10 ноября, часу во второмъ пополудни, шелъ по дрезденской Прагеръ-Штрассе тихою, важною поступью одинъ господинъ. Во всей осанкѣ его было что-то внушительное; всѣ движенія его были какъ-бы разсчитаны, но тѣмъ не менѣе непринужденны, а сѣрые глаза смотрѣли на всѣхъ проходящихъ, изъ-за надвинутой на лобъ сѣрой, пуховой, съ широкими полями, шляпы, съ нѣкотораго рода снисходительнымъ равнодушіемъ. Повидимому, для него наступила та жизненная пора, когда человѣку пріятно подумать, что ему еще нѣтъ шестидесяти лѣтъ, и когда еще въ немъ сохранились остатки того періода, втеченіи котораго человѣкъ чувствуетъ себя въ полной силѣ, но когда уже, тѣмъ не менѣе, ощущается неотразимое приближеніе старости. На лицѣ его почти совсѣмъ не было морщинъ, черты его были правильныя, благородныя, а щеки были обрамлены тщательно выхоленными, съ легкою просѣдью, бакенбардами, такъ что вообще его, пожалуй, можно было назвать еще довольно красивымъ. Одѣтъ онъ былъ въ дорожный костюмъ изъ толстой англійской матеріи, что сразу заставляло предположить въ немъ un voyageur de distinction; а хорошо сидѣвшія на рукахъ перчатки и не менѣе изящная обувь подтверждали такое предположеніе еще въ большей мѣрѣ. Кому часто случалось наблюдать за путешественниками, тотъ знаетъ, насколько важную роль играютъ всѣ эти принадлежности туалета при удобствѣ размѣщенія пасажировъ въ вагонахъ желѣзной дороги. Онъ былъ средняго роста, не слишкомъ высокъ, не слишкомъ малъ, и полнота его тѣла была также вполнѣ соотвѣтственная. Во всякомъ случаѣ этотъ господинъ долженъ былъ производить на другихъ выгодное впечатлѣніе своею особою, тѣмъ болѣе, что ему, очевидно, было все равно, обращаютъ на него вниманіе или нѣтъ, и вообще въ немъ не было и тѣни тѣхъ смѣшныхъ сторонъ, какія такъ часто проявляются въ людяхъ пожилыхъ, но все еще имѣющихъ претензію нравиться.
Раскинувшійся надъ Дрезденомъ небесный сводъ, въ періодъ поздней осени, обильно поливаетъ тамошнихъ жителей дождемъ. Точно также, въ вышеупомянутый день 10 ноября, шелъ дождь, и потому надъ головою описаннаго нами господина развернутъ былъ зонтикъ, который держалъ слуга, шедшій позади, на разстояніи полушага. Прогулка эта, повидимому, была не особенно пріятна пожилому господину, опиравшемуся на свою камышевую, съ золотымъ набалдашникомъ, трость, потому что, не смотря на важность своей походки и осанки, онъ былъ иногда поставленъ въ необходимость дѣлать быстрый прыжокъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ изъ жолобовъ крышъ на панель ручьемъ лилась вода.
— Ну что же, скоро мы придемъ, Андрей? спросилъ онъ.
— Только еще нѣсколько шаговъ, ваше сіятельство, послышалось въ отвѣтъ. — Это въ домѣ № 134.
— И ты полагаешь, что квартира эта будетъ для меня подходящею?
Слуга пожалъ плечами.
— Разумѣется здѣсь будетъ не то, что во дворцѣ, пробормоталъ онъ себѣ подъ носъ. — Но вѣдь я поступилъ, какъ приказано было вашимъ сіятельствомъ: нанять квартиру у порядочныхъ, приличныхъ людей, гдѣ бы не было ни маленькихъ дѣтей, ни собакъ; вотъ я и нашелъ квартиру въ такомъ семействѣ, гдѣ меньшому сыну четырнадцать лѣтъ, и я не замѣтилъ у нихъ ничего неприличнаго. Да вотъ мы уже и пришли.
Они вошли въ домъ и Андрей сильно дернулъ звонокъ у дверей квартиры въ первомъ этажѣ. Перешагнувъ за порогъ, они очутились въ полутемномъ коридорѣ, по образу прихожихъ большинства отдающихся отъ жильцовъ квартиръ въ саксонской столицѣ: съ дверями по обѣ стороны коридора, съ платяными и всякими другими шкапами по стѣнамъ, гдѣ только пространство позволяло это, съ маленькимъ зеркаломъ и неизбѣжнымъ подъ нимъ маленькимъ столикомъ, съ мѣдными, ввернутыми въ доску, крючками для вѣшанія верхняго платья и шляпъ, и съ холоднымъ или горячимъ запахомъ кухни, смотря по тому, въ какое время придетъ посѣтитель, до или послѣ обѣда. Такого рода помѣщеніе конечно не способно было, съ самой первой минуты, произвести на пришедшаго пріятное впечатлѣніе; но незнакомецъ, повидимому, не обратилъ на это особеннаго вниманія, велѣлъ показать себѣ отдающіяся въ наемъ комнаты, окинулъ ихъ разсѣяннымъ взглядомъ и сказалъ:
— Я остаюсь здѣсь!
Какъ всѣ великіе, такъ и всѣ мелкаго разбора нѣмецкіе писатели до сихъ поръ находили какое-то особенное удовольствіе изображать, для потѣхи публики, всякаго придворнаго сановника, какъ человѣка, къ умственнымъ способностямъ котораго Господь Богъ, при сотвореніи его, отнесся въ высшей степени небрежно, вслѣдствіе чего такое, ошибочно сложившееся понятіе о всякой придворной личности сдѣлалось шаблономъ для изображенія ея въ такомъ именно видѣ и на сценѣ, причемъ актеры, съ своей стороны, въ еще большей степени шаржируютъ эти образы, выставляя ихъ въ безпощадно яркихъ краскахъ. Конечно, вѣчное однообразіе въ однихъ формальностяхъ вращающагося круга дѣйствій, въ концѣ концовъ можетъ довести даже самымъ щедрымъ образомъ одареннаго природою человѣка до такого положенія, когда онъ будетъ ставить форму выше всего и сдѣлается способнымъ серьезно принимать къ сердцу вопросъ о нарушеніи заведеннаго порядка, хотя-бы въ сервированіи кушанья; если весь жизненный путь проходится какъ-бы вдоль безконечно тянущейся тополевой алеи, между двухъ рядовъ ливрейныхъ съ галунами лакеевъ, то весьма естественно, что умъ долженъ отупѣть для наблюденія надъ отдѣльными личностями, для воспринятія поучительныхъ впечатлѣній того, что происходитъ позади этой низкопоклонной массы. Такимъ образомъ, человѣкъ этотъ постепенно проникается до мозга костей сознаніемъ своихъ обязанностей придворнаго, что, безъ сомнѣнія, дѣлаетъ его въ иныхъ случаяхъ одностороннимъ. Но если пересадить этого же самаго человѣка въ другую сферу и обстановку, то личность его въ весьма рѣдкихъ случаяхъ окажется подходящею къ тому изображенію, какое принято обыкновенно выводить на сценѣ; и если-бы она въ самомъ дѣлѣ была таковою въ дѣйствительности, то давала бы самое странное понятіе о вкусѣ государей въ выборѣ людей, къ нимъ приближенныхъ.
Незнакомецъ, оставившій за собою комнаты въ одной изъ квартиръ дома № 134, принадлежалъ именно къ этому классу людей. Это былъ гофмаршалъ графъ Броннъ-Вестерхейде. Перевороты, совершившіеся въ исторіи, лишили его занимаемаго имъ доселѣ поста, такъ какъ престолъ, внѣшнее достоинство котораго онъ, впродолженіи столькихъ лѣтъ, такъ ревниво оберегалъ, оказался упраздненнымъ силою событій, описаніе которыхъ насъ нисколько не касается. Такихъ престоловъ, какъ всякому извѣстно, въ новѣйшее время оказалось много и — nomina sunt odiosa. Еще отецъ графа былъ гофмаршаломъ, а сынъ даже родился при дворѣ и имѣлъ честь быть воспринятымъ отъ святой купели самимъ государемъ. Смутныя воспоминанія о своемъ дѣтствѣ и отечествѣ скоро изгладились въ его душѣ; правда, онъ иногда, какъ сквозь сонъ, вспоминалъ о нѣкоторыхъ изъ своихъ товарищей юности, съ которыми онъ, во время вакацій, гулялъ по лѣсамъ и полямъ; но въ двадцать одинъ годъ онъ уже былъ сдѣланъ камеръ-юнкеромъ и съ наслѣдственною страстною любовью весь отдался обязанностямъ службы своему государю и повелителю. Что же касается красотъ природы, то онъ сталъ понимать, напримѣръ, красоту деревьевъ лишь тогда, когда они ростутъ въ великолѣпномъ паркѣ и украшаются въ какой нибудь торжественный день разноцвѣтными фонарями; товарищей своихъ онъ всѣхъ безъ исключенія уже давно потерялъ изъ вида. Онъ жилъ во дворцѣ при своемъ отцѣ, который съ раннихъ лѣтъ посвятилъ его въ тайны контролированія счетовъ; такое довѣріе весьма польстило его самолюбію и онъ добросовѣстно, съ большою охотою принялся за порученное ему дѣло. Если при этомъ молодость все-таки брала свое, увлекая его къ маленькимъ любовнымъ похожденіямъ, то нужно замѣтить, что послѣднія всегда бывали очень кратковременны, потому что въ его честной душѣ выработалось сознаніе, что важныя дѣла должны быть постоянно на первомъ планѣ. Дома ему рѣдко приходилось слышать что нибудь иное, кромѣ придворныхъ исторій изъ прошедшаго и настоящаго времени (старика графа въ этомъ отношеніи можно было назвать живою хроникою), и онъ, въ скоромъ времени, узналъ весьма основательно, какой церемоніалъ существуетъ для созванныхъ по этому поводу массъ, при такомъ или другомъ торжественномъ случаѣ. Къ этому слѣдуетъ еще прибавить поразительныя свѣдѣнія и знакомство его съ готскимъ альманахомъ, такъ что отецъ его радостно улыбался при этомъ и, трепля его по плечу, обыкновенно говаривалъ: «Тебѣ на роду написано быть гофмаршаломъ!» Такой ободрительный отзывъ конечно въ еще большей степени подстрекалъ его рвеніе, такъ какъ онъ, въ свою очередь, былъ также не лишенъ честолюбія.
По мѣрѣ того какъ отецъ старился и ему становилось все тяжелѣе отправленіе его обязанностей, тѣмъ необходимѣе дѣлался сынъ, который уже въ тридцать лѣтъ занималъ очень видный постъ. Онъ постоянно сопровождалъ высочайшихъ особъ въ ихъ путешествіяхъ; все его время было положительно поглощено этимъ и онъ, наконецъ, въ такой степени углубился въ свои, казавшіяся ему крайне важными, обязанности, что весь внѣшній міръ, все, что не входило въ районъ его ближайшей придворной дѣятельности, представлялось ему какъ-бы въ туманѣ, а потомъ и совсѣмъ скрылось какъ будто за непроницаемою завѣсою. Съ этимъ періодомъ совпала смерть его матери. Сначала онъ искренно погоревалъ о ней, а потомъ горевалъ ради приличія, потому что эта женщина, впродолженіи своей жизни, не имѣла рѣшительно никакого значенія и отсутствіе ея могло быть замѣтно развѣ только за обѣдомъ; да и кромѣ того, сынъ былъ такъ заваленъ разными дѣлами, что ему даже просто некогда было отдаваться своей печали. Но когда, въ позднѣйшее время, онъ вспоминалъ покойницу, то она представлялась его воображенію не иначе, какъ въ бархатномъ тюрбанѣ, цвѣта oreille d’ours, украшеннымъ бѣлыми страусовыми перьями; но, впрочемъ, эти возникавшія въ его душѣ воспоминанія, по всей вѣроятности, относились къ періоду его дѣтства, когда у его матери дѣйствительно былъ такой тюрбанъ, но котораго она потомъ никогда не носила. Но вѣдь это бываетъ. Воспоминанія дѣтства живо сохраняются въ памяти не только взрослыхъ людей, но даже стариковъ.
Съ чувствомъ усердія и величайшей признательности за такое лестное для него назначеніе, онъ принялся за свою службу и его душа постепенно все болѣе и болѣе проникалась глубочайшею преданностью и вѣрноподданничествомъ къ царствующему дому. Онъ понималъ, какою благодарностью обязанъ былъ своему государю, поставившему его, человѣка, неимѣющаго никакого состоянія, на такой блестящій постъ. Но къ этому горячему чувству благодарности присоединялось еще чувство преданнѣйшей привязанности, чувство, котораго онъ даже никогда не пытался анализировать, но которое дѣлало его счастливымъ, такъ какъ давало ему цѣну, какъ человѣку, достойному названія вѣрноподданнаго. Представлялъ ли онъ себя когда нибудь въ такомъ положеніи, когда для доказательства своей преданности понадобилось бы пожертвовать своею жизнью, это осталось неизвѣстнымъ; онъ не вдавался въ такой глубокій анализъ; да вѣдь и то сказать, что не всякому охота вызывать въ своемъ воображеніи кровавыя сцены какого нибудь мятежа!
Казалось бы, что такое прочное положеніе должно навсегда обезпечить его отъ всѣхъ житейскихъ бурь, пока солнце свѣтитъ на землю. Но именно такая буря и разразилась внезапно надъ головою графа съ такою силою, что онъ едва не погибъ совершенно. Не смотря на то, что онъ достигъ уже шестидесяти-трехъ-лѣтняго возраста, онъ въ своей жизни еще никогда не влюблялся такъ, чтобы это чувство могло выбить его изъ обыденной колеи; придворныя дамы, съ которыми онъ ежедневно встрѣчался, были уже все женщины увядшія, пожилыя, а если изрѣдка на придворныхъ балахъ и появлялась какая нибудь молодая, красивая женщина, которая заставляла его сердце биться нѣсколько сильнѣе, то все-таки подобнаго рода увлеченія бывали непродолжительны и никогда не вели къ чему нибудь серьезному.
Тѣмъ временемъ отецъ народа задумалъ пріобрѣсти также и мать народа. Родители избранной принцесы изъявили свое согласіе; послѣдовала обоюдная обмѣна портретовъ, причемъ обѣ заинтересованныя стороны взаимно понравились другъ другу. О фотографіи въ то время не имѣли еще никакого понятія, такъ что портреты были дѣйствительно очень хороши. На долю графа Бронна выпало почетное порученіе отправиться въ дальній путь за невѣстой, обручиться съ ней отъ имени своего государя par procuration и затѣмъ препроводить ее въ объятія нетерпѣливо ожидавшаго ее супруга. По этому случаю ему былъ пожалованъ высшій по своему значенію орденъ, для того, чтобы онъ могъ явиться къ иностранному двору съ подобающимъ эфектомъ, и затѣмъ онъ уѣхалъ. На другое утро послѣ своего пріѣзда, онъ долженъ былъ представиться своей будущей повелительницѣ. Но когда онъ, послѣ низкаго поклона, поднялъ на принцесу глаза, то такъ и остолбенѣлъ отъ восхищенія. Присланный его государю портретъ, который онъ въ глубинѣ своей вѣрноподданнической души считалъ умышленно польщеннымъ оригиналу, въ дѣйствительности былъ только блѣдною, жалкою копіею съ ослѣпительной красоты принцесы! И притомъ сколько величественной граціи въ каждомъ движеніи. Какая очаровательная кротость выраженія въ лицѣ. Какое милостивое обхожденіе съ нимъ, червякомъ, пресмыкающимся въ пыли. Онъ былъ обвороженъ такъ, что хоть сойти съума. И вѣдь это въ самомъ дѣлѣ случилось съ графомъ; онъ положительно обезумѣлъ. Его смущеніе и путаница въ словахъ при первой аудіенціи были милостиво приписаны благоговѣнію вѣрнаго государева слуги передъ его будущею супругою; но за обѣдомъ уже начали кое-гдѣ вполголоса дѣлаться замѣчанія на счетъ странной разсѣянности посла, такъ что если-бы онъ вовремя не спохватился, то одному Богу извѣстно, какія могли бы произойти отъ этого послѣдствія. Вечеромъ, когда онъ отправился на придворный балъ и уже взялся за ручку двери, чтобы войти въ залъ — еще одна бы минута, и тогда онъ окончательно погубилъ бы себя; онъ замѣтивъ, что, не обращая передъ этимъ вниманія на многознаменательные знаки, дѣлаемые ему камеръ-лакеемъ, онъ взялъ въ руки простую черную шляпу и что къ расшитому золотомъ мундиру надѣлъ черные панталоны. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. «Невозможно явиться на балъ въ такомъ видѣ», мелькнуло у него въ головѣ, и онъ немедленно отправился къ себѣ, чтобы исправить погрѣшности своего туалета. Онъ изъ всѣхъ силъ старался побороть свое смущеніе, такъ что впродолженіи вечера успѣлъ возстановить выгодное о себѣ мнѣніе при дворѣ, потому что графъ Броннъ умѣлъ быть любезнымъ и обладалъ въ своемъ разговорѣ неподражаемымъ жаргономъ.
Да, нарушеніе законовъ природы не проходитъ для человѣка даромъ. Сокровища, которыя она въ себѣ заключаетъ, должны рано или поздно выйти на Божій свѣтъ, такъ что чѣмъ долѣе подавляются внутренніе порывы души, или чѣмъ болѣе прилагается стараній заглушить ихъ посредствомъ какихъ нибудь внѣшнихъ вліяній, тѣмъ сильнѣе прорываются они наружу, нежданно, негаданно, неудержимо. Когда разгоряченная кровь приливаетъ къ сердцу, ускоряя его біеніе, то взглядъ лучистыхъ очей непремѣнно долженъ вывести его изъ состоянія искуственнаго покоя. Графъ воспылалъ безумною страстью; но все его прошедшее было таково, что въ немъ-то именно и почерпнулъ онъ возможность побороть это чувство. Какъ смѣлъ онъ, стоящій такъ близко къ престолу, даже подумать о томъ, чтобы питать въ своемъ сердцѣ подобнаго рода страсть?
Если-бы кто нибудь изъ его товарищей по службѣ находился въ такомъ положеніи, то онъ навѣрное не нашелъ бы даже достаточно жесткихъ выраженій для порицанія столь преступной дерзости? Такъ неужели теперь онъ самъ, вѣрноподданнѣйшій изъ вѣрноподданныхъ, сдѣлается виновнымъ въ такой дерзости? Когда, въ часы уединенія, онъ внутренно боролся съ клокотавшею въ его груди бѣшеною страстью, то самымъ лучшимъ, самымъ дѣйствительнымъ средствомъ въ этомъ случаѣ являлся задаваемый имъ себѣ вопросъ: «Да, наконецъ, бывали ли даже когда нибудь примѣры, чтобы гофмаршалъ осмѣливался пылать любовью къ своей державной повелительницѣ?» И если при этомъ глаза его увлажались слезами, то губы складывались въ горькую, презрительную усмѣшку, и отвѣтъ напрашивался на языкъ самъ собою въ такомъ смыслѣ: «Нѣтъ, никогда! Если даже исторія и намекаетъ въ иныхъ случаяхъ на такіе примѣры, то она просто вретъ и безсовѣстно лжетъ! Это положительно невозможно!
Къ счастію, Броннъ не имѣлъ ни малѣйшей склонности къ разнымъ авантюрамъ и былъ уже совсѣмъ не мечтатель по своей натурѣ. Слѣдовательно, онъ не удалился отъ двора, а скрылъ поглубже въ своемъ сердцѣ овладѣвшее имъ чувство и находилъ все свое блаженство въ ежедневномъ созерцаніи красоты своей державной владычицы. Постепенно эта пылкая любовь перешла въ тихое, благоговѣйное обожаніе, которое выражалось впослѣдствіи въ весьма трогательныхъ заботахъ его объ августѣйшихъ дѣтяхъ, хотя это вовсе не входило въ составъ его служебныхъ обязанностей. Находясь въ такомъ настроеніи, онъ мало-по-малу разобщался совершенно со всѣмъ внѣшнимъ міромъ и сталъ подраздѣлять живущихъ въ этомъ мірѣ людей на два разряда: на способныхъ быть придворными, и на неспособныхъ къ тому; до послѣднихъ ему не было ровно никакого дѣла, а первымъ онъ посылалъ свою карточку вмѣсто отвѣтнаго визита на ихъ посѣщенія къ нему. Что послѣ смерти своего отца онъ занялъ его мѣсто, это уже подразумѣвается само собою, такъ какъ, по словамъ старика, ему на роду было написано быть гофмаршаломъ.
Такъ прошелъ долгій рядъ годовъ, до той злополучной исторической катастрофы, которая ниспровергла престолъ его державнаго повелителя. Это обстоятельство представлялось графу нѣкоторое время какимъ-то дурнымъ сномъ; онъ никакъ не могъ сообразить того, чтобы когда нибудь рушился весь придворный штатъ, во главѣ котораго онъ находился впродолженіи періода цѣлой человѣческой жизни. Что же, наконецъ, будетъ съ нимъ самимъ? Послѣдній вопросъ въ особенности болѣзненно отозвался въ его сердцѣ, когда его державный повелитель объявилъ ему: что онъ намѣренъ покончить всѣ свои счеты съ прошедшимъ и жить частнымъ человѣкомъ; что ему было бы пріятно, во избѣжаніе даже и тѣни прежняго придворнаго этикета, чтобы его вѣрный гофмаршалъ, которому онъ назначилъ пожизненную пенсію, пользовался ею гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ и жилъ совершенно отдѣльно; что это нисколько не помѣшаетъ имъ обоимъ видѣться иногда другъ съ другомъ; что его полезная и усердная служба никогда не будетъ забыта и т. д. въ этомъ родѣ. Даже державная владычица его сердца также съ своей стороны, со слезами на глазахъ, поблагодарила его за ревностную службу; но разлука была рѣшена безповоротно. „Ихъ величества можетъ быть и правы“, говорилъ самъ себѣ отставленный гофмаршалъ; но тѣмъ не менѣе въ душѣ его, въ первый разъ въ жизни, шевельнулось чувство подозрѣнія, что съ нимъ поступили несправедливо. Онъ никогда не живалъ одинъ, такъ что теперь онъ какъ будто потерялъ подъ своими ногами почву, а съ нею вмѣстѣ исчезало блаженство доказывать свою преданность, что уже сдѣлалось его необходимою нравственною потребностью.
Удаляясь, какъ-бы съ цѣлью путешествія, графъ руководствовался въ выборѣ направленія этого путешествія благоразумною разсчетливостью. Онъ прежде всего поѣхалъ въ Маріенбадъ, гдѣ въ теченіи лечебнаго сезона могъ не только основательно поправить свой желудокъ, но даже навѣрное могъ ожидать, что будетъ вращаться тамъ въ сферахъ самаго высшаго общества, безъ котораго онъ уже положительно не могъ обходиться. При этомъ онъ имѣлъ въ виду избрать себѣ вторымъ отечествомъ ту страну, обитатель которой произведетъ на него, при обоюдномъ знакомствѣ, самое выгодное впечатлѣніе. Но къ сожалѣнію ожиданія его не сбылись; такой притягательной силы ни съ чьей стороны не оказывалось. Хотя онъ встрѣтился въ Маріенбадѣ съ многими лицами, которыхъ онъ въ прежнее время представлялъ ко двору, однакожъ, послѣ заявленнаго обоюдно восхищенія при свиданіи, отношенія тѣмъ не менѣе остались холодныя; по всей вѣроятности кто нибудь изъ двоихъ, старый знакомый или графъ Броннъ, сдѣлался крайне скучнымъ человѣкомъ, такъ по крайней мѣрѣ каждый думалъ одинъ о другомъ. Графомъ овладѣло горькое чувство разочарованія при мысли о томъ, что ему, въ пятьдесятъ восемь лѣтъ, вдругъ пришлось создавать себѣ новую жизнь. Разрѣшеніе вопроса: куда же теперь пріютиться? было теперь для него совершенно безразлично, лишь бы только найти такой городъ, въ которомъ у него не было бы ни души знакомой; свѣтъ ему опостылъ и онъ хотѣлъ совсѣмъ удалиться отъ него. Такимъ образомъ пріѣхалъ онъ въ Дрезденъ, узналъ, что здѣсь цѣлые кварталы города состоятъ изъ домовъ, гдѣ отдаются меблированныя комнаты и квартиры для пріѣзжающихъ иностранцевъ, и рѣшилъ остаться тутъ по крайней мѣрѣ на первую зиму, чтобы не ѣхать далѣе. Кромѣ того тутъ не послѣднюю роль играли также его соображенія о дешевизнѣ жизни, такъ какъ, говоря по правдѣ, его державный повелитель оказался не особенно щедрымъ въ назначенной ему пенсіи, а собственнаго состоянія, какъ намъ уже извѣстно, графъ не имѣлъ. И вотъ именно слѣдствіемъ такого рѣшенія было его водвореніе 10 ноября на жительство въ Прагеръ-Штрассѣ, въ домѣ подъ № 134.
Въ моментъ ежедневнаго ранняго пробужденія, старый гофмаршалъ переживалъ самыя тяжелыя, постоянно и неизмѣнно возвращавшіяся ощущенія. Сердце его долго не могло успокоиться и глубоко возмущалось, впрочемъ безпредметно. Почти самъ того не сознавая, онъ внутренно входилъ самъ съ собою въ полюбовную сдѣлку, рѣшившись никогда не выражать вслухъ своего неудовольствія противъ виновника перемѣны, происшедшей въ его положеніи; онъ даже и тутъ остался прежнимъ вѣрноподданнымъ, такъ что прежній его повелитель являлся въ его глазахъ какимъ-то неприкосновеннымъ божествомъ. Потомъ къ этому присоединилось чувство тихой грусти, перешедшей постепенно въ мирное, всепрощающее настроеніе, безъ яснаго сознанія того, что именно оно прощаетъ.
Такъ точно и сегодня, въ высшей степени простое убранство спальной напоминало гофмаршалу новый, грустный складъ, какой приняла его жизнь, и новыя привычки, къ какимъ ему предстояло приспособить себя. За неимѣніемъ сонетки у кровати, онъ долженъ былъ встать съ постели и постучать въ дверь, выходившую въ коридоръ, на противоположной сторонѣ котораго помѣстили Андрея, который, услыхавъ этотъ легкій стукъ, тотчасъ же явился съ своею обычною фразою:
— Съ добрымъ утромъ имѣю честь поздравить, ваше сіятельство!
Въ эту минуту господинъ его находился еще въ первомъ періодѣ своей внутренней досады и озлобленія.
— Здѣсь въ домѣ стучатъ невыносимо, проворчалъ онъ; — я проснулся уже болѣе часа, просто спать невозможно; съ самаго солнечнаго восхода начинается хожденіе и хлопанье дверями.
— Ничего этого не будетъ, ваше сіятельство; я уже говорилъ объ этомъ съ фрейлейнъ Елизаветой.
Имя Елизаветы произвело на старика успокоительное дѣйствіе.
— Кто это? спросилъ онъ уже менѣе сердитымъ голосомъ.
— Это дочь господина совѣтника канцеляріи Петерса, у котораго мы нанимаемъ квартиру, отвѣчалъ Андрей, принимаясь дѣлать разныя приготовленія къ туалету своего господина. — Она кажется такая милая барышня, даже сама собственноручно налила мнѣ кофе. Кухаркѣ уже приказано говорить тише, пока ваше сіятельство изволите почивать; да что же прикажете съ нею дѣлать? Она уже такъ привыкла кричать, что не умѣетъ даже говорить обыкновеннымъ голосомъ.
Въ прежнее время гофмаршалъ не былъ большой охотникъ пускаться въ разговоры съ своимъ лакеемъ; но теперь, съ нѣкотораго времени, онъ рѣдко перебивалъ донесенія, дѣлаемыя ему словоохотливымъ Андреемъ, который, замѣтивъ такую перемѣну, приписалъ это обстоятельство своей личной любезности и находчивости, вслѣдствіе чего принимался болтать безъ умолка.
— Дверями хлопаютъ братья фрейлейнъ Елизаветы, продолжалъ онъ; — но они теперь уже не будутъ этого дѣлать, потому что они оба мальчики недурные. Теперь они ушли въ школу съ цѣлою кипою книгъ подъ мышкой; даже господинъ совѣтникъ канцеляріи отправился въ свое министерство; должно полагать, что онъ ужасно много работаетъ, потому что онъ страшно худъ, только одни кости, да кожа.
Въ такомъ тонѣ продолжались еще нѣкоторое время донесенія о разныхъ подробностяхъ, касавшихся образа жизни хозяевъ. Графъ Броннъ слушалъ разсѣянно, такъ какъ ближайшія подробности о семейной жизни совсѣмъ незнакомыхъ ему людей какъ-то непріятно повліяли на него. Все, что онъ узналъ, казалось ему чрезвычайно мизернымъ. Онъ вышелъ въ свою собственную тѣсную гостинную и сталъ медленными шагами прохаживаться по старому, вытертому ковру. Въ домѣ все стихло, и теперь эта самая тишина производила на него такое же непріятное впечатлѣніе, какъ стукъ и шумъ, при его пробужденіи, отъ хожденія, неизбѣжнаго при хозяйственныхъ хлопотахъ. Съ кислою миною сталъ онъ разсматривать меблировку своей комнаты: бѣлыя занавѣски на окнахъ, подхваченныя красными шнурками; вдоль стѣнъ стояли: диванъ, двое креселъ и нѣсколько стульевъ, обитые порыжѣвшимъ краснымъ трипомъ, а въ углу большой письменный столъ; очевидно, что. все это находилось въ употребленіи у многихъ людей и было куплено по дешевой цѣнѣ на какомъ-нибудь аукціонѣ. Но въ то же время нельзя было не замѣтить, что тутъ были приложены всевозможныя старанія, чтобы опрятностью замѣнить недостатокъ изящества. Мѣдная рама круглаго зеркала, висѣвшаго надъ диваномъ, была такъ старательно вычищена, что блестѣла какъ грошъ, только что вышедшій изъ чеканки; а гдѣ обивка мебели подверглась опасности пострадать отъ прикосновенія слишкомъ усердно напомаженной головы, тамъ, въ предупрежденіе этого, развѣшаны были ослѣпительной бѣлизны салфеточки, вязанныя тамбурнымъ крючкомъ. Молчаливое, сдѣланное графомъ, сравненіе его теперешней обстановки съ прежнею, привело его къ самымъ грустнымъ результатамъ; гофмаршалу вдругъ захотѣлось уѣхать отсюда куда нибудь подальше, на поиски новаго, болѣе уютнаго и комфортабельнаго мѣстопребыванія; „но куда же ѣхать? куда?“ невольно проговорилъ онъ вполголоса.
Въ эту минуту кто-то осторожно постучался въ дверь и на удивленный откликъ графа: „войдите!“, въ комнату вошла фрейлейнъ Елисавета.
Андрей оказался отличнымъ физіономистомъ и знатокомъ человѣческаго сердца, судя по составленному имъ мнѣнію о молодой дѣвушкѣ. Елисавета дѣйствительно была премилое существо, на лицо которой Господь Богъ положилъ отпечатокъ самаго привлекательнаго добродушія. Веселые, темно-каріе глаза смотрѣли прямо и привѣтливо на всѣхъ безъ исключенія; румяныя щеки доказывали цвѣтущее здоровье; довольно полная, высокая грудь, пропорціональность всѣхъ частей тѣла, средній ростъ, довольно толстый, вздернутый кверху носъ и довольно большой ротъ, хотя и не могли назваться особенно красивыми, но недостатки эти скрашивались ласковымъ голосомъ при разговорѣ, улыбкой, вызывавшей двѣ ямочки на ея щекахъ и выказывавшей два ряда бѣлыхъ, какъ слоновая кость, хотя тоже немного длинныхъ зубовъ. Какъ видите, она не могла назваться красавицею, не обладая правильностью чертъ лица, которое такъ цѣнится утонченными знатоками всякаго изящества; даже руки и ноги были у ней грубоваты и не имѣли хорошей формы, какая обыкновенно требуется отъ идеальныхъ красавицъ; но она непремѣнно съ перваго взгляда должна была нравиться всякому, такъ много женственности было во всей ея фигурѣ. Одѣта она была въ простое ситцевое платье и въ бѣлый фартукъ съ нагрудникомъ; все это было въ высшей степени опрятно и свѣжо, также какъ скромные бѣлые рукавчики и воротничекъ, плотно прилегавшій къ ея шеѣ. Вотъ въ какомъ видѣ предстала Елисавета передъ суровые очи важнаго графа. Она принесла ему на подносѣ кофе, предназначавшійся для завтрака этого новаго жильца ихъ дома.
— Извините пожалуйста, ваше сіятельство, сказала она краснѣя, — что я сама принесла вамъ сегодня вашъ кофе; я сдѣлала это потому, что хотѣла освѣдомиться, какъ провели вы ночь на новомъ мѣстѣ: покойно-ли вамъ было и не нужно ли перемѣнить чего нибудь изъ мебели, для вашего большаго удобства?
Графъ даже немного сконфузился при ея появленіи, хотя въ молодой дѣвушкѣ не было рѣшительно ничего внушающаго, просто приличная кельнерша. Ему сдѣлалось какъ-то неловко, что она застала его въ туфляхъ и съ небрежно завязаннымъ галстукомъ. Такого рода внезапное появленіе женщины всегда возбуждаетъ въ мущинѣ желаніе произвести своею особою пріятное впечатлѣніе; въ гофмаршалѣ же это сказалось чисто вслѣдствіе инстинктивной привычки, такъ какъ онъ былъ уже пятидесятивосьмилѣтній старикъ, и заставляло его, если онъ только не окончательно терялся, приложить всѣ свои старанія, чтобы выставить себя въ самомъ выгодномъ свѣтѣ со стороны любезности. А Броннъ, которому, отъ недостатка привычки, всегда казалось крайне трудно попасть въ надлежащій тонъ при разговорѣ съ людьми мѣщанской среды, въ настоящую минуту и притомъ въ такой ранній утренній часъ такъ мало ожидалъ посѣщенія женщины, стоящей по своему положенію выше горничной, что его всегдашняя и всѣмъ извѣстная находчивость положительно ему измѣнила и онъ не нашелся сказать ей ничего особеннаго любезнаго. На ея предупредительное вниманіе онъ отвѣтилъ какими-то ничего не значащими словами, и Елисавета, поставивъ на столъ кофе, удалилась съ такою миною, по которой можно было прямо заключить, что на будущее время обязанность эту будутъ исполнять или Андрей, или Христина, но только не она сама.
Графъ остался въ высшей степени недовольнымъ собой, послѣ того, какъ ушедшая дѣвушка затворила дверь. Потомъ ему стало досадно на себя за это недовольство; какое ему въ сущности дѣло до семьи, которой онъ платитъ деньги за свою квартиру? Она стояла такъ ниже его въ общественномъ положеніи, была такъ далека отъ всѣхъ его прежнихъ свѣтскихъ знакомствъ, что ему и въ голову не приходило, чтобы онъ могъ когда нибудь познакомиться поближе и ежедневно видѣться съ совѣтникомъ канцеляріи Петерсомъ. Эта мысль опять пробудила въ его сердцѣ тоску по прошломъ, которая все еще жила въ немъ и подъ-часъ давала себя чувствовать.
— Но во всякомъ случаѣ мнѣ слѣдовало обойтись съ ней поласковѣе, говорилъ онъ самъ съ собою; — что подумаетъ эта молодая дѣвушка обо мнѣ? что я угрюмый, сердитый старикъ! А вѣдь ее зовутъ Елисаветой.
При частомъ повтореніи этого имени Броннъ погрузился въ какую-то безотчетную мечтательность. Августѣйшая принцеса, которой онъ готовъ былъ посвятить всю свою жизнь до послѣдняго издыханія, также носила имя Елисаветы. Вдругъ въ его головѣ промелькнули воспоминанія молодости; но вѣдь онъ впрочемъ мало пользовался своею молодостью, такъ что всѣ воспоминанія его вращались единственно только около придворной жизни, т. е., собственно говоря, около того свѣтила, которое освѣщало собою все его существованіе. Такъ что изъ всего перечня прошедшаго выдѣлялось ясно и несомнѣнно лишь то, что молодость прошла безвозвратно и что онъ совершенно одинокъ, причемъ настоящее очевидно убѣждало его, что онъ принималъ призраки за дѣйствительную жизнь, что онъ поступалъ безсмысленно, удаляясь отъ всякихъ близкихъ сношеній съ людьми, не имѣя въ виду никакой удободостижимой цѣли.
Всякій разъ, когда на него находило это часто повторявшееся раздумье, онъ прибѣгалъ къ занятію, которое почти всегда доставляло ему желанное развлеченіе. Время его службы совпадало еще съ тѣмъ счастливымъ періодомъ, когда было принято, чтобы посѣщавшіе иностранный дворъ принцы дарили всѣмъ высшимъ сановникамъ золотыя, украшенныя драгоцѣнными камнями, табакерки; теперь такого рода подарки замѣняютъ орденскими лентами и звѣздами, которыя конечно весьма украшаютъ человѣка и придаютъ ему особенно важный видъ, но которыя нисколько не увеличиваютъ семейныхъ сокровищъ, такъ какъ этихъ орденовъ нельзя, напримѣръ, передѣлать на браслетъ или серьги для законной супруги, или дочерей. Какъ читателю извѣстно, у Бронна не было ни жены, ни дочери, слѣдовательно, всѣ табакерки оставались въ его непосредственномъ владѣніи, и ихъ таки набралось у него порядочная колекція, хотя онъ никогда не нюхалъ табаку. Семнадцать такихъ табакерокъ съ шифрами, осыпанныхъ крупными бриліантами, уложены были по порядку въ шкатулкѣ, которая нарочно для нихъ была заказана; каждая изъ этихъ табакерокъ находилась въ футлярѣ, съ надписью по поводу какого именно торжественнаго случая, отъ чьихъ именно милостивыхъ щедротъ и когда полученъ былъ этотъ драгоцѣнный знакъ монаршаго вниманія; а на самомъ видномъ мѣстѣ находился такого-же рода подарокъ, полученный имъ по случаю обрученія принцесы Елисаветы, удивительно похожій портретъ которой красовался на крышкѣ табакерки и въ главахъ вѣрноподданнаго обожателя его оригинала затмѣвалъ собою блескъ двадцати, окаймлявшихъ его, большихъ бриліантовъ. Къ обзору этой самой колекціи онъ и прибѣгалъ всякій разъ въ часы одолѣвавшей его тоски. Портретъ принцесы напоминалъ ему какой нибудь извѣстный моментъ его собственной придворной служебной дѣятельности; но и другія табакерки вызывали также въ его душѣ разныя воспоминанія, на которыхъ онъ охотно останавливался. Шкатулка эта заключала въ себѣ, такъ сказать, всю его біографію, а пробѣлы ея наполнялись незатмѣваемымъ изображеніемъ обожаемаго существа.
Безконечно тянулись скучные дни. Но въ груди всякаго живаго человѣка непремѣнно существуетъ потребность сжиться какъ нибудь съ своимъ новымъ положеніемъ, даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда этотъ человѣкъ хочетъ идти наперекоръ судьбѣ и геройски рѣшился не поддаваться вліянію, смягчающихъ его тягостное положеніе, обстоятельствъ. Графъ также попытался сдѣлать это, именно такимъ способомъ, который говорилъ въ пользу его благихъ намѣреній; черезъ нѣсколько дней послѣ своего переѣзда на занимаемую имъ теперь квартиру, онъ, къ величайшему своему удивленію, замѣтилъ, что уже начинаетъ привыкать къ скромной, окружающей его обстановкѣ. Нѣкоторыя, даже имъ самимъ неясно сознаваемыя впечатлѣнія совершили въ его душѣ переходъ отъ недовольства и озлобленія первыхъ часовъ къ наступавшему теперь чувству покорности судьбѣ и примиренія съ тѣми обстоятельствами, въ какія поставила его жизнь. Его сталъ понемногу занимать простой бытъ этихъ людей средней руки, обыденный ходъ котораго доносился до его слуха нѣкоторыми отдѣльными звуками: то совѣтникъ канцеляріи уйдетъ изъ дома на службу и воротится черезъ нѣсколько часовъ обратно; то канарейка прощебечетъ гдѣ-то въ заднихъ комнатахъ свою незатѣйливую пѣсню; то послышится легкая походка фрейлейнъ Елисаветы, которая, проходя мимо его дверей по коридору, старалась ступать еще осторожнѣе; то прозвучитъ ея голосъ въ разговорѣ съ кухаркою, которую такъ и не отъучили кричать и она по прежнему продолжала разговаривать какъ съ глухими. Такимъ образомъ графъ Броннъ могъ думать, что онъ уже не совсѣмъ одинъ; въ его непосредственномъ сосѣдствѣ совершалось хлопотливое движеніе домашней жизни, что нѣсколько примирило его съ одиночествомъ, отнимая этимъ у послѣдняго его горечь. Всѣ эти впечатлѣнія оказались совсѣмъ новыми для гофмаршала; онѣ конечно не могли навести его на воспоминанія о родительскомъ домѣ, по той простой причинѣ, что тамъ все шло совсѣмъ иначе. И въ его воображеніи носились смутныя предположенія о томъ, что такое существованіе въ тихомъ семейномъ кружкѣ должно было имѣть своего рода прелесть успокоительнаго характера; совѣтникъ канцеляріи, не смотря на свои скудныя матеріальныя средства, былъ обладателемъ большаго богатства, въ которомъ ему, высокопоставленному графу, судьба отказала, — у него были дѣти, съ которыми ему не грозило полнѣйшее одиночество въ старости. Совсѣмъ неожиданныя открытія дѣлалъ графъ въ своемъ сердцѣ и притомъ иногда поводомъ къ этому служили самыя мелочныя, пустыя обстоятельства. Въ коридорѣ, вплоть у самыхъ дверей его комнаты, стоялъ низенькій, разшатавшійся на своихъ ножкахъ, кухонный шкафъ, на которомъ обыкновенно оба мальчика, сыновья хозяина, располагались закусывать вечеромъ, по возвращеніи изъ школы, остатками дневной ѣды, прибереженной для нихъ заботливою сестрою. Хотя это мѣсто было не совсѣмъ удобно для ѣды, но мальчики очень охотно садились на этотъ шкафъ, свѣсивъ ноги, и болтая ими, стучали каблуками въ его дверцы черезъ одинаковые интервалы, что издали напоминало глухой звукъ турецкаго барабана, и вели между собою разговоры о маленькихъ недавнихъ происшествіяхъ школьной жизни. Въ это время, графъ Броннъ, расхаживавшій по своей комнатѣ, обыкновенно останавливался на одномъ мѣстѣ и слушалъ, какъ мальчики вели рѣчь о Корнеліи Непотѣ, о предстоявшемъ катаньѣ на конькахъ, и о числѣ жителей на Сандвичевыхъ островахъ; тогда, какъ будто изъ-за густаго сѣраго тумана, навѣяннаго длиннымъ рядомъ годовъ, возникали въ его умѣ воспоминанія о его собственной жизни въ этомъ возрастѣ. Выражалось ли въ этомъ мысленномъ возвратѣ къ прошедшему стремленіе дать другое направленіе своей настоящей жизни — онъ и самъ не могъ объяснить этого; но въ его груди тихо шевелилось что-то похожее на грусть о чемъ-то безвозвратно потерянномъ. Первымъ слѣдствіемъ такого размягчающаго сердце настроенія было рѣшительное намѣреніе графа сдѣлать визитъ своему хозяину. Неловкое воспоминаніе о встрѣчѣ съ фрейлейнъ Елисаветою, которая уже затѣмъ болѣе не показывалась, можетъ быть тоже отчасти повліяло на такой рѣшительный шагъ; по природной добротѣ своего сердца, старый сановникъ упрекалъ себя за то, что не выразилъ какъ слѣдуетъ своей благодарности за оказанное ему вниманіе. И такъ, онъ облекся въ новый черный сюртукъ, къ петлицѣ котораго прикрѣпилъ розетку изъ разныхъ орденскихъ лентъ, и повелъ рукою по своимъ щекамъ и подбородку, чтобы убѣдиться, что бритва сдѣлала свое дѣло исправно. Когда имѣется въ виду отправиться съ визитомъ въ домъ, гдѣ находится молодая дѣвушка, то даже и въ старикѣ проявляется по привычкѣ нѣкоторая заботливость о своемъ туалетѣ и наружности; я никогда не повѣрю тому, кто захотѣлъ бы опровергать этотъ фактъ. Графъ Броннъ впрочемъ имѣлъ еще весьма пріятное лицо, а его спокойныя движенія и важная осанка дѣлали его наружность еще болѣе представительною.
Хотя двери помѣщенія хозяина были только въ нѣсколькихъ шагахъ отъ комнатъ, занимаемыхъ графомъ, и при переходѣ черезъ коридоръ онъ не рисковалъ подвергнуться простудѣ отъ вѣтра или дурной погоды, тѣмъ не менѣе онъ натянулъ на свои руки пару свѣтло-сѣрыхъ перчатокъ, а на голову надѣлъ свой цилиндръ. Затѣмъ онъ постучался у дверей и вошелъ въ комнату совѣтника канцеляріи Петерса.
Совѣтникъ былъ однихъ лѣтъ съ графомъ, но казался гораздо старѣе его. Жизнь, полная труда и лишеній, положила свой отпечатокъ на его лицо. Глубоко впалые глаза тускло смотрѣли изъ-за сильныхъ очковъ; на половину сѣдые волосы, зачесанные за большія, безобразно торчавшія уши, спускались взъерошенными прядями на воротникъ платья; верхняя губа совсѣмъ ввалилась, отчего носъ и подбородокъ почти сходились вмѣстѣ; цвѣтъ лица былъ совершенно желтый; длинная, сухая, сгорбленная фигура его была облечена въ поношенный черный фракъ и такого же цвѣта панталоны, которыя на мѣстѣ кармановъ, отъ частаго ежедневнаго прикосновенія къ нимъ руками, засалились до того, что даже лоснились. По привычкѣ, свойственной всѣмъ близорукимъ людямъ, онъ подошелъ въ вошедшему гостю почти вплоть и спросилъ.
— Съ кѣмъ имѣю честь?…
Гофмаршалъ еще не успѣлъ назвать себя, какъ Елисавета уже въ одну минуту встала съ своего мѣста и, перебивъ своего отца на полуфразѣ, краснѣя, объяснила ему, кто такой этотъ посѣтитель. Честь такого визита, повидимому, не сдѣлала на совѣтника канцеляріи особеннаго впечатлѣнія; но онъ старался придать своему старческому скрипучему голосу самую пріятную интонацію, какую только можно было совмѣстить съ саксонскимъ выговоромъ к нарѣчіемъ.
— Ахъ, батюшки! Такъ это вы тотъ графъ, что поселился у насъ? почти вскрикнулъ онъ. — Вотъ оно что!… Садитесь же, ваше сіятельство. Елисавета, возьми свою работу со стола! Пожалуйте сюда, на диванъ, безъ церемоніи! Ну, какъ вамъ понравилось у насъ въ домѣ?
Графу показалось сначала, что внушительностью своего вида онъ долженъ доказать своему хозяину разницу ихъ взаимнаго общественнаго положенія и не допускать съ собою такой фамильярности обращенія. Ему очень хорошо былъ извѣстенъ этотъ чиновническій типъ между его прежними подчиненными, но онъ всегда видѣлъ ихъ благоговѣйно согбенныхъ передъ собою, тогда какъ этотъ господинъ Петерсъ повидимому и знать ничего не хотѣлъ о подобныхъ пріемахъ расплывчивой почтительности. Но такъ какъ гофмаршалъ главнымъ образомъ имѣлъ въ виду загладить свою вину передъ молодою дѣвушкою, то онъ и выказалъ во всемъ блескѣ свою утонченную любезность, на какую былъ способенъ. Разговоръ однакожъ все-таки шелъ какъ-то вяло, потому что совѣтникъ канцеляріи навелъ его сначала на страшное вздорожаніе каменнаго угля и всякаго топлива, въ виду приближающихся холодовъ, а потомъ незамѣтнымъ образомъ и довольно ловко перешелъ къ различнымъ вопросамъ внутренней государственной администраціи, высказавъ при этомъ нѣсколько довольно дѣльныхъ взглядовъ и разсужденій, которыя показались гостю уже черезъ-чуръ либеральными. Воспользовавшись тѣмъ моментомъ, когда хозяинъ пустился высказывать по этому поводу свои личныя соображенія, графъ занялся разсматриваніемъ стѣнъ и меблировки комнаты и пришелъ къ заключенію, что если его помѣщеніе было скромно, то здѣсь уже и помина не было о чемъ нибудь, имѣющемъ претензію на изящество. Во всемъ замѣтна была крайняя бережливость денежныхъ затратъ. Большое кресло и диванъ были единственною сколько нибудь покойною мебелью; плетеные стулья, комодъ и столъ, оба накрытые вязанными тамбурнымъ крючкомъ салфетками, дополняли меблировку; а зеркало въ орѣховой рамѣ и разныя фарфоровыя, разставленныя подъ нимъ вещицы, которыя конечно не имѣли въ себѣ ничего общаго съ дорогимъ и столь высоко цѣнимымъ знатоками vieux saxe’омъ, ясно доказывали чье-то желаніе, по мѣрѣ своихъ скудныхъ матеріальныхъ средствъ, придать комнатѣ болѣе красивый видъ. Съ полдюжины развѣшанныхъ по стѣнамъ литографированныхъ картинъ свидѣтельствовали своимъ присутствіемъ о той же самой потребности, но, кромѣ какъ въ этой убогой обстановкѣ, нигдѣ не могли достичь своей цѣли украшенія комнаты. Вниманіе Бронна къ рѣчамъ хозяина было отвлечено мыслью о томъ, что онъ пришелъ съ визитомъ къ людямъ, живущимъ въ такой норѣ, и кровь невольно бросилась ему въ лицо, когда у него промелькнуло въ головѣ: „А что, если-бы вдругъ увидалъ меня здѣсь кто нибудь изъ моихъ прежнихъ знакомыхъ?“ Но въ то же время онъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ благотворнаго вліянія, производимаго на него этой, пропитанной запахомъ дешовой сигары, комнаты. Елисавета между тѣмъ сидѣла противъ него свободно и непринужденно, какъ въ то утро, когда приходила къ нему. Она повидимому нисколько не стыдилась бѣдности своего жилища; она сама принимала участіе въ разговорѣ всякій разъ, когда предметъ его былъ доступенъ ея пониманію, причемъ весьма часто улыбалась, что вызывало на ея щекахъ ямочки, какъ будто, зная что на нихъ такъ любуется старый гофмаршалъ.
Послѣ этого визита, объ отдачѣ котораго, съ своей стороны, совѣтникъ канцеляріи совсѣмъ и не думалъ, установились между ними ежедневныя дружескія сношенія. Елисавета опять изрѣдка стала заходить при удобныхъ случаяхъ въ комнату графа, чтобы поболтать съ нимъ немножко и посидѣть у него съ четверть часа. Ее влекло къ нему какое-то материнское чувство; ей было жалко этого одинокаго старика. Потомъ она предложила ему готовить для него на ихъ кухнѣ, такъ какъ до сихъ поръ онъ посылалъ за обѣдомъ въ одинъ изъ городскихъ ресторановъ; и если съ самаго начала гофмаршалъ насмѣшливо относился къ незатѣйливости своего графскаго стола, то тѣмъ не менѣе находилъ его вкуснымъ и нисколько невреднымъ для своего желудка. Обоюдныя посѣщенія продолжались. Петерсъ дѣлался все болѣе и болѣе простъ въ обращеніи съ графомъ, такъ что иногда приглашалъ его даже придти отобѣдать съ ними, чѣмъ Богъ послалъ. Обыкновенно это случалось тогда, когда дочь приготовляла ему какое нибудь любимое его кушанье; въ подобныхъ случаяхъ онъ безъ всякой церемоніи прямо, безъ спроса, отворялъ двери въ комнату сосѣда и громко говорилъ:
— Пойдемте обѣдать вмѣстѣ, ваше сіятельство! Какой у насъ сегодня соусъ изъ кислой капусты, — чудо! При этомъ бывало даже иногда, что онъ, въ порывѣ добродушія, безъ всякой церемоніи трепалъ его сіятельство по плечу.
Въ душѣ Бронна отъ времени до времени все еще возмущалось его чувство гофмаршальскаго самолюбія при такомъ черезъ-чуръ дружескомъ обращеніи съ нимъ его хозяина, и въ такія минуты ему хотѣлось дать замѣтить ему неумѣстность подобной фамильярности; но, не смотря на щедро разсыпаемое хозяиномъ титулованіе своего жильца „вашимъ сіятельствомъ“, онъ повидимому нисколько не считалъ для себя особенною честью такое знакомство и обходился съ графомъ, какъ съ человѣкомъ себѣ равнымъ. Но вѣдь въ сущности этого никакъ не слѣдовало допускать. Подобнаго сближенія навѣрное никогда бы и не послѣдовало, если бы совѣтникъ канцеляріи не обладалъ магнитомъ, въ лицѣ его милой дочки. Вѣдь въ сердцѣ каждаго человѣка сказывается потребность привязаться къ чему нибудь — это уже непреложный законъ природы. Поэтому, ради Елисаветы, къ которой графъ съ каждымъ днемъ чувствовалъ все болѣе влеченія, онъ прощалъ ея отцу все. Потомъ онъ постепенно привыкъ слушать канцелярскій юморъ старика, привыкъ смотрѣть, на смѣющіеся, темно-каріе глаза его дочки, такъ что нечувствительно для него самого все болѣе и болѣе скрѣплялись узы, привязывавшія его къ этому простому семейству.
Но еще удивительнѣе было то, что гофмаршалъ въ скоромъ времени, нисколько не замѣчая всего неприличія для него такой неподходящей компаніи, снизошелъ до знакомства съ немногими пріятелями Петерса и не чуждался ихъ общества. Въ декабрѣ старикъ Петерсъ праздновалъ день своего рожденія. Графъ былъ также приглашенъ въ числѣ прочихъ гостей и явился акуратно въ половинѣ восьмаго часа вечера, приславъ впередъ себя приличный случаю подарокъ: корзинку съ шестью бутылками превосходнаго рейнвейна. Кружокъ собравшихся у Петерса посѣтителей былъ не великъ, и гофмаршалъ нашелъ тамъ: отставнаго подполковника — стариннаго школьнаго товарища хозяина, молодаго пріятной наружности чиновника гражданской службы, который былъ отрекомендованъ ему какъ дальній родственникъ, по фамиліи Эдуардъ Тюмлеръ, и двухъ какихъ-то невзрачныхъ пріятельницъ дочери хозяина. На столѣ горѣла простая фаянсовая лампа, а на комодѣ двѣ свѣчи; въ углу болтала и смѣялась молодежь; а трое стариковъ размѣстились на болѣе покойной мебели — двое на диванѣ, одинъ на креслѣ. Елисавета съ озабоченнымъ видомъ хлопотала объ ужинѣ, и глаза графа слѣдили за ней съ искреннею благосклонностью.
— Не правда-ли, какая превосходная телятина и какъ великолѣпно зажарена! кликнулъ Петерсъ, при появленіи въ дверяхъ коренастой Христины съ этимъ лакомымъ блюдомъ, между тѣмъ какъ Андрей, съ спокойнымъ, величавымъ и нѣсколько презрительнымъ видомъ, клалъ на столъ порученные его вниманію желѣзные вилки и ножи, съ деревянными черенками. Рейнвейнъ привелъ все маленькое общество въ такое благодушное настроеніе, что Броннъ началъ даже разсказывать разныя исторіи изъ придворной жизни, между прочимъ, какъ одинъ такой-то король извѣстилъ его августѣйшаго монарха о своемъ посѣщеніи въ такое-то именно время, и какъ вдругъ высочайшій посѣтитель, вслѣдствіе какихъ-то политическихъ соображеній, пріѣхалъ цѣлою недѣлею ранѣе назначеннаго имъ самимъ срока.
— Можете вы себѣ представить мое смущеніе при такой неожиданности, господа! сказалъ онъ своимъ собесѣдникамъ, которые всѣ превратились въ слухъ: — нужно было устроить илюминацію въ дворцовомъ саду и заставить бить всѣ фонтаны!…
— Шутка-ли, сколько съ этимъ хлопотъ! перебилъ его Петерсъ.
— Когда успѣть приготовить все это? гдѣ вдругъ взять необходимыхъ для этого людей? продолжалъ графъ.
— Для этого достаточно было одной роты фейерверкеровъ, замѣтилъ подполковникъ.
— Нѣтъ! гдѣ же тутъ обойтись этимъ количествомъ людей? Мы проработали всю ночь, я самъ совсѣмъ не ложился спать — и къ вечеру все было готово. Сказавъ это, графъ обвелъ всѣхъ присутствующихъ глазами, какъ-бы ожидая увидѣть на всѣхъ лицахъ выраженіе изумленія и восторга.
— Да, хлопотливое это дѣло, нечего сказать! произнесъ Петерсъ какъ-бы себѣ подъ носъ; а подполковникъ ограничился лишь тѣмъ, что надувъ щеки, выпустилъ изъ себя струю воздуха и слегка посвисталъ при этомъ.
Большинство людей всегда чувствуютъ себя внутренно удовлетворенными, когда имъ представляется случай поораторствовать; графъ Броннъ по природѣ своей былъ совсѣмъ не болтунъ, но это невинно-веселое настроеніе духа, въ которое онъ былъ приведенъ выпитымъ рейнвейномъ, сдѣлало его таковымъ на этотъ вечеръ; ему показалось, что его разсказы всѣхъ заинтересовали и онъ, довольный собою, ушелъ къ себѣ.
„Я очень пріятно провелъ нынѣшній вечеръ“, вполголоса сказалъ онъ самъ себѣ; но потомъ имъ опять овладѣло чувство презрительнаго сожалѣнія въ себѣ, гофмаршалу, который могъ находить удовольствіе въ подобномъ обществѣ, и при этой мысли его хорошее расположеніе вдругъ исчезло, такъ что онъ, сердитый и недовольный, легъ въ постель. Да, нелегко разстаться съ привычками, которыя складывались цѣлыми годами, и совершенно отказаться отъ своихъ прежнихъ воззрѣній, даже и тогда, когда пара прекрасныхъ темно-карихъ глазъ освѣщаетъ собою переходный путь отъ прошедшаго къ настоящему!
Однакожъ, онъ сдѣлалъ еще болѣе рѣшительный шагъ въ этомъ направленіи. Это было двадцать четвертаго декабря. Елисавета рано утромъ зашла къ нему и убѣдительно просила его придти въ сумерки посидѣть къ его отцу, чтобы не проводить такого вечера грустно совсѣмъ одному. Какъ будто въ туманѣ, далеко-далеко, представилось гофмаршалу время его собственнаго дѣтства, и потомъ воспоминаніе объ этомъ торжественномъ днѣ все яснѣе выплывало въ его воображеніи, какъ-бы принося съ собою даже самый запахъ елки. „Канунъ Рождества!“ произнесъ онъ почти шопотомъ; — да, въ этотъ вечеръ дѣйствительно какъ-то еще больше чувствуется одиночество, когда вокругъ себя не кого порадовать чѣмъ нибудь».
— Такъ вы придете? повторила молодая дѣвушка свое приглашеніе графу, который изъявилъ свое согласіе молчаливымъ пожатіемъ ея руки. Теперь нужно было подумать о томъ, чтобы что нибудь принести также для елки и съ своей стороны, и потому онъ отправился, въ сопровожденіи своего слуги Андрея, за разными покупками и воротился домой черезъ нѣсколько часовъ съ цѣлымъ ворохомъ всякихъ вещей, которыя несъ за нимъ его лакей. Броннъ узналъ теперь новое наслажденіе, наслажденіе дарить другихъ, чего онъ прежде никогда не дѣлывалъ, — такъ что его сердце, склонное въ благороднымъ побужденіямъ, благословляло людей, давшихъ ему случай испытать подобное наслажденіе. Онъ велѣлъ опять позвать Елисавету къ себѣ, чтобы передать ей подарки, предназначенные для ея отца и братьевъ; а большую корзину, въ которой находились вещи, назначенныя для нея самой, онъ просилъ ея открыть лишь послѣ раздачи остальныхъ подарковъ, и она обѣщала ему, что даже и непритронется въ ней до того времени. Когда, наконецъ, раздался сигнальный звонъ колокольчика и мальчики, сгоравшіе нетерпѣніемъ въ своемъ заточеніи, куда ихъ заключили на время праздничныхъ приготовленій, вдругъ выскочили изъ спальной и увидали въ открытую дверь ярко освѣщенную елку, съ звѣздою на верху, которая какъ будто возвѣщала имъ, что новорожденный Христосъ принесъ съ собою радость всѣмъ, способнымъ ощущать ее въ эту блаженную минуту, — то у нихъ обоихъ вырвался изъ груди такой крикъ неподдѣльнаго восторга, что онъ какъ будто оживилъ это скромное жилище, а на глазахъ одинокаго стараго холостяка вызвалъ слезы. Лица мальчиковъ положительно сіяли счастіемъ.
— Благодарствуйте, ваше сіятельство! сказалъ старшій изъ мальчиковъ, подходя къ графу, поспѣшно расшаркиваясь передъ нимъ и любуясь полученными имъ сокровищами.
— Большое вамъ спасибо, ваше сіятельство! повторилъ вслѣдъ за нимъ и меньшой свою благодарность.
— Отлично! превосходно! твердилъ совѣтникъ канцеляріи, низко нагибаясь, чтобы разсмотрѣть полученныя имъ самимъ вещи: мѣховую шапку, ящикъ съ сигарами и еще кое-какія мелочи.
А Елисавета, вся красная отъ удовольствія, подошла къ графу, взяла его на обѣ руки и сказала:
— Вы сдѣлали мнѣ уже слишкомъ богатый подарокъ.
Броннъ между тѣмъ получилъ въ свою очередь пару туфель съ своимъ шифромъ, вышитыхъ собственноручно Елисаветою, и надъ которыми онъ долго стоялъ, до глубины души тронутый ея вниманіемъ.
— Вы сдѣлали мнѣ еще болѣе цѣнный подарокъ, отвѣтилъ онъ ей. — Вы пріютили въ своей семьѣ одинокаго пришлеца на чужой сторонѣ; это такое благодѣяніе, цѣну котораго я только теперь постигаю вполнѣ!
— Ну, что же ты стоишь? бросайся къ нему въ объятія и поцѣлуи его за все, чѣмъ онъ надѣлилъ насъ! простодушно перебилъ Петерсъ эти обоюдныя изліянія благодарности.
Елисавета просто, безъ всякаго жеманства, подставила графу свою щеку, на которой тотъ запечатлѣлъ крѣпкій поцѣлуй, осчастливленный до крайности этимъ позволеніемъ.
— Вотъ такъ-то лучше! добавилъ старикъ Петерсъ.
Поздно воротился Броннъ въ свою комнату. Можетъ быть въ первый разъ послѣ своего удаленія отъ двора, онъ всецѣло отдался настоящему, которое на нынѣшній день положительно оторвало его отъ прошедшаго. Въ какомъ-то непонятномъ для самого себя настроеніи легъ онъ въ постель, но никакъ не могъ заснуть; изъ кухни до него доносились веселые голоса Христины и Андрея, которые также получили на елкѣ богатые подарки. «Какой же однако чудакъ совѣтникъ канцеляріи, подумалъ онъ и невольно улыбнулся; — я самъ ни за что не осмѣлился бы попросить у его дочери позволенія поцѣловать ее!»
За послѣднія недѣли въ старикѣ гофмаршалѣ произошла большая перемѣна: онъ сталъ размышлять о самомъ себѣ и о жизни вообще; конечно, эти размышленія явились у него уже очень поздно, — впрочемъ, этого нельзя сказать до той самой минуты, пока человѣкъ не сомкнулъ своихъ глазъ навѣки. При дворѣ онъ безконечно вращался въ многочисленномъ обществѣ, но тамъ ни отъ кого не встрѣчалъ искренняго къ себѣ расположенія, а скорѣе самъ безсознательно былъ расположенъ къ этимъ людямъ; благоговѣйное обожаніе и преданность, которыя онъ повергалъ къ стопамъ августѣйшей владычицы своего сердца, подъ конецъ просто обратились у него въ привычку. И при всемъ томъ, онъ постоянно оставался одинокимъ въ этой толпѣ; онъ глубоко сознавалъ это теперь, находясь въ тихой, скромной, семейной средѣ, которая пріютила его у себя, и чувствовалъ, что ему необходимо ухватиться за эту семью, какъ на свое послѣднее прибѣжище. И всякій разъ, когда на него находили такія думы, ему мерещились ласковые, темно-каріе глаза молодой дѣвушки. Что именно заставляло его потомъ подходить иногда къ зеркалу и тщательно разсматривать свое лицо, чтобы провѣрить, насколько велико было вліяніе руки всеразрушающаго времени, — онъ не могъ дать себѣ въ этомъ положительнаго отчета.
Вслѣдствіе преобладанія въ его головѣ подобнаго рода думъ и размышленій, случалось иногда, что графъ въ своемъ уединеніи не вполнѣ сознавалъ то, что онъ дѣлалъ; точно также случилось, что онъ, однажды, въ концѣ января, отправившись гулять, продлилъ свою прогулку долѣе обыкновеннаго, повидимому совершенно забывъ, что дрезденскій климатъ нисколько не похожъ на климатъ Италіи. Холодный восточный вѣтеръ продулъ его насквозь; онъ простудился и схватилъ такой грипъ, какого съ нимъ никогда не бывало при дворѣ. Докторъ уложилъ его въ постель и прописалъ лекарство. Странное дѣло! Гофмаршалу, закутанному въ одѣяло, больному, казалось, что никогда еще ему не было такъ хорошо, какъ теперь! Всѣ въ домѣ старались ходить на цыпочкахъ и говорить шопотомъ, доходившимъ до слуха больнаго, который сдѣлался въ этихъ четырехъ стѣнахъ главнымъ предметомъ вниманія ихъ обитателей; всѣ заботились о немъ, а Елисавета даже варила для него особенный бульонъ. Пока лихорадочное состояніе все усиливалось, Андрей сидѣлъ цѣлыя ночи, при свѣтѣ маленькой лампочки въ гостиной, рядомъ съ его спальнею; и когда однажды вечеромъ, докторъ, послѣ своего обычнаго визита, вышелъ въ другую комнату и сказалъ успокоительнымъ тономъ: «ну, теперь уже все пойдетъ хорошо!», то больному вдругъ стало ясно все то, что онъ смутно подозрѣвалъ.
Было уже далеко за полночь. Броннъ лежалъ въ полузабытьѣ. Дверь въ гостинную отворилась, кто-то ступалъ по ковру едва слышною походкою, а заснувшій тѣмъ временемъ Андрей вдругъ очнулся, вскочилъ на ноги и ужасно громко отвѣтилъ что-то на сдѣланный ему вопросъ. Вслѣдъ затѣмъ, что-то зашелестило и тихо скрипнула дверь въ спальную. Броннъ, который между тѣмъ совсѣмъ очнулся, заврылъ глаза и почувствовалъ, какъ Елисавета осторожно подошла къ его постели и, нагнувшись, внимательно посмотрѣла ему въ лицо. Черезъ нѣсколько секундъ видѣніе скрылось, и все опять по прежнему стало тихо.
Но за то сердце больнаго заговорило громче: «Я люблю Елисавету!» прошептали его губы, и онъ простиралъ въ пустое пространство свои руки, какъ будто желая удержать ими мимолетно явившійся ему образъ. — «Милосердый Боже! возврати мнѣ здоровье, дай мнѣ вкусить земнаго счастія, котораго я никогда не испытывалъ! она будетъ моею женою!» Такъ молился онъ; глаза его наполнились слезами; онъ заметался на своей постели, а о снѣ уже не было болѣе и помина. Какъ будто въ смутныхъ грезахъ роились въ его мозгу перемѣнчивые образы счастливаго будущаго: то видѣлъ онъ себя въ идилическомъ уединеніи вмѣстѣ съ нею; то наряжалъ ее въ дорогія платья, для представленія ея ко двору; то усаживалъ ее въ блестящій экипажъ, соображая въ то же время, какого цвѣта лучше будетъ сдѣлать ливрею, для того, чтобы все соотвѣтствовало ослѣлительной красотѣ молодой женщины. Откуда бы взялись средства, для того, чтобы окружить ее такимъ великолѣпіемъ, этого въ горячешномъ бреду не въ состояніи былъ сообразить непрактичный старикъ. Онъ не задалъ себѣ также еще другаго, весьма важнаго вопроса: «любитъ-ли его Елисавета? согласится-ли она связать свою молодую судьбу съ пятидесяти-восьми-лѣтнимъ человѣкомъ?» Но отвѣтъ на это являлся самъ собою слѣдующій: «Что же, какъ не любовь, могло заставить Елисавету пожертвовать своимъ ночнымъ покоемъ? тѣмъ болѣе, что она сама часто говорила, что любитъ поспать, и что кромѣ того она спитъ вообще такъ крѣпко, что ее и пушкою не разбудишь». Только къ утру благодѣтельный сонъ смежилъ усталые, воспаленные глаза гофмаршала.
Счастіе самый лучшій лекарь. Не смотря на безсонную ночь и на волненіе, графъ на слѣдующее утро почувствовалъ себя гораздо лучше и вскорѣ уже могъ встать съ постели и посидѣть на диванѣ, прислонясь слабою головою къ его спинкѣ, на которую была наброшена вязаная тамбурнымъ крючкомъ салфеточка. Онъ былъ, правда, еще очень, очень слабъ, но тѣмъ не менѣе уже на пути къ выздоровленію, которое пошло потомъ быстрыми шагами впередъ, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ Елисавета стала приходить къ нему часа на два, чтобы ему не было такъ скучно. Она предложила ему почитать вслухъ; а такъ какъ Броннъ не отличался большимъ знакомствомъ съ нѣмецкою литературою, то Елисаветѣ, стало быть, представлялось обширное поле для выбора чтенія.
— Извѣстна ли вамъ повѣсть нашего милаго поэта Фрейтага, подъ названіемъ: «Потерянная рукопись»? спросила она однажды.
Онъ долженъ былъ сознаться, что даже никогда и не слыхалъ о такой книгѣ.
И вотъ она стала читать, а онъ слушать. Весьма часто онъ ничего болѣе не слыхалъ, кромѣ звука ея голоса. Онъ мало обращалъ вниманія на содержаніе книги; его занимало не чтеніе, а восхищала вся ея роскошная фигура, сидѣвшая противъ его, откинувшись на спинку креселъ, и отъ которой онъ не могъ оторвать глазъ. Но Ильза все-таки интересовала его, потому что въ Ильзѣ онъ воображалъ Елисавету, наслаждающеюся вмѣстѣ съ нимъ описываемыми Фрейтагомъ прелестями деревенской жизни. Потомъ, въ своихъ мечтахъ, онъ вдругъ переносилъ ее въ блестящую придворную сферу, гдѣ она представлялась ему въ богатомъ, роскошномъ платьѣ. Наконецъ, мысленно онъ даже сталъ ревновать къ своей Ильзѣ-Елисаветѣ выведеннаго авторомъ на сцену професора, который собирался на ней жениться. Тогда онъ бралъ у нея изъ рукъ книгу и тѣмъ прерывалъ чтеніе. Болѣзненная путаница его мыслей причиняла ему сильные приливы крови къ головѣ; затѣмъ слѣдовала задушевная бесѣда; но онъ разсѣянно слушалъ то, что разсказывала ему молодая дѣвушка, потому что все его вниманіе было сосредоточено на звукѣ ея голоса. Такъ, однажды, она разсказала ему, какъ лишилась своей матери; при этомъ онъ вспомнилъ также о своей собственной матери, которая и на этотъ разъ представилась его воображенію не иначе, какъ въ тюрбанѣ съ бѣлыми страусовыми перьями; наконецъ, все это навело его на мысль, что мать его умерла Богъ знаетъ сколько лѣтъ тому назадъ, и что онъ самъ гораздо старше Елисаветы годами. Но это промелькнуло только, какъ легкое облако, на ясномъ, солнечномъ горизонтѣ его ликующей души, считавшей свое тайное предположеніе несомнѣнно вѣрнымъ.
Если чувство любви овладѣваетъ человѣкомъ въ годы графа, то она пускаетъ свои корни въ самую глубину существованія; вѣдь ужъ это въ послѣдній разъ — говоритъ само себѣ его сердце, изъ всѣхъ силъ цѣпляясь за счастіе, вслѣдствіе убѣжденія, что если оно исчезнетъ, то оставитъ послѣ себя ничѣмъ ненаполняемую пустоту, не то, что въ молодости, когда одну утраченную надежду тотчасъ же смѣняетъ другая. Пожилой человѣкъ бываетъ способенъ на самыя глупыя, достойныя сожалѣнія, выходки, когда въ немъ вспыхиваетъ пылъ юношеской страсти. Точно также и Броннъ чувствовалъ, что это уже въ послѣдній разъ; при этомъ, однако, самыя чистыя его намѣренія, не смотря на всю силу желанія, принимали оттѣнокъ благоразумія, и онъ дошелъ даже до того, что сталъ разсматривать съ практической стороны и болѣе спокойнымъ взглядомъ свое намѣреніе. «Если, — думалъ онъ, — я сейчасъ попрошу у совѣтника канцеляріи руки его дочери, то старикъ можетъ отнестись недовѣрчиво къ будущности своего дорогаго дитяти; вѣдь у меня нѣтъ никакого состоянія, а графскій титулъ хотя и льститъ самолюбію, но что стала бы съ нимъ дѣлать молодая женщина въ случаѣ своего вдовства, когда она не можетъ даже разсчитывать на полученіе мужниной пенсіи? Впрочемъ, теперь, по всей вѣроятности, о вдовствѣ нечего и думать; поэтому нужно непремѣнно положить конецъ всѣмъ этимъ сомнѣніямъ и неизвѣстности.»
Однакожъ, вообще графъ что-то медленно поправлялся послѣ болѣзни; силы все еще не возвращались къ нему, а ежедневныя справки, наводимыя имъ передъ зеркаломъ о своемъ лицѣ, приводили къ тому, что тамъ по прежнему отражался тусклый, болѣзненный взглядъ и утомленный видъ. Наконецъ, онъ надѣялся, что въ первые, болѣе теплые дни марта будетъ въ состояніи приступить въ приготовленіямъ задуманнаго имъ плана, къ осуществленію котораго онъ стремился съ такою юношескою пылкостью. Всѣ домашніе были очень удивлены, когда онъ въ одно прекрасное утро объявилъ:
— Я ѣду по дѣламъ въ Берлинъ.
Елисавета посовѣтовала ему беречь себя, но не обратила никакого вниманія на его плутовскій взглядъ, когда онъ на прощаньѣ сказалъ ей, что воротится очень скоро, и приказала Андрею взять съ собою на всякій случай теплые сапоги своего господина.
То, что старый гофмаршалъ придумалъ, доказывало, что онъ сознательно принялъ къ сердцу и воспользовался благими уроками, данными ему за послѣднее время жизнью. Онъ пришелъ къ убѣжденію, что его колекція табакерокъ — ничего болѣе, какъ мертвый капиталъ; портретъ былъ для него, конечно, предметомъ, священнымъ по воспоминаніямъ; но вѣдь онъ будетъ для него не менѣе дорогъ, если онъ велитъ вынуть изъ крышки табакерки тѣ бриліанты, которые составляли какъ-бы рамку вокругъ портрета, и замѣнить ихъ обыкновенною матовою золотою оправою. Такимъ образомъ, онъ рѣшилъ продать всѣ эти сокровища, но только не въ Дрезденѣ, гдѣ будетъ не совсѣмъ удобно сдѣлать это. Изъ Берлина онъ отправился въ Лейпцигъ, для окончательной распродажи, и воротился домой, выручивъ за все сумму въ нѣсколько тысячъ талеровъ. Потомъ начались таинственные переговоры съ адвокатомъ. Графъ очень часто уходилъ изъ дома на нѣсколько часовъ, и при каждой встрѣчѣ съ Елисаветою, раскланиваясь съ нею, бросалъ на нее вышеупомянутый плутовскій взглядъ, въ которомъ одновременно просвѣчивало внутреннее довольство и счастіе.
Такъ прошло недѣли двѣ, пока все было приведено въ полнѣйшій порядокъ. Графъ Броннъ купилъ домъ въ Лиліенгассе. Не смотря на свое поэтическое названіе, улица эта находилась въ кварталѣ, который не принадлежалъ къ разряду элегантныхъ; но вѣдь графъ не водилъ знакомства съ дрезденскою знатью и не собирался дѣлать его даже и теперь. Онъ не желалъ ничего, кромѣ тихаго счастія съ молодымъ существомъ, къ которому пылалъ юношескою любовью, и въ этомъ отношеніи домъ казался какъ-бы нарочно выстроеннымъ для него. Позади дома былъ садикъ, конечно, маленькій и между двухъ высокихъ стѣнъ сосѣднихъ домовъ, но въ немъ были также тѣнистыя мѣста.
«Вотъ тамъ-то именно мы и дочитаемъ конецъ „Потерянной рукописи“ и професоръ можетъ тогда дѣлать, что ему угодно, такъ какъ Елисавета будетъ уже моею женою», думалъ онъ съ чувствомъ чисто дѣтской радости.
Всѣ мечты о ливреяхъ и придворныхъ празднествахъ были забыты; только для него будетъ она жить, а онъ только для нея.
Теперь наступила великая минута; онъ собирался торжественно сдѣлать предложеніе своей руки и своего сердца.
Если-бы графъ въ послѣднее время былъ не такъ исключительно занятъ мечтами о своемъ личномъ счастіи, которое онъ считалъ вѣрно упроченнымъ, то онъ могъ бы замѣтить, что Елисавета нѣсколько дней была уже совсѣмъ не такъ весела, какъ прежде, и имѣла такой видъ, какъ будто у нея на сердцѣ есть какое-то горе. Когда Броннъ поспѣшно вышелъ изъ своей комнаты, съ безпокойно бьющимся сердцемъ, чтобы отправиться къ совѣтнику канцеляріи, то онъ встрѣтилъ молодую дѣвушку въ коридорѣ.
— Куда вы идете? спросила она его.
— Къ вашему батюшкѣ. Я сдѣлался теперь домовладѣльцемъ, отвѣчалъ онъ, съ трудомъ превозмогая свое волненіе.
Послѣдній намекъ, который, какъ онъ ожидалъ, долженъ былъ вызвать съ ея стороны крикъ восторга, остался незамѣченнымъ.
— Не ходите къ отцу, шепотомъ сказала ему Елисавета, — онъ нездоровъ. Ахъ, какая я несчастная!
И при этихъ словахъ слезы ручьемъ хлынули у нея изъ глазъ.
Переходъ отъ ожиданія неизрѣченной радости къ тому, что въ настоящую минуту было у графа передъ глазами, произвелъ на него тяжелое впечатлѣніе. Это показалось ему дурнымъ предзнаменованіемъ и онъ, молча, въ недоумѣніи смотрѣлъ на плачущую.
— Я подумала о васъ, о вашей добротѣ, продолжала она, — вы посовѣтуете, какъ тутъ поступить… и потому я должна все сказать вамъ.
Броннъ сдѣлалъ движеніе, какъ-бы намѣреваясь отвести дѣвушку къ себѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ, не туда! Только внѣ стѣнъ дома, подъ открытымъ небомъ, могу я свободно высказать все, что хочу. Ступайте въ большой садъ и ждите меня тамъ, на скамейкѣ, откуда видѣнъ Штрэленъ.
Она исчезла. Просьба ея о томъ, чтобы онъ шелъ такъ далеко для выслушанія, можетъ быть, тяжкихъ для его сердца признаній, непріятно поразила его; но весенній воздухъ былъ такъ теплъ, солнце сіяло такъ ясно, и притомъ это мѣсто было такъ хорошо знакомо ему, вслѣдствіе его прогулокъ тамъ вмѣстѣ съ нею. Въ то время не существовалъ еще зоологическій садъ, съ своими тѣнистыми группами деревьевъ, сдѣлавшійся теперь любимымъ мѣстомъ прогулки дрезденскихъ жителей. Графъ вышелъ изъ дома поспѣшною походкою, но скоро однакожъ сталъ постепенно успокоиваться и пошелъ тише. Природа своимъ вліяніемъ утишила бурю, поднявшуюся въ его душѣ. Неужели для него должна была опять наступить суровая зима, между тѣмъ какъ вокругъ улыбалась весна, призывающая весь міръ къ новой жизни? Направо отъ скамьи, на которую онъ сѣлъ, разстилались зеленымъ ковромъ рекницскіе холмы, деревья покрывались роскошною листвою, въ воздухѣ зеленѣла веселая пѣсня жаворонка; для всего міра начинался праздникъ любви. А по небесному своду тихо плыли легкія, отдѣльныя облака.
«Такъ и ея печаль пройдетъ, какъ это мимо проносящееся облако, подумалъ Броннъ, стараясь улыбнуться. — Дѣвичьи слезы то же, что весенній дождь».
Но, тѣмъ не менѣе, ему все-таки было жаль ее.
Скамейка, на которой онъ сидѣлъ, находилась подъ развѣсистымъ дубомъ, и вообще листва деревьевъ была еще такъ нѣжна, что сквозь ее можно было различать предметы на довольно дальнее разстояніе. Онъ сталъ смотрѣть по направленію къ городу и увидѣлъ женскую фигуру, въ голубомъ платьѣ, которая нерѣшительною походкою приближалась въ нему. Это была Елисавета.
Она молча сѣла возлѣ него на скамейку и, опустивъ голову, стала чертить зонтикомъ по землѣ; на ея рѣсницахъ повисли крупныя слезы. Болѣе продолжительное молчаніе становилось неловкимъ. «Вотъ я сейчасъ удивлю ее моимъ предложеніемъ и сообщу ей, что я уже купилъ въ Лиліенгассе домикъ для нашей будущей жизни вдвоемъ», подумалъ Броннъ; — «это неожиданное счастіе навѣрное прогонитъ тотъ признакъ несчастія, который она создала въ своемъ воображеніи». Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ начать, послышался тихій, робкій, какъ-бы сдерживающій рыданія, голосъ Елисаветы, которая сказала:
— Не смотрите на меня, пожалуйста. Хотя я съ полнымъ довѣріемъ обращаюсь къ вамъ, разсчитывая на вашу дружбу, но тѣмъ не менѣе мнѣ будетъ очень трудно говорить съ вами. Вы нѣсколько разъ видѣли у насъ Эдуарда Тюмлера, но вы не знаете его. Если-бы онъ осмѣлился поближе познакомиться съ вами, то вы навѣрное полюбили бы его. Онъ благородный человѣкъ, лучше котораго, я думаю, не найдется во всемъ мірѣ. На Пасху будетъ ровно два года, какъ онъ объяснился мнѣ въ любви; но тогда онъ еще не имѣлъ прочнаго служебнаго положенія и мы ждали, когда онъ получитъ его. Въ ноябрѣ, его сдѣлали докладчикомъ въ правленіи; однако мы все еще не рѣшались думать о свадьбѣ, потому что онъ очень молодъ. Но, третьяго дня, онъ пришелъ, наконецъ, къ отцу и просилъ у него моей руки. А отецъ наотрѣзъ отказалъ ему, говоря, что онъ не хочетъ подвергать свою дочь всѣмъ непріятностямъ бѣдности, зная по собственному опыту, какъ отзываются на женщинѣ постоянныя заботы о насущномъ хлѣбѣ, потому что моя мать умерла, вслѣдствіе ежедневныхъ, разнаго рода, лишеній, — и что онъ не хочетъ погубить такимъ же образомъ свою дочь.
Сказавъ это, она залилась слезами. Броннъ сидѣлъ возлѣ нея въ состояніи невыразимаго оцѣпенѣнія. Какъ будто спугнутыя цѣлою стаею грозныхъ демоновъ, разлетѣлись мгновенно и закружились вихремъ всѣ его мечты и надежды. Ему казалось, что онъ долженъ ухватиться за что нибудь, чтобы не погрузиться въ бездну отчаянной пустоты, изъ которой, въ послѣдніе мѣсяцы, извлекли его грезы о возможности запоздалаго счастія. Нѣтъ! неужели это правда? Неужели онъ долженъ потерять то, что постоянно, какъ свѣтлый призракъ, носилось у него передъ глазами и въ его воображеніи? потерять все то, съ чѣмъ связано все его земное существованіе? Съ отчаяніемъ утопающаго, который, для своего спасенія, хватается за соломенку, онъ подумалъ, что вѣдь она не сказала, любитъ ли сама молодаго человѣка.
— А вы… любите Тюмлера? спросилъ онъ, едва переводя духъ, потому что въ ея отвѣтѣ на этотъ вопросъ заключалось для него все.
Елисавета отерла свои слезы. Въ равнодушномъ ко всему остальному эгоизмѣ любящаго сердца, она и не подозрѣвала того страшнаго, невыразимаго горя, которое причиняла своими словами сердцу бѣднаго, стараго гофмаршала.
— Могла ли я не полюбить его? сказала она, краснѣя и еще ниже опуская голову, чтобы скрыть свое смущеніе. — Я ни за что не откажусь отъ него… лучше умереть, чѣмъ не быть его женою. Мой отецъ самъ былъ еще бѣднѣе, когда женился на моей матери, а между тѣмъ они жили между собою согласно и счастливо. Я безъ ропота готова перенести вмѣстѣ съ Эдуардомъ всякія лишенія!
Она смѣло подняла голову, какъ-бы гордясь своею юношескою энергіею, которая придавала ей столько твердости.
— Мы хотимъ попробовать преодолѣть упрямство моего отца, продолжала дѣвушка, — и потому разсчитываемъ на вашу помощь. Вы всегда относились ко мнѣ съ такою, истинно отеческою добротою — не откажитесь устроить теперь мое счастіе. Ваше мнѣніе всегда имѣло большой вѣсъ въ нашемъ семействѣ… замолвите слово за меня и за Эдуарда; скажите, что мы будемъ работать. Я крѣпка здоровьемъ, а Эдуардъ человѣкъ способный, который можетъ, со временемъ, составить себѣ карьеру; умоляю васъ, будьте нашимъ ходатаемъ!
У графа сильно застучало въ вискахъ, сухіе глаза горѣли, а въ головѣ безсвязно кружились событія изъ его прошедшей и настоящей жизни. Передъ нимъ возставали неясные образы людей изъ сферы его придворныхъ знакомыхъ, которые, съ насмѣшливымъ видомъ, дразнили его. «Какъ поживаете, ваше сіятельство? Что взяли? остались съ носомъ, ваше сіятельство»? звенѣло у него въ ушахъ; ему казалось, что онъ теряетъ разсудокъ и онъ быстро всталъ съ своего мѣста.
— Идите домой, сказалъ онъ, дѣлая надъ собою невѣроятное усиліе, — я повидаюсь съ вашимъ батюшкою!
Взглянувъ на него, Елисавета испугалась той страшной перемѣны, которая произошла въ чертахъ лица ея стараго друга.
— Что съ вами? вы больны? громко вскрикнула она.
— Домой! домой! твердилъ ей Броннъ.
И она ушла отъ него безъ оглядки, потому что ея женскій инстинктъ вдругъ, съ быстротою молніи, открылъ ей настоящую причину того, что въ немъ происходило.
Графъ долго еще стоялъ на одномъ мѣстѣ и безсмысленно смотрѣлъ въ пространство. Онъ задыхался. Воображеніе все еще продолжало рисовать ему юную, роскошную красоту дѣвушки; сокровище это было теперь для него потеряно, а ему самому предстояло опять сдѣлаться тѣмъ же, чѣмъ онъ былъ прежде — одинокимъ, влачащимъ свое жалкое существованіе, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе дряхлѣющимъ человѣкомъ. Въ порывѣ безпредметной ярости, онъ сильно стукнулъ палкою о землю, такъ что она глубоко воткнулась туда, и все еще никакъ не могъ рѣшиться воротиться обратно въ городъ.
Какая-то пожилая чета, мирно прогуливавшаяся по близости подъ руку, нѣсколько разъ оборачивалась, чтобы посмотрѣть на него, пораженная его страннымъ видомъ.
— Что это съ нимъ, бѣднягою? донеслись до его слуха, сказанныя кѣмъ-то изъ нихъ слова, которыя положительно взорвали графа.
«Какое имъ дѣло до меня? терпѣть не могу любопытныхъ людей»! подумалъ онъ.
Солнце уже давно закатилось, и только тогда воротился гофмаршалъ домой, поспѣшно заперѣвъ за собою дверь на ключъ.
Дальнѣйшее даже не требуетъ никакого поясненія. Все было кончено для несчастнаго. Воспоминанія прошедшаго уже потеряли для него свою прелесть; шкатулка стояла пустая, а портретъ, въ рамкѣ изъ матоваго золота, служилъ для него какъ-бы горькимъ укоромъ, что оригиналъ его былъ главнымъ образомъ виною его безотраднаго существованія. Если-бы онъ не принесъ своихъ лучшихъ годовъ жизни въ жертву своему ребяческому стремленію къ недостижимому идеалу, то, по всей вѣроятности, теперь, по примѣру многихъ другихъ, онъ могъ бы жить въ кругу своей собственной семьи, любимый ею, какъ онъ того заслуживалъ по свойствамъ его привязчивой души! Съ юношескимъ безразсудствомъ истратилъ онъ свои сердечныя сокровища въ пустыхъ, неуловимыхъ мечтахъ, не думая о концѣ, ни разу не вспомнивъ о старческомъ возрастѣ, когда такъ сильно сказывается потребность въ нѣжныхъ заботахъ близкихъ существъ, въ виду скорой смерти, — вотъ упрекъ, который являлся сознательно передъ его глазами, сначала, впрочемъ, только мимолетно; разсуждать послѣдовательно онъ былъ въ состояніи лишь тогда, какъ стала понемногу утихать страшная буря, поднявшаяся въ его душѣ.
Послѣ безсонной, лихорадочно проведенной ночи, онъ пошелъ къ совѣтнику канцеляріи, гдѣ произошла сцена, которая его больше утомила, чѣмъ взволновала. Серьезно и торжественно сталъ онъ, отъ имени Эдуарда Тюмлера, просить у старика руки его дочери, говоря, что Елисавета, будучи теперь домовладѣлицею, смѣло можетъ выйти замужъ за человѣка безъ состоянія. Петерсъ стоялъ передъ нимъ совсѣмъ ошеломленный такимъ сообщеніемъ въ первую минуту, потомъ вспылилъ и почти закричалъ:
— Я ни отъ кого не принимаю подарковъ такого рода, и никому не позволю предлагать мнѣ ихъ! У меня самого хватитъ средствъ на то, чтобы прокормить моихъ дѣтей!
— Да никто и не думаетъ дарить лично вамъ что нибудь, отвѣчалъ графъ; — домъ купленъ на имя вашей дочери и составляетъ ея собственность; вы не имѣете въ этомъ случаѣ даже никакого права разстроивать будущее счастіе вашей дочери!
За этимъ со стороны Петерса послѣдовали горячія объятія, въ которыя графъ равнодушно позволилъ ему заключить себя, и потомъ совѣтникъ канцеляріи не находилъ даже довольно восторженныхъ словъ, чтобы выразить ему свою благодарность.
— Вы превосходный, удивительнѣйшій человѣкъ! громко восклицалъ онъ. — Да благословитъ васъ Богъ за доброе дѣло!
Тутъ онъ опять бросился обнимать графа и тихія слезы радости текли по его впалымъ щекамъ.
Елисавету почти насильно заставили придти въ комнату отца. Вся ея непринужденность въ обращеніи съ графомъ исчезла послѣ того, что произошло въ саду. Ей было очень тяжело принять отъ него такой большой подарокъ; она охотно отказалась бы отъ послѣдняго, но отъ этого зависѣло все счастіе ея жизни и потому наивный эгоизмъ всѣхъ влюбленныхъ одержалъ верхъ надъ ея нерѣшительностью.
Она вся вспыхнула и въ нѣсколькихъ несвязныхъ словахъ попыталась выразить графу свою благодарность; но на этотъ разъ уже не рѣшилась поцѣловать его.
Съ этой минуты Броннъ постоянно сидѣлъ у себя въ комнатѣ и почти совсѣмъ не выходилъ оттуда. Доставленіе счастія молодой дѣвушкѣ, посредствомъ покупки дома на ея имя, было послѣднимъ проявленіемъ чувства въ его благородной душѣ, изъ которой горечь вытѣснила потомъ все остальное. Онъ даже нѣсколько разъ раскаявался въ томъ, что сдѣлалъ; но раскаяніе это бывало только минутное и являлось только тогда, когда ему нечаянно попадалась на глаза его шкатулка; въ сущности, онъ уже былъ теперь ко всему равнодушенъ. Эта горечь постепенно убивала пламя страсти, горѣвшее въ его душѣ. Только однажды, среди ночи, онъ вдругъ вскочилъ съ своей постели; онъ чувствовалъ, что ему необходимо сейчасъ же видѣть Елисавету, чтобы потребовать у нея отчета за испытываемыя имъ муки; но, уже взявшись за ручку двери, онъ опомнился, отошелъ прочь къ окну, къ холодному стеклу котораго приложилъ свой разгоряченный лобъ — и заплакалъ какъ ребенокъ.
Броннъ сдѣлалъ свой подарокъ только съ тѣмъ условіемъ, чтобы свадьба была непремѣнно черезъ три недѣли. Ему было необходимо какъ можно скорѣе положить конецъ своимъ надеждамъ. Онъ, впрочемъ, и безъ того почти совсѣмъ не видалъ Елисаветы, которая, съ своей стороны, не осмѣливалась попрежнему зайти когда нибудь въ его комнату. Притомъ же громкіе радостные возгласы, доносившіеся такъ часто до слуха графа, становились для него невыносимо тяжелыми.
Тотчасъ послѣ Пасхи отпраздновали свадьбу. Броннъ обѣщалъ присутствовать также на этомъ торжествѣ; туалетъ его былъ уже почти оконченъ и экипажъ стоялъ у подъѣзда. Но онъ однакожъ все еще не могъ рѣшиться выйти изъ комнаты. Вдругъ дверь быстро растворилась и вбѣжала Елисавета, въ подвѣнечномъ платьѣ, съ вѣнкомъ изъ померанцевыхъ цвѣтовъ на головѣ, вся сіяющая чарующею красотою, въ еще большей степени чѣмъ прежде. Со слезами на глазахъ, она, краснѣя, обвила руками его шею и голосомъ нѣжно любящей дочери прошептавъ: «простите меня!» исчезла такъ же быстро, какъ и появилась.
Броннъ уже не понялъ значенія сказанныхъ ею словъ. Онъ сидѣлъ молча на диванѣ, въ бѣломъ галстухѣ и въ орденской лентѣ со звѣздой. Въ домѣ все стихло. Всѣ ушли въ церковь. Когда Андрей воротился оттуда, то нашелъ своего господина почти въ безсознательномъ состояніи; потрясеніе это било слишкомъ сильно для организма графа: съ нимъ сдѣлалась горячка и онъ слегъ въ постель, съ которой ему болѣе не суждено было встать. Онъ умеръ. Простой памятникъ возвышается надъ его могилой на Ильинскомъ кладбищѣ. А въ домѣ четы Тюмлеровъ въ Лиліенгассе память его свято чтится и до сихъ поръ. И онъ вполнѣ честно заслужилъ ее, этотъ добрый, благородный, старый гофмаршалъ.