Старый генерал (Деникин)
| ← Леснянская красавица | Старый генерал | В дороге (страничка из дневника) → |
| Опубл.: 1898. Источник: Разведчик. — 1898. — № 420.— С. 943—945. |
Помню, как сейчас, серое сентябрьское утро; моросит мелкий дождь и поливает беспощадно мой новый с иголочки костюм. Как-то жутко на душе в ожидании встречи с начальством и товарищами бригады, в которую я вышел из училища. Целый рой беспокойных вопросов вывел меня из того радужного, какого-то угарного состояния, которое испытывается после производства. Как встретят, примут; как сложатся новые отношения, новая жизнь…
Доска с надписью: «Управление N-ской бригады», прибитая над воротами довольно грязного каменного дома прервала мои размышления. Пропутешествовав по лужам никогда не убиравшейся грязи, сломав мимоходом шпору в темном коридоре, я взобрался наконец, по отвесной почти лестнице, приспособленной скорее для лазания, а не восхождения, в тесную неприветливую комнату и столкнулся лицом к лицу с начальством.
Обдернув без всякой нужды по старой юнкерской привычке мундир, я скороговоркой произнес формулу рапорта, несколько конфузясь и упорно глядя в одну из пуговиц стоявшего передо мною генерала, чтобы ничем не развлекаться и не спутать.
— Ну-с, молодой человек, надо служит как следует,— раздался дребезжащий голос,— а главное танцевать. У меня все молодые офицеры обязаны танцевать.
Я, признаться, несколько удивился такому вступлению и, решившись, наконец, оторвать свой взгляд от генеральской пуговицы, поднял глаза не без некоторого, однако, страха, который мгновенно рассеялся: генерал — седой и лысый старичок, с большим брюшком, как будто оттягивавшим всё его превосходительное тело вперед, глядел так приветливо, его чрезвычайно добрые глаза так ласково и добродушно улыбались, что я сразу почувствовал полное доверие к своему начальству и успокоился.
Чудак был старый генерал. Видно в молодости своей вел он широкую, разгульную жизнь, не отказывая себе ни в чём и не думая о будущем, потому что ко времени получения бригады он представлял из себя дряхлое, болезненное существо, обладавшее всеми старческими недугами. Отчего он не хотел почить от дела и, вместо того, подвергал себя лишениям и невзгодам, необходимо сопряженным со службою, не знаю.
Генерал мало занимался бригадой. Энергии не стало, старое с годами позабылось, новое усвоить не мог. Но, не надеясь — совершенно справедливо — на свои силы, он обладал замечательною способностью не умом, а сердцем отличать правду от лжи, человека дельного и умного от фразера и подхалима.
Он знал, например, что если Иван Александрович сказал так,— значит, это непременно лучшее решение, хотя Иван Александрович был самый молодой командир и иной раз довольно резко «докладывал» его превосходительству свое мнение. И бумаги старик подписывал, почти никогда не читая, будучи твердо уверен, что его не подведут и всё будет сделано, как следует.
Офицеры любили и берегли старого генерала. Добродушно подсмеиваясь в тесной кампании над его выходками, они ревниво оберегали старика от всего, что могло уронить его престиж в глазах посторонних. Работа в батареях кипела. На всех смотрах, маневрах бригада резко выделялась своей прекрасной выправкой, знанием дела, стрельбой. Одним словом, своей бесконечной добротой, без характера, без знания, без крутых мер, генерал достиг того, над чем часто безуспешно бьются люди, мощные духом и знанием.
Добрейший старик не знал даже, какою дисциплинарною властью он обладает.
Направляясь однажды в час дня в собрание, я, к удивлению своему, увидел товарища, поручика А.,— человека веселого и довольно буйного нрава, который, противно всем божеским и человеческим законам, в то время, когда все порядочные люди пьют водку, шел куда-то «в одеждах брачных», то есть в обыкновенной форме. Но удивление мое возросло еще более, когда я убедился, что А. совершенно трезв и мрачен.
— Мой друг, куда ты?
— К генералу,— буркнул А., торопливо пожав мне руку.
— А зачем?
— Для духовно-нравственного собеседования.
— Гм… Можно подумать, что ты невинен от рождения и с отчитыванием незнаком,- так тебя это обстоятельство огорчило.
— Не в том дело. Сегодня даже я, против обыкновения, прав. Но в отпуск неловко проситься, а мне до зарезу нужно.
— Куда тебе, горемыке, в отпуск, взгляни на свои скороходы.
— Мм-да, плохо,— промычал А., яростно взглянув на кокетливо выглядывавший из сапога кончик носка. — Поэтому-то я и еду на реквизицию. А то, видишь ли, отец последнее время вместо денег стал свое родительское благословение присылать.
— По «гроб» жизни нерушимое? Так. Ну, а я тем временем пойду рюмочку выпью!
А. Энергично плюнул и пошел дальше, не прощаясь.
Он кого-то «проучил», и, хотя генерал считал его правым, дело приняло такой неблагоприятный оборот, что приходилось наложить взыскание.
— Так вести себя нельзя, что за самоуправство,— горячился генерал и его брюшко на коротких ножках яростно подпрыгивало. — На сей раз объявляю вам строжайший выговор.
А. Стоял с вытянутыми по швам руками и глубокомысленно всматривался в зияющую щель своего правого носка. Приятная перспектива родительского благословения не улыбалась ему нисколько.
Вдруг генерал подошел к нему поближе и, обхватив за талию, с веселым раскатистым смехом промолвил:
— Знаете, я, когда был молод, этаких подлецов и не так еще учил.
А. просиял.
— Выше превосходительство, позвольте в отпуск съездить.
— На сколько?
— На две недели.
— Поезжайте.
— Продешевил,— думал А. на обратном пути. — Нужно было хватить двухмесячный.
Еда и питье были, казалось, важнейшими элементами в жизни генерала. И когда доктор настоятельно советовал ему в этом отношении воздержание, генерал отвечал обыкновенно:
— Чтобы я из-за каких-нибудь пяти лет жизни отказывал себе в единственном удовольствии,- нет-с, батенька.
Помню, как-то на больших маневрах отряд был под командой генерала.
Генерал только что слез с лошади (а процесс этот, признаться, доставлял ему не мало огорчения) и расположился закусывать, как подъезжает изящный молодой полковник-«момент» и изумительно вежливо обращается к генералу:
— Вам, ваше превосходительство, придется сейчас же отступать.
Генерал с выражением неподдельного ужаса посмотрел на полковника, отчаянно замотал головою, брызнул слюной и закричал:
— Ни за что! — умру, а не сдамся! Да-с, умру, а не сдамся,— и затем, сразу успокоившись, добавил: — не хотите ли закусить — милости просим.
Изящный полковник посмотрел на старика с недоумением, изобразил на лице своем тончайшую улыбку, пожал скептически плечами, но, заметив возмутительно аппетитно выглядывавший из корзины бараний бок и прочитав этикет на бутылке красного… остался.
Помню, последний раз у въезда в город, на обычном месте у мельницы встречал нас генерал, не ездивший в этом году в артиллерийские сборы.
Помню его грустную улыбку, блуждавшую на добром, осунувшемся старческом лице. Старик тихо здоровался с батареями, не различая уже их номеров. Его блуждающий взгляд тоскливо скользил вдоль длинной вереницы шести батарей, как будто прощаясь навсегда с той семьей, которой он по виду так мало интересовался и которую на самом деле так сильно любил.
Наши опасения оправдались. Генерал через две недели умер. Бригада стояла лагерем лишь в сорока верстах, но, так как в день похорон назначены были по расписанию занятия, то хоронить командира нам не разрешили.
Умер старый генерал, приехал новый; приехал и сразу «сел в канцелярию».
Целые кипы приказов, приказаний, предписаний, клонившихся к обузданию «опасного вольномыслия», посыпались, как из рога изобилия, на бедные головы наших офицеров. Бумага заела живое дело. И, если кто, в силу крайней необходимости, взбирался по головоломной лестнице в то место, откуда выходила на свет Божий такая бездна исписанной бумаги, оттуда раздавались лишь зловещие звуки:
— Не потерплю!.. Не гаупвахту!..
Повесили головы офицеры, закряхтели старые командиры, дело стало.