучалъ отчаяніемъ а лицо стало совсѣмъ несчастнымъ.

— Поищу нѣтъ ли еще чего. Лучше подождать и узнать: голодны ли они. Бѣдному Грейфу теперь не до ѣды…

— Конечно… но однако… Бербель!

— Картофель — хорошая вещь, замѣтила Бербель, а жареный картофель съ зайцемъ и того лучше, прибавила она, послѣ краткой паузы.

— Значитъ у насъ есть? О, Бербель! къ чему же ты меня такъ напугала? Откуда ты его добыла? У насъ такъ давно уже не бывало…

— Вастей принесъ, отвѣтила Бербель.

Въ переводѣ на обыкновенный языкъ Вастей означало Себастіанъ.

— Вастей какъ добылъ его…

— Лѣсничій разрѣшилъ ему нынѣшній годъ охотиться, а я заштопала ему куртку. Вотъ вамъ и вся исторія.

Хильда повеселѣла и засмѣялась, и какъ разъ въ эту минуту бубенчики ваввенѣли подъ окнами во дворѣ замка. Она сбѣжала съ лѣстницы на встрѣчу матери и Грейфу. Исторія про зайца и про куртку Вастея почти заставили ее забыть о добромъ намѣреніи сдѣлать печальное лицо. Ужасная трагедія была слишкомъ далека отъ ея юной и безхитростной жизни.

Когда карета остановилась у подъѣзда, Хильда уже стояла на крыльцѣ… Она сбросила капюшонъ съ головы, сбѣгая съ лѣстницы и ея великолѣпные волосы образовали точно золотой ореолъ вокругъ ея головы. Еще секунда и она уже обнимала мать, а Грейфъ стоялъ рядомъ.

Онъ невольно закрылъ глаза, когда ея взоръ обратился на него. Вотъ дѣвушка, отъ которой онъ собирался отказаться… ради чего? сердце его сильно билось и онъ поблѣднѣлъ. Ея рука уже была въ его рукѣ, а онъ все еще не смѣлъ на нее взглянуть.

— Грейфъ… ты боленъ? тревожно спросила она.

— Нѣтъ, ничего. У меня только немного закружилась голова.

Хильду не успокоилъ его отвѣтъ и она стала тиха и озабочена въ то время какъ они вмѣстѣ входили въ просторную гостиную. Тамъ баронесса оставила ее наединѣ съ Грейфомъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что ей надо переодѣться и пригладить волосы, но, уходя, она такъ взглянула на Грейфа, что онъ могъ заключить, что она не скоро вернетоя.

— Грейфъ, оказала Хильда, глядя ему въ лицо, я не знаю какъ объяснить тебѣ… Я очень, очень жалѣю тебя, милый; Я не умѣю говорить, но сильно чувствую. Ты понимаешь, неправда ли?

Она встала, видя, что онъ все еще стоитъ и подойдя къ нему, положила обѣ руки ему на плечи и поглядѣла въ глаза. Ему было бы легче, еслибы она иначе начала. Видя ее такъ близко около себя, слыша ея нѣжный голосъ и чувствуя ея дыханіе на своемъ лицѣ, онъ не могъ притворяться холоднымъ. Но стойкость все же не покинула его.

Онъ обнялъ ее, прижалъ къ себѣ и поцѣловалъ такъ, какъ еще никогда не цѣловалъ, три раза сряду, не отрываясь. Послѣ того мягко отвелъ ее къ ея креслу, а самъ вернулся на прежнее мѣсто, и сталъ у камина, а не сѣлъ, какъ будто въ этомъ положеніи ему легче было сохранить твердость. Она покорилась, удивленная, не понимая, зачѣмъ онъ усадилъ ее и нѣкоторое время оба молчали. Наконецъ онъ отвернулся отъ нее и заговорилъ, глядя въ окно, чтобы избѣжать ея взгляда.

— Хильда, страшное дѣло совершилось и я долженъ объяснить его тебѣ, чтобы ты поняла какъ я долженъ поступить. Обѣщаешь ли мнѣ терпѣливо выслушать меня и впередъ простить то, что я тебѣ скажу?

— Да, отвѣчала молодая дѣвушка, чуть слышно.

Сильное предчувствіе бѣды снова овладѣло ею, какъ и въ тотъ день, когда онъ уѣзжалъ изъ Грейфенштейна. Она наклонила голову и закрыла глаза рукой какъ бы затѣмъ, чтобы хоть не видѣть удара, готоваго обрушиться на нее, хотя и почувствуетъ его тяжесть. Это было инстинктивно, такъ какъ она не имѣла и отдаленнѣйшаго представленія о томъ, что онъ намѣренъ былъ ей сказать.

— Да, повторилъ Грейфъ, ужаоное это дѣло. Но я пріѣхалъ сюда, чтобы сказать и скажу. Ты знаешь, что случилось. Моя бѣдная матушка умерла и тѣ, которые убили ее, сами покончили съ собой… мой отецъ и его сводный братъ. Ты не знала, что у меня былъ дядя?

Хильда покачала головою и на минуту подняла глаза на него.

— Онъ былъ дурной человѣкъ, продолжалъ Грейфъ. Онъ былъ офицеръ и измѣнилъ присягѣ, во время революціи, былъ судимъ за это и посаженъ въ крѣпость; оттуда бѣжалъ въ Южную Америку, тамъ провелъ сорокъ лѣтъ въ изгнаніи, пока не была провозглашена амнистія. Онъ назывался не Грейфенштейнъ, а Ризенекъ, сводный братъ моего отца по матери и моложе его. Все это уже достаточно печально. По этой причинѣ отецъ мой жилъ въ замкѣ, въ тихомъ уединеніи. Онъ боялся, что люди припомнятъ, что онъ братъ Ризенека. Видишь ли, дѣло это надѣлало много шума въ свое время. Твоя мать все это знала. Ну, какъ я сказалъ уже, грустно было и тяжело терпѣть такое фамильное безчестіе. Мы не знали, что у Ризенека былъ сынъ… оказалось, что я съ нимъ очень подружился… его зовутъ Рексъ.

— Какъ странно! вскричала Хильда, почему его зовутъ Рексъ?

— Это не его настоящее имя. Онъ и его отецъ назвали себя такъ, чтобы скрыть свое имя. Это было необходимо для нихъ… какъ можетъ быть необходимо теперь и для меня.

— Для тебя? спросила Хильда въ крайнемъ изумленіи. Ты хочешь перемѣнить фамилію? Для чего?

Грейфъ поглядѣлъ на нее. Она повидимому ничего не поняла, а между тѣмъ онъ разсказалъ исторію Рекса только затѣмъ, чтобы его собственная показалась еще ужаснѣе по сравненію.

— Ты должна знать, что въ свѣтѣ такія несчастія, какъ тѣ, что случились съ нами, считаются позорными и ложатся пятномъ даже на неповинныхъ. Я сынъ убійцы…

— Неужели ты боишься свѣта, Грейфъ. Это на тебя не похоже. Относительно Ризенековъ я понимаю… онъ былъ опозоренъ, осужденъ, сидѣлъ въ тюрьмѣ! Но ты? Твоя исторія напоминаетъ страшныя средневѣковыя исторіи, но въ ней нѣтъ позора, ее нечего стыдиться, Это ужасно, мрачно, поразительно, но ты можешь держать голову такъ же высоко, какъ и всякій другой. Развѣ ты думаешь, что это первая трагедія въ твоей или моей фамиліи? Развѣ старый Зигмундъ не задушилъ роднаго брата собственными руками, здѣсь семьсотъ лѣтъ тому назадъ и развѣ я стыжусь того, что онъ мой предокъ.

— Это совсѣмъ не то, что случилось со мной. Ты не понимаешь этого, но свѣтъ судитъ по своему. Еслибы я, сынъ отца, убившаго жену и самого себя, пришелъ бы къ человѣку своего общества и попросилъ бы у него руки дочери, то получилъ бы отказъ и можетъ быть даже негодующій отказъ. Я теперь не считаюсь достойнымъ жениться на дѣвушкѣ моего класса, я заклейменъ чужими преступленіями, погубленъ, отрѣзанъ отъ счастія, отъ свѣтской карьеры… отъ тебя, Хильда — вотъ, что я пришелъ сообщить тебѣ… дорогая моя! я не смѣю, не долженъ жениться на тебѣ! не могу назвать тебя своимъ опозореннымъ именемъ, не могу привезти тебя въ овой омраченный преступленіями домъ. Я долженъ оставить тебя теперь же и навѣки. О, Хильда! Хильда! это мнѣ смерть, но для тебя такъ лучше.

Ударъ нанесенъ и Хильда продолжала сидѣть, закрывъ глаза рукой. Грейфъ взглянулъ на нее и сердце его замерло. Вся краска сбѣжала съ ея лица и оно было бѣлѣе ручки, прикрывавшей его.

Онъ продолжалъ убѣждать ее страстно, порывисто, отчаянно…

Руки Хильды опустились на колѣни и она сидѣла какъ старуха въ глубокомъ, старинномъ креслѣ, она была бѣлѣе мрамора, съ раскрытыми блѣдными губами; чудные глаза ея были неподвижно устремлены на него и казались стеклянными. Даже волосы ея какъ бы потеряли свой золотистый оттѣнокъ и точно побурѣли. И однако она не потеряла сознанія. Очень здоровый и сильный организмъ рѣдко поддается первому удару, какъ бы ни былъ онъ силенъ.

Хильда не только сохранила сознаніе, но и способность говорить.

— Грейфъ!

Она произнесла его имя тихимъ, но яснымъ голосомъ.

Онъ вздрогнулъ; онъ какъ-будто забылъ объ ея присутствіи. Онъ поднялъ свое помертвѣлое лицо и повернулъ его къ ней, опираясь одной рукой на каминъ.

— Ты серьезно думаешь все, что говорилъ? произнесла она медленно, какъ будто каждое слово стоило ей большихъ усилій.

— Я серьезно такъ думаю, Хильда, отвѣчалъ онъ, все еще дрожа отъ бури, пронесшейся надъ нимъ.

— Ты думаешь, потому что твой отецъ совершилъ это дѣло, тебѣ стыдно жениться на мнѣ…

— Болѣе нежели стыдно…

— И ты хочешь уѣхать и бросить меня только вслѣдствіе этого?

— Ахъ! Хильда… ты не поняла…

— Я все поняла потому что люблю тебя и теперь знаю, что ты тоже любишь меня всѣмъ сердцемъ…

— О! благодарю тебя, милая! Боже благослови тебя за то, что ты видишь правду…

— Не благодари меня…

Она тяжело перевела духъ и вдругъ вскочивъ съ мѣста, очутилась около него. Стеклянный взглядъ исчезъ изъ ея глазъ и они вновь засверкали синимъ огнемъ. Прелестныя бѣлыя руки крѣпко ухватили его руки.

— Не благодари меня, Грейфъ, или благодари, какъ хочешь. Я не пущу тебя.

Въ ея голосѣ была такая власть, что она поразила его удивленіемъ; какая-то сосредоточенная, непобѣдимая, почти дикая энергія сказывалась въ немъ и во всей ея фигурѣ. Онъ ожидалъ слезъ, оговорокъ, жалобъ; онъ ожидалъ, что она лишится чувствъ и видъ ея страданій удесятеритъ его собственныя. Но онъ не ожидалъ такого взрыва страсти, столь же сильной какъ и его собственная или можетъ быть еще сильнѣе; онъ не ожидалъ и не предвидѣлъ, что эта простая дѣвушка, воспитанная вдалекѣ отъ свѣта, возьметъ его за руки и скажетъ ему, что не пуститъ его и съ такой рѣшимостью въ голосѣ, которая могла поколебать и болѣе сильнаго человѣка.

Большинство мужчинъ уступило бы и покорилось своей судьбѣ; но хотя Грейфъ былъ молодъ и не очень разсудите ленъ, у него текла въ жилахъ упрямая и суровая кровь предковъ и кромѣ того онъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ самаго сильнаго убѣжденія, какое когда-либо владѣло имъ.

IX.

— Хильда, я умру за тебя, но не могу на тебѣ жениться, объявилъ Грейфъ спокойно, но непоколебимо.

— А я говорю, что не отпущу тебя отъ себя, отвѣчала она, и не пущу. Ты моя жизнь, и я не хочу умирать,… а я непремѣнно умру, если ты меня оставишь.

— Ты забудешь меня.

— Забуду тебя!

Голосъ ея прозвучалъ на всю комнату. Она выпустила его руки съ страстнымъ жестомъ и отвернувшись отъ него, сдѣлала одинъ или два шага по направленію къ окну. Затѣмъ вернулась назадъ и остановилась передъ нимъ.

— Забыть тебя! вскричала она опять. Ты не знаешь самъ, что говоришь. Ты меня не знаешь, если можешь это говорить. Неужели ты думаешь, что если я дѣвушка, то значитъ и слаба? Говорю тебѣ, что я сильнѣе тебя и что ты съ ума сошелъ. Я люблю тебя въ тысячу разъ больше за то, что ты хотѣлъ сдѣлать, но ты этого не сдѣлаешь. Я люблю тебя, какъ сильнѣе любить нельзя! И ты говоришь, что уѣдешь, а я позабуду тебя. И изъ за чего ты хочешь бросить меня? Изъ за того, что отецъ твой совершилъ злое дѣло и лишилъ себя жизни! Изъ за. имени! Что такое для меня твое имя, сравнительно съ тобой самимъ! Я люблю тебя такъ, что еслибы ты самъ совершилъ самое чудовищное преступленіе, я бы не оставила тебя, и хотя бы даже намъ вмѣстѣ пришлось умереть погорной смертью. А ты хочешь оставить меня, ради моего собственнаго блага… Я не пущу тебя… ни за что, ни за что не пущу…

Грейфъ отвернулъ голову и стоялъ у камина въ прежней позѣ. Она положила ему руку на плечо и прижалась щекой къ его щекѣ, произнося послѣднія слова. Голосъ ея былъ тихъ и нѣженъ и звучалъ въ его ушахъ сладко какъ музыка.

— Нѣтъ… нѣтъ! я не могу допустить этого! пытался онъ произнести, но слова были очень неясны.

Хильда почувствовала, что онъ какъ-то нервно дернулся и увидѣла, что онъ хватается обѣими руками за каминъ, какъ бы ища поддержки. Еще секунда и его широкоплечая и мощная фигура покачнулась и онъ чуть не упалъ на полъ, не смотря на поддержку Хильды. Съ большимъ трудомъ добрался онъ до кресла, въ которомъ она передъ тѣмъ сидѣла и упалъ въ него. Глаза его были закрыты, а вѣки посинѣли, стиснутыя губы шевелились, точно онъ ихъ кусалъ.

Хильда стала передъ нимъ на колѣни и взяла его холодныя руки. Краска совсѣмъ сбѣжала съ ея лица, потому что она страшно испугалась.

— Грейфъ! Грейфъ! закричала она со страхомъ, что съ тобою, милый? Говори, не гляди такъ!

— Я очень страдаю, отвѣчалъ онъ, не открывая глазъ, но слабо пытаясь пожать ея пальцы.

Она видѣла, что онъ боленъ и что его страданія не имѣютъ ничего общаго съ предъидущимъ волненіемъ. Она быстро отворила дверь и позвала на помощь. Комната ея матери была очень близко и баронесса появилась почта немедленно.

— Грейфъ боленъ… можетъ быть умираетъ! закричала Хильда и потащила ее за руку къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ молодой человѣкъ.

Баронесса тревожно наклонилась надъ нимъ и прикосновеніе чужой руки заставило его медленно раскрыть побагровѣвшія вѣки и взглянуть ей въ лицо.

— Боль въ головѣ… въ затылкѣ, удалось ему сказать.

Грейфъ свалился въ непосильной борьбѣ.

— Отвезите меня домой… я очень боленъ, пролепеталъ онъ, въ то время какъ баронесса щупала ему пульсъ.

Но она покачала головой, считая, что ѣхать ему теперь домой было бы неблагоразумно.

— Останьтесь, пока вамъ не станетъ легче, мягко отвѣчала она. Тряска экипажа можетъ вамъ повредить.

Онъ снова закрылъ глаза, не въ силахъ говорить, тѣмъ менѣе спорить. Мать и дочь пошептались и вышли изъ комнаты, бросивъ послѣдній тревожный взглядъ на Грейфа, который лежалъ почти безъ чувствъ отъ боли.

Велико было смущеніе Бербель, когда она услышала, что молодой баронъ фонъ-Грейфенштейнъ внезапно заболѣлъ у нихъ въ домѣ; но не въ ея характерѣ было терять время на разговоры, когда надо дѣйствовать.

Пока оставалось одно только: уложить Грейфа въ комнатѣ Хильды, а Хильда перейдетъ въ комнату матери. Карету Грейфа надо послать за докторомъ въ ближайшій городъ и привезти вещи, какія необходимы. Бербель живо всѣмъ распорядилась, но затрудненіе возникло отъ самого Грейфа, который, не смотря на острую боль, вовсе не желалъ лежать больнымъ въ Зигмундскронѣ.

Въ первый моментъ боль совсѣмъ обезсилила его, но мало-по-малу онъ освоился съ нею и получилъ способность думать. Мысль остаться здѣсь казалась ему нестерпимой. Принять заботы и уходъ баронессы, пребывать подъ одной кровлей съ Хильдой — значило бы отказаться отъ борьбы, которая стоила ему большихъ усилій. Онъ не понималъ, что умъ его заговоритъ другое, когда онъ выздоровѣетъ, и что многое, что теперь кажется непріятнымъ, тогда представится совсѣмъ инымъ.

Онъ всталъ на ноги безъ посторонней помощи и увидѣлъ что онъ одинъ, Хильда съ матерью разошлись чтобы принятъ мѣры для его облегченія.

Выдти изъ дома было дѣломъ минуты. Во дворѣ находился грумъ, который привезъ его и который чистилъ щеткой лошадей и приводилъ все въ порядокъ, собираясь идти погрѣться. Это былъ тотъ самый человѣкъ, который привезъ Грейфу печальное извѣстіе въ Шварцбургъ, преданный слуга, родившійся и выросшій въ самомъ помѣстьѣ, не такъ какъ другіе слуги, которые такъ часто мѣнялись.

— Карлъ, сказалъ Грейфъ, подходя къ нему, запрягай опять и отвези меня въ Грейфенштейнъ. Мнѣ жаль тебя, но я слишкомъ боленъ, чтобы оставаться здѣсь. Я пойду по дорогѣ; нагони меня, когда будешь готовъ.

Оставалось повиноваться. Карлъ былъ удивленъ, но не терялъ времени, тѣмъ болѣе, что Грейфъ уже вышелъ за ворота Въ нѣсколько секундъ лошади были опять впряжены въ карету, а Карлъ уже сидѣлъ на козлахъ. Онъ былъ радъ, что уѣзжаетъ, но только жалѣлъ лошадей, которыя не успѣли отдохнуть. Дорога однако шла почти все время подъ гору и Карлъ размышлялъ, что когда баринъ сядетъ въ карету, ему можно будетъ ѣхать такъ тихо, какъ онъ пожелаетъ. Какъ разъ въ тотъ моментъ какъ все было готово, баронесса и Хильда появились на подъѣздѣ, блѣдныя и встревоженныя. Онѣ не нашли Грейфа въ гостиной и сначала подумали что онъ заблудился въ домѣ. Но тонкій слухъ Хильды поймалъ звуки на дворѣ, и она догадалась, что грумъ запрягаетъ лошадей.

— Что это значитъ? спросила она грума. Къ чему вы опятъ эапрягли лошадей?

— Баронъ приказалъ, отвѣтилъ Карлъ, приподнимая военную фуражку одной рукой, а другою собирая возжи. Баронъ пошелъ по дорогѣ и приказалъ догнать себя.

Послѣ этого Карлъ ловко повернулъ свою пару и направился къ воротамъ.

— Стой! стой! закричала Хильда, сбѣгая со ступеней подъѣзда и нагоняя экипажъ, между тѣмъ какъ ея мать медленно слѣдовала за нею.

Карлъ остановился и оглянулся.

— Баронъ очень боленъ, сказала дѣвушка. Онъ не доѣдетъ одинъ такъ далеко… ему слѣдовало бы остаться здѣсь, а вамъ ѣхать за докторомъ.

Она была такъ смущена, что едва знала, что говорить; но тутъ ея мать, болѣе спокойная и разсудительная, подошла къ нимъ.

— Вы говорите, что онъ вышелъ въ ворота? спросила баронесса. Какъ давно?

— Минутъ пять тому назадъ.

— Онъ приказывалъ еще что-нибудь, кромѣ того, чтобы экипажъ нагналъ его по дорогѣ?

— Онъ говорилъ что боленъ и долженъ немедленно ѣхать домой и что ему меня жаль.

Баронесса фонъ-Зигмундскронъ колебалась. Ясно, что Грейфъ не такъ сильно боленъ, какъ она сначала предполагала или же бы онъ не могъ уйти совсѣмъ одинъ изъ дому, распорядиться на счетъ экипажа и идти по дорогѣ безъ всякой посторонней помощи. Карлъ прервалъ ея размышленія.

— Сударыня простите меня, но если баронъ будетъ долго идти, то ему станетъ еще хуже.

И онъ собралъ возжи, собираясь ѣхать.

— Ступай, Карлъ, сказала баронесса и черезъ мгновеніе, онъ скрылся.

— Мама, вамъ бы тоже слѣдовало ѣхать… начала Хильда, глядя ей въ лицо съ тревогой и разочарованіемъ.

— Я считаю это невозможнымъ, дитя мое, отвѣчала баронесса. Если Грейфъ на столько силенъ, что могъ уйти, то это самое лучше для него и для насъ. Намъ бы трудно было ухаживать за нимъ. У него есть кузенъ въ Грейфенштейнѣ и если ему станетъ хуже, то за мною пришлютъ. Кромѣ того… Она замялась и замолчала.

— Что такое? спросила Хильда, тревожно.

— Онъ поступилъ разсудительно, что уѣхалъ. Не принято, чтобы молодые люди подолгу оставались въ домѣ при такихъ обстоятельствахъ.

— Свѣтъ, о! все свѣтъ! вскричала Хильда, устало. Я столько уже наслушалась про свѣтъ сегодня утромъ. Мама! онъ не пошлетъ за вами… мы не узнаемъ, что съ нимъ…

— Я приму мѣры, отвѣчала спокойно баронесса, чтобы знать, что съ нимъ. Онъ молодъ и силенъ. Можетъ быть это только усталость и завтра мы услышимъ, что онъ совсѣмъ здоровъ.

Инстинктъ внушалъ Хильдѣ убѣжать отъ матери за ворота и сойти съ крутаго холма внизъ. Дорога круто заворачивается въ томъ мѣстѣ и она была увѣрена, что добѣжитъ до этого пункта раньше чѣмъ карета успѣетъ подъѣхать. Но она сознавала, что такая выходка не принесетъ ничего путнаго. Она будетъ тамъ стоять и дожидаться кареты; карета подъѣдетъ, Грейфъ велитъ Карлу остановиться и тогда… что же тогда будетъ? Возобновится та же сцена, что и за четверть часа тому назадъ и вдобавокъ при кучерѣ. Очень тяжело, что онъ убѣжалъ такимъ образомъ и ничто кромѣ болѣзни не могло извинить его; но заставить его теперь вернуться было бы еще хуже. Хильда понимала, что побѣдила въ спорѣ и что поспѣшный отъѣздъ Грейфа походилъ на отчаянное бѣгство. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Карлъ нагналъ Грейфа прежде чѣмъ тотъ успѣхъ пройти полмили. Быстрая ходьба и холодный воздухъ какъ бы облегчили нестерпимую боль въ головѣ, но когда онъ пытался думать, то не могъ собраться съ мыслями. Въ одномъ только онъ былъ увѣренъ, что выполнилъ свое рѣшеніе и навѣки отказался отъ Хильды…

Задолго до того какъ онъ доѣхалъ до дому, Грейфъ пересталъ что-либо понимать и различать вокругъ себя.

Наконецъ онъ почувствовалъ, что его вынули изъ экипажа и сдѣлалъ усиліе стать на ноги. Но сильныя руки подхватили его и внесли въ домъ. Хотя все кругомъ было въ туманѣ, но онъ узналъ Рекса, который стоялъ воэлѣ него и держалъ его за руку.

— Я кажется боленъ, съ трудомъ пролепеталъ онъ.

— Да, и очень сильно, отвѣчалъ Рексъ. Но ты меня узналъ. Скажи, что съ тобой было?

Грейфъ поглядѣлъ на него и затѣмъ отвѣтилъ съ усиліемъ.

— Я покончилъ. И онъ закрылъ глаза.

Послѣ того, онъ впалъ въ безпамятство и не замѣчалъ больше ни дня, ни ночи, ни одиночества, ни присутствія Рекса и тѣхъ, кто помогалъ ему въ неусыпномъ уходѣ за Грейфомъ. Дни проходили за днями, пріѣхалъ одинъ врачъ, затѣмъ другой; наконецъ приглашена была знаменитость, поселилась въ замкѣ и по шести разъ въ день навѣщала больнаго, а въ промежутки по-царски кушала съ большимъ апетитомъ, выказывая — по обычаю всѣхъ знаменитостей — большую требовательность и разборчивость относительно благъ земныхъ и удивительное умѣнье ими наслаждаться.

Съ Грейфомъ продѣлывали всякіе эксперименты, но онъ ничего не сознавалъ. Ему клали ледъ на голову и жгучіе горчичники къ ногамъ, его кормили странной смѣсью вина и бульона, сырой говядиной и вареньемъ и все это онъ глоталъ безсознательно, не ощущая отъ того никакой пользы. Онъ ворочался и метался, стоналъ и смѣялся, плакалъ какъ ребенокъ и бѣсновался какъ безумный.

Знаменитый врачъ качалъ головой и попивалъ старое бургундское, закусывая дичью и задумчиво кушая головки ранней спаржи, когда дичь ему надоѣдала.

Долгое время онъ и Рексъ почти не разговаривали другъ съ другомъ за обѣдомъ и медицинское свѣтило предполагало, что его собесѣдникъ самаго ординарнаго ума человѣкъ. Но вотъ однажды, видя, что Грейфъ не поправляется, Рексъ рѣшилъ показать знаменитости, что и онъ кое-что знаетъ и понимаетъ. Чтобы направить разговоръ въ ту сторону, какую ему требовалось, онъ вскользь проронилъ замѣчаніе объ одномъ нерѣшенномъ научномъ вопросѣ, касательно котораго у доктора — онъ былъ въ томъ увѣренъ — было уже составлено опредѣленное мнѣніе. Къ удивленію послѣдняго, Рексъ сталъ оспаривать это мнѣніе, сначала какъ бы безпечно и мимоходомъ, но затѣмъ постепенно все съ большимъ искусствомъ развивая свою мысль и выказывая противнику всю глубину и разнообразіе своихъ познаній, пока, наконецъ, у того духъ не захватило отъ неожиданности.

— Вы почти убѣдили меня, сказалъ докторъ, совсѣмъ позабывъ наложить себѣ вторую порцію зеленаго горошка, хотя онъ въ первый разъ ѣлъ его въ нынѣшнемъ году. Честное слово, г. Рексъ, вы почти убѣдили меня. И однако, вы такъ еще молоды.

— Сколько мнѣ лѣтъ, какъ вы думаете? спросилъ Рексъ съ слабой улыбкой.

Докторъ внимательно оглядѣлъ его лицо и затѣмъ руки. Онъ такъ заинтересовался этимъ осмотромъ, что даже всталъ и изучалъ черты Рекса точно статьи животнаго.

— Я удивленъ, сказалъ онъ, снова усаживаясь на мѣсто и кладя салфетку себѣ на колѣни. Я не вижу никакихъ признаковъ того, чтобы вы были старше тридцати двухъ или трехъ лѣтъ.

— Мнѣ стукнуло недавно сорокъ лѣтъ и я въ ту пору былъ еще студентомъ въ Шварцбургѣ.

— У васъ отлично работаетъ сердце, замѣтилъ докторъ, я бы никакъ не подумалъ, что вамъ уже сорокъ лѣтъ, но вашъ возрастъ исцѣляетъ рану, нанесенную моему самолюбію.

Не удивительно ли, что съ этой минуты великій докторъ сталъ удѣлять больше вниманія Грейфу и меньше дичи и спаржѣ, а между тѣмъ, несомнѣнно, что манеры его измѣнились такъ же какъ и его бесѣда, и онъ сталъ такъ же заботливо относиться къ своему паціенту, какъ относился къ каждому больному раньше того, какъ сталъ знаменитъ.

Рексъ же убѣдился съ своей стороны, что докторъ былъ очень ученый человѣкъ, хотя и не питалъ высокаго мнѣнія о медицинской наукѣ вообще и почти высказывалъ это. Грейфу, тѣмъ временемъ, становилось все хуже и хуже. Рексъ тревожился и ухаживалъ за нимъ съ неусыпнымъ вниманіемъ и заботой. Онъ отлично понялъ смыслъ тѣхъ немногихъ словъ, какія Грейфъ успѣлъ выговорить, пока не впалъ въ безпамятство. И размышленія его были не изъ пріятныхъ.

Ему казалось, что судьба какъ-будто готовится разрѣшить затрудненія, разрубивъ всѣ узлы. Если эта страшная горячка унесетъ въ могилу Грейфа, съ нимъ кончится домъ Грейфенштейновъ, въ лицѣ послѣдняго представителя мужскаго рода. Грейфъ, сирота безъ роду и племени, будетъ схороненъ около отца, какъ Грейфъ фонъ-Грейфенштейнъ, и все состояніе отойдетъ по закону баронессѣ. Но если Грейфъ выздоровѣетъ и будетъ по прежнему упорствовать въ отказѣ жениться на Хильдѣ, то величайшая несправедливость будетъ нанесена вдовѣ и ея дочери. Понятія Рекса о справедливости не будутъ удовлетворены, если Зигмундскроны получатъ только часть богатства, принадлежавшаго имъ по праву, и Рексъ съ ужасомъ думалъ о моментѣ, когда онъ вынужденъ будетъ открыть Грейфу истину. Онъ былъ человѣкъ строгихъ принциповъ, хотя и безъ всякой вѣры въ нравственность; но казалось, что разумъ его сознавалъ этотъ недостатокъ, несмотря на всѣ его софизмы и онъ стремился пополнить пробѣлъ тѣмъ, что непреклонно слѣдовалъ разъ составленнымъ убѣжденіямъ.

Рексъ отлично зналъ, что если не удастся убѣдить Грейфа, что онъ поступаетъ безразсудно, то необходимо будетъ открыть ему тайну. Но въ такомъ случаѣ ужъ лучше ему умереть, не приходя въ сознаніе.

Жизнь человѣческая, по мнѣнію Рекса, стоитъ немногаго, если человѣкъ не можетъ разсчитывать на долю разумнаго счастія, а онъ зналъ, что Грейфъ никогда не оправится отъ такого удара. Потеря состоянія ничто въ сравненіи съ потерей имени и безчестіемъ, нанесеннымъ памяти покойной матери. Рексъ зналъ каково перенести все это, хотя ему самому не приходилось этого испытывать.

Сидя въ полутемной комнатѣ онъ глядѣлъ въ лицо брату. Онъ такъ привыкъ къ его непрерывному бреду, что почти не замѣчалъ его, хотя этотъ бредъ неотступно преслѣдовалъ его, когда онъ оставался одинъ.

Онъ наблюдалъ блѣдное лицо Грейфа и думалъ, что-то изъ этого всего выйдетъ. Если Грейфъ умретъ, онъ, одинокій человѣкъ, лишится цѣли въ жизни, Грейфъ появился въ его жизни какъ разъ когда онъ начиналъ чувствовать, что ни богатство, ни наука не могутъ замѣнить человѣческихъ привязанностей.

Что касается любви къ женщинѣ, то Рексъ никогда не понималъ, что это такое. Онъ не разъ заводилъ пустыя интриги, частію изъ любопытства, частію изъ тщеславія, но ни разу не нашелъ въ женщинѣ подруги, ни разу даже не встрѣтилъ такую, которую не могъ бы бросить каждую минуту ради дюжины другихъ занятій и развлеченій, которыя всѣ нравились ему больше чѣмъ такое времяпрепровожденіе. Этому странному отсутствію чувства, быть можетъ, обязанъ онъ былъ своей моложавостью въ такую пору жизнй, когда большинство людей уже сѣдѣетъ и проявляетъ другіе признаки утомленія отъ жизненной борьбы.

Грейфъ умиралъ. Докторъ въ этомъ почти не сомнѣвался. Во всей своей практикѣ онъ ни разу еще не встрѣчалъ такого упорнаго воспаленія мозга у такого молодаго и сильнаго человѣка.

Сѣрый разсвѣтъ засталъ его и Рекса у постели больнаго, который еще дышалъ, но такъ слабо, что Рексъ по временамъ задерживалъ собственное дыханіе, прислушиваясь къ дыханію брата. Докторъ пытался узнать который часъ, не поднося часовъ къ ночнику; это ему не удалось и онъ положилъ часы обратно въ карманъ съ полуподавленнымъ вздохомъ. Онъ все сдѣлалъ, что могъ, и однако сознавалъ, что каменные глава Рекса устремлены на него въ полусвѣтѣ и что его репутація поставлена на карту. Онъ зналъ, что нить можетъ оборваться каждую минуту, но думалъ, что если Грейфъ проживетъ до восхода солнца, то переживетъ и полдень и умретъ около трехъ часовъ пополудни.

— Г. Рексъ, спокойно замѣтилъ онъ, мнѣ кажется, что вамъ лучше послать за баронессой, если она желаетъ его видѣть. Вы говорили мнѣ, что у него нѣтъ другихъ родственниковъ.

Голова Рекса склонилась на грудь, точно ему нанесли ударъ, хотя онъ зналъ всю ночь, что это утро будетъ послѣднимъ, и слова доктора не были для него неожиданностью. Секунду спустя онъ тихо вышелъ изъ комнаты. Ему попался на встрѣчу слуга.

— Велите Карлу запрягать карету и ѣхать какъ можно скорѣе. Онъ долженъ привезти баронессу до полудня. Вашъ баринъ умираетъ.

И хотѣлъ уйти, но слуга задержалъ его вопросомъ, который онъ не сразу разслышалъ.

— Что вы говорите? спросилъ онъ.

— Изъ Зигмундскрона присланъ посланецъ за вѣстями, сказалъ слуга.

— Я повидаю его. Передайте поскорѣе Карлу мой приказъ.

Въ сѣняхъ его встрѣтилъ страннаго вида человѣкъ. То былъ одинъ изъ тѣхъ худыхъ, жилистыхъ, смуглыхъ людей съ плоскими волосами, лѣсовиковъ, которые какъ будто принадлежатъ къ иной расѣ. На немъ была надѣта кожаная куртка, изъ кармана которой торчала роговая рукоятка длиннаго ножа. Ноги у него были босы, рубашка растегнута у ворота, плащь съ серебряными пуговицами небрежно накинутъ на одно плечо, а небольшая мѣховая шапочка сдвинута на затылокъ со лба, на которомъ виднѣлись капли пота. Маленькіе и острые глазки смѣло глядѣли на Рекса.

— Баронесса прислала меня узнать, какъ здоровье молодаго барина, сказалъ онъ по-швабски.

— Баронъ умираетъ, внушительно отвѣтилъ Рексъ.

— Когда такъ, то мнѣ лучше пойти сейчасъ и сказать ей объ этомъ, сказалъ человѣкъ спокойно, хотя лицо его измѣнилось, когда онъ выслушалъ вѣсть.

Онъ уже повернулся, чтобы уходить, когда Рексъ остановилъ его.

— Вы пришли пѣшкомъ? спросилъ онъ съ любопытствомъ глядя на человѣка, который могъ пробѣжать изъ Зигмундскрона въ Грейфенштейнъ и обратно безъ передышки.

— Разумѣется.

— Если такъ, то можете отправиться обратно на лошадяхъ. Я только что приказалъ запрягать. Дайте ему поскорѣе поѣсть, обратился онъ къ слугѣ, пока Карлъ еще не готовъ.

— Я раньше вашихъ лошадей прибуду въ Зигмундскронъ, замѣтилъ человѣкъ безпечно. Въ особенности если вы мнѣ дадите выпить водки.

— Раньше лошадей?

— Конечно, если не буду торчать здѣсь. Но я могу опередить вашихъ лошадей на полчаса по крайней мѣрѣ.

— Какъ васъ зовутъ? спросилъ Рексъ, пока слуга пошелъ за водкой.

— Вастей.

— Себастіанъ, вѣроятно?

Человѣкъ пожалъ плечами, точно хотѣлъ сказать, что не придаетъ этому значенія.

Рексъ вынулъ кошелекъ и далъ ему золотой, — щедрость, вызванная его удальствомъ.

— Возьми это себѣ, Вастей, а вотъ тебѣ и водка.

Вастей безпечно кивнулъ головой, сунулъ деньги въ карманъ жилета, выпилъ большой стаканъ водки и притронувшись къ шапкѣ исчезъ за дверью прежде, чѣмъ Рексъ успѣлъ еще что-нибудь проговорить.

— Вы видѣли раньше этого человѣка? спросилъ Рексъ у слуги.

— Нѣтъ, отвѣчалъ слуга, я не здѣшній.

Рексъ вернулся въ комнату Грейфа съ тяжелымъ сердцемъ и нашелъ, что докторъ стоялъ на томъ же мѣстѣ, на какомъ онъ его оставилъ дожидаться солнечнаго восхода. Оба молча сѣли у постели умирающаго и прислушивались къ его дыханію. Дѣлать было нечего, развѣ лишь пытаться поддерживать его силы, заставляя глотать что-нибудь питательное черезъ каждыя четверть часа.

День медленно наступалъ пока наконецъ розовый свѣтъ зари не отразился на потолкѣ комнаты. Дѣло было въ половинѣ зимы, когда ночи долгія, а дни короткіе и солнце поднимается поздно и такъ быстро садится, что дня какъ то и незамѣтно. Когда послѣдніе лучи утренней зари проникли въ комнату, Рексъ и докторъ встали одновременно и поглядѣли на паціента. Онъ все еще дышалъ, но очень тихо, хотя повидимому и безъ страданій.

— Надежда еще не погибла, сказалъ Рексъ тихимъ голосомъ.

Врачъ взглянулъ на него и удержался отъ обычнаго пожатія плечами.

— Увидимъ что будетъ въ полдень, отвѣчалъ онъ, но тонъ его голоса былъ скептическій.

Онъ считалъ, что нѣтъ больше никакой надежды и еслибы не постороннія соображенія, то уѣхалъ бы немедленно. Но онъ рѣшилъ оставаться до конца, частію отъ того, что могла пострадать его репутація, частію изъ любопытства: ему хотѣлось видѣть какъ будетъ вести себя Рексъ въ эту роковую минуту. Онъ подозрѣвалъ, что такъ или иначе, а Рексу очень дорога жизнь Грейфа, хотя не могъ рѣшить, отъ привязанности ли это или отъ другого болѣе себялюбиваго мотива. Какъ бы то ни было, онъ оставилъ Рекса и ушелъ къ себѣ въ комнату отдохнуть.

Время тянулось очень медленно. Нервы Рекса были также крѣпки, какъ и весь его удивительно здоровый организмъ и онъ никогда не уставалъ отъ механическихъ обязанностей сидѣлки, которыя исполнялъ ежедневно часовъ по двѣнадцати къ ряду, безъ перерыва.

Чтобы не быть празднымъ, Рексъ сидя у постели вынулъ портфель и принялся за вычисленія. Должно быть онъ увидѣлъ въ нихъ нѣчто утѣшительное, потому что каждый разъ, какъ поднималъ голову, то взглядывалъ на Грейфа съ большей надеждой во взглядѣ, хотя въ положеніи больнаго не произошло, повидимому, никакой перемѣны. Но утѣшеніе было мимолетное — когда пробилъ полдень и онъ отложилъ свои занятія, то ему показалось, что онъ бредилъ и что положеніе дѣлъ болѣе безнадежно, чѣмъ когда-либо.

Докторъ вернулся и стоялъ около него, но чаще взглядывалъ на Рекса, чѣмъ на Грейфа. Наконецъ онъ взялъ его подъ руку и отвелъ отъ кровати къ окну.

— Г. Рексъ, мнѣ надо сказать вамъ нѣсколько словъ. Я твердо увѣренъ, что вашъ кузенъ умретъ черезъ нѣсколько минутъ.

Онъ говорилъ шепотомъ и его собесѣдникъ наклонилъ голову, онъ думалъ, что докторъ правъ.

— Я составилъ себѣ теорію, продолжалъ докторъ, — что умирающіе гораздо лучше сознаютъ то, что происходитъ вокругъ нихъ, чѣмъ это вообще думаютъ. Можетъ быть это правда, можетъ быть нѣтъ. Но во всякомъ случаѣ будемъ осторожны.

Рексъ съ серьезнымъ лицомъ наклонилъ голову и они вернулись къ постели умирающаго. Было ровно двѣнадцать часовъ дня, и Грейфъ лежалъ на спинѣ съ открытыми глазами. Докторъ наклонился къ нему и приложилъ ухо къ его сердцу. Когда онъ снова приподнялъ голову, то нервно избѣгалъ взгляда Рекса.

Но тутъ вдругъ его вниманіе было привлечено чьими-то быстрыми шагами: кто-то бѣжалъ по корридору, и онъ взглянулъ на Рекса, который тоже слышалъ шумъ.

То была многозначительная минута, такъ какъ сознаніе вернулось Грейфу. Какъ это часто бываетъ въ моментъ агоніи, началась сильная физическая борьба. Въ глазахъ мелькнуло пониманіе, членамъ вернулась сила. Онъ привсталъ на рукахъ, и докторъ поддерживая его одной рукой, другою быстрымъ движеніемъ поднесъ водку къ его губамъ. Все это было дѣломъ минуты и произошло пока Рексъ проходилъ по комнатѣ къ двери. Внезапно взглядъ Грейфа сталъ пристальнѣе въ то время, какъ докторъ наблюдалъ за нимъ. Въ слѣдующій мигъ — думалось ему — свѣтъ въ глазахъ потухнетъ и поддерживаемое имъ тѣло рухнетъ, чтобы уже больше не подниматься. То былъ послѣдній вздохъ. Но вотъ чей-то звонкій голосъ нарушилъ тишину какъ разъ въ тотъ моментъ, какъ Рексъ собирался повернуть ручку двери.

— Говорю вамъ, что онъ мой!

Дверь распахнулась и появилась дѣвушка. Рексъ увидѣлъ только, какъ мимо него мелькнули золотистые волосы и сверкающіе глаза точно у львицы, бросающейся на защиту дѣтеныша.

Докторъ глядѣлъ въ удивленіи. Прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, его оттолкнули и Грейфа охватили чьи-то другія руки, а не его. Хильда наклонилась къ больному, поддерживая его. Свѣтъ не погасалъ въ его глазахъ, и вѣки не помертвѣли.

— Хильда! Хильда! Хильда.

Голосъ его былъ слабъ, но явственъ. Еще одинъ мигъ глядѣлъ онъ ей въ лицо и затѣмъ спокойно опустился на подушки, поддерживаемый ея рукой; пальцы его искали ея руки и найдя ее замерли въ ней. Онъ былъ такъ неподвиженъ, что Хильда ужаснулась. Съ тихимъ и жалобнымъ стономъ опустилась она на колѣни передъ постелью. Ничего подобнаго этому крику присутствовавшіе не слыхали. Докторъ понялъ и наклонился къ ней.

— Я думаю, намъ лучше быть какъ можно тише, проговорилъ онъ. — Вы его испугаете.

Хильда дико глядѣла ему въ лицо и увидѣла въ немъ выраженіе, которое наполрило ее удивленіемъ. Медленно, какъ бы не рѣшаясь еще выдержать это зрѣлище, обратила она глаза на Грейфа. На его осунувшихся щекахъ появился слабый румянецъ и онъ правильно дышалъ. Хильда прижала руки къ груди со всей силой, стараясь подавить крикъ радости, отъ которой сердце ея готово было разорваться.

Баронесса стояла въ ногахъ больного около Рекса, не чувствуя слезъ, которыя струились у нее изъ глазъ и сложивъ руки какъ бы на молитвѣ — она походила на фигуру святой на старинныхъ образахъ. Что касается самаго Рекса, то онъ чуть-чуть дрожалъ и чувствовалъ, что если заговоритъ, то голосъ ему измѣнитъ. Онъ зналъ такъ же хорошо, какъ и докторъ, что Грейфъ пережилъ самый опасный моментъ и что по всей вѣроятности онъ выздоровѣетъ и зналъ также, что еслибы появленіе Хильды не дало новый толчекъ замиравшей жизни, то все теперь было бы уже кончено.

Полчаса спустя Грейфъ уже спалъ. Если все пойдетъ хорошо, онъ могъ пробыть въ этомъ состояніи отъ двѣнадцати до двадцати четырехъ часовъ.

Хильду убѣдили уйти изъ комнаты вмѣстѣ съ матерью. Помощникъ Рекса занялъ мѣсто у постели Грейфа, а самъ Рексъ вмѣстѣ съ докторомъ перешелъ въ сосѣдній покой.

— Наука очень хорошенькая игрушка, проговорилъ великій авторитетъ, задумчиво гладя сѣдую бороду. Вы такъ много знаете, г. Рексъ, что мы съ вами можемъ глядѣть другъ на друга, какъ авгуры, и смѣяться, потому что мы рѣшительно таки ничего не знаемъ. Я бы побился объ закладъ и поставилъ бы свою репутацію противъ жалованья госпитальной сидѣлки, что нашему пріятелю не прожить и шестидесяти секундъ, когда эта молодая особа появилась какъ вихрь и отняла его у смерти.

— Наука къ несчастію не располагаетъ такими молодыми особами, — отвѣчалъ Рексъ съ улыбкой. — Ихъ нѣтъ въ фармакопеѣ.

— Она самая необыкновенная молодая особа изъ всѣхъ, какихъ я когда-либо видѣлъ, — замѣтилъ докторъ. — Въ ея присутствіи есть какая-то жизненная сила, которая подѣйствовала на меня какъ электричество въ ваннѣ.

— Право же, увѣряю васъ, я думалъ, что все кончено. Его сердце работало очень скверно, а такое воспаленіе мозга я рѣдко видалъ. Конечно онъ пользовался старательнымъ уходомъ, но каковъ бы ни былъ уходъ, а если сердце слабо, нервно и напряжено, то оно можетъ перестать биться, когда все остальное тѣло могло бы еще просуществовать нѣсколько недѣль. Они вѣроятно поженятся.

— Само собой разумѣется.

— Слышали вы какъ она закричала, что войдетъ въ комнату? Эта молодая особа лучше насъ съ вами знала, какъ спасти его жизнь.

Рексъ не сразу отвѣчалъ, а затѣмъ перемѣнилъ разговоръ. Вскорѣ послѣ того онъ ушелъ, потому что чувствовалъ, что ему необходимо побыть одному, чтобы обдумать все случившееся и вернуть себѣ обычное спокойствіе.

Онъ теперь нисколько не сомнѣвался, что Грейфъ быстро поправится и болѣе нежели вѣроятно, что въ такомъ случаѣ, онъ женится на Хильдѣ.

При мысли о ней, Рексъ испытывалъ непріятное ощущеніе, въ которомъ самъ не могъ сначала разобраться. До сихъ поръ его главной заботой было женить Грейфа. Теперь же, когда Рексъ увидѣлъ Хильду, онъ сталъ желать, чтобы Грейфъ на ней не женился. Мысль эта была такъ эгоистична и такъ неотступна, что Рексъ старался изо всѣхъ силъ объяснить ее самъ себѣ.

И прежде всего онъ чувствовалъ странное разочарованіе, не смотря на радость отъ того, что Грейфу стало лучше. Онъ ухаживалъ неусыпно, день и ночь, за единственнымъ существомъ въ мірѣ, которое любилъ. Ему пріятно было бы сознавать, что онъ спасъ Грейфа, что первая его попытка жить не для себя а для другого увѣнчалась успѣхомъ. Онъ не жалѣлъ самого себя и однако не могъ спасти Грейфа, а спасла его женщина. Свѣтлокудрая дѣвушка, съ блестящими глазами сдѣлала въ одну секунду то, чего ни наука доктора, ни любовный уходъ Рекса не достигли. Для человѣка, такъ мало интересовавшагося женщинами и питавшаго такое высокое мнѣніе о самомъ себѣ, обидно сознавать, что дѣвушка эта простымъ появленіемъ своимъ совершила то, чего не могли совершить его умъ, энергія и предусмотрительность.

Кромѣ того Рексъ увидѣлъ, что въ будущемъ для Грейфа ничего не существовало кромѣ Хильды. Рексъ могъ исчезнуть изъ его жизни, лишь бы Хильда осталась; Грейфъ испытаетъ лишь мимолетное сожалѣніе отъ потери человѣка, котораго онъ считалъ кузеномъ, но любовь Хильды очень скоро утѣшитъ его въ этой потерѣ.

Рексъ ненавидѣлъ себя за такія себялюбивыя мысли, но понималъ, что вступилъ въ новый фаэисъ своей жизни.

Впечатлѣнія и ощущенія, владѣвшія имъ, были конечно мимолетны и не могли отразиться на его поступкахъ. Привязанность къ Грейфу была такова, что онъ конечно честно обрадуется его женитьбѣ и пожелаетъ ему всевозможнаго благополучія. Единственный слѣдъ пережитыхъ думъ и чувствъ проявлялся въ глухой антипатіи къ Хильдѣ. Но онъ зналъ, или думалъ что знаетъ, какъ легко систематическая привычка къ мышленію побѣдитъ такую склонность и оправится съ ея неразумной пустотой, а потому спустился съ лѣстницы, чтобы идти знакомиться съ будущей женой Грейфа, съ твердымъ намѣреніемъ полюбить ее ради него и ни за что не подчиняться такому настроенію, которое было презрѣнно и даже низко.

Можетъ ли что либо быть непослѣдовательнѣе, какъ огорчаться, что Грейфъ обязанъ своимъ спасеніемъ не исключительному ему одному? Можетъ ли быть что либо нелѣпѣе и безразсуднѣе, какъ не взлюбить женщину, на которой Грейфъ долженъ жениться, чтобы спастись отъ позора и разоренія?

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Грейфъ быстро поправлялся. Знаменитый докторъ распростился съ нимъ, въ душѣ желая, чтобы случай поскорѣе вторично послалъ ему такого же выгоднаго паціента. Разстояніе между обоими замками значительно сократилось въ послѣднее время, и не проходило дня, чтобы Хильда не видѣлась съ Грейфомъ.

Силы еще не вполнѣ вернулись къ нему, но не далеко было то время, когда ему снова можно будетъ сѣсть на коня и проскакать тѣ двадцать миль, которыя отдѣляли его отъ Хильды.

Разъ, солнечнымъ апрѣльскимъ днемъ, оба кузена гуляли въ саду. Грейфъ опирался на руку Рекса, больше по привычкѣ, нежели оттого, что была нужна поддержка.

— Мнѣ кажется, что моя болѣзнь длилась годъ, — проговорилъ Грейфъ. — Рексъ! я кажется велъ себя передъ болѣзнью, какъ полоумный? внезапно повернулся онъ къ Рексу.

— Да… ты былъ совсѣмъ какъ безумный. Сражался съ вѣтряными мельницами. Это всегда скверный признакъ.

— Какое счастіе, что я заболѣлъ какъ разъ въ этотъ моментъ. Представь себѣ, что я продержался бы на ногахъ нѣсколько долѣе и свалился бы гдѣ-нибудь далеко отсюда, куда Хильда не могла бы пріѣхать… вѣдь мнѣ бы тогда не сдобровать?

— Нѣтъ, Я помню очень ревновалъ тебя къ ней.

— Почему?

— Она спасла тебя, а я не могъ. Для эгоиста мужчины тяжело сознавать, что глаза женщины могущественнѣе чѣмъ все его искусство и сила.

Грейфъ глядѣлъ на Рекса, какъ бы не совсѣмъ понимая его, но улыбка на лицѣ Рекса успокоила его. Ему тяжело было бы думать, что Рексъ говоритъ серьезно.

— Если бы не ты, — отвѣчалъ онъ, — то я бы умеръ задолго до того, какъ Хильда пріѣхала.

— Вовсе нѣтъ. Если бы ты раньше оказался такимъ безнадежнымъ, я бы послалъ за нею. Но ты былъ на волосокъ отъ смерти.

— Знаешь ли, что я еще не говорилъ съ ними о свадьбѣ?

— Да и нѣтъ никакой надобности говорить. Онѣ и такъ все прекрасно знаютъ. Вамъ остается только назначить день.

— Нѣтъ еще, слишкомъ рано.

— Никогда не рано быть счастливымъ.

— Иногда… но я поѣду завтра утромъ къ нимъ и переговорю объ этомъ.

— Въ такомъ случаѣ ты будешь женатъ черезъ три мѣсяца, — замѣтилъ Рексъ со смѣхомъ.

— Поѣдешь ты со мной завтра? --спросилъ Грейфъ, не вступая въ споръ.

— Съѣзди лучше одинъ, а я останусь здѣсь съ своими книгами. Я тебѣ не нуженъ, чтобы порѣшить это дѣло.

— Почему ты такъ рѣдко ѣздишь со мною?

— Зачѣмъ я буду ѣздить?

— Для компаніи. Дорога длинная.

— Развлеченіе не особенно велико. А когда ты бесѣдуешь съ своей невѣстой а ея матушка занята своимъ шитьемъ, я бываю предоставленъ самому себѣ. Если же я остаюсь дома и читаю, то имѣю удовольствіе выслушать отъ тебя очень хорошій разсказъ о томъ, что я бы увидѣлъ, если бы поѣхалъ. Но разсказъ занимаетъ пять минутъ, а поѣздка цѣлый день! Я останусь дома, покорно благодарю.

— Но мнѣ такъ пріятно тебя видѣть, настаивалъ Грейфъ — Неужели твоя кузина сожалѣетъ что я сижу въ гостинной въ то время, какъ она гуляетъ съ тобой по солнечной сторонѣ терассы?

— Она всегда спрашиваетъ почему ты не пріѣхалъ. Зачѣмъ ты зовешь ее такъ церемонно? Почему не «кузина Хильда»?

— Я не такой кузенъ, которымъ бы она могла гордиться. Я предпочитаю не навязываться ей въ кузены. Ей неудобно звать меня «кузенъ Горстъ.»

— Она можетъ столько же гордиться тобою, какъ и мною, сказалъ Грейфъ, останавливаясь и глядя на Рекса. То, что ты говоришь о себѣ относится и ко мнѣ.

Рексъ ничего не отвѣчалъ, но подумалъ, какая правда въ словахъ Грейфа, правда, которую онъ не знаетъ и не долженъ знать. Онъ не сказалъ почему не любитъ ѣздить въ Зигмундскронъ; это бы не понравилось Грейфу, да и самъ онъ отчасти стыдился этого.

Присутствіе Хильды было ему непріятно. Чувство, которое она внушала ему, очень похоже было на антипатію, хотя оно ему самому было непонятно. Онъ цѣнилъ ея красоту только тогда, когда находился вдали отъ нее. Когда, она говорила, ему инстинктивно хотѣлось отвѣтить ей рѣзкостью, которую онъ съ трудомъ маскировалъ фразой ничего незначущей вѣжливости; онъ не могъ объяснить никакой теоріей, никакой психологической причиной тотъ сильный антогонизмъ, который порой испытывалъ въ отношеніяхъ къ ней. Ея взглядъ былъ ему несносенъ, малѣйшее движеніе досаждало, звукъ голоса непріятенъ. Онъ и раньше не любилъ женщинъ, но ни къ одной не чувствовалъ такой особенной антипатіи, какую ему внушала Хильда. Всякое ея слово казалось ему лживымъ, хотя онъ знанъ, что она честная и искреняяя дѣвушка; каждый поступокъ невѣрнымъ, хотя онъ понималъ, что въ сущности она хорошо поступаетъ.

Результатомъ всего этого было то, что Рексъ болѣе чѣмъ когда-либо былъ недоволенъ жизнью, тѣмъ болѣе, что жизнь эта утратила свою регулярность, благодаря частымъ отлучкамъ Грейфа и случайнымъ наѣздамъ баронессы и Хильды въ Грейфенштейнъ. Баронесса считала несовмѣстнымъ съ чувствомъ собственнаго достоинства возить дочь въ Грейфенштейнъ, но не могла противиться Хильдѣ. Она была бы не нѣмка-аристократка, еслибы не дорожила приличіями, но у нее не хватало духу принести счастіе Хильды въ жертву этикету.

И при всемъ томъ положеніе оставалось все еще невыясненнымъ и это тоже не мало тревожило ее. Со времени своего выздоровленія, Грейфъ ни разу не заговаривалъ о свадьбѣ. Безъ сомнѣнія, времени еще много впереди, но случаи заговорить часто представлялись, а онъ ими не пользовался.

Изъ всѣхъ героевъ нашей исторіи, одна только Хильда очень сильно перемѣнилась послѣ зимнихъ событій. Казалось, что до тѣхъ поръ она сама себя не знала и не понимала. Но съ того дня, какъ Грейфъ отказался жениться на ней, она вдругъ развернулась и изъ безхитростной дѣвочки превратилась въ сильную и властную женщину. Послѣ того какъ Грейфъ оставилъ ее, она рѣшила въ тотъ же день, что выйдетъ за него замужъ, и что это такъ же несомнѣнно, какъ еслибы она уже теперь была обвѣнчана съ нимъ.

Когда она узнала, что онъ въ самомъ дѣлѣ очень сильно заболѣлъ, она почувствовала внутреннее убѣжденіе, что онъ скоро выздоровѣетъ. Когда она нашла его умирающимъ, то не усомнилась ни на мигъ въ томъ, что спасетъ его. Въ ней развилась какая-то самоувѣренность, которую ничто не могло поколебать и, вмѣстѣ съ тѣмъ, явилась такая нравственная энергія, которой никто раньше въ ней не подозрѣвалъ…

Грейфъ выполнилъ свое намѣреніе съѣздить въ Зигмундскронъ въ тотъ же самый день, какъ происходила вышеописанная бесѣда его съ Рексомъ.

Онъ былъ въ сущности доводенъ, что Рексъ съ нимъ не поѣхалъ. Дѣло, которое ему предстояло, лучше было выполнить безъ постороннихъ. Къ тому же, по какимъ-то неизвѣстнымъ ему причинамъ, Рексъ не любилъ бывать въ Зигмундскронѣ и всячески избѣгалъ этого.

Хильда ждала его на обычномъ мѣстѣ, на стѣнѣ замка и, взвидя его, замахала бѣлымъ платкомъ.

— Я пріѣхалъ не къ тебѣ, сковалъ Грейфъ, смѣясь чтобы скрыть смущеніе. Я пріѣхалъ сегодня просить чести свиданія съ твоей матерью.

Хильда поглядѣла на него съ минуту, и тоже засмѣялась.

— Такъ дошло же до этого, Грейфъ? воскликнула она.

— Дошло, отвѣтилъ онъ, вдругъ дѣлаясь серьезнымъ.

— А что ты хочешь сказать мамѣ? что ты перемѣнилъ мнѣніе? что ты сдался на усиленныя приставанья? что ты сталъ законной жертвой нѣкоей Хильды и не можешь избѣжать своей судьбы? или же, что ты былъ боленъ и все это былъ одинъ бредъ и ты очень о томъ сожалѣешь и никогда больше ничего такого не повторится? почему ты не привезъ Рекса: мы бы съ нимъ поговорили, пока ты будешь объясняться съ мама?

— Рексъ не захотѣлъ пріѣхать. Онъ шлетъ поклонъ…

— Онъ всегда шлетъ поклоны… Я думаю, что ты ихъ выдумываешь… то-есть поклоны-то. Рексъ ненавидитъ меня, Грейфъ! И знаешь почему? Потому что ревнуетъ. Онъ думаетъ, что ты больше не дорожишь его обществомъ…

— Какая нелѣпость… не говори такихъ вещей?

Они дошли тѣмъ временемъ до дверей гостиной. Грейфъ вошелъ и очутился передъ баронессой, а Хильда ушла, затворивъ дверь и оставивъ ихъ вдвоемъ.

II.

Баронесса немного удивилась, когда увидѣла, что Грейфъ вошелъ одинъ, безъ Хильды. Грейфъ подошелъ къ ней съ рѣшительнымъ видомъ человѣка, который хочетъ, не теряя времени, покончить съ непріятнымъ дѣломъ.

— Тетя Тереза, сказалъ онъ — онъ звалъ кузину отца «тётей» по обычаю — я сказалъ Хильдѣ, что мнѣ нужно поговорить съ вами наединѣ. Вы позволите?

— Разумѣется. Садись. Я буду работать, а ты говори, я лучше пойму тебя, если буду шить.

— Дѣло очень просто, сказалъ Грейфъ садясъ. Я пришелъ спросить васъ: всѣ ли вы того мнѣнія о моемъ бракѣ съ Хильдой, какого были пока я не заболѣлъ.

— Разумѣется…

Она съ удивленіемъ взглянула на него.

— Потому что я больше не прежняго мнѣнія, объяснился Грейфъ, въ восторгѣ, что придумалъ ловкій приступъ къ дѣлу.

— Не того мнѣнія, какого былъ прежде или не того, какое раздѣляю я? спросила баронесса, не понимая къ чему онъ клонитъ.

— Я хочу сказать, что снова прошу у васъ руки Хильды…

Баронесса засмѣялась и положивъ работу, взглянула ему въ лицо. Она не ожидала, что онъ заговоритъ въ такомъ тонѣ. Но сразу увидѣла, что онъ серьезно настроенъ и сама стала серьезна.

— И такъ, тебѣ опять понадобилось мое согласіе, Грейфъ! Даю тебѣ его отъ всего сердца! Тебѣ и спрашивать нечего; ты заранѣе могъ быть увѣренъ въ моемъ отвѣтѣ.

— Я долженъ повторить то, что говорилъ три мѣсяца тому назадъ. Я не могу жениться на Хильдѣ подъ именемъ Грейфеншейна. Я долженъ перемѣнить имя. Съ вашего согласія, я приму имя…

— Зигмундокронъ…

Она произнесла это имя медленно, какъ бы съ любовью выговаривая каждую букву и устремивъ на Грейфа взглядъ, который былъ ему непонятенъ.

Онъ не могъ знать какъ много значило для нея это имя. Она вышла замужъ за послѣдняго представителя рода Зигмундскроновъ, отважнаго молодаго офицера, который долженъ былъ возстановить его величіе и тѣмъ единственнымъ путемъ, какимъ оно и создалось, то-есть вѣрной службой отечеству.

Она помнила, какъ твердо вѣрила въ то, что онъ будетъ великъ и знаменитъ, и что она родитъ ему сыновей, которые, въ свою очередь, совершатъ великія дѣла и прославятся своими подвигами.

Мечта разсѣялась. Храбрый Зигмундскронъ былъ убитъ, какъ и многіе другіе, въ чинѣ поручика и она осталась вдовой съ крошечной пенсіей и маленькой дочкой на рукахъ.

И вотъ теперь, послѣ долгихъ лѣтъ, передъ ней стоялъ человѣкъ, молившій о правѣ носить это дорогое имя. Что онъ честенъ и вѣренъ она это знала; что онъ храбръ — она имѣла всѣ основанія въ это вѣрить; что онъ крѣпко любитъ ея дочь — это тоже несомнѣнно. Но все же ей было тяжело. Зачѣмъ понадобилось ему имя ея дорогаго покойника? Затѣмъ, что его собственное опозорено, хотя и не по его винѣ!..

Она еще разъ взглянула на него и, взявъ его за руку, близко, близко притянула къ себѣ и заглянула ему прямо въ глаза. То, что она прочла въ нихъ, должно быть, удовлетворило ее.

— Будешь ли ты мнѣ добрымъ сыномъ Грейфъ? торжественно спрооила она.

— Буду, клянусь Богомъ, а вы будьте моей матерью.

— Ну, такъ будь же ты Зигмундскронъ. Ты смѣлъ… будь смѣлъ, какъ старый Зигмундъ. Ты честенъ… будь честенъ, какъ онъ. Ты вѣренъ… будь вѣренъ до смерти, какъ тотъ, кто былъ послѣднимъ изъ сыновъ Зигмунда.

Баронесса встала, проговоривъ это и нагнувшись къ нему, поцѣловала его въ лобъ блѣдными устами, которыя не прикасались къ лицу мужчины, послѣ того какъ умеръ ея дорогой супругъ.

— Ступай и скажи Хильдѣ, что ты будетъ ей Зигмундскрономъ на дѣлѣ и по сердцу, такъ же, какъ и по имени, сказала она.

И вышла изъ комнаты съ выооко поднятою головой и твердыми шагами, хотя крупныя слезы бѣжали у нея по щекамъ.

Нѣсколько минутъ онъ стоялъ на томъ мѣстѣ, гдѣ она его оставила, опершись рукой о край стола, устремивъ глаза въ дверь, но взоръ его былъ разсѣянъ и онъ ничего не видѣлъ.

— Вотъ что значитъ носить безупречное имя, сказалъ онъ самому себѣ, почти громко.

Онъ медленно вышелъ изъ комнаты и безшумно заперъ за собою дверь. Всѣ подготовленныя имъ слова не подходили къ только что бывшему объясненію и казались ему теперь жалкими и ничтожными съ сравненіи съ достоинствомъ и добротой, благородной гордостью и великой простотой женщины, которая уступила ему свое имя.

Медленно шелъ онъ, невольно поникнувъ головой, по хорошо знакомымъ корридорамъ и лѣстницамъ, на терассу на старой стѣнѣ, гдѣ онъ зналъ, что Хильда его дожидается.

Она сидѣла на каменномъ парапетѣ, съ непокрытой головой, озаренная лучами апрѣльскаго солнца. Она услышала, какъ скрипнула дверь въ стѣнной башнѣ, и повернувъ голову, увидѣла Грейфа.

— Объясненіе не долго длилось, сказала она съ улыбкой. Почему ты такъ серьезенъ, вдругъ спрооила она, замѣтивъ выраженіе его лица. Что-нибудь случилось?

Онъ сѣлъ около нея и взялъ ее за руку.

— Знаешь ли, что твоя мать велѣла мнѣ сказать тебѣ? спросилъ онъ.

Она покачала головой, но лицо ея опять прояснѣло.

— Она велѣла мнѣ сказать, что я буду тебѣ Зигмундскрономъ на дѣлѣ и по сердцу, такъ же какъ и по имени… что я могу сказать еще?

— Еще одно, отвѣчала она, обнимая его. Еще одно только: что ты будешь Грейфомъ, моимъ Грейфомъ, Грейфомъ, котораго я люблю и буду любить вѣчно, неизмѣнно…

И грустныя мысли, навѣянныя степеннымъ достоинствомъ баронессы поблѣднѣли и разсѣялись подъ лучами юной любви Хильды.

III.

Рексъ не ошибся, предсказывая что Хильда и Грейфъ будутъ женаты лѣтомъ. Грейфъ несомнѣнно намѣревался переждать годъ послѣ зимней трагедіи, прежде нежели отдаться ожидавшему его счастію.

Но еслибы даже у него хватило мужества дожидаться, то другія обстоятельства понуждали его спѣшить свадьбой. Всѣхъ нетерпѣливѣе оказалась баронесса — старшіе очень часто желаютъ ускорить событія, какъ бы опасаясь, чтобы смерть не захватила ихъ прежде, чѣмъ все будетъ окончено.

Хильда, была вполнѣ счастлива и охотно подождала бы, еслибы Грейфъ того пожелалъ, какъ и раньше одобряла его намѣреніе отложить свадьбу до истеченія года траура. Но Грейфъ сдался безъ особеннаго протеста на желаніе баронессы, которая, странно сказать, находила поддержку въ Рексѣ.

— Право, не ловко какъ-то такъ спѣшить со свадьбою, говорилъ Грейфъ Рексу, какъ то разъ вечеромъ, сидя съ нимъ въ саду и прислушиваясь къ шуму потока, бѣжавшаго у нихъ подъ ногами.

Дѣло было въ концѣ іюля.

— Ничего нѣтъ дурнаго въ томъ, что всѣхъ сдѣлаетъ счастливыми, отвѣчалъ Рексъ.

— Я и не говорю, что это дурно, но только неприлично. Приличія не всегда совпадаютъ съ дурнымъ или хорошимъ.

— Ну такъ и не припутывай ихъ куда не слѣдуетъ. Кромѣ того приличія бываютъ двоякаго рода. Одни насъ не касаются, и носятъ чисто эстетическій характеръ. Другіе опираются на необходимости щадить чувства сосѣдей. Если ты укажешь мнѣ кого-нибудь, кого ты можешь оскорбить тѣмъ, что женишься теперь, а не черезъ пять или шесть мѣсяцевъ, я уступлю и пойду спать, потому что становится поздно. Если же ты не укажешь мнѣ такого лица, я буду спорить съ тобой всю ночь.

И Грейфъ допустилъ убѣдить себя — свадьба назначена была въ концѣ августа и всѣ приготовленія къ ней сдѣланы.

За долго до того Рексъ и Грейфъ выполнили все, что слѣдовало касательно наслѣдства, разсортировали и просмотрѣли всѣ бумаги. Рексъ дивился куда могло дѣться письмо, пока наконецъ не пришелъ къ заключенію, что оно вовсе не было написано. Сначала это казалось дикимъ и необъяснимымъ. Но чѣмъ больше онъ объ этомъ думалъ, тѣмъ рѣшительнѣе приходилъ къ заключенію, что Грейфенштейнъ умеръ, не оставивъ ни слова сыну на прощанье. Письмо, полученное самимъ Рексомъ, служило ключомъ къ положенію дѣлъ. Старикъ Грейфенштейнъ былъ суровъ, рѣшителенъ, прямолинеенъ и несговорчивъ. Рексъ чувствовалъ, что еслибы онъ написалъ сыну, то высказалъ бы всю правду и приказалъ бы ему нести послѣдствія преступленія его матери — передать все состояніе и титулъ Зигмундскронамъ, какъ законнымъ наслѣдникамъ, и сознавъ что онъ нищій безъ роду и племени, принять свою долю съ покорностью, какъ подобаетъ мужественному человѣку, потому что доля эта неизбѣжна по ходу божественнаго правосудія.

Но возможно также, что старикъ совсѣмъ ничего не написалъ, потому что не предполагалъ, что Ризенекъ напишетъ сыну и такъ какъ Хильда не откажется отъ Грейфа ни въ какомъ случаѣ, то письмо ничего не измѣнитъ въ ходѣ событій.

Какъ бы то ни было, ничего не было найдено и Рексъ уже съ удовольствіемъ думалъ, что ничего и не будетъ найдено. Тѣмъ не менѣе, во избѣжаніе всякаго риска, онъ торопился свадьбой, сознавая, что открытіе истины будетъ менѣе опасно послѣ свадьбы.

Тѣмъ временемъ Рексъ и Хильда встрѣчались чаще прежде. Тѣмъ временемъ Грейфъ, повинуясь желанію баронессы, началъ хлопотать о перемѣнѣ имени. Въ Германіи это дѣло не трудное, имъ главнымъ образомъ завѣдуетъ департаментъ Герольдіи. Ничего не требуется кромѣ формальнаго и легальнаго согласія всѣхъ лицъ, носящихъ то имя, какое желаетъ принять проситель. Когда это согласіе дано, всѣ необходимыя формальности легко выполняются и патентъ легко вручается къ руки просителя. Послѣ того больше не во власти фамиліи, давшей свое согласіе, взять его обратно при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ.

Въ дѣлѣ Грейфа все обошлось быстро и легко. Департаментъ Герольдіи зналъ, что мужеская линія Зигмундскроновъ изсякла и что фамилія имѣла представителями только Хильду и ея мать; необходимые документы были доставлены, подписанные обѣими дамами и засвидѣтельствованные въ присутствіи подлежащихъ лицъ. Мѣсяцъ спустя Грейфъ получилъ патентъ за подписью и печатью своего государя, гласившій, что ему, Грейфу фонъ-Грейфенштейнъ, единственному сыну Гуго, покойнаго барона фонъ-Грейфенштейна, разрѣшается называться отнынѣ Грейфомъ фонъ-Грейфенштейнъ и Зигмундскронъ и что онъ въ правѣ носить одно изъ этихъ именъ или оба вмѣстѣ, а также и пользоваться гербами обѣихъ фамилій вмѣстѣ и порознь.

И вотъ въ одинъ прекрасный іюньскій день дровосѣки въ лѣсу, взглянувъ на башни Зигмундскрона, въ то время какъ обѣдали, сидя въ тѣни, увидали какъ большой флагъ тихо поднялся на высокомъ флагштокѣ и медленно развернулся въ воздухѣ, засверкавъ тремя золотыми коронами на лазоревомъ полѣ.

— Что это такое? спросилъ одинъ изъ дровосѣковъ, молодой парень лѣтъ двадцати.

— Это флагъ Зигмундскроновъ, отвѣтилъ сѣдовласый, загорѣлый человѣкъ. Я не видѣлъ его вотъ уже двадцать лѣтъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ бѣдный баронъ былъ убитъ на войнѣ. Должно быть явился новый баронъ фонъ-Зигмундскронъ. Надо будетъ распросить вечеромъ въ деревнѣ.

Итакъ Грейфъ уже не былъ больше Грейфомъ фонъ-Грейфенштейнъ, а сталъ Грейфомъ фонъ-Зигмундскронъ и довелъ этотъ фактъ до свѣдѣнія тѣхъ немногихъ лицъ, которымъ его слѣдовало знать. Время быстро проносилось и приближался день свадьбы Грейфа.

<Так в журнале>няго, и по наружности казалось, что они въ наилучшихъ отношеніяхъ другъ съ другомъ, къ великому удовольствію самаго Грейфа.

— Рексъ, сказалъ онъ однажды, Хильда будетъ моей женой и ты долженъ ее полюбить. У тебя нѣтъ никакой причины не любить ее, а ты ведешь себя такъ, какъ еслибы она была тебѣ противна.

При этомъ каменные глаза Рекса выразили нѣчто въ родѣ удивленія, не смотря на свою обычную непроницаемость: дѣйствительно онъ былъ удивленъ, что его разгадали чуть ли не въ первый разъ въ жизни, и онъ понялъ, что не Грейфъ разгадалъ его.

— Мнѣ жаль, что она думаетъ такъ, — отвѣчалъ Рексъ. — Я готовъ былъ бы всѣмъ пожертвовать лишь бы не допустить, чтобы свадьба ваша не состоялась.

Грейфъ съ секунду глядѣлъ на него, не вполнѣ понимая, такъ какъ онъ не могъ обсудить всего, что скрывалось въ словахъ Рекса. Тѣмъ не менѣе онъ былъ доволенъ.

— Я бы хотѣлъ, чтобы ты самъ сказалъ это Хильдѣ.

— Хорошо, отвѣчалъ Рексъ просто.

Онъ и Грейфъ вмѣстѣ отправились въ Зигмундскронъ. Рексъ нарочно поѣхалъ, чтобы высказать свои чувства Хильдѣ, въ то время какъ Грейфъ говорилъ съ баронессой.

— Итакъ вы наконецъ пріѣхали, сказала Хильда. Мы давно васъ не видали.

— Да, и пріѣхалъ со спеціальной цѣлью, отвѣчалъ Рексъ.

— Вы говорите очень таинственно.

— Говоря откровенно, я пріѣхалъ оправдаться, извиниться, принести покаяніе и заключить договоръ.

— Для договора требуются двое договаривающихся, замѣтила Хильда, которая теперь догадалась о чемъ онъ собирается ей говорить.

— Да и для принесенія покаянія также, отвѣтилъ Рексъ смѣясь. Чтобы быть краткимъ, я приношу покаяніе; и велъ себя такъ, что заставилъ васъ вообразить, что дурно расположенъ къ вамъ: объявляю вамъ, что я готовъ былъ бы принести всякія личныя жертвы скорѣе чѣмъ видѣть вашъ бракъ несостоявшимся, и предлагаю условиться отнынѣ на счетъ того, чтобы вы больше не думали ничего подобнаго.

Хильда была удовлетворена. Она съ минуту колебалась.

— Какъ ваше имя, Рексъ, спросила она.

— Горстъ, отвѣтилъ онъ, не безъ удивленія.

— Прекрасно. Я согласна со всѣмъ, что вы сказали. Мы будемъ добрыми друзьями и вы будете мнѣ кузеномъ Горстомъ, а я вамъ кузиной Хильдой.

— Благодарю васъ, отвѣтилъ Рексъ.

Онъ дивился, почему это она казалась ему антипатичной. Съ этого времени манеры его перемѣнились, и Грейфу не приходилось больше быть имъ недовольнымъ.

Недѣли быстро протекли и наступилъ день свадьбы. Все прошло очень тихо и скромно, какъ и подобало, принимая во вниманіе, что годъ траура еще не прошелъ. Единственное, чѣмъ отпраздновалъ Грейфъ день своей свадьбы — это большой пиръ, данный всему мужскому населенію Грейфенштейнскаго помѣстья и другей пиръ, во дворѣ замка Зигмундскронъ обитателямъ сосѣдней деревушки. И прямо изъ церкви Хильда съ Грейфомъ отправились въ Зигмундскронъ, а Рексъ съ баронессой остались хозяйничать въ Грейфенштейнѣ.

Въ домѣ Хильды не произошло еще никакихъ внѣшнихъ перемѣнъ, хотя нѣсколько комнатъ были отдѣланы для молодыхъ. Но старинная гостиная оставалась въ прежнемъ видѣ и тамъ Грейфъ съ Хильдой отобѣдали въ первый вечеръ своей брачной жизни, между тѣмъ какъ крестьяне пировали подъ ихъ окнами, при свѣтѣ факеловъ.

Давно уже грустное безмолвіе царило въ этихъ сѣрыхъ стѣнахъ, много лѣтъ сряду они не оглашались такими веселыми кликами какъ теперь. Народъ инстинктивно чувствовалъ, что новая эра начинается, что въ старомъ замкѣ снова воцарится жизнь, и молодой баронъ возстановитъ замокъ въ томъ видѣ, въ какомъ онъ былъ раньше.

Хотя ни одной пяди земли не принадлежало за стѣной замка его владѣльцамъ, но феодальныя традиціи еще не исчезли. Еще живы были старики, отцы которыхъ разсказывали имъ про добрыхъ старыхъ бароновъ; про то какъ они были храбры на войнѣ и великодушны въ мирѣ, и голоса этихъ людей заглушили теперь недоброжелательныя замѣчанія немногихъ, которые говорили, что баронесса скряга, и двадцать лѣтъ копила деньги въ глубокомъ подземельѣ сѣверо западной башни, гдѣ водятся привидѣнія — на краю пропасти. Длинные столы были разставлены вдоль всего большаго двора, каждый столъ былъ покрытъ бѣлой скатертью, и у каждаго прибора была своя вилка и своя каменная кружка. А по срединѣ двора красовались ряды боченковъ и бочекъ съ пивомъ и виномъ.

Много было пѣнія и плясокъ при лунномъ свѣтѣ, сливавшемся съ огнями безчисленныхъ бумажныхъ цвѣтныхъ фонарей. Фонари эти казались чудесными швардцвальдцамъ, хотя нѣкоторые изъ нихъ, служившіе въ арміи, говорили, что видали такіе же въ Штутгардтѣ, въ день имянинъ короля, когда Тиргартенъ былъ иллюминованъ.

Тѣмъ временемъ Грейфъ и Хильда сидѣли вмѣстѣ у открытаго окна, высоко надъ дворомъ и глядѣли внизъ на веселившихся крестьянъ или тихонько разговаривали. Но вдругъ громовый голосъ внизу пригласилъ собраніе къ молчанію. Голосъ былъ такъ громокъ, густъ и звонокъ, что Грейфъ быстро обернулся, стараясь разглядѣть при невѣрномъ свѣтѣ факела человѣка, которому онъ принадлежалъ.

— Это староста Зигмундсдорфа, сказала Хильда, смѣясь. У него самый громкій голосъ въ мірѣ. Люди говорятъ, что когда онъ кричитъ въ Бернекѣ, рыбаки слышатъ его въ Гайгерлохѣ въ Гогенцоллернѣ.

— Чего добраго, отвѣтилъ Грейфъ.

— А теперь, други, гремѣлъ внизу староста, обращаясь въ поселянамъ, мы должны поблагодарить добрыхъ господъ и выпить за ихъ нерушимое супружеское счастіе.

— И хотя я могъ бы сказать еще многое, продолжалъ староста, но не окажу, потому что молчаніе есть золото какъ говоритъ Кальвинскій бургомистръ. И такъ, други; пожелаемъ имъ счастія, сто лѣтъ жизни и сына такого же красиваго, какъ и они сами. Зигмундскронъ, hoch!

Казалось староста пустилъ въ ходъ всю мощь голоса, говоря спичъ, но опытъ научилъ его приберегать самыя громкія нотки къ концу, чтобы поразить слушателей удивленіемъ и восторгомъ. Его послѣднее привѣтствіе раздалось точно пушечный выстрѣлъ, такъ что эхо подхватило его и, передаваясь отъ башни къ башнѣ и далѣе отъ дерева къ дереву, разнесло далеко по окрестности вѣсть, что въ замкѣ Зигмундскроновъ снова есть господинъ и что Хильда стала наконецъ женой того, кого любила.

«Зигмундскронъ hoch!» зашумѣли крестьяне, пытаясь перекричать другъ друга.

Послѣ того Грейфъ взялъ большой бокалъ со стола и подалъ его Хильдѣ, а другой взялъ самъ и оба появились у готическаго окна, озаренные луной, освѣщавшей ихъ счастливыя лица и бокалы въ ихъ рукахъ. Новый взрывъ голосовъ внизу, и все затихло.

— Намъ слѣдуетъ благодарить васъ, произнесъ Грейфъ звучнымъ голосомъ. Мы пришли просить васъ помочь намъ обратить Зигмундскронъ въ то, чѣмъ онъ былъ въ былые дни. Дай Богъ, чтобы всѣмъ вамъ довелось ужинать съ нами ежегодно, какъ и сегодня, впродолженіи пятидесяти лѣтъ. Мы благодаримъ васъ за добрыя пожеланія и пьемъ за васъ всѣхъ… за нашего добраго друга, старосту Зигмунсдорфа и за всѣхъ остальныхъ.. Hoch Зигмунсдорфу. Hoch храбрымъ Шварцвальдцамъ! hoch Шварцвальду, который мы. всѣ любимъ. Hoch дорогой швабской землѣ!

Серебристый голосъ Хильды примкнулъ къ послѣднему привѣтствію и затѣмъ оба поднесли бо калы къ губамъ, между тѣмъ какъ внизу народъ загудѣлъ отъ радости и заставилъ большихъ совъ на башняхъ замка забиться въ норы отъ страха и удивленія.

То была веселая ночь и долгіе годы помнилъ народъ Зигмунсдорфа два молодыхъ, красивыхъ лица, глядѣвшихъ внизъ на нихъ изъ высокаго, полукруглаго окна и всѣ соглашались, что «никогда староста Зигмунсдорфа не произносилъ болѣе благороднаго спича, какъ по этой оказіи, и никогда лучше не доказывалъ превосходства своего голоса надъ прочими голосами, какъ въ тотъ разъ.

И такъ Хильда и Грейфъ стали мужемъ и женой, и никто, кромѣ Рекса, не зналъ какая грозная туча висѣла надъ ихъ счастіемъ до того дня. Когда все было окончено, Рексъ глубоко перевелъ духъ и сѣлъ обдумать наединѣ опасность, отъ которой только что спасся Грейфъ.

Къ этому времени Рексъ вполнѣ убѣдился, что Грейфъ никогда не будетъ потревоженъ открытіемъ письма, оставленнаго ему отцемъ и вполнѣ усвоилъ себѣ убѣжденіе, что такого письма вовсе не существовало.

Это было успокоительно и казалось вполнѣ разумно, такъ что онъ пересталъ безпокоиться на этотъ счетъ. Но все же не могъ иногда не подумать о тѣхъ затрудненіяхъ, какія бы возникли, еслибы такой документъ попалъ въ руки Грейфа.

Во-первыхъ оказалось бы, что Грейфъ, какъ Грейфенштейнъ, совсѣмъ не женатъ. Его рожденіе было незаконно и если онъ женился подъ тѣмъ именемъ, которое ему не принадлежало, то его бракъ незаконный. Потому что законъ признаетъ дѣйствительными только такіе браки, которые заключены подъ законными и настоящими именами обѣихъ сторонъ. Если та или другая, хотя бы не по своей винѣ и въ невѣдѣніи ошибки, обвѣнчались подъ чужимъ именемъ, бракъ не дѣйствителенъ и незаконенъ.

Вопросъ былъ теперь въ томъ: законный ли мужъ Грейфъ для Хильды, какъ Зигмундскронъ. Рексъ склоненъ былъ думать, что законный. Департаментъ Герольдіи могъ отнять у него имя и гербъ Грейфенштейна, но Рексъ полагалъ, что онъ не могъ запретить Грейфу носить имя и гербъ Зигмундскроновъ, разъ эти послѣдніе сами даровали ихъ ему. Въ такомъ случаѣ Грейфъ былъ по праву и по закону Зигмундскронъ, а не безродный и безъимянный сирота. И если такъ, то и бракъ его законный. Счастливое обстоятельство надѣлило именемъ человѣка безъ роду и племени.

Конечно, если никто кромѣ Рекса не узнаетъ этой тайны, то никакая опасность не угрожаетъ молодой четѣ. Но если какое-нибудь непредвидѣнное обстоятельство откроетъ эту тайну или она уже извѣстна еще кому-нибудь кромѣ его, то въ такомъ случаѣ это дѣло ужасное. Рексъ не могъ думать объ этомъ безъ непріятнаго содроганія. Онъ помнилъ какъ старикъ Грейфенштейнъ жилъ впродолженіи двадцати пяти лѣтъ въ полномъ невѣдѣніи собственнаго позора и какъ узналъ о немъ наконецъ.

Было бы ужасно, еслибы подобная катастрофа постигла Грейфа и Хильду. Но въ крайнемъ случаѣ лучше, чтобы Грейфъ первый узналъ правду. Если баронессѣ. фонъ-3игмундскронъ первая откроетъ ее, то невозможно предвидѣть къ чему это приведетъ. Она съ трудомъ повѣритъ, что Грейфъ не зналъ ничего, когда женился на ея дочери; она припомнитъ, какъ онъ упорно отказывался отъ руки Хильды и припишетъ это тому, что онъ зналъ о незаконности своего рожденія; перемѣна имъ имени покажется сознательнымъ обманомъ.

Рексъ размышлялъ о странной судьбѣ своей и брата. Онъ чувствовалъ, что онъ и его братъ стоятъ внѣ общихъ законовъ, преслѣдуемые злымъ рокомъ, который не даетъ имъ покоя даже среди счастія. Онъ мысленно перебиралъ свою личную исторію и не могъ не усмѣхнуться горько надъ тѣмъ, что было и что могло бы быть, еслибы его отецъ не поддался роковому искушенію.

IV.

Рексъ ошибался относительно письма. Передъ смертью, старикъ Грейфенштейнъ написалъ его, какъ и намѣревался, и адресовалъ сыну. Теперь еще не время объяснять, что сталось съ письмомъ, но для поясненія нашей исторіи слѣдуетъ уже теперь сказать, что письмо не было уничтожено и находилось въ цѣлости и сохранности въ то время, какъ Грейфъ женился на Хильдѣ.

Рексъ намѣревался отправиться въ Южную Америку, когда все будетъ улажено, съ цѣлью устроить отцовскія дѣла и узнать, какъ велико оставленное имъ состояніе. Онъ хорошо зналъ, что очень богатъ, но такъ какъ это было для него не ново и онъ всегда имѣлъ все, что хотѣвъ, то и не торопился ознакомиться съ точной цифрой своего имущества. Оно къ тому же хорошо управлялось и никакихъ убытковъ не предвидѣлось, такъ какъ Ризенекъ, отправляясь въ Европу, принялъ всѣ мѣры предосторожности. Рексъ былъ лично знакомъ съ людьми, которымъ отецъ довѣрилъ управленіе своимъ имуществомъ, и какъ скоро они узнали о смерти послѣдняго, то приняли всѣ законныя мѣры, чтобы обезпечить наслѣдство за сыномъ, и посылали наслѣднику большія суммы денегъ въ опредѣленные сроки съ величайшей аккуратностью.

Сначала его положеніе было нѣсколько странное, и онъ самъ хорошенько не зналъ, что дѣлать. Послѣ свадьбы онъ очутился въ Грейфенштейнѣ наединѣ съ матерью Хильды, которая охотно подчинилась этому порядку. Весьма естественно, говорила она, что молодымъ хочется пожить нѣкоторое время вдвоемъ. Они объявили, что пріѣдутъ изъ Зигмудскрона за баронессой и Рексомъ. Послѣдніе двое, будучи людьми методическими, согласились на это и, оставшись вдвоемъ, охотно бесѣдовали другъ съ другомъ. Рексъ былъ безусловно равнодушенъ и къ одиночеству, и къ обществу, но такъ какъ баронесса должна была жить здѣсь поневолѣ, то онъ старался быть ей пріятнымъ. Она съ своей стороны хорошо знала, что дни, когда она могла пользоваться непрерывно обществомъ дочери — миновали, и была рада, что у ея зятя оказался такой кузенъ, какъ Рексъ.

У него было слишкомъ много такту, чтобы заявлять о своихъ философскихъ взглядахъ при женщинѣ, религіозныя воззрѣнія которой внушали ему почтеніе и симпатію, такъ что единственный пунктъ, на которомъ они могли бы разойтись, старательно избѣгался.

Странная дружба установилась между ними, которой никто изъ нихъ не предвидѣлъ. Баронесса была удивлена, встрѣтивъ у Рекса такъ много сочувствія къ ея идеямъ, такъ какъ е» нѣмецкая душа естественно склонна была не одобрять человѣка, который воспитывался въ Южной Америкѣ, и отца котораго она не могла считать хорошимъ воспитателемъ юношества. Точно также нельзя было ожидать, чтобы ея воззрѣнія на вещи, вообще, нашли сочувствіе въ человѣкѣ съ такими взглядами.

Она не понимала его характера, но находила удовольствіе въ его обществѣ.

Рексъ и баронессу подружились и находили больше удовольствія въ обществѣ другъ друга, чѣмъ ожидали. Но они не долго пребывали въ одиночествѣ въ Грейфенштейнѣ. Въ концѣ недѣли Грейфъ и Хильда появились, болѣе прежняго сіяя счастіемъ. Они пригласили баронессу и Рекса пріѣхать погостить съ мѣсяцъ въ Зигмундскронѣ, послѣ чего объявили о своемъ намѣреніи ѣхать путешествовать.

Хильда протянула руку Рексу, чего по нѣмецкимъ обычаямъ не могла себѣ позволить, пока была не замужемъ. Онъ. почти со страхомъ взялъ ея руку, до того сильно было первое впечатлѣніе, которое онъ такъ старался подавить. Странно сказать, что то была послѣдняя вспышка его старой антипатіи. Казалось, что прикосновеніе Хильды произвело въ немъ перемѣну. Онъ взглянулъ на нее и увидѣлъ, что она улыбается.

— Все ли вы по-прежнему ненавидите меня? спросила она.

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, и нельзя было не повѣрить его тону.

Онъ ее больше не ненавидѣлъ, но чувствовалъ себя очень стѣсненнымъ въ ея присутствіи. Онъ былъ молчаливъ, озабоченъ, скученъ и не сообщителенъ.

— Почему ты совсѣмъ не разговариваешь при Хильдѣ, спросилъ Грейфъ прямо, по своему обыкновенію, послѣ того, какъ они всѣ уже пробыли около недѣли вмѣстѣ.

— Грейфъ сказалъ правду; вы никогда ничего при мнѣ не говорите, хотя и онъ и мама утверждаютъ оба, что вы умѣете разговаривать, какъ никто. Что это значить, когда мужчина молчитъ, Грейфъ?

— Это вообще значитъ, что онъ влюбленъ.

— Въ меня?

Хильда весело разсмѣялась при этой мысли, которая казалась безсмысленной ей, какъ и Грейфу, да въ настоящую минуту и самому Рексу.

— Такъ было бы, будь я Грейфъ! попробовалъ Рексъ отшутиться.

Онъ задумался объ этомъ небольшомъ эпизодѣ, когда остался единъ, и не нашелъ его смѣшнымъ. Напротивъ того, онъ разсердился на Грейфа за то, что этотъ заронилъ въ него мысль, которая до сихъ поръ ему совсѣмъ не приходила въ голову.

Онъ хорошо зналъ, что въ природѣ вещей не было ровно ничего невозможнаго въ томъ, чтобы онъ влюбился въ Хильду, и ему невольно подумалось, что онъ ведетъ себя иногда, какъ еслибы въ самомъ дѣлѣ былъ влюбленъ, и ему было всего двадцать лѣтъ. Но вѣдь ему ровно вдвое, и между его поведеніемъ и его мыслями была такая очевидная разладица, что такое предположеніе казалось сущей нелѣпостью. Онъ не вѣрилъ, чтобы человѣкъ могъ быть влюбленъ и не сознавать этого, и чувствовалъ, что еслибы онъ почувствовалъ, что влюбленъ въ жену брата, то немедленно и навсегда уѣхалъ бы изъ Германіи.

Кромѣ того до послѣдняго времени онъ положительно былъ увѣренъ, что Хильда ему антипатична, и странно было бы, еслибы такая сильная антипатія вдругъ превратилась въ чувство, на которое намекало безпечное замѣчаніе Грейфа. Рексъ обѣщалъ, самому себѣ, что когда они сойдутся сегодня вечеромъ за обѣдомъ, онъ будетъ вести себя иначе. Правда, онъ совсѣмъ естественно молчалъ, пока Хильда не спросила о причинѣ его молчанія. Онъ просто не имѣлъ привычки говорить, когда ему нечего было сказать. Онъ сознавалъ также, что восхищается красотой Хильды, какъ и всегда восхищался ею, даже когда, не любилъ ея.

Результатомъ всѣхъ этихъ соображеній и размышленій было то, что за обѣдомъ Рексъ разговаривалъ болѣе блестяще, чѣмъ когда-либо, къ своему собственному удивленію. И съ этого дня онъ совсѣмъ перемѣнился въ обращеніи и молчалъ больше въ отсутствіе Хильды, а появленіе ея напротивъ того служила для него сигналомъ разговорчивости и оживленія.

«Я занимаю ихъ», говорилъ онъ самому себѣ не безъ удовольствія.

Хильда и Грейфъ выполнили свое намѣреніе отправиться путешествовать осенью. Грейфъ считалъ невозможнымъ, чтобы Хильда оставалась долѣе въ полномъ невѣдѣніи внѣшняго міра. Они уѣдутъ далеко на цѣлыхъ три мѣсяца и вернутся домой праздновать по старинному обычаю Рождество. Ихъ отсутствіемъ воспользуются для самаго неотложнаго ремонта въ замкѣ, прежде чѣмъ предпринять его окончательную реставрацію. Баронесса объявила, что она останется, чтобы надзирать, за работами.

— А ты, Рексъ, что будешь дѣлать? спросилъ Грейфъ.

— Я буду помогать тётѣ Терезѣ, отвѣчалъ тотъ.

— Почему ты тоже не поѣдешь куда-нибудь и не развлечешься?

— Это легче сказать, чѣмъ сдѣлать. Мое развлеченіе будетъ состоять въ томъ, чтобы считать дни, остающіеся до вашего возвращенія. Мы съ тетей будемъ этимъ заниматься.

— Почему бы вамъ обоимъ не вернуться въ Грейфенштейнъ. Тамъ гораздо комфортабельнѣе.

— Я предпочитаю оставаться здѣсь. Здѣсь видъ горазда лучше. Я думаю, что куплю вершину вонъ того холма и построю на немъ обсерваторію. Это во-первыхъ займетъ меня, а во-вторыхъ мнѣ столько присылаютъ денегъ, что я не знаю, что съ ними дѣлать.

— Надѣюсь, что ты не выстроишь себѣ дома для житья, сказалъ вдругъ Грейфъ. Помни, что твой домъ здѣсь.

— Благодарю тебя, отвѣчалъ Рексъ.

Слова эти были ему по душѣ, потому что въ послѣдній мѣсяцъ онъ такъ привыкъ къ Зигмундскрону, что чувствовалъ себя въ немъ пріятнѣе, чѣмъ гдѣ бы тони было до сихъ поръ. Простая мысль оставить его была для него тягостна, и если онъ долженъ разстаться съ Грейфомъ и Хильдой — онъ упорно соединялъ ихъ мыслями воедино — то въ старинномъ замкѣ ему легче, чѣмъ гдѣ-либо, дожидаться ихъ возвращенія.

Въ сорокъ лѣтъ отъ роду начинать снова бродячую жизнь, переѣзжать изъ одной столицы въ другую, проводить годъ въ университетскомъ городѣ, полгода въ Парижѣ или зиму въ Петербургѣ, нигдѣ не поселяясь на-долго, нигдѣ не дома и всюду какъ дома — самая мысль объ этомъ была ему противна. Жить вмѣстѣ съ Хильдой и Грейфомъ въ ихъ старомъ домѣ, построить наконецъ обсерваторію, о которой онъ до сихъ поръ только мечталъ, и провести лучшіе годы, какіе ему еще оставалось прожить на свѣтѣ въ мирномъ изученіи любимой науки — эта мысль была безконечно привлекательнѣе и казалась возможной.

Когда Хильда и Грейфъ уѣхали, Рексъ открылъ, что въ сущности они — центральныя фигуры во всѣхъ его мечтахъ о счастіи. Пустота, которую они оставили за собой, была невыразима. Онъ дивился, почему онъ не испытывалъ такого ощущеніи тогда, когда оставался съ баронессой въ Грейфенштейнѣ, послѣ свадьбы. Онъ не скучалъ такъ болѣзненно по двумъ отсутствующимъ друзьямъ; напротивъ того, ему было очень пріятно въ обществѣ баронессы, и онъ даже пожалѣлъ, что не прожилъ съ ней еще долѣе наединѣ.

Но мѣсяцъ, который молодые провели въ Зигмундскронѣ, очевидно, произвелъ большую, перемѣну. До этого онъ, конечно, не думалъ такъ много о Грейфѣ и Хильдѣ, и ужь, конечно, они не грезились ему такъ, какъ теперь; стоило ему закрыть глаза, и ему мерещилось лицо Хильды и возлѣ него лицо Грейфа.

Одно несомнѣнно, что безъ Грейфа или Хильды жизнь для него будетъ нестерпима. Къ счастію онъ находилъ сочувствіе въ баронессѣ, которая тоже очень скучала по молодымъ, хотя, можетъ быть, въ иномъ родѣ, чѣмъ Рексъ.

Они ни о чемъ не говорили кромѣ того, что будетъ, когда молодая чета вернется, если только почта не привозила имъ тѣхъ краткихъ, черезъ силу написанныхъ записокъ, которыми счастливые супруги, подъ давленіемъ долга привязанности къ близкимъ, посылаютъ имъ въ первые мѣсяцы брачной жизни. Въ этихъ случаяхъ оба сидѣли и долго обсуждали письма, пока не переберутъ ихъ по словечку. Рексъ ждалъ нетерпѣливо этихъ краткихъ и мало удовлетворительныхъ посланій и испытывалъ большое разочарованіе, когда они не приходили.

Но какъ ни долго тянулось время, однако дни проходили, и наконецъ Хильда и Грейфъ вернулись. Ихъ встрѣтили большой оваціей, и Рождество прошло весело, но никто такъ не радовался ихъ возвращенію, какъ Рексъ. Его лицо такъ измѣнилось подъ вліяніемъ радости, что Грейфъ съ трудомъ узналъ его. Какъ это иногда бывало, его каменные глаза утратили свою непроницаемость на нѣсколько мгновеній; зрачки расширились и засвѣтились необыкновеннымъ огнемъ, и все лицо, обычно невозмутимое, сіяло.

Рексъ видѣлъ, что и въ Хильдѣ произошла перемѣна. Онъ не могъ бы сказать, что предпочитаетъ: дѣвическую ли простоту, какая отличала ее три мѣсяца тому назадъ, или же роскошную красоту, которой она сіяла въ настоящее время. Костюмъ тоже игралъ роль въ этой перемѣнѣ. Платье, хотя по-прежнему простое, было сшито болѣе искусными руками, чѣмъ ея собственныя или старухи Бербель. Наконецъ большая разница между безсознательной простотой и простотой утонченнаго вкуса, и Рексъ вскорѣ замѣтилъ и въ самой Хильдѣ превращеніе изъ простенькой дѣвушки въ изящную женщину.

Рексъ не скрывалъ своей радости и самъ радовалъ собой вернувшуюся чету. Въ первые дни по пріѣздѣ молодыхъ шли безконечныя празднества и нескончаемые разговоры о томъ, что они видѣли и дѣлали. Но когда праздники миновали, жизнь въ замкѣ скоро вошла въ обычное тихое русло. Работы по реставраціи замка было много, и Грейфъ съ восторгомъ взялся за нее, а Рексъ помогалъ ему своими познаніями во всѣхъ точныхъ наукахъ.

Хильда дивилась удивительной разносторонности и обширности его свѣдѣній: никакой вопросъ не затруднялъ его, начиная отъ обычаевъ и образа жизни средневѣковыхъ нѣмцевъ и кончая архитектурою готической арки или винтовой лѣстницы.

— Вы, кажется, все знаете, сказала ему разъ Хильда, не умѣя скрыть своего восхищенія.

— Дѣло привычки, неопредѣленно отвѣтилъ Рексъ, а она засмѣялась, сама не зная чему.

— Я хочу сказать, пояснилъ Рексъ, — что привыкли думать, что человѣкъ можетъ быть свѣдущъ только по одной своей профессіи, между тѣмъ, ему не трудно ознакомиться и съ другими профессіями, если только онъ хорошо знаетъ свою собственную. Все, что связано съ математикой, болѣе или менѣе понятно математическому уму.

— Ваши слова очень убѣдительны. Я бы желала имѣть математическій умъ.

— У васъ есть то, что гораздо лучше, отвѣтилъ Рексъ, глядя на нее.

— Что же такое?

— Многое. Спросите у Грейфа.

Его тонъ перемѣнился, и онъ говорилъ такъ серьезно, что она не могла понять его настроенія. Онъ самъ удивлялся впослѣдствіи своимъ словамъ и искалъ въ нихъ какого-то, самому ему непонятнаго, смысла, такъ какъ не хотѣлъ сознаться, что говорилъ отъ избытка восхищенія, какого не имѣлъ права выражать. Онъ до сихъ_хпоръ не сознавался даже самому себѣ, что Хильда красивѣйшая, прекраснѣйшая, добрѣйшая женщина изъ всѣхъ, какихъ онъ зналъ, и несомнѣнно, восхищеніе его грозило перейти за границы, отдѣляющія его отъ другаго, болѣе сильнаго чувства.

Хлопотливмь зимніе мѣсяцы проходили, и наступало лѣто. Многое уже было сдѣлано въ Зигмундскронѣ; но работы въ немъ оставалось на цѣлые годы, чтобы замокъ сталъ такимъ, какъ мечталъ Грейфъ. Но вотъ въ одинъ прекрасный іюльскій день, работы прекратились и все кругомъ затихло. Слуги ходили на цыпочкахъ и говорили шепотомъ, а Рексъ остался одинъ безъ всякой компаніи. Домъ какъ бы замеръ.

То было безмолвіе великаго счастія. Въ это прекрасное іюльское утро Хильда произвела на свѣтъ наслѣдника Зигмундскрона.

V.

Бербель, произведенная въ экономки замка, занималась приготовленіями къ крестинамъ. Годъ непрерывнаго благоденствія чуть чуть уменьшилъ ея худобу, и хотя она попрежнему придерживалась спартанской простоты въ нарядѣ, но платье ея было сшито изъ лучшаго матеріала, а чепчикъ отдѣланъ настоящими шелковыми черными лентами.

День былъ теплый, и Бербель вышла на дворъ подышать воздухомъ. Стоя у дверей, она старалась припомнить, не позабыла ли чего-нибудь, когда въ ворота вошелъ человѣкъ и направился къ ней. То, былъ Вастей; онъ несъ въ рукахъ великолѣпную форель въ плетенкѣ изъ ивовыхъ вѣтвей. Вастей несъ свою ношу очень бережно, и было ясно, что онъ возвращался домой съ рыбной ловли и принарядился, прежде нежели идти въ замокъ, такъ какъ былъ великолѣпно одѣтъ въ новыя кожаныя штиблеты и сюртукъ, подобнаго которому, не бывало еще здѣсь на памяти людской, такъ какъ, подобно лентамъ Бербель, онъ былъ изъ настоящаго шелка. Бербель съ любопытствомъ поглядѣла на него. Она къ нему благоволила.

— Добраго здоровья, фрау Бербель, — сказалъ Вастей болѣе вѣжливо, чѣмъ у него было въ обычаѣ привѣтствовать людей, высоко или низко поставленныхъ. Я принесъ рыбу вамъ на крестины и рыбу знатную.

Бербель взяла плетенку изъ его рукъ, взвѣсила ее и оглядѣла форель хозяйскимъ окомъ, одобрительно кивнула головой.

— Славная рыба, сказала она, еще разъ оглядывая форель.

Вастей вынулъ изъ кармана яркій красный носовой платокъ и вытеръ имъ тщательно свои мускулистыя смуглыя руки. Затѣмъ безъ дальнѣйшихъ церемоній усѣлся на одной изъ ступенекъ подъѣзда, точно выполнилъ свое дѣло и намѣревался отдохнуть, не обращая больше вниманія на Бербель. Она любила его за независимость и молчаливость. Кромѣ того въ былые дни голодной бѣдности, Вастей оказывалъ ей много услугъ, отплатить за которыя она была не въ состояніи; онъ частенько приносилъ то жирнаго зайца, то пару куропатокъ, божась всѣми святыми, что честнымъ манеромъ добылъ ихъ, и предлагая взамѣнъ починить и заштопать его истасканное платье. Бербель подозрѣвала, что Вастей зналъ объ ихъ непроходимой бѣдности и рисковалъ своей шкурой стараго браконьера изъ состраданія къ бѣднымъ барынямъ, которыя такъ мало покупали провизіи.

Теперь ихъ дѣла поправились: ея и Вастея, но глядя на широкій, просторный сюртукъ, въ который облечена была его массивная, плотная фигура, она припоминала дни, когда онъ приходилъ оборванцемъ черезъ черный ходъ и, бросивъ на кухонный столъ какую-нибудь дичину, тотчасъ же уходилъ, унося съ собой кусокъ чернаго хлѣба на ужинъ.

— Я сама снесу рыбу барону, — сказала Бербель.

Вастей такъ поглядѣлъ на нее, точно онъ думалъ, что она уже ушла.

— Благодарю васъ, фрау Бербель — отвѣчалъ онъ.

Пять минутъ спустя она вернулась, неся черную бутылку, стаканъ и что-то мелкое на ладони.

— Баронъ благодаритъ васъ и посылаетъ вамъ это, — сказала она, подавая ему золотую монету. — А я принесла вамъ это, прибавила она, наливая стаканъ, потому что знаю, что вы это любите.

— Удача! — воскликнулъ Вастей, засовывая двадцатимарковую монету въ карманъ жилета и слѣдя, какъ напитокъ поднимался въ уровень съ краями стакана.

Онъ взялъ стаканъ въ руки, подержалъ его противъ свѣта и затѣмъ снова взглянулъ на Бербель.

— Добраго здоровья, сказалъ онъ и выпилъ залпомъ стаканъ. — Удача, снова воскликнулъ онъ, облизываясь.

— Почему вы все твердите объ удачѣ, — спросила Бербель.

— Сейчасъ объясню вамъ, фрау Бербель, отвѣчалъ Вастой, понижая голосъ. — Это новый сюртукъ принесъ мнѣ удачу сегодня.

— Хорошій сюртукъ, замѣтила Бербель.

— Н… да… и я получилъ его вотъ за такую же золотую монету и стаканъ добраго вина…

— Дешево, сюрпризъ славный.

— Помните, когда чортъ унесъ съ собою стараго волка Грейфенштейна…

— Тсс… ради самого Бога! вскричала Бербель. Не говорите такъ.

— Онъ былъ волкъ. Я думаю, что онъ готовъ былъ бы растерзать на части такого бѣднаго вольнаго стрѣлка, какъ я. Онъ разъ выслѣживалъ меня, и я помню его глава. Будь онъ лѣтъ на десять моложе, да не провались я въ одну знакомую мнѣ яму, онъ бы поймалъ меня. Онъ же думалъ, что я свалился въ пропасть, и два дня потомъ искалъ моего мертваго тѣла вмѣстѣ съ своими егерями. Ну вотъ чортъ и унесъ его, какъ вамъ извѣстно, потому что онъ убился. А послѣ того молодой баронъ заболѣлъ, и вы послали меня ночью за вѣстями, потому что фрейленъ Хильда не могла уснуть. Ну вы помните, что я принесъ вамъ худыя вѣсти и золотую монету, которую мнѣ далъ г. Рексъ, и я еще не думалъ, что вѣрно я долженъ отдать эти деньги барынямъ, потому-что онѣ такъ бѣдны, даже мнѣ тутъ же показалось это страннымъ. Хорошо. Ну вотъ баронесса сказала, что эти деньги даны мнѣ… вы помните все это?

— Очень хорошо, — отвѣчала Бербель, скрывая улыбку.

— Ну вотъ я взялъ золотой, но не хотѣлъ ни мѣнять, ни пускать его въ обращеніе, хотя и долженъ былъ въ то время хозяину трактира «Быкъ» три съ половиной марки, потому что я считалъ, что эта цѣна дурныхъ вѣстей. Я взялъ мой золотой и спряталъ его въ укромное мѣстечко, гдѣ никому не пришло бы въ голову его искать.

— Куда это? спросила Бербель.

— Хорошо; если вы желаете знать, тогда я вамъ скажу. Есть мѣсто въ лѣсу; зовутъ его Вальдекъ; тамъ стоятъ развалины замка, а передъ воротами ростутъ три дерева, а немного подальше есть пень отъ срубленнаго толстаго дерева, кругомъ ростетъ кустарникъ и разный лѣсъ, и сосновый, и березовый, и мои три дерева точь въ точь такія, какъ и всѣ иныя прочія, но найдя ихъ, идите по прямой линіи отъ правой руки къ пню… вы непремѣнно на него натолкнетесь, а затѣмъ идите все прямо, прямо, пока не дойдете до плоскаго камня, а камень-то не вросъ въ землю, и его можно повернуть, если у васъ хватитъ на это силы; ну, а подъ камнемъ глубока яма. Я положилъ свой золотой на дно этой ямы и сверху прикрылъ тяжелымъ камнемъ, а затѣмъ повернулъ большой камень на прежнее мѣсто и ушелъ. Не думаю, чтобы кто-нибудь вздумалъ искать его тамъ.

— Довольно невѣроятно, согласилась Бербель, большой роть которой дергался отъ внутренняго смѣха.

— Такъ-то. Вотъ я и говорю себѣ: Вастей, ты добрый малый и скорѣе умрешь съ голоду, чѣмъ употребишь золото, которое получилъ за худыя вѣсти, но если сынъ стараго воина выздоровѣетъ и женится на барышнѣ фрау Бербель, и если Богъ пошлетъ имъ сына, тогда, Вастей, ты возьмешь этотъ золотой и истратишь его на крестины. Вы видите, г. Рексъ далъ мнѣ деньги и угостилъ при этомъ виномъ, какъ и вы, значитъ деньги, пожалуй, пойдутъ мнѣ впрокъ.

— А вы купили новый сюртукъ на нихъ?

— И какой сюртукъ! Онъ у жида висѣлъ въ лавкѣ цѣлый мѣсяцъ, и никто не покупалъ потому, что онъ такой дорогой.

— У жида? спросила Бербель, зорко взглядывая на Вастея.

— Да… А знаете, что я думаю, фрау Бербель?

Вастей понизилъ голосъ до шепота.

— Что?

— Я думаю, что это тотъ сюртукъ, что былъ на старомъ волкѣ, когда онъ померъ… вотъ почему онъ приноситъ мнѣ удачу.

— Почему вы это думаете? спросила его собесѣдница, нахмуривая густыя брови.

— Вотъ тутъ на воротникѣ есть пятно.

Вастей приблизился къ Бербель, тыча пальцемъ въ указанное мѣсто.

— Жидъ говоритъ, что это отъ ржаваго гвоздя или же можетъ чернильное пятно… но онъ дуракъ жидъ, и больше ничего. Это не ржавчина, фрау Бербель, и не чернила. Это кровь стараго волка, послѣдняя капля… вонъ тутъ, съ правой стороны, подъ самымъ ухомъ. Онъ бы застрѣлилъ меня, браконьера, еслибы могъ, фрау Бербель. Ну, вотъ, я ношу его сюртукъ, съ его собственной кровью.

Бербель чуть-чуть содрогнулась при всей своей стойкости. Она любила Вастея, но часто чувствовала, что въ немъ таится что-то свирѣпое.

— А какимъ образомъ сюртукъ попалъ къ жиду въ лавку? спросила она послѣ нѣкотораго молчанія.

— Вы знаете, что у нихъ домъ былъ биткомъ набитъ слугами, все воры изъ города, и они постоянно нанимали новыхъ, вмѣсто того, чтобы набирать честнаго народа изъ помѣстья. Молодой баронъ всѣхъ прогналъ ихъ и взялъ своихъ людей, Богъ его благослови. Но въ ту ночь, какъ всѣ они померли, слуги оставались хозяевами въ домѣ, пока не пріѣхала ваша барыня, а когда она и пріѣхала, то ничего не могла подѣлать. Я слышалъ, что ихъ всѣхъ похоронили въ нарядной одеждѣ. Но вотъ въ суматохѣ навѣрное кто-нибудь изъ слугъ стянулъ сюртукъ съ кровью, а такъ какъ думалъ, что останется въ домѣ и ему нельзя будетъ его носить, то снесъ сюртукъ жиду, да и продалъ. Похоже на правду, судите сами, потому что жидъ ждалъ цѣлый годъ, прежде чѣмъ продать сюртукъ; боялся попасться.

— Правда, задумчиво отвѣтила Бербель.

— Я бы никому другому не разсказалъ этой исторіи. Но вамъ все извѣстно, пусть же вы узнаете и это.

— Что же еще? Развѣ есть еще что-нибудь?

— Ничего особеннаго, отвѣчалъ Вастей. Кромѣ того, что въ карманѣ была прорѣха, прибавилъ онъ беззаботно. Видите ли, сюртукъ былъ не новъ, иначе я бы не получилъ его за двадцать марокъ.

— Вотъ какъ! въ карманѣ прорѣха! проговорила Бербель. Вы хотите, чтобы я ее зашила?

— Нѣтъ. Я думаю ее оставить на счастіе. Кромѣ того, она пригодится, если я захочу что-нибудь засунуть за подкладкой.

— Правда, отвѣтила Бербель, зорко вглядываясь въ него.

— Вещь долго можетъ пролежать за подкладкой сюртука въ еврейской лавочкѣ, замѣтилъ Вастей.

— Очень долго.

— Такъ долго, что ужь, пожалуй, ей и не обрадуются люди, когда найдутъ.

— Смотря по находкѣ.

— Въ лотерейномъ билетѣ, напримѣръ, какой можетъ быть толкъ, если пройдетъ годъ или два послѣ розыгрыша.

— Мало толку, совершенно вѣрно, согласилась Бербель, не спуская съ него глазъ.

— Или въ старомъ письмѣ, продолжалъ Вастей съ полнымъ равнодушіемъ.

— Смотря по тому, къ кому оно написано.

— Живой сынъ лучше мертваго отца. Письмо отъ стараго волка не принесетъ счастія крестинамъ внука, не правда ли, фрау Бербель?

— Пусть мертвецы покоятся въ мирѣ, отвѣтила она, задумчиво.

— Упокой Господи ихъ души, проговорилъ Вастей, приподнимая шляпченку съ головы, если только они того стоятъ, прибавилъ онъ, накрываясь.

Наступила пауза, во время которой Бербель размышляла, а Вастей, прислонясь къ сѣрой стѣнѣ, наблюдалъ за коршуномъ, описывавшимъ большіе круги надъ отдаленной ложбиной.

— Что ты съ нимъ сдѣлаешь? спросила наконецъ Бербель.

— Сожгу его или отдамъ вамъ, какъ хотите.

— Ты не читалъ его?

— Это не вывѣска надъ трактиромъ… тогда бы я прочиталъ. Кромѣ того, оно запечатано. На конвертѣ что-то написано, и я разобралъ между буквами прописное Г. Видите, что не одно пятно на воротникѣ оповѣстило меня, чей сюртукъ.

— Правда, что баронъ постоянно ждалъ письма отъ своего отца, сказала Бербель. Твоя исторія похожа, видишь ли, на правду.

— Хотите взять письмо?

— Да. Я спрячу его въ вѣрное мѣсто. Черезъ десять лѣтъ, когда стариковъ уже перестанутъ оплакивать, барону, можетъ быть, пріятно будетъ узнать, что писалъ ему отецъ.

— Лучше бы сжечь, посовѣтовалъ Вастей, вытаскивая коробку со спичками и роясь въ карманахъ непривычнаго одѣянія, чтобы найти письмо.

— Не знаю, право, отвѣчала Бербель, которая знала, что если будетъ настаивать, то онъ сожжетъ письмо, ей наперекоръ. Въ сущности, Вастей, письмо-то вѣдь не твое и не мое.

— Я купилъ его вмѣстѣ съ сюртукомъ. Я могу сжечь его, если хотите, говорилъ Вастей, зажигая спичку и наблюдая за бѣлымъ пламенемъ.

— Конечно, можешь, если хочешь, равнодушно отвѣтила Бербель.

— Хорошо, если оно вамъ нужно, то берите его, сказалъ онъ, бросая спичку и подавая ей письмо. Не испортите только имъ крестинъ, фрау Бербель.

Она взяла письмо съ наружнымъ равнодушіемъ и внимательно поглядѣла на подпись.

— Что? я не ошибся? спросилъ Вастей.

— Сыну моему Грейфу. Вотъ что стоитъ на конвертѣ.

— Похоже на стараго волка, замѣтилъ Вастей. Могъ бы написать-то хоть Грейфенштейну. Но должно быть сатана торопился и не далъ ему времени прописать и фамиліи. Я увѣренъ, что тоже не сталъ бы дожидаться. Будьте здоровы, фрау Бербель.

Вастей кивнулъ головой и пошелъ по двору, залитому солнцемъ, вполнѣ довольный самимъ собой. Онъ составилъ планъ, какъ отдать письмо съ обычной ловкостью природнаго шварцвальдца. Нѣсколько дней прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ купилъ сюртукъ и нашелъ письмо за подкладкой. Вопреки увѣреніямъ въ своемъ невѣжествѣ, у него хватило грамотности прочитать адресъ, и онъ рѣшилъ, что тайну слѣдуетъ довѣрить Бербель. Ни за что на свѣтѣ не истребилъ бы онъ драгоцѣнное посланіе, но одинаково не хотѣлъ ни хранить его, ни разстраивать празднество передачей письма въ руки Грейфа. Онъ зналъ Бербель много лѣтъ и былъ увѣренъ въ ея скромности. Онъ продержитъ письмо до благопріятнаго момента и затѣмъ передастъ, кому слѣдуетъ. Но онъ не могъ удержаться отъ соблазна обставить все дѣло глубокою таинственностью и гордился искусствомъ, съ какимъ выполнилъ эту задачу. Трехъ словъ было бы достаточно для объясненій, но онъ провелъ добрыхъ полчаса и провелъ очень пріятно въ обществѣ Бербель. И Бербель, не подозрѣвая, какой важный документъ держала въ рукахъ, была очень заинтересована его длинной исторіей. Ей и въ голову не приходило, беря письмо отъ Вастея, чтобы оно могло содержать что-либо кромѣ ласковыхъ прощальныхъ словъ. Какъ ни была она умна для женщины своего сословія, а не могла догадаться, что положила себѣ въ карманъ ключъ отъ загадки, заданной полтора года тому назадъ. Баронесса никогда не говорила съ ней откровенно объ этой трагедіи, и Бербель была увѣрена, что господамъ извѣстны причины катастрофы, но что, конечно, они предпочитаютъ хранить ихъ про себя. Хильда, правда, говорила ей, что бѣдный Грейфъ не получилъ никакого посланія отъ отца, но такъ какъ баронесса не сообщала о письмѣ, полученномъ Рексомъ, то Бербель и полагала, что оба сына находятся въ одинаковомъ положеніи.

Бербель снесла письмо въ свою комнату и положила его въ старинную дубовую шкатулку, вмѣстѣ съ собственными драгоцѣнностями — немногими реликвіями, оставшимися отъ ея мужа: съ дюжину писемъ, которыя онъ написалъ ей во время войны, старой пуговицей отъ его мундира, полинялой лентой, на которой онъ носилъ медаль за войну 1866 г. и которую она однажды замѣнила новой, парой солдатскихъ перчатокъ, и прядью его волосъ. Вотъ все, что у нея оставалось отъ мужа, онъ палъ среди сотенъ другихъ и былъ схороненъ въ общей могилѣ. Она ни въ чемъ такъ не завидовала своей госпожѣ, какъ въ томъ, что у той сохранились двѣ сабли и кожаная каска, принадлежавшіе барону… Бѣдная Бербель! ея мужъ сражался такъ же храбро и палъ на томъ же полѣ чести, какъ и его господинъ, но у нея ничего не осталось отъ него кромѣ пряди волосъ, обрывка ленточки, ржавой пуговицы и пары истасканныхъ перчатокъ. Суровая, смуглолицая женщина перецѣловала каждую изъ реликвій, прежде чѣмъ заперла шкатулку, и слезы стояли у нея въ глазахъ, когда она вынимала ключъ изъ замка.

Она не рѣшила еще, какъ поступить съ письмомъ, но вообще сочла благоразумнѣе сегодня не передавать его по назначенію. Въ самомъ дѣлѣ, только совсѣмъ бездушная и безтактная женщина могла бы сдѣлать это какъ разъ сегодня…

Крестины были очень важной церемоніей въ глазахъ поселянъ, и все произошло съ надлежащей пышностью. Въ Германіи не въ обычаѣ крестить дѣтей тотчасъ же по рожденіи, и такъ какъ годовщина свадьбы была не далеко, то рѣшено было выбрать этотъ день, чтобы наречь имя наслѣднику замка.

— Назовите его Грейфомъ, сказала баронесса, по отцу.

— Назовите его Крафтомъ, по дѣду, предложила Бербель, оставшись съ Хильдой наединѣ.

— У него блестящіе глаза, замѣтилъ Грейфъ, пусть онъ будетъ Зигмундомъ.

И Зигмундомъ его и назвали. Рексъ ничего не говорилъ сначала и не хотѣлъ высказывать никакого мнѣнія, но когда Грейфъ высказалъ свое, то поддержалъ его.

Рексъ размышлялъ, и его размышленія были очень неопредѣленны. Онъ охотнѣе провелъ бы торжественный день въ уединеніи, но это было невозможно, и онъ старался изо всѣхъ силъ присоединиться къ общему ликованію. Его усилія были успѣшны, и онъ сказалъ спичъ за семейнымъ обѣдомъ полушутливый, полусерьезный, предлагая тостъ за здоровье Хильды и ребенка.

— Она… наша дорогая Хильда и не подозрѣваетъ, и не знаетъ, до какой степени она намъ дорога, проговорилъ онъ, и внезапно огонь, который такъ рѣдко вспыхивалъ въ его глазахъ, загорѣлся въ нихъ. Но она узнаетъ это и почувствуетъ современенъ въ той любви, какую мы будемъ питать къ ея сыну. Пейте всѣ вы за здоровье лучшихъ людей въ мірѣ! Пейте за Хильду и за Зигмунда младшаго, пейте за великій духъ перваго Зигмунда и за все его славное потомство! Выпьемъ за надежду, что какъ тысячу лѣтъ тому назадъ онъ пилъ за здоровье Хильды, такъ и мы выпьемъ за сына Хильды, который, можетъ быть, будетъ сидѣть здѣсь еще черезъ тысячу лѣтъ! Да здравствуетъ Хильда! да здравствуетъ Зигмундъ! Hoch!

Четыре голоса зазвучали какъ одинъ; и баронесса присоединилась къ нимъ. Рексъ и Грейфъ осушили свои стаканы до послѣдней капли и заодно какъ бы желая выполнить старый обычай во всей его варварской полнотѣ, бросили свои стаканы о противуположную стѣну, такъ что они разбились на тысячу осколковъ Это странный древній обычай: стаканъ, изъ котораго выпитъ благородный и торжественной тостъ, не можетъ больше служить для обыденнаго употребленія.

Рексъ сѣлъ на мѣсто и впродолженіи нѣкотораго времени ничего не говорилъ. Онъ былъ подавленъ волненіемъ, причины котораго самъ хорошенько не понималъ. Безсознательно, провозглашая свой тостъ, онъ отожествилъ себя съ то# расой, о которой говорилъ, и впервые въ жизни увлекся до самозабвенія. Онъ пытался припомнить, что говорилъ, но сердце его билось такъ сильно, что онъ почти не въ состояніи былъ думать. Онъ не собирался высказать что-либо очень значительное и уже отнюдь не подготовлялъ заранѣе своего маленькаго спича, и тѣмъ менѣе ожидалъ онъ, что увлечется собственными словами. До сихъ поръ когда ему приходилось говорить о чемъ-нибудь съ чувствомъ уваженія къ другимъ, онъ сознательно и хладнокровно подъискивалъ выраженія, пригодныя для того чувства, какое — предполагалось — имъ владѣетъ въ данную минуту. Онъ думалъ, что можетъ сдѣлать то же самое и теперь. Онъ началъ съ тривіальной шутки надъ студенческой жизнью; припуталъ страничку изъ риторики, говоря о старомъ Зигмундѣ, и безусловно увлекся, когда заговорилъ о Хильдѣ, и окончилъ такимъ взрывомъ восторга, который былъ бы въ пору пылкому двадцатилѣтнему юношѣ. Онъ не имѣлъ понятія, довольны ли его слушатели или нѣтъ.

Баронесса, чувства которой къ Зигмундскронамъ доходили почти до религіознаго благоговѣнія, просидѣла неподвижно нѣсколько секундъ и потомъ осторожно отерла глаза, какъ бы боясь, чтобы этого не замѣтили другіе. Хильда глядѣла на Рекса, стараясь проникнуть истинную природу этого страннаго человѣка, довольная тѣмъ, что онъ сказалъ, и удивляясь, что онъ такъ высказался.

Рексъ встрѣтилъ ея взглядъ и отвернулся. Грейфъ взялъ другой стаканъ.

— За твое здоровье, мой дорогой Рексъ.

Онъ по старой привьнікѣ называлъ его Рексомъ.

— За ваше здоровье, дорогой кузенъ Горстъ! — воскликнула Хильда.

Рексъ вздрогнулъ и взялъ бокалъ.

— Я пью за здоровье матери Хильды, — произнесъ онъ страннымъ голосомъ.

Онъ взглянулъ на баронессу, но на ея мѣстѣ сидѣла другая женщина, до такой степени похожая на Хильду, что нельзя было бы различить одну отъ другой. Онъ поднялъ бокалъ къ губамъ. Бокалъ былъ пустъ; и губы его коснулись только воздуха.

— Налей сперва виномъ, а потомъ и пей, засмѣялся Грейфъ. Рука Рекса дрожала, когда онъ ставилъ бокалъ на столъ. Рексъ выпилъ за здоровье баронессы. На этотъ разъ, когда онъ поглядѣлъ на нее, то увидѣлъ ея бѣлые волосы и худощавое лицо вполнѣ отчетливо. Фантазія разсѣялась. Онъ привѣтствовалъ ея тѣнь пустымъ стаканомъ.

Въ эту ночь свѣтъ долго горѣлъ въ его комнатѣ и совы, еслибы онѣ заглядывали въ окна, могли видѣть его тѣнь, двигавшуюся за спущенной шторой на открытомъ окнѣ. Часъ за часомъ ходилъ онъ взадъ впередъ по уединенной комнатѣ, вопрошая себя о смыслѣ всего того, что творилось въ его душѣ. Ему казалось, что онъ страдаетъ отъ необыкновенной галлюцинаціи, которая понемногу овладѣла всѣмъ его существомъ. Снова и снова возвращался онъ къ исходной точкѣ своей фантазіи, припоминая все свое прошлое отношеніе къ Хильдѣ. Какъ могла она привидѣться ему на мѣстѣ своей матери! Что все это означаетъ? Что означаетъ мучительная боль, которую онъ ощущаетъ въ сердцѣ? Вдругъ онъ весь похолодѣлъ съ головы до пятокъ, каменные глаза его застыли на одной точкѣ, и крикъ отчаянія сорвался съ губъ:

— Великій Боже… я люблю Хильду!

И затѣмъ безмолвіе воцарилось на долгое время въ уединенномъ покоѣ.

VI.

День засіялъ, когда Рексъ поднялся на ноги, смутно сознавая, гдѣ находится и что случилось, но зная только, что провелъ много часовъ въ мучительной агоніи.

Видъ привычныхъ предметовъ въ комнатѣ напомнилъ весь ходъ мысли, который предшествовалъ перенесенному имъ потрясенію. Медленно и съ усиліемъ сталъ онъ опять расхаживать взадъ и впередъ по комнатѣ, какъ раньше, ночью. Для его сильной натуры немыслимо было долгое время быть въ состояніи оцѣпенѣнія. Мало по малу онъ успокоился, собрался съ мыслями и сообразилъ, что слѣдуетъ немедленно что-нибудь предпринять.

Онъ нашелъ ключъ ко всѣмъ своимъ фантазіямъ, къ прихотливому и неровному расположенію духа и странному волненію въ присутствіи Хильды. Онъ любилъ жену брата и зналъ это. Онъ пріискивалъ лѣкарство отъ этой любви, — точно отъ моровой язвы.

Въ ящикѣ его письменнаго стола лежало такое лѣкарство, которое живо вылѣчитъ отъ любви или отъ чего угодно. Онъ зналъ это. Все дѣло одной минуты, одно движеніе пальцемъ, курокъ спущенъ, произойдетъ взрывъ, котораго онъ уже вѣроятно не услышитъ, и Рекса не станетъ. Соблазнъ былъ силенъ, и кромѣ того въ его натурѣ была наклонность къ самоубійству, наслѣдственная, и онъ это зналъ. То былъ бы приличный конецъ для безцѣльной жизни, какую онъ велъ, достойный конецъ сына такихъ отца и матери. Никто не догадается, отчего онъ умеръ, и дѣло будетъ сдѣлано. Затѣмъ не останется больше и слѣдовъ старыхъ временъ, предшествовавшихъ трагедіи въ Грейфенштейнѣ. Это будетъ послѣдней страницей въ исторіи, какъ самъ онъ будетъ послѣднимъ человѣкомъ, пережившимъ ее, за исключеніемъ Грейфа, а Грейфъ имѣетъ право на счастіе.

Право! — но почему же? Почему Грейфъ больше заслуживалъ Хильду, чѣмъ Рексъ. Онъ былъ моложе, красивѣе, счастливѣе. Счастливая звѣзда Грейфа спасла его, и то, что ему было жизнь, будетъ смертью для Рекса.

Онъ всталъ съ кресла и прошелся по комнатѣ съ опущенными глазами и сложенными руками. Методичный и раціональный до конца, онъ собрался съ мыслями въ послѣдній разъ. Слишкомъ разсудительный, чтобы умереть зря, слишкомъ мужественный, чтобы умереть изъ эгоизма, слишкомъ благородный, чтобы подпасть вліянію страха смерти, онъ рѣшился, что дѣло будетъ сдѣлано вполнѣ хладнокровно, при полномъ сознаніи его значенія для себя и для другихъ.

Что его настоящее положеніе вполнѣ невыносимо — этому онъ отказывался вѣрить, потому что не могъ допустить, чтобы онъ могъ чего-нибудь не перенести, если только принимать во вниманіе одни его личныя чувства.

Еслибы кто наблюдалъ за нимъ, многое узналъ бы по его лицу и манерамъ. Готовясь умереть, онъ походилъ на сильнаго человѣка, униженнаго чувствомъ стыда за своі? собственныя дѣянія.

Онъ тихо стоялъ передъ столомъ и глядѣлъ въ открытое окно.

— Такъ лучше. Я, Горстъ фонъ-Ризенекъ, стою здѣсь, готовый къ смерти, потому что люблю жену своего брата. Я умираю добровольно, потому что не хочу жить и носить такую вещь въ душѣ, потому что не хочу быть опозореннымъ въ собственномъ мнѣніи. Я не повинуюсь кому-нибудь другому; я никого не боюсь, не подпалъ ничьему вліянію. Это мое собственное рѣшеніе. Я умираю въ полномъ умѣ и трезвой памяти, и еслибы чувствовалъ какое-нибудь умственное разстройство, то подождалъ бы, чтобы принять рѣшеніе въ болѣе спокойную минуту.

Рѣшившись безповоротно, Рексъ перешелъ комнату и отперъ дверь, разсуждая, что такъ какъ его должны найти мертвымъ черезъ нѣсколько минутъ, то нѣтъ надобности дѣлать изъ этого тайну или заставлять людей ломать двери. Хладнокровный и практичный — онъ до конца остался вѣренъ самому себѣ. Онъ вернулся назадъ къ столу и взялъ револьверъ въ руки. Онъ оглядѣлъ его и хладнокровно приставилъ дуло къ виску. Послѣ того повернулъ глаза къ открытому окну и спустилъ курокъ.

… И вдругъ осѣчка. Рексъ нахмурился. Но онъ не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія отложить выполненіе своего рѣшенія. Съ невѣроятнымъ хладнокровіемъ, онъ пошелъ въ уголъ комнаты и взялъ ящикъ съ свѣжими патронами. Тщательно осмотрѣвъ револьверъ, онъ вновь зарядилъ его и, взведя курокъ, занялъ прежнюю позицію.

Часы на башнѣ замка стали бить полдень, когда онъ вторично поднесъ дуло къ виску.

VII.

Когда Бербель спрятала важную находку между своими драгоцѣнностями, она твердо рѣшила продержать ее у себя нѣкоторое время; ей казалось, что лучше не смущать пока господъ.

День крестинъ прошелъ благополучно, и Бербель безъ сомнѣнія содѣйствовала этому. Она была неутомима, умна и предусмотрительна, точь въ точь какъ и въ старое время, когда мѣдный грошъ былъ для нея дороже, чѣмъ теперь золотой. Она присматривала и распоряжалась всѣмъ, начиная съ младенца Зигмунда и кончая Грейфомъ, начиная съ крестиннаго пирога и кончая пивомъ для поселянъ. Ничто не уходило отъ ея зоркихъ глазъ, и все шло въ порядкѣ.

Но когда все окончилось, Бербель устала и должна была сознаться, что она уже не то, что двадцать лѣтъ тому назадъ. Она устала отъ дневнаго труда и заснула, вмѣсто того, чтобы поразмыслить о письмѣ, какъ предполагала. Мало того, такъ какъ утро вечера мудренѣе, то, проснувшись, она рѣшила, не теряя времени, посовѣтоваться съ Хильдой. Снова отперла она свою сокровищницу, вынула запечатанное письмо и внимательно поглядѣла на него; она хотѣла хорошенько запомнить его видъ, чтобы описать Хильдѣ. По внѣшности въ письмѣ не было ничего замѣчательнаго кромѣ развѣ надписи, въ которой Вастей усмотрѣлъ присущую старику Грейфенштейну жёсткость. Но Бербель находила вполнѣ естественнымъ, чтобы онъ надписалъ его по-просту «Сыну моему Грейфу», какъ онъ это и сдѣлалъ. По ея мнѣнію, такая надпись была любовнѣе и нѣжнѣе, чѣмъ еслибы онъ подписалъ «Господину Грейфу фонъ-Грейфенштейнъ». Она оглядывала внимательно письмо со всѣхъ сторонъ, но въ немъ нельзя было ровно ничего примѣтить, кромѣ того, что она сразу въ немъ увидѣла. Почеркъ былъ крупный и разборчивый, конвертъ запечатанъ сургучемъ, гербовой печатью Грейфенштейновъ. Внутри не могло быть больше одного листика бумаги, потому что пакетъ былъ тонкій.

Бербель была сначала удивлена тѣмъ, что онъ такъ хорошо сохранился, принимая во вниманіе, что пролежалъ за подкладкой сюртука слишкомъ полтора года, нашла, что пожалуй тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ сюртукъ вѣроятно бережно пролежалъ все время въ ящикѣ какого-нибудь комода или провисѣлъ въ шкапу въ жидовской лавкѣ. Бумага безъ сомнѣнія немного пожелтѣла, и конвертъ былъ слегка помять, но не запачканъ и не надорванъ. Въ общемъ письмо имѣло такой видъ, какъ еслибы было написано всего лишь нѣсколько недѣль тому назадъ. Бербель пришло въ голову, что Хильда, по всей вѣроятности, захочетъ услышать всю исторію находки Вастея, исторію безъ сомнѣнія довольно странную; и что когда она услышитъ ее, этимъ дѣло не кончится, потому что Грейфъ, получивъ письмо, тоже пожелаетъ разспросить, откуда и какъ оно явилось.

На минуту въ головѣ Бербель пронеслась мысль, что пожалуй письмо содержитъ не одинъ только прощальный привѣтъ, такъ какъ ничто не доказывало, чтобы оно было написано въ роковую ночь; но эта мысль не выдерживала критики и, укладывая обратно письмо въ шкатулку, Бербель окончательно рѣшила, что это послѣднія слова старика Грейфенштейна, обращенныя къ сыну. Чѣмъ болѣе она объ этомъ думала, тѣмъ сильнѣе удивлялась, какъ могла она желать скрыть подолѣе это письмо отъ Грейфа. Это было, конечно, желаніе спасти его отъ страданія, но въ настоящую минуту все дѣло представлялось ей въ иномъ свѣтѣ. На худой конецъ, думалось ей, онъ будетъ опечаленъ на день, на два этимъ посланіемъ съ того свѣта, но лучше, чтобы онъ помучился немного теперь, нежели продолжалъ думать, что отецъ забылъ его въ послѣднія минуты. Бербель была отнюдь не лишена національнаго воинственнаго инстинкта, который заставляетъ мужественно переносить всякаго рода непріятности и другихъ подвергать имъ, лишь бы не уклониться отъ исполненія долга.

Лучше для Грейфа, думала она, чтобы дѣло было сразу сдѣлано, лучше для него самого и лучше для всѣхъ другихъ. Отсрочка можетъ быть пагубна. Она сама могла внезапно умереть, и письмо будетъ найдено въ ея вещахъ. Что подумаетъ о ней ея возлюбленная госпожа, если обнаружится, что она скрыла такой важный документъ? Или же Грейфъ можетъ умереть, такъ и не узнавъ, что отецъ ему писалъ… Мало ли что могло случиться и помѣшать письму попасть въ руки того, кому оно предназначалось. Времени терять больше нечего и нельзя откладывать до завтра того, что непріятно сегодня.

Необходимо было найти случай переговорить съ Хильдой наединѣ, чтобы никто не могъ помѣшать имъ, и при томъ какъ можно скорѣе. Было еще очень рано, и Хильда, по всей вѣроятности, еще спитъ, но слѣдуетъ узнать, всталъ ли Грейфъ и не уѣзжаетъ ли по утру изъ замка. Бербель вышла изъ своей комнаты и пошла во дворъ. Люди навѣрное знаютъ, поѣдетъ ли Грейфъ въ лѣсъ или останется дома, такъ какъ разумѣется, если поѣдетъ, то велитъ кому-нибудь изъ людей себя сопровождать. Онъ не былъ похожъ въ этомъ на отца, который любилъ одинъ ходить по лѣсу. Грейфъ былъ по природѣ общительный человѣкъ и не довольствовался обществомъ собакъ, а бралъ съ собой обыкновенно человѣкъ двухъ егерей, когда не могъ убѣдить Рекса идти вмѣстѣ съ нимъ.

Бербель пошла во дворъ и довольно беззаботно задала нѣсколько вопросовъ людямъ. Утро было жаркое, и люди нѣсколько сонные послѣ вчерашняго пиршества. Никто изъ нихъ не получалъ никакихъ приказаній на сегодняшній день, и тѣ, у кого была какая-нибудь работа, занимались ею, а тѣ, кому нечего было дѣлать, сидѣли въ тѣнистомъ уголку и курили фарфоровыя трубки, болтая о вчерашнемъ днѣ и наслаждаясь праздностью, какъ могутъ наслаждаться ею только сильные люди, которые привыкли много работать и мало говорить. Очевидно, что на сегодняшній день ничего не предполагалось, и Грейфъ останется дома.

Бербель повернулась и направилась къ сѣнямъ. Она уже готовилась войти въ домъ, какъ услышала позади себя шаги и, оглянувшись, увидѣла Вастея, нагонявшаго ее большими, охотничьими шагами.

— Здравствуйте, фрау Бербель, привѣтствовалъ онъ ее, подойдя ближе.

На немъ уже не было великолѣпнаго бархатнаго сюртука, какъ наканунѣ. Такой нарядъ приличенъ лишь для исключительно торжественнаго случая, а сегодня на немъ не было даже и куртки, а только одна грубая жилетка съ металлическими пуговицами, которая была разстегнута и свободно висѣла на рубашкѣ, а подъ мышкой онъ держалъ свертокъ.

Она дивилась, зачѣмъ онъ пришелъ.

— Я вамъ кое-что принесъ, замѣтилъ онъ, стоя передъ ней и хлопнувъ по свертку, который держалъ въ рукѣ.

— Еще форели? спросила Бербель съ лукавой усмѣшкой. — Сегодня золота не жди, Вастей.

— Къ несчастію, отвѣтилъ онъ. — Но, впрочемъ, кто знаетъ, задумчиво прибавилъ онъ.

— Ну, выкладывай скорѣй, въ чемъ дѣло! вскричала Бербель, которая не была расположена вести длинные разговоры.

— Легко сказать, выкладывай скорѣй, отвѣчалъ тотъ. — Дѣло-то серьезное. Развѣ вы думаете, что я способенъ болтать, какъ сорока, не думая о томъ, что говорю?

— Ну такъ подумай, да поскорѣе, или я уйду.

— О, если вы такъ спѣшите, то возьмите этотъ свертокъ безъ всякихъ объясненій, отвѣчалъ Вастей, протягивая ей свертокъ.

Бербель взяла его и ощупала, какъ бы стараясь догадаться, что въ немъ находится.

— Что это такое? спросила она наконецъ, такъ какъ воображеніе отказывалось угадать, какого рода вещь заключается въ сверткѣ.

— Мой сюртукъ, отвѣчалъ Вастей. — Или, если угодно, сюртукъ стараго волка.

— А что мнѣ съ нимъ дѣлать, съ твоимъ сюртукомъ? спросила Бербель.

Но несмотря на этотъ вопросъ, она взяла свертокъ подъ мышку и держала крѣпко, Въ очевиднымъ намѣреніемъ не выпускать его больше изъ рукъ.

— Когда вы передадите письмо, то, можетъ быть, будете такъ добры и почините карманъ для меня, сказалъ Вастей спокойно.

— Но я говорила тебѣ, что подожду пока отдавать письмо.

— Да, но вы передумали за ночь, отвѣчалъ Вастей проницательно. Вы не позже какъ сегодня отдадите письмо.

— Почему ты такъ думаешь?

— Потому что не въ вашемъ характерѣ, фрау Бербель, откладывать дѣло, отвѣчалъ Вастей съ напускнымъ равнодушіемъ.

— Можетъ быть и нѣтъ, сказала Бербель, безсознательно улыбаясь тонкой похвалѣ ея безупречно строгой честности. Можетъ быть и нѣтъ. Я въ самомъ дѣлѣ передумала, какъ ты говоришь.

— А я подумалъ, что если у фрау Бербель не будетъ подъ руками сюртука, то ей трудно будетъ доказать, что мастеръ Вастей сказалъ правду. Но если правда ясна, какъ Божій день, то почему же…

Онъ помолчалъ, точно считалъ лишнимъ говорить, что въ такомъ случаѣ слѣдуетъ.

— Но если они узнаютъ, что сюртукъ принадлежалъ г-ну фонъ-Грейфенштейну, то пожелаютъ, можетъ быть, сохранить его?

— Разумѣется, повторилъ Вастей,

— Ты далъ за него двадцать марокъ?

— Двадцать марокъ.

— И ты думаешь, что тебѣ за сюртукъ господа дадутъ больше, хотя я и скажу имъ, сколько именно заплатилъ ты за него жиду?

— Разумѣется.

— Ты не глупъ, Вастей. Ты совсѣмъ не глупъ. Но я думала, ты считаешь, что сюртукъ принесъ тебѣ счастіе. Я удивляюсь, что ты хочешь съ нимъ разстаться!

— Неужели? развѣ не счастіе, если я получу за него больше, чѣмъ самъ заплатилъ жиду?

И Вастей подмигнулъ глазомъ, говоря это.

— Старый другъ, старыя дрова, старое вино — хорошія вещи, замѣтилъ Вастей, мы давно знаемъ другъ друга, фрау Бербель, знавали и въ худыя и хорошія времена, лѣтомъ и зимой, и вы всегда были одинаково добры ко мнѣ.

— Какъ же иначе! воскликнула Бербель. Ты самъ сколько услугъ оказалъ мнѣ, въ теченіе двадцати лѣтъ, да и моимъ барынямъ также, а мы тебя и отблагодарить-то не могли, какъ слѣдуетъ. Тѣмъ больше тебѣ чести!

— Пустяки! закричалъ Вастей, видимо тронутый этими словами. Будьте здоровы, фрау Бербель! прибавилъ онъ, круто поворачиваясь и оставивъ ее на дворѣ.

Она глядѣла ему вслѣдъ впродолженіи нѣсколькихъ секундъ, и въ ея старыхъ глазахъ мелькнуло необыкновенно нѣжное выраженіе, въ то время какъ она слѣдовала за его уходящей фигурой. Онъ былъ буяномъ въ молодости, дерзкимъ браконьеромъ, отчаяннымъ пьяницей, всегда первый лѣзъ въ драку и былъ грозой лѣсничихъ и егерей, предметомъ закоренѣлой ненависти старика Грейфенштейна, и восторга сельскихъ дѣвушекъ на двадцать миль въ округѣ, герой сотни приключеніи, всякій разъ стоявшій на волосокъ отъ погибели и какимъ-то чудомъ оставшійся цѣлъ и невредимъ, хотя и въ сильномъ подозрѣніи въ браконьерствѣ; но ни разу не попалъ подъ судъ, ни разу не пойманъ съ поличнымъ. Въ концѣ концовъ главный лѣсничій, въ тайнѣ питавшій уваженіе къ его невѣроятной выносливости и безпримѣрной ловкости, вошелъ съ нимъ въ родъ сдѣлки и взялъ его себѣ въ сверхштатные помощники. Съ этого дня Вастей сдался и отказался отъ браконьерства. Бербель не могла не любить его и не быть ему благодарной за многія услуги, оказанныя имъ въ бытность свою браконьеромъ. Она не довѣряла ему сначала, но послѣ двадцати лѣтняго знакомства и дружбы рѣшила, глядя ему вслѣдъ, что у него у самого золотое сердце, какъ онъ утверждалъ это про нее нѣсколько минутъ раньше.

Казалось, что сами обстоятельства указываютъ ей тотъ путь, какого ей слѣдуетъ держаться, потому что, разъ Вастей принесъ ей сюртукъ, нельзя долѣе откладывать выполненіе ея намѣренія. Она рѣшила переговорить съ Хильдой по возможности безъ промедленія и передать ей письмо и сюртукъ. Съ этой мыслью она взошла на лѣстницу.

Хотя Хильда вставала и не такъ рано, какъ ея старая нянька, но въ настоящую минуту уже была одѣта и готова на прогулку съ Грейфомъ, который особенно любилъ гулять съ ней лѣтомъ именно въ этотъ ранній часъ. Бербель встрѣтила ихъ обоихъ подъ руку въ одномъ изъ корридоровъ. Они весело болтали и смѣялись. Бербель пропустила бы ихъ, не останавливая, видя, что Хильда не одна, еслибы та сама не остановила ее вопросомъ.

— Что ты такое несешь, Бербель?

— Очень важную вещь, отвѣчала Бербель, и если вы можете удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ…

— Развѣ это такъ важно? спросила Хильда, опираясь на руку мужа.

— Очень важно. И если вы можете удѣлить время…

Бербель поглядѣла на Грейфа.

— Очень хорошо, отвѣчалъ послѣдній. У меня пропасть дѣла у самого. Кончай свое дѣло съ Бербель, милая, и приди ко мнѣ въ башню… меня тамъ дожидается одинъ человѣкъ.

Послѣ этого Грейфъ пошелъ дальше по широкому корридору, предоставивъ Хильду и Бербель ихъ дѣламъ.

— Что такое? спросила Хильда, которой хотѣлось поскорѣе вернуться къ мужу.

— Очень важное дѣло и касается барона, отвѣтила Бербель. Лучше вамъ зайти ко мнѣ въ комнату.

Хильда пошла за ней, удивляясь, что случилось и предчувствуя худое. Когда онѣ пришли въ комнату Бербель, та старательно заперла дверь и повернулась къ своей госпожѣ. Комнатка у Бербель была не большая, но свѣтлая, со сводами, и оштукатуренная просто, но комфортабельно меблированная. Хильда сѣла и тревожно посмотрѣла въ лицо Бербель.

— Ничего худаго, сказала Бербель. Но барону будетъ тяжело, и я хотѣла посовѣтоваться съ вами. Я нашла письмо, написанное ему фонъ-Грейфенштейномъ въ ночь, какъ онъ умеръ. Никому кромѣ васъ не прилично передать ему это письмо.

Хильда слегка вздрогнула. Все, что напоминало ужасную трагедію, было неизбѣжно мучительно и разстроивало безоблачное счастіе ея замужней жизни.

— Письмо? повторила она тихимъ голосомъ. Гдѣ ты его нашла? Они долгіе мѣсяцы тщетно проискали его. Увѣрена ли ты, что это письмо отца Грейфа?

— Его бы и никогда не нашли, еслибы не случай, замѣтила Бербель, развязывая свертокъ. Вотъ, прибавила она, развертывая сюртукъ… то самое платье, какое было надѣто, когда онъ застрѣлился.

Хильда молча смотрѣла на сюртукъ впродолженіе нѣсколькихъ секундъ и содрогнулась отъ тѣхъ воспоминаній, которыя съ нимъ были связаны, хотя она далеко не была убѣждена, что Бербель не ошибается.

— Какъ ты это узнала? спросила она наконецъ.

— Сюртукъ былъ украденъ въ ту ночь однимъ изъ городскихъ слугъ, которые вѣчно мѣнялись въ Грейфенштейнѣ. Ваша матушка этого не замѣтила. Человѣкъ снесъ сюртукъ къ жиду, который продержалъ его годъ подъ замкомъ и уже затѣмъ выставилъ на продажу. Нѣсколько дней тому назадъ Вастей купилъ его, чтобы надѣть въ день крестинъ.

— Но какъ онъ узналъ?

— Догадался вотъ по этимъ пятнамъ.

Бербель, показала воротникъ сюртука Хильдѣ, тыкая пальцемъ въ каждое пятно по очереди.

— Похоже какъ бы на ржавчину, сказала Хильда.

— Это кровь г. фонъ-Грейфенштейна, отвѣтила Бербель торжественно. Пуля вышла какъ разъ подъ правымъ ухомъ, какъ я не разъ это слышала отъ вашей матушки.

— Какой ужасъ! вскричала Хильда, отходя отъ сюртука, хотя глаза ея были къ нему прикованы.

— Невеселое дѣло, мрачно проговорила Бербель. А теперь посмотрите сюда. Видите этотъ карманъ? Да. Ну вотъ видите, что подкладка здѣсь разорвана? Хорошо. Г. фонъ-Грейфенштейнъ написалъ письмо и сунулъ его въ карманъ, потому что думалъ въ эту минуту о другихъ вещахъ и былъ разсѣянъ, какъ оно и понятно, бѣдный старикъ! Но вмѣсто того, чтобы попасть въ карманъ, письмо скользнуло за подкладку. Понимаете?

— Да. Ну и что жъ далѣе?

— А далѣе то, что онъ зарядилъ пистолетъ да и застрѣлился. Письмо спрятано было въ сюртукѣ, сюртукъ украденъ, снесенъ къ жиду и проданъ Вастею полтора года спустя, вмѣстѣ съ Письмомъ, которое лежало за подкладкой. А вчера Вастей принесъ мнѣ письмо, а сегодня и сюртукъ. Вотъ и вся исторія.

— Гдѣ оно… письмо? спросила Хильда тревожно.

Бербель отперла шкатулку и вынула драгоцѣнный документъ, который и положила въ руку Хильды. Хильда повертывала письмо во всѣ стороны, взглядывая на запечатанный конвертъ и перечитывая адресъ.

— Какая странная исторія, сказала она, наконецъ. Но, кажется, нѣтъ причинъ въ ней сомнѣваться! О, Бербель, Бербель! Какъ ты думаешь, что написано на этомъ клочкѣ бумажки?

— Нѣсколько прощальныхъ словъ сыну, должно быть, отвѣчала Бербель.

— Если только это…

Хильда не договорила фразы, но лицо ея мало по малу блѣднѣло, и она разсѣянно глядѣла въ окно, между тѣмъ какъ рука, державшая письмо, лежала на колѣнахъ.

— Я не вижу причины думать, чтобы тамъ было что-нибудь другое, отвѣтила спокойно Бербель. Въ немъ не можетъ быть завѣщанія, потому что всѣ бумага, что касается имущества, найдены въ порядкѣ. Что могъ сказать бѣдный господинъ, кромѣ «прощай» или «Богъ благослови тебя»? Мнѣ это кажется такъ просто. Само собой разумѣется, я знала, что это опечалитъ барона, а потому-то и обратилась къ вамъ; вы сумѣете найти подходящую минуту и слова, какія нужны. И мнѣ казалось нехорошо продержать письмо еще одинъ лишній день. Сначала я думала-было подождать еще годокъ или два, пока онъ совсѣмъ не успокоится отъ удара, но потомъ…

— Слава Богу, что ты этого не сдѣлала! воскликнула Хильда.

— Ну я рада, что угодила вамъ.

— Угодила? Ну нѣтъ, мнѣ это совсѣмъ не угодно! Ужасно, что послѣ такого долгаго промежутка времени…

— Ну да вѣдь что жъ такое, въ сущности? день-другой баронъ будетъ огорченъ, а затѣмъ ему станетъ пріятно, что отецъ не забылъ его.

— Ты не понимаешь, отвѣтила Хильда, съ усиливающейся тревогой. Мы такъ и не узнали, почему они убили себя… это страшная тайна, и разгадка ея въ этомъ письмѣ.

— Вы не узнали! закричала Бербель въ великомъ удивленіи. Ей и въ голову не приходило, что причина катастрофы могла быть неизвѣстна.

— Нѣтъ… ни я, ни мой мужъ… и мы надѣялись, что и никогда не узнаемъ. Это было бы гораздо лучше, гораздо лучше!

— Да, гораздо лучше, повторила, какъ эхо, Бербель, совсѣмъ сбитая съ толку неожиданнымъ извѣстіемъ и начинавшая желать, чтобы письмо попало въ другія руки.

Хильда тихо сидѣла, размышляя о томъ, какъ ей лучше поступить. Положеніе было тѣмъ мучительнѣе, чѣмъ проще; ясно, что долгъ обязываетъ ее пойти къ мужу передать ему письмо и разсказать всю правду. Онъ имѣлъ право получить письмо покойнаго отца безъ промедленія, и она знала это, хотя и колебалась при мысли о томъ, что затѣмъ воспослѣдуетъ. Ея красивое молодое лицо помертвѣло отъ безпокойства, а ясные глаза омрачились горькими думами. Бѣдная Бербель была сильно смущена результатомъ своего открытія и придумывала, какъ бы поправить бѣду.

— Если вы позволите мнѣ, проговорила она наконецъ, то я пойду и передамъ письмо барону, и разскажу ему… если вамъ это такъ тяжело…

— Ты пойдешь! вскричала Хильда чуть не съ гнѣвомъ. Я думаю только о немъ, о томъ, что онъ выстрадаетъ. Развѣ я думаю о себѣ? Мой долгъ утѣшить его, и я его выполню… развѣ я жена ему только въ счастіи и довольствѣ? О, Бербель, какъ ты плохо меня знаешь.

— Мнѣ хотѣлось только помочь вамъ, смиренно отвѣтила Бербель.

Хильда взглянула на нее и взяла руку старой служанки въ свою.

— Я знаю это, мягко проговорила она. Но ты должна прежде всего думать о немъ… если любишь меня. Бербель, ты совершенно увѣрена, что все это вѣрно и истинно, и что никакой злодѣй не хочетъ намъ повредить?

— Я увѣрена, какъ только можно быть въ чемъ-нибудь увѣренной… Вастей говорилъ, что я могу спросить, если хочу, жида.

— Да, правда… Если только его самого не обманули, то никакого сомнѣнія не можетъ быть. Но все это такъ странно.

Хильда вздрогнула, невольно подумавъ, сколько страданія и горя устранилось бы, еслибы Вастей сжегъ письмо, вмѣсто того чтобы отдавать его Бербели.

Добрая женщина старательно сложила сюртукъ и спрятала его въ большой шкапъ, стоявшій въ углу комнаты.

Хильда думала. Ей пора идти къ мужу, и она встала съ мѣста съ тяжелымъ сердцемъ. Въ тотъ моментъ какъ она выходила изъ комнаты, одна мысль поразила ее, и она остановилась.

— Бербель, сказала она, матушка совсѣмъ не должна знать, что найдено письмо, и ты не должна говорить ей объ этомъ, и Вастею скажи, чтобы онъ держалъ языкъ за зубами. Она довольно горя видѣла въ жизни, и мы не должны вновь огорчать ее теперь, когда она счастлива.

— Хорошо, отвѣчала Бербель. Я не буду говорить объ этомъ, а что касается Вастея, то на него можно положиться, какъ на каменную стѣну.

Хильда положила роковое письмо въ карманъ и пошла искать мужа.

VIII.

Грейфъ не нашелъ человѣка, который, онъ думалъ, его дожидается, и сѣлъ въ ожиданіи Хильды въ тѣневой сторонѣ большой башни. Воздухъ былъ тепелъ и душйстъ, даже на этой высотѣ, напоенный ароматомъ сосенъ, а солнце еще не такъ пекло, чтобы было жарко.

Грейфъ былъ очень счастливъ. Ему казалось, что всѣ возможныя несчастія въ его жизни уже пережиты имъ, и что теперь все свѣтло, тепло и благополучно вокругъ него. Еслибы кто-нибудь спросилъ его, чего онъ больше всего боится, онъ бы отвѣтилъ, что боится только смерти, смерти Хильды, смерти младенца, наслѣдника его имени, смерти для самого себя, хотя она пугала его меньше, чѣмъ двѣ первыя.

Чтобы что-нибудь кромѣ смерти могло заставить его вновь пережить тѣ дни и ночи смертельной тоски, черезъ которые онъ прошелъ — онъ бы этому не повѣрилъ. Даже въ то время, какъ онъ сидѣлъ на башнѣ, онъ задалъ себѣ этотъ вопросъ, и отвѣтъ былъ тотъ, что и всегда. Что могло въ самомъ дѣлѣ угрожать ему? Прошлые страхи прошли, а Грейфъ былъ слишкомъ силенъ, молодъ и счастливъ, чтобы ожидать несчастія въ настоящемъ.

Итакъ онъ сидѣлъ, мирно любуясь картиной, развертывавшейся передъ его глазами, и не вѣря въ возможность бѣды, но бѣда уже настигла его въ то время, какъ граціозная фигура Хильды показалась на площадкѣ башни и остановилась около него.

Ея лицо все еще было необыкновенно блѣдно, но особенно прекрасно въ своей серьезности.

Грейфъ увидѣлъ ее около себя и не могъ сдержать восторга.

— Хильда, какъ ты хороша! вскричалъ онъ, вскакивая съ мѣста и обнимая ее.

Казалось, что ея совершенство вдругъ осѣнило его сквозь мечту о безоблачномъ счастіи. Она слабо улыбнулась, цѣлуя его, такъ слабо, что онъ удивился и отступилъ на шагъ, глядя ей въ лицо.

— Что-нибудь случилось, милая? тревожно спросилъ онъ. Въ чемъ дѣло? Ты блѣдна, моя дорогая, скажи мнѣ…

— Случилось, дѣйствительно, Грейфъ, и я сейчасъ скажу тебѣ, что именно, отвѣчала она, садясь на широкую каменную скамью, окружавшую основаніе башни, и показывая ему рукой мѣсто около себя.

Онъ поблѣднѣлъ, усаживаясь около нея, но по-прежнему не спускалъ съ нея глазъ.

— И это тебя огорчаетъ, дорогая, неправда ли? нѣжно спросилъ онъ.

— Потому что это огорчитъ тебя, отвѣчала она. Выслушай терпѣливо мою исторію, Грейфъ, потому что ее не легко разсказывать и не легко слушать. Но я постараюсь, какъ сумѣю, потому что лучше всего разсказать просто и съ начала до конца, не такъ ли?

— Да, нервно отвѣтилъ Грейфъ. Пожалуйста, разскажи мнѣ вполнѣ откровенно.

— Дѣло касается твоего отца, Грейфъ…. всего того, что случилось въ ту страшную ночь въ Грейфенштейнѣ. Да, милый, я постараюсь быть краткой. Ты знаешь, что послѣ того какъ… они умерли, матушка пріѣхала и всѣмъ распоряжалась, пока ты не прибылъ въ замокъ. Ты знаешь также, что домъ былъ полонъ слугъ, которыхъ твой отецъ постоянно мѣнялъ. Ну вотъ одинъ изъ этихъ негодяевъ… рѣшился на кражу при такихъ ужасныхъ обстоятельствахъ… онъ укралъ… сюртукъ… тотъ, въ которомъ былъ твой отецъ.

Она не договорила.

— И этотъ сюртукъ теперь нашли? вдругъ спросилъ Грейфъ, лицо котораго отразило напряженное выраженіе.

— Да, нашли его, продолжала Хильда. Но это былъ не простой сюртукъ, милый… это былъ тотъ самый, въ которомъ онъ… который, я хочу сказать…

— Понимаю, проговорилъ Грейфъ тихимъ голосомъ.

Хильда отвернулась и сжала руки на колѣняхъ, стараясь говорить какъ можно обстоятельнѣе. Она знала, что гораздо лучше будетъ подготовить Грейфа передачей всѣхъ подробностей, которыя позднѣе ему будетъ тяжело разспрашивать.

— Да, продолжала она, и негодяй слуга снесъ сюртукъ къ жиду и продалъ, а жидъ спряталъ его… вѣроятно, потому что зналъ, что онъ ворованный… и долго спустя, лишь нѣсколько дней тому назадъ, продалъ его Вастею, а Вастей принесъ его къ Бербель, а та показала мнѣ.

— Да.

— Я не все еще сказала тебѣ, милый. Еслибы только это…. но есть еще другое. Вещь, которую онъ положилъ въ карманъ, проскользнула изъ него за подкладку. Не правда ли, какъ удивительно?

— Какая-нибудь вещь, принадлежавшая отцу?

— Да… и предназначенная для тебя. О, Грейфъ… это то письмо, котораго ты такъ долго искалъ и никакъ не могъ найти!

Лицо Грейфа помертвѣло, а голосъ сталъ слабъ и невнятенъ.

— Отдай его мнѣ, пытался онъ проговорить и протянулъ руку за письмомъ.

Не говоря больше ни слова, Хильда вынула письмо изъ кармана и подала ему, не смѣя на него взглянуть.

Послѣ того встала и хотѣла уйти, но онъ удержалъ ее одной рукой.

— Прочтемъ вмѣстѣ, милая, прошепталъ онъ.

Грейфъ былъ оглушенъ и озадаченъ. Точно мертвецъ всталъ изъ могилы, чтобы передать свою послѣднюю волю и сообщить свою тайну. Дрожащими пальцами поворачивалъ Грейфъ конвертъ, съ трудомъ разбирая адресъ, разглядывая печать, сомнѣваясь, какъ и Хильда до него, въ его достовѣрности. Но память подсказала ему, что письмо подлинное. Онъ узналъ бумагу, печать и сургучъ, которые употреблялъ его отецъ. Письмо было отъ отца: онъ держалъ его въ рукахъ, но не могъ рѣшиться распечатать.

Хильда не понимала его колебаній, хотя знала, такъ же хорошо, какъ и онъ, что въ письмѣ разгадка великой тайны. Она терпѣливо сидѣла около него, положивъ бѣлую руку ему на плечо, повернувъ къ нему тревожное лицо, съ полураскрытыми губами, какъ-бы готовясь уже произнести слова утѣшенія для страданія, которое еще не начиналось.

Грейфъ собрался съ духомъ, стыдясь выказаннаго имъ волненія, хотя въ сущности на видъ онъ былъ довольно спокоенъ. Осторожно вскрывалъ онъ конвертъ, чтобы не сломать печати. Руки его больше не дрожали. Осторожно вынулъ онъ листокъ бумаги и раскрылъ его.

— Уйти мнѣ, милый? можетъ быть, тебѣ пріятнѣе было бы остаться одному? спросила еще разъ Хильда.

— Нѣтъ, дорогая, прочтемъ вмѣстѣ, спокойно отвѣчалъ онъ.

Хильда наклонила золотистую головку къ его плечу, и щеки ихъ почти касались одна другой, въ то время какъ они читали письмо.

" — Мой дорогой Грейфъ, возлюбленный сынъ мой, прежде всего напоминаю тебѣ, что ты мужчина и сильный человѣкъ, а потому торжественно заклинаю тебя поступить согласно съ этимъ и во всемъ остальномъ положиться на Бога. Большое несчастіе постигло тебя, и въ минуту смерти умоляю тебя перенести его бремя достойнымъ дворянина образомъ. Небо безъ сомнѣнія вознаградитъ тебя за несправедливость жестокой судьбы. Твоя мать была законной женой моего брата Ризенека. Она обманула меня двадцать пять лѣтъ тому назадъ, и его внезапный пріѣздъ открылъ мнѣ всѣ ея преступленія. Ты незаконнорожденный, безъ роду и племени, и ни одинъ грошъ изъ моего состоянія не принадлежитъ тебѣ. Я безусловно обезчещенъ этимъ злодѣяніемъ. Мой братъ и я исполнили кару правосудія надъ женщиной Кларой Курцъ, баронессой фонъ-Ризенекъ, выслушавъ ея полныя признанія, и теперь намъ ничего не остается, какъ честно умереть. Что касается тебя, то мнѣ нечего указывать тебѣ твой долгъ. Ты объявишь истину моей кузинѣ Терезѣ; она единственная наслѣдница всего моего состоянія и имѣнія, какъ ближайшая родственница Грейфенштейновъ. Ты откажешься отъ брака съ Хильдой. Поступай въ армію и служи своему королю, какъ простой солдатъ: это единственная карьера, доступная бѣдному дворянину. Я слишкомъ хорошо тебя знаю, чтобы думать, что ты хоть на минуту поколеблешься. Мой братъ оставляетъ сына отъ своей жены, котораго зовутъ Рексъ и которому онъ теперь пишетъ. Можетъ быть, это тотъ самый студентъ, про котораго ты часто писалъ мнѣ въ послѣднее время. Онъ такой же братъ тебѣ, какъ мнѣ Ризенекъ, и будетъ богатъ по смерти отца. Но ты ничего не долженъ принимать отъ него, равно какъ и ни отъ кого другаго, кромѣ твоего государя, который, если узнаетъ твою исторію, то, можетъ быть, милостиво поможетъ тебѣ.

"Сынъ мой, я умираю. Я взялъ законъ въ свои руки и долженъ заплатить за то, принявъ казнь отъ собственной руки. Если я виноватъ относительно тебя, если я былъ обмануть этой женщиной, благодаря собственной безпечности, то я, твой отецъ, умоляю тебя о прощеніи въ этотъ послѣдній часъ. Итакъ, я оставляю тебя. Пусть Богъ отцевъ нашихъ спасетъ и сохранитъ тебя и приведетъ къ болѣе благородному концу, чѣмъ мой. Хотя ты безъ имени и безъ денегъ, но ты христіанинъ; ты можешь быть вѣрнымъ, можешь быть храбрымъ и отдать жизнь, единственное, что у тебя есть, за своего короля и свое отечество. Прощай. Твой отецъ

"Гуго фонъ-Грейфенштейнъ".

Какъ ни покажется это страннымъ, но Хильда и Грейфъ прочитали это длинное письмо до конца, прежде чѣмъ остановились, прежде даже чѣмъ поняли его смыслъ. Лица ихъ были мертвенно блѣдны, въ то время какъ они сидѣли въ тѣни башни и глядѣли другъ на друга растеряннымъ и дикимъ взглядомъ. Холодный потъ ужаса выступилъ на лбу Грейфа, точно капли влаги на мраморной статуѣ, когда дуетъ южный вѣтеръ.

Но большая разница была въ положеніи Грейфа теперь и въ то время, когда онъ сломился подъ бременемъ волненій полтора года тому назадъ. Тихая и спокойная жизнь подкрѣпила его нервы и характеръ, и хотя Хильда каждую секунду ожидала, что онъ упадетъ какъ въ тотъ памятный день, онъ сидѣлъ, выпрямившись на мѣстѣ, хотя и внѣ себя отъ страданія. Хильда обняла его и пыталась притянуть къ себѣ, но онъ сидѣлъ неподвижно.

— Грейфъ! закричала она наконецъ. Говори со мной!…

— Я тебя обезчестилъ? спросилъ онъ, медленно поворачивая къ ней голову, но пытаясь уклониться отъ ея объятій.

— Обезчестилъ меня? Ахъ, Грейфъ…

— Да, Хильда; я столько же твой мужъ, какъ мой несчастный отецъ былъ мужемъ твари, которая произвела меня на свѣтъ… которая погубила его и меня…

— Грейфъ, милый, дорогой, ты съ ума сошелъ?

— Съ ума сошелъ? Нѣтъ! Нѣтъ, Богъ отказалъ мнѣ въ этомъ счастіи! Съ ума сошелъ? такъ было бы лучше для тебя. Съ ума сошелъ? Я сознаю, что говорю. Ты не моя жена, а Зигмундъ незаконный сынъ мой, а я не Зигмундскронъ и не Грейфенштейнъ, не мужъ Хильды… Я просто безымянный бродяга, который опозорилъ Хильду…

— Грейфъ, ради! самого неба…

— Ахъ! я долженъ высказаться, и какъ можно скорѣе. Лучше, чтобы ты узнала правду отъ меня, чѣмъ отъ другихъ… Нѣтъ, не говори, не мѣшай, прими свои чистыя руки отъ меня… Я не твой мужъ! именемъ, которое мнѣ никогда не принадлежало, я взялъ твое имя… слава Богу, что оно тебѣ еще принадлежитъ! Твой бракъ недѣйствителенъ, твой ребенокъ такой же безродный, какъ и я самъ… знаешь-ли ты, какъ законъ назоветъ меня? Только Грейфомъ, незаконнорожденнымъ сыномъ нѣкоего барона фонъ-Грейфенштейна и женщины, по имени Клара Курцъ. Проклятіе на эту злодѣйку… она не женщина… пусть фуріи въ аду непрестанно мучатъ ея проклятую душу… изъ вѣка въ вѣкъ… да! я разумѣю свою мать… и не отказываюсь ни отъ единаго сказаннаго мною слова… я еще бы больше наговорилъ, еслибы умѣлъ! Она погубила моего отца, моего славнаго добраго отца, котораго я такъ любилъ, и меня довела до стыда, худшаго смерти! О, смерть слишкомъ легкое для нея наказаніе! эти люди были слишкомъ добры, слишкомъ милосердны къ ней!

Онъ умолкъ, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ ярости, для которой было мало однихъ словъ. Хильда была поражена рѣзкостью его рѣчей и встревожена бѣшенымъ выраженіемъ въ глазахъ, но настоящій страхъ былъ недоступенъ ей и не могъ повліять на ея натуру. Она поняла однако то, что отъ нея сначала ускользало, а именно: что онъ считаетъ ихъ бракъ незаконнымъ. И тутъ любовь заговорила въ ней, сначала кротко и мягкимъ тономъ:

— Грейфъ, возлюбленный мой… оставь ихъ спать въ могилахъ. Они не могутъ повредить намъ.

— Не могутъ повредить намъ? закричалъ онъ. Да развѣ ты не знаешь, что каждое слово, сказанное мною, правда, и что проклятіе этой мертвой женщины будетъ насъ преслѣдовать до конца? Развѣ ты не понимаешь, что мы незаконные мужъ и жена?

— Неправда, отвѣтила Хильда, Богъ сдѣлалъ насъ мужемъ и женою.

— Ахъ! но законъ…

— Какое намъ дѣло? Развѣ мы не любимъ другъ друга? Развѣ не это законъ?

— Въ небесахъ…

— И на землѣ также. Любовь соединила насъ съ помощью Божіей. Не человѣкъ какой-нибудь и не законъ, потому что моя любовь выше человѣческихъ законовъ! А это что такое? Голосъ изъ могилы кричитъ намъ, что мы не то, чѣмъ себя считаемъ… потому что позорное дѣло совершено было многіе годы тому назадъ, и о немъ мы ничего не знали и не подозрѣвали до послѣдней минуты? Это ли справедливость? это ли законъ, котораго ты боишься и почитаешь? Законъ, которому ты хочешь позволить стать между собой и мной? Есть законъ выше этого закона, мой возлюбленный, законъ, который связываетъ меня съ тобой неразрывными узами на добро и зло, на стыдъ или славу, на честь и на безчестіе…

— Ахъ! безчестіе, Хильда, безчестіе…

— Какое безчестіе? безчестіе клочка бумажки. Грѣхъ мертвой женщины и ея ужаснаго конца? Это все? или безчестіе имени или того, что нѣтъ имени? Ну, а если такъ, то что такое? Развѣ ты думаешь, что еслибы ты былъ простымъ солдатомъ и тебя звали бы первымъ попавшимся именемъ, еслибы ты былъ бѣднѣйшимъ рядовымъ, я бы не послѣдовала за тобой и не работала бы на тебя и не положила бы за тебя душу въ тысячу разъ скорѣе, чѣмъ оставаться Хильдой фонъ-Зигмундскронъ и наслѣдницей всего богатства Грейфенштейновъ, какъ эта вещь говоритъ, что я наслѣдница? Могъ ли бы законъ, о которомъ ты толкуешь, помѣшать мнѣ сдѣлать это? И ты говоришь, что обезчестилъ меня! Я бы пошла просить милостыню ради тебя, я бы стала работать для тебя, я бы отказалась отъ райскаго блаженства для тебя! И ты говоришь это, потому что нашелъ этотъ клочекъ бумажки: я не твоя жена! Клочекъ бумажки станетъ между мной и тобой, Грейфъ… клочекъ бумажки съ одной стороны, а съ другой моя любовь!.. О! мой милый, милый, неужели ты такъ давно меня любишь и такъ мало знаешь, что значитъ любовь?

Она хотѣла охватить рукой его шею, но онъ закрылъ лицо руками и не шевелился. Самому себѣ онъ казался самымъ низкимъ изъ людей, не смотря на то, что ни въ помыслахъ, ни въ намѣреніяхъ не питалъ ничего худаго. Онъ проклиналъ свою слабость, свою уступчивость полтора года тому назадъ; то, что онъ далъ уговорить себя, заставилъ умолкнуть голосъ совѣсти, который теперь проснулся съ новой силой. Онъ называлъ себя въ душѣ предателемъ, трусомъ, дряннымъ человѣкомъ, безъ силы, вѣры и чести. Еслибы онъ выдержалъ характеръ полтора года тому назадъ, ничего бы этого не случилось. Безъ Хильды онъ былъ бы равнодушенъ къ имени, къ славѣ и тѣмъ болѣе къ деньгамъ. Но онъ уступилъ, онъ навязалъ безчестіе своего рожденія женщинѣ, которую любилъ, а судьба докончила остальное. Неумолимая судьба, постигшая его отца, мать и его брата, настигла и его самого и разрушила мнимый рай, созданный его слабостью. Онъ говорилъ себѣ, что онъ также долженъ умереть, потому что онъ самый послѣдній и самый недостойный изъ людей.

— Неужели ты не согласенъ со мной, Грейфъ? спросила Хильда послѣ продолжительнаго молчанія. Неужели ты невидишь, что я права, а ты неправъ… неправъ только въ этомъ частномъ случаѣ?

— Я ничего не вижу кромѣ того, что навлекъ непоправимое безчестіе на всѣхъ, кого я люблю, какъ на меня навлекъ безчестіе тотъ, кто меня всѣхъ сильнѣе любилъ.

— А если любовь моя не трогаетъ тебя, то я скажу тебѣ больше, проговорила она, повышая голосъ и съ непобѣдимой энергіей. Мы съ тобой правы передъ Богомъ и людьми, а если другіе были неправы, то мнѣ до этого нѣтъ дѣла. Она схватила письмо, лежавшее на полу, и, прежде чѣмъ договорила, разорвала его на мелкіе клочки и пустила по вѣтру.

IX.

Грейфъ вскочилъ на ноги и схватилъ Хильду за руки… Его глаза и все лицо выражали ужасъ и смятеніе.

— Что ты сдѣлала? закричалъ онъ.

— То, на что бы ты не рѣшился! отвѣчала Хильда отважно.

Румянецъ снова оживилъ ея лицо, а глазамъ вернулся ихъ прежній блескъ, и она смѣло и спокойно встрѣтила его взглядъ. Нѣсколько секундъ никто изъ нихъ не шевелился: они стояли другъ противъ друга, — онъ, крѣпко сжимая ей руки, она не пытаясь вырваться.

Первымъ впечатлѣніемъ Грейфа было, что жена совершила святотатство и преступленіе противъ закона. Она совершенно ясно высказала свои намѣренія, когда разорвала письмо, и онъ сразу понялъ послѣдствія этого поступка. Безполезно было бы пытаться собрать разорванные клочки, которые вѣтеръ разнесъ по ущелью. Въ томъ, что касается закона, Хильда говорила правду. Не было больше тѣни доказательствъ того, что онъ сегодня не то, что былъ вчера. Но вмѣстѣ съ этимъ доказательствомъ исчезло нѣчто дорогое Грейфу, нѣчто такое, что ему было невыразимо больно видѣть разорваннымъ и разсѣяннымъ по вѣтру. Онъ всѣмъ сердцемъ любилъ отца, а письмо заключало его послѣднюю волю, и никакія человѣческія силы не могли теперь возстановить это. Тѣмъ не менѣе быстрый и рѣшительный поступокъ Хильды вызвалъ спасительный переломъ въ умѣ и нервахъ ея мужа. Онъ уже, по обыкновенію, чувствовалъ ту безусловную увѣренность въ правотѣ своего поступка, которая составляла условіе ея сильнаго характера.

— Называй, какъ хочешь, презрительно отвѣчала Хильда. Но письма больше не существуетъ. Можетъ быть, мой поступокъ нелегаленъ, но онъ справедливъ и что бы ты ни говорилъ, я бы опять его повторила.

— Справедливъ! горько вскричалъ Грейфъ. Еслибы справедливость восторжествовала, я бы…

— Стой, объявила Хильда рѣшительнымъ тономъ, справедливость восторжествовала, и ты остался тѣмъ, чѣмъ былъ вчера и будешь завтра, не только для меня, но и для цѣлаго свѣта. Вотъ единственная справедливость, какую я понимаю.

— Хильда, ты не права, я чувствую, что ты неправа. Я долженъ искупить несправедливость, причиненную…

— Кому? спросила Хильда съ сверкающими главами. Кому досталось бы состояніе, еслибы ты отъ него отказался изъ-за той вещи, которую я истребила? матери… значитъ мнѣ, не такъ ли? Это и въ письмѣ сказано. А имя Грейфенштейна къ кому бы отошло, еслибы ты объявилъ на весь міръ, что не имѣешь никакого на него права? Ни къ кому. Оно кончилось бы. Никто бы его не имѣлъ больше, потому что никто не имѣлъ бы права располагать имъ, кромѣ, быть можетъ, моей матери…

— Да, твоей матери…

— Моей матери. Неужели же ты хочешь разбить ей сердце, сообщивъ, что она передала дорогое имя отца…

Хильда вдругъ умолкла.

— Мнѣ! вскричалъ Грейфъ съ горькимъ раскаяніемъ. О! какой позоръ, Хильда, какой позоръ! Ты права…. это разобьетъ ей сердце…

— Ну такъ пускай она никогда этого не узнаетъ. И пусть даже ей не пригрезится возможность ничего подобнаго, пока она жива.

— Я не о ней только думалъ… я думалъ и о тебѣ, Хильда! О! хуже всего переносить стыдъ, стыдъ!

— Обо мнѣ?

Она медленно и отчетливо проговорила эти два слова, какъ бы затѣмъ, чтобы дать ему понять всю нелѣпость его рѣчей. И затѣмъ гордо выпрямилась во весь ростъ, между тѣмъ какъ удивительная улыбка освѣтила ея лицо.

— Твоя любовь ставитъ меня выше всякаго стыда.

Въ ея манерѣ и голосѣ было нѣчто такое, что вдругъ очень сильно подѣйствовало на Грейфа. Онъ мало по малу становился спокойнѣе и способнѣе оцѣнить всю глубину и силу любви къ нему жены. Звуки ея голоса сказали ему больше, чѣмъ самыя слова. Онъ подошелъ къ ней, взялъ ея руку и съ почтеніемъ поцѣловалъ ее.

— Ты выше всѣхъ женщинъ въ мірѣ, просто сказалъ онъ.

— Я? Нѣтъ. Каждая женщина сдѣлала бы то же самое. Подумай только, милый, какъ могу я иначе поступить. Вѣдь я поступаю такъ изъ эгоизма, ради самой себя.

— Я ни одной не знаю, которая бы такъ поступила.

— Развѣ я не говорила тебѣ, что разорвала письмо ради себя, ради того, что не хочу быть обезчещенной, не хочу, чтобы свѣтъ говорилъ… то, что онъ сказалъ бы.

— Но это не все, Хильда.

— Все…. за исключеніемъ моей любви, а это все, рѣшительно все для меня.

— Ахъ, нѣтъ, Хильда, не все. Я знаю, что ты меня любишь, но это слишкомъ большая жертва даже для любви. Подумай объ этомъ, Хильда, есть вещи, которыхъ ангелы не могли бы забыть.

— Я люблю тебя очень, очень сильно… въ моей памяти нѣтъ мѣста ни для чего инаго.

Она обняла его рукой и положила ему голову на плечо.

— Пусти меня, мягко проговорилъ онъ. Мнѣ этого не вынести.

Но она не пустила и обняла теперь обѣими руками.

— Я не пущу тебя… отъ себя никогда… ни въ здѣшней жизни, ни въ будущей….

И онъ зналъ этотъ тонъ ея голоса, глубокій, звенящій и ясный и зналъ, что она въ отчаяніи. И вотъ борьба поднялась уже въ немъ самомъ.

— Дай мнѣ время обдумать все, сказалъ онъ, садясь на каменную скамью.

Онъ усѣлся въ прежней поэѣ, сжавъ руками виски и прислонясь лбомъ къ каменнымъ периламъ. Наконецъ онъ заговорилъ, не глядя на нее и не отнимая лба отъ камня.

— Мнѣ трудно говорить объ этомъ. А между тѣмъ я долженъ говорить. Я долженъ рѣшить и какъ можно скорѣе. Черезъ часъ я увижусь съ твоей матерью. Я долженъ или сказать ей все или ничего не говорить. Если я скажу….

— Она умретъ, перебила Хильда. Не сегодня, не завтра, быть можетъ, не въ нынѣшнемъ году. Но она потихоньку истаетъ. Я знаю ее. Она будетъ часами сидѣть въ своей комнатѣ одна, глядѣть на портретъ отца и плакать. Всѣ ея мечты разлетятся. Всѣ ея надежды будутъ разбиты. Она будетъ молчать, блѣднѣть и худѣть, пока не умретъ. Вотъ что случится, если ты ей скажешь.

— А почему это не случится съ тобой, разъ ты все знаешь? спросилъ Грейфъ.

— Потому, что я люблю тебя, отвѣчала Хильда. Еслибы тебя отняли у меня, я бы умерла, какъ умретъ мать, если ты убьешь идею, которую она любитъ.

— А развѣ лучше, чтобы вся моя жизнь отнынѣ была ложью?

— Кому обязанъ ты правдой, Грейфъ? Женщинѣ, на которой женился, матери твоихъ дѣтей или кому-нибудь другому? Какую пользу принесетъ мамѣ знаніе? Твоихъ денегъ ей не нужно. Она не нуждается въ деньгахъ. И что значатъ деньги въ сравненіи съ ударомъ, который нанесутъ памяти того, кого она любила?

— А ты все такъ же любишь меня, какъ и прежде?

— Могу ли я сказать больше того, что уже сказала? Ахъ! Слово любовь звучитъ очень холодно, по сравненію съ тѣмъ, что я чувствую!

— Ты не любила бы меня, еслибы я былъ лгуномъ, трусомъ.

— Ты не былъ бы Грейфомъ.

— Я и не буду имъ, если солгу передъ твоей матерью.

— Ты не былъ бы Грейфомъ, еслибы убилъ ее изъ ложной гордости и хвастливой правдивости.

— Гордости? Ахъ, я уже думалъ объ этомъ… можетъ быть, я и гордъ, хотя мнѣ и нечѣмъ гордиться.

Голова его склонилась на грудь, и онъ горько вздохнулъ, ломая пальцы. Онъ жалѣлъ, что не можетъ плакать, кричать и упасть въ обморокъ, какъ иныя женщины.

— И однако у тебя…. я осталась; и можетъ быть тебѣ есть кого любить, сказала Хильда, ласково.

— Не смотря ни на что? правда ли это, правда ли это?

И онъ съ сомнѣніемъ покачалъ головой.

— Правда.

У Хильды не хватало больше словъ, для убѣжденія его въ своей любви, но, быть можетъ, въ этотъ мигъ одно простое слово, сказанное съ тѣмъ выраженіемъ, какое она ему придала, было для Грейфа убѣдительнѣе всякихъ увѣреній. Ему показалось, что среди отчаянія ему вдругъ блеснулъ лучъ свѣта, и онъ почувствовавъ, что надежда вновь оживаетъ въ немъ. То былъ роковой часъ, когда одно слово рѣшаетъ судьбу человѣческой жизни, на горе или на радость.

— Слава Богу! вскричалъ Грейфъ тихимъ голосомъ. Онъ протянулъ руку и взялъ ея руку въ свою.

— Я больше никогда не буду спрашивать тебя объ этомъ, милая; но такъ трудно, трудно!…

Не смотря на все, его глаза свѣтились счастіемъ, когда онъ взглянулъ на нее. Всѣ эти страшныя дѣла, о которыхъ повѣствовалось въ письмѣ, произошли очень давно, а онъ былъ молодъ и пользовался всѣмъ, что любовь и счастіе могутъ дать человѣку. Пройдутъ долгіе годы, прежде чѣмъ онъ будетъ въ состояніи спокойно думать о страшной тайнѣ и, быть можетъ, вся его жизнь отнынѣ будетъ серьезнѣе и разумнѣе, чѣмъ была прежде. Но судьба не властна долѣе его преслѣдовать. Проклятіе, тяготѣвшее надъ Грейфенштейнами, какъ бы назвали лѣтъ сто тому назадъ люди, странное сцѣпленіе обстоятельствъ, постигшее его фамилію, разсѣялось, растаяло при столкновеніи съ любовью женщины. Впереди ожидала тихая пристань семейнаго счастія.

Грейфъ и самъ не могъ бы сказать, въ какой мигъ кончилась борьба, и почему, когда она миновала, онъ почувствовалъ, что этотъ день прожитъ не даромъ. Но тѣмъ не менѣе такъ было, и, миръ воцарился въ его душѣ. Долгое время ни онъ, ни Хильда ничего не говорили. Но мало по малу румянецъ снова появился на лицѣ Грейфа, а въ глазахъ блескъ, мало по малу свѣтлая завѣса счастія спустилась между нимъ и скорбными тѣнями и дѣлами прошлаго; воспоминаніе о нихъ не стерлось, но затушевалось.

— Итакъ Рексъ мой братъ, проговорилъ онъ наконецъ.

— И мой, сказала Хильда.

— Знаетъ онъ или нѣтъ?

— Какъ можетъ онъ знать?

— Его отецъ писалъ ему… неужели и то письмо пропало? Неужели и оно найдется современемъ?

И сердце Грейфа замерло при мысли, что не все еще кончено.

— Но если онъ зналъ, сказала Хильда, какъ могъ онъ такъ долго скрывать? И кромѣ того онъ вѣдь пріѣхалъ сюда вмѣстѣ съ тобой; еслибы было письмо, ты бы тоже узналъ объ этомъ. Кто могъ передать ему письмо безъ твоего вѣдома?

— Твоя мать.

— Она мнѣ ничего объ этомъ не говорила, хотя часто удивлялась, почему тебѣ не было письма.

— Рексъ знаетъ! вскричалъ Грейфъ тономъ убѣжденія. И онъ получилъ письмо. Я говорилъ тебѣ, какъ онъ признался мнѣ въ томъ, какая его настоящая фамилія! Онъ такъ же точно сообщилъ бы мнѣ и то, что онъ мой братъ, а не кузенъ…

— Онъ бы не рѣшился на это…

— Нѣтъ, ты его не знаешь; онъ ни на волосъ не цѣнитъ жизнь, и ему ничего не стоитъ съ ней разстаться…

— Но какъ же онъ могъ скрыть письмо, и почему матушка намъ про него не сказала.

— Потому что она чувствовала, что я буду огорченъ тѣмъ, что Рексу было письмо, а мнѣ нѣтъ. Это ясно, какъ день, и очень многое объясняетъ. Только братъ могъ такъ ходить, какъ онъ за мной, во время моей болѣзни. Я часто замѣчалъ, что онъ очень странно глядитъ на меня, и никогда до сихъ поръ не понималъ, что это значитъ. Онъ зналъ, а я нѣтъ… Кромѣ того…

— Что? опросила Хильда, когда онъ умолкъ.

— Ну да, это объясняетъ, почему онъ такъ страстно хотѣлъ, чтобы я на тебѣ женился. Онъ зналъ все и понималъ, что если я буду упорствовать въ своемъ намѣреніи, то ему придется сказать правду, чтобы ты получила состояніе Грейфенштейновъ. Я еще все дивился, почему онъ такъ настаиваетъ на томъ, чтобы я на тебѣ женился.

— Ты думаешь, что это потому?

— А почему же другому? онъ долженъ былъ бы раззорить меня, своего брата, еслибы свадьба разстроилась.

— И онъ это сдѣлалъ бы?

— Рексъ ни во что не вѣритъ кромѣ чести. Никакія силы земныя или небесныя не помѣшаютъ ему поступать честно, согласно его понятіямъ. Онъ бы раззорилъ меня или себя окорѣе, чѣмъ допустить несправедливость.

— Онъ странный человѣкъ.

— Онъ чудный человѣкъ, благороднѣйшій, ни сколько не себялюбивый и храбрый. Я долженъ пойти къ нему.

— Къ Рексу?

— Да. Я долженъ знать, что онъ знаетъ… хотя я увѣренъ, что онъ все знаетъ.

— Скажешь ли ты ему, если онъ не знаетъ?

— Сказать?

— Онъ твой братъ. Онъ самъ увидитъ, какъ ему поступить. Лучше, чтобы онъ зналъ.

— Пойдемъ со мной, сказалъ Грейфъ, вставая съ мѣста.

— Уже двѣнадцать часовъ! вскричала Хильда, взглядывая на большіе часы.

— Еще не пробило! отвѣтилъ Грейфъ.

Они вмѣстѣ спустились съ винтовой лѣстницы.

X.

Комнаты Рекса находились въ верхнемъ этажѣ замка не въ далекомъ разстояніи отъ лѣстницы, съ которой сошли Грейфъ и Хильда Грейфъ постучалъ и отворилъ дверь почти немедленно, не дожидаясь позволенія войти. Хильда осталась въ корридорѣ.

Съ громкимъ крикомъ Грейфъ бросился впередъ. Къ счастію, присутствіе духа не измѣнило ему, и онъ ни секунды не колебался. Прежде чѣмъ Рексъ успѣлъ спустить курокъ револьвера, Грейфъ схватилъ его за руку, пытаясь вырвать изъ нея пистолетъ. Борьба была равная; Грейфъ былъ выше ростомъ, и это давало ему нѣкоторое преимущество, но Рексъ былъ за то плотнаго сложенія и силенъ.

По всей вѣроятности, еслибы Грейфъ не налетѣлъ на брата, какъ вихрь, Рексъ положилъ бы пистолетъ съ обычнымъ спокойствіемъ и отложилъ бы до другаго раза выполненіе своего намѣренія. Но Грейфъ набросился на него внезапно, и Рексъ понялъ, что его намѣреніе обнаружено, и онъ долженъ или немедленно привести его въ исполненіе или ждать, что за нимъ будутъ слѣдить, какъ за помѣшаннымъ.

Хильда, слышавшая шумъ въ комнатѣ, не предполагавшая, чтобы братья боролись между собою, и незная, что думать, подошла къ дверямъ и увидѣла, какъ Рексъ и Грейфъ схватились другъ съ другомъ, при чемъ послѣдній вырывалъ пистолетъ, а первый его не давалъ. Она услышала при этомъ голосъ, котораго-было не узнала, до того онъ измѣнился.

— Пусти меня! глухо твердилъ Рексъ, пусти меня… Я люблю твою жену, я хочу умереть.

Съ отчаяннымъ усиліемъ вырвалъ онъ руку и вмѣстѣ съ тѣмъ наклонилъ голову, и въ тотъ же мигъ раздался выстрѣлъ, но пуля ударилась въ зеркало, которое разлетѣлось въ дребезги, а пистолетъ былъ вырванъ изъ руки Рекса другими руками, болѣе бѣлыми и нѣжными, чѣмъ руки Грейфа, но почти такими же сильными. Хильда увидѣла опасность и вмѣшалась въ борьбу въ самую критическую минусу, какъ разъ во время, чтобы спасти Рекса отъ опасной раны, если не моментальной смерти. Она завладѣла револьверомъ, рискуя быть самой пораненной въ борьбѣ.

Рексъ тотчасъ же прекратилъ борьбу. Только на нѣсколько секундъ присутствіе духа покинуло его. Затѣмъ онъ овладѣлъ собой и, мягко отстранивъ руки Грейфа, пошелъ къ двери.

— Вы теперь знаете мою тайну, сказалъ онъ съ спокойнымъ достоинствомъ. Я прошу только, чтобы меня оставили одного.

— Я ни на мигъ не оставлю тебя, началъ-было Грейфъ, но Хильда перебила его.

Она подошла къ Рексу и, положивъ руку ему на плечо, поглядѣла ему въ глаза.

— Вы любите меня? Это правда? серьезно спросила она, между тѣмъ какъ Грейфъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее.

— Еслибы не вы, то я заплатилъ бы за это жизнью, отвѣчалъ Рексъ. Да, я васъ люблю.

— Если такъ, живите для меня, сказала Хильда.

— Для васъ? повторилъ Рексъ, какъ бы непонимая ея словъ.

— Для меня и для него, отвѣтила Хильда, указывая на Грейфа.

— Съ такимъ преступленіемъ въ душѣ противъ него? Нѣтъ. Не хочу. Это будетъ жизнь предателя. Не хочу.

— Вы будете жить! сказала Хильда съ той силой убѣжденія, которую она уже не разъ проявляла въ жизни. Только человѣкъ, пытавшійся умереть, достоинъ жить въ такомъ случаѣ. Вы знаете, кто вамъ мой мужъ.

— Я знаю это лучше, чѣмъ онъ. Я давно это узналъ.

— Не лучше насъ съ нимъ. Мы сегодня узнали эту тайну.

— Вы знаете! вскричалъ Рексъ. Взгляните на этотъ пепелъ… вонъ тамъ на полу… вотъ все, что осталось отъ этой тайны, а вы говорите, что знаете! Нѣтъ… не можетъ быть…

— Мы знаемъ, что вы братья, сказала Хильда, беря насильно его за руку. Тайнъ больше нѣтъ между нами…

— И вы знаете, что я васъ люблю, что я люблю жену брата, и хотите, чтобы я жилъ.

— Да, сказалъ Грейфъ, который до сихъ поръ еще молчалъ. Я бы хотѣлъ, чтобы ты жилъ и чтобы вы оба любили другъ друга всѣмъ сердцемъ, какъ я люблю васъ обоихъ.

Рексъ поглядѣлъ сначала на него, потомъ на Хильду. И провелъ рукой по глазамъ.

— Не понимаю, проговорилъ онъ наконецъ тихимъ голосомъ.

— А я понимаю и потому такъ говорю, отвѣчалъ Грейфъ серьезно. Я знаю, что болѣе благороднаго человѣка не найти во всемъ мірѣ; я знаю, что на свѣтѣ только одна Хильда, и она моя, какъ я ея.

— Ты разсуждаешь не по-человѣчески, братъ мой, сказалъ Рексъ. Ты бы долженъ былъ желать мнѣ смерти.

— Будь ты другимъ человѣкомъ, можетъ быть, я бы и желалъ. Но я тебя знаю, а потому и хочу, чтобы мы трое никогда не разставались.

— Никогда! вскричала Хильда. Ахъ, Горстъ! развѣ вы не видите, что вы мнѣ тоже братъ? Развѣ вы не чувствуете, что я вамъ сестра… а развѣ братья и сестры могутъ разставаться?

— Не могу сказать, отвѣчалъ Рексъ. Если вы хотите, чтобы я жилъ, я могу только отдать вамъ весь остатокъ своей жизни. Вы меня теперь знаете. Вы знаете то, что я узналъ лишь прошлою ночью, и что унесъ бы съ собой въ могилу сегодня, никому не повѣдавъ. Если вы можете глядѣть на меня и не ненавидѣть, если вы можете не считать и не называть меня предателемъ, то моя жизнь вамъ принадлежитъ. И все-таки меня удивляетъ, что вы это можете… Что касается меня, я не дорожу жизнью.

— Не говори больше о смерти, милый Горстъ, сказала Хильда. Прошло всего лишь полтора года, съ тѣхъ поръ какъ два брата и одна женщина поплатились жизнью за свои дѣянія; и ихъ смерть искупила нашу жизнь. Судьба умилостивилась. Завтра начнутся дни безъ страха, и пусть отнынѣ нашъ домъ будетъ домомъ жизни и честной любви.

— Ты права Хильда, сестра моя, судьба умилостивилась. Новая жизнь начинается. Я буду братомъ вамъ обоимъ и сыномъ той, которую вы зовете матерью. Все злое пережито, и мы отнынѣ будемъ жить вмѣстѣ, взаимно поддерживая другъ друга въ тѣхъ испытаніяхъ, какія еще выпадутъ намъ на долю, и вмѣстѣ наслаждаясь мирной жизнью, если такая ожидаетъ насъ, пока не наступитъ старость, и насъ не положатъ рядомъ въ могилу.

Конецъ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 8—12, 1889