Старые письма (Экштейн)/РМ 1886 (ДО)

Старые письма
авторъ Эрнст Экштейн, пер. В. Р.

Оригинал: нем. Das Vermächtnis. Roman aus der Gegenwart, опубл.: 1886. — Источникъ: «Русская Мысль», кн. VII—XII, 1886. az.lib.ru

СТАРЫЯ ПИСЬМА.

(Vermächtniss). Романъ Эрнста Экштейна.

Глава I.

Рано утромъ по пустынной главной улицѣ, раздѣляющей мѣстечко Хальдорфъ на двѣ неравныя части, быстро подвигался высокій, худой мужчина, лѣтъ тридцати, съ узкимъ блѣднымъ лицомъ, въ потертомъ цилиндрѣ и смѣшномъ старомодномъ фракѣ. Сельскій учитель Карлъ Теодоръ Гейнціусъ получилъ этотъ праздничный нарядъ въ наслѣдство отъ дяди, бывшаго чуть не на четверть выше и почти вдвое толще его. Гейнціусъ, изъ экономіи и пренебреженія къ внѣшней сторонѣ жизни, удовольствовался тѣмъ, что собственноручно пересадилъ на нѣсколько дюймовъ дальше пуговицы наслѣдственнаго фрака и обрѣзалъ слишкомъ длинныя фалдочки. Въ такомъ видѣ онъ носилъ этотъ костюмъ уже седьмой годъ, и не только въ праздники и торжественные случаи, но и дома, и на службѣ. Было начало сентября — каникулы Гейнціуса, но, несмотря на это, онъ шелъ еще быстрѣе, чѣмъ въ учебное время. Палка и дорожная сумка съ надписью «bon voyage» указывали на то, что онъ собрался въ дальній путь. Минутъ черезъ пять онъ остановился у одного изъ послѣднихъ домовъ Хальдорфа и постучалъ въ полуоткрытое окно нижняго этажа.

— Здравствуй! — весело крикнулъ онъ въ окно. — Готовъ ты, Отто?

— Здравствуйте, г. Гейнціусъ! — отвѣтилъ женскій голосъ. — Не угодно ли вамъ войти на минутку? Я еще укладываю, а г. Вельнеръ только что сѣлъ за завтракъ.

Съ этими словами г-жа Урсула Захаріасъ, вдова писаря, приблизилась къ окошку, между тѣмъ какъ Отто Вельнеръ, полтора года живущій у нея на квартирѣ, крикнулъ изъ-за стола:

— Войди, Гейнціусъ! У насъ еще много времени.

— Твоя правда! — отвѣтилъ учитель, переступая черезъ порогъ.

— Сядь, Теодоръ! — сказалъ юноша лѣтъ двадцати четырехъ съ недовольнымъ выраженіемъ лица. — Это знаетъ, сколько лѣтъ пройдетъ, прежде чѣмъ прихотливая судьба опять столкнетъ насъ вмѣстѣ.

— Ну, вѣдь, не въ Америку ты ѣдешь, — возразилъ учитель. — Семь миль; развѣ это далеко, въ особенности, когда пройдетъ дорога? Правда, какъ-никакъ, путешествіе стоитъ денегъ, и если ты…

— Опять то же! Знаешь ли, Гейнціусъ, меня иногда выводитъ изъ себя твоя неразсчетливость. Конечно, школьный учитель не Крезъ, но если бы ты не тратилъ каждый грошъ на книги и инструменты и, кромѣ того, драгоцѣнное время, которое ты могъ употребить бы съ гораздо большею выгодой, не приносилъ мнѣ въ жертву, именно въ жертву…

— Да, совершенная правда, г. Гейнціусъ, — вмѣшалась въ разговоръ объемистая вдова, поднося ему чашку кофе. — Еще покойный папаша нашего г. Отто нерѣдко выходилъ изъ себя, что вы… что…

— Ну, что такое? — прервалъ Гейнціусъ. — Развѣ преступленіе, что я передавалъ этому молодцу частичку того, что могъ дать безъ ущерба себѣ? Вѣдь, ученье — мое дѣло, такъ сказать…

— Конечно. Но напрасно покойникъ…самъ г. Отто…

— Совершенно будто слышу его покойнаго отца! — сказалъ Гейнціусъ. — Знаете что, г-жа писарша? Заботьтесь больше о вашемъ кофе, между прочимъ, очень вкусномъ, и избавьте меня отъ вашихъ наставленій! Развѣ Отто навязался мнѣ? Или, можетъ быть, я заставилъ его? Это было мнѣ удовольствіемъ, добрѣйшая г-жа Захаріасъ, особеннымъ наслажденіемъ, deliciae meae, а за это честный человѣкъ не беретъ платы.

— Удивительная теорія! — сказалъ Отто. — Но при твоемъ упрямствѣ…

— И ты тоже начинаешь? — проворчалъ Гейнціусъ.

Отто похлопалъ его по плечу.

— О благодарности ты не хочешь слышать, — началъ онъ, улыбаясь, — такъ попробую о неблагодарности. Кто это сказалъ, что ты оказалъ мнѣ услугу? Не правда ли, тебя поражаетъ это? Но я объясню тебѣ. Безъ полученнаго мною отъ тебя образованія я остался, бы, вѣроятно, тѣмъ, чѣмъ я былъ: твоимъ школьнымъ коллегой, простымъ семинаристомъ, не думающимъ ни о чемъ высшемъ, съ благоговѣніемъ смотрящимъ на своего почтеннаго, хотя и ограниченнаго начальника. Но ты вбилъ мнѣ въ голову различный вздоръ… Сначала сумасбродную мысль, что у меня талантъ въ живописи, потому только, что я немного даровитѣе дюжины другихъ. Три года я вѣрилъ въ это, пока не наступило разочарованіе. Оно горько было, милый Гейнціусъ. А теперь твой дарвинизмъ унесъ меня за облака и надѣлалъ мнѣ столько хлопотъ. Какъ только въ Гернсхеймѣ узнали, чье я духовное дитя, то сейчасъ же прислали отказъ въ давно ожидаемомъ назначеніи, и теперь съ жалкими остатками моихъ капиталовъ я иду на встрѣчу неизвѣстному…

— Ты хитрецъ! — сказалъ Гейнціусъ. — Клянусь Богомъ, я принялъ бы это въ сердцу, если бы не зналъ, что раньше ты говорилъ другое! Можетъ быть, ты былъ бы теперь школьнымъ учителемъ. Но что выигралъ бы ты? Я уже не говорю о несчастномъ жалованьи, хотя и это надо принять во вниманіе. Для меня оно, конечно, вполнѣ достаточно, но ты, милый Отто, созданъ изъ другаго тѣста. И, кромѣ того, что дѣлать орлу въ воробьиныхъ гнѣздахъ? Тебѣ надо вонъ отсюда, хоть въ неизвѣстность, но вонъ!

— Да, ты правъ, — отвѣчалъ Отто. — Я не гожусь для этой жалкой обыденной жизни: Меня неудержимо влечетъ отсюда. Только изъ любви къ отцу и тебѣ выносилъ я тяжесть этого безотраднаго существованія; но теперь я не въ силахъ больше. Я ушелъ бы, Гейнціусъ, даже если бы меня не вынуждали обстоятельства. Я хочу завоевать себѣ мѣсто въ обществѣ, найти отраду этому неудовлетворенному сердцу, забвеніе всѣхъ испытанныхъ несчастій, новую, дѣйствительную жизнь, духовное возраженіе, объясненіе, безуміе…называй это какъ хочешь…

— Это такъ, минуты! — отвѣтилъ учитель. — Я лучше знаю тебя. Наука и, можетъ быть, искусство, съ такимъ безуміемъ брошенныя тобою, въ концѣ-концовъ, одержутъ побѣду надъ бурною молодостью. Ты не изъ увлекающихся суетностью жизни, ты вѣчно будешь думать о томъ, что ожидаетъ насъ дѣйствительное счастіе и истинная радость не въ внѣшнемъ и чужомъ, а въ насъ самихъ.

Онъ быстро всталъ, надѣлъ на голову свой вытертый цилиндръ, взялъ изъ угла палку съ желѣзнымъ наконечникомъ съ рѣшительнымъ видомъ остановился передъ Отто, ожидая, пока хозяйка надѣнетъ своему уѣзжающему квартиранту сумку черезъ плечо.

— Готово, — сказалъ Отто, надѣвая свою соломенную шляпу.

— И такъ, идемъ въ страну, гдѣ течетъ молоко и медъ! — воскликнулъ Карлъ Гейнціусъ, стараясь казаться веселымъ.

Но, несмотря на это, видно было, что ему тяжело. Съ переселеніемъ Отто въ резиденцію Гейнціусъ терялъ самаго дорогаго друга. Между учителемъ и ученикомъ мало-по-малу установились отношенія, въ теченіе послѣднихъ лѣтъ скрѣпившіяся въ настоящую дружбу.

Друзья подъ руку направились въ каменнымъ воротамъ. Школьный учитель разсчитывалъ проводить своего друга до Гернсхейма, ближайшаго уѣзднаго города. Первыя пять минутъ они шли молча; каждому надо было справиться съ самимъ собой, такъ какъ оба сознавали значеніе этой минуты.

— Прелестный день, — сказалъ, наконецъ, школьный учитель, пересиливая свое горе. — Небо такъ чисто, а лѣсъ такъ величественъ и цвѣтущъ, какъ будто не осень.

Онъ откинулъ немного назадъ голову и глубоко вдыхалъ свѣжій воздухъ. Впалыя щеки зарумянились, глаза расширились и заблестѣли.

— Я завидую тебѣ, — сказалъ Отто.

— Чему?

— Твоей способности чувствовать себя всегда счастливымъ, твоимъ радужнымъ мечтамъ.

— Какъ будто самъ ты не восхищаешься всѣмъ окружающимъ? Самъ не мечтаешь?

— Конечно, но я мечтаю иначе. Я смотрю на свѣтъ, какъ человѣкъ, восторгающійся великолѣпною картиной. Ты же воображаешь себя княземъ, любующимся своимъ неизмѣримымъ государствомъ и говорящимъ себѣ: эти сокровища мои!

Болтая такимъ образомъ, они незамѣтно подвигались по дорогѣ, идущей круто въ гору; послѣ часоваго подъема Карлъ Гейнціусъ пріостановился; онъ задыхался отъ быстрой ходьбы и разговоровъ. Проведя рукой по лбу, онъ сказалъ:

— Мы страшно спѣшимъ. Сядемъ на минутку около моста.

Шаговъ на тридцать выше дорога шла черезъ полувысохшій ручей. Товарищи сѣли на каменныя перила моста.

— Слава Богу! — прошепталъ Гейнціусъ.

Отто Вельнеръ взглянулъ на него.

— Прежде ты легко взбирался на горы, — сказалъ онъ, снимая свою сумку. — Но, не шутя, ты страшно поблѣднѣлъ! Вотъ попробуй этого.

Онъ открылъ сумку и подалъ утомленному другу обтянутую соломенною сѣткой бутылку.

— Чудесно! — сказалъ Карлъ Гейнціусъ, выпивъ и отдавая ему бутылку. — Совсѣмъ не понимаю, отчего это со мной сдѣлалось…

Отто хотѣлъ поставить бутылку на прежнее мѣсто, но практичная хозяйка заняла всякій уголокъ какимъ-нибудь необходимымъ предметомъ, такъ что сдѣлать это было довольно трудно. Учитель, желая помочь, только испортилъ все дѣло. Ничего больше не оставалось, какъ вынуть все изъ сумки и уложитъ снова.

Гейнціусъ съ нескрываемымъ интересомъ слѣдилъ за этою трудною процедурой, удивляясь различнымъ предметамъ роскоши, на его философскій взглядъ, и лишь крайне необходимаго, на взглядъ всѣхъ остальныхъ.

— Ну, а это что еще такое? — спросилъ онъ, указывая на большой свертокъ въ желтой бумагѣ.

— Это? — отвѣчалъ Отто. — Такъ, всякая всячина…

— Хорошій отвѣтъ, нечего сказать! Но послушай, что жа у тебя тутъ такое? Ты смущаешься, какъ дѣвочка, пойманная отцомъ за чтеніемъ тайкомъ полученнаго письма.

— Ты думаешь?

— Убѣжденъ! Я не хочу думать, чтобы ты такъ, ни слова не говоря… Знаешь, Отто, меня бы это страшно оскорбило. Отъ меня у тебя не должно было бы быть тайнъ.

Отто взглянулъ на него; некрасивое, худое лицо учителя дышало добротой и любовью, его глаза смотрѣли на него съ трогательною нѣжностью.

Да, своему вѣрному другу Карлу Теодору Гейнціусу онъ можетъ довѣрить то, что до сихъ поръ скрывалъ, какъ магическое слово, которое, произнесенное раньше времени, приноситъ смерть. Гейнціусъ поможетъ ему разрѣшить загадку.

— Прости меня, — торжественно началъ онъ, развязывая свертокъ, — если я только теперь открываю тебѣ это. Все время я скрывалъ, потому что отецъ постоянно предостерегалъ меня отъ откровенности. Но тебѣ, вѣрнѣйшему другу моей юности, давно бы слѣдовало знать это. Твоей проницательности, можетъ быть, удастся разгадать то непонятное, таинственное… Даже если это будетъ пустая догадка, и тогда я буду благодаренъ.

Онъ развернулъ свертокъ и въ немъ оказался большой пакетъ съ пятью печатями.

— Видишь ли ты, — сказалъ молодой человѣкъ, — въ этомъ большомъ желтомъ пакетѣ разрѣшеніе загадки, изъ-за которой я много мучился и ломалъ себѣ голову.

— Ломалъ себѣ голову? Почему же не печати?

— Этого-то я и не могу! Вотъ посмотри, моею собственною рукой написано на конвертѣ. Прочти; это избавитъ меня отъ дальнѣйшихъ разсказовъ.

Гейнціусъ въ величайшемъ изумленіи взялъ пакетъ съ слѣдующею надписью:

"Когда мой отецъ Готфридъ Георгъ Францъ Вельнеръ, переплетчикъ въ Хальдорфѣ, передалъ мнѣ этотъ пакетъ и поклялся мнѣ Богомъ и честью, что въ немъ заключаются только письма, и не деньги или цѣнныя бумаги, я, Отто Вельнеръ, сынъ его, поклялся моему отцу бережно сохранить его и распечатать только тогда, когда, несмотря на всѣ старанія, буду находиться въ нуждѣ или, кромѣ того, чувствовать себя несчастнымъ въ избранной мною дѣятельности; въ послѣднемъ случаѣ, все-таки, не ранѣе двадцати-шестилѣтняго возраста; исключая этихъ двухъ случаевъ, печати этого пакета останутся нетронутыми. Нарушеніе моего торжественнаго обѣщанія будетъ не только клятвопреступленіемъ, но поруганіемъ и оскверненіемъ памяти моего отца. Я пишу это собственноручно и въ полномъ сознаніи святости моего ненарушимаго обѣщанія.

"Отто Вельнеръ".

Гейнціусъ прочелъ и, покачивая головой, возвратилъ другу таинственное завѣщаніе.

— Удивительно! — сказалъ онъ, немного взволнованный. — Такъ это-то не давало тебѣ покоя цѣлыми недѣлями?

— Это, и то, какъ отецъ мнѣ его передалъ. Никогда въ жизни я не забуду этого. Ты знаешь, вѣдь, онъ долго былъ болѣнъ, но я никакъ не предполагалъ, что конецъ такъ близокъ. Когда я въ тотъ, день вошелъ въ его комнату, когда онъ тихонько подозвалъ меня къ себѣ и горячо обнялъ, будто навѣки разставаясь со мной, тогда я понялъ только. Онъ самъ заговорилъ о близости смерти спокойно, равнодушно, какъ человѣкъ, давно примирившійся съ этимъ. Я готовъ былъ броситься передъ нимъ на колѣна, плакать и рыдать. Но я ослабѣлъ и духомъ, и тѣломъ. И среди этихъ страшныхъ мученій его торжественныя, загадочныя слова!… Впечатлѣніе осталось неизгладимое.

Отто Вельнеръ спряталъ таинственный пакетъ. Воспоминанія сильно взволновали его. Образъ человѣка, горячо любившаго его, совершенно ясно представился ему и пробудилъ страданія, заглушаемыя на время, но никогда не проходящія. О, какимъ нескончаемымъ горемъ наполняла его мысль о спокойной, разсудительной жизни отца! Они называли его чудакомъ, эти глупые люди, не понимавшіе, что скрывалось за завѣсой его странностей; но Отто сознавалъ теперь лучше, чѣмъ тогда, насколько покойный превосходилъ этихъ людей, насмѣхавшихся надъ нимъ. Онъ чувствовалъ что-то вродѣ зависти, удивляясь покойному, принимавшему всѣ испытанія какъ божеское посланіе, не чувствовавшему желанія къ далекому и недосягаемому, обладающему, спасительнымъ средствомъ отъ всѣхъ душевныхъ ранъ: терпѣніемъ и самоотверженіемъ.

Школьный учитель задумчиво сидѣлъ на перилахъ моста и чертилъ концомъ палки различныя фигуры на пыльномъ шоссе. Наконецъ, онъ вскочилъ.

— Знаешь что? — воскликнулъ онъ, хлопнувъ товарища по плечу. — Какъ ты теперь письмо спряталъ въ сумку, такъ же долженъ ты и серьезныя размышленіи отложить ad acta. Дома я посмотрю, не придумаю ли чего. Теперь же давай наслаждаться путешествіемъ по роскошной долинѣ.

Медленнѣе чѣмъ прежде отправились они въ путь. При входѣ ихъ въ Гернсхеймъ на колокольнѣ церкви св. Софіи пробило половина перваго.

Глава II.

Отто Вельнеръ и Карлъ Теодоръ Гейнціусъ заняли скромное помѣщеніе недалеко отъ базарной площади, въ гостиницѣ Золотой Якорь, худшей изъ семи гостиницъ Гернсхейма. Приведя немного въ порядокъ туалетъ, они спустились въ столовую, куда высокая блондинка только что внесла супъ. Десять или двѣнадцать человѣкъ уже сидѣли за столомъ: мелкіе торговцы, поселяне въ старыхъ кафтанахъ, студентъ въ высокихъ сапогахъ и другія личности, званіе которыхъ трудно было опредѣлить. Гейнціусъ, не имѣя средствъ заплатить 15 пфенниговъ за обѣдъ, хотѣлъ отправиться къ теткѣ, содержательницѣ почтовыхъ лошадей. Но Отто пригласилъ его обѣдать, на что тотъ охотно согласился. Когда они вошли, Гейнціусъ сначала позабылъ было снять съ головы цилиндръ; молчаливые гости взглянули на нихъ, и нѣкоторые, между прочимъ, маленькій коренастый мужчина, широко разложившій на столъ локти, при видѣ торжественнаго фрака и важнаго вида его владѣльца едва удержались, чтобы не расхохотаться.

Маленькій мужчина покрутилъ свои рыжіе усы, подтолкнулъ колѣнкой своего сосѣда, худощаваго прикащика, и, кашлянувъ, подмигнулъ своими узенькими блестящими глазами.

Отто почувствовалъ, какъ кровь бросилась ему въ лицо. Онъ вовсе не былъ слѣпъ въ странностямъ своего друга, но онъ инстинктивно не могъ допустить, чтобы другіе находили хоть что-нибудь комичное въ человѣкѣ имъ уважаемомъ и любимомъ. Онъ повернулъ голову и недовольнымъ взглядомъ смѣрилъ нахала, такъ что тотъ немного смутился, какъ мальчикъ, захваченный за шалостью. Но потомъ и человѣкъ съ рыжими усами принялъ угрожающую позу; онъ дерзко откинулся назадъ, пожалъ плечами, пробормоталъ какія-то слова, изъ которыхъ Отто разобралъ только «еще давно не…», и подъ конецъ громко плюнулъ подъ столъ.

Такъ какъ дѣло ограничилось этимъ, въ особенности же, такъ какъ веселье остальныхъ прошло, то Отто рѣшилъ не обращать больше вниманія. Гейнціусъ, ничего этого не замѣтившій, съѣлъ съ удивительнымъ аппетитомъ плохой бульонъ; потомъ, скрестивъ на груди руки, углубился въ созерцаніе дѣвушки, собиравшей пустыя тарелки.

На самомъ дѣлѣ, эта кельнерша, называемая гостями Миртой, была удивительно хороша. Высокая, стройная, съ нѣжнымъ овальнымъ лицомъ, окаймленнымъ волнами роскошныхъ бѣлокурыхъ волосъ, она своими манерами и спокойною сдержанностью совершенно не подходила къ обществу этой гостиницы. Казалось, что она сама это чувствуетъ. Подъ ея длинными рѣсницами лежало спокойное выраженіе покорности и она серьезно, безшумно исполняла свою обязанность.

Учитель съ восторгомъ слѣдилъ глазами за граціозными движеніями, спокойствіемъ и скромностью бѣлокурой Марты. Его широкій ротъ расплылся въ блаженную улыбку, глаза засверкали.

— Гейнціусъ! — прошепталъ Отто, замѣтивъ, что художественный восторгъ его товарища возбудилъ всеобщее вниманіе.

Въ это время коренастый нахалъ обратился къ своему сосѣду.

— Вы, Артуръ, что думаете? Я только теперь замѣтилъ, что воронье пугало, вонъ въ старомъ цилиндрѣ, дѣлаетъ прекрасной Мартѣ влюбленные знаки.

Онъ указалъ черезъ столъ въ садъ, гдѣ среди грядокъ стояло чучело въ старой шляпѣ, съ которой цилиндръ учителя могъ бы посоперничать въ элегантности. Въ отвѣтъ на эту шутку раздался громкій хохотъ.

Добрый Гейнціусъ, не догадываясь, въ чемъ дѣло, смотрѣлъ то на чучело, то на своего молодаго друга, нѣсколько разъ быстро измѣнившагося въ лицѣ. Отто дрожащею рукой налилъ въ стаканъ воды, сдѣлалъ нѣсколько глотковъ и сказалъ шутнику:

— Вы, кажется, черезъ-чуръ веселы, но ваше веселье раздражаетъ мнѣ нервы. Подождите, когда кончится обѣдъ!

— Ого! — вскричалъ тотъ. — Здѣсь всѣ равноправны!

— Это еще лучше! — замѣтилъ ремесленникъ.

— Пожалуй, чего добраго, смѣяться запретятъ! — сказалъ третій, положивъ на столъ свой увѣсистый кулакъ.

Гейнціусъ, зная горячій характеръ друга, въ отчаяніи толкалъ его подъ столомъ ногой и напрасно упрашивалъ успокоиться. Наконецъ, юноша, овладѣвъ собой, отвѣтилъ вѣжливо:

— Надѣюсь, что я понятъ. Смѣйтесь сколько угодно, но не забывайте приличій.

Спокойный, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, энергичный тонъ произвелъ должное впечатлѣніе. Нахалъ пробормоталъ что-то непонятное въ бороду и шутки прекратились. Послѣ обѣда Отто съ учителемъ хотѣли удалиться въ свою комнату, но на лѣстницѣ ихъ остановилъ хозяинъ гостиницы, сильно извиняясь за непріятность съ чучелой.

— Всюду заводитъ ссоры этотъ Пельцеръ, — говорилъ онъ раздражительно. — Я бы давно безъ разговоровъ выгналъ его изъ дому, но съ этимъ парнемъ неудобно ссориться. Онъ въ своей мести ни передъ чѣмъ не остановится.

— Такъ Пельцеромъ зовутъ этого ужаснаго человѣка? — спросилъ школьный учитель.

— Пельцеръ, Эфраимъ Пельцеръ, — повторилъ хозяинъ. — Онъ работаетъ на табачной фабрикѣ Хессельта и К^о, очень способный и ловкій парень; зарабатываетъ хорошія деньги; я не знаю, какое теперь мѣсто онъ занимаетъ, но, вѣроятно, выше простаго рабочаго… Но онъ не можетъ угомониться: дерзокъ необыкновенно и воображаетъ о себѣ… ну, лучше замолчу!

— Воображаетъ о себѣ, — спросилъ учитель, — но почему же?

— Онъ играетъ роль въ своей партіи, кое-чему учился, три года прожилъ у адвоката, и пишетъ теперь такъ хорошо и складно, какъ учитель, и еще научился разнымъ тонкостямъ. То тому, то другому, не желающему платить, напишетъ онъ жалобу и т. д. И такъ, господа, вы не въ претензіи за…

Отто успокоилъ его и поднялся съ Гейнціусомъ по лѣстницѣ. Придя наверхъ, онъ распахнулъ окно и бросился на кровать, между тѣмъ какъ Гейнціусъ усѣлся на единственный стулъ.

— Послушай, — началъ Отто послѣ минутнаго молчанія. — Вѣдь, дѣло дѣйствительно могло плохо кончиться. И чего ты въ такомъ экстазѣ смотрѣлъ на эту молчаливую кельнершу? Ученый тридцати четырехъ лѣтъ и такіе глаза!

Учитель закусилъ себѣ нижнюю губу.

— Ты правъ, — сказалъ онъ тихо, — это было неосторожно. Я знаю, какъ непросвѣщенное человѣчество легко объясняетъ подобное настроеніе.

— Неужели тебѣ дѣйствительно такъ необыкновенно понравилась эта дѣвушка?

— Необыкновенно! Затылокъ и щеки Венеры! А эти обворожительные волосы! Также волнисты, какъ у Юноны Лудовизи.

Отто Вельнеръ поднялъ немного голову.

— Гейнціусъ, — вскричалъ онъ, — клянусь Богомъ, ты способенъ влюбиться!

— Я? Да что же ты думаешь? Знаешь ли ты, прежде всего, что значитъ быть влюбленнымъ въ дѣвушку?

— Ну, — засмѣялся Отто, — это опредѣленіе не входило въ курсъ нашихъ занятій, но я, все-таки, думаю…

— Ничего ты не знаешь… — прервалъ его Гейнціусъ. — Быть влюбленнымъ въ дѣвушку значитъ каждою фиброй души желать обладать ею, цѣловать ее, жениться на ней. Неужели ты думаешь, что я, Карлъ Теодоръ Гейнціусъ… Вѣдь, это же смѣшно!

Настала пауза, Гейнціусъ придвинулъ свой стулъ къ окну, а утомленный Отто задремалъ. Черезъ полчаса его разбудилъ конскій топотъ. Онъ вскочилъ и посмотрѣлъ на часы. Карлъ Гейнціусъ, перешедшій тоже на постель, повидимому, спокойно спалъ. Отто осторожно, боясь разбудить друга, подошелъ къ окну. На дворѣ онъ увидѣлъ изящно одѣтаго господина; онъ легко соскочилъ съ сѣдла, потрепалъ лошадь по шеѣ и отдалъ какое-то приказаніе подбѣжавшему слугѣ; потомъ снялъ шляпу, отеръ носовымъ платкомъ лобъ и, отряхивая хлыстомъ пыль съ высокихъ ботфортовъ, вошелъ въ гостиницу. Отто съ интересомъ смотрѣлъ на этого юношу приблизительно лѣтъ двадцати пяти. Все въ немъ указывало, что онъ богатъ, знатенъ и высокаго происхожденія. Зачѣмъ явился онъ въ эту трущобу, гдѣ безобразничаютъ прикащикъ Артуръ и отвратительный Пельцеръ? Немного погодя, открылъ глаза и Карлъ Гейнціусъ.

— Удивительный сонъ! — сказалъ онъ, вскакивая. — Я видѣлъ тебя верхомъ на конѣ, поднимающимся по Via Sacra. Ты былъ въ одеждѣ тріумфатора, а женщины и дѣвушки бросали тебѣ лавровые вѣнки. Ну, habeant sibi. Назадъ къ дѣйствительности! Я думаю, что прогулка по улицамъ Гернсхейма сократила бы немного время до ужина.

— Если хочешь, — отвѣчалъ Отто.

Они спустились въ нижній этажъ.

— Налѣво, другъ мой! — остановилъ Гейнціусъ, когда Отто повернулъ направо.

Но тотъ былъ убѣжденъ, что выходная лѣстница направо, и ошибся; дверь, къ которой они пришли, вела въ садъ.

— Я былъ правъ! — сказалъ учитель. — Да, я всегда былъ силенъ въ топографіи. Впрочемъ, такъ какъ мы уже здѣсь… вѣдь, городъ не уйдетъ отъ насъ. Я люблю эти огороды, плодовыя деревья и крыжовники; они напоминаютъ мнѣ дѣтство…

Они направились по главной дорожкѣ; Теплые лучи сентябрскаго солнца падали на гряды бобовъ, капусты, картофеля; по сторонамъ дорожки цвѣли розы и астры; въ зелени яблонь и вишенъ таились спѣлые плоды, только жужжаніе пчелъ и разнообразное стрекотаніе кузнечиковъ нарушали тишину. Широкая тропинка пересѣкала дорогу далѣе и друзья повернули по ней по направленію въ бесѣдкѣ, обвитой дикимъ виноградомъ. Вдругъ Гейнціусъ схватилъ своего товарища за руку. Направо отъ бесѣдки, на скамейкѣ подъ тѣнью высокаго дерева, сидѣла бѣлокурая Марта, нагнувшись надъ стоящимъ на ея колѣнахъ рѣшетомъ съ бобами. А передъ ней, облокотившись на столбъ изгороди, стоялъ молодой человѣкъ, возбудившій своимъ пріѣздомъ подозрѣніе Отто Вельнера. Товарищи приблизились, не слышно ступая по мягкой травѣ.

— Великолѣпно! — прошепталъ Отто. — Этого я могъ ожидать.

Марта все ниже и ниже наклоняла голову; лицо ея покрылось густымъ румянцемъ. Незнакомецъ, вѣроятно, что-то горячо говорилъ ей, на это указывали его быстрые жесты, но потомъ онъ измѣнилъ тонъ. Облокотившись рукой на столбъ, онъ граціозно заложилъ правую ногу за лѣвую и началъ кокетливо играть хлыстикомъ. Нельзя было ошибиться: этотъ кавалеръ ухаживалъ за бѣлокурою Мартой такъ же утонченно, какъ въ роскошномъ салонѣ за дочерьми милліонеровъ-банкировъ или аристократовъ. Для усиленія какой-то любезной фразы онъ громко ударилъ хлыстикомъ по элегантному сапогу, такъ что бѣлокурая Марта въ первый разъ подняла глаза и вдругъ замѣтила учителя и его товарища. Яркій румянецъ вспыхнулъ на ея задумчивомъ личикѣ, едва слышное «ахъ» слетѣло съ губъ, ножъ упалъ на полъ и такъ какъ она въ смущеніи нагнулась, то туда же послѣдовало и рѣшето съ нарѣзанными бобами. Незнакомый господинъ оглядѣлся кругомъ и густыя брови его недовольно сдвинулись; ему, очевидно, помѣшали совсѣмъ не во-время; онъ нервно крутилъ лѣвою рукой кончики своихъ черныхъ усовъ и въ лицѣ его было что-то вызывающее. Да, если бы Карлъ Гейнціусъ былъ одинъ, то этотъ кавалеръ, пожалуй, рискнулъ бы разыграть эффектную сценку, но теперь онъ рѣшилъ умѣрить тонъ. Онъ направился къ Отто и учителю и, приподнявъ немножко шляпу, полуиронично спросилъ, кого они здѣсь ищутъ,

У Отто Вельнера при приближеніи этого юноши было странное чувство; весь его видъ, безукоризненный костюмъ, изящныя манеры, грація и увѣренная походка внушали ему уваженіе. Стараясь подражать молодому человѣку, онъ также приподнялъ шляпу и спросилъ первое, что ему пришло въ голову.

— Могу я узнать, съ кѣмъ имѣю честь говорить?

— Мое имя Хельвальдъ, Бенно Хельвальдъ, — отвѣтилъ молодой человѣкъ.

— Мое имя Вельнеръ, Отто Вельнеръ.

Карлъ Теодоръ Гейнціусъ тоже приблизился, снялъ съ головы свой цилиндръ и очень вѣжливо назвалъ свое имя. Удивленный необыкновенною вѣжливостью учителя, Хельвальдъ повторилъ свой первоначальный вопросъ.

— Можетъ быть, — прибавилъ онъ съ ироніей, — я могу избавить васъ отъ дальнѣйшаго блужданія.

Сдержанный тонъ этого замѣчанія еще болѣе раздражилъ Отто.

— Вы очень добры, — отвѣтилъ онъ въ тонъ, — именно этото блужданіе и было нашею цѣлью.

Хельвальдъ покраснѣлъ.

— Сдѣлайте одолженіе! — продолжалъ онъ рѣзко. — Мнѣ, конечно, и въ голову не приходило мѣшать вашей прогулкѣ. Я могу только высказать желаніе, чтобы на будущее время вы менѣе незамѣтно выходили изъ-за кустовъ. Молодая дѣвушка сильно испугалась, и дѣйствительно это очень непріятно, когда такъ внезапно…

— Я васъ не понимаю, — рѣзко перебилъ его Отто, такъ какъ Хельвальдъ принялъ тонъ наставника, читающаго нотацію воспитаннику. — Насколько выяснилось изъ вашихъ словъ, вы огорчены тѣмъ, что помѣшали вашей бесѣдѣ. Это ваше дѣло и негодуйте на случай, приведшій насъ сюда. Если же вы хотите выместить на мнѣ ваше раздраженіе, то я предупреждаю васъ, что для подобной роли я не гожусь.

Хельвальдъ замахнулся хлыстомъ. Но Отто смотрѣлъ ему въ лицо съ такимъ презрѣніемъ, стоялъ такъ спокойно и увѣренно, что Бенно Хельвальдъ счелъ за лучшее замаскировать свое движеніе нѣсколькими беззаботными взмахами и, пожавъ плечами, повернуть спину молодому человѣку. Карлъ Теодоръ Гейнціусъ полуумоляюще, полуприказывающе пробормоталъ «еаfflus», и такъ какъ Отто колебался, схватилъ его подъ руку.

— Compesce undas! Успокой свой гнѣвъ, — говорилъ онъ, таща за собой Отто. — Ты хорошо его отдѣлалъ.

— Не будемъ больше говорить объ этомъ, — отвѣтилъ Отто. — Моя поѣздка за границу не особенно удачно началась! Сначала тотъ нахалъ за столомъ, теперь этотъ франтъ… Пойдемъ домой!

Они вернулись въ дому. На крыльцѣ, на самомъ припекѣ, сидѣлъ слуга, отводившій въ конюшню лошадь Бенно Хельвальда, и уплеталъ бутербродъ; около него стояла кружка пива.

— Нравится? — спросилъ Гейнціусъ.

— Спасибо, — отвѣчалъ слуга. — Должно нравиться.

— Какъ такъ «должно нравиться»?

— Ну, такъ говорятъ. Я научился этому отъ г. Пельцера.

— Я васъ не понимаю.

— Ну, вѣдь, вы знаете… да нѣтъ, вы иностранецъ, Пельцеръ — глава соціалъ-демократовъ, и съ тѣхъ поръ какъ г. Мейнертъ говорилъ здѣсь въ первый разъ, я принадлежу къ той же партіи.

— Мейнертъ? — спросилъ Отто. — Извѣстный соціалъ-демократическій ораторъ?

— Я думаю, потому что г. Пельцеръ говоритъ всегда: великій Мейнертъ. Вы бы послушали, какъ онъ объясняетъ, что въ этомъ жалкомъ свѣтѣ не было бы нужды и все было бы иначе, если бы онъ могъ сдѣлать по своему… Видите ли, въ этомъ домѣ мнѣ хорошо и пиво лучшее на двадцать миль, но, послушавши Мейнерта, я такъ разсуждаю: Яковъ, говорю я, какъ можешь ты выносить такое жалкое существованіе? Развѣ это достойно человѣка? «Достойно человѣка» — это любимыя слова Мейнерта. Недавно чищу я сапоги и говорю: Яковъ, вѣдь, это не достойно человѣка! Убираю конюшню и бормочу: этого тоже не будетъ! Вонъ Мейнертъ говоритъ, что я совершенно потеряю человѣческое достоинство… Теперь, чтобы не забыть, что я принадлежу въ партіи, я и повторяю эти слова.

Гейнціусъ и Отто до сихъ поръ мало занимались изученіемъ соціальнаго вопроса, такъ сильно волнующаго наше время. Въ Хальдорфѣ, гдѣ не было никакой значительной промышленности, трудно было прослѣдить это движеніе; поэтому интересы учителя были обращены на другое. Отто, заинтересованный словами Якова, охотно продолжалъ бы разговоръ, но, замѣтивъ Бенна Хельвальда, медленно подходящаго по дорожкѣ, и не полагаясь на свое самообладаніе, нашелъ лучшимъ избѣжать вторичнаго столкновенія. Гейнціуса же охватилъ смертельный страхъ. Такимъ образомъ, они прошли мимо слуги въ улицѣ. До глубокой ночи блуждали они мимо трактирчиковъ, прилѣпившихся между большими фабриками, какъ воробьи между аистовыми гнѣздами, по площади, гдѣ толпы рабочихъ громко разсуждали, покуривая коротенькія трубочки, по городскимъ садамъ, гдѣ влюбленныя парочки наслаждались великолѣпнымъ сентябрьскимъ вечеромъ. Вернувшись, они долго еще сидѣли, обсуждая прошедшее, будущее и смотря на звѣздное небо. Пробило девять, половина десятаго, бсе было тихо въ домѣ; вдругъ на дворѣ подайся какой-то шумъ, слуга пошелъ въ конюшню и вывелъ лошадь г. Бенно Хельвальда; затѣмъ послышались нѣсколько сказанныхъ въ полголоса словъ, «покорно благодарю» и громкій топотъ по мостовой.

— Теперь только, — пробормоталъ Отто.

Глава III.

На слѣдующее утро солнце было уже высоко, когда Отто разстался съ Карломъ Теодоромъ Гейнціусомъ. Съ необыкновенною быстротой разошлись учитель налѣво, Отто Вельнеръ направо. Около мили оставалось до Лондорфа, откуда Отто хотѣлъ продолжать путешествіе по желѣзной дорогѣ. Онъ быстро подвигался впередъ, не оглядываясь, словно боясь, что увидитъ за собой влажные глаза добраго Гейнціуса. Черезъ часъ онъ вступилъ въ Оберхорхгеймскій лѣсовъ, раскинувшійся около живописно расположенной деревни того же названія, старательно вычищенный и перерѣзываемый многочисленными дорожками и скамейками, такъ какъ въ Оберхорхгеймѣ жило лѣтомъ много дачниковъ изъ города. Въ сентябрѣ сезонъ уже кончился. Почти всѣ дачники возвратились въ городъ и только владѣльцы виллъ наслаждались еще чистымъ воздухомъ. Пріятно было идти среди высокихъ деревьевъ, прислушиваясь въ мелодичному шелесту зеленыхъ листьевъ. Все было тихо и торжественно въ лѣсу. Отто внезапно охватила сладостная, неодолимая истома. Онъ сѣлъ на каменную скамейку, снялъ съ себя сумку, положилъ ее вмѣсто подушки и легъ. Но скоро онъ нашелъ, что эта жесткая постель неудобна, а желаніе поблаженствовать въ роскошномъ лѣсу усилилось. Онъ приподнялся и оглядѣлся кругомъ. По ту сторону дороги росъ частый орѣшникъ. Отто взялъ свою сумку, прошелъ туда и тотчасъ же нашелъ небольшое углубленіе, устланное мхомъ и сухими листьями; устроивъ себѣ удобное ложе, онъ легъ въ блаженномъ настроеніи человѣка, отбросившаго отъ себя въ эту минуту всѣ заботы, и съ улыбкой закрылъ глаза. Онъ засыпалъ уже, когда его вывели изъ дремоты женскіе голоса. Двѣ молодыя дамы въ изящныхъ костюмахъ, одна въ бѣломъ, другая въ розовомъ, шли подъ руку по направленію отъ Оберхорхгейма. Разбудившій его голосъ принадлежалъ дамѣ въ бѣломъ, высокой, полной брюнеткѣ, очень важной и замѣчательно красивой. Свѣтлая шляпа съ гирляндой цвѣтовъ прикрывала ея черные, какъ смоль, волосы, какихъ Отто никогда еще не видалъ. Ея платье было очень просто, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ высшей степени изящно, въ рукѣ она деркала палевый вѣеръ изъ атласа и слоновой кости. Другая, блондинка, съ круглымъ дѣтскимъ лицомъ и добрыми голубыми глазами, не отличалась такою граціей, какъ ея подруга, но и ея туалетъ и манеры обличали даму, вращающуюся въ высшемъ обществѣ.

— Какъ хочешь, — сказала блондинка, смѣясь. — Ты стоишь на этомъ, и я должна замолчать. Но теперь я начинаю уставать…

— Устала! Камилла! какъ можешь ты уставать въ этомъ чудномъ лѣсу? Впрочемъ, если ты хочешь отдохнуть передъ тѣмъ какъ идти домой, то вотъ мы у «Элеонорина памятника».

Отто замѣтилъ, что надъ каменною скамейкой на деревѣ висѣла доска съ надписью. Онъ осторожно и тихонько приподнялся: сонъ его какъ рукой сняло. Дамы сѣли, красавица, высокая въ бѣломъ, на край, блондинка на середку и опустила головку на плечо подруги. Сердце Отто сильно билось. Никогда еще въ жизни онъ не встрѣчалъ ничего подобнаго. Нѣтъ сомнѣнія, что онѣ, по крайней мѣрѣ, дочери министровъ!

— Ну, да отвѣть хоть разъ серьезно, Камилла! — сказала дама въ бѣломъ, распуская вѣеръ. — Мнѣ ты можешь довѣрять это. Между сестрами…

— Но, Люцинда… — не рѣшалась Камилла, смотря въ землю.

— Какъ ты покраснѣла! Я боюсь, что мое благоразуміе опоздало.

Отто не зналъ, продолжать ли ему спокойно лежать, невольно подслушивая чужую тайну, и ждать, когда дамы удалятся, или, можетъ быть, приличіе требуетъ, чтобы онъ тотчасъ же далъ имъ замѣтить свое присутствіе. Пока онъ колебался такимъ образомъ, онѣ вдругъ замолчали.

По дорогѣ раздались тяжелые, громкіе шаги и черезъ минуту съ правой стороны показалась странная фигура и нахально усѣлась на скамейку рядомъ съ молодыми дамами. Отто узналъ своего противника изъ гостиницы Золотой Якорь. Эфраимъ Пельцеръ нахлобучилъ себѣ фуражку на лобъ и застегнулъ кафтанъ до верху; въ рукахъ у него была огромная дубина. Дамы, повидимому, были мало довольны этимъ неожиданнымъ сосѣдствомъ, въ особенности Камилла, сидящая рядомъ съ нимъ.

— Поздно, Люцинда, — прошептала она, краснѣя. — Пойдемъ домой!

— Ого! — вскричалъ Пельцеръ, вскакивая. — Знатнымъ барышнямъ противно сидѣть рядомъ съ оборваннымъ пролетаріемъ? Такъ, что ли? Если же это оскорбительно для насъ, то объ этомъ не стоитъ и говорить. Мы только для того и созданы, чтобы насъ топтали. Но довольно, и коротко, и ясно… я не желаю больше этой комедіи! Поняли вы меня?

Онъ съ угрожающимъ видомъ наступалъ на нихъ, будто желая помѣшать имъ встать.

Камилла поблѣднѣла, Люцинда тоже казалась испуганной, но, все-таки, проговорила твердымъ голосомъ:

— Вы ошибаетесь, мы не имѣли намѣренія васъ оскорблять и унижать. Намъ надо домой…

— Такъ! — крикнулъ Пельцеръ, ни на шагъ не отступая. — А почему эта прекрасная мысль пришла въ голову барышнѣ, какъ только я сѣлъ около нея? Чортъ возьми, вы останетесь здѣсь. Мнѣ не нравится, что вы бѣжите отъ меня, какъ отъ чумы.

Люцинда покраснѣла и поднялась съ мѣста.

— Дайте намъ дорогу, — сказала она повелительнымъ тономъ, — иначе я позову на помощь!

— Такъ зовите! — захохоталъ Эфраимъ Пельцеръ. — Тамъ, правда, у васъ повсюду спрятаны полицейскіе и шпіоны, но здѣсь крики не помогутъ вамъ. Просите лучше прощенія у меня, вы… вы… или клянусь жизнью…

Онъ опустилъ руку на плечо Люцинды и въ ту же минуту почувствовалъ, что его схватываютъ за воротъ двѣ сильныя руки. Сильный размахъ — и дерзкій нахалъ, роняя палку и шапку, полетѣлъ въ кусты.

— Такъ! — заговорилъ Отто дрожащимъ голосомъ. — Если вы осмѣлитесь сказать еще хоть слово, я отправлю васъ туда, гдѣ съ подобными вамъ людьми расправа коротка.

— Песъ, проклятый! — крикнулъ Пельцеръ, медленно поднимаясь и шаря руками по землѣ.

Раньше чѣмъ Отто успѣлъ сообразить, раздраженный Пельцеръ схватилъ съ земли камень и съ бѣшенствомъ пустилъ его въ Отто.

По лицу раненаго потекла горячая струя крови и онъ прислонился къ дереву. Когда онъ опомнился, Пельцеръ уже исчезъ, а молодыя дамы безмолвно стояли около него. Онѣ были совершенно поражены неожиданнымъ происшествіемъ.

— Я долженъ просить извиненія, — пробормоталъ Отто, прикладывая въ своей ранѣ носовой платокъ.

Что лишало его присутствія духа, его, не легко смущавшагося прежде? Дама въ бѣломъ подошла въ Отто и высказала ему благодарность. Отто пробормоталъ нѣсколько словъ вродѣ «незначительно», «не стоитъ говорить». По просьбѣ Люцинды онъ покорно сѣлъ на скамейку; но на лицѣ его сейчасъ же появилась улыбка, когда Люцинда приняла съ его лба окровавленные волосы и осторожно прикладывала къ его ранѣ свой батистовый платокъ. Камилла отвернулась, такъ какъ не могла видѣть крови.

— Поди сюда, — сказала Люцинда черезъ минуту. — Счастливѣе окончилось, чѣмъ я предполагала. Дай мнѣ твой платокъ, мой слишкомъ малъ для повязки.

Отто еще не могъ придти въ себя; его не такъ оглушилъ ударъ камнемъ безумнаго рабочаго, какъ теперь дружескія услуги знатныхъ дамъ, недавно казавшихся ему такими далекими и недоступными. Отъ бѣлаго платья распространялся душистый запахъ фіаловъ. Онъ думалъ, что лежитъ въ кустахъ по ту сторону дороги и видитъ все это во снѣ. Наконецъ, онъ рѣшился открыть ротъ; что онъ говорилъ и какъ, онъ ничего не сознавалъ. Но когда Люциндѣ удалось, наконецъ, перевязать его рану, то Отто уже назвалъ себя и цѣль своего путешествія; онъ даже согласился проводить сестеръ до дому, чтобы дать освидѣтельствовать свою рану члену медицинскаго совѣта, доктору Форенштедту.

Отто поднялся, лѣвою рукой опираясь на палку, правою осторожно надѣвая на голову соломенную шляпу. Его сонъ дѣлался все пріятнѣе и розовѣе. Онъ шелъ между обѣими дамами по величественному и шумящему лѣсу, будто давно знаетъ ихъ и привыкъ въ подобнымъ прогулкамъ. Онъ зналъ теперь: изъ рукъ освирѣпѣвшаго пролетарія онъ освободилъ дочерей совѣтника фонъ-Дюрена, извѣстнаго издателя, зналъ, что Люцинда — жена адвоката доктора Лербаха, проводящаго свои каникулы также въ Оберхорхгеймѣ. Отто поражало, что Люцинда, казавшаяся гораздо моложе своей сестры, оказалась замужнею женщиной. Одно только его смущало,, что г-жа Лербахъ или фрейлейнъ Камилла найдутъ неприличною его неуклюжую сумкy, которую онъ, краснѣя, надѣлъ черезъ плечо. Онъ не зналъ, что и столичные кавалеры отправляются въ горы съ палками и сумками.

Черезъ полчаса они дошли до конца лѣса и желѣзныхъ воротъ, ведущихъ въ паркъ.

Люцинда отворила одну половинку и прошла впередъ. Отто, идя рядомъ съ Камиллой, послѣдовалъ за ней.

Глава IV.

На площадкѣ мраморной лѣстницы Отто встрѣтилъ старый слуга, съ гладко расчесанными бакенбардами, и провелъ его въ маленькую залу, между тѣмъ какъ Камилла исчезла въ ту же дверь, изъ, которой г-жа Лербахъ выслала слугу. Отто очутился въ очень уютной, небольшой, но высокой комнатѣ. Единственное окно съ тяжелыми темными занавѣсами пропускало мало свѣта сквозь вѣтви старой акаціи. Дорогая, старинная мебель, высокій каминъ съ большимъ венеціанскимъ зеркаломъ, по сторонамъ его двѣ тумбы съ мраморными статуями, — вотъ первое, что бросилось ему въ глаза; при дальнѣйшемъ осмотрѣ онъ нашелъ массу бездѣлушекъ, дополняющихъ роскошную обстановку. Отто Вельнеръ снялъ шляпу и пощупалъ повязку; рана его начинала горѣть. Онъ инстинктивно подошелъ въ венеціанскому зеркалу и осмотрѣлъ свое лицо, на которомъ еще оставались слѣды крови, находя, что повязка эта не очень украшаетъ его. Тихій шорохъ прервалъ его размышленія; обернувшись, онъ увидалъ слугу, принесшаго серебряный подносъ съ различными прохладительными напитками. Поставивъ все на бронзовый столъ у окна, онъ вѣжливо сказалъ:

— Господинъ совѣтникъ проситъ извиненія, такъ какъ неотложныя дѣла задерживаютъ его въ кабинетѣ; г. медицинскій совѣтникъ докторъ Форенштедтъ черезъ четверть часа будетъ здѣсь. До тѣхъ поръ не угодно ли будетъ немного подкрѣпиться?

— Благодарю, — отвѣчалъ Отто.

Слуга удалился такъ же безшумно, какъ и вошелъ.

Отто Вельнеръ налилъ въ стаканъ испанскаго вина, отливавшаго на свѣтъ и пурпуромъ, и золотомъ. Измученный жаждой, такъ какъ при дамахъ онъ не рѣшился вытащить изъ кармана свою плебейскую фляжку, онъ залпомъ осушилъ стаканъ драгоцѣнной влаги. Этотъ истинно волшебный напитокъ огнемъ разлился по его членамъ, разгорячая и возбуждая. Чувствуя, какъ вино дѣйствуетъ благодѣтельно, онъ выпилъ второй стаканъ и третій.

На самомъ дѣлѣ, что тутъ такого, что владѣльцы этой роскошной виллы узнаютъ впослѣдствіи, что онъ несчастный школьный учитель, отважившійся пустить въ новое плаваніе свой потерпѣвшій крушеніе корабль? Несчастный школьный учитель!

Снова отворилась дверь, вошли два господина. Старшему, средняго роста, полному, на видъ было лѣтъ пятьдесятъ; его круглое, свѣжее, выбритое лицо и симпатичныя черты дышали привѣтомъ и радушіемъ. Это былъ адвокатъ Лербахъ. Другой, лѣтъ сорока, былъ выше ростомъ и худѣе; его блѣдное лицо и мечтательное выраженіе большихъ черныхъ бархатистыхъ глазъ, бѣлыя выхоленныя руки, высокій лобъ и увѣренность манеръ выдавали человѣка, легко покоряющаго женскія сердца. Членъ медицинскаго совѣта, докторъ Форенштедтъ, имѣлъ мало друзей, за то много паціентокъ, отъ одного его вида излечивавшихся отъ всякой нервности и недуговъ. Носился слухъ, что магическимъ дѣйствіемъ своей личности онъ злоупотреблялъ, одерживая побѣды не въ одной только области терапіи. Но эти подозрѣнія не пошатнули его репутаціи моднаго врача и онъ, попрежнему, практиковалъ въ высшемъ кругу столицы. Лѣтомъ, отправивъ послѣднюю истеричную старую дѣву на морскія купанья, онъ переселялся на свою дачу въ Оберхорхгеймъ, расположенную не болѣе какъ въ тысячѣ шагахъ отъ виллы совѣтника фонъ-Дюренъ. Старшій заговорилъ первый.

— Мое имя Лербахъ. Я радъ случаю познакомиться съ молодымъ человѣкомъ, такъ не поцеремонившимся съ этимъ негодяемъ и грубіяномъ. Моя жена разсказала мнѣ всю исторію. Благодарю васъ. Досадно только, что конецъ немного трагиченъ. Но я сейчасъ же оторвалъ нашего эскулапа отъ устрицъ. Членъ медицинскаго совѣта докторъ Форенштедтъ, г. Вельнеръ… такъ, кажется, вы сказали?

Отто поклонился, между тѣмъ какъ докторъ едва замѣтно кивнулъ головой. Въ другое время Отто, вѣроятно, спросилъ бы себя, почему этотъ красавецъ такъ неподвиженъ, но теперь ему было не до того. Такъ вотъ онъ, мужъ прекрасной Люцинды! Несмотря на любезность къ нему доктора Лербаха, у Отто, прежде всего, явилось чувство разочарованія и смущенія. Люциндѣ самое большее было двадцать одинъ-два года, Лербаху же было за пятьдесятъ, хотя онъ и казался еще свѣжимъ и бодрымъ и замѣчательно сохранился. Да, не такимъ онъ представлялъ себѣ мужа этой красавицы.

Снова появился въ дверяхъ слуга, на этотъ разъ въ сопровожденіи горничной, несущей кувшинъ съ водой, двѣ чашки и нѣсколько платковъ.

— Прошу васъ, — сказалъ докторъ Форенштедтъ, указывая раненому на повязку.

Отто сталъ развязывать узелъ, но такъ какъ ему это не удавалось, то Фанни осмѣлилась предложить свои услуги. Но она тоже напрасно возилась.

— Оставьте, — сказалъ докторъ и увѣренною рукой сорвалъ повязку.

Отто вздрогнулъ отъ боли, а изъ раны заструилась кровь.

— Согро di Вассо! — сказалъ адвокатъ. — Ударъ довольно ловокъ…

— И около самаго виска, — замѣтилъ Форенштедтъ.

Докторъ осмотрѣлъ рану, убѣдился, что кость осталась невредима, и съ свойственнымъ ему спокойствіемъ зашилъ рану. Послѣ окончанія этой мучительной операціи онъ, умывая руки, проговорилъ:

— Такъ. Пять или шесть дней необходимо пролежать въ постели. О путешествіи пѣшкомъ et cetera нечего и думать. Околокостная оболочка повреждена, также вверху раны подозрительная синева. Если у меня будетъ время, то я еще какъ-нибудь взгляну. Вообще же дальнѣйшимъ займется одинъ изъ докторовъ Гернсхейма, практикующихъ въ этой мѣстности. Мое почтеніе!

Какъ и въ первый разъ, онъ едва замѣтно кивнулъ головой, любезно улыбнулся адвокату и удалился.

— Таковъ ужь онъ всегда! — сказалъ Лербахъ, когда шаги умолкли. — Услужливъ только съ прекраснымъ поломъ, и то съ разборомъ. Онъ не пришелъ бы, если бы я послалъ лакея. Но я пошелъ самъ, думая, что малѣйшее промедленіе опасно.

Эти слова прозвучали такъ искренно и задушевно, что Отто въ душѣ попросилъ извиненія у мужа Люцинды за свои прежнія мысли. Онъ сердечно поблагодарилъ адвоката за выказанное имъ участіе.

— Глупости! — остановилъ его Лербахъ. — Вы потерпѣли въ этомъ дѣлѣ. Благодарить должны: моя жена, Камилла, я, nota bene, и мой тесть, который обязанъ дать вамъ пріютъ у себя.

— Но я не желалъ бы быть въ тягость, — проговорилъ Отто. — Если бы можно было какимъ-нибудь образомъ добраться до Лондорфа…

— Какъ? А кто же будетъ ухаживать за вами? Нѣтъ, молодой человѣкъ, объ этомъ не можетъ быть и рѣчи. Зачѣмъ бы тогда была у моего тестя дюжина комнатъ для гостей? Это уже дѣло рѣшенное.

Онъ подошелъ къ двери и крикнулъ:

— Хольтманъ!

Пришелъ слуга и на вопросъ Лербаха доложилъ, что все готово; вмѣстѣ съ вгимъ, онъ объявилъ, что черезъ двѣ минуты придетъ совѣтникъ Георгъ фонъ-Дюренъ и надѣется найти Отто Вельнера въ маленькомъ салонѣ.

— Прекрасно! Я оставлю васъ вдвоемъ съ совѣтникомъ, — сказалъ адвокатъ, протягивая ему руку. — Хольтманъ, я вамъ спеціально поручаю заботиться о паціентѣ. Каждый день я буду навѣщать его. И такъ, Богъ съ вами, мой молодой другъ! Не теряйте терпѣнія; конечно, лежать въ этомъ ящикѣ съ компрессомъ на головѣ скучно, но дѣлать нечего. До свиданія!

Онъ спустился съ лѣстницы въ паркъ. Вслѣдъ за нимъ вошелъ совѣтникъ Георгъ фонъ-Дюренъ, высокій, сѣдой мужчина, съ выразительнымъ, строгимъ лицомъ. Г. фонъ-Дюренъ поздоровался съ нежданнымъ гостемъ съ сдержанною вѣжливостью, коротко высказалъ благодарность за услугу, оказанную имъ дамамъ, и сожалѣніе по поводу печальныхъ послѣдствій и попросилъ его перейти въ назначенную для него комнату при помощи слуги, который и будетъ слѣдить за точнымъ исполненіемъ докторскихъ предписаній.

На этомъ разговоръ кончился; г. фонъ-Дюренъ, такъ же сдержанно поклонившись, удалился. Хольтманъ, хорошо изучившій привычки своего господина, тотчасъ же явился къ услугамъ молодаго человѣка. Съ его помощью онъ поднялся по широкой лѣстницѣ, украшенной массивными канделябрами, экзотическими растеніями, мраморными статуями и картинами знаменитыхъ художниковъ Вся эта роскошь производила на Отто странное дѣйствіе. Передъ нимъ слуга отворилъ двери высокой, красивой комнаты; хорошенькая Фанни стояла около мраморнаго умывальника, наполняя водой кружки и чашки.

— Я сейчасъ пришлю Ганса, — сказалъ Хольтманъ, внимательно осмотрѣвши комнату. — У кронати колокольчикъ; Гансъ до вашего выздоровленія будетъ находиться по близости отъ васъ. Вы кончили, Фанни?

— Сію минуту. Гансъ также приготовитъ и ледъ?

— Конечно.

Хольтманъ медлилъ.

— Идите, Хольтманъ, — сказала горничная. — Мнѣ надо еще опустить гардины.

Лакей исчезъ, а черезъ двѣ минуты и Фанни, напрасно надѣявшаяся, что Отто заговоритъ съ ней. Онъ слишкомъ былъ занятъ своими мыслями. Отто положилъ свою сумку подъ подушку роскошной кровати и охотно позволилъ Гансу помочь ему раздѣться, такъ какъ рана его сильно болѣла, а отъ каждаго движенія приливала къ лицу кровь. Черезъ пять минутъ все было въ порядкѣ.

Ледъ дѣйствовалъ благодѣтельно не только на его рану, но и на его возбужденные нервы. Въ сумеркахъ доложили ему о приходѣ адвоката Лербаха. Онъ желалъ узнать о здоровьѣ больнаго; Камилла и его жена непремѣнно требовали этого. Выслушавъ, что Отто чувствуетъ себя лучше, онъ спросилъ юношу о цѣли его такъ неожиданно прерваннаго путешествія, о его планахъ и надеждахъ, о настоящемъ и прошедшемъ.

Отто чувствовалъ къ этому человѣку все болѣе и болѣе симпатіи, и, не задумываясь, разсказалъ всю правду, свое низкое положеніе, недовольство, стремленіе въ высшему и надежды найти въ столицѣ занятія, которыя дадутъ ему обезпеченное существованіе и возможность что-нибудь дѣлать. Лербахъ замѣтилъ, что ему придется встрѣтить много разочарованій.

— Но, что бы тамъ ни было, — заключилъ онъ, — я убѣжденъ, что вы достигнете своего. Мнѣ кажется, что вы тверды, постоянны и постоите за себя. Мнѣ нравится это; вы же мнѣ особенно нравитесь. Я люблю молодыхъ людей, не опускающихъ головы, когда имъ говорятъ: пробивай самъ себѣ дорогу. Я подумаю, не могу ли помочь вамъ. Во всякомъ случаѣ, заходите ко мнѣ въ городѣ, улица Терезы, 17. Въ концѣ этого мѣсяца я думаю переѣхать. А теперь берегитесь, чтобы ваша болѣзнь не затянулась надолго.

Пожавъ руку Отто, онъ вышелъ изъ комнаты. Утомленный и разстроенный, молодой человѣкъ вскорѣ заснулъ при однообразномъ тиканьи большихъ стѣнныхъ часовъ въ корридорѣ.

Глава V.

Слѣдующіе дни прошли для Отто крайне однообразно. Онъ былъ еще слишкомъ слабъ, чтобы долго выносить чтеніе различныхъ статей и повѣстей изъ еженедѣльнаго журнала Колоколъ. Ему, конечно, интересно было узнать, что Колоколъ и Государственное право — главнѣйшія изданія фирмы А. Х. Дюрена, — такъ звали отца совѣтника, — и что Дюренъ ежегодно подучаетъ отъ нихъ полмилліона чистаго дохода. Гансъ передавалъ эти интересные факты такимъ монотоннымъ голосомъ, что послѣ втораго раза Отто предпочелъ не вступать въ разговоръ. Въ продолженіе шести дней единственнымъ развлеченіемъ его были короткіе визиты Лербаха и генсгеймскаго врача, обѣдъ и звуки, долетавшіе до него изъ парка сквозь запертыя окна. Какъ-то рано утромъ онъ ясно различилъ голоса Люцинды, Камиллы и третій, показавшійся ему знакомымъ, но онъ никакъ не могъ вспомнить, гдѣ и когда его слышалъ. Часъ спустя, когда тотъ же голосъ крикнулъ: «Филиппъ, сѣдлай!» Отто спросилъ хорошенькую Фанни, за отсутствіемъ Ганса кормившую его съ ложечки бульономъ, не докторъ ли Вольфъ, редакторъ, отдалъ это приказаніе?

— О, нѣтъ, — отвѣчала Фанни, — докторъ Вольфъ теперь уѣхалъ въ Швейцарію. Это г. фонъ-Тиллихау-Засницъ, дальній родственникъ г. совѣтника. Какъ они родственники, этого санъ г. совѣтникъ не знаетъ; но мать г. совѣтника была урожденная фонъ-Тиллихау. Засницъ такъ только прибавляется; оно что-то значитъ, но собственно совсѣмъ лишнее.

— Г. фонъ-Тиллихау живетъ здѣсь въ домѣ?

— А вы не знали этого? Полъ-лѣта онъ прогостилъ здѣсь. Вообще у насъ всегда гости. Недѣлю тому назадъ, напримѣръ, пріѣхалъ г. профессоръ, редакторъ. Ученѣйшій человѣкъ, а ужъ пьетъ, я вамъ скажу… Г. фонъ-Тиллихау-Засницъ тоже изъ такихъ, что не посрамится, когда придется выпить во всю, но далеко уступитъ г. Соломону.

— Что же дѣлаетъ г. фонъ-Тиллихау? — продолжалъ Отто черезъ минуту. — Студентъ онъ или что такое?

— Такъ сказать, онъ собственно ничто. Прежде былъ офицеромъ; потомъ у него, должно быть, произошло что-нибудь съ начальствомъ. Однимъ словомъ, въ одинъ прекрасный день онъ подалъ въ отставку и теперь такъ болтается. Онъ наслаждается жизнью,

ѣстъ, пьетъ и куритъ сигары по пятнадцати пфенниговъ штука. Благородный господинъ, надо сознаться, никогда не разсчитываетъ, сколько дать на чай, тогда какъ г. профессоръ… Да у того, впрочемъ, и не такъ много.

На этомъ разговоръ кончился. Фанни поставила на каминъ пустыя тарелки и побѣжала къ старому Хольтману, звавшему ее уже въ третій разъ.

Черезъ недѣлю докторъ разрѣшилъ больному въ первый разъ выдти изъ комнаты. Когда Отто надѣвалъ свою соломенную шляпу на все еще забинтованный лобъ, ожидавшій Лербахъ взялъ его подъ руку и они вмѣстѣ вышли.

— Вотъ ужь мы какъ! А, между тѣмъ, я все это время немного думалъ о васъ. Вы сказали мнѣ тогда, что получили порядочное образованіе, но что у васъ нѣтъ диплома, et cetera, et cetera. Свѣтъ, въ которомъ мы живемъ, крѣпко держится этихъ формальностей, да и не можетъ быть иначе, хотя въ частныхъ случаяхъ это и несправедливо, и гибельно. Въ университетъ вы не можете поступить, потому что годичный курсъ, такъ блистательно пройденный вами съ помощью феноменальнаго школьнаго учителя, не считается pro maturitate. Такъ что остается единственная должность, не требующая спеціальныхъ познаній, — однимъ словомъ, я говорилъ съ моимъ тестемъ. Я выставилъ ему на видъ, во-первыхъ, что вы образованный человѣкъ; во-вторыхъ, что вашъ кошелекъ пустъ; въ-третьихъ, что мы въ долгу передъ вами. Молчите и смотрите, не поскользнитесь на мраморныхъ ступеняхъ. Я доказалъ ему, какъ дважды два четыре, что вашъ лобъ принялъ то, что собственно назначалось моей Люциндѣ. Молчите! Впрочемъ, васъ это и не касается, а совѣтнику я высказалъ все это, конечно, не такъ коротко, какъ повторяю вамъ. Онъ обѣщалъ мнѣ пристроить васъ въ одно изъ своихъ многочисленныхъ учрежденій. Между прочимъ, это пустяки, потому что гдѣ занимаются пятнадцать тысячъ человѣкъ, тамъ всегда есть свободныя и сверхштатныя мѣста. Сегодня или завтра васъ попроситъ къ себѣ совѣтникъ и сообщитъ вамъ подробности. Во всякомъ случаѣ, предупреждаю васъ, не разсчитывайте на особенно блестящее положеніе. Г. фонъ-Дюренъ остороженъ, строгъ и мелоченъ. Впрочемъ… Молчите, добрѣйшій г. Вельнеръ! Вотъ идетъ жена доктора. Я представлю васъ. Г-жа докторша Форенштедтъ была случайно на большой верандѣ у г-жи фонъ-Дюренъ, когда побитый самаритянинъ вошелъ въ паркъ; она смотрѣла, какъ дамскій защитникъ, раненый, всходилъ по лѣстницѣ, и была сильно взволнована, когда узнала все происшедшее. Вообще, со дня вашего самопожертвованія вы, особенно у дамъ, герой сезона. Позвольте мнѣ, уважаемая г-жа Форенштедтъ, представить вамъ Персея, избавившаго Андромеду отъ дракона. Г. Отто Вельнеръ… Г-жа докторша Форенштедтъ… Анна Форенштедтъ… Я особенно точенъ въ именахъ, и вы должны проститъ это старому юристу.

Молодая женщина покраснѣла до корня волосъ. Этотъ румянецъ особенно бросался въ глаза потому, что все въ ней указывало даму высшаго круга. Ея туалетъ былъ простъ и изященъ, движенія увѣренны, умныя слова, обращенныя къ Отто, вполнѣ подходили къ обстоятельствамъ. Отто съ особеннымъ участіемъ смотрѣлъ на ея нѣжное, хотя и не очень красивое лицо, выражающее тяжелыя душевныя страданія и напоминающее, послѣ того какъ внезапный румянецъ исчезъ, цвѣтокъ бѣлой камеліи. На ея сомкнутыхъ устахъ лежало выраженіе безмолвной покорности горькой судьбѣ и безнадежнаго смиренія. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, — докторшѣ шелъ двадцать седьмой годъ, — и этотъ ротикъ смѣялся и шутилъ, но теперь веселье замѣнилось страдальческою улыбкой. Было достовѣрно извѣстно, что докторша Форенштедтъ самая несчастная жена въ городѣ. А вышла она замужъ за доктора, — тогда еще ассистента теперь умершаго корифея медицины, — по страстной любви, увлекшись его чудными томными глазами; докторъ Форенштедтъ былъ также счастливъ обожаніемъ своей нѣжной Анны. Но непостоянному, тщеславному человѣку, избалованному женщинами, скоро надоѣли клятвы вѣчной любви; тогда начался рядъ измѣнъ, униженій, кончившихся бы, безъ сомнѣнія, разводомъ, если бы Анна, несмотря на оскорбленія, не любила такъ же безумно, какъ прежде, этого человѣка, котораго она, вмѣстѣ съ тѣмъ, и ненавидѣла, и презирала, и съ которымъ не могла разстаться. Дѣтей у нея не было. Въ концѣ-концовъ, любовь ея умерла и она привыкла къ свресу положенію.

Когда г-жа Форенштедтъ, обмѣнявшись нѣсколькими словами съ Лербахомъ, повернула назадъ къ виллѣ, адвокатъ обратился къ Отто:

— Я доведу васъ до той скамейки и тогда предоставлю васъ судьбѣ. Если васъ позоветъ къ себѣ совѣтникъ, то идите спокойно и увѣренно. Онъ это любитъ; чрезмѣрная вѣжливость противна ему. Ну, а теперь Богъ съ вами.

Отто сѣлъ и задумался о томъ, что сказалъ бы Карлъ Теодоръ Гейндіусъ, еслибъ узналъ, какъ быстро нашла пристань ладья его ученика. На лѣстницѣ опять послышались голоса.

— Идите впередъ, г. фонъ-Тиллихау! — раздался голосъ Камиллы. — Я посмотрю, гдѣ Люцинда и Анна.

Съ этими словами она исчезла за колоннами, такъ что Отто видѣлъ только ея блѣдно-голубое платье. Господинъ же, съ которымъ она разговаривала, спустился съ лѣстницы и пошелъ прямо по аллеѣ. Отто думалъ, что видитъ сонъ. Въ г. Тиллихау онъ узналъ Бенно Хельвальда, любезничавшаго съ бѣлокурою Мартой въ саду Золотаго Якоря. Отто былъ пораженъ. Въ Оберхорхгеймѣ этотъ изящный кавалеръ называетъ себя иначе, чѣмъ въ Гернсхеймѣ. Для чего? Онъ не имѣлъ времени обсудить этотъ вопросъ, потому что г. фонъ-Тиллихау, дойдя до половины дорожки, остановился, сдѣлалъ жестъ удивленія и пробормоталъ «чортъ возьми!» при видѣ Отто, такъ спокойно сидящаго на скамейкѣ. Скверное положеніе! Такъ вотъ онъ, храбрый рыцарь, о которомъ дамы говорятъ съ такою сердечною благодарностью. Именно онъ! И именно теперь, — теперь, когда г. фонъ-Тиллихау намѣревался сдѣлать послѣдній рѣшительный приступъ къ сердцу свѣтлорусой Камиллы. Что, если онъ разскажетъ? Нѣтъ! Эту возможность нужно во что бы то ни стало предупредить. Ничего не остается, какъ обратиться къ нему съ любезными словами… И такъ, впередъ! Каждая минута дорога!

Баронъ Эрихъ фонъ-Тиллихау развязно подошелъ въ Отто, вѣжливо поклонился и сказалъ, улыбаясь:

— Я надѣюсь, г. Вельнеръ, что послѣ нѣсколькихъ словъ взвиненія вы такъ же, какъ и я, забудете наше непріятное столкновеніе. Сказать правду, я былъ немного оскорбленъ, но, узнавъ, что вы оказали такую большую услугу всему семейству, я не думалъ больше объ этихъ пустякахъ. По описанію моей кузины, я ни минуты не сомнѣвался въ вашей тождественности. И такъ, я очень сожалѣю…

Отто, когда Тиллихау заговорилъ съ нимъ, медленно поднялся. Онъ рѣшилъ обойтись съ этимъ молодымъ человѣкомъ съ ледяною вѣжливостью; но любезность и искренній тонъ Тиллихау побѣдили его; онъ самъ пробормоталъ нѣсколько словъ извиненія и горячо пожалъ протянутую ему барономъ руку.

— Еще одна просьба, — сказалъ Эрихъ какъ бы между прочимъ. — Когда придутъ сюда дамы, то не разсказывайте при какихъ обстоятельствахъ мы встрѣтились. Я вамъ откровенно скажу почему. Я серьезно заинтересованъ моей кузиной Камиллой, и все доказываетъ, что и она расположена во мнѣ. Это, конечно, между нами. Вѣдь, вы знаете, какъ легко молодыя дѣвушки судятъ объ извѣстныхъ предметахъ, иначе, чѣмъ мы.

Отто польстило, что Тиллихау включилъ его въ число свѣтскихъ кавалеровъ, которые «иначе судятъ». Онъ поклонился.

— Боже мой, — продолжалъ Тиллихау, — кто же можетъ измѣниться? Я откровенно сознаюсь, что гдѣ бы ни увидалъ хорошенькое личико, всегда увлекаюсь. Эта Марта въ Золотомъ Якорѣ такъ привлекательна и въ ней столько наивности, что я не вижу, почему бы мнѣ тѣ два часа, что приходится тамъ быть, не проводить въ ея обществѣ. Конечно, наши дамы… для нихъ, вѣдь, кельнерша не человѣкъ. Въ ихъ тлазахъ теряешь, если хоть взглядомъ удостоиваешь такихъ личностей, какъ будто бы позорно честнымъ трудомъ зарабатывать себѣ хлѣбъ!

Отто чувствовалъ, что эти разсужденія мало умѣстны, но онъ ограничился тѣмъ, что еще разъ обѣщалъ полнѣйшее молчаніе.

— Кстати, — прибавилъ Тиллихау самымъ равнодушнымъ тономъ. — Что я назвался Бенно Хельвальдъ, — мое имя Тиллихау, баронъ Эрихъ фонъ-Тиллихау, — не должно васъ удивлять. Обстоятельства, при которыхъ… Вы простите мнѣ…

— Вполнѣ, — сказалъ Отто съ ироніей.

Баронъ нахмурилъ немного лобъ, но отвѣтилъ холодно и вѣжливо:

— Такъ вы даете мнѣ слово?

Сердце Отто забилось сильнѣе. Въ началѣ аллеи показались Камилла и Люцинда въ прелестныхъ платьяхъ, съ живыми цвѣтами въ волосахъ. За ними шла докторша Форенштедтъ рядомъ съ худымъ, безбородымъ мужчиной въ черномъ. Камилла несла на рукѣ полдюжины колецъ и нѣсколько палочекъ изъ тонкаго тростника, — принадлежности старинной и вновь вошедшей въ моду игры jeu de grâce.

— Я не хочу мѣшать, — сказалъ Отто и оглянулся, какъ бы желая скрыться, но было уже поздно.

— Нашъ больной! — вскричала Камилла. — Здравствуйте, г. Вельнеръ. Наконецъ-то васъ выпустили.

Она подошла къ Отто и протянула ему руку, какъ старому знакомому. Люцинда тоже поздоровалась съ нимъ любезно, но гораздо сдержаннѣе.

— Я только что выражалъ г. Вельнеру свое искреннее уваженіе, — сказалъ Эрихъ фонъ-Тиллихау, принимая отъ Камиллы кольца и палки, потомъ, обращаясь къ г-жѣ Форенштедтъ и ея худощавому спутнику, продолжалъ: — Позвольте мнѣ представить вамъ молодаго человѣка, которому всѣ мы такъ много обязаны, г. Отто Вельнеръ — г-жа Форенштедтъ — г. Куртъ Эвальдъ.

Анна Форенштедтъ снова покраснѣла.

— Десять минутъ тому назадъ я уже имѣлъ честь… — Пробормоталъ Отто, кланяясь молодой женщинѣ.

Эрихъ Тиллихау ударилъ палками по кольцамъ.

— По вашему вооруженію, — обратился онъ къ Камиллѣ, — видно, что на профессора нельзя разсчитывать.

— Папа задержалъ его, вѣроятно, — отвѣтила Камилла. — Что касается меня, то я охотно играю въ крокетъ и впятеромъ; но Люцинда говоритъ, что когда вы играете двумя шарами, партіи очень не ровны.

— Въ самомъ дѣлѣ? — обратился онъ къ Люциндѣ. — Такъ играйте вы двумя шарами!

— Тогда игра будетъ совсѣмъ неровной. Пришлось бы вамъ быть моимъ партнеромъ и, — прибавила она насмѣшливо, — по всему, что мы пережили, на это надежды мало.

— Какъ такъ, уважаемая г-жа Лербахъ? — пробормоталъ Тиллихау.

Люцинда пожала плечами.

— Jeu de grâce, — раздался рѣзкій голосъ Курта Эвальда, — повидимому, заслуживаетъ мало вниманія въ глазахъ г. фонъ-Тиллихау.

— Я нахожу ее скучной, — возразилъ Тиллихау. — За крокетомъ можно болтать, а во время этой игры всѣ стоять другъ отъ друга на разстояніи враждебныхъ форпостовъ.

Камилла смущенно смотрѣла въ землю.

Тиллихау, соображая, что большая и лучшая часть свободной дачной жизни уже прошла, рѣшилъ каждымъ удобнымъ случаемъ пользоваться для того, чтобы воспламенять въ сердцѣ Камиллы зарождающуюся къ нему любовь. Онъ не сомнѣвался въ томъ, что это сопряжено будетъ съ большимъ трудомъ въ виду безмолвной, но рѣшительной оппозиціи матери и сестры Камиллы. Онѣ обѣ, не забывая правилъ гостепріимства, при каждомъ удобномъ случаѣ давали ему понять, что считаютъ его очень дальнимъ родственникомъ и не имѣютъ желанія смягчать свои отношенія. Г. фонъ-Дюренъ, протежирующій молодому барону, въ Оберхорхгеймѣ былъ такъ поглощенъ своими дѣлами, что не могъ бросить на вѣсы перетягивающую тяжесть. Воспоминаніе о гордомъ дворянскомъ родѣ, къ которому принадлежала его мать, весьма склоняло его въ пользу барона; фамилія Дюренъ была бюргерская, только нѣсколько лѣтъ тому назадъ совѣтникъ получилъ дворянство, и съ тѣхъ поръ, больше чѣмъ прежде, онъ цѣнилъ древнее родословное дерево своей незабвенной матери. Поэтому лучшимъ союзникомъ барона было расположеніе самой Камиллы, которое онъ всѣми силами и не безуспѣшно старался воспламенить настоящимъ огнемъ страсти. Каждая капля масла, подливаемая въ огонь, могла быть здѣсь рѣшительной. Любовь Тиллихау въ крокету происходила отъ этой хорошо сознаваемой имъ причины. Всѣ остальныя игры мѣшали его планамъ. Онъ ловко умѣлъ отгонять шары противниковъ, въ особенности же Люцинды, въ самые дальніе углы, а свой подкатывать къ шару Камиллы.

Онъ раздумывалъ недолго. Граціозно покручивая свои усики, онъ весело крикнулъ:

— Я вижу, что большинство за крокетъ. Можетъ быть, г. Отто Вельнеръ будетъ такъ добръ, приметъ участіе въ игрѣ?

— Ахъ, да, г. Вельнеръ! — попросила Камилла.

— Я очень сожалѣю, — отвѣтилъ Отто, — что совершенно незнакомъ съ этою игрой!

— Не можетъ быть? — спросила Камилла. — Теперь весь свѣтъ играетъ въ крокетъ.

— Я иду изъ Хольдорфа, фрейленъ, а Хольдорфъ не принадлежитъ къ тому, что вы называете «весь свѣтъ».

— Это все равно, — сказалъ Эрихъ фонъ-Тиллихау, — игра очень проста и не требуетъ никакого особеннаго искусства. Вы доставите этимъ удовольствіе дамамъ. Хотите?

— Но рана? — замѣтила докторша Форенштедтъ.

— Она совсѣмъ уже прошла, — вскричалъ Тиллихау, направляясь къ крокету. — Идемте, mesdames! Вы увидите, какъ будетъ весело!

Черезъ пять минутъ Отто участвовалъ въ партіи крокета; г. фонъ-Тиллихау выказывалъ столько увѣренности и граціи движеній, г. Куртъ Эвальдъ такъ насмѣшливо улыбался, дамы такъ очаровательно ставили свои изящно обутыя ножки на красные, синіе и зеленые шары, что Отто казалось, будто онъ никогда не видалъ ничего изящнѣе. къ этому еще безоблачное сентябрское небо, роскошный паркъ и великолѣпная вилла, — все это какъ въ сказкѣ.

Такъ прошло полчаса; игра приближалась къ концу и уже Эрихъ фонъ-Тиллихау, Камилла и Анна Форенштедтъ были увѣрены въ побѣдѣ, когда приходъ маленькаго господина въ сѣромъ лѣтнемъ платьѣ прервалъ партію. Это былъ профессоръ, докторъ Гейнрихъ Соломонъ, редакторъ Государственнаго права, онъ издали еще снялъ свою соломенную шляпу.

— А, милѣйшій профессоръ! — вскричалъ баронъ, идя на встрѣчу ученому, оживившему всѣхъ своимъ приходомъ. — Избавились ли вы, наконецъ, отъ вашихъ занятій? Мы всѣ ждемъ васъ съ нетерпѣніемъ.

— Очень любезно, — отвѣчалъ тотъ густымъ басомъ. — Долгъ прежде всего. Дѣло шло объ очень важномъ: о статьѣ о соціалъ-демократизмѣ, доставленной покойнымъ профессоромъ Хебештрейтъ. Я вынужденъ самъ заняться ея переработкой. Вы знаете, въ одной брошюркѣ я уже довелъ соціализмъ ad absurdum. Я доказалъ его неосновательность, нашелъ средства къ его уничтоженію, я…

— Да, да, — вмѣшался Куртъ Эвальдъ, — ваша брошюра хороша; она удивила меня; по правдѣ сказать, изъ всей вашей политической дѣятельности она единственная возбудила во мнѣ симпатію.

— Молодой человѣкъ, — возразилъ Соломонъ, — вы удивительно односторонни. Когда, наконецъ, вашъ ультра-консервативный духъ пойметъ истину, что либерализмъ естественный врагъ соціалистической глупости, что только либерализмъ философски понимаетъ комизмъ этихъ стремленій, — я подчеркиваю слово философски, — и единственный изъ всѣхъ партій обладаетъ силой уничтожить соціалъ-демократизмъ? Но оставимте это. Я вижу, вы смѣетесь. Смѣйтесь, смѣйтесь, г. Эвальдъ! Это не помѣшаетъ намъ остаться, попрежнему, друзьями. Но будетъ объ этомъ. Такъ надо играть въ крокетъ? Во всякомъ случаѣ, я въ вашемъ распоряженіи. Кстати, стрѣла въ пятѣ указываетъ мнѣ Ахиллеса Пелида…

Онъ приподнялъ шляпу и обратился въ Отто:

— Мое имя Соломонъ. По вашей повязкѣ на головѣ я предполагаю, что вы г. Отто Вельнеръ?

Отто поклонился.

— Отлично! — продолжалъ профессоръ. — Отъ Лербаха мы узнали, что докторъ выпустилъ васъ въ садъ. Г. Дюренъ поручилъ мнѣ передать вамъ, что онъ желаетъ какъ можно скорѣе видѣть васъ въ своемъ кабинетѣ. Покончивъ съ своимъ порученіемъ, я спѣшу выразить удовольствіе по поводу пріятнаго знакомства съ вами.

Въ манерахъ и разговорѣ профессора трудно было различить, что дѣланный юморъ, что природный комизмъ, но такъ какъ все общество считало, повидимому, поведеніе профессора вполнѣ естественнымъ, то Отто ничего ему не отвѣтилъ; передавъ Соломону свой молотокъ и вѣжливо поклонившись, онъ разстался съ своими партнерами.

— Идите съ Богомъ, молодой человѣкъ! — крикнулъ ему профессоръ. — Я съумѣю заступить ваше мѣсто въ партіи.

Въ то время, какъ Соломонъ размахивалъ надъ головой своимъ молоткомъ, Отто съ сильно бьющимся сердцемъ направлялся къ дому.

Совѣтникъ Георгъ фонъ-Дюренъ принялъ его необыкновенно холодно.

— Садитесь, — сказалъ онъ, не приподнимаясь даже въ креслѣ. — Мой зять, адвокатъ Лербахъ, сообщилъ мнѣ кое-что относительно васъ. Вы ничего не имѣете еще въ виду?

Отто отвѣтилъ утвердительно.

— Есть у васъ удостовѣренія?

— Право на годъ свободной службы.

— Хорошо. Есть у васъ прежнія свидѣтельства?

— Я могъ бы ихъ достать. Во всякомъ случаѣ… Я уже говорилъ г. адвокату.

— Мой зять разсказалъ мнѣ все. Онъ такъ горячо ходатайствовалъ за васъ, что я не премину… Кстати, я и въ долгу передъ вами за происшествіе въ лѣсу. Слушайте. Въ редакціи нашего еженедѣльнаго изданія къ первому октября освободится мѣсто секретаря. Жалованье небольшое, но вы можете впослѣдствіи получить повышеніе. Я предлагаю его вамъ.

— Вы очень добры,.г. совѣтникъ. Могу я спросить, какія требованія соединены съ этою должностью?

— Не тяжелыя. Вамъ надо будетъ писать адресы, отправлять рукописи, изрѣдка составить письмо и, пожалуй, держать третью корректуру.

— Благодарю васъ. Я попробую, смогу ли это исполнить.

— Еще одно условіе: я требую, чтобы вы отказались отъ всякаго судебнаго преслѣдованія ранившаго васъ человѣка. Иначе пришлось бы моимъ дочерямъ присутствовать въ судѣ и подвергаться допросамъ судьи. Вы понимаете, что подобныя процедуры непріятны для дамъ хорошей фамиліи.

— Вполнѣ понимаю.

— Между тѣмъ, докторъ сказалъ мнѣ, что вамъ необходимо еще нѣсколько дней отдыха. Для этого, а также въ вознагражденіе за потерянное вами здѣсь по болѣзни время, я позволю тебѣ предложить вамъ 2,000 марокъ. Когда вы захотите покинуть Оберхорхгеймъ, то мой экипажъ во всякое время къ вашимъ услугамъ.

Отто поблѣднѣлъ немного. На губахъ его готовъ былъ вѣжливый отказъ принять сумму, но манеры совѣтника были такъ спокойны, обдуманны, внушали столько уваженія, что Отто не рѣшился высказать громко свои чувства. Онъ, механически принялъ запечатанный конвертъ съ банковыми билетами, поблагодарилъ и твердымъ голосомъ проговорилъ:

— Я думаю сегодня же уѣхать, такъ какъ чувствую себя совершенно здоровымъ. Слѣдовательно, перваго октября…

— Утромъ, въ девять часовъ ровно, — возразилъ совѣтникъ, едва замѣтно кивнувъ головой.

Черезъ два часа по улицѣ катилась наемная карета по направленію къ Ландорфу. Опустивъ голову на руку, Отто проѣзжалъ роскошный лѣсъ, не поднимая глазъ. Онъ самъ не зналъ, что такъ сильно разстроивало и огорчало его.

Глава VI.

Шелъ четвертый день со дня пріѣзда Отто въ шумную столицу. На Пескахъ, № 17, въ четвертомъ этажѣ онъ нашелъ небольшую комнату, съ очень скромною обстановкой, но за то необыкновенно дешево. Когда стемнѣло, онъ зажегъ свою лампочку и сѣлъ писать Карлу Теодору Гейнціусу. Онъ чувствовалъ что-то вродѣ тоски по родинѣ.

«Мой дорогой другъ, — писалъ онъ, — ты не имѣешь понятія, какъ тяжело очутиться одному, безъ знакомыхъ, въ чужомъ городѣ, гдѣ встрѣчаются только лица настолько безразличныя, что ты едва различаешь ихъ, и при этомъ вспоминать о печальныхъ дняхъ прошлаго. Сегодня день былъ пасмурный и я рано вернулся съ послѣобѣденной прогулки. Въ центрѣ города — другое дѣло. Но здѣсь, на окраинѣ, гдѣ всюду видишь тяжелую борьбу за существованіе, гдѣ тысячи объявленій и вывѣсокъ напоминаютъ, что во всѣхъ отрасляхъ труда предложеній больше, чѣмъ спроса, гдѣ на каждомъ шагу встрѣчаешь блѣдныхъ женщинъ и угрюмыхъ мужчинъ, — здѣсь мною всегда овладѣваютъ тяжелыя чувства. Конечно, и здѣсь есть богатые и довольные люди; но я ихъ не вижу; я вижу только все мрачное, сѣренькое, безрадостное. Огромный домъ, въ которомъ я живу, съ дюжинами объявленій, вывѣсокъ, билетиковъ производитъ впечатлѣніе отдѣльнаго городка. Маленькая прибитая дощечка объявляетъ, напримѣръ: „учитель живетъ на четвертомъ этажѣ, позвонить два раза“. Четвертый этажъ! И онъ мой ближайшій сосѣдъ, но я до сихъ поръ его еще не видалъ. Вообще, я не понимаю, что заставляетъ меня такъ уединяться, хотя отъ этого уединенія я страдаю. Вѣроятно, это вслѣдствіе колоссальнаго контраста между этою лавчонкой и очарованіемъ оберхорхгеймской виллы. Тамъ роскошныя колонны, блестящій мраморъ, зеленыя долины, красивыя дамы и барышни!… Одна, напримѣръ, жена моего покровителя… Увѣряю тебя, что если бы ты увидалъ ее, то сдѣлалъ бы еще болѣе забавное лицо, чѣмъ недавно въ Золотомъ Якорѣ. Съ утра до вечера ты бы воспѣвалъ Люцинду, а Марта померкла бы навсегда».

Отто писалъ эти слова, когда кто-то два раза громко постучалъ въ дверь.

— Войдите, — крикнулъ Отто, немного удивленный, такъ какъ хозяйка стучала всегда очень тихо.

Въ комнату вошелъ худой мужчина, лѣтъ двадцати восьми, тридцати, очень блѣдный, съ темными, блестящими глазами и густыми волосами, въ безпорядкѣ падающими ему на лобъ.

— Мое имя Родерихъ Лундъ, — сказалъ онъ коротко. — Я хотѣлъ сдѣлать визитъ своему сосѣду. Мы живемъ совсѣмъ рядомъ..

— Не хотите ли сѣсть? — проговорилъ Отто смущенно.

— Я радъ моему знакомству съ вами, — продолжалъ Родерихъ, садясь. — Я чувствую къ вамъ большое расположеніе. Вашъ пріѣздъ былъ большимъ благодѣяніемъ для меня, такъ какъ вашъ предшественникъ былъ удивительно безпокойнаго характера, цѣлый день распѣвалъ или стучалъ и прогонялъ отъ меня лучшія мысли.

— Очень любезно. Могу я предложить вамъ сигару?

— Пожалуйста. Для такой роскоши, какъ табакъ, у меня не достаетъ презрѣннаго металла.

Отто взглянулъ на него.

— Да, да, это вѣрно, — разсмѣялся Родерихъ Лундъ. — Я бываю радъ, когда мнѣ удается заработать уроками настолько, чтобы не испытывать нужды. Человѣкъ долженъ теперь благодарить судьбу, если не валяется голымъ въ грязи.

— Вы учитель? — спросилъ Отто, чтобы сказать что-нибудь.

— Да, вродѣ этого. Что я въ дѣйствительности, я не могу теперь сказать, такъ какъ никто мнѣ не повѣритъ, пока я не докажу.

— Я не понимаю васъ.

— Да, да, я говорю немного загадочно. Я собственно не учитель; эти два урока я даю ради хлѣба насущнаго. Мое призваніе поэзія. Я пишу пьесы, преимущественно трагедіи. Съ тѣхъ поръ, какъ я сознательно дышалъ атмосферой нашего столѣтія, въ моей крови лежитъ трагизмъ. Въ наши времена каждый порядочный человѣкъ можетъ тѣмъ или другимъ образомъ сдѣлаться героемъ трагедіи. Низокъ свѣтъ, любезный сосѣдъ!… Да, можно и въ этомъ находить комизмъ и выставлять къ позорному столбу; но только когда стоишь далеко отъ этого; я же принимаю слишкомъ близкое участіе во всемъ этомъ бѣдствіи. Я пишу трагедіи.

— И гдѣ же ихъ ставятъ?

— Ставятъ? — повторилъ онъ съ ироніей. — Чтобы увидать на сценѣ свою пьесу, поэту нашей эпохи нужны особенныя связи; талантъ ничего не достигаетъ. Буржуа не любитъ трагизма, да онъ ничего и не понимаетъ; да вы сами, впрочемъ, знаете, какъ образована теперешняя буржуазія.

— Сожалѣю, но я не знаю ни особенностей буржуазіи, ни положенія нашихъ театровъ.

— Вы студентъ? — спросилъ поэтъ послѣ небольшой паузы.

— Я поступаю къ совѣтнику фонъ-Дюренъ секретаремъ редакціи.

— Фонъ-Дюренъ? А. X. Дюренъ? Величайшая издательская фирма?

Отто подтвердилъ.

— Издатель, такъ значится на оберткахъ книгъ! О, эти г. издатели!… Это особенный родъ, о которомъ я тоже могу разсказать кое-что… Буржуа, настоящіе буржуа: этимъ все сказано!

— Что же разумѣете вы подъ буржуа?

Поэтъ далъ какое-то раздраженно-дикое объясненіе. Потомъ послѣдовали фантастическія разсужденія о государствѣ и обществѣ, описанія, исполненныя возмущеннымъ недовольствомъ, мечты, въ которыхъ желанія имѣли явный перевѣсъ надъ справедливостью и логикой. Отто Вельнеръ съ удивленіемъ слушалъ его. Онъ думалъ: этотъ человѣкъ въ состояніи болѣзненной экзальтація.

Часы сосѣдней церкви пробили восемь.

— Уже такъ поздно? — сказалъ Родерихъ, поднимаясь. — Ну, для перваго визита я васъ довольно долго задержалъ и Богъ знаетъ какъ, можетъ быть, надоѣлъ вамъ. Я надѣюсь, мы будемъ часто видѣться. У васъ глаза, какъ у ангела Рафаэля; вся ваша личность мнѣ очень симпатична. А такъ какъ вы, судя по квартирѣ, тоже принадлежите къ паріямъ, не знающимъ, что намѣренъ сдѣлать съ нами Господь Богъ, то мы болѣе чѣмъ въ одномъ смыслѣ socii majorum. Намъ надо держаться вмѣстѣ. Кстати, почему вы не сходите вечеромъ внизъ, то-есть къ уважаемой г-жѣ Лерснеръ? Не шутя, тамъ, все-таки, немного веселѣе, чѣмъ въ этихъ чуланахъ, называемыхъ комнатами. Преле, нашъ сосѣдъ напротивъ, тоже приходитъ по вечерамъ, очень порядочный человѣкъ, немного простоватъ, но это ничего. Дѣвушки, фрейленъ Эмма и Адель, не испугаютъ васъ.

— Я не знаю, какъ я ни съ того, ни съ сего…

— На мою отвѣтственность! Идемте только сейчасъ же вмѣстѣ.

— Хорошо, — сказалъ Отто, пряча письмо въ ящикъ.

Онъ потушилъ лампу и послѣдовалъ за Родерихомъ.

На стукъ поэта голосъ хозяйки отвѣтилъ «войдите». Они вошли въ комнату средней величины; у стола, на который лампа подъ украшеннымъ цвѣтами абажуромъ бросала ровный, мягкій свѣтъ, сидѣли двѣ дѣвушки съ вышиваньемъ въ рукахъ и высокій широкоплечій мужчина, взглянувшій на нихъ такъ, какъ будто ихъ приходъ ему непріятенъ. Сама г-жа Лерснеръ занималась около другаго стола приготовленіемъ ужина. Она направилась на встрѣчу Отто и любезно поздоровалась съ нимъ. Дѣвушки и широкоплечій мужчина медленно поднялись.

— Я рада, — сказала г-жа Лерснеръ Отто, — что вы тоже оказали намъ честь… Я только что говорила вамъ, г. Преле, — фамиліи этого господина Преле, онъ словолитчикъ у А. X. Дюренъ, — г. Преле, сказала я, новый господинъ слишкомъ много занимается, лучше бы было, если бы онъ поступалъ какъ г. Лундъ, т.-е. по вечерамъ. Вѣчное чтеніе и писаніе не хорошо, положительно не хорошо!

Словолитчикъ тоже подошелъ къ Отто и привѣтливо обратился къ нему:

— Добро пожаловать! Я слышалъ, что мы и у А. X. Дюренъ будемъ сосѣдями; только я рабочимъ, а вы ученымъ… Но это ничего!

Отто отвѣтилъ ему нѣсколькими дружескими словами и сѣлъ между Родерихомъ и фрейленъ Адель на придвинутое ему г-жею Лерснеръ кресло. Эмма, дочь хозяйки, опять наклонилась надъ работой. Отто невольно засмотрѣлся на ея густые золотистые волосы, гладко зачесанные вверхъ; все лицо ея дышало прелестью и чистотой, а въ глазахъ было столько ума, жизни и, вмѣстѣ съ тѣмъ, задумчивости. Отто вдругъ почувствовалъ, что ему такъ хорошо, такъ отрадно, какъ будто бы онъ нашелъ сестру, что-то родное. Адель, племянница, называемая Преле фрейленъ Якоби, мало походила на свою кузину. Она была брюнетка съ живыми сверкающими глазами; ея пухлый ротикъ, казалось, говорилъ и смѣялся даже когда она молчала. Эмма, серьезная и задумчивая, рядомъ съ Аделью производила впечатлѣніе спокойнаго благоразумія.

Разговоръ вертѣлся сначала на пустякахъ. Преле старался развеселить свою сосѣдку юмористическою передачей дневныхъ событій, но ему удавалось только вызвать ея насмѣшливую улыбку.

— Ахъ, г. Преле, — жалобно воскликнула она, наконецъ, — вѣдь, вы разсказываете мнѣ это въ четвертый разъ!

Добрый Преле покраснѣлъ, пробормоталъ «ошибка», «случайность» и перескочилъ на другую тему; въ ихъ разговоръ вмѣшались Родерихъ и Отто Вельнеръ.

Черезъ минуту подняла глаза и Эмма.

— Успѣшно идетъ ваша работа, г. Лундъ? — спросила она, улыбаясь.

— Третій актъ готовъ, — отвѣчалъ поэтъ.

— Да? А эффектная заключительная сцена?

— Вышла удачнѣе, чѣмъ я предполагалъ. Я доволенъ сегодняшнимъ днемъ. Но, по правдѣ сказать, какая польза въ этомъ? Я убѣжденъ, что все это напрасно!

— Не падайте только духомъ, — сказала г-жа Лерснеръ, накрывая на столъ скатерть. — Сразу ничто не дается, всѣ должны начинать.

— Добрѣйшая г-жа Лерснеръ, — возразилъ Родерихъ съ горечью, — мнѣ около тридцати лѣтъ: я могъ бы теперь уже достигнуть чего-нибудь. Я ничего лучшаго и не желаю, какъ только начать, наконецъ. Но судьба не даетъ мнѣ даже этой жалкой возможности. Даже ни въ одномъ театрѣ предмѣстья…

— Да это и не имѣло бы значенія для васъ, — замѣтила г-жа Лерснеръ. — Вамъ надо сразу выступить передъ избранною публикой.

Родерихъ пожалъ плечами.

— Жители предмѣстій съ ихъ честною необразованностью для меня милѣе такъ называемаго избраннаго общества съ его подуобразованностью.

— Слышите, фрейленъ Якоби? — сказалъ Преле.

— Да мнѣ-то что до этого?

— Да, вѣдь, вы чувствуете какое-то особое почтеніе ко всему, что знатно.

— Вы глупы! Почтеніе! Да я ни къ чему не чувствую почтенія!… Ни даже къ вашему страшно серьезному лицу. Ну, что вы на ценя такъ смотрите, какъ будто хотите подмѣшать мнѣ яду въ чай?

— Я? О, вы несправедливы ко мнѣ!

Эмма поднялась и стала подавать на столъ чашки и тарелки. Отто съ возрастающею симпатіей слѣдилъ за гибкими, эластичными движеніями молодой дѣвушки, восхищаясь ея естественностью и граціей; простое черное шерстяное платье охватывало ея стройную, полную фигуру. А какъ она смѣялась, когда Адель затѣвала одинъ изъ тѣхъ споровъ съ г. Преле, изъ котораго онъ всегда выходилъ побитымъ! Она смѣялась не во все горло, какъ веселая, своевольная Адель съ сверкающими глазами, во искреннѣе и заразительнѣе. «Такъ смѣялась бы Люцинда», — подумалъ онъ. Правда, прекрасная дама въ бѣломъ, фея оберхорхгеймскаго парка, была серьезна и молчалива. Почему его такъ восхищали эта молчаливость и невозмутимость? Фрейленъ Эмма, вѣдь, также хороша. Но у нея нѣтъ того царственнаго величія и сознанія знатности, и Отто теперь больше чѣмъ прежде предавался мечтамъ о богатствѣ, блескѣ и знатности.

Когда г-жа Лерснеръ разлила чай, Преле, оставивъ безъ отвѣта какую-то насмѣшку Адели, всталъ и, сильно краснѣя, проговорилъ:

— Поговоримте лучше теперь о чемъ-нибудь болѣе пріятномъ. Вы слишкомъ зло насмѣхаетесь, фрейленъ Якоби! Но въ доказательство моего добродушія… подождите!…

Онъ вышелъ и сейчасъ же вернулся съ большимъ чугунчикомъ въ рукахъ.

— Вотъ, — сказалъ онъ. — Фрейленъ Якоби говорила вчера, что для нея нѣтъ ничего лучше печеныхъ каштановъ…

Раздался громкій хохофъ Адели и всѣ остальные также отъ души засмѣялись.

На самомъ дѣлѣ этотъ неуклюжій, красный отъ смущенія богатырь съ чугуномъ въ рукахъ былъ въ высшей степени комиченъ.

— Да чего вы?… — бормоталъ Преле.

— Ничего, ничего! Постойте еще такъ у двери! Такъ!

— Выше чугунъ… Еще выше! Такъ! Въ этой позѣ вы непремѣнно должны сняться!

— Ахъ, я и не думаю объ этомъ. Вотъ здѣсь два фунта, собственными руками испеченые, для всего общества… Да перестаньте же, наконецъ, фрейленъ Якоби! Относительно васъ можно вполнѣ вѣрно сказать: людская награда — неблагодарность.

— Не сердитесь! Вы замѣчательно хорошій человѣкъ, я всегда говорила это! Испечь мнѣ каштаны! Какъ это трогательно!

— Вы ужасно не бережливы! — замѣтила г-жа Лерснеръ,

— Да? — вскричалъ Преле, сіяя. — Если бы словолитня не давала мнѣ…

— На ваше счастіе, отливка буквъ даетъ больше, чѣмъ драматическое искусство! — сказалъ Родерихъ.

Эмма дружески взглянула на недовольнаго поэта.

— Пробовали вы обращаться въ городской театръ съ вашею пьесой Робеспьеръ?.. — спросила она въ полголоса.

— Нѣтъ, это было бы совершенно безполезно, такъ какъ я изображаю героя не кровожаднымъ чудовищемъ, а убѣжденнымъ фанатикомъ…

— Ну, съ Гракхами? Да? Директоръ, навѣрное, очень любезный и понимающій человѣкъ.

— Только и онъ преклоняется передъ успѣхомъ. Кто такое Родерихъ Лундъ? Я не знаю такого! У меня нѣтъ времени и желанія производить опыты! Повѣрьте мнѣ, фрейленъ Эмма, я уже слышу, какъ этотъ любезный и образованный человѣкъ…

— Не прочтете ли вы намъ, что написали съ тѣхъ поръ, какъ мы слышали? — спросила г-жа Лерснеръ. — Вы знаете, мы принимаемъ въ васъ живое участіе. Хотите?

— Автору необходима публика, — отвѣтилъ Родерихъ, — но я не знаю, могу ли я утруждать г. Вельнера…

Отто поспѣшилъ завѣрить, что онъ съ величайшимъ интересомъ будетъ слушать.

— Значитъ, — заговорила черезъ минуту веселая Адель, — г. Родерихъ, вы не должны на меня обижаться… Какъ разъ за этой недѣлѣ страшно много дѣла… Мнѣ необходимо надо на службу…

— Опять? — спросила г-жа Лерснеръ.

— Къ сожалѣнію. Осенью это часто повторяется. Иногда еле на ногахъ держишься! Хозяинъ требуетъ!

— Я думаю, что хозяинъ могъ бы по вечерамъ оставлять васъ въ покоѣ! — вскричалъ Преле съ досадой. — Въ половинѣ восьмаго вы пришли, а въ половинѣ девятаго должны опять являться! Вездѣ ужь запираютъ въ это время!

— Да, вѣдь, это вовсе не такъ ужасно! — замѣтила Адель. Сегодня по исключительному случаю продолжится до одиннадцати… И такъ, г. Лундъ, мнѣ очень досадно…

— Не можетъ быть! Знаете что, фрейленъ Адель? Мнѣ кажется, что вы охотнѣе прослужите до одиннадцати за прилавкомъ, чѣмъ полчаса прослушаете мои стихи!

— Вы такъ думаете?

— Почему бы мнѣ не хотѣть слушать вашего Краха, или какъ онъ тамъ называется? Только въ послѣдній разъ я такъ устала… Но уже было четверть десятаго…

— Неужели? — засмѣялся Родерихъ,

— Навѣрное! Вообще, г. Лундъ, вы не должны на меня обижаться. Ужасно клонитъ ко сну, когда такъ цѣлый день простоишь на ногахъ. Но мнѣ надобно идти, а то г. Туссенъ опять будетъ недоволенъ, какъ недавно, когда я опоздала на пять минутъ. Пожалуйста, Эмма, дай мнѣ ключъ…

— Да мы еще не будемъ спать и отопремъ тебѣ, — сказала г-жа Лерснеръ.

— Да, для того, чтобы мнѣ опять полчаса мерзнуть и отколотить себѣ руки? Вы ничего не слышите! Да теперь, въ это горячее торговое время, и не узнаешь, когда г. Туссенъ отпуститъ; можетъ быть, и въ половинѣ двѣнадцатаго. Помоги мнѣ, пожалуйста, надѣть пальто; оно такъ тяжело и неуклюже: уже давно пора новое. Прощайте, тетя! Прощайте, г. Преле! Прощайте!

Она вытащила изъ кармана цвѣтную восковую свѣчку, зажгла и быстро спустилась съ лѣстницы.

Глава VII.

Преле смотрѣлъ вслѣдъ удаляющейся Адели, какъ путникъ на заходящее свѣтило. Въ его сердце закралась мучительная тоска, выразившаяся и на его измѣнившемся лицѣ. Сегодня пятница, и уже второй вечеръ на этой недѣлѣ онъ лишенъ лучшаго утѣшенія. Фрейленъ Якоби! Въ этомъ имени заключались его радость, счастіе и жизнь. Правда, онъ зналъ, что рядомъ съ хорошенькою, веселою Аделью онъ неотесанный медвѣдь, что стоитъ ей только протянуть маленькій пальчикъ своей изящной ручки, чтобы составить самую блестящую партію, и что поэтому ему надѣяться нечего.

Но что значитъ разсудокъ въ борьбѣ со страстью? Въ продолженіе многихъ лѣтъ Фрицъ Преле занимался только исполненіемъ своихъ служебныхъ обязанностей, а праздники проводилъ въ танцовальныхъ залахъ и пивныхъ. Потомъ распространившаяся соціалистическая эпидемія заразила и этого трудолюбиваго, честнаго, но лишеннаго твердыхъ убѣжденій человѣка. Подъ вліяніемъ безумнаго движенія онъ воспылалъ сословною ненавистью и всѣ встрѣчающіяся ему непріятности взваливалъ на плечи буржуазіи. Люди, воображающіе себя благодѣтелями народа, вполнѣ опредѣленно сказали: только эгоизмъ буржуазіи виноватъ въ томъ, что всѣ вы не роетесь въ золотѣ. И добрый Преле все сваливалъ на буржуазію; болѣла ли у него въ понедѣльникъ голова съ похмѣлья, онъ проклиналъ грѣхи буржуазіи; опаздывалъ ли онъ на службу и получалъ выговоръ, онъ ужасался развратности вѣка. Когда все шло хорошо, Преле съ своими фантастическими несчастіями былъ прелестнѣйшимъ человѣкомъ на свѣтѣ; но можно было заранѣе быть убѣжденнымъ, что серьезное несчастіе способно довести его фанатизмъ до совершеннаго сумасшествія.

Душа этого необыкновеннаго человѣка, какъ разъ въ ту минуту, когда противусемейные лжеучители крѣпко держали его въ своихъ рукахъ, исполнилась безграничною любовью. Фрицъ Преле любилъ и столько было поэзіи и нѣжности въ любви этого широкоплечаго плебея. Вечера въ квартирѣ Лерснеръ! О, какое блаженство заключалось въ нихъ, когда Адель сидѣла рядомъ съ нимъ! Какъ бывалъ онъ счастливъ, несмотря на ея насмѣшки и ссоры! И теперь опять исчезла эта неугомонная Адель, которую такъ трудно было понять и которая дѣлаетъ всегда то, чего отъ нея менѣе всего ожидаешь!

Бѣдному Преле сдѣлалось грустно.

— Не слѣдовало бы позволять фрейленъ Адели такъ поздно ходить одной, — проговорилъ онъ.

Г-жа Лерснеръ пожала плечами.

— Милый г. Преле…

— Я знаю, что вы скажете, — прервалъ ее Преле. — Вы думаете, что люди, живущіе своимъ трудомъ, не въ состояніи давать своимъ дочерямъ провожатыхъ: дѣвушки сами должны защищать себя. Совершенно вѣрно… Но, вѣдь, разница, когда дѣвушка возвращается изъ магазина въ семь или половинѣ восьмаго, когда улицы еще полны народомъ, или когда она еще разъ идетъ по той же дорогѣ въ девять! А потомъ еще позднѣе! Можетъ быть, въ половинѣ двѣнадцатаго, сказала она. Боже мой, мнѣ бы слѣдовало пойти съ нею! У меня еще есть дѣла въ городѣ…

— Не ворчите, — сказала г-жа Лерснеръ, — она уже привыкла.

— Вы слишкомъ легко относитесь къ этому, — горячился Преле. — Пройдитесь когда-нибудь вечеромъ по главнымъ улицамъ! Тогда вы увидите этихъ проклятыхъ франтовъ, въ лайковыхъ перчаткахъ, съ сигарой во рту и тросточкой въ рукѣ… Да, вы не такъ замѣчаете, а нашъ братъ обращаетъ вниманіе. Потомъ они заговариваютъ съ проходящими дѣвушками. Ну, я больше ничего не скаку. Эта исторія уже давно сидитъ у меня на шеѣ.

— Вы преувеличиваете, г. Преле!

— Напротивъ! Я не могу только всего выразить. Скажите вы сами, фрейленъ Эмма!…

Легкій румянецъ залилъ щеки дѣвушки.

— Это очень можетъ быть, — отвѣтила она. — Но когда быстро идешь своею дорогой… Я нахожу, что дѣвушки большею частью сами виноваты.

Преле, повидимому, принялъ слова Эммы за подтвержденіе высказаннаго имъ.

— Не хотите ли вы мнѣ сказать, что съ вами никогда въ жизни не случалось подобныхъ исторій?

Эмма удивленно взглянула на Преле.

— Такъ какъ вы заговорили объ этомъ, — спокойно сказала сна, — то я спрошу васъ по совѣсти: развѣ такія невѣжества позволяютъ себѣ только «франты въ лайковыхъ перчаткахъ», макъ вы ихъ называете? Не будьте же несправедливы!

— Я несправедливъ?

— Конечно, вы! При каждомъ удобномъ случаѣ вы распространяетесь, что честность, искренность и другія добродѣтели можно найти только у рабочихъ, а въ высшемъ классѣ…

— Для меня не существуетъ высшихъ классовъ. Всѣ люди равны, что же касается честности и искренности…

— На, дѣти, — остановила г-жа Лерснеръ, — не спорьте же о такихъ неинтересныхъ предметахъ. Г. Лундъ прочтетъ намъ теперь конецъ своей трагедіи. Рабочіе и высшіе классы не должны намъ портить расположенія духа. Не правда ли, г. Лундъ, эти предметы не идутъ къ тому, что вы хотите читать?

— Почему же нѣтъ? — сказалъ Родерихъ, раздосадованный словами Эммы.

Фрицъ Преле посмотрѣлъ на часы. Съ той минуты, какъ г-жа Лерснеръ заговорила о трагедіи, онъ колебался между уваженіемъ въ таланту Родериха и влеченіемъ собственнаго сердца. Банъ только Адель скрылась въ дверяхъ, внутренній голосъ шепнулъ ему: «спѣши за ней! Только сегодня!» И теперь этотъ голосъ звучалъ еще громче. Но онъ побѣдилъ это желаніе, сообразивъ, что теперь довольно трудно догнать Адель.

Родерихъ принесъ свою рукопись.

Съ сильнымъ паѳосомъ началъ онъ читать оконченный имъ сегодня актъ. Отто замѣтилъ, что онъ обращается исключительно къ Эммѣ, какъ будто въ ней только и видитъ критикующую публику. На самомъ дѣлѣ, Фрицъ Преле былъ страшно невнимателенъ, г-жа Лерснеръ выказывала больше материнскаго участія, чѣмъ разумнаго сужденія, Эмма же, напротивъ, слушала съ необыкновеннымъ вниманіемъ; глаза ея блестѣли, маленькія ручки, до сихъ поръ усердно вышивавшія, спокойно лежали на колѣнахъ. Видъ этого непритворнаго участія заставилъ и Отто прислушаться повнимательнѣе. Не безъ предубѣжденія прослушалъ онъ первыя сцены; но каково же было его удивленіе, когда онъ, не зная предъидущихъ актовъ трагедіи, вдругъ почувствовалъ, что и его увлекаетъ эта истинно выдающаяся творческая сила. Нѣтъ сомнѣнія, это было выдающееся произведеніе.

Когда поэтъ кончилъ, Отто молча протянулъ ему руку; Эима глубоко вздохнула и только г-жа Лерснеръ произнесла нѣсколько одобрительныхъ словъ.

Преле поднялся.

— Ну, я ухожу теперь, — началъ онъ нерѣшительно. — Когда будетъ готовъ четвертый актъ… Меня интересуетъ, чѣмъ все это кончится. Вѣроятно, такъ какъ это трагедія, этому Гракху плохо придется… Покойной ночи!

Онъ вышелъ изъ комнаты, побѣжалъ къ себѣ наверхъ, надѣлъ шапку и медленно спустился по темной лѣстницѣ. Онъ вышелъ на свѣжій, сентябрскій воздухъ, снялъ съ головы шапку и пригладилъ рукой волосы; на его губахъ показалась улыбка.

«Богъ знаетъ, можетъ быть, это и лучше! — разсуждалъ онъ. — Что мнѣ было бы изъ того, если бы она тѣ полчаса, которые читалъ Родерихъ, прозѣвала бы въ свою прелестную ручку? Ну, а въ десять все бы удовольствіе уже кончилось! Теперь же я устрою…»

Онъ быстро зашагалъ къ городу съ единственною счастливою мыслью: увидать ее, проводить ее домой. О большемъ онъ и не мечталъ. Сказать ей хоть что-нибудь изъ того, что наполняло его сердце, что не давало ему покоя ни днемъ, ни ночью, казалось ему еще безумнѣе, чѣмъ схватить рукой колесо быстро прокатившагося мимо него экипажа. Черезъ двадцать минутъ онъ достигъ хлѣбной площади. Освѣщенные часы церкви св. Георгія показывали четверть десятаго. Съ пріятнымъ чувствомъ, что времени у него достаточно и что ждать придется не очень долго, онъ повернулъ въ шировую улицу Луизы, одну изъ главныхъ города. Направо и налѣво въ нѣкоторыхъ магазинахъ было еще освѣщено. Онъ шелъ, останавливаясь передъ окнами то табачнаго, то съѣстнаго магазина, засунувъ руки въ карманы и насвистывая мандолинату. Черезъ восемь номеровъ отсюда улица Луизы, 41, находился извѣстный модный магазинъ Туссена и Герольда, куда Адель была приглашена продавщицей. Преле пошелъ дальше. Онъ можетъ незамѣтно войти въ магазинъ, Адель не сразу замѣтитъ его. Да даже если и… Онъ хотѣлъ сказать себѣ, что для него это безразлично, но одно предположеніе, что Адель можетъ увидать его, смутило его. Надо такъ устроить, чтобы встрѣча показалась случайностью

Когда она выйдетъ, онъ случайно будетъ идти тою же дорогой. Тихонько, какъ медвѣдь, подкрадывающійся въ улью, пробрался онъ мимо домовъ. Теперь, по его разсчету, онъ долженъ быть около 41 номера. Дѣйствительно, на подъѣздѣ висѣла огромная вывѣска съ золотыми буввами: «Туссенъ и Герольдъ». Но магазинъ былъ запертъ. На желѣзныхъ дверяхъ безмолвно висѣли тяжелые замии; ни шороха, ни свѣта, все точно вымерло.

Преле провелъ рукой по глазамъ. Можетъ быть, хозяинъ отпустилъ раньше, чѣмъ предполагала Адель? Но нѣтъ. Только одна дорога вела домой, такъ что онъ непремѣнно бы встрѣтилъ ее. Вдругъ ему пришла въ голову ужасная догадка. Вся кровь прилила ему къ сердцу; онъ зашатался. Съ громкимъ стономъ прислонился онъ въ столбу ближайшаго фонаря; проходящій мимо городовой подозрительно посмотрѣлъ на него, положилъ ему руку на плечо и сказалъ:

— Проходите отсюда.

Въ другое время онъ не спустилъ бы этого полицейскому, но теперь ему было все равно; шатаясь, словно разбитый, онъ повернулъ назадъ.

Понемногу онъ сталъ успокоиваться.

— Глупости! — повторялъ, онъ, сжимая голову руками. — Что она… она, навѣрное, давно дома. Я задумался… и не замѣтилъ, какъ она прошла. Да, да, она давно дома!

Онъ бросился бѣжать, какъ сумасшедшій, и черезъ десять минутъ очутился около своего дома на Пескахъ. Задыхаясь, онъ вбѣжалъ на лѣстницу, не обративъ вниманія на то, что два раза упалъ. Онъ пришелъ какъ разъ въ ту минуту, когда хозяйка только что проводила Отто и Родериха Лунда и еще стояла на порогѣ съ лампой въ рукахъ.

— Господи! — вскричала г-жа Лерснеръ. — Вы бѣжите, какъ будто бы за вами гонится цѣлая шайка разбойниковъ. И на что вы похожи! Что съ вами?

— Ничего, ничего. Я… я только хотѣлъ за одно воспользоваться освѣщеніемъ.

Съ этими словами онъ близко подошелъ къ хозяйкѣ и жадно оглядѣлъ всю комнату; тамъ стояла фрейленъ Эмма съ только что зажженною свѣчкой; но напрасно онъ искалъ Адели.

— Фрейлейнъ Адель, вѣроятно, уже легла спать? — со страхомъ спросилъ онъ.

— Адель? Да, вѣдь, вы же знаете, что она до одиннадцати занята!

— Покойной ночи! — быстро проговорилъ онъ и побѣжалъ въ свою комнату.

Тамъ онъ заперся и бросился на кровать. Его умъ мутился, глаза горѣли.

— Что съ нимъ такое? — спросилъ Отто, разставаясь съ поэтомъ.

— Ба, онъ влюбленъ въ дѣвушку; поэтому онъ пылаетъ ненавистью къ гг. Туссенъ и Герольдъ. Между нами, я думаю, онъ напрасно трудится. Насколько я знаю эту дѣвочку, она давно уже занята не этимъ!

Глава VIII.

Въ концѣ роскошныхъ квартиръ такъ называемаго Іоганништадта и началѣ шумнаго торговаго квартала возвышалось громадное помѣщеніе извѣстной издательской фирмы А. X. Дюренъ.

Оно заключало въ себѣ цѣлый городокъ. Здѣсь были не только большая типографія, словолитня, переплетная, ксилографическія и цинкографическія заведенія, но и собственные ремесленники: слесаря, плотники, каретники, механики и техники. Кромѣ того, здѣсь же помѣщалась редакціи Колокола и со дня на день пріобрѣтавшаго больше значенія Государственнаго права.

Перваго октября, въ девять часовъ утра, Отто стоялъ у главнаго подъѣзда и спрашивалъ у привратника, гдѣ редакція.

— Второй дворъ, лѣстница С, первый этажъ, а 17, — коротко отвѣтилъ тотъ, поворачивая спину.

— Найду я тамъ г. совѣтника? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ; тамъ г. докторъ Вольфъ.

— Можетъ быть, мнѣ надо представиться сначала г. совѣтнику?

— Это не дѣлается здѣсь. Хозяинъ приходитъ въ десять часовъ.

— Благодарю, — коротко проговорилъ Отто, раздосадованный обращеніемъ этого человѣка. — Такъ второй дворъ, лѣстница С…

— Первый этажъ, № 17, — лихорадочно повторилъ привратникъ.

Отто вошелъ въ первый дворъ, гдѣ возвышалось громадное зданіе съ высокими дымящимися трубами. Печально освѣщало солнце пустынную, сѣрую мостовую; кругомъ слышалось шипѣніе, жужжаніе, гулъ, стукъ безчисленныхъ машинъ. Онъ невольно остановился. Хотя онъ въ теченіе послѣднихъ недѣль и часто ходилъ осматривать мѣстность своей будущей дѣятельности, его, все-таки, поразилъ внутренній видъ этого двора, гдѣ, несмотря на гулъ работъ, царствовала такая тишина. Чувство, испытанное имъ, когда онъ шелъ съ Камиллой и Люциндой по мраморной лѣстницѣ оберхорхгеймской виллы, охватило его снова, хотя нѣсколько измѣненное. Тамъ его поразили безумная роскошь и блескъ, здѣсь видъ того, что доставляло эту роскошь. Какіе безчисленные капиталы заключаются въ этихъ стѣнахъ, похожихъ на крѣпость, во всей этой повальной машинѣ, работающей для наполненія сокровищами сундуковъ одного счастливца! Сколько рукъ неутомимо трудится, сколько колесъ вертится и скрипитъ, сколько умовъ думаетъ съ утра до ночи для него одного! И въ то время, какъ здѣсь въ золотомъ водоворотѣ собираются милліоны, человѣкъ съ выдающимся талантомъ Родериха сидитъ въ жалкой комнатѣ на Пескахъ, голодая и замерзая, если, повинуясь своему поэтическому вдохновенію, пренебрежетъ своимъ крошечнымъ ежедневнымъ заработкомъ.

— Странный свѣтъ! — проговорилъ Отто со вздохомъ.

Отто задумчиво стоялъ, почти забывъ о цѣли своего прихода, когда на плечо его опустилась чья-то рука. Обернувшись, онъ увидалъ добродушное лицо доктора Генриха Соломона.

— Здравствуйте! — сказалъ философъ своимъ громкимъ басомъ. — Я радъ, что вижу васъ. Намъ, вѣдь, по дорогѣ? Девять уже прошло, и, я думаю, у васъ будетъ достаточно работы. Бывшій секретарь оставилъ дѣла въ страшномъ безпорядкѣ и запущеніи: après nous le déluge! Я вижу, вы занимаетесь здѣсь, между прочимъ, топографіей… Внушительно, не правда ли? Но идемте, чтобы вамъ сразу не начать съ неаккуратности, сломавшей шею вашему предшественнику!

Отто послѣдовалъ за нимъ.

— И такъ, вы поступаете къ доктору Вольфу, — продолжалъ Соломонъ. — Я отъ всего сердца былъ бы радъ, если бы можно было найти вамъ занятія при Правѣ, между прочимъ, беллетристика тоже имѣетъ извѣстное преимущество… и въ особенности Колоколъ. Но оставимте это! Кстати, знакомы вы съ докторомъ Вольфомъ?

— До сихъ поръ я еще не имѣлъ чести, — возразилъ Отто. — Прошлое воскресенье я хотѣлъ представиться ему.

— Ну, доктора Вольфа вы оцѣните и полюбите какъ высоко образованнаго, хотя нѣсколько односторонняго человѣка… Онъ получилъ высшее академическое образованіе, но черезъ-чуръ беллетристъ. У него изрѣдка бываютъ опасные консервативные припадки! Но оставимте это! Наши дороги расходятся здѣсь Смотрите, вонъ, лѣвый флигель, отъ угла до середины дороги, — все это помѣщеніе Права. Если васъ интересуетъ это дѣло, то вавѣстите меня когда-нибудь… Вообще вамъ надо осмотрѣть все это учрежденіе. Это необходимая пропедевтика! Вонъ, г. Вельнеръ, лѣстница. А вонъ стоитъ у окна самъ lupus in fabula!

Онъ поклонился господину съ «консервативными припадками», крикнулъ Отто «до свиданья» и исчезъ въ одной изъ дверей налѣво.

Отто Вельнеръ поднялся по лѣстницѣ въ редакцію. Главный редакторъ принялъ его съ добродушною любезностью. Все въ немъ было соразмѣрно и гармонично, на тщательно выбритомъ подбородкѣ лежала черта вѣчной молодости, его мягкіе черные усы рѣзко отличались отъ щетинистыхъ усовъ Соломона, которые онъ постоянно окуналъ въ пѣнящіеся стаканы пива. Манера говорить была у него тоже совсѣмъ другая. Леопольдъ Вольфъ говорилъ просто и ясно, но всегда изящными оборотами и съ тѣмъ неподражаемымъ достоинствомъ, которое составляетъ тайну древне-классическаго воспитанія. Слова привѣтствія, сказанныя имъ новому секретарю, были какъ будто крылаты — ἔπεα πτερόεντα — и коснулись его слуха мелодично, какъ стихи Одиссеи.

Отто, какъ и предсказывалъ Соломонъ, нашелъ дѣла въ страшномъ безпорядкѣ; съ свѣжими силами принялся онъ за работу. Такъ прошло время до пріемныхъ часовъ. Едва часы пробили одиннадцать, Клаусъ, фактотумъ экспедиціоннаго бюро, доложилъ о приходѣ дамы.

Докторъ Вольфъ кивнулъ головой; вслѣдъ за этимъ въ комнату вошла высокая блондинка.

— Тысячу разъ прошу извиненія… — начала она съ необыкновенною поспѣшностью.

— Сдѣлайте одолженіе! Съ кѣмъ имѣю честь говорить?

— Мое имя Таровъ, вдова Маріанна Таровъ. Я вижу, г. редакторъ…

— Не угодно ли вамъ сѣсть, — любезно предложилъ ей докторъ Вольфъ.

Вдова Таровъ сѣла на кожаную софу и продолжала нетвердымъ голосомъ:

— Я въ нѣсколькихъ словахъ объясню вамъ причину моего прихода. Пять недѣль тому назадъ вы напечатали въ Колоколѣ разсказъ, въ которомъ описано… какъ бы это мнѣ сказать?… содержаніе котораго частью…

Маріанна Таровъ поднесла платокъ къ губамъ, она задыхалась немного, потомъ, чуть не плача, она проговорила:

— Видите ли, г. редакторъ: въ четвертой главѣ этого разсказа описывается салонъ графини Этельки. Что происходитъ въ этомъ салонѣ, мнѣ незачѣмъ вамъ повторять. Подъ именемъ Этельки, — я это достовѣрно знаю, — изображена я, г. редакторъ, конечно, въ самомъ каррикатурномъ видѣ, но, все-таки, такъ, что всякій можетъ меня узнать.

— Неужели? У васъ есть доказательства такого предположенія?

— Конечно! Вѣрнѣйшія! Мое имя, напримѣръ, — правда, не то, которымъ меня всегда зовутъ, — Адельгейдъ; и вдругъ я случайно узнаю, что Адельгейдъ по-венгерски Этелька. Эта Этелька ведетъ себя такъ неприлично, что я удивляюсь, какъ можно беззащитную женщину, — она поднесла платокъ къ глазамъ, — даму, честь которой выше всякаго подозрѣнія… О, это низко, подло!…

Докторъ Вольфъ при послѣднихъ ея словахъ нервно ударялъ по столу костянымъ ножомъ.

— Милостивая государыня, — прервалъ онъ ее, — мнѣ совершенно непонятна ваша экзальтація. Вѣдь, какъ-нибудь надо же называть героевъ и героинь нашихъ повѣстей! Вы же сами говорите, что характеристика и поступки не подходятъ къ вамъ… Или, можетъ быть, гдѣ-нибудь есть случайная аналогія?

— Вашъ вопросъ оскорбителенъ!

— Такъ видите!

— Да, но…

— Вообще, — холодно продолжалъ редакторъ, — ваше волненіе основывается на совершенномъ незнаніи основныхъ правилъ. Вы, можетъ быть, даже убѣждены, что Гёте написалъ Фауста, чтобы осмѣять типъ своего Вагнера. Это значило бы выстроить готическій соборъ, чтобы загородить видъ портнихѣ на чердакѣ.

Маріанна Таровъ задумалась. Съ минуту она еще колебалась, потомъ, наконецъ, убѣжденная логикой редактора, проговорила что-то о своей «нервности, представляющей все въ черномъ цвѣтѣ», и съ просьбою о молчаніи простилась.

Редакторъ Вольфъ, иронически улыбаясь, проводилъ ее до дверей.

— Видите, добрѣйшій г. Вельнеръ, — проговорилъ онъ, возвращаясь, — у нея, навѣрное, нечистая совѣсть! Дѣло въ томъ, что редакторъ распространеннаго еженедѣльнаго журнала — духовникъ чуть ли не всей націи!

И въ продолженіе слѣдующихъ часовъ Отто имѣлъ возможность заглянуть за кулисы редакціи распространеннаго журнала, и то, что онъ узналъ, вовсе не послужило къ уменьшенію его недовольства свѣтомъ и бюргерскимъ обществомъ.

Клаусъ ввелъ широкоплечаго мужчину, лѣтъ пятидесяти; онъ по-товарищески раскланялся и произнесъ громкимъ, увѣреннымъ голосомъ:

— Я поэтъ Эдуардъ Хакенталь.

— Хакенталь? — повторилъ редакторъ съ величайшею сдержанностью. — Въ моему стыду, я долженъ сознаться…

— Эдуардъ Хакенталь изъ Нидервёльштадта въ Рейнгессенѣ, — проговорилъ авторъ, причемъ его круглая голова съ рѣдкими волосами гордо откинулась назадъ.

— Сожалѣю. Ваше имя мнѣ совершенно незнакомо.

— О, Хакенталь, авторъ Эльписъ? Это можетъ быть только вслѣдствіе удивительной случайности! Но подобныя невѣроятности можно исправить. Я самъ, — повѣрите ли это нѣмецкому писателю? — я самъ, напримѣръ, только три или четыре года…

— Г. Хакенталь, мое время разсчитано. Могу я васъ просить какъ можно короче высказать, что привело васъ сюда?

— Какъ можно короче! Я самъ держусь этого правила! У меня есть четырнадцать листовъ разсужденій объ уходѣ за цвѣтами, о сѣменахъ и тл д.

Онъ вытащилъ изъ кармана объемистую рукопись.

— Могу я васъ просить повнимательнѣе просмотрѣть эту капитальную работу?

Докторъ Вольфъ взялъ въ руки большой свертокъ, на первой страницѣ было каллиграфически написано: Флора.

— Да, но что же вы хотите, милостивый государь? — сказалъ неожиданно редакторъ. — Эта работа была уже у насъ и возвращена вамъ.

— Совершенно вѣрно, — отвѣтилъ Хакенталь. — Вы возвратили мнѣ ее около тридцатаго марта, не просмотрѣвъ даже ея содержанія… Но я не изъ обидчивыхъ, и потому, уважаемый г. докторъ… Я согласенъ на скромное вознагражденіе въ 2,000 марокъ.

— Но вамъ извѣстно, что нашъ журналъ не помѣщаетъ такихъ длинныхъ статей. Кромѣ того, вашъ слогъ… и вообще все сочиненіе полно ошибокъ.

— Ихъ можно будетъ исправить.

— Не трудитесь, г. Хакенталь. Ваша работа неисправима. Вотъ!

Хакенталь принялъ рукопись, нахмуривъ лобъ.

— Вамъ, значитъ, не угодно? — глухо спросилъ онъ.

— Нѣтъ!

— Хорошо! Кестнеръ купитъ у меня на вѣсъ золота эту статью. Я давно въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ съ кестнеровской редакціей!

— Тѣмъ лучше!

— Между тѣмъ…

— Что же вамъ угодно еще?

— Вы знаете, г. редакторъ, съ какою неаккуратностью выдается теперь гонораръ даже самыми уважаемыми редакціями. Я хотѣлъ… Не поймите меня ложно…

Докторъ Вольфъ молча вытащилъ кошелекъ и досталъ блестящую монету въ 50 пфенниговъ.

— Если могу этимъ служить вамъ?

— Прошу васъ мнѣ вѣрить, — бормоталъ Хавенталь.

Чему докторъ Вольфъ долженъ вѣрить, осталось неизвѣстностью.

Такимъ образомъ, онъ вышелъ изъ комнаты съ рукописью въ 2,000 марокъ въ одной рукѣ и съ монетой въ 50 пфенниговъ — въ другой.

На смѣну автору Флоры въ редакцію явилась странная высокая фигура старой дамы; ея некрасивое чопорное лицо посинѣло отъ свѣжаго октябрскаго воздуха. Въ величайшему удивленію Отто, докторъ Вольфъ принялъ эту даму съ необыкновенною предупредительностью, такъ какъ Клаусъ, отворяя дверь Хавенталю, положилъ на столъ визитную карточку съ элегантною готическою надписью: «Баронесса Элеонора Сунтгельмъ-Хиддензое».

— Я привезла уже извѣстную вамъ статью, — начала баронесса сладенькимъ голоскомъ. — Я не могла отказаться отъ удовольствія лично передать вамъ эту рукопись, такъ какъ я должна еще поблагодарить васъ за вашу любезную замѣтку о прошлогоднемъ рождественскомъ торжествѣ.

Докторъ Вольфъ сказалъ ей нѣсколько любезныхъ словъ и взялъ рукопись.

— Этотъ рефератъ вышелъ изъ-подъ пера нашего юнаго таланта, — продолжала баронесса. — Вамъ, какъ редактору, я могу сказать, но попрошу васъ не распространять этого. Это Эвальдъ, Куртъ Эвальдъ, даровитый новеллистъ и трагикъ. Профессоръ Соломонъ, къ которому я два раза обращалась, былъ настолько нелюбезенъ, что отвѣтилъ, будто редакція завалена работой, и выставилъ другія тому подобныя отговорки.

— Вы не должны на него обижаться, баронесса. Для Соломона существуютъ только двѣ сферы человѣческой дѣятельности: политика и философія.

— Ну, я думаю, для вашего Колокола отказъ Соломона не будетъ имѣть значенія. Статья хорошо написана и Эвальдъ отлично съумѣлъ стушевать частное, а общечеловѣческое выдвинуть на свѣтъ. Если онъ кое-гдѣ и выставляетъ ной скромныя заслуги…

Докторъ Вольфъ сдѣлалъ любезный жестъ, будто намѣреваясь сказать: я знаю вашу необыкновенную доброту.

— И когда приблизительно появится эта статья?

— Во всякомъ случаѣ еще до Рождества.

— Я надѣюсь на вашу испытанную любезность. Кстати, что касается чтенія корректуръ…

— Я самъ займусь этимъ съ величайшимъ усердіемъ, я самъ, баронесса!

Элеонора фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое поблагодарила и удалялась съ благосклонною улыбкой.

— Вотъ, — сказалъ редакторъ, кладя рукопись на столъ Отто, — просмотрите немножко. Я боюсь, намъ придется надъ этимъ поработать.

Отто прервалъ свою работу и взглянулъ на тетрадку желтой почтовой бумаги, сшитую краснымъ шелкомъ, болѣе похожую на собранные по порядку любовныя письма, чѣмъ на литературную рукопись.

Онъ прочелъ: Празднество въ пользу женщинъ, лишенныхъ средствъ къ существованію. Очеркъ К. Э.

Такъ этотъ господинъ, котораго онъ видѣлъ на оберхорхгеймской дачѣ и на котораго не обратилъ вниманія, былъ новеллистъ, трагикъ и, сверхъ всего, референтъ городскихъ событій въ области филантропіи! Теперь онъ заинтересовалъ его.

Молодой блондинъ съ славянскимъ акцентомъ съ записною книжкой въ лѣвой и карандашемъ въ правой рукѣ оторвалъ отъ размышленій вновь испеченнаго секретаря редакціи.

— Позвольте, г. докторъ, мнѣ представиться, — началъ онъ вѣжливо, подходя къ редактору. — Мое имя дворянинъ Іосифъ Коханскій. Я корреспондентъ Западно-Германской Почты, сотрудникъ Новаго Германскаго Курьера, Вѣнскаго Вечерняго Журнала и Сѣверо-Германскаго иллюстрированнаго и множества другихъ высокоуважаемыхъ газетъ Германіи и чужихъ краевъ. Я пришелъ узнать, не нужно ли г. доктору для Колокола чего-нибудь культурно-историческаго или въ этомъ родѣ, — я хочу сказать: объ испанской инквизиціи, напримѣръ?.. Да, остановимся на испанской инквизиціи! Очень своевременно! Я въ этомъ, кстати, спеціалистъ… Сколько листовъ вы прикажете, г. докторъ? Что? Уже есть? Жалко! Ну, такъ я напишу вамъ что-нибудь объ исторіи развитія русскаго нигилизма… Очень важно… Что? Тоже уже есть? Въ такомъ случаѣ…

Онъ перелистовалъ свою записную книжечку.

— Это годится: Изслѣдованіе древнекатолическаго движенія въ Германіи? Такъ какъ я самъ не принадлежу теперь ни къ одному религіозному обществу, то могу быть совершенно безпристрастнымъ. Скажемъ: пять листовъ! Что?

Докторъ Вольфъ, знакомый съ многостороннимъ талантомъ Коханскаго, такъ какъ имя этого не лишеннаго таланта юноши красовалось въ самыхъ разнообразныхъ журналахъ, коротко объявилъ ему, что Колоколъ вообще не касается никакихъ спорныхъ религіозныхъ вопросовъ.

— Такъ, — сказалъ Коханскій. — Этого я не замѣчалъ. Хорошо, эту тему я оставлю для Révue de Genève. Вѣдь, вы знаете, я сотрудникъ Révue de Genève… очень порядочный журналъ и хорошо платитъ. Но не можете ли вы что-нибудь другое выбрать? Разсужденія о Помпадуръ? Слишкомъ много критики? Можетъ быть, вы соблаговолите выбрать изъ слѣдующихъ: Китайскія свадьбы, Основныя истины дарвинизма, Вліяніе Шопенгауера на современную беллетристику, Соціальное положеніе провинціальныхъ минезенгеровъ…

— Да у васъ здѣсь цѣлая коллекція!

— О, да, — отвѣчалъ бѣлокурый юноша. — Это все темы высшаго стиля. Вотъ здѣсь, — видите, на страницѣ восьмой? — здѣсь темы для такъ называемой средней публики, что больше дѣйствуетъ на сердце. Угодно Послѣдній день одинокаго? Или Любовь матери? Посмотрите: Любовь матери. Это будетъ восхитительно! Скажемъ: шесть листовъ материнской любви! Это въ высшей степени трогательно! Молодая дѣвушка, я назову ее Вулалія, или, можетъ быть, вамъ больше понравится другое имя…

— Но, г. Коханскій, у меня голова кружится отъ вашего запаса идей. Писанье по заказу… Право, вы оригинальный человѣкъ! Напишите, что хотите, и пришлите намъ, и если намъ годится, то мы напечатаемъ.

— Хорошо, очень хорошо! Значитъ, Любовь матери!

На одной изъ послѣднихъ страницъ записной книжки онъ написалъ:

«Докторъ Вольфъ, Колоколъ. Любовь матери, шесть листовъ, много чувства и грустнаго колорита».

— Такъ! Это будетъ сдѣлано! Г. редакторъ останетесь довольны моею работой… Позвольте мнѣ еще одинъ вопросъ, г. редакторъ. Не знаете ли вы, куда переселился Семейный Журналъ?… Отсюда налѣво? Тамъ есть, вѣроятно, вывѣска! Такъ. Благодарю васъ! Очень пріятно! Честь имѣю…

Когда Іосифъ Коханскій, сотрудникъ и корреспондентъ столькихъ разнообразныхъ журналовъ, удалился изъ редакціи Колокола. Отто углубился въ чтеніе описанія празднества. Самая наружность баронессы показалась ему въ высшёй степени антипатичной, теперь же, читая громкія восхваленія «славной самаритянкѣ» и жалкое кокетничаніе чувствами состраданія, самопожертвованія и самоотреченія, ему сдѣлалось противно. Отто отложилъ рукопись въ сторону. Передъ нимъ, неопытнымъ провинціаломъ, чувствующимъ священный страхъ ко всему напечатанному, передъ нимъ промелькнулъ въ теченіе четверти часа рядъ грустныхъ картинъ: праздношатающійся литераторъ въ самомъ жалкомъ положеніи, писатель-ремесленникъ, выражающій мысли и чувства по предписанному рецепту, и жаждущая рекламы фарисейка.

Когда пробило двѣнадцать, Клаусъ проводилъ до лѣстницы послѣдняго изъ обычныхъ, ежедневныхъ посѣтителей редакціи журналовъ. Докторъ Вольфъ подошелъ въ Отто.

— Ну? — спросилъ онъ, указывая на рукопись. — Просмотрѣли?

Отто отвѣтилъ утвердительно и прямодушно высказалъ свой взглядъ.

— Да, — да, — отвѣчалъ редакторъ, — это одна изъ тѣхъ благотворительницъ рода человѣческаго, которыя ни на минуту не могутъ забыть своего милаго Я! Но, au fond развѣ это вредитъ? Несчастный, получая спасительный золотой, совершенно равнодушенъ къ мотивамъ пожертвованія.

Онъ перелистовалъ тетрадь.

— Правда, яркія краски! Очень яркія! Ярко-красныя и фіолетовая! Гм… «Это была трогательная, потрясающая картина: основательница и попечительница богоугоднаго института среди проливаемыхъ слезы благодарности»… Добрый Эвальдъ! Ну, подобныя мѣста черезъ-чуръ увлекшагося усердія можно вычеркнуть…

Въ эту минуту въ дверь громко постучали. Въ комнату вошелъ Гейнрихъ Соломонъ съ корректурнымъ листомъ въ рукахъ.

— Скажите мнѣ, пожалуйста! — началъ онъ, бросая шляпу на ближайшій стулъ. — Вашъ корректоръ невозможный человѣкъ! Въ третьей гранкѣ сдѣлалъ огромный пропускъ! Посмотрите вотъ здѣсь, гдѣ стоитъ: «то, что требовалось доказать», — здѣсь пропущено, по крайней мѣрѣ, пятнадцать строчекъ, гдѣ я критически объяснялъ извѣстную гейневскую параллель между Кантомъ и Робеспьеромъ…

— Тысячу разъ прошу у васъ извиненія, — прервалъ его редакторъ. — Важныя соображенія принудили меня вычеркнуть это мѣсто.

— Какъ? Вы оставляете тѣло безъ головы? Но позвольте…

— Ваши разсужденія непонятны для средней публики, къ тому же…

— Дорогой коллега, — торжественно началъ докторъ Соломонъ, — вы знаете, какъ я уважаю васъ. Вы талантливый лирикъ, хорошій новеллистъ, но въ философскихъ вопросахъ я рѣшительно оспариваю вашу критическую компетенцію. Я настоятельно прошу васъ или сейчасъ же вставить выпущенныя мѣста, или отказаться отъ всей статьи. Я не могу оставить высшія проблеммы человѣческаго существованія въ зависимости отъ прихоти беллетриста, основывающейся на какой-нибудь ритмической какофоніи или другой какой-нибудь формѣ.

— Увѣряю васъ, — отвѣчалъ Вольфъ, — здѣсь совершенно особенныя основанія.

— Ну, такъ, стало быть, это просто есть ретроградныя соображенія, ультра-консервативныя тенденціи! Робеспьеръ… Въ самомъ этомъ имени есть что-то ужасающее для германской семьи! О, я понимаю васъ, милѣйшій Вольфъ! Вы называете себя либераломъ, а на самомъ дѣлѣ… Но оставимте это! Вы знаете мое условіе?

— Катонъ младшій! Что можно выслушать отъ этого господина, переходитъ границы вѣроятнаго! Ну, мой милѣйшій, я еще разъ обдумаю это. Однако, опасно васъ раздражать: если вы сдѣлаетесь когда-нибудь президентомъ соединенныхъ штатовъ Европы, то вы, пожалуй, отомстите.

— Я сдѣлаю васъ главою реакціонной оппозиціи, — отвѣтилъ редакторъ Права.

Потомъ онъ обратился въ Отто:

— Я предостерегаю васъ, молодой человѣкъ! Не пропускайте себѣ слишкомъ глубоко въ душу сладкій ядъ этого образцоваго лирика! Заглядывайте въ великія проблеммы нашего вѣка! Между нами сказать, вѣдь, это смѣшно! Сидятъ господа редакторы и издаютъ журналы, а о живѣйшихъ вопросахъ политики, политической экономіи говорятъ съ фарисейскимъ высокомѣріемъ. Вотъ подойдите къ окну, взгляните на эту толпу — фундаментъ современнаго государства, и, говоря фигурально, снимите передъ нею шляпу.

Онъ взялъ Отто за руку и потащилъ къ окну. Тысячи рабочихъ, мужчины въ блузахъ, кафтанахъ и сюртукахъ, женщины въ поношенныхъ платьяхъ, представители различныхъ отдѣленій, корректоры, разсыльные и другіе, всѣ пестрою толпой двигались по базальтовой мостовой. Вотъ прошелъ и Преле, словолитчикъ, сдвинувъ шапку къ лѣвому уху.

Какое смѣшеніе голосовъ, какой шумный хаосъ вопросовъ, отвѣтовъ, привѣтствій и громкаго смѣха! Въ особенности выдѣлялись женскіе голоса. Нѣкоторыя дѣвушки взглядывали въ окно, гдѣ стояли Отто и Соломонъ.

— Это относится къ редактору — сказалъ философъ. — Я убѣжденъ, что, по крайней мѣрѣ, пятнадцать работницъ этого учрежденія смертельно влюблены въ Вольфа-лирика.

— Ну, что вы, скажете теперь? — спросилъ Соломонъ. — Для сонетовъ и гимновъ это ничто, а почтенная нѣмецкая проза могла бы создать изъ этого эпопеи. Вообще, молодой человѣкъ, если вы хотите сочинять стихи, — я не знаю, сильны ли вы въ стихотворствѣ, но говорю на всякій случай, — то отучитесь отъ стиховъ. Эти дактили и анапесты… Богъ мой, кому это первому пришла такая странная идея… вѣдь, это смѣшно.. Но оставимъ это! Впрочемъ, я съ удовольствіемъ замѣчаю, какъ васъ заинтересовала только что пережитая сцена реальной жизни. То, что вы видѣли внизу, также рабочій вопросъ, заключенный въ тѣсныя рамки дюренскаго двора. Да, да, любезный Вольфъ, нечего улыбаться, это такъ! Я вамъ еще кое-что скажу дорогой, г. Вельнеръ; какъ только возможно будетъ, я покажу вамъ внутренность этого крѣпкаго организма! Нужно изучить общество для того, чтобы философски понимать его. Особенно же займитесь вы, молодой человѣкъ, государственнымъ правомъ, политикой. Политика, это — практическая философія; она необходима для каждаго мыслящаго человѣка. Посѣщайте наши собранія. Послушайте устарѣвшія фантазіи консерваторовъ, сердечныя изліянія либераловъ, лицемѣрную риторику соціалъ-демократовъ! Это образовываетъ! Этого не достаетъ еще вамъ! Но, впрочемъ, оставимъ это! До свиданья!

Съ этими словами онъ удалился.

«Оригинальный товарищъ, — подумалъ Отто, смотря ему вслѣдъ. — Но его интересно послушать! Но почему бы мнѣ не… Если судьба отказала мнѣ въ радости художественно изображать это измѣнчивое стремленіе, то я попробую волной влиться въ этотъ потокъ… Профессоръ правъ! Я изучу это удивительное общество со всѣми его болѣзнями и извращенностью. Я посмотрю, на что я ему гожусь и стоитъ ли изъ-за него волноваться, какъ Преле и Родерихъ».

Глава IX.

Прошла недѣля. Однажды Отто, возвратившись изъ редакціи, нашелъ дома слѣдующую записку:

«Любезный г. Вельнеръ!

Отъ доктора Вольфа узналъ я вашъ адресъ, а также и то, что онъ доволенъ вашей работой. Меня это очень порадовало. Все это время я надѣялся увидѣть васъ у себя, но, повидимому, ваше новое положеніе и столичная жизнь совсѣмъ овладѣли вами. Но теперь я настоятельно требую, чтобы вы явились ко мнѣ въ будущее воскресенье, ровно въ 11 часовъ. N. В. Улица Терезіи, 19. Причину этого вы узнаете при свиданіи. Преданный вамъ Лербахъ».

Послѣ прочтенія этихъ строкъ Отто сдѣлалось совѣстно. На самомъ дѣлѣ, не хорошо, что онъ до сихъ поръ еще не былъ у своего покровителя; нѣсколько разъ у него являлось это желаніе, но каждый разъ онъ откладывалъ; онъ самъ не зналъ, что удерживало его. Конечно, онъ поспѣшилъ написать отвѣтъ, извинялся и благодарилъ въ самыхъ теплыхъ выраженіяхъ. Въ воскресенье утромъ Отто отправился къ адвокату и засталъ его еще за завтракомъ. Лербахъ былъ необыкновенно оживленъ и свѣжъ; его умное, симпатичное лицо слегка зарумянилось; одѣтъ онъ былъ въ простое домашнее платье.

Рядомъ съ мужемъ сидѣла Люцинда, какъ майскій день около солнечнаго осенняго вечера.

— Мы сегодня запоздали въ хозяйствѣ, — сказалъ адвокатъ, протягивая гостю руку, — такъ же, какъ вы въ исполненіи вашихъ обязанностей. Да, удивляетесь? Не шутя, стыдно, что въ продолженіе двухъ недѣль вы ни разу не заглянули къ намъ. Не правда ли, Люцинда? Двадцать шестаго мы переѣхали, а теперь десятое! Но обо мнѣ не будемъ говорить: я слышу, что вы даже моему тестю до сихъ поръ не засвидѣтельствовали почтенія! Это не слыхано, милый другъ! Какъ хотите вы повышаться на службѣ, если невѣжливы къ начальству?

Отто передалъ, что говорилъ ему привратникъ.

— У г. фонъ-Дюренъ дѣйствительно есть свои обычаи. Кромѣ редакторовъ, онъ принимаетъ только главныхъ дѣлопроизводителей и нѣкоторыхъ вольнослужащихъ; вы же, какъ простой помощникъ, слѣдуя этому строгому разграниченію, не имѣете пока права. Но въ данномъ случаѣ главное — личность! Вы могли смѣло идти потому, что тотъ, кого я рекомендую совѣтнику, пользуется его расположеніемъ…

Люцинда подала удивленному Отто чашку чаю.

Его взглядъ невольно остановился на ея серьезномъ, прекрасномъ лицѣ, настолько спокойномъ, что невозможно было различить, одобряетъ она или порицаетъ своего мужа.

— Дѣло, слѣдовательно, вотъ въ чемъ, — продолжалъ Лербахъ. — Я не знаю почему, но мнѣ кажется, что васъ ожидаетъ блестящая будущность. Если это такъ, то вамъ слѣдуетъ немедленно вступить въ свѣтъ. Подъ свѣтомъ я, конечно, разумѣю высшее общество, а не свѣтъ туристовъ или путешественниковъ по Африкѣ и не шумъ общественныхъ увеселительныхъ мѣстъ, народныхъ собраній, попоекъ и кутежей. Конечно, и со всѣмъ этимъ вы можете ознакомиться, но, прежде всего, надо внимательно осмотрѣть мѣсто вашей будущей дѣятельности, изучить характеры и отношенія. Вѣрнѣйшее для этого средство богатый гостепріимный домъ моего тестя.

Малахитовые часы надъ диваномъ пробили четверть перваго. Лербахъ всталъ.

— Я приведу себя немного въ порядокъ, — сказалъ онъ, отодвигая чашку. — И чтобы не было никакихъ откладываній, самъ повезу васъ въ палаццо Via del ророlо. Такъ называется Дюренскій домъ, такъ какъ онъ на тополевой улицѣ. А теперь я вамъ объясню, почему я такъ тороплю вашъ визитъ. Въ будущую пятницу мы празднуемъ помолвку нашей свояченицы Камиллы съ г. фонъ-Тиллихау-Засницъ. Это празднество будетъ, безспорно, non plus ultra всего сезона. Вы должны присутствовать. Ну, теперь вы достаточно знаете. Черезъ пять минутъ мы ѣдемъ.

Лербахъ вышелъ. Люцинда сидѣла, наклонившись немного надъ тарелкой, и играла серебрянымъ ножомъ; она подняла голову и спросила любезнымъ тономъ великосвѣтской дамы:

— Справляетесь вы съ вашею новою должностью?

— Насколько возможно, да, уважаемая г-жа Лербахъ.

— Какъ она вамъ нравится?

— Я долженъ благодарить судьбу, что такъ скоро… я хочу сказать…

Онъ остановился.

— Ваша рана, кажется, совершенно зажила?

— Не стоило и говорить о ней.

— Докторъ Лербахъ думалъ иначе… также и членъ медицинскаго совѣта…

Снова взглянулъ Отто на лицо молодой женщины; ему показалось страннымъ, что она назвала мужа по фамиліи. Эта церемонность могла объясниться присутствіемъ посторонняго лица, могла быть случайной и лишенной значенія; но Отто подумалъ, что она доказываетъ почтительныя отношенія и невольное сознаніе значительной разницы лѣтъ, раздѣляющей супруговъ.

— Извините меня, — прервала Люцинда. — Мнѣ кажется, я слышу голосъ моего мужа. Лакей не можетъ угодить ему.

Она вышла въ сосѣднюю комнату; Отто слышалъ, какъ она прошла черезъ нее, отворила слѣдующую дверь и обмѣнялась нѣсколькими словами съ Лербахомъ. Онъ могъ теперь осмотрѣть эту мрачную столовую: массивный буфетъ съ искусными скульптурными украшеніями, изображающими охотничьи снаряды, дичь и плоды; диванъ, покрытый роскошнымъ восточнымъ ковромъ, и всю остальную обстановку въ томъ же вкусѣ. Только изящные малахитовые часики не гармонировали со всѣмъ остальнымъ: какъ будто случайно залетѣли они въ эту столовую изъ дамскаго будуара.

Какъ часто случается, что теченіе мыслей принимаетъ странные обороты, такъ и теперь Отто думалъ, что двадцатилѣтняя Люцинда окружена въ этомъ домѣ тѣмъ же необъяснимымъ вѣяніемъ чужаго, какъ это блестящее произведеніе искусства. На самомъ дѣлѣ, вѣдь, это загадочно. Тридцать лѣтъ разницы! Лербахъ свободно могъ быть ея отцомъ. Тогда въ Оберхорхгеймской виллѣ, когда Отто въ первый разъ увидѣлъ Люцинду и ея мужа, эта разница не бросилась ему такъ въ глаза. Здѣсь же неотвязно вертѣлся вопросъ: что свело этихъ двухъ людей? Пылкая страсть? Душу молодой женщины, повидимому, никогда не волновали никакія страсти. Безъисходная необходимость? И этого не могло быть, такъ какъ въ ея лицѣ не было выраженія мученицы, той глубокой, скрытой скорби, оставляющей такія неизгладимыя черты. Такъ что же еще? Докторъ Лербахъ слылъ за очень богатаго человѣка, но дочь фонъ-Дюренъ стояла выше смѣшнаго подозрѣнія, чтобы она могла продать себя изъ-за презрѣннаго металла, котораго у нея было болѣе, чѣмъ достаточно. Сколько Отто ни размышлялъ, онъ не могъ остановиться ни на одномъ предположеніи. Прелестное видѣніе, очаровавшее его въ Оберхорхгеймскомъ лѣсу и потомъ въ паркѣ, вслѣдствіе загадочности своихъ отношеній, пріобрѣло еще больше прелести, романтическую таинственность.

Отто стоялъ у окна и задумчиво смотрѣлъ на освѣщенную солнцемъ площадь, когда въ комнату вошла Люцинда съ мужемъ. Докторъ Лербахъ былъ уже въ пальто; въ правой рукѣ онъ держалъ палку изъ чернаго дерева съ орломъ Зевса, а въ лѣвой безукоризненный цилиндръ. Отто простился съ молодою дамой и послѣдовалъ за своимъ благодѣтелемъ въ прихожую, гдѣ у подъѣзда стояла хорошенькая двухмѣстная коляска. Породистыя лошади быстро промчали ихъ по Садовой улицѣ и черезъ десять минутъ они уже остановились передъ подъѣздомъ фонъ-Дюрена. Несмотря на свой обычный тактъ, совѣтникъ не могъ скрыть изумленія при видѣ этого формальнаго визита молодаго человѣка, привезеннаго къ нему Лербахомъ. Лербахъ, съ своей стороны, производилъ впечатлѣніе, будто бы ему это изумленіе пріятно. Вообще это были двѣ рѣзкія противуположности: привѣтливый, разговорчивый адвокатъ и на три или четыре года младшій его тесть. На видъ и по своимъ воззрѣніямъ Георгъ фонъ-Дюренъ былъ гораздо старѣе доктора Лербаха; на его красивомъ, но уже поблекшемъ лицѣ лежало выраженіе тоски и душевнаго неспокойствія среди чарующей роскоши великолѣпнаго дворца. Домъ этотъ дѣйствительно можно было назвать дворцомъ; по архитектурѣ, по роскошной обстановкѣ подобнаго ему не было во всемъ городѣ. При пріемѣ гостей присутсвовала и г-жа фонъ-Дюренъ, худая блондинка, лѣтъ сорока, съ удивительно простыми манерани и туалетомъ, не соотвѣтствующимъ владѣтельницѣ царственныхъ покоевъ. Она мало говорила; казалось, что она въ продолженіе многихъ лѣтъ супружеской жизни привыкла въ молчаливости, едва ли бывшей у нея въ характерѣ. Если бы докторъ Лербахъ не поддерживалъ разговоръ съ свойственною ему находчивостью, то положеніе Отто Вельнера было бы очень тяжело.

Черезъ нѣсколько минутъ адвокатъ спросилъ про Камиллу. Отто замѣтилъ, что г-жа фонъ-Дюренъ слегка вздохнула при этомъ вопросѣ, а мрачное лицо отца немного оживилось. Г-жа фонъ-Дюренъ отвѣтила:

— Камилла уже нѣсколько часовъ какъ занята: сначала писала письма, благодарности на безчисленныя поздравленія, потомъ Орлони, извѣстный ювелиръ, раскладывалъ передъ ней свои сокровища, чтобы она выбрала себѣ брилліантовую діадему, а теперь она разговариваетъ съ прикащицей моднаго магазина.. Да, милый другъ, — прибавила г-жа фонъ-Дюренъ съ принужденною улыбкой, — мужчина понятія не имѣетъ, сколько волненій производитъ подобное событіе въ жизни молодой дѣвушки, даже когда свадьба назначена такъ скоро, какъ у насъ.

Лербахъ возразилъ, что отлично все понимаетъ и интересуется этимъ, какъ вообще всѣмъ, что касается счастливой молодости, потомъ искусно перевелъ разговоръ на предполагаемое празднество и устроилъ такъ, что, когда черезъ четверть часа они стали прощаться, Отто получилъ отъ г. фонъ-Дюрена формальное приглашеніе, а Лербахъ сіялъ такъ, какъ будто сегодня ему удалось труднѣйшее дипломатическое дѣло.

Въ прихожей они обогнали молодую даму, за которой мальчикъ въ свѣтло-зеленой ливреѣ несъ картонъ, завязанный кожаными ремнями.

Молодая дѣвушка, хорошо, хотя и не съ особеннымъ вкусомъ, одѣтая, смотрѣла очень вызывающе изъ-подъ полей своей шляпы. Лицо ея покрылось густымъ румянцемъ. Отто узналъ племянницу своей хозяйки, фрейленъ Адель. Онъ самъ не зналъ, что побудило его игнорировать это знакомство именно здѣсь, въ прихожей Дюренскаго дворца. Докторъ Лербахъ, — въ этомъ не могло быть сомнѣнія, — во всякомъ случаѣ поклонился бы молодой дѣвушкѣ. Было ли это наркотическое дѣйствіе знатности, возмутившее юношу противъ всего, напоминающаго собственныя низкія сношенія? Былъ ли это безсознательный протестъ противъ дерзости этого лица и вызывающей шляпы? Однимъ словомъ, онъ инстинктивно наклонился къ своему спутнику и пробормоталъ первый пришедшій ему въ голову вопросъ.

Адель тоже была въ высшей степени поражена при видѣ своего квартиранта рядомъ съ господиномъ, принадлежащимъ, очевидно, къ этому семейству. Этотъ г. Отто дѣйствительно молодецъ! Едва вступилъ на это плохо вознаграждаемое мѣсто, какъ ужь въ модномъ фракѣ расхаживаетъ по лѣстницамъ и корридорамъ Дюренскаго дома! Жаль, что здѣсь нѣтъ еще дочки, иначе сынъ переплетчика изъ Хальдорфа завтра же попросилъ бы руки милліонерши!

Адель Якоби надула немного губки, думая это; потомъ она пожала кругленькими плечиками, какъ будто желая сказать: да, онъ правъ!

Безразлично какъ достигаешь цѣли, лишь бы достигнуть!

Она на минуту остановилась и оглянулась на величественную мраморную группу, украшающую широкую площадку на лѣстницѣ.

— Великолѣпно! — прошептала она. — Такъ не живетъ даже королева! Глупая Камилла! И какъ это ей удалось родиться въ этомъ роскошномъ гнѣздѣ, и теперь быть невѣстой самаго красиваго мужчины на двадцать миль въ окружности? Какъ глупо!

Потомъ она обратилась къ мальчику:

— Живѣй, Альфредъ! Ужь скоро двѣнадцать часовъ, и я вовсе не намѣрена портить себѣ все воскресенье только потому, что вашей барышнѣ такъ угодно. Ну, чего вы глазѣете? Знайте, что я разъ навсегда запрещаю влюбленные взгляды!

— О, фрейленъ Адель!

Это все, что произнесъ юноша; лицо его покрылось густымъ румянцемъ и онъ терпѣливо зашагалъ за ней.

Докторъ Лербахъ и Отто снова сѣли въ коляску.

— На площади я васъ ссажу, — сказалъ адвокатъ. — Я бы охотно пригласилъ васъ обѣдать, но, къ сожалѣнію, мы сегодня приглашены къ фонъ-Лоббингъ… вы знаете, извѣстнаго депутата… Но если у васъ найдется свободное время… пожалуйста, безъ стѣсненій! Черезъ каждыя три недѣли въ пятницу вы встрѣтите у насъ многочисленное общество; кромѣ того, мы на недѣлѣ иногда собираемся en petit comité… Болтаютъ, музицируютъ, играютъ… Вообще мы рады будемъ видѣть васъ во всякое время.

Отто поблагодарилъ Лербаха за выказанное имъ радушіе. Черезъ три минуты они достигли мѣста, гдѣ улица поворачиваетъ къ предмѣстью. Отто выскочилъ изъ экипажа, еще разъ вѣжливо поклонился уѣзжающему адвокату и только что хотѣлъ быстрымъ шагомъ перейти на тротуаръ, какъ увидѣлъ изящно одѣтаго господина, повидимому, страшно пораженнаго его видомъ. Господинъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, стоявшій недалеко отъ того мѣста, гдѣ остановилась коляска доктора, смотрѣлъ, вѣроятно, какъ прощались Отто съ Лербахомъ. Теперь же, когда онъ увидалъ молодаго человѣка передъ собою, на его лицѣ отразилось такое очевидное смущеніе, что Отто, изумленный съ своей стороны, пристально вглядѣлся въ него, припоминая, не встрѣчалъ ли гдѣ-нибудь раньше этого господина, но его услужливая память говорила ему съ большою увѣренностью: нѣтъ!

«Ба, — думалъ онъ, идя дальше, — вѣроятно, какая-нибудь ошибка! Этотъ господинъ имѣетъ видъ стараго повѣсы: можетъ быть, я имѣю несчастье быть похожимъ на его портнаго, которому онъ задолжалъ по нѣсколькимъ счетамъ».

Такимъ образомъ онъ вмѣшался въ толпу на улицѣ Луизы.

День былъ прелестный, прохладный, ясный и солнечный. Улица имѣла праздничный видъ. Яркіе туалеты гуляющихъ, появляющіеся обыкновенно въ первые дни весны, тянулись пестрыми вереницами, открытые экипажи быстро катились по мостовымъ.

Когда Отто переходилъ на другую сторону площади, взглядъ его упалъ на широкое лицо блондинки, очень претенціозно откинувшейся на ярко-красную подушку своей коляски. Это оказалась обидчивая вдова Маріанна Тарофъ, сдѣлавшая редактору Колокола такой строгій выговоръ по поводу характеристики графини Этельки.

Отто Вельнеръ невольно снялъ шляпу. Маріанна Тарофъ, повидимому, придала большое значеніе этой вѣжливости; лицо ея просіяло и она отвѣтила ему съ величайшимъ довольствомъ. Это обстоятельство заставило оглянуться на него ея спутницу, лицо которой до сихъ поръ было закрыто отъ Отто шелковымъ зонтомъ. Отто подумалъ, что видитъ сонъ. Рядомъ съ Маріанной, почти театральный костюмъ которой даже на неопытнаго провинціала произвелъ впечатлѣніе извѣстной непорядочности, сидѣла бѣлокурая кельнерша изъ гернсхеймскаго Золотого якоря. Но какъ измѣнилась эта Марта! Ея прежде задумчивые глаза сіяли какъ солнечный лучъ; лицо ожило, какъ будто воздухъ столицы опьянилъ ее. При этомъ она поражала замѣчательно роскошнымъ туалетомъ, не аляповатымъ, не той плебейской роскоши, которую характеризовалъ ярко-синій бархатный костюмъ Маріанны, но простымъ и изящнымъ; однимъ словомъ, она казалась свѣтскою дамой. Видя ихъ обѣихъ, г-жу Тарофъ можно было принять за заслуженную гувернантку рядомъ съ выросшею уже ученицей.

Удивительна эта перемѣна.

Раньше чѣмъ Отто пришелъ въ себя отъ изумленія, коляска съ одѣтымъ въ галуны кучеромъ и старательно расчесаннымъ грумомъ затерялась въ хаосѣ остальныхъ экипажей.

Отто, углубленный въ свои думы, быстро достигъ дома на Пескахъ.

— Г. Вельнеръ! — окликнулъ его кто-то, когда онъ стоялъ уже у дверей.

Отто оглянулся; это былъ Преле, вышедшій на улицу изъ сосѣдней пивной.

— Подождите, г. Вельнеръ! Мы пойдемъ вмѣстѣ. Мнѣ надо поговорить съ вами.

Отто не слушалъ его. Въ тысячѣ шаговъ отъ него, на томъ же тротуарѣ онъ замѣтилъ того же стараго господина, смотрѣвшаго на него такимъ испуганнымъ взглядомъ, когда онъ выходилъ изъ экипажа адвоката. Когда господинъ замѣтилъ, что Отто узналъ его, онъ быстро повернулъ въ сосѣдній дворъ.

— Что бы это значило? — спросилъ себя Отто, нахмуривъ брови.

Онъ разсѣянно пожалъ руку словолитчика.

— Знаете что? — сказалъ онъ, когда Преле съ своею обычною простоватостью потащилъ его въ домъ. — Я думаю, что мое знакомство съ вами и Родерихомъ подвергло меня подозрѣнію въ политической неблагонадежности.

— Какъ такъ?

— Ба, я шучу. Но вонъ съ самой улицы Луизы меня преслѣдуетъ человѣкъ, который, если онъ не жуликъ и не полицейскій, кажется мнѣ очень загадочнымъ. Прошу васъ, станьте за дверь, такъ; я увѣренъ, не пройдетъ и двухъ минутъ, какъ онъ выйдетъ. Или постойте, лучше мы станемъ наверху на лѣстницѣ у окна.

Они поднялись въ первый этажъ и стали у окна; дѣйствительно, черезъ нѣсколько секундъ изъ воротъ показался господинъ съ перекинутымъ черезъ руку пальто и тросточкой въ рукѣ; онъ шелъ медленно, оглядывая домъ, и съ особеннымъ вниманіемъ замѣтилъ его номеръ.

— Странно, — прошепталъ Преле.

— Это же и я говорю. Можетъ быть, вы знаете этого господина?

— Какъ могу я знать? Туда, гдѣ онъ бываетъ, нашего брата не пускаютъ!

— Жаль.

— Можетъ быть, его знаетъ фрейленъ Якоби, — продолжалъ словолитчикъ. — Она знаетъ весь свѣтъ; я подразумѣваю такъ называемыя первыя фамиліи.

— Да?

— По службѣ, конечно; и еще потому, что ее интересуетъ все, что знатно и богато. Фрейленъ Якоби слѣдовало бы быть принцессой.

— Но такъ какъ фрейленъ Якоби здѣсь нѣтъ, то мы должны довольствоваться и этимъ. Можетъ быть, я имѣлъ счастіе ему понравиться, можетъ быть, фасонъ моего галстуха. Вообще у этихъ господъ, прожигающихъ жизнь, бываютъ иногда удивительныя причины. Идемте, я страшно голоденъ!

Съ этими словами они поднялись на лѣстницу.

Глава X.

Незнакомецъ продолжалъ, между тѣмъ, свое путешествіе, провожаемый любопытными взглядами одѣтыхъ по праздничному работницъ, стоящихъ въ дверяхъ своихъ домовъ. Это мѣсто за Песками было исключительно заселено бѣднѣйшимъ классомъ населенія, такъ что модно одѣтый господинъ въ цилиндрѣ, ловко сидящемъ синемъ сюртукѣ и плотно обтягивающихъ панталонахъ возбудилъ всеобщее вниманіе. Наконецъ, онъ остановился, провелъ рукой по волосамъ, представляющимъ своею блестящею чернотой рѣзкій контрастъ съ старымъ поблекшимъ лицомъ, и пробормоталъ что-то тонкими аристократическими губами. Потомъ онъ кивнулъ головой, словно придя къ какому-то рѣшенію. Дрожа, онъ застегнулъ послѣднюю пуговицу сюртука и повернулъ обратно. Рѣзкій ли сѣверный вѣтеръ вызвалъ эту дрожь, или это было дѣйствіе тяжелаго чувства, мучившаго его душу во время всей дороги отъ улицы Луизы?

Но теперь, повидимому, онъ превозмогъ себя. Онъ выпрямилси, повертѣлъ между пальцами своею тросточкой съ золотою пуговкой и пошелъ назадъ маленькими шажками, характеризующими стараго, отживающаго бонвивана. Чѣмъ больше онъ удалялся отъ извѣстнаго номера 17, тѣмъ покойнѣе и веселѣе смотрѣлъ онъ впередъ. У него хватало теперь духа заглядывать съ видомъ знатока въ свѣжія личики встрѣчающихся работницъ, — удовольствіе, которое онъ могъ доставить себѣ здѣсь въ предмѣстьи безъ стѣсненія, такъ какъ былъ увѣренъ, что не встрѣтитъ здѣсь ни одного знакомаго и никто не будетъ иронизировать надъ демократическимъ расположеніемъ его духа; также внимательно осматривалъ онъ окна и двери. Только что онъ заглянулъ въ заставленное цвѣтами окно нижняго этажа, гдѣ сидѣла полная женская фигура съ ребенкомъ на рукахъ, какъ локтемъ задѣлъ молодую дѣвушку, быстро идущую своею дорогой, не оглядываясь по сторонамъ.

— Pardon, — пробормоталъ онъ. — Ахъ, какая счастливая случайность! Вы, уважаемая фрейленъ? Цѣлыя недѣли ищу я васъ напрасно!

Это была Адель Якоби, направлявшаяся домой. Ея хорошенькое дерзкое личико, взглянувшее сначала съ досадой, при словахъ стараго кутилы приняло выраженіе удовольствія; въ глазахъ ея блеснулъ внезапный огонекъ, но потомъ она надула губки.

— Прошу васъ не задерживать меня, — сказала она въ полголоса. — Время обѣда, я уже и такъ опоздала.

— Боже мой, опоздали! — проговорилъ незнакомецъ съ сладенькою улыбочкой. — Развѣ такъ необходимо, чтобы вы присутствовали при разливаніи воскреснаго супа? Какъ я уже говорилъ вамъ въ тотъ разъ, мнѣ надо поговорить съ вами о серьезныхъ дѣлахъ, да, прелестная плутовка, о важныхъ дѣлахъ, и я не позволю себя лишить этого.

— Но я настоятельно прошу васъ, — прервала его Адель.

— Если вамъ во что бы то ни стало необходимо домой, то я провожу васъ. Кстати же узнаю, гдѣ вы живете, неумолимое каменное сердце.

— Ни за что! Этого еще не доставало! На Пескахъ, гдѣ меня каждый знаетъ?

— Да, но какъ бы то ни было, вы должны мнѣ дать возможность… Я думаю, вы видите, съ кѣмъ вы имѣете дѣло! Я не изъ тѣхъ вѣтренниковъ, которые не сознаютъ значенія своихъ словъ и поступковъ; у меня честныя намѣренія! Пускай ваши одни ѣдятъ супъ, а вы подарите мнѣ только четверть часа! Видите, вонъ кондитерская. Глотокъ малаги великолѣпно передъ обѣдомъ, а мамаша оставитъ вамъ жаренаго.

— Ахъ, у меня нѣтъ мамаши, а вашей малаги я не желаю.

— Ну, можно шери или чашку какао. Идемте; вонъ тѣ женщины ужь обратили на насъ вниманіе и, въ концѣ-концовъ, выдумаютъ сплетни по поводу нашей встрѣчи. Мнѣ было бы это очень непріятно, фрейленъ Елена. Не правда ли, васъ такъ зовутъ? Берите меня подъ руку!

— Что вы выдумываете! — вскричала Адель. — Подъ руку съ человѣкомъ, котораго вижу во второй разъ въ жизни!

Она произнесла это серьезнымъ тономъ протеста, но спокойно пошла рядомъ съ незнакомцемъ, когда онъ направился на ту сторону улицы.

— И такъ, фрейленъ Елена…

— Адель зовутъ меня!

— Mille pardon! Убійственная память! И такъ, фрейленъ Адель, прежде всего, мнѣ надо вамъ сказать, что съ того вечера, когда вы такъ таинственно исчезли отъ меня, я каждый день въ тотъ же часъ блуждалъ по Маріинской улицѣ. Напрасно! Вы, вѣроятно, жили какъ затворница?

— И не думала, — засмѣялась дѣвушка. — Дѣло въ томъ, что мнѣ нечего искать на Маріинской улицѣ. Впрочемъ, неужели вы думаете, что я вѣрю вашимъ милымъ увѣреніямъ?

— Клянусь всѣмъ святымъ, дорогая Адель…

— Перестаньте! — сказала Адель. — Вы думаете, я въ первый разъ слышу такія рѣчи? Коротко и ясно: въ чемъ заключается великая тайна, о которой вы уже фантазировали въ прошлый разъ?

— Вы узнаете ее, когда мы придемъ въ комнату.

Онъ отворилъ стеклянную дверь кондитерской и съ предупредительностью кавалера уступилъ ей дорогу. Легкомысленная дѣвушка скользнула внутрь, онъ послѣдовалъ за ней, и дверь съ шумомъ захлопнулась за ними.

Быстро пройдя мимо прилавка, они очутились въ слѣдующей комнаткѣ, гдѣ мраморные столики были свободны всѣ, за исключеніемъ одного. Вообще эта кондитерская была не изъ посѣщаемыхъ; это можно было съ увѣренностью сказать, потому что до половины третьяго переступилъ ее порогъ всего только одинъ гость. Мужчина на противуположномъ концѣ комнаты, разложившій локти передъ чашкой кофе и мрачно смотрящій на страницу засаленной газеты, вѣроятно, намѣренно искалъ здѣсь уединенія, потому что лицо его было озлобленно, дико. Дѣйствительно, Эфраимъ Пельцеръ, такъ какъ сидящій въ углу мужчина оказался Эфраимомъ Пельцеромъ, послѣ непристойной сцены въ Оберхорхгеймскомъ лѣсу испыталъ много непріятностей. Послѣ того, какъ его раздраженіе, возбужденное неожиданнымъ отказомъ на гернсгеймской фабрикѣ удовлетворилось тѣмъ, что онъ бросилъ камень въ лобъ Отто, Пельцеръ предался розовымъ мечтамъ о своей карьерѣ. Но столица, отъ которой онъ ожидалъ золотыя горы, до сихъ поръ оставалась къ нему безжалостной. Напрасно искалъ онъ работы, изо дня въ день читалъ объявленія въ полицейскихъ вѣдомостяхъ и уже рѣшался взять мѣсто разсыльнаго или другое подобное, но все напрасно. И теперь онъ сидѣлъ и почти безъ всякой охоты выписывалъ на листокъ попадающіеся ему немногіе адресы, когда въ комнату вошли незнакомецъ съ Аделью и сѣли на противуположномъ концѣ комнаты. Эфраимъ Пельцеръ съ завистью посмотрѣлъ на парочку; онъ былъ достаточно знакомъ съ жизнью, чтобы тотчасъ же понять, что передъ нимъ не отецъ съ дочерью. Онъ зналъ, что этотъ господинъ съ выхоленными усами аристократическій коршунъ, хотя къ Адели не вполнѣ подходило названіе голубки. Раздраженіе Пельцера къ старому жуиру, смотрящему на бѣдную дѣвушку, какъ на игрушку, смѣшивалось съ чувствомъ полупобѣжденной страсти, такъ какъ Пельцеръ находилъ, что онъ уже давно не видалъ такого привлекательнаго женскаго личика. Блестящій хересъ въ хрустальныхъ стаканахъ оказался для Пельцера каплями, переполнившими чашу его горечи. Какъ будто какой-нибудь голосъ нежданно крикнулъ ему: «Ты глупецъ! Все это и ты бы могъ имѣть, если бы у тебя хватило смѣлости».

И Эфраимъ Пельцеръ быстро припомнилъ всѣ случаи, гдѣ ему возможно было, какъ онъ думалъ, сдѣлать шагъ впередъ на пути обогащенія, если бы его не остановили какіе-то жалкіе предразсудки. Онъ былъ слишкомъ честенъ; если бы онъ всюду хваталъ, не то бы было.

Незнакомецъ, между тѣмъ, разговаривалъ въ полголоса съ Аделью Якоби.

— Видите ли, фрейленъ, — говорилъ онъ, снимая перчатки, — я художникъ, страстный художникъ; поэтому вы не должны удивляться, что я такъ настоятельно преслѣдую такую очаровательную молодую даму.

— Да? — спросила Адель. — Художникъ? И какому же искусству вы служите? Что? Искусству пить шампанское? Или ѣсть трюфели, г. художникъ? Да это очень интересно!

— Но, моя милая барышня, я, право, не понимаю, что васъ поражаетъ. Развѣ вы знаете меня?

— Конечно!

— Но вы же говорили недавно…

— Недавно еще я не могла гордиться этою честью, это правда, г. фонъ-Сунтгельмъ. Но съ тѣхъ поръ я два или три раза наблюдала за вами, знаете ли, вечеромъ, на улицѣ Луизы, когда вы прогуливались съ вашею прелестною тросточкой, и одинъ разъ я случайно была съ подругой, которой вы тоже разсказывали, что вы страстный художникъ… да, и она васъ знаетъ!…

— Не такъ громко, — замѣтилъ онъ, кладя свои худые пальцы на ея розовенькія ручки. — Изъ этого могло бы выдти недоразумѣніе. Во всякомъ случаѣ, мое имя Сунтгельмъ, баронъ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое. Но этотъ фактъ нисколько не противорѣчитъ тому, что я сказалъ раньше.

— Не будемъ спорить! — сказала Адель, осушая стаканъ. — Вы художникъ, но еще больше этого скучающій старикъ, ищущій себѣ развлеченія въ веселомъ обществѣ. Вы думаете, что продавщицы и мастерицы модныхъ магазиновъ умѣютъ вести болѣе свободный разговоръ чѣмъ дамы вашихъ салоновъ, и поэтому вы снизошли до того, что интересуетесь мною. Сообщать вамъ мнѣ нечего, и это я знала раньше, но я думала, что посмотрю, что изображаетъ изъ себя чужой дѣдушка, и поэтому я пошла. Теперь же, да сохранитъ васъ Господь, уважаемый г. художникъ, и примите мою благодарность за хересъ! Мнѣ пора домой.

Въ ея манерѣ было столько обворожительнаго плутовства, лицо такъ сіяло молодостью и прелестью, голосъ звучалъ такъ очаровательно, что Анастасій ощутилъ въ угасшемъ сердцѣ чувство, своею сентиментальною нѣжностью напоминающее весну его первой любви.

— Фрейленъ, — бормоталъ онъ, удерживая ее, — я не могу такъ отпустить васъ. Мы должны увидѣться непремѣнно, фрейлевъ Адель, и я долженъ узнать вашу фамилію и гдѣ вы живете.

— Ахъ, это совершенно безцѣльно, — засмѣялась дѣвушка. — Иди вы хотите сдѣлать намъ визитъ? Моя тетушка очень бы удивилась, увидя, что такой почтенный дѣдушка поднимается по нашей темной лѣстницѣ.

— Дѣдушка! Вѣдь, это шутка съ вашей стороны! Серьезно, сколько лѣтъ вы мнѣ даете?

— Ну, отъ шестидесяти до семидесяти.

— Девяносто, — возразилъ Анастасій съ искусственною ироніей. — Серьезно, фрейленъ Адель, вы умѣете говорить комплименты! Но теперь я умоляю васъ, еще пять минутъ! И такъ, какъ зовутъ васъ?

— Ахъ, Боже мой, вѣдь, это же не интересуетъ васъ.

— Это интересуетъ меня въ высшей степени. Я убѣдительно прошу васъ.

— Мое имя Адель Якоби. Что же вы узнали? Изъ-за этого моя тетушка, вѣдь, не пригласитъ васъ чай пить!

— Ваша тетушка? Вы живете, значитъ, у тетушки? Гдѣ же живетъ эта замѣчательная дама?

— Здѣсь въ кварталѣ.

— Но улица? Номеръ?

— Вотъ любопытство! Пески, номеръ 17.

— Что? — вскричалъ баронъ, вскакивая.

— Да что съ вами?

— Ахъ, ничего, ничего! — пробормоталъ Анастасій.

Его счастливое настроеніе моментально исчезло, интересъ къ красотѣ дѣвушки совершенно замѣнился другимъ, менѣе романичнымъ. Онъ охотно сейчасъ же направился бы къ своей цѣли и просто бы спросилъ, не живетъ ли въ томъ же домѣ красивый молодой человѣкъ, по имени Отто, Отто Тимсенъ, если онъ не ошибается, и что онъ дѣлаетъ, и не знаетъ ли фрейленъ Адель, въ какихъ онъ отношеніяхъ къ доктору Лербаху, зятю г. фонъ-Дюренъ. Но благоразуміе заставило барона во-время подумать, что горячность его вопросовъ смутитъ молодую дѣвушку. Такимъ образомъ, онъ продолжалъ разыгрывать роль влюбленнаго рыцаря; онъ объяснилъ все своимъ интересомъ къ Адели, онъ представился, что видитъ въ Отто соперника, о характерѣ и привычкахъ котораго ему необходимо ознакомиться на основаніи любовной стратегіи.

Адель, которой хересъ развязалъ языкъ, не заставила себя много спрашивать. Она въ веселой болтовнѣ разсказала ему о теткѣ, объ Эммѣ, о Родерихѣ и его неоконченной трагедіи, о Преле и его медвѣжьемъ ухаживаньи и, наконецъ, объ Отто Вельнерѣ, который, придя изъ Хальдорфа, только недавно поселился у нихъ.

«Значитъ, Вельнеръ, не Тимсенъ», — подумалъ баронъ, легко вздохнувъ.

Правда, ему даже послышалось, что широкоплечій малый, позвавшій молодаго человѣка около двери его дома, крикнулъ Вельнеръ, а не Тимсенъ. Потомъ онъ снова припомнилъ ту минуту, когда Отто вышелъ изъ экипажа и прошелъ въ двухъ шагахъ мимо него. Нѣтъ, это сходство дѣйствуетъ тяжелѣе успокоенія, происходящаго отъ различія именъ. Правда, ему нечего бояться; дѣло было такъ обдуманно и такъ искусно выполнено. Но, все-таки, если это онъ, то присутствіе этого человѣка, къ тому же, еще знакомаго съ Лербахомъ, будетъ вѣчно угрожать личному благосостоянію барона. И, наконецъ, кто можетъ знать, какъ сыграла здѣсь судьба? Мольбекъ, его тогдашній камердинеръ, двадцать лѣтъ тому назадъ узналъ, что Тимсенъ, слывшій тогда въ Сенъ-Луи извѣстнымъ пивоваромъ, внезапно покинулъ городъ и направился на востокъ будто бы потому, что его жена не выноситъ климата долины Миссисипи, и съ тѣхъ поръ исчезъ его слѣдъ. Весьма вѣроятно, что.онъ уже умеръ, такъ какъ онъ былъ слабъ здоровьемъ и тогда ему было уже за пятьдесятъ. Но никто не зналъ ничего достовѣрнаго, и Мольбекъ, этотъ геній въ сферѣ интригъ, единственный, который имѣлъ возможность снять покрывало, — Мольбекъ уже болѣе тринадцати лѣтъ покоится подъ большимъ мраморнымъ крестомъ съ надписью: «вѣрнѣйшему слугѣ, благороднѣйшему, безкорыстнѣйшему сердцу». Но если вдругъ… если какой-нибудь случай… если этотъ Тимсенъ все еще живъ и поступитъ такъ же, какъ умирающій Мольбекъ?… Или если вдова Мольбека увидитъ гдѣ-нибудь Отто и тоже поразится замѣчательнымъ сходствомъ?

Эта женщина особенно безпокоила барона, преслѣдовала его страшнымъ кошмаромъ. Въ дѣйствительности же эта тихая, набожная вдова, и черезъ тринадцать лѣтъ проливающая слезы при воспоминаніи о мужѣ, спокойно доживала свой вѣкъ, и страшныя мученія возобновлялись въ душѣ барона безъ всякаго внѣшняго повода съ ея стороны. Вскорѣ послѣ смерти слуги Анастасій получилъ анонимное письмо:

«Да проститъ вамъ Господь, — такъ начиналось оно, — какъ простилъ онъ несчастному Мольбеку; съ раскаяніемъ и сокрушеннымъ сердцемъ сошелъ онъ въ могилу. Господь радуется раскаявшемуся грѣшнику. Покайтесь и вы, потому что грозно подвигается ангелъ смерти и наказаніе Господне наступаетъ иногда поздно, но всегда вѣрно».

Онъ заподозрилъ, что авторомъ этихъ строкъ, не дававшихъ ему нѣсколько недѣль покоя, была Тереза Мольбекъ и послѣ долгихъ, осторожныхъ развѣдываній ему удалось убѣдиться въ этомъ.

До сихъ поръ эта ненавистная женщина молчала, но теперь, теперь она выступитъ изъ мрака. Она молчала изъ состраданія къ покойному мужу, котораго она все еще боготворила и преступленіе котораго она считаетъ искупленнымъ предсмертнымъ покаяніемъ, и также еще потому, что она боялась борьбы съ богатымъ, знатнымъ господиномъ, легко могущимъ оборотить остріе противъ нея и обвинить ее въ ложномъ показаніи. Обвиненіе этой сумасбродной старухи, и безъ того слывшей болѣзненною ханжей, ничтожно въ сравненіи съ давнишнимъ уваженіемъ, которымъ пользуются Сунтгельмъ-Хиддензое, а, вѣдь, доказательствъ ея увѣреній у нея нѣтъ никакихъ. Вообще все было такъ хорошо: свидѣтельство доктора, мнимая смерть, тогдашнія обстоятельства.

Нѣтъ-нѣтъ, Сунтгельмъ дрожалъ, когда его охватывалъ одинъ изъ припадковъ страха воображаемаго преслѣдованія, и съ каждымъ годомъ это случалось рѣже. Но теперь онъ думалъ: «если г-жа Мольбекъ увидитъ этого Отто и ей, какъ и мнѣ, покажется, что она узнаетъ его, — кто знаетъ, къ чему приведетъ ее злой демонъ?…» Одно это предположеніе бросило его въ жаръ и заставило мучительно интересоваться всѣмъ, что касается Отто. Во всякомъ случаѣ, ему необходимо убѣдиться, тотъ ли этотъ Отто, за кого онъ его принимаетъ, или здѣсь только злая насмѣшка случайности; а убѣдиться въ этомъ возможно только, достовѣрно узнавъ прошедшее и настоящее Отто. Для этой цѣли знакомство съ фрейленъ Адель драгоцѣнная находка; такимъ образомъ, Анастасій соединялъ пріятное съ полезнымъ.

— Теперь ужь серьезно, — сказала Адель, отодвигая стулъ. — Я совершенно не знаю, какъ объясню дома мое отсутствіе. Нѣтъ, противный хересъ! Вѣроятно, онъ дѣйствуетъ на голову такъ, что такой старый, противный художникъ кажется любезнымъ и пріятнымъ. Да, да, г. фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое, вы… вы кажетесь мнѣ теперь на тридцать лѣтъ моложе; у васъ прехорошенькія, розовенькія щечки; онѣ немножко отвисли, но очень хороши. Поклонитесь отъ меня г-жѣ художницѣ; вѣдь, я знаю, вы женаты… да и какъ! Бѣдный юноша! И за этотъ хересъ получишь ты возмездіе!

— Прелестная плутовка! — прошепталъ Анартасій, все еще смущенный. — Такъ мы еще увидимся?

— Пожалуй. Но оставьте мои руки въ покоѣ! Безпрестанное пожатіе раздражаетъ мнѣ нервы!… Глупый хересъ!…

— Гдѣ же мы встрѣтимся?

— На углу Стѣнной улицы; каждый вечеръ прохожу я по ней. Но предупреждаю, г. фонъ-Сунтгельмъ, ждать ни секунды не буду.

— И такъ, au revoir! Я не провожаю васъ изъ осторожности.

— Да, оставайтесь лучше и допивайте бутылочку! Тогда ваши щечки еще больше покраснѣютъ!

Она, смѣясь, направилась въ двери.

— Ужасный человѣкъ! — говорила она себѣ. — Такой старикашка, и еще такъ влюбчивъ! Но я не понимаю, что дѣлали бы на свѣтѣ подобные люди, если бы небо не назначило ихъ для того, напримѣръ, чтобы изрѣдка покупать такимъ бѣднымъ существамъ, какъ мы, хорошенькое колье или билетъ въ оперу. Въ концѣ-концовъ, они всѣ скучны и надоѣдливы, и не женится на мнѣ, конечно, ни Куртъ Эвальдъ, ни Анастасій фонъ-Сунтгельмъ. Такой, какъ Преле, тотъ съ удовольствіемъ! Но покорно благодарю! жить въ каморкѣ, втрое меньшей, чѣмъ квартира моей тетки, и съ утра до ночи работать — кому нравится, тому нравится.

Напѣвая въ полголоса веселую пѣсню, она ближайшею дорогой поспѣшала домой на Пески.

Барона Сунтгельмъ охватывали все болѣе и болѣе странныя мысли. Крѣпкое вино, которое онъ пилъ съ Аделью, не ударило ему въ голову, какъ безразсудной дѣвушкѣ, но меланхолически дѣйствовало на его расположеніе духа. Анастасій чувствовалъ состраданіе къ самому себѣ, оправдывалъ себя и сожалѣлъ. Что же сдѣлалъ онъ на самомъ дѣлѣ дурнаго? Правда, въ глазахъ свѣта, закона… Но законъ только въ грубой формѣ касается внѣшнихъ явленій; онъ не основывается на психологіи, не кладетъ на вѣсы душевныхъ потребностей г. барона — его любовь жъ наслажденіямъ жизни, его высокоразвитый вкусъ въ прелести роскоши и эстетическое отвращеніе въ грубости плебейскаго существованія. Да, а развѣ самый этотъ безпощадный законъ не признаетъ понятія необходимости? Развѣ не существуетъ права природы?

Г. фонъ-Сунтгельмъ вылилъ въ стаканъ остатокъ вина и безсознательно смотрѣлъ на его золотистые переливы. Онъ не замѣтилъ, какъ въ комнату вошелъ толстый мужчина, что-то вродѣ мясника или булочника, съ золотою цѣпочкой на толстомъ животѣ. Только черезъ четверть часа, когда гость отдавалъ громкія приказанія, чтобъ ему дали огня закурить сигару, Анастасій пришелъ въ себя. Онъ вспомнилъ, что время идти домой, такъ какъ онъ ожидалъ къ обѣду нѣсколькихъ друзей. Онъ подошелъ въ сосѣдней комнатѣ къ прилавку, заплатилъ, что слѣдовало, въ то время, какъ предполагаемый мясникъ, громко бранясь, углубился въ чтеніе послѣдняго номера Колокола.

Выйдя на улицу, Анастасій пріостановился. Онъ всею грудью тяжело вздохнулъ, будто желая отогнать отъ себя всѣ мрачныя мысли, потомъ медленно пошелъ мимо оконъ, все еще разсѣянно смотря на украшенныя арабесками буквы шести или восьми вывѣсокъ: «кондитерская», «завтраки», «ежедневно свѣжій бульонъ». Достигнувъ послѣдняго окна, онъ остановился и сквозь проволочную рѣшетку окна увидѣлъ, какъ Эфраимъ Пельцеръ, незамѣтно подкравшись къ толстому гостю, вытащилъ у него изъ боковаго кармана пальто бумажникъ; вслѣдъ за этимъ сзади него раздались шаги негодяя, направлявшагося, какъ и Анастасій, къ центру города.

Первымъ движеніемъ Сунтгельма было позвать полицейскаго, но онъ тотчасъ же одумался. Именно теперь, послѣ нежеланной встрѣчи съ Отто, называющаго себя Вельнеромъ, а на самомъ дѣлѣ, можетъ быть, Тимсена, ему необходимъ былъ такой человѣкъ, безъ предразсудковъ, смѣлый и хладнокровный. Нужно узнать, гдѣ онъ живетъ и кто онъ. Такимъ образомъ, баронъ старался не отставать отъ преступника, повернувшаго въ улицу направо. Немного дальше стояли дрожки; баронъ сѣлъ и обѣщалъ кучеру на чай, если онъ незамѣтно будетъ слѣдовать за убѣгающимъ человѣкомъ. Черезъ четверть часа Анастасій фонъ-Сунтгельмъ вышелъ съ дрожекъ и не безъ отвращенія вошелъ въ подвальный этажъ грязнаго ночлежнаго дома, въ дверяхъ котораго исчезъ Пельцеръ. На лѣстницѣ стоялъ плутоватый парень, собравшійся уходить, но еще занятый чисткой козырька своей фуражки. Это былъ сынъ хозяйки. На вопросъ барона онъ сообщилъ самыя подробныя свѣдѣнія. Онъ, повидимому, недоброжелательно относился къ лицу, о которомъ шла рѣчь. Пельцеръ былъ человѣкъ, заводящій ссоры со всѣмъ свѣтомъ; также долженъ онъ за ночлегъ послѣдней недѣли двѣ марки тридцать пфенниговъ, за завтракъ шестьдесятъ пфенниговъ, — неслыханная недоимка съ тѣхъ поръ, какъ г-жа Милькзекъ ведетъ хозяйство.

Г. фонъ-Сунтгельмъ вытащилъ изъ кармана кошелекъ.

— Вотъ, милый мой, — сказалъ онъ, вынимая монету въ 20 марокъ, — это за недоимки, а остальное возьми себѣ. Я особенно интересуюсь этимъ Пельцеромъ; постарайся увѣдомить меня, куда онъ дѣнется, въ случаѣ если оставитъ вашъ домъ. Я какъ-нибудь еще зайду. Но, главное, дѣло должно остаться между нами. Понимаешь?

— Понимаю ли я? — засмѣялся юноша, любуясь золотымъ.

— Тѣмъ лучше для тебя.

— Будьте здоровы, г. графъ! — сказалъ юноша, низко кланяясь, когда Сунтгельмъ вышелъ на улицу. — Покорно благодаримъ, ваше превосходительство!

Анастасій засмѣялся. Съ аристократическою важностью дошелъ онъ до угла улицы, гдѣ стоялъ извощикъ. Онъ достигъ своей квартиры сильно усталый и все еще подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ своихъ мрачныхъ мыслей, но, все-таки, немного утѣшенный удачнымъ результатомъ преслѣдованія Эфраима Пельцера.

Глава XI.

Дѣло было въ слѣдующую среду. До шести часовъ Отто Вельнеръ былъ занятъ рядомъ не особенно пріятныхъ работъ, между прочимъ, передѣлкой панегирика всеосчастливливающей благотворительности баронессы Элеоноры фонъ-Сунтгельмъ и составленіемъ біографіи, герою которой онъ не особенно симпатизировалъ. Сотрудникъ, обѣщавшій написать эту біографію, внезапно заболѣлъ, а отложить ее было невозможно. Когда Отто съ величайшимъ трудомъ справился съ этою задачей, то послѣдовало объясненіе съ редакторомъ, который осуждалъ въ работѣ Отто черезъ-чуръ холодный, мѣстами даже насмѣшливый колоритъ. Отто возразилъ съ величайшею сдержанностью, что онъ смягчилъ свои воззрѣнія до границы возможнаго, но не можетъ назвать бѣлымъ то, что считаетъ чернымъ. Докторъ Вольфъ нашелъ это замѣчаніе неумѣстнымъ, такъ какъ г. Отто Вельнеръ не собственныя убѣжденія защищаетъ, а редакціонныя; онъ не болѣе, какъ перо редакціи. Отто отвѣтилъ. Слѣдствіемъ этого спора вышла легкая размолвка, сильно разстроившая Отто. Такимъ образомъ, онъ вернулся домой въ самомъ скверномъ расположеніи духа, не сознавая того, что странная раздражительность, овладѣвшая имъ въ эти послѣдніе дни, имѣла болѣе глубокія основанія.

Впечатлѣнія, произведенныя на него жизнью доктора Лербаха и фонъ-Дюрена, дѣйствовали на него какъ яркій свѣтъ: духовныя глазныя оболочки еще не успокоились и воспроизводили ему различныя фигуры и сцены, преслѣдовавшія его какъ разноцвѣтные круги солнца, но центромъ этихъ фигуръ и впечатлѣній было лицо прекрасной Люцинды.

Да, онъ былъ недоволенъ свѣтомъ и самимъ собой. Этотъ калейдоскопическій рядъ лицъ казался ему тоже полнымъ недовольства, внутренняго разлада. Г. фонъ-Дюренъ, среди своихъ милліоновъ, лишенный способности улыбаться; прекрасная Люцинда, почти такая же молчаливая, какъ ея странный отецъ; рядомъ съ Люциндой докторъ Лербахъ, спокойный и довольный въ равной мѣрѣ своими чистокровными рысаками, персидскими коврами и своею несравненною женой… и онъ, Отто, чувствующій столько симпатіи и благодарности къ этому замѣчательному человѣку, видѣлъ себя какъ бы тайно осужденнымъ невольно думать объ этой разницѣ и по схваченнымъ имъ мелочамъ стараться отыскивать подтвержденія этого кажущагося ему несоотвѣтствія характеровъ. Къ этому еще прибавилась нѣсколько разъ испытанная въ послѣднее время несоразмѣрность его ограниченныхъ средствъ съ требованіями того блестящаго круга, куда его ввелъ докторъ Лербахъ. Все это непрерывно мучило его.

Всходя по высокой лѣстницѣ въ свою квартиру, онъ страстно желалъ увидѣть автора Гракховъ; онъ жаждалъ услышать его голосъ, безпощадно осуждающій человѣчество, съ сильнымъ пафосомъ развивающій неслыханные планы, произносящій проклятія и съ яростью низвергающій въ прахъ все общество. Онъ сильно удивился, встрѣтивъ наверху въ корридорѣ поэта не какъ неистовствующаго Катилину, а въ роли дѣвочки, получившей письмо отъ возлюбленнаго. Съ сіяющимъ отъ радостнаго возбужденія лицомъ онъ держалъ въ одной рукѣ лампу, въ другой розовый конвертъ.

— Наконецъ-то! — вскричалъ онъ, махая письмомъ надъ головой — Ледъ сломанъ. Моя муза начинаетъ расправлять крылья. Богъ знаетъ, какъ это случилось, но это такъ. Идите, милый другъ, вы первый должны увидѣть этотъ замѣчательный литературно-историческій документъ.

Отто, удивленный, вошелъ въ комнату и сѣлъ. Родерихъ остановился передъ нимъ и поднесъ конвертъ къ его носу.

— Каково пахнетъ? — сказалъ онъ, смѣясь. — Это восточное розовое масло, его продаютъ на вѣсъ золота! Да, да, наши эпикурейцы умѣютъ жить! Отгадайте, отъ кого эта записка?

— Какъ могу я отгадать! Отъ какой-нибудь скромной почитальницы, баронессы или принцессы…

— Нѣтъ, вы плохо знаете женское сердце. Если бы я имѣлъ успѣхъ, если бы мои пьесы тысячу разъ ставились на сцену, тогда такія записочки пррходили бы, можетъ быть, дюжинами, но теперь… Также я не блестящій гренадеръ, чтобы моіъ своими внѣшними достоинствами… Нѣтъ! Квинтъ Горацій Флаккъ нашелъ, наконецъ, своего мецената, конечно, cum grano salis, потому что такимъ жалкимъ льстецомъ, какъ фланеръ классической via Sacra, Родерихъ Лундъ никогда не будетъ, никогда, будь меценатъ не только царскаго, но божественнаго происхожденія. Но этотъ человѣкъ и не требуетъ лести; это доказываетъ мнѣ весь тонъ его письма.

— Въ такомъ случаѣ поздравляю васъ! А какъ зовутъ вашего возвышеннаго мецената?

— Не острите надъ этимъ человѣкомъ; люди съ такимъ честнымъ интересомъ въ искусству и художникамъ рѣдкія птицы въ наше время. Вотъ, прочтите: баронъ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое зовутъ благодѣтеля, протянувшаго мнѣ руку. Старый, знатный родъ! Вы знаете, какъ мало значенія придаю я титулу, но, между тѣмъ, дворянство со всѣми его недостатками мнѣ въ тысячу разъ милѣе проклятыхъ золотыхъ мѣшковъ, поклоняющихся только святому Марку. Да прочтите же!

Отто развернулъ раздушенную бумажку. Дѣйствительно, несмотря на предубѣжденіе къ имени Сунтгельмъ-Хиддензое, соединенному съ воспоминаніемъ о баронессѣ Элеонорѣ, Отто долженъ былъ сознаться, что это было предложеніе, лучше котораго нечего было желать. Баронъ Анастасій началъ съ того, что онъ страстный поклонникъ всего прекраснаго, въ особенности же фанатической музы; онъ слышалъ, что Родерикъ, несмотря на выдающійся талантъ, до сихъ поръ напрасно ожидалъ признанія его… Онъ говорилъ о многообѣщающей драмѣ, достигшей теперь своего совершенства… Онъ, Анастасій фонъ-Сунтгельмъ, стоитъ въ близкихъ отношеніяхъ къ первымъ театрамъ столицы; онъ ручается, что работа поэта, если она оправдаетъ то, что о ней говорятъ, еще въ этомъ сезонѣ появится на одной изъ главнѣйшихъ сценъ. Онъ проситъ г. Лунда быть любезнымъ — оказать ему, барону, честь своимъ посѣщеніемъ, улица Св. Башни, 80, и захватить съ собой трагедію, кончена она или нѣтъ. Потомъ слѣдовало нѣсколько фразъ, показавшихся Отто какъ бы принадлежащими тому же перу, которое воспѣвало гимнъ благодѣтельной супругѣ г. фонъ Сунтгельмъ. Родерихъ же, совершенно поглощенный надеждой, наконецъ-то, послѣ столькихъ лѣтъ терпѣнія какъ бы чудомъ проложить себѣ дорогу, находилъ ихъ вполнѣ естественными; когда Отто возвратилъ письмо, онъ перечелъ его декламаторскимъ тономъ, нѣсколько разъ какъ сумасшедшій пробѣжался по комнатѣ, повторяя нѣкоторыя выраженія, и, наконецъ, въ экстазѣ заключилъ въ объятія товарища, понемногу заражавшагося радостнымъ возбужденіемъ счастливаго Родериха.

— Вотъ видите, — вскричалъ онъ, — какъ хорошо изрѣдка показываться въ общество! Всѣмъ этимъ счастіемъ я обязанъ моимъ двумъ посѣщеніямъ «литературнаго клуба». Тамъ бесѣдуютъ, развиваютъ свои планы и идеи, разсуждаютъ о человѣчествѣ… это полезно! До сихъ поръ я склоненъ былъ считать всѣхъ этихъ дюжинныхъ поэтовъ лишними людьми; теперь я думаю иначе. Около дуба имѣетъ право расти и орѣшникъ. Я буду теперь членомъ, и если бы мнѣ удалось узнать, кто рекомендовалъ меня Анастасію-меценату! Вашъ докторъ Вольфъ или Соломонъ! Да, да, я думаю, что Соломонъ! Гракхъ… эта тема внушаетъ и ему нѣкоторое уваженіе; здѣсь звучитъ либерализмомъ, здѣсь пахнетъ тенденціей. Правда, меня удивляетъ, почему баронъ остановился именно на Гракхѣ. Грозные государственные перевороты на сценѣ передъ биноклями буржуазіи произвели бы блестящій эффектъ въ наше смутное время; это было бы божественно, безсмертно!

Послѣ того, какъ поэтъ немного успокоился, они, какъ это бывало ежедневно, спустились въ комнату хозяйки. На столѣ передъ диваномъ горѣла та же старая, тусклая лампа, на половину закрытая цвѣтнымъ абажуромъ, и у лампы сидѣла Эмма. Ея искусныя ручки, цѣлый день, если она не помогала матери по хозяйству, занятыя дѣланьемъ цвѣтовъ, зелени и другихъ украшеній, или разрисовываніемъ лентъ, теперь вышивали разноцвѣтными шелками по тончайшей канвѣ. Привѣтливо подняла она розовое личико и поклонилась съ любезною улыбкой, всегда производившей на Отто впечатлѣніе солнечнаго луча. Она не встала; для этого они были теперь достаточно знакомы и въ домѣ г-жи Лерснеръ не любили церемоній; поклонъ ея былъ вѣжливъ и сердеченъ. Отто и Родерихъ сѣли такъ тихо, что это было удивительно послѣ предъидущаго возбужденія; но присутствіе Эммы, казалось, не допускало ничего грубаго и бурнаго.

Черезъ двѣ минуты пришла г-жа Лерснеръ, ходившая по сосѣдству въ гости; извиняясь въ томъ, что опоздала, она поспѣшила исполнить свои хозяйскія обязанности. Преле, со дня пріѣзда Отто ежедневно являвшійся на свое мѣсто съ ударомъ колокола, на этотъ разъ отсутствовалъ. Онъ утромъ объявилъ, что сегодня его задержитъ работа дольше обыкновеннаго; а въ девять онъ разсчитываетъ отправиться на народное собраніе въ Вейднерской пивоварнѣ. Адели Якоби также еще не было.

Когда г-жа Лерснеръ, говоря о Преле, упомянула о народномъ собраніи, поэтъ замѣтилъ, что раньше половины десятаго оно врядъ ли начнется, что онъ и Отто также посѣтятъ собраніе, чтобы послушать прославленнаго народнаго оратора Леопольда Мейнерта, открыто выступающаго въ резиденціи «въ качествѣ народнаго трибуна» сегодня въ первый разъ.

Отто тотчасъ же выразилъ желаніе сопровождать Родериха Лунда. Около девяти часовъ Отто и Родерихъ вышли на улицу; они шли быстро, такъ какъ на улицахъ лежалъ сырой, холодный туманъ. Несмотря на это неудобство, передъ Вейднеровской пивоварней кишѣла темная масса народа. Тѣсными толпами стремились они ко входу; но вообще особеннаго шума не было, умы казались какъ бы подавленными ожиданіемъ важныхъ событій, долженствующихъ произойти. Публика, занявшая залу верхняго этажа, представляла пеструю смѣсь различныхъ элементовъ. Перевѣсъ брали рабочіе, но также между партизанами соціалъ-демократіи стояли группами купцы, ученые, художники, студенты, журналисты и адвокаты. Отто и Родерихъ понемногу пробрались въ ближайшіе къ каѳедрѣ ряды.

— Здравствуйте, здравствуйте! — внезапно раздалось около нихъ. — Здравствуйте, г. Лундъ! Меня радуетъ, г. Вельнеръ, что ваши интересы къ великимъ современнымъ вопросамъ растутъ. Я уже боялся, что Колоколъ погубитъ ваши политическія способности. Но, впрочемъ, Катанская невѣста, я хочу сказать, ея авторъ также здѣсь, можетъ быть, потому только, что описываетъ какую-нибудь бурную народную сцену… Эти господа беллетристы превращаютъ весь свѣтъ въ литературный матеріалъ. Да, да, г. Лундъ, вы также единый изъ этого святаго братства! Но я хочу надѣяться, что вы, по крайней мѣрѣ, серьезно интересуетесь развитіемъ нашего государственнаго существованія! Вы въ первый разъ слышите Мейнерта?

Родерихъ подтвердилъ.

— Выдающійся талантъ, — продолжалъ Соломонъ. — Жаль человѣка! Такіе люди могли бы быть полезны либерализму.

— А вмѣсто этого они отрицаютъ его!

Профессоръ Соломонъ пожалъ плечами.

— Это дѣло вкуса. Я уважаю всякое политическое убѣжденіе.

Звонокъ предсѣдателя, открывшаго собраніе, прервалъ его слова. Редакторъ Государственнаго права кивнулъ головой автору Гракха, какъ бы желая сказать: вотъ вы увидите! Потомъ онъ отошелъ немного въ сторону и скрылся въ толпѣ.

Предметомъ обсужденія было изложеніе Леопольда Мейнерта на написанную большими буквами въ программѣ тему: «государство будущаго». За его рѣчью должны были слѣдовать пренія. Народнымъ комитетомъ были приглашены ораторскіе таланты всѣхъ партій принять участіе въ этомъ диспутѣ.

Леопольдъ Мейнертъ, слесарь въ Оберхорхгеймѣ, взошелъ на каѳедру. Отто былъ немало удивленъ, когда грозный агитаторъ, котораго онъ представлялъ себѣ неуклюжимъ и съ извѣстнымъ преднамѣреннымъ плебействомъ, оказался человѣкомъ съ изящными манерами, не посрамившимъ бы любаго салона. У Мейнерта было строгое, умное лицо, изрѣдка принимающее выракеніе дружеской чистосердечности.

Леопольдъ Мейнертъ былъ восторженно встрѣченъ своими приверженцами; сторонники существующаго порядка были сдержанны, только нѣсколько человѣкъ протестовали свистомъ и шиканьемъ.

Ораторъ въ короткихъ словахъ охарактеризовалъ основныя черты своей темы и потомъ съ большимъ воодушевленіемъ началъ развивать ее. Кто соглашался съ посылками оратора, тотъ долженъ былъ признать, что выводы его не лишены логичности. Когда ораторъ кончилъ, собраніе дрожало отъ неистовыхъ рукоплесканій. Отто стоялъ, какъ очарованный. Новый свѣтъ предсталъ ему, — область, въ которой онъ могъ дѣйствовать, работать и бороться, сердце его громко стучало, кровь ударяла въ виски. Онъ не могъ дольше оставаться въ душной, тѣсной залѣ. Не обращая вниманія на досадливыя замѣчанія тѣхъ, кого онъ толкалъ, онъ пробился сквозь тѣсно сдвинутые ряды и вышелъ на воздухъ.

Глава XII.

Въ сильнѣйшемъ волненіи вышелъ Отто Вельнеръ на улицу. Ему казалось, что мысли и чувства, мучившія его въ теченіе послѣднихъ дней, его недовольство и желанія, благодаря краснорѣчію Леопольда Мейнерта, приняли опредѣленную формулу и его возбужденная фантазія представляла ему несомнѣннымъ то, что эта формула, приложенная къ дѣлу, разрѣшитъ трудную задачу, называемую соціальнымъ вопросомъ. Творческая сила художника уносила его въ розовыя мечты, онъ придавалъ теоріямъ оратора видъ живой дѣйствительности и рисовалъ себѣ Эльдорадо, освѣщенное восходящимъ солнцемъ. Отъ этихъ быстро смѣняющихся видѣній оторвалъ его чей-то голосъ. Передъ нимъ стоялъ Преле, страшно разстроенный.

— Счастливый случай! — сказалъ словолитчикъ (его прежде сильный голосъ былъ почти беззвученъ). — Я хотѣлъ идти къ вамъ, хотѣлъ даже разбудить васъ. Да, г. Вельнеръ, я вамъ довѣряю, даже больше, чѣмъ Родериху Лунду, хотя онъ принадлежитъ къ моей партіи. Я долженъ разсказать вамъ, какъ это мнѣ ни тяжело, иначе это сведетъ меня съ ума.

Отто удивленно посмотрѣлъ ему въ лицо; оно выражало дикое возбужденіе полубезумія, полустраданія, ноздри нервно раздувались, глаза при свѣтѣ газоваго фонаря блестѣли, какъ у пантеры. Несмотря на сильную жестикуляцію, широкая фигура геркулеса производила впечатлѣніе жалкой безпомощности. Отто оглядѣлся; увлеченный своими фантазіями, онъ стремился впередъ, не заботясь ни о цѣли, ни о направленіи. Онъ очутился далеко отъ своей квартиры, почти на противуположномъ концѣ города, шагахъ въ тысячѣ отъ дома доктора Лербаха.

— Что дѣлаете вы здѣсь? — спросилъ Отто съ изумленіемъ. — Развѣ вы не принимали участія въ народномъ собраніи въ Вейднерской пивоварнѣ?

— У меня было лучшее дѣло, или худшее. Конечно, худшее, потому что я поступаю подло. И, все-таки, я не могу иначе, нѣтъ, клянусь Богомъ, я не могу иначе!

На углу улицы помѣщался ресторанчикъ. Было уже поздно и улица въ концѣ предмѣстья была совершенно пуста, но Отто нашелъ, все-таки, болѣе благоразумнымъ выслушать сообщенія Преле въ закрытой комнатѣ, потому что словолитчикъ прокричалъ послѣднія слова, какъ помѣшанный, потрясалъ кулаками и сильно жестикулировалъ.

Они вошли. Въ первой комнатѣ около плохенькаго билліарда группировалось нѣсколько молодыхъ людей, прикащики мелочныхъ лавочекъ предмѣстья, а у одного изъ боковыхъ столовъ сидѣла отцвѣтшая, нарумяненная кельнерша, изрѣдка перекидывавшаяся словами съ играющими. Слѣдующая комната была пуста. Отто и Преле заняли здѣсь мѣста; когда удалилась кельнерша, принесшая пѣнящееся пиво, Преле обратился къ Отто:

— Вы ничего не замѣтили, г. Вельнеръ? Я подразумѣваю относительно меня и фрейленъ Якоби?

— Да, — отвѣтилъ Отто, — мнѣ сдается, что фрейленъ Якоби нравится вамъ.

— Это правда, — прошепталъ Преле. — Я знаю, что у меня нѣтъ таланта комедіанта. То, что я чувствую, всегда написано на моемъ лицѣ и каждый ребенокъ можетъ прочесть по немъ. Поэтому, вѣроятно, не новость то, что я скажу. Да, г. Вельнеръ, я люблю эту дѣвушку такъ горячо, такъ горячо, какъ никого другаго на свѣтѣ, и ни о чемъ не могу больше думать, какъ о ней.

Нѣжный тонъ его голоса былъ замѣчательно трогателенъ; прежняя дикость совершенно исчезла. Казалось, что достаточно одного названія любимаго имени, чтобы укротить дикую силу этого человѣка, сдѣлать его нѣжнымъ и кроткимъ, какъ ребенка.

— Г. Вельнеръ, — началъ онъ послѣ паузы и рука его дрожала, когда онъ ставилъ стаканъ на столъ, — скажите мнѣ откровенно: что думаете вы о фрейленъ Якоби?

— Въ какомъ отношеніи? — спросилъ Отто.

— Ну, я хочу сказать, думаете ли вы, что я могу надѣяться?… Или фрейленъ Якоби слишкомъ важна, слишкомъ требовательна?

Отто пожалъ плечами.

— Для этого я ее слишкомъ мало знаю. По всему, что я видѣлъ, кажется, она расположена къ вамъ.

— Да, да, она любезна, она терпитъ, когда я надоѣдаю ей своею болтовней… Но я чувствую… — Онъ остановился. — Ахъ! — вскричалъ онъ. — Къ чему эти обиняки? Я рѣшился и вы должны узнать, хотя бы каждое слово жгло мнѣ душу, какъ вѣчная мука. Видите ли, г. Вельнеръ, я одинокъ на свѣтѣ. Нѣтъ у меня ни родственниковъ, ни друзей, потому что я трудно схожусь съ людьми, и рѣдко кто нравится мнѣ. Вы же, вы понравились мнѣ съ перваго взгляда. Ваше открытое, честное лицо, ваши глаза — я не знаю, но въ васъ я глубоко убѣжденъ… Однимъ словомъ, вы должны меня выслушать!

— Говорите!

— И такъ… фрейленъ Якоби… Я боюсь, что комнатка ея тетки слишкомъ тѣсна; она считаетъ для себя униженіемъ быть женой честнаго рабочаго, къ тому же, еще такого неуклюжаго, какъ я; она такъ легкомысленна и такъ жаждетъ удовольствій. Помните вы, въ началѣ, когда вы въ первый разъ пришли къ г-жѣ Лерснеръ? Фрейленъ Якоби уходила тогда послѣ ужина на службу, какъ она сказала, но это былъ только предлогъ.

— Я подозрѣвалъ…

— Какъ? Вы тогда же догадались объ этомъ? А я… о, я дуракъ! Мѣсяцы блуждалъ я во мракѣ, пока тотъ проклятый вечеръ не вразумилъ меня. Это ужасно!

— Вы, можетъ быть, придаете этому дѣлу слишкомъ большое значеніе, милый Преле. Молодая, веселая дѣвушка, семнадцати лѣтъ… Боже мой, она могла пойти въ гости къ какой-нибудь подругѣ или въ концертъ… или самое худшее на танцовальный вечеръ…

— На танцовальный вечеръ? Одна? Да развѣ это можно?… Это идетъ нашимъ наборщицамъ и складывальщицамъ, а не фрейленъ Якоби! Опомнитесь! Племянница такой почтенной женщины, продавщица у Туссена и Герольдъ…

— Ба! Развѣ наборщицы изъ худшаго матеріала, чѣмъ продавщицы?

— Вы правы, — пробормоталъ Преле, — но я не думаю этого… Вы согласитесь со мной… Такая замѣчательно красивая дѣвушка, какъ фрейленъ Адель… Она подвергается соблазну… — Онъ поспѣшно осушилъ свой стаканъ и закрылъ лицо руками. — Сегодня… знаете ли, гдѣ она была сегодня? — началъ онъ нетвердымъ голосомъ. — Я бѣгалъ за ней, какъ собачонка, начиная съ той минуты, какъ она вышла изъ магазина. Дома она опять сказала, что будетъ занята до десяти или половины одиннадцатаго. Ну, выходитъ она изъ магазина въ своемъ хорошенькомъ пальто, прелестна, какъ ангелъ. Ахъ, я готовъ былъ броситься передъ ней на колѣна и просить прощеніе за мое глупое шпіонство, потому что, въ самомъ дѣлѣ, кто далъ мнѣ право… Она можетъ дѣлать и позволять себѣ, что ей угодно. И такъ, я стоялъ въ воротахъ. На углу второй улицы она повернула направо, и я за ней, согнувшись и надвинувъ шапку на лобъ, въ страхѣ, что она оглянется назадъ. Черезъ пять или шесть улицъ, гдѣ не было уже больше открытыхъ магазиновъ, въ ней приближается темная фигура и, прежде чѣмъ я могъ сообразить, подаетъ ей руку и они идутъ въ стоящимъ на углу дрожкамъ. Сердце у меня страшно билось. Я хотѣлъ крикнуть, но у меня сдавило горло. Дрожки переѣзжаютъ черезъ площадь, я въ отчаяніи бѣгу за ними. Обыкновенно извощичью клячу съ мѣста не сгонишь, теперь же они мчались, будто нарочно хотѣли меня уморить. Наконецъ, черезъ двадцать пять минутъ, — я почти падалъ, — извощикъ останавливается у подъѣзда театра. Представленіе уже началось, театральная площадь была пуста. Я поспѣваю какъ разъ въ ту минуту, когда они поднимаются по лѣстницѣ въ ложи. Господинъ былъ средняго роста, въ коричневомъ пальто и желтыхъ перчаткахъ; такъ какъ онъ шелъ спиной ко мнѣ, то я не могъ различить, молодъ онъ или старъ; судя по походкѣ, онъ былъ не изъ юныхъ. Она, конечно, опять висѣла на его рукѣ, и можно было подумать, что это его жена: такъ безцеремонно и просто держала она себя. Я въ слѣпой ярости бросаюсь за ними; въ эту минуту мнѣ кто-то загораживаетъ дорогу и спрашиваетъ билетъ. Тутъ я опомнился. Конечно, какъ и обыкновенно, у меня не было съ собой денегъ, по крайней мѣрѣ, недостаточно… Не могъ же я сдѣлать ей скандалъ въ театрѣ?… Этотъ проклятый мошенникъ только насмѣялся бы надо мной… Я, значитъ, иду назадъ. Направо отъ входа на стѣнѣ у кассы виситъ афиша. Я читаю: конецъ въ девять часовъ. Хорошо же, думаю я, подожду. Возвращаться домой не стоитъ. Наконецъ, въ девять въ театрѣ начинается движеніе. Я не спускаю глазъ съ лѣстницы и съ выходящей публики. Немало народу прошло мимо меня, но фрейленъ Якоби съ кавалеромъ въ коричневомъ пальто не было. Значитъ, они уѣхали до окончанія представленія! Но куда? Меня бросало въ жаръ и въ холодъ и я готовъ былъ броситься и избить проходящихъ мимо меня людей.

— Ну, а дальше? — спросилъ Отто съ участіемъ.

— Дальше! Да… Что будетъ дальше?… Долженъ ли я сказать ей это въ лицо и потребовать, чтобы она сказала имя этого господина, и тогда размозжить ему черепъ? Или завтра же отказаться отъ квартиры и уѣхать, чѣмъ дальше, тѣмъ лучше? Глупости! Развѣ я могу это сдѣлать? Въ этомъ-то мое несчастіе! И если бы я сейчасъ узналъ о ней Богъ знаетъ что, что… она отдалась этому жалкому негодяю, какъ бы это мнѣ ни было больно, я знаю, что я ее, все такъ же бы безумно любилъ! — Онъ закрылъ глаза рукой. — И сознавать, — продолжалъ онъ, заскрежетавъ зубами, — что все это ты терпишь потому, что ты бѣденъ, что не можешь доставить ей удобствъ, вывозить ее въ свѣтъ и покупать наряды и золотые браслеты! Сердце женщины привязано къ этимъ жалкимъ бездѣлкамъ; что же касается меня, то я желалъ бы жить въ самой крошечной каморкѣ, ходить по праздникамъ въ той же блузѣ, что каждый день, лишь бы видѣть около себя это милое личико и слышать ея голосокъ. Но сердце дѣвушки иначе создано; оно представляется мнѣ бабочкой, стремящейся къ солнцу… Да, къ солнцу! Золото, проклятое, блестящее золото — истинное солнце въ этотъ презрѣнномъ, жалкомъ свѣтѣ! Посовѣтуйте мнѣ, милый г. Вельнеръ! Васъ я послушаю! Да, да, я послушаю даже, если вы мнѣ скажете: «Уѣзжайте, Преле! Ваше дѣло безнадежно!» Но скажите хоть слово! Говорите, или я съ ума сойду!

— Милый другъ, — заговорилъ Отто задумчиво, — что могу я посовѣтовать? Постарайтесь сначала узнать, въ какомъ положеніи дѣла. Можетъ быть… кто знаетъ…

— Вы правы, — прервалъ его Преле. — Не надо спѣшить. Можетъ быть… Во всякомъ случаѣ, когда я думаю… Родныхъ у нея нѣтъ, и если это г. Туссенъ, о которомъ говорятъ… Боже, но, вѣдь, это все равно: прикащица подъ руку съ хозяиномъ… Впрочемъ, это даже не онъ. Онъ больше ростомъ и моложе… Ахъ, г. Вельнеръ, если бы этотъ негодяй былъ сейчасъ здѣсь, виноватъ онъ или нѣтъ, а онъ виноватъ, потому что это подло… дѣвушка не принадлежитъ къ его кругу, онъ надъ ней насмѣхается… Говорю вамъ… видите, какъ я сейчасъ разбиваю въ дребезги этотъ стаканъ. — Онъ въ бѣшенствѣ схватилъ стаканъ и изъ всѣхъ силъ ударилъ его объ полъ. — Не сердитесь! — пробормоталъ онъ удивленно смотрящему на него Отто. — Я не могъ сдержаться… Я такъ, такъ несчастливъ!

Широкоплечій мужчина облокотился всею грудью на столъ и закрывалъ лицо руками. Тихія, судорожныя всхлипыванія и вздрагиванія его спины доказывали, что онъ неутѣшно рыдаетъ.

— Г. Преле, — сказалъ Отто, когда вышла изъ комнаты кельнерша, прибѣжавшая на звонъ разбитой посуды. — Г. Преле! хотите ли вы дѣйствительно послѣдовать совѣту, истекающему изъ чистаго сердца?

Словолитчикъ медленно поднялъ покраснѣвшее лицо.

— Ну? — тихо спросилъ онъ.

— Поговорите съ самою Аделью спокойно и безъ малѣйшаго слѣда раздраженной ревности. Дѣвушка, повидимому, не догадывается о вашихъ чувствахъ въ ней. Скажите ей, что вы ее любите, объясните ваши честныя намѣренія и спросите, можете ли вы надѣяться. Надежда принадлежать честному, хорошему человѣку дѣйствуетъ иногда совершенно особенно на подобныхъ бабочекъ, какъ вы выражаетесь. Фрейленъ Адель еще такъ молода, такъ весело глядитъ на Божій міръ, что, несмотря на все, что я слышалъ, я не могу себѣ представить… Во всякомъ случаѣ, узнайте какъ можно скорѣе, что васъ ожидаетъ. Скажетъ она нѣтъ, тогда, конечно, вы должны немедленно уѣхать.

— Уѣхать! — повторилъ Преле. — Хорошо! Но прежде…

Онъ со злостью поднялъ кулакъ.

— Успокойтесь! — сказалъ Отто. — Силой въ этихъ дѣлахъ ничего не достигнешь.

— Ахъ, что! — вскричалъ Преле въ новомъ приступѣ бѣшенства. — Это вѣчныя слова тѣхъ, кто обѣщаетъ намъ золотыя горы и ничего не въ состояніи дать. Горе, стыдъ и позоръ! Ради Бога, не поймите меня ложно, г. Вельнеръ! къ вамъ это не относится! Я говорю о вѣчномъ обнадеживаніи, откладываніи и глупомъ выжиданіи! Если бы это зависѣло отъ меня, я сейчасъ же положилъ бы конецъ всему этому безумію! Я собралъ бы нѣсколько тысячъ смѣльчаковъ, такихъ какъ я, громко крикнулъ бы: теперь конецъ вашему устройству, и уничтожилъ бы все, что воспротивилось.

Терзающія его несчастія привели его въ состояніе, когда онъ готовъ былъ уничтожить весь свѣтъ, а когда имъ овладѣвало подобное опьяненіе, онъ говорилъ невозможныя вещи, которыя, несмотря на дѣтски-наивное направленіе его идей, напоминали раскаты грома. Онъ говорилъ такъ громко, что молодые люди въ сосѣдней комнатѣ насторожили уши. Двое, изъ которыхъ одинъ, высокій, худой, называемый кельнершой «господинъ Артуръ», оказался сосѣдъ Эфраима Пельцера въ Золотомъ якорѣ въ Гернсхеймѣ, съ любопытствомъ подошли къ дверямъ.

— Я знаю этого, — прошепталъ Артуръ, кивая на Отто.

— Неужели? Какимъ образомъ?

— Я разскажу это послѣ. Молчи теперь.

Грубая сила, сказавшаяся въ словахъ Преле, а еще больше въ его тонѣ и жестахъ, произвела на Отто такое же дѣйствіе, какъ передъ этимъ ослѣпительная рѣчь Леопольда Мейнерта.

— Другъ мой, — вскричалъ онъ, восторженно протягивая руку, — то, что вы теперь говорите, можетъ быть, составляетъ тайну нашего вѣка! Конечно, освобожденіе придетъ иначе, чѣмъ вы мечтаете, но я, Отто Вельнеръ, я говорю вамъ: оно должно придти, оно придетъ! И я первый, несмотря на опасности, когда понадобится, даже если бы это было моею погибелью, я буду отстаивать права народа! Теперь идемте!

Они заплатили по счету и молча удалились.

— Опасные молодцы! — сказалъ одинъ изъ прикащиковъ, когда дверь захлопнулась. — То, что они болтали, было à la Мейнертъ!

— Я знаю этого г. Вельнера! — вскричалъ Артуръ. — Замѣчательный скандалистъ! Въ Гернсхеймѣ за обѣдомъ онъ побранился почти со всѣмъ столомъ!

— Вельнеръ… Вельнеръ! — произнесъ первый. — Я читаю все, что печатается о соціалъ-демократахъ; но это имя мнѣ еще до сихъ поръ не встрѣчалось.

— Ты, впрочемъ, правъ, — сказалъ Артуръ. — Когда, откинувъ голову и протянувъ руку, онъ смотрѣлъ впередъ, онъ былъ похожъ на Мейнерта. Я его слышалъ недавно въ Гернсхеймѣ, но съ меня было достаточно! Слишкомъ глупо! «Если понадобится, я первый… Если бы это было моей погибелью!.. Я хочу отстаивать права народа!… Свобода!…» Удивительно, какъ одинъ всегда копируетъ другаго.

— Много ты понимаешь въ этомъ! — вскричалъ толстый блондинъ съ красными руками. — Подожди еще разсуждать! Можетъ быть, именно тотъ, о которомъ ты теперь распространяешься, перетряхнетъ по своему всю Европу! Ну, продолжай, иначе съ твоею болтовней проиграешь партію.

Онъ передалъ кельнершѣ свой пустой стаканъ и взялъ въ руки кій.

Глава XIII.

На слѣдующій день Отто понинулъ редакцію около шести часовъ. Празднество помолвки Камиллы и Эриха фонъ-Тиллихау-Засницъ было назначено въ восемь часовъ. Отто волновался, какъ дѣвушка, въ первый разъ собирающаяся на балъ; кромѣ того, ему предстояло сдѣлать нѣсколько покупокъ, довольно непріятныхъ, такъ какъ приходилось быть очень разсчетливымъ; его скромнаго жалованья едва хватало до конца мѣсяца, а великолѣпный галстухъ, изящное бѣлье, тонкія перчатки, купленные передъ визитомъ къ Лербаху, были дорогими пріобрѣтеніями.

Изъ редакціи онъ направился въ улицу Луизы, гдѣ находились самые лучшіе и извѣстные магазины. У самой модной перчаточницы онъ купилъ двѣ пары лайковыхъ перчатокъ; съ осторожностью матери, укладывающей ребенка въ постель, спряталъ онъ ихъ въ боковой карманъ пальто. Потомъ онъ зашелъ въ магазинъ гг. Туссена и Герольда. Случайно вышло такъ, что обратившаяся къ нему продавщица была Адель Якоби. Съ обворожительнымъ лукавствомъ спросила она, что ему угодно, и подала требуемое.

Отто припомнилъ встрѣчу съ обезумѣвшимъ отъ ревности Преле и подумалъ, что представляется удобный случай кое-что узнать.

— Вчера вы были въ театрѣ? — спросилъ онъ равнодушнымъ тономъ.

Дѣвушка слегка поблѣднѣла: такъ неожиданъ былъ вопросъ. Передъ Отто она чувствовала тайный страхъ, можетъ быть уже потому, что она замѣтила, какъ симпатично относится онъ къ Эммѣ. Если Отто узналъ? Отъ него узнаетъ и Эмма, а передъ Эммой Адели было бы страшно совѣстно. Ни о комъ другомъ она не подумала; даже сама тетка не внушала ей особеннаго уваженія, но Эмма… нѣтъ, это невозможно! Эима ни въ какомъ случаѣ не должна знать, что ея кузина сидѣла въ ложѣ съ г. Сунтгельмомъ и потомъ въ маленькомъ кабинетикѣ въ Hôtel de Rhin ѣла устрицы и пила шампанское. Въ сущности, фрейленъ Адель была такъ невинна! Все это сдѣлалось само собою, она не знала, какъ и зачѣмъ. А ничего дурнаго, вѣдь, не было! Ничего, положительно ничего! Было почти то же, что и въ прошлое воскресенье, когда баронъ угощалъ ее хересомъ. Тогда онъ два или три раза взялъ ее за руку. Теперь же… о, она не позволила этого! Онъ долженъ-былъ скромно сидѣть, какъ школьникъ въ классѣ, и могъ только подливать ей вина и послѣ устрицъ заказать куропатку съ трюфелями.

Все это съ быстротою молніи промелькнуло въ ея хорошенькой головкѣ.

— Я? — переспросила она, раскрывая какой-то картонъ.

— Конечно, — продолжалъ Отто увѣренно. — Преле видѣлъ васъ.

— Это, вѣроятно, ошибка, — съ улыбкой отвѣтила Адель, уже вполнѣ владѣя собой. — Что же вы выберете? Вотъ самое элегантное и модное: г. фонъ-Тиллихау, женихъ фрейленъ Камиллы, купилъ вчера полдюжины.

Она подала ему тоненькій носовой платокъ съ пестрою каймой, бывшій въ то время въ большой модѣ.

— Да? — спросилъ Отто, немного смущенный рѣзкимъ переходомъ Адели. — Развѣ г. фонъ-Тиллихау самъ дѣлаетъ покупки?

— Съ разборомъ, — отвѣтила Адель съ важностью. — Къ намъ приходитъ онъ самъ. Ну, а теперь рѣшайтесь! Вонъ… видите, у насъ сегодня опять какъ въ голубятнѣ!

Она указала на дверь, гдѣ снова толпилась публика.

— Отлично, — продолжала она, когда Отто поспѣшно взялъ платокъ. — Этотъ? Я заверну вамъ. Надушите его хорошенько а высуньте кончикъ изъ кармана, вы навѣрное одержите тогда побѣды. Пожалуйста, вонъ касса.

Начертивъ на бумажкѣ какіе-то значки, она подала Отто. Онъ направился въ кассѣ и убѣдился, что у г. фонъ-Тиллихау-Засницъ очень дорогіе платки.

Когда онъ вышелъ, ему вдругъ вспомнились слова доктора Лербаха, что въ домѣ совѣтника любятъ играть въ карты. Что, если одинъ изъ милліонеровъ пригласитъ его играть четвертымъ? Въ его глазахъ каждый гость Дюренскаго дома былъ милліонеромъ. Боже мой, удивительное удовольствіе съ улыбающеюся миной проиграть двѣ, три тысячи марокъ и потомъ пробормотать избитую фразу, что съ собой нѣтъ денегъ! Послѣ ужина назначенъ балъ… Балъ! Теперь только въ первый разъ онъ подумалъ, какъ, должно быть, пріятно при звукахъ музыки носиться по паркету ярко освѣщенныхъ залъ, держа въ рукахъ живой цвѣтокъ, нѣчто очаровательно-таинственное, состоящее изъ блеска ослѣпительныхъ плечъ, сверкающихъ глазъ и переливающихся разноцвѣтными огнями брилліантовъ. Но онъ зналъ впередъ: это счастіе не для него. Онъ долженъ играть, играть. О, онъ уже чувствуетъ, какъ на него надвигаются карты, какъ враждебныя арміи опустошаютъ его кошелекъ, все похищаютъ и вынуждаютъ въ жалкому признанію: у меня нѣтъ ничего!

Онъ вернулся домой сильно разстроенный. Изъ комнаты словолитчика доносились элегическіе звуки гармоники. Если эти звуки выражали настроеніе ихъ исполнителя, то вчерашняя буря совершенно улеглась; слѣдовательно, нѣтъ надежды, что Преле обратится въ дѣвушкѣ съ рѣшительнымъ вопросомъ. «Ахъ, я не въ силахъ тебя покинуть», — рыдали жалобные аккорды; казалось, что слышались вздохи дѣвушки, скучающей о своемъ возлюбленномъ.

Отто отыскалъ спички и зажегъ лампу. Когда лучъ ея освѣтилъ его маленькую скромную комнатку, молодому человѣку представилось, какъ будто онъ освѣщаетъ комнату арестанта. Взглядъ его упалъ на кровать. На ней лежали старательно вычищенная его черная пара, рубашка, новый цилиндръ и бѣлоснѣжный галстухъ, завернутый въ розовую папиросную бумагу.

Отто при видѣ всего этого испытывалъ странное чувство, которое баронъ фонъ-Тиллихау-Засницъ нашелъ бы и непонятнымъ, и смѣшнымъ. Но тотъ, кто вглядѣлся бы поглубже, тотъ понялъ бы это странное настроеніе. Прежде всего Отто охватили воспоминанія. Картина бѣднаго, бюргерскаго, исполненнаго вѣяніемъ заботливой любви, родительскаго дома; тихое, отдаленное, счастливое дѣтство, ласковые глаза давно умершей матери. Потомъ передъ нимъ возсталъ образъ серьезнаго, глубокомысленнаго человѣка, его дорогаго отца, загадочное завѣщаніе котораго, какъ святыня, хранилось здѣсь, въ его коммодѣ. Къ этимъ воспоминаніямъ примѣшалось еще другое: пріятное чувство, что и въ этомъ хаотическомъ водоворотѣ столицы онъ не совершенно одинокъ, что и здѣсь принимаютъ участіе въ его радостяхъ и надеждахъ, что ясно доказывала ему эта заботливость.

Пришла г-жа Лерснеръ узнать, не нужно ли еще чего-нибудь Отто Вельнеру. Отто, указывая на кровать, назвалъ ее образцомъ замѣчательной хозяйки; она засмѣялась и замѣтила, что онъ обращается не по тому адресу; все это сдѣлала ея дочь Эмма.

Отто торопился. Въ половинѣ восьмаго онъ, совсѣмъ готовый, стоялъ внизу въ залѣ. Г-жа Лерснеръ одернула ему немного фракъ и помогла одѣться; пожавъ руку хозяйки, онъ пѣшкомъ направился къ совѣтнику. Случилось такъ, что въ гардеробной онъ встрѣтился съ докторомъ Лербахъ. Адвокатъ осмотрѣлъ его съ ногъ до головы взглядомъ знатока, кивнулъ головой и сказалъ довольнымъ таномъ:

— A la bonne heure! Вѣроятно, вы рѣшили сегодня заткнуть за поясъ всѣхъ франтовъ нашей золотой молодехи. Я подразумѣваю — вашею внѣшностью; что касается вашихъ талантовъ, это само собой разумѣется. Нечего вамъ краснѣть, какъ будто бы я сказалъ глупость! Знаете, какой у васъ самый большой недодостатокъ? Вы слишкомъ скромны! Кто хочетъ въ наше время добиться извѣстности, тотъ долженъ нѣчто изображать изъ себя. Войдите какъ юный богъ, и свѣтъ преклонится передъ вами. Подождите, галстухъ немного кривъ; въ художественномъ произведеніи всякая линія имѣетъ значеніе.

Онъ прикоснулся къ его галстуху и что-то поправилъ, потомъ, захвативъ со стола свой клякъ, онъ дружелюбно взялъ Отто подъ руку, какъ отецъ, ведущій застѣнчиваго сына.

— Идемте, — сказалъ онъ, — мнѣ надо зайти за женой.

Такъ прошли они по корридору, гдѣ уже тѣснилась толпа гостей. Молодыя дамы и дѣвушки въ роскошныхъ туалетахъ выходили изъ широкой двери уборной, гдѣ онѣ снимали накидки и капюшоны, къ ожидающимъ ихъ мужьямъ, отцамъ и братьямъ. Прошло минутъ пять, прежде чѣмъ показалась на порогѣ Люцинда. Отто низко поклонился, чтобы скрыть охватившее его смущеніе при видѣ этой чарующей красоты. Люцинда, какъ и тогда въ Оберхорхгеймскомъ лѣсу, была вся въ бѣломъ, но не въ простомъ домашнемъ платьѣ, а въ дорогомъ бальномъ туалетѣ. Волосы ея украшала діадема изъ брилліантовыхъ звѣздъ такой искусной работы, что, казалось, будто на голову сіяющей красотой снѣжной королевы упали кристальныя хлопья и, повинуясь чарамъ своей повелительницы, сплелись въ корону. Колье такой же работы обвивало ея шею. Эта встрѣча была рѣшительною для Отто. Онъ почувствовалъ, что онъ безумно, страстно любитъ ее; что онъ полюбилъ ее съ первой минуты, когда увидалъ въ тихомъ лѣсу. Вмѣстѣ съ этимъ признаніемъ онъ почувствовалъ страхъ, предчувствіе неодолимыхъ преградъ, скрытую ненависть къ самому себѣ. Онъ вздрогнулъ, когда докторъ Лербахъ съ своимъ обычнымъ добродушіемъ обратился къ нему:

— Какъ нравится вамъ это платье à la Минерва? Не правда ли, просто и оригинально? Моя идея, одобренная моею повелительницей! Я люблю, чтобы и въ туалетѣ женщины была идея.

Люцинда поклонилась молодому человѣку съ обычною сдержанностью. При словахъ мужа по губамъ ея пробѣжало почти неуловимое выраженіе неудовольствія. Докторъ Лербахъ предложилъ ей руку и они поднялись въ верхній главный салонъ. Отто шелъ за ними, подавленный волнующими его чувствами. Какъ во снѣ, поклонился онъ г-жѣ фонъ-Дюренъ, стоящей у входа среди группы оживленно болтающихъ гостей и слишкомъ занятой для того, чтобы удостоить секретаря редакціи Колокола чѣмъ-нибудь больше легкаго наклоненія головы. Тотъ же холодный пріемъ встрѣтилъ онъ со стороны совѣтника. Камилла же, не видавшая Отто съ Оберхорхгейма, такъ дружески протянула ему руку, что г. фонъ-Тиллихау-Засницъ, стоящій рядомъ съ невѣстой, долженъ былъ не менѣе любезно обойтись съ нимъ. Отто высказалъ пожеланіе счастья, стараясь скрыть тѣнь ироніи. Впрочемъ, г. фонъ-Тиллихау былъ такъ внимателенъ къ Камиллѣ, такъ ухаживалъ за ней, что Отто задалъ себѣ, наконецъ, вопросъ, не ошибочно ли онъ судилъ объ этомъ свѣтскомъ франтѣ. Громадная пріемная зала все больше и больше наполнялась шуршащими шлейфами, бѣлыми галстухами и блестящими мундирами. Лакеи въ ливреяхъ обносили чай. Отто обмѣнялся нѣсколькими фразами вѣжливости съ докторомъ Вольфомъ, который сейчасъ же былъ окруженъ тремя или четырьмя не очень молодыми дамами и равнодушно выслушивалъ цѣлый потокъ глупой лести. Немного далѣе раздавался громкій басъ Соломона, распространявшагося о политикѣ; наконецъ, его собесѣдникъ отошелъ отъ него съ горько-сладкою улыбкой. Профессоръ Соломонъ подошелъ къ Отто, крѣпко пожалъ ему руку и незамѣтно отвелъ въ сторону.

— Ну, — спросилъ онъ, — какъ вамъ здѣсь нравится? Поражающая роскошь! И къ этому еще сознаніе: все это ты самъ пріобрѣлъ, все это плоды твоихъ личныхъ способностей, какъ въ данномъ случаѣ у г. Дюрена! Что вы думаете?

— Я думаю, — замѣтилъ Отто, — что эти плоды черезъ-чуръ обильны. Есть тысячи людей, такихъ же талантливыхъ и такихъ же неутомимыхъ, которые, однако…

— Вы правы! Успѣхъ, подобный тому, какого добился г. фонъ-Дюренъ, всегда дѣло счастія. Я признаю, что наши экономическія отношенія не вполнѣ соотвѣтствуютъ идеаламъ, составленнымъ философами. Вѣрьте мнѣ, молодой человѣкъ, путь къ богатымъ результатамъ не безъ терній, какъ вы себѣ представляете. Видите ли, — онъ понизилъ голосъ до тихаго шепота, — и фирма Дюренъ имѣла свои тяжелыя минуты. Это, впрочемъ, не секретъ. Пять или шесть лѣтъ тому назадъ случились несчастія, едва не повергшія въ прахъ все это гордое зданіе. Въ то время даже воробьи на крышахъ щебетали, что фирма А. X. Дюренъ въ пасхальную ярмарку не уплатила двумъ бумажнымъ фабрикамъ 150 тысячъ. Въ книгопродавческомъ кружкѣ уже дѣлили добычу, ожидали не далѣе какъ черезъ три мѣсяца полнаго разоренія. Но кризисъ миновалъ благополучно. Если бы случилась тогда катастрофа, то совѣтникъ не только потерялъ бы плоды двадцати лѣтняго труда, но, кромѣ того, лишился бы и родительскаго наслѣдства, бывшаго и раньше, чѣмъ онъ началъ работать, достаточнымъ для безбѣднаго существованія. Не правда ли, сомнительная награда за двадцатилѣтній трудъ? Но оставимте это.

Онъ съ достоинствомъ пошелъ дальше. Отто подошелъ въ мраморному вамину и сталъ разсматривать публику. Нѣкоторыя молодыя дамы въ роскошныхъ бальныхъ туалетахъ вызывали его симпатію; красивая игра блестящихъ вѣеровъ, привѣтливое наклоненіе украшенныхъ цвѣтами головокъ привлекали его вниманіе. Онъ видѣлъ, какъ одна изъ нихъ обернулась къ Соломону; она улыбнулась, ея зубки блестѣли, какъ слоновая кость, на щечкахъ показались двѣ очаровательныя ямочки. И, все-таки, Отто говорилъ, что ни одна не можетъ сравняться съ Люциндой Лербахъ. Онъ искалъ ее. Вонъ въ дальнемъ углу сидитъ она, облокотившись на спинку рѣзнаго кресла; ее окружаетъ дюжина пожилыхъ и молодыхъ мужчинъ, жадно старающихся добиться улыбки, взгляда или хоть привѣтливаго слова. Но она все также холодно-равнодушна въ своей недоступной мраморной красотѣ; когда она прикрыла лицо вѣеромъ, Отто былъ убѣжденъ, что она маскируетъ тайный зѣвокъ. Это открытіе исполнило его восторгомъ. Онъ не вынесъ бы, если бы лицо Люцинды выказало кому-нибудь хоть тѣнь расположенія. Онъ стоялъ, увлеченный игрой своего воображенія, когда его неожиданно ударилъ по плечу докторъ Лербахъ.

— Послушайте, — сказалъ онъ въ полголоса. — Я задался цѣлью… Вы должны проникнуть въ самое сердце общества, за обѣдомъ вы будете сидѣть по близости отъ вліятельныхъ лицъ… я хочу сказать: г. фонъ-Сунтгельма. Я, впрочемъ, не очень восторгаюсь барономъ, онъ un vieux beau и довольно легкомысленный, но, вѣдь, это для насъ безразлично. Онъ богатъ, старшаго рода и пріятный собесѣдникъ: этого достаточно для того, чтобъ играть роль. И, чтобы пробить себѣ дорогу, не безполезно знакомство съ подобными людьми. Да и кромѣ него цѣлый рядъ другихъ личностей. Однимъ словомъ, я предупредилъ свою жену, что вы будете ея кавалеромъ за столомъ. Для васъ въ этомъ та выгода, не принимая во вниманіе удовольствіе имѣть дамой мою жену, что вы получите одно изъ лучшихъ мѣстъ въ центрѣ семьи. Безъ отговорокъ, милый другъ! Пускай люди думаютъ, что это дерзость съ вашей стороны.

— Вы слишкомъ добры, — пробормоталъ Отто.

Адвокатъ не далъ ему времени распространиться.

— Теперь, прежде всего, — сказалъ онъ, беря Отто подъ руку, — пойдемте туда, къ старой гвардіи. Я долженъ представить васъ, съ молодежью же вы познакомитесь послѣ ужина. Вонъ видите, та дама, лѣтъ за пятьдесятъ, съ трясущимися макаронами-локонами и худымъ лицомъ, это баронесса Элеонора фонъ-Сунтгельмъ, супруга барона Анастасія. А, вы уже знаете ее? По виду? Хорошо. Господинъ, съ которымъ она говоритъ теперь, — немолодой, съ глупѣйшею бахромой на лбу; его вы видѣли въ Оберхорхгеймѣ; зовутъ его Куртъ Эвальдъ; онъ поэтъ не изъ крупныхъ, за то его отецъ милліонеръ… А тотъ, другой, съ огромною голою головой, это одинъ изъ популярнѣйшихъ романистовъ, докторъ Кейзеръ, предсѣдатель литературнаго клуба. Направо отъ него маленькій безбородый мужчина; это прославленный либеральный депутатъ Лоббингъ, хорошій ораторъ и замѣчательный игрокъ въ вистъ. Онъ несчастливъ въ любви, такъ какъ его жена безжалостно притѣсняетъ храбраго защитника народныхъ правъ. Рядомъ съ нимъ воинственная фигура съ привѣтливымъ, умнымъ лицомъ; это его превосходительство генералъ фонъ Клерво. Ну, а вотъ идетъ великолѣпный баронъ Анастасій… Онъ обращается теперь къ доктору Кейзеру. Не правда ли, настоящій меценатъ?

Отто съ волненіемъ узналъ въ баронѣ таинственнаго человѣка, преслѣдовавшаго его въ прошлое воскресенье до Песковъ. Тогда онъ не придалъ особеннаго значенія этому факту, но въ связи съ неожиданнымъ письмомъ къ Родериху Лунду было о чемъ подумать. Во всякомъ случаѣ, Отто рѣшилъ разыграть полнѣйшую невинность. Поэтому онъ скрылъ отъ Лербаха встрѣчу на площади.

Они перешли на другой конецъ залы. Черезъ минуту Отто очутился въ кругу избраннаго общества. Тономъ, выражающимъ личную рекомендацію, назвалъ докторъ Лербахъ имя молодаго человѣка, а тотъ, кого представляетъ докторъ Лербахъ, заранѣе можетъ быть увѣренъ въ вѣжливомъ вниманіи. Особенно любезно встрѣтило молодаго человѣка пергаментное лицо баронессы. Ея сѣрые орлиные глаза узнали секретаря редакціи. Можетъ быть, она надѣялась, что въ любимцѣ адвоката она пріобрѣтетъ одинъ изъ тѣхъ «юныхъ талантовъ», въ которыхъ она такъ нуждалась въ интересахъ общественнаго блага.

Въ то время, какъ Элеонора фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое разговаривала съ Отто съ большимъ оживленіемъ, баронъ, ея мужъ, стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ, нервно крутя свои искусно окрашенные усы. То, что поразило его въ прошлое воскресенье, дѣйствовало на него теперь еще сильнѣе. Его губы слегка дрожали.

— Ободрись, Анастасій! — говорилъ онъ самому себѣ. — Вѣдь, не логично такъ волноваться изъ-за того, что ты видишь здѣсь, у совѣтника, человѣка, ѣздящаго въ экипажѣ Лербаха. Вѣдь, это же такъ естественно! Зачѣмъ же это глупое біеніе сердца, эта нервная дрожь, это странное ощущеніе въ спинѣ? Все это еще такъ полно сомнѣній, да и если даже… ты уже предупрежденъ и можешь всегда предотвратить…

И Анастасій фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое съ искусствомъ истиннаго дипломата успокоилъ свои мрачныя чувства. Равнодушно-вѣжливо поклонился онъ, когда Лербахъ представилъ ему молодаго человѣка; только изъ-подъ полуопущенныхъ вѣкъ блеснулъ на Отто взглядъ, такой же испытующій, какъ у лисицы, зачуявшей стаю собакъ.

Глава XIV.

Между тѣмъ, хозяйкѣ доложили, что кушать подано. Во всѣхъ группахъ началась суета муравейника. Г. фонъ-Дюренъ, серьезный и молчаливый, какъ всегда, велъ баронессу Элеонору фонъ-Сунтгельмъ, генералъ Клерво шелъ съ супругой совѣтника и всѣ остальные парами направились черезъ вторую гостиную въ столовую. Отто какъ во снѣ чувствовалъ руку Люцинды на своей; онъ не рѣшался взглянуть на нее и едва дышалъ. Среди разнообразныхъ звуковъ, голосовъ и шаговъ, окружающихъ его, онъ слышалъ только легкое шуршаніе ея шелковаго платья, онъ видѣлъ ее, хотя взглядъ его не отрывался отъ пола; онъ могъ нарисовать каждую линію ея стройной фигуры, ея прекраснаго лица. Люцинда повернула немного голову и разсѣянно глядѣла изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ. Вонъ ея сестра Камилла; улыбаясь и съ раскраснѣвшимися щечками смотритъ она на жениха. Люцинда не чувствовала симпатіи въ Эриху фонъ-Тиллихау; тонкимъ чутьемъ умной женщины она угадывала непостоянство его характера. Но теперь, когда горячее сопротивленіе ея и матери было побѣждено расположеніемъ отца и неотступными просьбами Камиллы, Люцинда думала, что она должна перемѣнить свое мнѣніе и хоть отчасти раздѣлить розовыя мечты сестры. Счастье, такъ очевидно свѣтившееся въ глазахъ Камиллы, разбивало всѣ скептическія соображенія. Но въ душѣ Люцинды видъ этого счастья отразился сегодня въ первый разъ страннымъ волненіемъ; точно она внезапно отдернула занавѣсъ храма, считаемаго до сихъ поръ пустымъ, и увидала въ блескѣ небеснаго солнца отвергнутое божество.

Ея грудь высоко поднималась, легкій вздохъ слетѣлъ съ полуоткрытыхъ губъ. Потомъ она быстро отвернулась въ другую сторону.

Улыбка горькаго удовлетворенія скользнула по ея губамъ, когда она увидала недалеко отъ себя Анну Форенштедтъ, жену члена медицинскаго совѣта. Люциндѣ было хорошо извѣстно, что передавала городская хроника о дурныхъ отношеніяхъ моднаго врача къ нелюбимой женѣ. Люцинда знала, какъ невыносимо страдала г-жа Форенштедтъ, и до сихъ поръ она чувствовала въ ней состраданіе; теперь же къ этому чувству прибавилось нѣкоторое довольство — сознаніе, какъ завидна ея судьба въ сравненіи съ судьбой этой несчастной женщины.

Три столовыя, раздѣленныя широкими арками, имѣли одинъ общій столъ. Блескъ серебра, игра хрусталя, множество цвѣтовъ и растеній, безчисленные огни, — все это обѣщало то, что французы называютъ «un diner royal». И сами комнаты съ роскошными портьерами, разрисованными потолками опьяняющимъ образомъ дѣйствовали на Отто. И среди этого великолѣпія самое великолѣпное — дама въ бѣломъ, сіяющая звѣздами и красотой. Отто дѣйствительно необходимо было немного придти въ себя. Чтобы набраться смѣлости, онъ залпомъ выпилъ стаканъ крѣпкаго вина, которое обносилъ теперь слуга. Онъ былъ отчасти благодаренъ барону Анастасію фонъ-Сунтгельмъ, сидящему рядомъ съ Люциндой справа, за то, что онъ, дѣля богатыя сокровища своихъ любезностей между собственною дамой и дамой Отто Вельнера, обмѣнялся съ Люциндой нѣсколькими фразами и вывелъ его изъ необходимости сейчасъ же начинать разговоръ. Отто воспользовался промежуткомъ, чтобы взглянуть, кто его сосѣди. Его vis-à-vis былъ генералъ Клерво съ г-жею фонъ-Дюренъ. Рядомъ съ ней сидѣлъ, какъ всегда веселый и любезный, счастливый женихъ Эрихъ фонъ-Тиллихау съ своею Камиллой. Потомъ какой-то важный чиновникъ, дядя жениха; рядомъ съ этимъ дядей дрожали макаронные локоны баронессы Элеоноры фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое; дальше ея кавалеръ, совѣтникъ фонъ-Дюренъ.

Дѣйствительно, Отто, молодой, неизвѣстный секретарь редакціи, находился въ избранномъ обществѣ и если онъ правильно понимаетъ нѣмой вопросъ во взглядѣ г. фонъ-Дюрена, то очевидно, что хозяинъ дома находитъ это странное размѣщеніе не только удивительнымъ, но даже неприличнымъ. Въ душѣ Отто уже шевельнулось было мучительное чувство, когда ему привѣтливо улыбнулось радостно-взволнованное лицо адвоката, сидящаго отъ него черезъ два мѣста налѣво. «Ободрись, — говорила эта улыбка, — не смущайся окружающими тебя! Я, твой другъ и благодѣтель, хочу этого, и мое ужь дѣло разговаривать съ ними!»

Черезъ минуту Отто оживленно бесѣдовалъ съ женой этого прекраснаго человѣка. Люципда говорила мало; но только она одна умѣла своею манерой слушать придавать крылья краснорѣчію своего собесѣдника. Онъ совершенно пересталъ смущаться; даже то обстоятельство, что Анастасій фонъ-Сунтгельмъ незамѣтнымъ образомъ внимательно прислушивается, было для него безразлично. Рядомъ съ охватившимъ его блаженствомъ всякій другой интересъ потерялъ значеніе. Онъ не замѣчалъ даже нѣжныхъ звуковъ музыки. Только когда внезапно оборвались послѣдніе звуки, онъ очнулся.

Г. фонъ-Дюренъ всталъ. Въ короткихъ словахъ привѣтствовавъ гостей, онъ оффиціально провозгласилъ всѣмъ извѣстную тайну, что поводомъ къ сегодняшнему торжеству служитъ помолвка его дочери Маріи-Элеоноры-Камиллы съ барономъ Альбертомъ-Эрихомъ фонъ-Тиллихау-Засницъ. Когда онъ кончилъ, то сейчасъ же поднялся докторъ Лербахъ, провозглашая тостъ за здоровье жениха и невѣсты. Онъ съ величайшимъ искусствомъ справился съ этою задачей; слова его звучали такъ тепло, такъ искренно, что произвели болѣе глубокое впечатлѣніе, чѣмъ всегдашніе подобные тосты. Г-жа фонъ-Дюренъ приложила въ глазамъ носовой платокъ, совѣтникъ сурово смотрѣлъ впередъ, Камилла сіяла, женихъ казался искренно взволнованнымъ. Живыми красками нарисовалъ Лербахъ счастіе семейной жизни, — единственное счастіе, дающее сердцу полное и истинное удовлетвореніе; выразилъ значеніе этой минуты, надежды родителей и пожеланія друзей. Всякій, даже не знающій жизни Лербаха, могъ сейчасъ же вывести, что человѣкъ, говорящій это, вполнѣ довольный человѣкъ, лично испытавшій то мирное семейное счастіе, которое прославляли его уста.

Лербахъ закончилъ такою возбуждающею фразой, что крики «ура!» слившіеся съ заигравшею музыкой, были выраженіемъ истиннаго воодушевленія.

Послѣ того, какъ утихла эта буря, женихъ съ невѣстой обошли нѣкоторыхъ пожилыхъ мужчинъ и дамъ, благодаря за пожеланія счастія. Молодежь во время криковъ «ура!» вставала и подходила съ поздравленіемъ. Отто былъ въ сомнѣніи, не слѣдуетъ ли и ему предложить руку своей дамѣ и довести ее, но онъ не рѣшился. Такимъ образомъ, онъ былъ въ нерѣшительности до той самой минуты, пока не подошли Тиллихау и Камилла.

Въ то время, какъ онъ чокался съ Тиллихау, вѣжливѣе и любезнѣе чѣмъ когда-либо, такъ что баронъ былъ, повидимому, пріятно тронутъ, сестры съ нѣжностью обнимались. Когда Люцинда сѣла, то Отто показалось, что глаза ея были влажны, но вслѣдъ за этимъ черты молодой женщины необыкновенно оживились. Съ кокетствомъ, съ веселымъ остроуміемъ отвѣтила она на какой-то вопросъ барона Анастасія.

Когда Тиллихау и Камилла снова сѣли, всеобщее настроеніе все болѣе и болѣе оживлялось. Его превосходительство генералъ Клерво провозгласилъ тостъ за здоровье родителей невѣсты, депутатъ Лёббингъ, дядя жениха, редакторъ, въ стихахъ, за дамъ, профессоръ Соломонъ — за дальнѣйшее преуспѣяніе великихъ предпріятій, которымъ далъ жизнь глава славной фирмы. Всѣ эти тосты не встрѣчали со стороны Отто ни малѣйшаго сочувствія. Несмотря на превосходное бургондское, котораго онъ выпилъ довольно много, несмотря на слѣдовавшій затѣмъ дорогой рейнвейнъ и на призываемую имъ силу воли, онъ находился въ странномъ состояніи безучастія ко всему, что не касалось Люцинды. Онъ пропускалъ предлагаемыя кушанья, хотя съ начала обѣда ни до чего еще не дотронулся. На робкія замѣчанія своей сосѣдки слѣва, бѣлокурой докторши Форенштедтъ, онъ отвѣчалъ разсѣянно, такъ разсѣянно, что Анна Форенштедтъ нѣсколько разъ сильно покраснѣла, причемъ трудно было различить, объясняетъ ли она эту разсѣянность невѣжливостью, или чѣмъ-нибудь болѣе пріятнымъ.

Докторъ Лербахъ, видѣвшій только, что Анна краснѣетъ, не зная отчего, шутя погрозилъ ему пальцемъ, какъ будто желая сказать: «Вѣдь, ты не надѣлаешь намъ бѣдъ?»

Около одиннадцати часовъ встали изъ-за стола. Общество парами снова возвратилось въ залы. Немного въ сторонѣ черезъ нѣсколько комнатъ были курильныя и игральныя комнаты. Съ началомъ бала кончились оффиціальныя рыцарскія обязанности относительно дамъ, приглашенныхъ на ужинъ; для полонеза выбирались новыя.

Послѣ того, какъ Отто разстался съ Люциндой, онъ раза два прошелся съ Соломономъ, случайно встрѣтившимся ему, по уставленнымъ цвѣтами корридорамъ и зашелъ, наконецъ, въ знаменитый Дюренскій зимній садъ. Отто и прежде слыхалъ отъ Соломона объ этомъ произведеніи искусства.

Дѣйствительно, зимній садъ былъ- великолѣпенъ и поражалъ богатствомъ замѣчательнѣйшихъ растеній.

Остальные гости, повидимому, предпочли звуки бальной музыки, дымъ сигаръ и карточные столы уже много разъ видѣннымъ алоэ и орхидеямъ. Докторъ Соломонъ тоже, можетъ быть, не отказался бы съ наслажденіемъ выкурить сигару, развалясь на одномъ изъ мягкихъ дивановъ курильной комнаты, если бы его не заманилъ въ корридоръ свѣжій воздухъ, а любовь къ объясненіямъ и показыванію не завлекла его дальше. Такимъ образомъ, они очутились одни среди таинственнаго полумрака пальмъ, лимонныхъ и лавровыхъ деревьевъ. Черезъ четверть часа Соломонъ собрался уходить; но Отто хотѣлъ насладиться тишиной этой роскошной тропической ночи еще нѣсколько мніутъ, безъ прозаическихъ разъясненій ученаго мужа. Поэтому онъ сказалъ:

— Идите! Я послѣдую за вами черезъ пять минутъ!

Когда профессоръ медленно удалился, Отто направился во вторую половину сада. Недалеко отъ входа онъ опустился на скамейку, вдыхая одуряющій запахъ гранатныхъ цвѣтовъ и магнолій, и, закрывъ глаза, унесся въ область фантазіи. Онъ не сознавалъ, долго ли онъ сидитъ здѣсь, когда сзади него за кустами послышались шепчущіе голоса, и насколько онъ могъ различить, одинъ мужской, другой женскій. Мужской, хотя онъ говорилъ и очень тихо, сейчасъ же показался ему знакомымъ, но напрасно онъ припоминалъ, кому изъ мужчинъ принадлежитъ этотъ голосъ; женскій голосъ не имѣлъ ничего характеристичнаго.

Честной натурѣ Отто ничего не было противнѣе невольнаго подслушиванья. Но отъ неожиданности и страннаго настроенія души онъ не сразу овладѣлъ собой; когда же онъ сообразилъ всю неловкость своего положенія, то было уже поздно.

Онъ рѣшилъ лучше подождать, пока они снова уйдутъ; съ той стороны долженъ быть другой выходъ, такъ какъ они пришли не изъ корридора, иначе Отто непремѣнно замѣтилъ бы ихъ.

— И такъ, ты послѣдуешь за мной? — говорилъ мужской голосъ съ выраженіемъ необыкновенной нѣжности. — Тебя не пугаетъ дальнее путешествіе и чужая страна?

— Ни капельки! — отвѣтилъ женскій голосъ. — Я люблю тебя и готова идти съ тобой вмѣстѣ хоть къ индійцамъ и самоѣдамъ. Устрой только такъ, чтобы поскорѣй!

— Какъ только возможно будетъ. Развѣ самъ я не сгораю отъ нетерпѣнія? Ты будешь богата, Фанни! Будешь жить, какъ принцесса! Слышишь, дорогая?

Еще нѣсколько минутъ продолжался разговоръ въ томъ же духѣ, прерываемый страстными поцѣлуями.

Наконецъ, дѣвушка сказала:

— Но теперь мнѣ надо идти! Непремѣнно! Балъ начался и я нужна въ уборныхъ. Прощай, сокровище мое! Иди смѣло по средней лѣстницѣ, тамъ не встрѣтитъ тебя ни одна душа!

Отто слышалъ, какъ влюбленная пара въ послѣдній разъ крѣпко поцѣловалась, потомъ шаги мужчины направились въ сторону.

Влюбленная Фанни подождала немного, пока шаги не стихли, и повернула къ стеклянной двери, ведущей въ первое отдѣленіе. Не дойдя еще до главной дорожки, она остановилась. Въ первомъ отдѣленіи раздались голоса. Вслѣдъ за этимъ двое мужчинъ подъ руку вошли въ полуотворенную стеклянную дверь. Это были Анастасій фонъ-Сунтгельмъ и Эрихъ фонъ-Тиллихау, счастливый женихъ.

Отто, нагнувшись сквозь вѣтки лавроваго дерева, ясно различилъ ихъ оживленныя виномъ лица.

— Вѣдь, это въ высшей степени интересно, милый Тиллихау, — замѣтилъ фонъ-Сунтгельмъ. — Извѣстный романтизмъ нельзя отнять отъ этого маленькаго приключенія. Быть раненымъ, защищая дамъ, что можетъ быть интереснѣе для молодаго человѣка? Признаюсь, этотъ Отто Вельнеръ мнѣ чрезвычайно симпатиченъ. Не знаете вы подробностей его прошедшаго?

Тиллихау что-то разсѣянно отвѣтилъ.

Въ боковой дорожкѣ за стволомъ огромной пальмы онъ замѣтилъ хорошенькую Фанни. Онъ незамѣтно повернулъ барона Анастасія назадъ; тотъ настаивалъ и спрашивалъ дальше, на Отто не могъ разобрать его тихихъ словъ. Они достигли перваго отдѣленія; однообразно скрипѣли ихъ шаги по песку.

Фанни, между тѣмъ, не трогалась съ мѣста. Только что она хотѣла быстро скользнуть въ корридоръ, какъ ее снова остановилъ какой-то шорохъ. Въ стеклянныя двери вошелъ г. фонъ-Тиллихау, на этотъ разъ одинъ. Онъ быстро направился прямо къ ней.

— Наконецъ-то я тебя поймалъ, маленькій бѣсенокъ! — прошепталъ онъ, схватывая обѣими руками ея голову. — Что это значитъ? Прежде ты не могла наглядѣться на меня, а теперь измѣнилась! Сейчасъ же проси извиненія, плутовка, и искупи вину какъ слѣдуетъ!

— Г. баронъ, но подумайте… Если узнаетъ барышня…

— Это мое дѣло. Поцѣлуй въ честь; ты знаешь, вѣдь, поговорку!

— Ахъ, я такъ боюсь… Оставьте меня, г. фонъ-Тиллихау. Нѣтъ, это невозможно.

— Вотъ видишь, какъ это просто дѣлается, — отвѣтилъ баронъ.

Отто второй разъ имѣлъ удовольствіе слышать звукъ поцѣлуя; второй, третій доказывали, что Фанни не особенно сопротивляется.

— Такъ, дитя мое, — сказалъ вѣроломный женихъ. — Къ чему цвѣли бы твои алыя губки, если бы нельзя было сорвать этотъ цвѣтовъ? Послушай, что, если устроить намъ завтра свиданіе гдѣ-нибудь въ улицѣ Принцессы?

— Невозможно! Завтра я цѣлый день занята и послѣ завтра. И потомъ, если барышня узнаетъ…

— Она не узнаетъ! И такъ, ты согласна. Чего же ты такъ спѣшишь?

— Мнѣ надо идти! Нѣтъ, нѣтъ, ни секунды больше! Ахъ, вы раздавите мнѣ пальцы! Оставьте! Вы ужйсно шалите, г. баронъ!

Съ этими словами она, какъ газель, побѣжала отъ него. Тиллихау смотрѣлъ ей вслѣдъ.

— Прелестная маленькая каналья! — шепталъ онъ, покручивая усы. — Если бы у моей Камиллы было въ половину столько живости… parbleu! Строго говоря, немного не хорошо, что я именно сегодня… Ну, она, вѣдь, не знаетъ и, слѣдовательно…

Напѣвая веселую мелодію Зуппе, онъ вышелъ изъ сада.

Отто поднялся. Онъ былъ глубоко взволнованъ и возмущенъ; ему хотѣлось догнать его и бросить въ лицо оскорбленіе или, не заботясь о скандалѣ, подойти въ ея родителямъ и крикнуть имъ: «вы продаете счастіе вашей дочери подлецу!» Но въ ту же минуту ему сдѣлалось стыдно. Опьяняющія мечты, навѣянныя на него Люциндой, показались ему низкимъ преступленіемъ. До сихъ поръ онъ съ наивностью ребенка, безъ сопротивленія, отдавался этому очарованію; теперь, при видѣ, чужой измѣны, онъ образумился. Передъ нимъ возсталъ серьезный и задумчивый образъ человѣка, выказывавшаго къ нему такое дружеское довѣріе, такое отеческое расположеніе, и его добрыя, правдивыя черты выражали тяжелый упрекъ. Развѣ онъ не согрѣшилъ уже тысячу разъ? Развѣ онъ не посягалъ на счастіе своего благодѣтеля? Отто разсѣянно бродилъ по заламъ. Его душевное потрясеніе заставило его забыть о томъ, надъ чѣмъ при другихъ обстоятельствахъ онъ глубоко бы задумался, — о странныхъ словахъ барона Анастасія фонъ-Сунтгельмъ. Въ первую минуту онъ былъ дѣйствительно озадаченъ. Онъ симпатиченъ барону Сунтгельмъ! Болѣе наглой лжи, — онъ чувствовалъ это, — никогда не было говорено. Неужели симпатія выражается въ злобно сверкающихъ глазахъ, нахмуренныхъ бровяхъ и нервномъ подергиваніи губъ? Но когда Отто вошелъ въ залу, гдѣ носились пары подъ звуки оглушительнаго вальса, онъ совершенно забылъ о загадочности этого непонятнаго человѣка. Только вина, которую онъ чувствовалъ на себѣ, давила его горящій мозгъ, какъ свинецъ.

Вотъ промчалась мимо него Люцинда въ объятіяхъ блестящаго офицера.

— Лейтенантъ фонъ-Клерво, сынъ генерала, — объяснилъ редакторъ Колокола.

Отто не спускалъ глазъ съ этой пары.

Высокая, мужественная, стройная фигура съ оживленнымъ лицомъ пробудила въ немъ всѣ мученія ревности и какъ ураганомъ унесла все благоразумное и хорошее, что онъ только что говорилъ себѣ. Все сильнѣе охватывала его страсть, все возрастающая страсть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, смутное предчувствіе ожидающихъ его несчастій.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.

Дѣло было утромъ въ началѣ ноября. Съ самаго дня помолвки дочери совѣтника Отто Вельнеръ жилъ отшельникомъ и не только ни разу не переступилъ порога дома г. фонъ-Дюрена или своего благодѣтеля, доктора Лербаха, но даже почти не бывалъ у своей гостепріимной хозяйки. Каждый вечеръ, подъ предлогомъ неотложной работы, послѣ чая онъ удалялся въ свою комнату, гдѣ предавался мрачнымъ мыслямъ или дѣлалъ безполезныя попытки продолжать свои литературныя занятія. Но ничего не выходило; онъ не въ состояніи былъ внимательно прочесть даже одной страницы, и только необходимость заставляла его механически исполнять секретарскія обязанности.

Въ то утро, о которомъ идетъ рѣчь, Отто сидѣлъ, по обыкновенію, въ редакціи и оканчивалъ письмо къ предсѣдателю литературнаго клуба, доктору Кейзеру. Содержаніе этого письма было очень затруднительно: надо было дать понять этому популярному писателю, что по уважительнымъ причинамъ его новый четырехтомный романъ Юмористическіе очерки не можетъ быть помѣщенъ въ Колоколѣ. Въ эту минуту въ дверь неожиданно раздались три хорошо знакомые удара и на порогѣ появился докторъ Соломонъ. Отто съ большимъ удовольствіемъ выслушалъ предложеніе профессора предпринять давно задуманное путешествіе по дюренскимъ владѣніямъ. Письмо было кончено, а все остальное можно было отложить до послѣ обѣда. Редакторъ Государственнаго права пошелъ впередъ по безконечному корридору, который, поворачивая въ концѣ флигеля, велъ черезъ главное зданіе третьяго двора.

— Мы начнемъ съ словолитни, — сказалъ Генрихъ Солононъ. — На основаніи логики такая послѣдовательность кажется мнѣ вполнѣ разумной. Идемте!

Въ первой же комнатѣ отдѣленія словолитни они встрѣтили Преле; геркулесъ былъ молчаливъ, углубленъ въ самого себя, почти мраченъ. Когда на вопросъ доктора Соломона Преле объяснилъ, что съ начала августа онъ занятъ литьемъ буквы ы, работая ежедневно по девяти часовъ, то Отто подумалъ, что до сихъ поръ всегда серьезный словолитчикъ шутитъ съ ними. Но безчисленное количество образцовъ этой буквы, еще не отдѣланной и не отшливанной, убѣдило его въ противномъ.

Изъ словолитни они перешли въ цинкографную, потомъ въ ксилографную и гравировальную и, наконецъ, въ типографію.

Гигантскія машины, работающія неустанно день и ночь, невѣроятная быстрота, съ которой печатались и складывались листы, увѣренность и аккуратность, съ которыми каждый исполнялъ свое дѣло, — все это производило сильное впечатлѣніе на Отто и снова зарождало въ немъ мысль: столько тысячъ неустанно работаетъ для одного!

За отдѣленіемъ наборщиковъ и типографщиковъ слѣдовали огромныя залы переплетной. Здѣсь та же картина. Гигантскіе прессы, сила которыхъ измѣрялась тысячами центнеровъ, рѣзальныя машины съ гильотинообразными ножами, безчисленныя кипы сшитыхъ, связанныхъ и переплетенныхъ книгъ, — все это носило отпечатокъ величія.

Въ послѣдней комнатѣ рядъ молодыхъ дѣвушекъ сидѣлъ за безшумною работой.

— Это позолотчицы, — сказалъ профессоръ Соломонъ. — Посмотрите, вотъ справа на полкахъ лежатъ завернутые въ сѣрую пропускную бумагу груды сусальнаго золота. Налѣво въ ящикахъ лежатъ образцы, дальше стальныя доски; на нихъ… Но вы лучше посмотрите, какъ это дѣлается. Позвольте, пожалуйста…

Онъ подошелъ къ одной изъ позолотчицъ, очевидно, начинающей, такъ какъ она исполняла самую легкую работу.

Дѣвушка повернула голову.

— Марта! — сорвалось съ губъ Отто.

Дѣйствительно, это была Марта, бѣлокурая кельнерша изъ гернсгеймскаго Золотого Якоря, та самая Марта, которую Отто недавно видѣлъ въ роскошномъ экипажѣ рядомъ съ г-жею Тарофъ. Теперь на ней было надѣто коричневое платье, простое, почти монашеское; лицо, попрежнему, выражало тайную тоску; только казалось, что къ этой тоскѣ прибавилось истинное горе, не облегченное жалобами и тѣмъ сильнѣе давящее ей душу. На лицѣ молодой дѣвушки отъ неожиданности вспыхнулъ яркій румянецъ.

— Вы знаете эту хорошенькую блондинку? — прошепталъ Соломонъ.

— Извините меня, пожалуйста, — обратился Отто въ Мартѣ. — Ваше имя осталось у меня въ памяти съ Гернсгейма. Вы едва ли вспомните.

— Нѣтъ, я помню васъ, — отвѣтила Марта смущенно. — Вы были съ ученымъ изъ Хольдорфа.

— Съ г. Гейнціусомъ, да! Я былъ пораженъ, увидавъ васъ здѣсь, послѣ того какъ я недавно…

Марта низко наклонилась надъ работой и ничего не отвѣтила.

— Да, что хотѣлъ я сказать? — началъ докторъ Соломонъ, — И такъ, будьте такъ добры, позвольте… Г. Отто Вельнеръ дѣлаетъ научный осмотръ: объясните ему, пожалуйста, теорію позолоты… Я сознаю свою некомпетентность.

— Оставьте, — засмѣялся Отто, болѣе заинтересованный самою Мартой, чѣмъ ея работой. — Я не желаю напрасно утруждать фрейленъ Марту. Мы просто можемъ посмотрѣть… Чѣмъ вы сейчасъ занимаетесь?

Онъ взялъ одинъ изъ готовыхъ переплетовъ.

— Софонизба, — прочелъ онъ изящныя золотыя буквы. — Трагедія Курта Эвальда.

— Куртъ Эвальдъ, — замѣтилъ Соломонъ, приблизивъ свое лицо къ переплету, — подающій большія надежды юноша, во всякомъ случаѣ лѣтъ уже тридцати, членъ нашего литературнаго клуба, да, вѣдь, вы знаете его. Меня удивляетъ только, что онъ, наконецъ-то, создалъ нѣчто! Кто-то изъ нашихъ коллегъ назвалъ его «Агасферомъ», потому что онъ цѣлые годы блуждаетъ въ лабиринтѣ своихъ нескончаемыхъ произведеній; какъ Пенелопа, распускаетъ онъ ночью то, что соткалъ днемъ. Перечеркивать, передѣлывать, переписывать, — вотъ атмосфера, въ которой онъ легко дышетъ. Жаль только, что онъ, какъ утверждаетъ докторъ Кейзеръ, все хорошее вычеркиваетъ, а плохое оставляетъ. Умѣренный талантъ, но преклоняющійся только передъ собственнымъ геніемъ! Притомъ, желченъ и нѣтъ для него ничего непріятнѣе чужаго успѣха. Въ литературномъ клубѣ сегодня вечеромъ засѣданіе. Какъ членъ редакціи, вы даже обязаны…

— Вы думаете?

— Безусловно! Вы встрѣтите тамъ не только новеллистовъ и лириковъ, но и серьезныхъ авторовъ, напримѣръ, нашего извѣстнаго географа Куно фонъ-Целя и приватъ-доцента философіи Виллибальда Кюнера; также бываютъ и выдающіеся представители политической прессы. Слушайте! Я предлагаю вамъ слѣдующій планъ: въ половинѣ седьмаго я захожу за вами, мы пошляемся по улицѣ Луизы, пообѣдаемъ у Гартвига и ровно въ восемь будемъ у Вейднера, знаете, въ улицѣ каналовъ, гдѣ недавно происходило народное собраніе. Главнымъ образомъ пиво и склонило нашъ выборъ въ пользу этого немного отдаленнаго мѣста… Какъ? Вы улыбаетесь? Развѣ вы не цѣните экономическое значеніе хорошаго пива? Если бы древніе классики пили пиво, то имъ не пришлось бы такъ плохо отъ нашествія вандаловъ и готовъ. Но это in paranthesi! И такъ рѣшено: я похищаю васъ!

— Вы слишкомъ добры, — отвѣтилъ Отто, кладя на мѣсто переплетъ Софонизбы.

— Прощайте, фрейленъ Марта, — сказалъ онъ въ полголоса.

Отвѣтъ дѣвушки былъ чуть слышенъ.

Покачивая головой, послѣдовалъ Отто за профессоромъ, идущимъ впередъ.

Отто рѣшительно не могъ объяснить себѣ этой быстрой перемѣны въ судьбѣ Марты. Сначала кельнерша въ гернсгеймскомъ Золотомъ Якорѣ, потомъ веселая, изящно одѣтая дама, катающаяся по главнымъ улицамъ столицы, а теперь позолотчица за семь или восемь марокъ въ недѣлю: это были такіе быстрые переходы, которые едва ли когда-либо встрѣчались.

Черезъ полчаса мужчины вышли на улицу. Въ послѣднюю минуту разговоръ снова перешелъ на Курта Эвальда; Отто спросилъ, какимъ образомъ авторъ Софонизбы былъ принятъ такою извѣстною издательскою фирмой, если, какъ говоритъ профессоръ, онъ обладаетъ самымъ умѣреннымъ талантомъ.

— Да, другъ мой, — отвѣтилъ профессоръ, — неужели вы думаете, что въ подобныхъ дѣлахъ имѣетъ значеніе только достоинство? Эвальдъ принадлежитъ къ тѣмъ авторамъ, произведенія которыхъ не посрамятъ издателей; кромѣ того, онъ обладаетъ значительнымъ состояніемъ и отецъ его совѣтникъ. Эвальдъ, понятно, гарантируетъ расходы. Но оставимъ это! Вамъ къ часу необходимо въ редакцію? Χαῖρι ῶ ϕίϑτατε! Что касается меня, то я чувствую потребность выпить рюмку водки. И такъ, не забудьте: ровно въ половинѣ седьмаго.

Съ этими словами онъ удалился.

Остатокъ дня до назначеннаго часа прошелъ для Отто обычнымъ порядкомъ. Въ половинѣ шестаго ушелъ докторъ Вольфъ; когда вошелъ Гейнрихъ Соломонъ, вѣрный своему обѣщанію, Отто съ грустью замѣтилъ, что весь послѣдній часъ онъ просидѣлъ безъ дѣла, думая о себѣ и послѣднихъ событіяхъ своей жизни. Не помогло ему его затворничество, только хуже вышло. Можетъ быть, онъ ошибся; можетъ быть, было бы умнѣе и смѣлѣе противустоять Люциндѣ; можетъ быть, онъ понемногу привыкъ бы къ ея чарующему присутствію. Завтра суббота, не рѣшиться ли?

Докторъ Лербахъ сказалъ ему въ день помолвки: «Каждую субботу мы дома; если вамъ не представится ничего лучшаго, то милости просимъ къ намъ».

Приходъ профессора Соломона прервалъ эти думы.

Отто и профессоръ медленно направились въ улицѣ Луизы, раза, два прошлись по ней и затѣмъ вошли въ извѣстный ресторанъ Гартвига, гдѣ Соломонъ имѣлъ обыкновеніе обѣдать каждую пятницу предъ засѣданіемъ литературнаго клуба. Отта не размышлялъ больше о томъ, позволяютъ ли ему его средства эту роскошь; все это было такъ ничтожно, такъ жалко. Пусть будетъ, что будетъ: когда карманъ будетъ пустъ, то эти сумасбродства превратятся сами собой.

Несмотря на свою апатію, онъ былъ очень удивленъ, увидавъ за однимъ изъ роскошно сервированныхъ столовъ средней комнаты развѣвающуюся гриву своего сожителя Родериха Лунда, собирающагося проглотить жирную устрицу.

— Васъ ли я вижу? — спросилъ Отто, кладя руку на плечо поэта.

— Не ошиблись, — отвѣтилъ Родерихъ, вытирая ротъ салфеткой. — Шабли замѣчателенъ, а устрицы феноменальны. Семь лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я ихъ ѣлъ въ послѣдній разъ. Садитесь, г. профессоръ, если только не противно вашимъ убѣжденіямъ обѣдать съ человѣкомъ, который ничто иное, какъ только поэтъ!

— Вы ошибаетесь, милѣйшій г. Лундъ, — отвѣтилъ Соломонъ, снимая пальто съ помощью услужливаго кельнера. — Дѣйствительно, я энергически возстаю противъ твореній литературнаго диллетантизма, но истинному таланту воздаю должное уваженіе. Меня, между прочимъ, удивляетъ, что вы пьете вино. Оставьте это новеллистамъ и лирикамъ!

Онъ сѣлъ, спросилъ стаканъ пива и обѣденную карточку.

— Но теперь скажите мнѣ… — обратился Отто Вельнеръ къ Родериху.

— Я понимаю, — отвѣтилъ поэтъ. — Вы удивляетесь, какимъ образомъ владѣлецъ извѣстнаго чуланчика на Пескахъ, № 17, дошелъ до устрицъ и французскаго вина! Очень просто! Директоръ городскаго театра прочёлъ моего почти оконченнаго Гракха, принялъ и тотчасъ же выдалъ часть гонорара: три тысячи марокъ въ счетъ условленной платы. Г. фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое былъ такъ любезенъ, что былъ между нами посредникомъ: сегодня передъ обѣдомъ онъ передалъ мнѣ деньги. Я думаю, что позволительно чѣмъ-нибудь особеннымъ отпраздновать такой выдающійся успѣхъ.

Отто никогда не видалъ автора Гракха такимъ веселымъ и сіяющимъ, дѣтская радость свѣтилась въ его умныхъ глазахъ.

— Какъ? — вскричалъ Соломонъ, поднимая стаканъ пива. — Три тысячи марокъ въ счетъ условленной платы? Но, позвольте, вѣдь, это неслыханно! Да, кромѣ того, — извините мою откровенность, — это въ высшей степени нелогично! Если вашъ Гракхъ провалится, — ахъ, я знаю, что вы скажете, но, вѣдь, и величайшія произведенія проваливались, — если вашъ Гракхъ провалится, то, вѣдь, директоръ не получитъ и трехъ тысячъ марокъ! И этотъ Лейтгольдъ, сама осторожность и разчетливость, платитъ совершенно неизвѣстному писателю, — не обижайтесь на меня за это, — три тысячи марокъ, въ счетъ можетъ быть, еще воображаемаго сбора? Это непонятно! Неужели мы наканунѣ золотаго вѣка нашей литературы?… Но оставимъ это! Во всякомъ случаѣ, пью за вашъ выдающійся успѣхъ.

Онъ осушилъ до конца свой стаканъ.

— Благодарю васъ, — сказалъ Родерихъ Лундъ. — Человѣку улыбнулось счастье и, вѣдь, вы не станете утверждать, что это счастье свалилось съ нему слишкомъ рано. Довольно долго ожидалъ я его!

— Какъ находите вы барона? — спросилъ Отто послѣ паузы.

— Геній! — вскричалъ поэтъ съ восторгомъ. — Два раза читалъ я ему Гракха: впечатлѣніе было колоссальное.

— Въ какомъ смыслѣ?

— Ни слова не проронилъ онъ; безмолвно лежалъ онъ въ своемъ креслѣ, сложивъ руки на груди и въ задумчивости закрывъ глаза.

— Ну? — спросилъ Соломонъ.

— Ну, когда я кончилъ, онъ всталъ, протянулъ мнѣ руку и съ чувствомъ сказалъ: «Этотъ Гракхъ пробьетъ себѣ дорогу!»

— Немного загадочно, — замѣтилъ философъ.

— Я думаю, напротивъ, въ высшей степени опредѣленно.

— Часто вы у него бывали? — спросилъ Отто.

— Четыре раза. Этотъ человѣкъ умѣетъ… увѣряю васъ, ни одинъ человѣкъ не выказывалъ мнѣ подобнаго интереса. Онъ меня спрашивалъ рѣшительно обо всемъ, о происхожденіи, воспитаніи и привычкахъ, моихъ отношеніяхъ на родинѣ, о знакомствахъ здѣсь въ столицѣ… Всякая мелочь останавливала его вниманіе. Подуймате, я долженъ былъ ему описать не только мою комнату, но и комнаты моихъ сожителей! Увѣряю васъ, мой біографъ не будетъ подробнѣе разспрашивать!

— Такъ, — произнесъ Отто задумчиво.

— Да, — замѣтилъ Соломонъ, — мнѣ пріятно будетъ, если вы, рядомъ съ этимъ славнымъ благодѣтелемъ, какъ можно дольше будете держаться на высотѣ гуманныхъ идей. Что касается меня, то этотъ господинъ мнѣ не симпатиченъ…

Появленіе кельнера, принесшаго обѣдъ Соломону и Отто, прервалъ ихъ бесѣду; когда же профессоръ положилъ вилку и допилъ четвертый стаканъ пива, было уже время идти въ Вейднеровскую пивоварню.

— Вы также идете? — обратился Соломонъ къ поэту. — Въ литературный клубъ, разумѣю я.

— Сегодня нѣтъ, — отвѣтилъ Родерихъ, улыбаясь.

— Почему нѣтъ?

— Потому что я не могу присутствовать, когда будетъ оффиціально поднятъ вопросъ о моемъ пріемѣ. Нѣсколько часовъ тому назадъ я лично былъ у г. предсѣдателя.

— Неужели? Это отъ души меня радуетъ. Можете быть увѣрены въ моемъ бѣломъ шарѣ. И такъ, если случай не столкнетъ насъ раньше, то до свиданія черезъ двѣ недѣли у Вейднера.

Онъ надвинулъ шапку на лобъ и вышелъ слѣдомъ за Отто.

Глава II.

Когда Отто съ докторомъ Соломономъ вошли въ такъ называемую божественную залу Вейднеровской пивоварни, тамъ уже собралось общество отъ двѣнадцати до пятнадцати человѣкъ, въ числѣ которыхъ былъ президентъ Францъ Кейзеръ и редакторъ Колокола, рядомъ съ популярнымъ авторомъ.

Божественная зала… такъ называлась обширная комната не изъ лести къ тѣмъ, которые еженедѣльно, въ продолженіе почти двухъ десятилѣтій, собирались въ ней, но въ честь двухъ статуй, стоящихъ на высокихъ пьедесталахъ по сторонамъ большаго стѣннаго зеркала.

Соломонъ, прежде всего, подвелъ гостя къ президенту. Докторъ Кейзеръ дружёски подалъ руку издателю Государственнаго права и холодно поклонился Отто, затѣмъ онъ сѣлъ и сдѣлалъ глотокъ изъ чаши, поднесенной ему литературнымъ клубомъ. Также и съ редакторомъ докторъ Францъ Кейзеръ былъ въ высшей степени сдержанъ; Отто вспомнилъ о непринятіи Юмористическихъ очерковъ. Неужели докторъ Кейзеръ обидѣлся на это?

Докторъ Соломонъ продолжалъ знакомить гостя съ остальными присутствующими. Впереди всѣхъ сидѣлъ Куртъ Эвальдъ, мессія нѣмецкаго театра, какъ назвалъ его Соломонъ, съ гладко начесанною на лобъ бахромой бѣлокурыхъ волосъ и одѣтый весь въ черное, какъ и тогда въ Оберхорхгеймѣ. Около рта лежала несимпатичная черта полунедовольства, полупрезрѣнія, какъ будто пѣвецъ Софонизбы ежеминутно готовился отразить нападенія ничего не понимающихъ невѣждъ, способныхъ утверждать, будто Уріэль Акоста Гуцкова имѣетъ больше успѣха, чѣмъ еще не созданныя трагедіи Курта Эвальда. Его немного рѣзкій голосъ производилъ впечатлѣніе недовольства и ворчливости даже тогда, когда онъ отдавалъ приказанія кельнеру или говорилъ о погодѣ.

— Ахъ, я забылъ, — пробасилъ Соломонъ, — вы уже имѣли удовольствіе встрѣчаться въ Оберхорхгеймѣ. Мы еще сегодня говорили объ этомъ. Но доброе знакомство не мѣшаетъ закрѣпить и дважды.

Зала наполнялась. Вокругъ стола сидѣло уже около тридцати человѣкъ; всѣ пили великолѣпное вейднерское пиво. Тутъ же сіяло и улыбалось розовое лицо дворянина Іосифа Воханскаго, введеннаго однимъ изъ мелкихъ редакторовъ. Въ половинѣ девятаго прозвенѣлъ колокольчикъ предсѣдателя.

— Silentium, господа! — раздался басъ Соломона послѣ того, какъ колокольчикъ не достигъ результатовъ.

Громкій говоръ стихъ и затѣмъ превратился совсѣмъ. Только Куртъ Эвальдъ, всегда чѣмъ-нибудь выдѣляющійся, позволилъ себѣ, послѣ того какъ все смолкло, сказать критическое слово относительно «вѣчныхъ дебатовъ», долженствующихъ начаться. Еще разъ раздался звонокъ. Докторъ Францъ Бейзеръ объявилъ засѣданіе литературнаго клуба открытымъ. Въ короткихъ словахъ онъ привѣтствовалъ гостей, — кромѣ Отто и дворянина Боханскаго, было два датскихъ автора, — и затѣмъ перешелъ къ изложенію программы засѣданія.

Предметы обсужденія были далеко неинтересны: совѣщанія по поводу предстоящаго празднества, вопросъ объ измѣненіи устава, о письмахъ иностранныхъ обществъ и тому подобное. Предсѣдатель велъ засѣданіе очень искусно, хотя иногда въ манерѣ и голосѣ его слышалось раздраженіе, когда онъ дѣлалъ замѣчаніе за отступленіе отъ парламентскаго порядка. Одинъ разъ даже, когда длинный, нервный приватъ-доцентъ, докторъ Виллибальдъ Бюнеръ, отвѣтилъ немного рѣзво, дѣло едва не дошло до серьезнаго столкновенія. Только усиліями поэта Мейера фонъ-Бюля, сидѣвшаго рядомъ съ раздраженнымъ приватъ-доцентомъ, удалось отклонить эту непріятность. Вообще въ литературномъ клубѣ на этотъ разъ носился духъ несогласія и раздора. Еще при собираніи голосовъ относительно празднества вышло разногласіе, поведшее къ длиннымъ разсужденіямъ. Потомъ нѣкоторые члены сочли себя обиженными, когда Куртъ Эвальдъ какимъ-то саркастическимъ выраженіемъ положилъ конецъ этому вопросу. Новыя объясненія, несогласія и споры.

Раздражительность достигла высшей степени, когда, въ заключеніе засѣданія, былъ поднятъ вопросъ о принятіи Родериха Лунда.

Докторъ Кейзеръ передалъ собранію просьбу Родериха и предложилъ тѣмъ изъ господъ, которымъ извѣстно что-либо о просителѣ, чистосердечно высказать свое мнѣніе.

Докторъ Соломонъ заговорилъ первый.

— Господа! — началъ онъ съ пафосомъ, — я думаю, что человѣкъ, желаніе котораго вамъ было сейчасъ сообщено, можетъ быть принятъ. Я откровенно сознаюсь, что личнаго сужденія о его литературныхъ дарованіяхъ высказать не могу. Произведеній Родёриха Лунда я не читалъ, но a priori могу высказать одобреніе его поэтическимъ произведеніямъ. Г. Лундъ высокообразованный человѣкъ, и ему не чужды великія проблемны нашего столѣтія. Я два раза имѣлъ возможность убѣдиться въ этомъ, такъ какъ два раза былъ его сосѣдомъ здѣсь, въ литературномъ клубѣ. И такъ, я думаю, что г. Лундъ будетъ для нашего общества полезнымъ пріобрѣтеніемъ.

— Я предлагаю слово г. Курту Эвальду, — сказалъ предсѣдатель.

— Господа! — началъ пѣвецъ и на его низкомъ лбу съ бахромой показались морщины, — я того мнѣнія, что слова моего уважаемаго предшественника никоимъ образомъ не заслуживаютъ одобренія. Если г. Лундъ умѣетъ болтать, если онъ дѣйствительно обладаетъ всѣмъ тѣмъ, что ему приписалъ г. профессоръ, то, по моему мнѣнію, для общества писателей все это еще не можетъ служить мотивомъ къ принятію его въ число своихъ сочленовъ. Г. докторъ Соломонъ сообщилъ намъ, что онъ незнакомъ съ литературными трудами г. Лунда. Господа! я думаю, что въ подобномъ же положеніи находимся мы всѣ, присутствующіе здѣсь. Лундъ! Кто такой Лундъ? Мнѣ кажется, что человѣкъ, прежде чѣмъ стучаться въ двери нашего кружка, долженъ чѣмъ-нибудь заявить себя. Я не скрываю, что на меня лично г. Лундъ произвелъ впечатлѣніе полнѣйшей бездарности. Я сидѣлъ не очень далеко отъ него, и то, что я слышалъ отъ него, не выше уровня общихъ мѣстъ и фразъ. Будемте исключительны, господа! Кто хочетъ переступить порогъ нашего кружка, тотъ долженъ быть дѣйствительно писателемъ, долженъ представить произведенія, которыя принадлежатъ литературѣ; онъ долженъ имѣть имя, не извѣстное всему свѣту, я согласенъ съ этимъ, но, все-таки, имя! И такъ, я позволю себѣ подать голосъ противъ г. Родериха Лунда.

Разсужденія Курта Эвальда нѣсколько разъ прерывались криками одобренія и неудовольствія. Затѣмъ докторъ Францъ Кейзеръ предложилъ слово редактору Колокола.

— Только одну ошибку моего почтеннаго предшественника желалъ бы я исправить, — прозвучалъ его мелодичный голосъ въ шумѣ, наполнявшемъ комнату. — Господа, я думаю, нашъ уважаемый коллега, г. Эвальдъ, противорѣчитъ законамъ устава. Въ немъ не заключается ничего такого, что бы указывало на то, что пріемъ зависитъ отъ большей или меньшей степени литературной извѣстности…

— Вѣрно! — раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Вообще, господа, — продолжалъ докторъ Вольфъ съ неуловимымъ оттѣнкомъ ироніи, — если кустарникъ на нѣсколько футовъ выше или ниже, то все же въ сравненіи съ тысячелѣтнимъ дубомъ онъ остается карликомъ, и я того мнѣнія, господа, что кустарники должны жить въ мирѣ, потому что только единство дѣлаетъ ихъ сильными и только сплотившись могутъ они что-либо значить. И такъ, если противъ г. Родериха Лунда не имѣется ничего другаго, кромѣ того, что онъ не геній, то мнѣ кажется, господа, мы должны со смиреніемъ ударять себя въ грудь и просить его войти.

Послѣднія замѣчанія оратора, который, какъ одинъ изъ даровитѣйшихъ и пользующихся большимъ успѣхомъ писателей литературнаго клуба, слишкомъ налегалъ на смиреніе, раздражающимъ образомъ подѣйствовали на многихъ членовъ, особенно же на доктора Кейзера и на «мессію нѣмецкаго театра». Докторъ Кейзеръ еще владѣлъ собой, но Куртъ Эвальдъ снова потребовалъ слова и объявилъ, что понятія доктора Вольфа дѣлаютъ клубъ пристанищемъ бездомныхъ, такъ что писатель, уважающій себя, долженъ подумать о томъ, можетъ ли онъ принадлежать къ подобному кружку.

— Что же касается лично г. Родериха Лунда, на лицѣ котораго написанъ диллетантизмъ, чтобы не сказать кретинизмъ, то я вторично настаиваю на отказѣ, такъ какъ до сихъ поръ даже не нашлось ни одного голоса, который, хоть что-нибудь сказалъ бы въ его пользу.

Отто Вельнеръ всталъ.

— Г. президентъ, — сказалъ онъ съ величайшею скромностью, — я не знаю, даетъ ли уставъ вашего кружка возможность гостю сказать свое слово.

— Конечно! Разумѣется! — раздалось нѣсколько голосовъ сразу.

Докторъ Кейзеръ закусилъ себѣ губы и нервно перелистывалъ свои бумаги.

— Это непредвидѣнный въ уставѣ случай, — пробормоталъ онъ, сдвинувъ брови, — но если собраніе находитъ…

— Конечно! Понятно! — снова послышалось справа и слѣва.

— Хорошо! Для того, чтобы не возобновлялось спора, я разрѣшаю слово нашему гостю, г. Отто Вельнеру.

Отто въ волненіи выпилъ стаканъ воды до послѣдней капли и потомъ началъ голосомъ, постепенно крѣпнувшимъ:

— Благодарю уважаемый литературный клубъ за то, что онъ даетъ мнѣ возможность защитить человѣка, котораго въ кратковременное пребываніе здѣсь я успѣлъ оцѣнить не только какъ въ высшей степени симпатичнаго человѣка, но и какъ выдающагося поэта. Я вовсе не имѣю желанія касаться власти вашего кружка и не высказалъ бы своего мнѣнія, если бы литературный клубъ просто забаллотировалъ Родериха Лунда. Но такъ какъ, насколько я понялъ, только одинъ членъ считаетъ Родериха Лунда недостойнымъ пріема, — къ тому же еще на основаніи личной антипатіи, — то я думаю, что кружокъ будетъ мнѣ благодаренъ, когда я ему сообщу, что мнѣ извѣстна одна драма Родериха Лунда, и что я глубоко убѣжденъ, что эта драма одна изъ самыхъ выдающихся за послѣднія десятилѣтія, и, наконецъ, что употребленное г. Куртомъ Эвальдомъ слово «кретинизмъ» считаю оскорбленіемъ и отъ имени моего отсутствующаго друга я возвращаю его обратно.

Онъ сѣлъ. Въ собраніи раздался сдержанный шепотъ. Выходка молодаго человѣка поразила всѣхъ, хотя трудно было различить, произвела ли оно благопріятное или невыгодное впечатлѣніе.

Колокольчикъ президента водворилъ тишину. Тонкія губы Курта Эвальда сложились въ презрительную усмѣшку. Играя длинными костлявыми пальцами крышкой стакана, какъ будто все происходящее не достигаетъ до высоты его олимпійскаго величія, онъ объяснилъ, что выраженіе кретинизмъ означаетъ только объективное отношеніе къ дѣлу и можетъ быть гиперболическое, а вовсе не оскорбительное, усомнился, въ компетентности Отто относительно того, какія въ теченіе послѣднихъ десятилѣтій были напечатаны выдающіяся трагедіи, и продолжалъ пониженнымъ голосомъ:

— Еще минуту долженъ я злоупотребить вашимъ терпѣніемъ. Я постараюсь, насколько возможно, быть краткимъ. Господа! я предвидѣлъ это сообщеніе и потому счелъ долгомъ совѣсти немедленно разузнать о сношеніяхъ этого г. Лунда. Случайно я узналъ удивительныя вещи. Г. Родерихъ Лундъ находится въ личныхъ отношеніяхъ съ членами соціалъ-демократической партіи… Однимъ словомъ, — голосъ пѣвца возвысился, — онъ субъектъ, знакомство съ которымъ не достойно джентльмена. Я умолчалъ сначала объ этомъ, такъ какъ былъ увѣренъ, что и безъ этого открытія отклоню пріемъ г. Лунда. Но теперь меня принудилъ къ этому его другъ, и вы знаете теперь, что надо дѣлать.

При послѣднихъ словахъ Эвальда Отто вскочилъ съ мѣста и ударилъ кулакомъ по столу.

— Я прошу слова! — крикнулъ онъ громовымъ голосомъ.

Докторъ Кейзеръ какъ бы для защиты поднялъ правую руку; это могло равнымъ образомъ означать и отказъ, и предложеніе только подождать. Отто сдѣлалъ послѣдній выводъ. Онъ всѣми силами старался овладѣть собой, но это плохо ему удавалось.

«Какъ, — говорилъ онъ самому себѣ, — этотъ типъ надутой бездарности хочетъ загородить дорогу такому истинному таланту, какъ Родерихъ? Этотъ господинъ съ бахромой на лбу смѣетъ называть моего друга субъектомъ, знакомство съ которымъ унизительно? И это я долженъ молча выслушивать?»

Онъ уже серьезно вѣрилъ въ свою страстную дружбу съ пѣвцомъ Гракховъ, хотя настоящей искренности между ними совсѣмъ даже не было. Въ его экзальтаціи у него не доставало необходимой объективности, чтобы спросить себя, не говоритъ ли въ словахъ Эвальда сила дѣйствительнаго убѣжденія. Онъ вообще считалъ прославителя Элеоноры фонъ-Сунтгельмъ безхарактернымъ; прославленіе антипатичной женщины сдѣлало его противнымъ. Оппозиція противъ Родериха казалась ему слѣдствіемъ низкой зависти; онъ не зналъ, что Куртъ Эвальдъ былъ слишкомъ высокаго мнѣнія о самомъ себѣ, чтобы предположить даже, будто какой-то неизвѣстный Родерихъ Лундъ могъ быть его соперникомъ.

Взоры всѣхъ обратились на Отто. Молодой человѣкъ дрожалъ отъ негодованія. Развѣ онъ не ясно сказалъ, что Родерихъ Лундъ его другъ? Слова Эвальда показались ему не только оскорбительными для Лунда, но и для него самого.

— Господа! — сказалъ онъ съ искусственнымъ спокойствіемъ, — я думаю, что оскорбленіе отсутствующаго, сейчасъ повторенное г. Эвальдомъ, низкая, позорная трусость. Послѣ этого короткаго замѣчанія я удаляюсь изъ вашего достойнаго собранія.

Громкій шумъ поднялся со всѣхъ сторонъ. Докторъ Вольфъ, какъ бы сожалѣя, покачивалъ кудрявою головой, профессоръ Соломонъ пожималъ плечами, докторъ Кейзеръ безостановочно звонилъ въ колокольчикъ.

Отто Вельнеръ стоялъ еще у втораго стола, расплачиваясь съ кельнеромъ. Когда онъ приблизился въ двери, тишина уже водворилась и онъ услышалъ картавый голосъ своего противника.

— Извѣстенъ кому-нибудь изъ коллегъ адресъ этого любезнаго господина? — спрашивалъ Куртъ Эвальдъ. — Я не хочу дѣлать литературный клубъ мѣстомъ наказанія, котораго заслуживаетъ этотъ юноша… Но завтра онъ узнаетъ мой отвѣтъ.

Отто былъ внѣ себя; снова подошелъ онъ къ столу.

— Я къ вашимъ услугамъ, — крикнулъ онъ, задыхаясь. — Вотъ моя карточка!

Рѣзкимъ движеніемъ онъ нахлобучилъ шляпу на лобъ и удалился.

Профессоръ Соломонъ быстро поднялся съ мѣста.

— Это неслыханно, — говорилъ онъ, натягивая пальто въ рукава. — Я долженъ поспѣшить за нимъ, непремѣнно. Не обижайтесь на меня за это, коллега Эвальдъ: вы сами отчасти виноваты въ этомъ неожиданномъ исходѣ. Но, вѣроятно, дѣло еще объяснится.

— Не безпокойтесь, пожалуйста, почтенный г. Соломонъ! — отвѣтилъ Куртъ Эвальдъ.

Профессоръ быстро спустился съ лѣстницы; на углу улицы догналъ онъ дрожащаго отъ бѣшенства секретаря редакціи.

— Милый мой г. Вельнеръ, — вскричалъ онъ, опуская руку на плечо Отто, — какіе непріятные споры! Если дѣло не уладится, то завтра же г. Эвальдъ пришлетъ къ вамъ своего секунданта и вы будете въ непріятномъ положеніи.

— Какъ такъ?

— Ну, одно изъ двухъ: или вы отошлете вызовъ обратно…

— Кто сказалъ вамъ это?

— Я высказываю лишь предположенія. Или вы откажетесь отъ вызова, — ну, а это немыслимо, — или вы примите его…

— Не безпокойтесь, я буду драться.

— Все это прекрасно. Но я надѣюсь, что, дѣло еще какъ-нибудь уладится. И что такъ взбѣсило васъ? Вѣдь, вы же не женаты на Родерихѣ Лундѣ, да и вообще… Знаете что? Еще половина одиннадцатаго. Вы слишкомъ возбуждены, чтобы я оставилъ васъ одного. Проводите меня! Я сегодня не въ расположеніи пить пиво. Моя хозяйка изготовитъ намъ отличнаго грога; мы поговоримъ и подумаемъ, что могу я сдѣлать для васъ… Во всякомъ случаѣ, я готовъ быть вашимъ секундантомъ.

— Благодарю васъ и охотно принимаю. Въ подобныхъ дѣлахъ я лишенъ всякой опытности…

— Но, я надѣюсь, дѣло не дойдетъ до этого. И такъ, мы, прежде всего, выпьемъ успокоительнаго грога.

Манеры и рѣчь философа, по обыкновенію, произвели на Отто успокоивающее и примиряющее дѣйствіе. Онъ молча послѣдовалъ за предупредительнымъ профессоромъ, задумчиво выпилъ стаканъ стряпни удивленной хозяйки, привыкшей, что засѣданія литературнаго клуба продолжаются до четырехъ и шести часовъ утра.

Глава III.

Три раза стучала г-жа Лерснеръ въ дверь Отто, но онъ не просыпался; только на четвертый разъ Отто открылъ глаза. Онъ чувствовалъ себя совершенно разбитымъ. Онъ взглянулъ на часы. Десять уже прошло. На крышахъ сіяло солнце, небо было такъ ясно, какъ весной; но Отто было теперь не до красотъ природы. Онѣ всталъ и поспѣшно одѣлся; ему непріятно было, что онъ опоздалъ; именно сегодня послѣ событія въ литературномъ клубѣ онъ досадовалъ на себя за неаккуратность въ исполненіи обязанностей. Какъ всегда почти случается, когда человѣкъ разстроенъ, такъ и теперь встрѣтились различныя мелочи, еще усилившія его раздраженіе. Онъ опрокинулъ чернилицу и залилъ скатерть и салфетку; потомъ, противъ обыкновенія, г-жа Лерснеръ запоздала съ завтракомъ; наконецъ, пришло письмо отъ Карла Гейнціуса, крайне непріятнаго содержанія, особенно взволновавшее его еще потому, что онъ не имѣлъ времени его внимательно прочесть. Письмо извѣщало, что Карлъ Теодоръ Гейнціусъ послѣ ряда обстоятельствъ, подробно расписанныхъ, вынужденъ былъ отказаться отъ мѣста учителя народной школы въ Хольдорфѣ. Въ заключеніе Гейнціусъ просилъ извиненія, что онъ въ своихъ письмахъ ни разу не касался вопроса о запечатанномъ конвертѣ.

Несмотря на треволненія послѣднихъ дней, онъ довольно часто думалъ объ этомъ удивительномъ завѣщаніи и къ величайшей досадѣ долженъ сознаться, что онъ, какъ и Отто, теряется въ догадкахъ.

Пробѣжавъ до конца длинное посланіе на двѣнадцати страницахъ, Отто въ странномъ волненіи сталъ быстро спускаться съ лѣстницы. На площадкѣ перваго этажа, самой темной во всемъ зданіи, онъ замѣтилъ широкую фигуру мужчины, испуганно прижавшуюся къ стѣнѣ. Это показалось ему страннымъ.

— Кого вы ищете здѣсь? — спросилъ Отто, подходя къ этому человѣку.

Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ все въ немъ закипѣло. Онъ узналъ его. Это былъ Эфраимъ Пельцеръ, оскорбитель прекрасной Люцинды, дерзкій разбойникъ, такъ зло отомстивщій побѣдителю.

— Кого вы здѣсь ищете? — повторилъ Отто, хватая его за грудь.

Пельцеръ сжалъ его руку у локтя.

— Развѣ я обязанъ вамъ давать отчетъ? — отвѣтилъ онъ со злостью.

Отто не зналъ, отчего это прикосновеніе такъ возмутило его. Какъ будто бы онъ въ лицѣ Пельцера увидѣлъ все ненавистное, когда-либо встрѣчаемое имъ. Черезъ секунду онъ схватилъ Пельцера за горло.

— Я не позволю, — кричалъ онъ грознымъ голосомъ, — чтобы негодяи, подобные вамъ, нарушали безопасность здѣшнихъ квартиръ. Сію минуту отвѣчайте, или я спущу васъ съ лѣстницы. И безъ того я хотѣлъ…

— Отпустите меня!… Вы… вы… — задыхался Пельцеръ. — Я иду къ фрейленъ Якоби.

Отто немного отпустилъ горло Пельцера. Онъ стыдился теперь своей вспыльчивости. Если бы докторъ Лербахъ, если бы Люцинда видѣли его!

— Фрейленъ Якоби нѣтъ дома, — отвѣтилъ онъ спокойнѣе. — Убирайтесь прочь отсюда! И вообще я не понимаю, что можетъ быть именно вамъ нужно отъ нея.

Сильнымъ движеніемъ Пельцеръ совершенно освободился; какъ дикій звѣрь побѣжалъ онъ внизъ по ступенямъ.

— Проклятый негодяй! — крикнулъ онъ, потрясая кулаками. — Вы еще вспомните обо мнѣ! Второй разъ будетъ удачнѣе!

Онъ выбѣжалъ изъ дому, скрежеща зубами.

Отто простоялъ еще нѣсколько минутъ въ глубокой задумчивости. Хриплый голосъ Эфраима Пельцера дышалъ такою безконечною ненавистью, что онъ слегка вздрогнулъ. Между тѣмъ, онъ, можетъ быть, сегодня дѣйствительно слишкомъ нервенъ. Смѣшно такъ подаваться впечатлѣніямъ минуты. И что такое особенное произошло? Это несчастное столкновеніе съ Эвальдомъ и возможныя послѣдствія! Пожалуй, пуля въ лобъ! И стоитъ ли въ этомъ глупомъ мірѣ, ничего не дающемъ для счастья человѣка, опускать голову передъ подобною перспективой?

— Глупо! — произнесъ онъ и началъ спускаться съ лѣстницы.

Явившись въ редакцію, Отто засталъ редактора занятымъ пріемомъ. Докторъ Вольфъ, дружески кивнувъ ему головой, продолжалъ большею частью безполезные переговоры и, отпустивъ послѣдняго изъ ожидающихъ пріема, медленно подошелъ къ столу Отто.

— Ну? — спросилъ онъ, сдвинувъ брови, — былъ уже у васъ г. фонъ-Тиллихау?

— Зачѣмъ?

— Гм! Я думалъ, что вы опоздали потому… Вашъ противникъ еще вчера сговорился съ г. фонъ-Тиллихау. Дѣло выходитъ серьезное.

Отто пожалъ плечами.

Блаусъ, фактотумъ, подалъ въ эту минуту визитную карточку.

— Къ г. Вельнеру, — сказалъ онъ, улыбаясь, такъ какъ ужь и ему было извѣстно случившееся.

Отто взялъ карточку и прочелъ: «Эрихъ баронъ фонъ-Тиллихау-Засницъ, владѣлецъ Тиллихау-Засница и Нидербузска, лейтенантъ резерва».

Онъ бросилъ на редактора вопросительный взглядъ.

— Пожалуйста, примите этого господина, — сказалъ Вольфъ отходя къ своему мѣсту.

Г. фонъ-Тиллихау явился съ торжественнымъ, почти трагически-серьезнымъ видомъ и въ высшей степени церемонно обратился въ Отто:

— Я безконечно сожалѣю, что помѣшалъ вамъ, но я думалъ, что вѣрнѣе застану васъ здѣсь въ редакціи, а такъ какъ дѣло, приведшее меня сюда, не терпитъ отлагательствъ…

Отто при входѣ барона поднялся и также церемонно отвѣтилъ на его поклонъ.

— Вы по порученію г. Курта Эвальда? — вѣжливо спросилъ онъ.

— Дѣйствительно.

— Вчера уже я сказалъ г. Эвальду, что готовъ къ его услугамъ. Смѣю васъ просить обратиться съ переговорами обо всемъ остальномъ въ г. профессору доктору Соломону, котораго вы еще, вѣроятно, застанете въ его рабочемъ кабинетѣ. Г. докторъ Соломонъ былъ такъ добръ, что предложилъ мнѣ свои услуги.

— Благодарю васъ, — сказалъ Эрихъ фонъ-Тиллихау, еще разъ поклонившись. — Здѣсь, слѣдовательно, мнѣ нечего дѣлать. Еще разъ… извините!

Черезъ двѣ минуты онъ сидѣлъ у издателя Государственнаго права и передавалъ отъ лица Курта Эвальда вызовъ Отто Вельнеру.

Де слѣдуетъ отнимать отъ барона того, что онъ не принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые въ устройствѣ дувлей находятъ удовольствіе спортсменовъ. Переговоривъ съ Соломономъ о необходимомъ, секунданты подали другъ другу руки и обѣщались еще до вечера сдѣлать попытку примиренія. Соломонъ предложилъ слѣдующее условіе: въ ближайшее засѣданіе литературнаго клуба оба противника должны извиниться и взять свои слова обратно и Эвальдъ первый. Тиллихау требовалъ обратное, противъ чего Соломонъ горячо возставалъ. Наконецъ, онъ взялъ на себя обязанность уговорить Отто Вельнера на подобную сдѣлку, конечно, въ томъ случаѣ, если Тиллихау скажетъ заранѣе, что Эвальдъ согласенъ. Если эти попытки не удадутся, то какое-нибудь безпристрастное лицо на мѣстѣ встрѣчи, назначенной на завтра, въ десять часовъ утра, еще разъ испробуетъ свое посредничество. Такимъ человѣкомъ можетъ быть знакомый Тиллихау офицеръ, лейтенантъ фонъ-Клерво, сынъ генерала Клерво. Членъ медицинскаго совѣта Форенштедтъ будетъ фигурировать въ качествѣ доктора. На этомъ они разстались.

Баронъ поѣхалъ, прежде всего, къ Курту Эвальду, котораго засталъ въ сильнѣйшемъ нервномъ возбужденіи. Пѣвецъ Софонизбы, закутанный въ сѣрый шелковый халатъ, производилъ скорѣе впечатлѣніе больнаго, чѣмъ человѣка, рѣшившагося поставить противника подъ дуло пистолета. На основаніи этого Тиллихау былъ увѣренъ, что его миролюбивыя предложенія падутъ на благопріятную почву. Но онъ ошибся. Куртъ Эвальдъ съ раздраженіемъ отказался отъ какихъ-либо примиреній. Послѣдняя форма показалась ему доказательствомъ трусости противника. Но онъ не остановился бы и передъ самымъ смѣлымъ врагомъ: такъ ожесточена была его душа, такъ ненавистно было все, что осмѣливалось возвышаться до него вдохновеннаго генія.

— Рѣшено! — сказалъ онъ, вертя въ костлявыхъ пальцахъ сигару. — Я покажу ему, этому дерзкому плебею, каково называть меня безчестнымъ и трусомъ. Уходите, милый Тиллихау! Я отъ злости цѣлую ночь не спалъ. Я усталъ до изнеможенія. Искренно благодарю и до свиданія завтра! Ровно въ половинѣ десятаго я заѣзжаю за вами.

Отто, между тѣмъ, съ величайшимъ равнодушіемъ занимался своею корреспонденціей, въ половинѣ втораго пообѣдалъ въ сосѣднемъ ресторанѣ и, по обыкновенію, прошелся по городскому парку. Ровно въ три часа онъ уже сидѣлъ за своимъ столомъ, а въ половинѣ седьмаго направлялся домой. Съ той минуты какъ фонъ-Тиллихау покинулъ редакцію, непріятность съ Эвальдомъ была какъ бы погребена для Отто. Одна картина неотвязно преслѣдовала его: вечеръ, который онъ сегодня, въ субботу, проведетъ въ домѣ Люцинды. Онъ рѣшилъ не избѣгать ея очарованія, но противустоять ему, какъ Одиссей пѣнію сиренъ. Безподобный самообманъ! Онъ думалъ, что поступаетъ честно, смѣло и умно, между тѣмъ какъ слѣдовалъ только влеченію своей страсти.

Отто явился первымъ. Сильно покраснѣвъ за свою торопливость, могущую выдать его тайну, онъ поздоровался съ своимъ благодѣтелемъ. Докторъ Лербахъ съ обычнымъ радушіемъ подвелъ его въ Люциндѣ, медленно поднявшейся съ кресла. Она была прекрасна, и, какъ всегда, вся въ бѣломъ, на этотъ разъ въ дорогомъ шелку, переходящемъ немного въ кремъ…

Странно, выраженіе ея улыбки было не такое, какъ всегда; на ея прекрасномъ лицѣ лежала тѣнь смущенія, нѣчто неуловимое. Можетъ быть, она угадала, что волнуетъ грудь юноши? Можетъ быть, она чувствуетъ состраданіе? Онъ не желаетъ состраданіи!

— Васъ давно не было видно, — сказалъ адвокатъ. — Правда, въ другихъ мѣстахъ веселѣе, напримѣръ, въ литературномъ клубѣ…

— Какъ такъ? — пробормоталъ Отто.

— Я все знаю. Сегодня послѣ обѣда я встрѣтилъ нѣсколькихъ знакомыхъ въ кафе Вернбургъ… Богъ знаетъ, какимъ образомъ, но весь свѣтъ говоритъ объ этомъ съ меньшимъ сочувствіемъ къ вамъ, какъ чужому, чѣмъ къ вашему противнику. Куртъ Эвальдъ, какъ вы знаете, принадлежитъ къ jeunesse dorée, хотя эта позолота, — я говорю о его внѣшности, — довольно непрочна. Невозможный человѣкъ, говоря между нами. Одно мнѣ только непріятно. Молва утверждаетъ, что столкновеніе произошло на почвѣ политическихъ несогласій, какъ сказалъ и мнѣ одинъ знакомый. Я, конечно, засмѣялся ему въ лицо… Но приходитъ другой и повторяетъ то же, третій, четвертый… Это удивительно и необходимо немедленно разъяснить это «недоразумѣніе».

Отто ни слова не отвѣчалъ. Его поразило извѣстіе, что молва сдѣлала его страдальцемъ за политическія убѣжденія и выпустила въ ссорѣ все личное.

— Видите ли, — продолжалъ Лербахъ, — дѣло вотъ въ чемъ. Вчера я говорилъ съ совѣтникомъ. Мѣсто, занимаемое вами въ редакціи Колокола, не соотвѣтствуетъ вашему таланту. Это подтвердилъ и докторъ Вольфъ, съ величайшею любезностью поддержавшій мое ходатайство. Мой тесть представилъ какія-то пустяшныя соображенія, но въ основаніи онъ согласенъ… Предположено было, что съ перваго января вы оставите мѣсто секретаря и будете приглашены вторымъ редакторомъ. Жалованье повысится не особенно значительно, но ваше отношеніе къ журналу измѣнится существенно, и когда докторъ Вольфъ уйдетъ, что весьма вѣроятно въ виду того; что онъ получилъ наслѣдство и собирается жениться, ваши шансы значительно улучшатся.

— Какъ? — пробормоталъ Отто. — Вы сдѣлали это для меня?… о, какъ мнѣ совѣстно!

— Пустяки! Это стоило мнѣ два или три визита къ совѣтнику; вѣдь, этимъ можно пожертвовать для своихъ добрыхъ друзей! Но, какъ я уже сказалъ, я боюсь, когда г. фонъ-Дюренъ узнаетъ… Ну, я и тогда буду хлопотать… но, все-таки, лучше, чтобы слухи эти прекратились.

Отто вздохнулъ. Онъ вспомнилъ о завтрашней дуэли. Въ его карманѣ лежало письмо доктора Соломона, извѣщавшее его, — что всѣ попытки къ примиренію оказались тщетны. Какіе слуги разнесутся въ городѣ, когда узнаютъ о послѣдствіяхъ этой ссоры!

Въ этимъ непріятнымъ мыслямъ присоединилось еще другое тяжелое чувство. Слова «мнѣ совѣстно» были не пустою фразой. Отто чувствовалъ себя смущеннымъ безконечною добротой, выказанною ему адвокатомъ. Благодѣтель, защитникъ, котораго въ сердцѣ онъ уже обманулъ, чей домъ онъ посѣщалъ не изъ чувства благодарности и дружбы, а чтобы наслаждаться блаженствомъ при видѣ этой красавицы! Это мучило его какъ проклятіе неисправимаго преступленія.

Когда онъ въ полночь вошелъ въ свою одинокую комнатку ему было еще тяжелѣе и грустнѣе, чѣмъ прежде.

Глава IV.

Эфраимъ Пельцеръ послѣ непріятной встрѣчи съ Отто Вельнеромъ бросился изъ всѣхъ силъ бѣжать отъ него. Въ воротахъ сосѣдняго дома онъ привелъ въ порядокъ свой костюмъ, немного помятый Вельнеромъ. Кто зналъ прежде Эфраима Пельцера, того, вѣроятно, поразило бы, какъ прилично онъ былъ одѣтъ теперь. Нѣтъ сомнѣнія, что въ положеніи Пельцера произошли важныя перемѣны. Черезъ минуту онъ вышелъ изъ воротъ и оглядѣлся кругомъ.

— Проклятіе! — пробормоталъ онъ сквозь зубы. — Чортъ знаетъ, какъ это случилось, что онъ еще былъ дома? А все такъ хорошо устроилось! Риѳмоплетъ у Сунтгельма, прикащица раньше обыкновеннаго въ магазинѣ, другая также отправилась по своимъ дѣламъ… Это можетъ съ ума свести! Нѣсколько секундъ онъ размышлялъ о томъ, не возвратиться ли ему теперь, когда Отто ушелъ, и еще разъ попытаться привести въ исполненіе свой планъ. Но потомъ онъ рѣшилъ, что это слишкомъ смѣло. У Отто Вельнера, повидимому, зародилось подозрѣніе; предлогъ съ порученіемъ въ фрейленъ Якоби основывался на слишкомъ шаткой почвѣ. Поэтому очень возможно, что Отто сдѣлалъ только видъ, что ушелъ, а самъ взбѣжитъ по лѣстницѣ, чтобы застать его врасплохъ. Однимъ словомъ, онъ рѣшилъ объявить барону фонъ-Сунгтгельмъ о неудачѣ и объяснить, что отложить еще не значитъ отказаться.

Къ тому же, дѣло не къ спѣху. Почемъ знать, можетъ быть, когда планъ будетъ приведенъ въ исполненіе, баронъ фонъ-Сунттельмъ не будетъ такъ щедро совать ему въ руки кредитные билеты.

На основаніи этого Эфраимъ Пельцеръ не очень огорчался неудачей. Если дѣло затянется надолго, если ему не удастся то, чего онъ добивается, то въ этотъ щедро оплачиваемый промежутокъ ему удастся, можетъ быть, исполнить другой проектъ, который онъ уже нѣсколько недѣль преслѣдуетъ съ увѣренностью ловкаго дипломата.

Такимъ образомъ, разсуждая съ самимъ собою, онъ, не спѣша, шелъ дальше; на хлѣбной площади онъ купилъ букетъ фіалокъ и сунулъ въ петличку.

Хотя предполагаемый мясникъ, у котораго онъ укралъ изъ пальто портфель, исчезъ безслѣдно (даже въ полицейскомъ листкѣ не было объявленія о кражѣ), Эфраимъ Пельцеръ съ инстинктомъ виновнаго, все-таки, избѣгалъ слишкомъ оживленныхъ улицъ и направился темными переулками въ своей цѣли — къ квартирѣ барона Анастасія фонъ-Сунтгельмъ.

Только что онъ позвонилъ, на улицу вышелъ Родерихъ Лундъ съ сіяющимъ отъ счастья лицомъ. Странный директоръ городскаго театра передалъ ему черезъ посредничество барона новую сумму въ счетъ договорной платы за и еще повторилъ, что онъ искренно восхищенъ истинно драматическимъ ходомъ трагедіи. Баронъ прибавилъ, что, къ сожалѣнію, директоръ слишкомъ заваленъ работой; въ противномъ случаѣ баронъ уже давно позволилъ бы себѣ представить лично Родериха добрѣйшему Лейтхольду. Но теперь болѣе благоразумно немного помедлить. Передъ концомъ сезона пьеса непремѣнно будетъ поставлена на сценѣ.

Родерихъ, увлеченный чувствомъ благодарности къ барону, вѣрилъ каждому слову и его не смущала загадочная таинственность директора. Проникнутый восторгомъ, который овладѣваетъ нервами поэта наканунѣ несомнѣннаго успѣха, онъ летѣлъ по улицамъ, улыбаясь каждому встрѣчному, возбуждая даже вниманіе уличныхъ мальчишекъ, съ насмѣшками представлявшихъ его походку и манеры и кричавшихъ ему что-то вслѣдъ, что Лундъ къ упоеніи нисколько не принималъ на свой счетъ. Ни одна нечестивая мысль не нарушила его олимпійскаго величія. О томъ, что изъ-за него произошло между Вельнеромъ и Эвальдомъ, онъ не имѣлъ никакого понятія. Для него существовало одно: постановка его трагедіи на сцену.

Эфраимъ Пельцеръ, улыбаясь, посмотрѣлъ ему вслѣдъ.

— Курьезный собратъ, — сказалъ онъ самому себѣ; потомъ поклонившись швейцару съ забавною снисходительностью, онъ. поднялся на лѣстницу.

Пельцеръ ошибся, воображая, что баронъ фонъ-Сунтгельмъ будетъ до безконечности продолжать платить ему ренту, выдаваемую уже нѣсколько недѣль. Какъ знатные китайцы платятъ своимъ врачамъ до тѣхъ поръ, пока они здоровы, и вычитаютъ жалованье за каждый день, когда они больны, такъ и Анастасій объявилъ, что отнынѣ за неудачные дни онъ не намѣренъ платить, а тогда только вручитъ ему значительную сумму, когда обѣщанная Пельцеромъ маленькая услуга будетъ успѣшно приведена въ исполненіе.

— Какъ я уже объяснялъ вамъ, — закончилъ баронъ свои разсужденія, — здѣсь дѣло въ удовлетвореніи невиннаго любопытства, въ простой нескромности, касающейся одной молодой дѣвушки. Но дѣло не такъ важно, чтобы изъ-за него мнѣ пріятно было въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ содержать развѣдчика! Примитесь съ большею энергіей за это дѣло! Удастся вамъ незамѣтно похитить требуемый пакетъ, то я исполню свое обѣщаніе и заплачу то, что условлено. Но до тѣхъ поръ ничего, рѣшительно ничего!

Пельцеръ удалился. Его дурное расположеніе духа быстро разсѣялось. Завтра воскресенье; завтра же, можетъ быть, представится возможность достать желаемое.

Эфраимъ Пельцеръ ощупалъ рукою кошелекъ съ золотомъ, посмотрѣлъ на часы и вошелъ въ ресторанъ. Когда пробило два, онъ направился въ западному предмѣстью. Здѣсь на многоэтажной улицѣ Фабриція стоялъ страннаго вида домъ. Два нижніе этажа были заняты тряпичниками и старьевщиками; въ каждомъ окнѣ висѣли пальто и сюртуки; во всей улицѣ чувствовался недостатокъ свѣта и чистаго воздуха.

Въ этихъ лавкахъ даже въ полдень горѣли коптящія лампочки или тусклый дрожащій газъ. Нижній этажъ подъ двумя этажами съ лавками старьевщиковъ былъ занятъ молочной и кофейной. Снаружи рядомъ съ входною дверью была прибита жестяная дощечка съ надписью: «Г. Шульце, закладчикъ»; онъ же былъ содержателемъ молочной и кофейни.

Эфраимъ Пельцеръ послѣ минутнаго колебанія быстро вошелъ въ пріемную. Шульце, высокій мужчина съ коротко остриженныни волосами и морщинистымъ лицомъ, сидѣлъ на кожаномъ стулѣ, за прилавкомъ. Онъ бѣгло взглянулъ и снова углубился въ чтеніе романа, засаленныя тетрадки котораго валялись на столѣ между сыромъ и масломъ.

Пельцеръ прошелъ черезъ дворъ и въ заднемъ домѣ достигъ отдаленной, слабо освѣщенной комнаты. Тамъ за стаканомъ водки сидѣлъ высокій мужчина, повидимому, доведенный до крайности; его платье было изорвано, волосы растрепаны, руки одервенѣли отъ грязи.

— Наконецъ-то! — вскричалъ онъ, вскакивая. — Въ половинѣ втораго ты хотѣлъ возвратиться!

— Спокойствіе! — замѣтилъ Эфраимъ Пельцеръ. — Но, Боже мой, Бренеръ, на кого ты похожъ! Ей-Богу, мнѣ даже стыдно съ такимъ субъектомъ…

— Есть чего стыдиться! — прервалъ его Бренеръ. — Гдѣ же я себѣ достану лучше, пустомеля? Ужь полнедѣли ты бѣгаешь повсюду, поднявъ носъ кверху, какъ собака, почуявшая кость. Но твое нюханье не наполнитъ мнѣ ни кармана, ни желудка.

— Hâ, вотъ двадцать марокъ! На блузу и рубашку хватитъ. Но оставь, пожалуйста, твое вѣчное пьянство! Когда представится случай, тебѣ нужна твердая рука и голова.

— Хорошо ужь! Позаботься сначала о работѣ, и тогда ты увидишь, тверда ли моя рука и ясна ли голова!

— Я повторяю тебѣ: жди!

— Увѣренъ ты, что достанешь инструменты?

— Надѣюсь. Твой старый товарищъ не оставитъ насъ на этотъ разъ. Довольно дорогую требуетъ онъ награду.

— Даромъ ничего не получишь. Ты не можешь требовать отъ него, чтобы онъ рисковалъ шеей, не получая изъ этого никакой выгоды.

Онъ выпилъ стаканъ водки и проговорилъ, вытирая рукавомъ ротъ:

— По всему я вижу, что сегодня мы не дальше, чѣмъ въ прошлый понедѣльникъ.

— Дальше? Еще какъ! Объ орудіяхъ нечего и думать; они лежатъ также хорошо у Ленерта, какъ у тебя въ постели. Шульце хоть и хитрая лиса и его ни въ чемъ нельзя упрекнуть, но полиція можетъ какъ-нибудь догадаться и неожиданно сдѣлать обыскъ. Ленертъ же великій дѣловой человѣкъ. Однимъ словомъ, дѣло почти улажено; но пока я не покончу съ дѣвушкой…

— Какъ! — вскричалъ Бренеръ. — Я думалъ, что все это уже кончено!

— На столько-то, да. Она отлично понимаетъ и если прямо не говоритъ да, то, все-таки, я замѣчаю, что дѣло ей нравится.

— Ну, есть такая пословица: ни рыба, ни мясо.

— Напротивъ. Только я дѣйствую осторожно. Сначала я выразилъ свою идею какъ бы въ шутку, потомъ понемногу развивалъ ее и, наконецъ, переговорилъ съ ней серьезно.

— Меня только удивляетъ, чѣмъ ты такъ прельстилъ этого лягушонка. Я ее давно знаю: избалованная каналья. А, вѣдь, знаешь, Пельцеръ, говоря между нами, ты не изъ красавцевъ.

— Это дѣло вкуса, — отвѣтилъ Пельцеръ, пожимая плечами. — Во всякомъ случаѣ, я доказалъ, что могу увлечь хорошенькую горничную. Сначала, вѣдь, о разспросахъ и шпіонствѣ не было и рѣчи; я ухаживалъ за ней, какъ всякій другой поклонникъ, и позднѣе ужь разговоръ случайно перешелъ на домъ и удобный случай. Хорошенькая дѣвушка съ сверкающими глазками понравилась мнѣ, и такъ какъ я въ то время былъ при деньгахъ, я поставилъ шампанскаго…

— Да, да, ты уже разсказывалъ мнѣ. Правда, кое-что и привралъ.

— Думай, что тебѣ угодно, но не приставай тогда съ вопросами.

— Кто же спрашиваетъ, баранья голова? Я только сказалъ, что удивляюсь, почему именно въ тебя влюбилась хорошенькая Фанни. Во всякомъ случаѣ, я обязанъ этимъ твоимъ деньгамъ, а теперь задуманной тобою ловкой аферѣ.

— А ты, старый верблюдъ, думалъ, что горничныя думаютъ о поцѣлуяхъ и любви? Онѣ хотятъ наряжаться и вести веселую жизнь! Кто поставитъ это на видъ женщинѣ, тотъ милѣе ей красивой рожи. Однимъ словомъ, я обошелъ ее… Отъ личнаго участія она еще отказывается, но доноситъ мнѣ, все, что нужно. Я знаю всѣ привычки, начиная съ старика и до кухарки, и по ея описаніямъ я знаю расположеніе дома, какъ будто бы пятьсотъ разъ былъ въ немъ.

— Гдѣ же ты говоришь съ ней?

— Вечеромъ, въ зимнемъ саду.

— Не дурно! Вѣроятно, дѣвочка поразительно хороша.

— Это же и я нахожу, и когда все будетъ кончено…

— Ну?

— Ну, такъ я возьму ее съ собой. Что ты скажешь на что? А?

— Ты хочешь на ней жениться?

— Если нужно будетъ, почему бы и не жениться.

— Гм! Если она останется тебѣ вѣрна.

— Не безпокойся объ этомъ! — самодовольно засмѣялся Эфраимъ.

— Ну, я не знаю… Не очень-то вѣрь ей! Три года тому назадъ, еще передъ тѣмъ, какъ меня арестовали, мы называли ее трактирною колдуньей, такъ какъ она всюду была въ одно время и всегда водила по пятамъ дюжину обожателей. Тогда ей было только шестнадцать… въ три года она еще кое-чему намучились!

Эфраимъ Пельцеръ задумался.

— Богъ знаетъ, можетъ быть, ты и правъ, — медленно проговорилъ онъ. — Замѣчательно, какое количество у нея знакомыхъ! И всѣмъ-то она улыбается!

Пельцеръ поднялся.

— Еще одинъ вопросъ, — прошепталъ Бренеръ. — Какъ ты думаешь, сколько, въ концѣ-концовъ, принесетъ намъ это дѣло?

— Болѣе чѣмъ достаточно. Наличныхъ денегъ, конечно, меньше всего, такъ какъ онѣ лежатъ въ кассѣ и пробраться туда нѣтъ возможности. Но одни брилліанты! Въ нихъ цѣлое состояніе, говорила мнѣ Фанни… И, можетъ быть, сотни тысячъ въ цѣнныхъ бумагахъ…

— Знаешь что? — заговорилъ Бренеръ послѣ паузы. — Если бы ты могъ узнать, какъ устроенъ шкафъ… какой системы?… Отъ этого много зависитъ. Прежде всего узнай, что трезоръ потайной.

— Трезоръ, что это такое?

— Ящикъ для особенно цѣнныхъ вещей. Развѣ ты никогда не видалъ денежнаго шкафа?

— Нѣтъ.

— Это глупо. Мы, я вижу, должны быть на все готовы. Позаботься только объ удобномъ случаѣ!

— Придетъ, рано ли, поздно ли.

— Будемъ надѣяться, что рано. Я не вынесу дольше въ этой трущобѣ…

— Заварилъ кашу, такъ и расхлебывай ее. Терпи пока и остерегайся твоего болтливаго языка! Я не довѣряю этому Шульцу. Чтобы сунуть въ карманъ лишній талеръ, онъ на все готовъ. Лучше, чтобъ онъ ничего не подозрѣвалъ… Ну, а ты не пей такъ много: во хмѣлю вся осторожность летитъ въ чорту!

— Не безпокойся! Тебѣ хорошо, расфранченный донъ Жуанъ! Въ ясный солнечный день прекрасный обѣдъ, вечеромъ свиданіе. Ну, я наверстаю это, когда мы, наконецъ, исполнимъ задуманное!

Глава V.

Еще царила глубокая тьма, когда въ воскресенье утромъ проснулся Отто. Всю ночь ему грезились страшные сны. Онъ видѣлъ себя на мѣстѣ дуэли при блѣдномъ освѣщеніи мѣсяца. Вдругъ Куртъ Эвальдъ обращается въ безформенный призракъ, передвигающійся туманный столбъ, и пули пронизываютъ его безъ вреда. Въ этой тщетной борьбѣ съ сверхъестественнымъ было что-то отчаянное. Наконецъ, пуля попала Отто въ руку; онъ испустилъ крикъ бѣшенства и боли и проснулся. Онъ былъ разстроенъ этимъ сномъ и не могъ больше заснуть. Наконецъ, цѣлый часъ напрасно проворочавшись на кровати, онъ зажегъ лампу.

Было четверть пятаго. Онъ всталъ и затопилъ желѣзную печку; пламя съ трескомъ охватило дрова, придавая комнатѣ жилой видъ только для глазъ, было еще страшно холодно. Отто надѣлъ на плечи пальто и забился въ уголъ софы.

Долго, долго сидѣлъ онъ, закрывъ лицо руками, передъ догорающею лампой; наконецъ, онъ потушилъ ее; сквозь замерзшія окна показался дневной свѣтъ. Въ восемь часовъ хозяйка принесла ему завтракъ и онъ насильно проглотилъ нѣсколько кусковъ. Онъ былъ страшно разстроенъ и придавленъ тяжестью безразсуднаго, логически-невозможнаго положенія.

Фрицъ Преле постучался въ дверь въ половинѣ девятаго; онъ пришелъ очень не кстати: Отто былъ не расположенъ выражать участіе другимъ и даже не предложилъ словолитчику стула; Преле, все-таки, сѣлъ и не замедлилъ начать свои обычныя жалобы.

Отто зѣвалъ и вздыхалъ. На самомъ дѣлѣ то, что разсказывалъ Фрицъ, представляло мало интереса. Адель, и вѣчно Адель, ея серебристый смѣхъ, и какъ хороша она была, отправляясь съ Эммой и госпожею Лерснеръ въ концертъ, ея полосатое платье съ клѣтчатою отдѣлкой, роскошные волосы и золотой крестъ на груди.

Послѣ этого гимна слѣдовала обычная элегія. Она слишкомъ хороша для него. Онъ простой рабочій съ здоровыми кулака мы и грубыми манерами. Это слишкомъ грустно!

Послѣ горькихъ жалобъ начались приступы ревности. Золотой крестъ…. Откуда онъ у нея? А? Купила? Едва ли! Онъ стоитъ четырнадцать или шестнадцать марокъ. Она говоритъ: «Отъ г. Туссенъ. Премія лучшей продавщицѣ». Ба! пусть вѣритъ этому кто хочетъ! Преле лучше знаетъ этихъ господъ принципаловъ. Они не станутъ даромъ швырять премій, если ими не руководятъ какія-нибудь низкія цѣли.

Теперь его ворчаніе перешло въ громкое furioso. Вчера совершенно случайно онъ видѣлъ негодяя, бывшаго тогда съ Аделью въ театрѣ. Тотъ же самый, который преслѣдовалъ Вельнера до самыхъ Песковъ, понятно, изъ-за Адели! Негодяй, старый повѣса, которому не стыдно позорить честь неопытной дѣвушки!

Отто сдѣлался внимательнѣе. Анастасій фонъ-Сунтгельмъ, повидимому, задался цѣлью стать въ самыя разнообразныя отношенія ко всѣмъ жителямъ лерснерскаго дома. Самъ Отто, Родерихъ, Адель и черезъ нее словолитчикъ, всѣ они должны были смотрѣть на барона, какъ на нѣчто вродѣ провидѣнія, то дружески, то враждебно измѣняющаго ихъ судьбу. При этомъ молодому человѣку вспомнился Пельцеръ. Онъ хотѣлъ спросить словолитчика, не дѣлалъ ли Пельцеръ вторичной попытки говорить съ фрейленъ Аделью, но потомъ онъ нашелъ болѣе благоразумнымъ умолчать въ виду экзальтированнаго состоянія Преле.

— Такъ это онъ! — сказалъ Отто. — Ну, и какъ же это было?

— Совершенно такъ же, какъ и въ тотъ разъ, только улица еще дальше, а онъ еще влюбленнѣе. Увѣряю васъ, я готовъ былъ убить его и, клянусь жизнью, что я не бросился на него только но двумъ причинамъ: первая, страшное сердцебіеніе, а потомъ, когда я уже готовъ былъ забрать его въ лапы, они внезапно исчезли въ ближайшихъ воротахъ такъ быстро и такъ неожиданно, что я успѣлъ только броситься за ними и услыхалъ, какъ наверху зазвенѣлъ колокольчикъ и тихонько отворилась дверь.

— Дѣйствительно, это довольно ясно.

— Да, и я то же думаю, — продолжалъ Преле. — Говорю вамъ, г. Вельнеръ, я остановился какъ пораженный громомъ, потому что, вѣдь, это его квартира, думалъ я, онъ ведетъ ее къ себѣ. У меня потемнѣло въ глазахъ… Наконецъ, я прихожу въ себя и дѣло представляется мнѣ не такимъ ужаснымъ. Я подхожу въ двери и еще въ полусознаніи читаю: «Вдова Маріанна Тарофъ».

— Тарофъ?

— Да, вдова Тарофъ. Ну, думаю, слава Богу… Но это не долго продолжалось, мнѣ пришла въ голову новая мысль. Этотъ старый повѣса выглядитъ холостякомъ, можетъ быть, онъ живетъ у этой вдовы Тарофъ? И тогда, значитъ….

— Нѣтъ, — прервалъ его Отто. — Я знаю этого господина; онъ женатъ и живетъ въ улицѣ Башни.

— Какъ? Вы лично знакомы съ этимъ негодяемъ?

— Я видѣлъ его у г. фонъ-Дюрена.

— И какъ зовутъ его?

— Сунтгельмъ, баронъ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое.

— Такъ дворянинъ и богатъ! Но такой старикъ. Да это невозможно. Фрейленъ Якоби, навѣрное, дурачитъ его… Сунтгельмъ! Хорошо, что я, наконецъ, узналъ его имя. Ужь удивится этотъ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ!,

— Не поступайте безразсудно!

— Не безпокойтесь, я дружески скажу ему это, и если онъ не образумится и не превратитъ свои ухаживанья…

— Ну?

— Тогда я ему всѣ кости переломаю!

— Не совѣтовалъ бы, — сказалъ Отто задумчиво. — Ну, а чѣмъ же кончились ваши похожденія?

— Конецъ былъ такой. Я еще стоялъ на лѣстницѣ и думалъ: если бы мнѣ только узнать, что за женщина эта Тарофъ. Между тѣмъ, по лѣстницѣ поднимается какая-то горничная. Тогда я началъ любезничать съ нею и узналъ, что Тарофъ состоятельная особа, весело живетъ и принимаетъ много гостей. И очень весело этимъ гостямъ: живыя картины, танцы, шампанское. Также часто бываютъ у вдовы Тарофъ офицеры, даже очень часто, но они всегда въ штатскомъ. Все это она разсказывала очень сбивчиво и прибавила, что поступила только съ начала ноября и не знаетъ еще подробностей. Единственнымъ утѣшеніемъ было то, что г-жа Тарофъ не сдаетъ комнатъ.

Сильный стукъ въ дверь прервалъ нить его сообщеній. Это былъ докторъ Соломонъ. Преле пробормоталъ въ смущеніи нѣсколько словъ.

— Ну, — спросилъ Соломонъ, пожимая руку своего новаго друга, — готовы вы?

— Конечно. Но еще слишкомъ рано.

— Рано? Въ такихъ дѣлахъ не существуетъ «слишкомъ рано». Повѣрьте мнѣ, величайшую ошибку, съ психолоческой точки зрѣнія, совершаетъ дуэлистъ, являясь на мѣсто поединка позднѣе противника. Это даетъ другому нравственное преимущество. Онъ можетъ осмотрѣть окружающее, всю обстановку безъ непріятнаго чувства: вотъ стоитъ передъ тобой человѣкъ, изучающій твою физіономію. Первый можетъ собраться какъ слѣдуетъ съ мыслями, привести въ порядокъ чувства. Другой уже не можетъ этого въ такой степени. Кто первый на мѣстѣ, тотъ дома, второй — гость; онъ стѣсненъ въ своихъ движеніяхъ; поэтому онъ большею частью проигрываетъ. Но оставимъ это. Экипажъ у подъѣзда: если васъ ничто особенное не задерживаетъ…

— Ничто, — отвѣтилъ Отто, надѣвая пальто. — Ахъ, нѣтъ… Мнѣ пришло въ голову. Могу я васъ затруднить одною просьбой?

— Говорите!

Отто досталъ ключъ и отперъ первый ящикъ своего коммода.

— Вотъ, — сказалъ онъ, указывая на желто-сѣрый пакетъ, лежащій между бумагами и записками, — этотъ пакетъ содержитъ загадочное завѣщаніе моего покойнаго отца. Я не могу вамъ сейчасъ объяснить, о чемъ тутъ рѣчь. Никто здѣсь, кромѣ Родериха Лунда, не знаетъ объ этомъ. Онъ засталъ меня какъ-то за переписываніемъ надписи на конвертѣ для моего друга и учителя Гейнціуса въ Хольдрофѣ, и вышло такъ, что я сообщилъ ему. Этотъ пакетъ, г. профессоръ, прошу васъ, въ случаѣ несчастія со мной, сжечь не распечатаннымъ. Я думаю, я поступлю такъ въ духѣ моего отца, которому я хочу повиноваться даже тогда, когда не могу угадать его цѣлей.

— Я считаю ваше желаніе поступкомъ предусмотрительной осторожности, — отвѣчалъ Соломонъ. — Но если вы хотите поступить абсолютно правильно, то дайте мнѣ это порученіе письменно. Коротенькаго объясненія, оставленнаго вами въ столѣ съ надписью: «послѣдняя воля», будетъ достаточно.

— Вы правы, — сказалъ Отто.

Онъ взялъ листъ бумаги и быстро написалъ нѣсколько строчекъ.

Только что онъ сложилъ и запечаталъ эту записку въ конвертъ, какъ въ корридорѣ раздался пронзительный крикъ, сопровождаемый громкимъ стукомъ и трескомъ.

Отто, уже въ пальто и шляпѣ, выбѣжалъ на крикъ, профессоръ за нимъ. Передъ дубовымъ шкафомъ, въ дальнемъ углу корридора, безъ чувствъ лежала на полу г-жа Лерснеръ. Нѣсколько ящиковъ и сундуковъ, много лѣтъ стоящихъ одинъ на другомъ на шкафу, при открытіи тяжелой дверцы вдругъ закачались, два верхніе упади и произвели катастрофу.

Прибѣжала и фрейленъ Эмма, блѣдная какъ полотно, но спокойная, рѣшительная. Преле сейчасъ же былъ отправленъ за докторомъ; потомъ Эмма съ помощью Отто и Соломона перенесла г-жу Лерснеръ въ залъ. Профессоръ старался ободрить дрожащую дѣвушку; Отто стоялъ молча, прислонившись къ окну. Черезъ пять минутъ раздались на лѣстницѣ шаги Преле.

— Докторъ сейчасъ будетъ…

— Г. Преле, — сказалъ Отто, вынимая часы, — мнѣ необходимо надо уѣхать. Могу я быть увѣренъ, что вы ни на секунду не оставите фрейленъ Эмму одну? А гдѣ же Родерихъ и фрейленъ Якоби?

Фрицъ Преле обѣщалъ, что онъ не отойдетъ отъ Эммы, сказалъ, что Родерихъ еще спитъ, Адель у Туссена и Герольдъ, я чтобы Отто не безпокоился объ остальномъ.

— Хорошо! — сказалъ Отто. — Такъ ѣдемте!

Онъ подошелъ въ фрейленъ Эммѣ и молча пожалъ ей руку. Въ это время зашевелились въ комнатѣ Родериха; Отто и Соломонъ быстро удалились, боясь, чтобы ихъ не задержалъ еще разъ приходъ Родериха.

— Еще безъ десяти минутъ девять, — сказалъ Отто, садясь въ экипажъ. — Теперь ужь мы, конечно, не первые, и по вашей теоріи я обреченъ на смерть.

— Ба! — пробормоталъ философъ. — Вы всегда впадаете въ крайности. Впрочемъ, вонъ на тѣхъ часахъ уже одна минута десятаго. Поѣзжайте скорѣе, кучеръ! Я надѣюсь, что дѣло обойдется благополучно. Notabene: прелестная дѣвушка, эта Эмма! Такъ умна, такъ владѣетъ собой, настоящая спартанка, и при этомъ прелестное личико, полу-мадонна, полу-Венера…

— Вы находите? — замѣтилъ Отто разсѣянно.

Вдругъ онъ вскочилъ.

— Въ этой суматохѣ я забылъ вынуть ключъ изъ коммода… Кучеръ!

— Какъ! Не хотите же вы ѣхать назадъ?

— Почему нѣтъ? Вѣдь, пройдетъ не больше десяти минутъ. Это было бы въ высшей степени непріятно….

— Но кто же именно теперь будетъ думать о вашемъ комходѣ? Лундъ знаетъ объ этомъ, остальные заняты съ г-жею Лерснеръ, а постороннихъ никого не бываетъ.

— Но, все-таки…

— Не дѣлайте глупостей! Впередъ, кучеръ! Нѣтъ, нѣтъ, положительно нельзя! Мы потеряемъ, по крайней мѣрѣ, двадцать минутъ.

Отто повиновался. Но на сердцѣ у него была ужасная тяжесть, сравнимая съ боязнью матери, оставившей ребенка безъ присмотра.

Мѣстомъ дуэли была выбрана полянка въ малопосѣщаемомъ лѣсу, прилегающемъ къ послѣднимъ домамъ Восточнаго квартала. Отто и докторъ Соломонъ, какъ и предвидѣли, нашли все общество въ сборѣ. Въ сторонѣ виднѣлся сквозь кусты собственный экипажъ Эвальда, вынувшаго при ихъ приближеніи часы.

Профессоръ Соломонъ извинился и объяснилъ, почему они опоздали. Эрихъ фонъ-Тиллихау и докторъ Форенштедтъ сказали нѣсколько любезныхъ словъ; затѣмъ Тиллихау отозвалъ профессора въ сторону.

— Ну, — спросилъ онъ, — чего вы достигли?

— Ничего особеннаго. Мой другъ Вельнеръ готовъ взять свои слова обратно, если его противникъ…

— Этого, къ сожалѣнію, нельзя ожидать. Все возможное говорилъ я, чтобы склонить Курта Эвальда къ примиренію. Но напрасно. Онъ стоитъ на одномъ: если только г. Вельнеръ первый…

— Но позвольте! Законы логики…

— Въ дѣлѣ чувствъ не всегда примѣнимы, — прервалъ его Тиллихау. — Я согласенъ, что вы правы, но какая польза? Куртъ Эвальдъ, повидимому, вбилъ себѣ въ голову…

— Я того мнѣнія, что мы, все таки, обязаны еще разъ сдѣлать попытку.

— Конечно; ради формы…

Отто, между тѣмъ, стоялъ неподвижно и, сложивъ на груди руки, негодующимъ взглядомъ смотрѣлъ на противника, стоящаго отъ него шагахъ въ двадцати, прислонившись въ стволу бука. Хладнокровіе, написанное на отцвѣтшемъ лицѣ Эвальда, раздражало Отто. Неужели этотъ человѣкъ считаетъ его такимъ неопаснымъ?

Теперь выступили впередъ лейтенантъ фонъ Клерво съ Эрихомъ фонъ-Тиллихау и докторомъ Соломономъ. Спокойно и вѣжливо обратился онъ въ ожидающимъ противникамъ, высказывая, что, послѣ вторичнаго разговора съ секундантами, онъ пришелъ къ заключенію, что, несмотря на то, что дѣло зашло уже такъ далеко, его можно еще уладить. Такъ какъ людямъ съ чувствительнымъ самолюбіемъ въ высшей степени затруднительно признать себя виновникомъ ссоры, то онъ съ секундантами придумалъ способъ, устраняющій, по его мнѣнію, это затрудненіе. Противники должны выразить свое сожалѣніе по поводу происшедшаго тѣмъ, что на вопросъ посредника одновременно коротко и ясно произнесутъ да. Можетъ быть, этотъ способъ и неупотребителенъ, но не представляетъ ничего такого, что противно кодексу чести.

Профессоръ обратился въ Вельнеру, а Тиллихау къ Курту Эвальду, чтобы убѣдить ихъ согласиться на это предложеніе.

Отто, не желающій этой дуэли, безъ сомнѣнія, согласился бы, если бы въ эту минуту его взглядъ не замѣтилъ насмѣшливой улыбки, играющей на губахъ Эвальда; отъ этой улыбки вса кровь бросилась ему въ лицо.

— Оскорбитель долженъ протянуть руку для примиренія, — отвѣтилъ онъ, пожавъ плечами, — а не оскорбленный. Я отказываюсь отъ предложенія лейтенанта фонъ-Клерво.

— Но опомнитесь! — прервалъ его докторъ Соломонъ. — Именно въ томъ-то и вопросъ: кто оскорбитель, кто оскорбленный?

Вслѣдъ затѣмъ раздался голосъ Курта Эвальда:

— Не теряйте напрасно времени, господа! Мы ждемъ уже здѣсь двадцать пять минутъ, а при четырехъ градусахъ мороза это не очень пріятно.

Эрихъ фонъ-Тиллихау пожалъ плечами.

Принесли оружіе. Противники стали на разстояніи двадцати шаговъ; рѣшено было обмѣняться тремя выстрѣлами.

По знаку одного изъ секундантовъ раздались одновременно два выстрѣла. Отто, какъ пораженный молніей, упалъ на землю.

Куртъ Эвальдъ поблѣднѣлъ. Его жертва лежала навзничъ на свѣжемъ мху, съ залитымъ кровью лицомъ.

Докторъ Форенштедтъ сейчасъ же осмотрѣлъ рану. Людямъ непонимающимъ казалось, что пуля попала въ високъ и засѣла въ мозгу; но докторъ Форенштедтъ констатировалъ только раздробленіе кости. По странной ироніи судьбы эта рана пришлась какъ разъ около того рубца, которымъ Отто Вельнеръ обязанъ нападенію Пельцера.

— Успокойтесь! — сказалъ членъ медицинскаго совѣта Эвальду. — Одною линіей лѣвѣе, и дѣло было бы серьезно. Но теперь… смотрите, онъ ужь открываетъ глаза.

Вслѣдствіе холодной погоды раненаго необходимо было какъ можно скорѣе доставить домой.

— Какъ вы себя чувствуете? — спросилъ докторъ послѣ того, какъ Отто благополучно усадили въ экипажъ.

— Темно… Все кружится… Я не вижу васъ.

— Это пройдетъ. Сидите только какъ можно спокойнѣе и прислоните голову къ подушкѣ.

Пріѣхавши домой, Отто Вельнеръ былъ перенесенъ на кровать. Докторъ еще разъ осмотрѣлъ его съ большимъ вниманіемъ, вынулъ осколки костей и наложилъ повязку.

— Какъ тамъ? — спросилъ Отто, когда все было кончено.

Преле, вошедшій въ эту минуту въ дверь, отвѣтилъ, что больная до сихъ поръ лежитъ еще безъ сознанія.

Докторъ уѣхалъ. Соломону еще надо было кое о чемъ позаботиться. Онъ думалъ, что надо пригласить сидѣлку, но фрейленъ Эмма объявила, что она обойдется и безъ помощницъ, что чужое лицо будетъ только стѣснять. Она сказала это такъ просто и рѣшительно, и ея прекрасные глаза сверкали такою силой воли, что докторъ Соломонъ не рѣшился противорѣчить.

Отто страшно ослабѣлъ; его клонило во сну. Полная, стройная фигура Эммы представлялась ему какъ въ облавахъ. Ему казалось, что онъ видитъ Люцинду въ простомъ домашнемъ костюмѣ.

Вдругъ онъ въ волненіи приподнялся.

— Ключъ, — прошепталъ онъ, устремивъ взглядъ на Солонона. — Пожалуйста, выньте его… и… спрячьте.

Затѣмъ онъ впалъ въ забытье. Черезъ часъ послѣ этого докторъ Соломонъ въ сильнѣйшемъ волненіи вышелъ изъ дома на Пескахъ. Прежде чѣмъ запереть коммодъ, онъ заглянулъ въ ящикъ и потомъ, какъ скупецъ, потерявшій банковый билетъ, перерылъ всю комнату. Запечатанный пакетъ, о которомъ Отто передъ отъѣздомъ на мѣсто дуэли такъ настоятельно просилъ его, исчезъ безслѣдно.

Глава VI.

Между тѣмъ, Эфраимъ Пельцеръ сидѣлъ въ недавно нанятой имъ комнатѣ на Восточной улицѣ и вертѣлъ въ рукахъ свою добычу, таинственный пакетъ изъ коммода Отто Вельнера. Онъ заперъ дверь и даже старательно закрылъ замочныя скважины.

Повертѣвъ во всѣ стороны желанный предметъ и разсмотрѣвъ печати, готическое B, онъ опустилъ на минуту голову, какъ человѣкъ, рѣшающій трудную задачу. Если онъ сейчасъ пойдетъ къ барону и отдастъ ему этотъ запечатанный пакетъ, Анастасій фонъ-Сунтгельмъ заплатитъ ему обѣщанную сумму, и тогда этотъ драгоцѣнный источникъ довольства, такъ благодѣтельно оживившій его, изсякнетъ навсегда.

Пельцеръ задумался о томъ, нельзя ли извлечь какую-нибудь пользу изъ угрозы измѣны. Но черезъ минуту онъ отбросилъ эту мысль. Нѣтъ. Такъ нельзя разрѣшить эту задачу!

Онъ взялъ пакетъ и еще разъ перечелъ таинственную надпись. Еще прежде являлось у него подозрѣніе, что баронъ платитъ невѣроятныя суммы, конечно, не ради удовлетворенія простаго, хотя бы и сильнаго любопытства. Теперь онъ спрашивалъ себя, какимъ образомъ содержаніе этой странной надписи согласуется съ мнимою любовною исторіей, разсказанною ему Анастасіемъ. Усердно думая, онъ разбивалъ одно за другимъ всѣ предположенія и, наконецъ, систематическимъ путемъ достигъ давно предполагаемой увѣренности, что г. фонъ-Сунтгельмъ солгалъ. Вмѣстѣ съ этимъ, ему пришла въ голову мысль: «сломай печать и посмотри то, чего не можешь угадать!»

Баронъ довольно ясно далъ ему понять, что пакетъ долженъ остаться нераспечатаннымъ; Эфраимъ подумалъ сначала о Бренерѣ, опытномъ въ этихъ дѣлахъ; но потомъ, взглянувъ еще разъ на печати, онъ рѣшилъ, что лучше обойтись въ этомъ дѣлѣ безъ помощи этого мошенника.

Вѣдь, у него есть время; получитъ ли баронъ пакетъ сегодня или завтра, — это безразлично.

Послѣ короткаго раздумья онъ вынулъ изъ кармана записную книжку и началъ срисовывать съ печати букву B. Печатки съ подобными буквами можно легко найти въ любомъ писчебумажномъ магазинѣ, и даже если Родерихъ Лундъ, доведенный до состоянія невмѣняемости крѣпкимъ іоганнисбергерскимъ, удовлетворилъ «психологическій интересъ» любопытнаго барона подробнымъ описаніемъ этого замѣчательнаго пакета, то все же слово не снимокъ. Печати можно снять ножичкомъ и замѣнить другими, такъ что баронъ и не замѣтитъ. Гораздо труднѣе вскрыть заклеенный конвертъ. Но Эфраимъ Пельцеръ успокоивалъ себя тѣмъ, что въ случаѣ неудачи онъ такъ искусно скопируетъ надпись, что она сойдетъ за оригиналъ: не напрасно же прослужилъ онъ нѣсколько мѣсяцевъ въ конторѣ адвоката; почеркъ у него былъ въ высшей степени измѣнчивый наконецъ, если даже баронъ впослѣдствіи и узнаетъ объ этомъ, то онъ не будетъ имѣть возможности наказать его. Если же этотъ пакетъ, дѣйствительно, заключаетъ важную тайну, — а чѣмъ больше думалъ объ этомъ Пельцеръ, тѣмъ вѣроятнѣе казалось ему это предположеніе, — то эта тайна поможетъ ему сдѣлать изъ барона дойную корову. Если же почтенный Анастасій дорожитъ тѣмъ, чтобы дѣло осталось навѣки скрытымъ, то онъ долженъ поглубже зачерпнуть въ кошелекъ и вручить ему капиталецъ, достаточный для веселой, беззаботной и скромной жизни.

Убѣжденіе, что онъ угадалъ сущность дѣла, было такъ сильно, что онъ готовъ былъ сейчасъ же разорвать конвертъ. Но онъ одумался. Вѣдь, его предположеніе могло быть невѣрно.

Онъ заперъ пакетъ въ красное бюро, надѣлъ шляпу и быстро спустился съ лѣстницы. Черезъ двадцать минутъ онъ возвратился, принесши все необходимое ему и принялся за работу. Рука его дрожала, когда онъ снималъ первую печать изъ плохаго, очень легко отскакивающаго сургуча. Скоро были сняты всѣ печати безъ поврежденія конверта.

Гораздо труднѣе было вскрыть крѣпко заклеенный конвертъ; но Эфраимъ Пельцеръ удачно справился и съ этимъ. Съ сверкающими глазами набросился онъ на шесть или семь писемъ, которыя выпали изъ большаго конверта. Первое письмо было отъ Готфрида-Георга-Франца Вельнера къ его сыну Отто. Оно заключало въ себѣ разоблаченіе тайны, доказательства которой находились въ слѣдующихъ письмахъ. Далѣе Готфридъ Вельнеръ объяснялъ причины, побудившія его скрывать эту тайну отъ Отто; эти объясненія были такъ серьезны, разумны и трогательны, что даже Пельцеръ, несмотря на лихорадочную радость, возбужденную въ немъ этимъ открытіемъ, не могъ подавить въ себѣ чувства уваженія.

Остальныя письма были по большей части отъ какого-то Адолара Тимсена; они были помѣчены различными сѣверо-американскими городами; послѣднее изъ нихъ было написано осенью позапрошлаго года; въ нихъ неоднократно поминались имена двухъ еще живыхъ личностей, могущихъ засвидѣтельствовать истину всего того, что утверждаютъ письма: первая — вдова бывшаго служителя барона Анастасія фонъ-Сунтгельма, Анна-Тереза Мольбекъ, вторая — какая-то г-жа Тарофъ, которая, вѣроятно, давно бы ужь извлекла пользу изъ своего знанія, если бы она не была въ молодости любовницей барона и не нуждалась теперь въ его покровительствѣ. Г. фонъ-Сунтгельмъ, это ясно сказано, между тѣмъ, не подозрѣваетъ, что ей извѣстно это дѣло, такъ какъ она случайно находилась въ домѣ, когда баронъ разговаривалъ въ прихожей съ Адоларомъ Тимсеномъ.

Между прочимъ, была еще бумага, написанная рукой барона; каждая его фраза была обдумана и вся записка сама по себѣ не представляла важности, но въ связи съ остальнымъ она имѣла громадное значеніе.

Два часа просидѣлъ Пельцеръ надъ своею драгоцѣнною находкой, перечитывая каждую строчку по три или четыре раза, и чѣмъ больше онъ читалъ, тѣмъ большимъ торжествомъ сіяло его покраснѣвшее лицо. Наконецъ, онъ вскочилъ, какъ безумный забѣгалъ по комнатѣ, размахивая въ воздухѣ руками, сжимая кулаки, ударяя по столу и испуская дикія рычанія. Онъ съ радостью столкнулъ со стола купленные имъ предметы, такъ что сургучъ сломался, а печать закатилась подъ софу. Теперь они не нужны ему, теперь баронъ въ его рукахъ!

Немного спустя, онъ съ неутомимымъ усердіемъ принялся за переписываніе драгоцѣнныхъ документовъ. Одно изъ писемъ Адолара Тимсена и записку барона онъ оставилъ у себя, остальныя вложилъ въ пакетъ и осторожно заклеилъ его и запечаталъ, поднявши съ полу сургучъ и печать. Теперь, когда онъ зналъ въ чемъ дѣло, злой демонъ подбивалъ его оставить барона въ увѣренности, что конвертъ не былъ вскрытъ.

Пельцеръ быстро собрался въ путь; баронъ Сунтгельмъ-Хиддензое принялъ его съ хорошо разыграннымъ равнодушіемъ.

— А! — сказалъ онъ, — вы принесли мнѣ многообѣщанное собраніе курьезовъ. Дѣйствительно, я придаю имъ нѣкоторое значеніе, такъ какъ ожидаю найти много пикантнаго. Но это не интересно вамъ! Вотъ, берите! Этими банковыми билетами я исполняю свое обѣщаніе и ожидаю того же съ вашей стороны.

— Понимаю, — сказалъ Эфраимъ Пельцеръ, складывая банковые билеты.

— Mon Dien! — продолжалъ баронъ, чувствуя необходимость придать больше вѣроятія своимъ объясненіямъ. — Я не могу осуждать женщинъ за то, что онѣ смотрятъ иными глазами на нѣкоторыя похожденія своихъ супруговъ, чѣмъ свѣтскіе люди, лишенные глупыхъ предразсудковъ. Но всякъ живетъ по своему. И такъ, еще разъ: дѣло кончено и погребено!

— Кончено и погребено, — подтвердилъ Пельцеръ смущеннымъ голосомъ.

Онъ самъ испугался того впечатлѣнія, которое можетъ произвести на барона то, что уже съ минуту вертится у него на языкѣ. Ему представилось, что баронъ въ бѣшенствѣ схватитъ одинъ изъ блестящихъ кинжаловъ, украшающихъ его стѣну надъ письменнымъ столомъ, или вытащитъ револьверъ изъ кармана и выстрѣлитъ въ него. Дѣйствительно, чтобы совершить все то, что Пельцеръ узналъ сейчасъ, Анастасій долженъ быть рѣшительнымъ человѣкомъ, злодѣемъ, готовымъ на все. Только послѣ нѣкотораго колебанія Пельцеръ рѣшился.

— Если бы люди умѣли такъ же молчать, какъ я! Если бы, напримѣръ, Мольбекъ, вдова вашего служителя…

Анастасій поблѣднѣлъ, какъ полотно, и медленно поднялся.

— Что это значитъ? — спросилъ онъ беззвучнымъ голосомъ.

— Я высказалъ только предположеніе, — засмѣялся Пельцеръ. — Мольбекъ могъ передъ смертью…

— Тише! — вскричалъ баронъ хриплымъ отъ волненія голосомъ. — Подойдите ближе! Почему вы знаете?…

— Что?

— Что… что… Почему вы знаете моего служителя?

— Мольбека? Я его совершенно не знаю…

— Но вдову…Что разсказываетъ эта лгунья? Правда, я позабылъ этого Мольбека… можетъ быть, обидѣлъ его…

— О, напротивъ! Вы ему отлично заплатили.

— Ктр говоритъ это?

— Есть нѣкоторые источники.

Баронъ уже побѣдилъ въ себѣ недостатокъ самообладанія какъ ни громко стучало его сердце при этихъ недвусмысленныхъ словахъ Пельцера, онъ спокойно и твердо стоилъ за кресломъ.

— Ваши источники, должно быть, очень мутны, — сказалъ онъ съ достоинствомъ. — Я сожалѣю, что вспылилъ. Если и отказалъ Мольбеку, на то были важныя причины; а что теперь его жена изъ мести клевещетъ на меня, то это для меня совершенно безразлично.

— Повторяю вамъ, что дѣло совершенно обратно; не обидѣли вы покойнаго Мольбека, а покровительствовали ему, и жена…

Анастасій сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и налилъ себѣ въ стаканъ воды. Нѣтъ сомнѣнія, этотъ негодный Пельцеръ все знаетъ и стоитъ здѣсь для того, чтобы обратить въ деньги свое знаніе. Глотая прохладительную влагу, онъ быстро сообразилъ положеніе дѣла. Дѣло не можетъ быть начато за давностью. Но что же изъ того, если онъ не подвергнется карѣ закона и позорящему наказанію? Все его существованіе будетъ разбито, если откроется его преступленіе, — разбито въ дребезги! И его два милліона поставлены на карту! А съ потерей золота исчезнетъ все, все, что такъ дорого ему, весь блескъ его роскошнаго существованія, лукулловскіе обѣды и бѣшеные рысаки! Эти милліоны… ихъ отнимутъ у него въ пользу ненавистнаго человѣка, этого Отто, называющаго себя Вельнеромъ, имѣющаго передъ нимъ, Анастасіемъ, преимущество молодости и могущаго спокойно и счастливо жить, довольствуясь тѣмъ, что ему дало общество. Вѣдь, онъ не зналъ лучшаго! Анастасій почувствовалъ, какъ его ненависть къ Отто возрасла внезапно до бѣшенства. Въ тѣ полминуты, которыя онъ простоялъ у бронзоваго столика, въ головѣ его промелькнула тысяча плановъ. Первою его мыслью было подкупить Эфраима Пельцера и, такимъ образомъ, заставить молчать. Но если этотъ негодяй потребуетъ слишкомъ дорогую плату за свое молчаніе? Отъ этого Пельцера можно всего ожидать! Ну, тогда надо другимъ путемъ заставить его молчать!… Пути найдутся. А вдова Мольбека?… И если уже Отто узналъ… Это ужасно!…

Баронъ, наконецъ, рѣшился.

— Вы распечатывали этотъ пакетъ? — спросилъ онъ, сдвинувъ брови.

— А если бы и такъ?

— Тогда я назвалъ бы васъ негодяемъ, платящимъ черною неблагодарностью за мою доброту и великодушіе.

Пельцеръ засмѣялся.

— Доброта… великодушіе, — повторилъ онъ съ насмѣшкой. — Какъ вы, знатные люди, любите употреблять красивыя слова!

— Прекратите эти безполезные разговоры. Коротко и ясно: какъ высоко цѣните вы ваши права?

— Это не къ спѣху, — замѣтилъ Пельцеръ съ ироническою улыбкой. — При случаѣ мы еще поговоримъ!

— Нѣтъ, нѣтъ! Я люблю аккуратность. Говорите ваши требованія!

— Хорошо же! Двѣнадцать тысячъ марокъ!

Баронъ вздохнулъ легче, онъ ожидалъ большаго. Эта скромность давала надежду, что то, что извѣстно Пельцеру, не такъ ужасно, какъ онъ вообразилъ. Ничего не отвѣтивъ, Анастасій схватилъ злополучный конвертъ и сорвалъ печати. Онъ принуждалъ себя во время бѣглаго просмотра писемъ принять видъ радостнаго разочарованія, но блѣдность, все болѣе покрывающая его худое лицо, противорѣчила искусной игрѣ его лица.

— Хорошо! — сказалъ онъ, пожавъ плечами. — Я принимаю на себя вашу колоссальную контрибуцію подъ однимъ условіемъ!

Пельцеръ торжествовалъ въ душѣ: такого быстраго успѣха онъ никакъ не ожидалъ.

— Благодарю васъ, — вѣжливо проговорилъ онъ. — Скажите ваше условіе!

Баронъ злобно взглянулъ на него.

— Вы должны мнѣ поклясться, что не предъявите никакихъ вторичныхъ требованій, кромѣ того, вы мнѣ поможете… предотвратить это открытіе. Если вы мнѣ окажете необходимыя для этой цѣли услуги, то я щедро вознагражу ваше усердіе.

— Какія же это услуги? — спросилъ Эфраимъ.

— Вы узнаете это въ свое время. Пока поклянитесь.

Эфраимъ Пельцеръ засунулъ руки въ карманы и высоко приподнялъ плечи.

— Г. фонъ-Сунтгельмъ, — проговорилъ онъ медленно, — что значатъ клятвы… для насъ съ вами?

Кровь бросилась барону въ лицо.

— Хорошо! — проговорилъ онъ, крѣпко сжавъ тонкія аристократическія губы. — Вмѣсто клятвы, которая васъ нисколько не связала бы, выслушайте же мое твердое рѣшеніе: прежде чѣмъ допустить, чтобы подобный вамъ человѣкъ высосалъ…

— Это не говоритъ объ этомъ? — злобно прервалъ его Эфраимъ. — Вы несправедливо думаете обо мнѣ. 12,000 марокъ, конечно, ничтожная часть вашего колоссальнаго состоянія, но я по природѣ добрый малый и не жадный… И такъ, рѣшено… Когда не и гдѣ могу я получить деньги?

— Въ будущій вторникъ, здѣсь, между часомъ и половиной втораго.

Пельцеръ неуклюже поклонился, съ грубою фамильярностью проговорилъ: «ну, такъ до свиданія!» и вышелъ.

— Проклятый! — проговорилъ ему вслѣдъ баронъ. — Онъ думаетъ, что теперь я въ его власти, что онъ будетъ меня грабить до послѣдняго издыханія! Въ своемъ ли я былъ умѣ, или какія адскія силы побудили меня довѣрить именно ему? Лучше бы я самъ! Но берегись! Если онъ зайдетъ слишкомъ далеко, будетъ угрожать мнѣ серьезною, неотвратимою опасностью, то найдутся еще пути и средства. И тогда пусть уже на себя пеняетй.

Глава VII.

Въ слѣдующій вторникъ, въ условленный часъ, Пельцеръ получилъ изъ рукъ барона Анастасія двѣнадцать тысячъ марокъ. Видъ банковыхъ билетовъ чуть не свелъ его съ ума: такимъ новымъ и невѣроятнымъ казалось такое богатство. Тотчасъ не у ближайшаго мѣнялы онъ размѣнялъ одинъ изъ двѣнадцати билетовъ, а остальные одиннадцать, пришедши домой, зашилъ въ подкладку сюртука. Окончивъ это, онъ направился въ молочную закладчика Георга Шульца, на улицѣ Фабриція, гдѣ засталъ своего соумышленника Бренера, какъ, и въ тотъ разъ, за стаканомъ водки въ полубезсознательномъ состояніи; около него стояла коптящая кухонная лампочка, такъ какъ дневной свѣтъ едва проникалъ сюда сквозь закоптѣлое оконце надъ дверью.

— Какъ, уже сегодня? — спросилъ онъ, поднимая голову.

— Конечно, — отвѣтилъ Эфраимъ Пельцеръ. — Я пришелъ тебѣ сказать, что отказываюсь.

— Ты съ ума сошелъ.

— Нисколько. Но я въ состояніи теперь благопристойнымъ и безопаснымъ путемъ заработать столько денегъ, сколько мнѣ нужно, и я былъ бы дуракомъ, если бы рисковалъ теперь своею головой.

— Чортъ возьми, почему ты говоришь это только сегодня?

— Глупый вопросъ! Потому что я не могъ заранѣе угадать.

— А что же будетъ со мной? Дастъ ли мнѣ то, что ты проектируешь, хоть что-нибудь?

— Проектируешь?

— Да, вѣдь, не съ неба же свалятся тебѣ деньги?

— Глупости!

— Или ты получилъ наслѣдство?

— Я получаю столько, сколько мнѣ надо, и баста! Вообще объ этомъ дѣлѣ со взломомъ я никогда не думалъ серьезно. Я хотѣлъ только… ты знаешь, вѣдь, когда скучно, то въ голову всегда лѣзутъ различныя курьезныя идеи.

Бренеръ злобно засмѣялся.

— Святая невинность! — сказалъ онъ насмѣшливо. — Знаешь ли, Пельцеръ, ты поступаешь, какъ негодяй. Я сижу здѣсь, жду и околѣваю въ этой отвратительной дырѣ, а когда, наконецъ, все почти готово, то ты на попятную. Фу, чортъ! Это подло, Пельцеръ! Такъ не поступаетъ честный товарищъ!

— И ты говоришь еще о честности, ты, первый мошенникъ?

— Жалкая увертка! Я могу не быть честнымъ въ томъ смыслѣ, какъ это понимаютъ адвокаты, и могу держать слово, данное товарищу и другу! Къ тому же, я думаю, ты влюбленъ въ эту дѣвушку?

Пельцеръ покачалъ головой.

— Есть много другихъ, да покрасивѣе, а, главное, такія, которыхъ можно цѣловать, не дрожа за свою шкуру.

— Это ужасно! — простоналъ Бренеръ, схвативъ себя за волосы.

— Знаешь что? — заговорилъ Пельцеръ послѣ паузы. — Если тебѣ это дѣло такъ нравится, то продолжай его одинъ.

— Глупости!

— Вовсе не глупости! Видишь ли, этой дѣвушкѣ такъ же нужны деньги, какъ и ухаживатели. Если ты немного пообчистишься, то сойдешь и ты… Сегодня вечеромъ въ десять часовъ она назначила мнѣ свиданіе. Такъ ты или вмѣсто меня и скажи, что твой другъ Леманъ, — она знаетъ меня подъ именемъ Лемана, — неожиданно уѣхалъ навсегда.

— Ты думаешь, это возможно?

— Конечно, и если ты ловко примешься за дѣло, то на третій же разъ ты достигнешь того же, чего добился и я. Я же, между тѣмъ, напишу ей, не своимъ почеркомъ, конечно, чтобъ она не сердилась на меня, что это было увлеченіе или что-нибудь въ этомъ родѣ.

— Да, но для этого я долженъ раза два выйти и я рискую…

— Да хоть бы и не два раза, а три, четыре! — прервалъ его Пельцеръ. — Волосы твои за это время отрасли; и неужели ты думаешь, что теперь каждый полицейскій только и думаетъ о томъ, чтобы поймать какого-то оборваннаго арестанта? Нѣтъ, у нихъ и безъ тебя много дѣла.

Бѣдный арестантъ задумался.

— Я подумаю еще объ этомъ, — проговорилъ онъ, наконецъ. — Между тѣмъ, такъ какъ у тебя такія блестящія предположенія, ты могъ бы мнѣ дать что-нибудь. Я заплачу тебѣ, когда разбогатѣю. Совершенно лишнее дѣлать такое пренебрежительное лицо! Я не негодяй, обирающій своихъ товарищей.

— Послушай, — пробормоталъ Пельцеръ съ досадой, — ты мнѣ надоѣлъ съ твоимъ товариществомъ. Ни одинъ человѣкъ не смѣютъ мнѣ сказать, между тѣмъ какъ ты…

— Хорошо же! Я, пожалуй, буду говорить тебѣ «вы» и «г. графъ». У тебя, чортъ возьми, должно быть, очень тепленькое мѣстечко. Тѣмъ лучше для меня. Уходи только съ хорошенькимъ отступнымъ. Двадцать марокъ вышли на одежду, купленную мнѣ хозяиномъ.

— Гдѣ же она у тебя?

— Наверху. Для этой грязной конуры даже эти лохмотья, которыя на мнѣ, слишкомъ хороши. Но теперь, если я дѣйствительно долженъ связаться съ трактирною колдуньей, — а я не отказываюсь, — то мнѣ необходимо что-нибудь получше этой нищенской блузы. Одолжи мнѣ двѣ тысячи марокъ, и если когда-нибудь у меня сойдетъ съ языка твое настоящее имя, то ты можешь назвать меня жалкимъ негодяемъ.

— Говори: пусть я буду проклятъ…

— Пусть буду проклятъ, если не сдержу своего слова.

— Хорошо, вотъ двѣ тысячи марокъ. А теперь дѣлай, что тебѣ угодно. Я разъ навсегда отказываюсь отъ участія.

— Ладно, — отвѣчалъ Бренеръ, кладя деньги въ карманъ.

Пельцеръ ушелъ.

— Съ этимъ малымъ я развязался, — говорилъ онъ самому себѣ, идя по улицѣ. — Такимъ веселымъ и довольнымъ, какъ теперь, я давно уже себя не чувствовалъ. Фанни, пожалуй, еще жаль, но дѣлать нечего.

Черезъ нѣсколько часовъ послѣ этого, когда уже стемнѣло, Бренеръ вышелъ на улицу черезъ боковую дверь; его темные курчавые волосы были прикрыты большою фуражкой съ кожанымъ козырькомъ, а длинная рыжеватая борода, обрамляющая его лицо, была аккуратно подстрижена. Первыя минуты онъ едва могъ преодолѣть страхъ, возбуждаемый въ немъ каждымъ прохожимъ; ему казалось, что всѣ взоры вопросительно обращены на его лицо, что его узнаютъ, хотя въ этой части города онъ почти никогда не бывалъ. Чтобы придать себѣ беззаботный видъ, онъ напѣвалъ какую-то народную пѣсенку. Замѣтивъ у ближайшаго угла шапку полицейскаго, онъ вздрогнулъ и долженъ былъ собрать всю силу воли, чтобы не броситься отъ него бѣжать. Но мало-по-малу онъ привыкъ къ мнимой опасности. Полицейскій медленными шагами прошелъ мимо него и даже не обернулся на дрожащаго отъ страха преступника, воображающаго, что его уже хватаютъ за воротъ.

Въ то время, какъ происходила эта мѣна между Эфраимомъ Пельцеромъ и Бренеромъ, Фанни думала о своемъ настоящемъ возлюбленномъ, ради котораго она завлекла въ свои сѣти и самоувѣреннаго Пельцера. Этотъ возлюбленный былъ Леопольдъ Мейнертъ. Съ нимъ-то и было у нея свиданіе въ день помолвки Камиллы въ зимнемъ саду. Съ нимъ-то она мечтала уѣхать, чтобы по ту сторону океана всецѣло насладиться счастьемъ. Что Мейнертъ оставляетъ семейство, несчастную жену и голодныхъ дѣтей, этой безсердечной дѣвушкѣ было безразлично. Въ ея хорошенькой смѣющейся головкѣ было одно чувство, одна мысль: наслажденіе и счастье на свой ладъ. Пусть черезъ это гибнутъ тысячи другихъ, лишь бы она смѣялась, лишь бы она могла наряжаться и обвѣшиваться золотыми вещами.

Давно уже, раньше чѣмъ явился Пельцеръ съ своими намеками, ей приходила въ голову преступная мысль — захватить что-нибудь изъ драгоцѣнностей дюренскаго дома въ свое будущее эльдорадо. Она инстинктивно догадалась, что замышляетъ Пельцеръ, и тотчасъ же у нея блеснула надежда сдѣлать этого человѣка своимъ орудіемъ и обмануть его самого. Пельцеръ долженъ будетъ отдать ей на сохраненіе украденныя вещи, она же съ Леопольдомъ Мейнертомъ будетъ далеко въ то время, когда этотъ неуклюжій Пельцеръ догадается, что его обманули.

Она все хитро обдумала и вѣрно разсчитала. За день она отпросится у господъ и сдѣлаетъ видъ, что уѣзжаетъ домой на свадьбу родственницы; такъ что, когда произойдетъ кража Пельцера, она будетъ внѣ подозрѣнія, а въ два дня она успѣетъ скрыться.

Не бездѣйствовалъ въ это время и Леопольдъ Мейнертъ. Онъ добылъ паспорты и придумалъ предлогъ для своего отъѣзда на долгое время изъ Оберхорхгейма. Оставалось только рѣшить, когда ѣхать.

Какъ разъ сегодня вечеромъ, въ восемь часовъ (слѣдовательно, за два часа до условленнаго свиданія съ Эфраимомъ Пельцеромъ, вмѣсто котораго явился Бренеръ), Мейнертъ долженъ былъ встрѣтиться съ Фанни въ паркѣ за дюренскимъ домомъ и рѣшить день и часъ бѣгства; поэтому въ десять часовъ было самое удобное для Фанни время для назначенія Пельцеру, когда привести въ исполненіе его планъ; поэтому-то она и написала Пельцеру alias Леману.

Съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ считала она минуты и такъ была поглощена предстоящимъ свиданіемъ съ возлюбленнымъ, что забыла свою обычную улыбку, когда г. фонъ-Тиллихау-Засницъ въ прихожей ущипнулъ ее за розовый подбородокъ. Также не обратила она вниманія на разговоръ въ залѣ, тогда какъ прежде ея первымъ удовольствіемъ было подслушивать. Въ глубокой задумчивости блуждала она между растеніями и цвѣтами, пока, наконецъ, радостный возгласъ Камиллы не вывелъ ее изъ этого состоянія. Въ большой залѣ шелъ между тѣмъ разговоръ о свадьбѣ. Фанни слышала, какъ барышня въ избыткѣ восторга воскликнула:

— Такъ, значитъ, вѣрно: пятнадцатаго!

Теперь измѣнница прислушалась, ироническая улыбка промелькнула на ея кругломъ, розовомъ личикѣ. Женихъ въ отвѣтъ на радость Камиллы пробормоталъ какую-то красивую фразу, вѣроятно, вычитанную въ цвѣтистыхъ романахъ. Фанни была взволнована, потому что изъ дальнѣйшаго разговора выяснилось, что пятнадцатое подразумѣвается декабря.

Это удивительно подходило въ преступнымъ замысламъ Фанни. Прежде свадьба была назначена въ день рожденія Камиллы, третьяго марта, но г. фонъ-Тиллихау нѣсколько разъ торопилъ, выставляя причиной не только нетерпѣніе любящаго сердца, но и практическую необходимость принять въ февралѣ въ свое личное завѣдываніе одно изъ его лучшихъ имѣній. Конечно, говорилъ онъ, для его дорогой Камиллы будетъ жертвой въ первый разъ провести Рождество вдали отъ дорогихъ родителей, но онъ надѣется, что прекрасная Riva degli Schiavoni, которую онъ дѣлаетъ цѣлью своей свадебной поѣздки, побѣдитъ ея тоску но родинѣ.

— Развѣ можетъ быть тоска по родинѣ, — сказала Камилла, — когда замужемъ?

Фанни глубоко задумалась о только что слышанномъ. Празднество свадьбы было дѣйствительно очень удобнымъ случаемъ для приведенія въ исполненіе задуманнаго преступленія. Это торжество соберетъ, конечно, всѣхъ гостей и прислугу въ парадныя комнаты, произведетъ шумъ и отвлечетъ вниманіе, и сдѣлаетъ незамѣтнымъ то, что въ другое время показалось бы страннымъ.

Такимъ образомъ, Фанни рѣшила назначить днемъ отъѣзда пятнадцатое декабря. Ровно въ восемь часовъ Леопольдъ Мейнертъ стоялъ у рѣшетчатыхъ воротъ. Фанни отворила ему и, приложивъ палецъ къ губамъ, потащила его къ бесѣдкѣ недалеко отъ входа. Непривѣтливо шелестѣли опадающіе листья дикаго винограда, съ земли поднималась сырость и холодъ; но на нихъ не производила впечатлѣнія эта голая осень; они страстно обнимались и горячо цѣловались, какъ Леандръ и Геро послѣ борьбы съ волнами. И этотъ современный Леандръ, какъ мало ни походилъ онъ на классическаго, также бросился въ водоворотъ грозныхъ волнъ, — въ водоворотъ измѣны и безчестности. Улыбка Фанни убила въ немъ все доброе и честное…

Въ девять часовъ Леопольдъ Мейнертъ оставилъ паркъ, переговоривъ обо всемъ до мелочей. Фанни поспѣшила домой, гдѣ Хольтманъ подавалъ чай, такъ что она не была нужна. Остановившись у дверей, она услыхала, какъ совѣтникъ въ рѣзкихъ выраженіяхъ говорилъ о столкновеніи между Куртомъ Эвальдомъ и Отто Вельнеромъ, какъ редакторъ, особенно же докторъ Лербахъ, оправдывали поступокъ Отто и какъ, наконецъ, Люцинда возстала противъ рѣзваго приговора отца. При словахъ молодой женщины хорошенькое личико Фанни приняло лукавое выраженіе, какъ будто она хотѣла сказать:

— А, понимаю! этотъ юноша нравится тебѣ!

Затѣмъ она побѣжала въ свою комнату и на обратной сторонѣ полуизорванной театральной афиши написала записку, которую будто бы ея «милая тетка», — слабая, выжившая изъ ума старуха, находящаяся подъ вліяніемъ племянницы, — прислала по почтѣ фрейленъ Фанни Лабицкой, у его высокоблагородія совѣтника фонъ-Дюренъ.

Записка начиналась такъ:

«Милая Фанни! Десница Господня тяготѣетъ надъ нашими головами. Всевышнему угодно было отозвать послѣ непродолжительной болѣзни твоего любезнаго дядю, а моего горячо любимаго мужа въ лучшую страну. Сегодня, тринадцатаго, рано утромъ, въ 7 часовъ, онъ закрылъ глаза».

Затѣмъ слѣдовали выраженія скорби несчастной вдовы и, наконецъ, сердечная просьба не оставить ее одну въ горѣ и, съ разрѣшенія ея милостивыхъ господъ, пріѣхать какъ можно скорѣе.

Когда Фанни окончила это письмо, пробило половина десятаго; она заперла его и снова спустилась въ нижній этажъ, чтобы спросить Хольтмана, не нужна ли она господамъ. Хольтманъ отвѣтилъ, что нѣтъ, налилъ ей большой стаканъ Château d’Iquem, получилъ за это легенькую пощечину въ шутку и со вздохомъ пробормоталъ ей вслѣдъ:

— Прелестная маленькая колдунья! Если бы я былъ на двадцать лѣтъ моложе!

Въ это время Бренеръ съ сильнѣйшимъ сердцебіеніемъ приближался въ дюренскому дому; три или четыре раза онъ прошелся мимо воротъ.

Ровно въ десять Фанни стояла у воротъ.

Сначала она испугалась, но Бренеръ тотчасъ же сказалъ:

— Я отъ Лемана.

Такъ какъ Фанни все еще колебалась, онъ продолжалъ убѣждающимъ тономъ:

— Я все знаю. Леманъ долженъ былъ неожиданно уѣхать, и вотъ я прихожу вмѣсто него. Мы раздѣлимъ пополамъ, Леманъ и я, если вы не хотите дать ему полной отставки.

Фанни, знавшая уже отъ Пельцера, что у него есть соумышленникъ, скоро освоилась съ своимъ новымъ положеніемъ, такъ что черезъ нѣсколько времени Бренеръ открылъ всю правду, что «Леманъ отказался отъ дѣла».

Это обстоятельство взволновало сначала молодую дѣвушку.

— Лишь бы онъ молчалъ! — проговорила она. — Впрочемъ, знаете ли, человѣка, который такимъ образомъ безъ стѣсненія бросаетъ меня, я считаю слишкомъ ничтожнымъ, чтобы горевать о немъ. Прочь сожалѣніе! Вѣдь, и вы такъ же хорощи, какъ и Леманъ!

Бренеръ не ожидалъ столь быстрой перемѣны въ свою пользу; онъ былъ пораженъ такимъ успѣхомъ. Когда Фанни на вопросъ, помнитъ ли она его, не задумываясь, солгала: «еще бы, конечно!» и не сопротивлялась, когда онъ обнялъ ее за талію, то желаніе овладѣть этою прелестною дѣвушкой играло у Бренера почти такую же роль, какъ и денежный шкафъ въ библіотекѣ совѣтника фонъ-Дюрена.

Глава VIII.

На третій день послѣ роковаго событія въ пригородномъ лѣсу Эммѣ Лерснеръ въ уходѣ за больными явилась неожиданная поющь въ лицѣ школьнаго учителя Карла-Теодора Гейнціуса, внезапно пріѣхавшаго со всѣми своими пожитками, разсчитывая поселиться у Отто.

Такъ, значитъ, правда то, чему Отто не хотѣлъ вѣрить! Карлу-Теодору Гейнціусу, этому добродушному, безвредному человѣку, не оскорбляющему ничьихъ убѣжденій и никому не навязывающему своихъ, — Карлу Гейнціусу, за мнимое неисполненіе обязанностей, отказали отъ мѣста и вышвырнули на улицу! Даже хольдорфскому пастору сдѣлали замѣчаніе за то, что въ продолженіе столькихъ лѣтъ онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ такимъ человѣкомъ, какъ Гейнціусъ.

Бѣдный, добрый, честный учитель! Ничего подобнаго и не снилось ему, когда онъ выражалъ свое мнѣніе, что многое въ книгѣ Бытія, какъ ее разсказываетъ Моисей, можетъ быть понято скорѣе символически, чѣмъ буквально. При этомъ, въ подтвержденіе своей мысли, онъ имѣлъ несчастіе привести мѣсто изъ монографіи одного высокопоставленнаго духовнаго лица, которымъ авторъ доказывалъ совершенно противуположное, такъ что начальство увидало въ поступкѣ Карла-Теодора насмѣшку, достойную наказанія. Гейнціусу было объявлено, чтобы на будущее время онъ строго воздерживался отъ какихъ-либо объясненій, не тѣсно связанныхъ съ программой его преподаванія, и чтобы, сверхъ того, въ слѣдующій урокъ объявилъ дѣтямъ, въ присутствіи директора и приходскаго священника, что онъ ошибся въ своемъ объясненіи книги Бытія.

Гейнціусъ, бывшій до сихъ поръ образцомъ скромности и не побоявшійся бы даже униженія, если бы сознавалъ, что заблуждается, возмутился противъ подобнаго требованія; ягненокъ сдѣлался львомъ. Онъ въ самыхъ вѣжливыхъ выраженіяхъ просилъ, чтобъ его избавили отъ исполненія этого тяжелаго требованія, и когда ему отказали въ этой просьбѣ, онъ объявилъ, что не намѣренъ повиноваться.

Этотъ смѣлый шагъ рѣшилъ его судьбу.

Неожиданно оставшись безъ пристанища, онъ быстро принялъ рѣшеніе. Онъ зналъ, что Отто Вельнеръ приметъ его съ распростертыми объятіями, что своими ограниченными потребностями онъ едва ли стѣснитъ молодого человѣка. Что нужно ему? Диванъ для спанья, а въ крайнемъ случаѣ можно и на полу, мѣстечко для занятій, а на ѣду съ него хватитъ пока только-что полученнаго жалованья. Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что столица быстро выдвинетъ и его на стезю новаго существованія. И счастливый, съ радужными надеждами, онъ пріѣхалъ на Пески, чтобы сейчасъ же взять на себя неожиданную роль сидѣлки. Эмма, уже знавшая его изъ разсказовъ Отто, очень обрадовалась его пріѣзду, тѣмъ болѣе, что Родерихъ, несмотря на свое величайшее желаніе, былъ очень неискусенъ въ этомъ дѣлѣ. Адель въ разгаръ сезона была очень занята въ магазинѣ, а Преле годился только для посылокъ: въ больничной комнатѣ онъ больше мѣшалъ, чѣмъ помогалъ.

Не то Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ. Этотъ маленькій, худенькій человѣчекъ, этотъ типъ школьнаго учителя, оказался истиннымъ геніемъ милосердія, соединяющимъ въ себѣ твердость руки спеціалиста и нѣжную заботливость матери. Черезъ недѣлю Эмма уже повеселѣла. Г-жа Лерснеръ поправилась скорѣе, нежели ожидали, и нуждалась теперь только въ покоѣ. Отто Вельнеръ былъ окруженъ такими заботами своего бывшаго учителя, что Эмма являлась только какъ главная надзирательница и уже взялась за свои обычныя занятія. Состояніе Отто также значительно улучшилось. Лихорадка, открывшаяся вначалѣ, счастливо миновала, и милая дѣвушка уже не представлялась, какъ въ бреду, неясною тѣнью, а радостная и сіяющая двигалась передъ нимъ, какъ солнечный майскій день.

Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ не отходилъ отъ больнаго. Профессоръ Соломонъ, два или три раза приходившій навѣстить его, разсказалъ Гейнціусу всѣ подробности дуэли, и Гейнціусъ, склонный сначала порицать этотъ поступокъ, чувствовалъ нѣчто вродѣ отеческой гордости, когда узналъ, какъ благородно поступилъ Отто. Родерихъ Лундъ тоже приходилъ теперь чаще, увѣрялъ Отто въ неизмѣнной дружбѣ и клялся, что при первой же возможности броситъ вызовъ полъ-Европѣ. Свое прошеніе о принятіи въ литературный клубъ онъ, конечно, взялъ обратно и намѣревался, послѣ совершеннаго выздоровленія Отто, лично поговорить съ г. Эвальдомъ. Далѣе онъ вдавался въ экзальтированныя объясненія, изъ которыхъ дѣлалось очевиднымъ, что онъ смотритъ на дуэль Отто съ Эвальдомъ совершенно такъ же, какъ и вся публика: какъ на защиту радикальныхъ принциповъ противъ нападокъ политическаго противника. Отто былъ еще слишкомъ слабъ, чтобы логически разсуждать о вопросахъ, постоянно возбуждаемыхъ Родерихомъ Лундомъ.

Въ серединѣ второй недѣли пріѣхалъ и докторъ Лербахъ, до сихъ поръ ежедневно присылавшій узнавать о состояніи его здоровья, но не являвшійся лично, повинуясь желанію врача.

— Хорошія дѣла, нечего сказать! — сказалъ онъ, протягивая Отто руку.

Затѣмъ онъ обратился въ школьному учителю:

— Вы г. Гейнціусъ, не правда ли? Профессоръ Соломонъ уже разсказалъ мнѣ, какъ заботливо ухаживали вы за нашимъ юнымъ другомъ.

Гейнціусъ низко поклонился.

— Непріятная исторія! — повторилъ адвокатъ задумчиво. — Знаете что, любезный Вельнеръ? Если бы совѣтникъ не далъ мнѣ еще раньше слова, то къ началу новаго мѣсяца васъ поразилъ бы сюрпризъ не предполагаемаго повышенія въ главные редакторы, а полнѣйшаго отказа отъ мѣста!

— Какъ? — вскричалъ изумленный Отто. — Въ редакторы? Это невозможно!

— Возможно, милый другъ, возможно! Докторъ Вольфъ предполагаетъ съ перваго января отказаться отъ редакторства Колокола. Я предвидѣлъ это. Онъ утомился и, къ тому же, недавно получилъ наслѣдство. Да это вы знаете. Поводомъ въ ускоренію его рѣшенія послужили, вѣроятно, случившіяся въ послѣднее время различныя непріятности, exempli gratia, съ баронессой Элеонорой фонъ-Сунтгельмъ изъ-за скучнѣйшей статьи о дѣтскихъ пріютахъ или о чемъ-то въ этомъ родѣ. Эта дама нашла что ея заслуги оцѣнены не по достоинству, и обратилась въ совѣтнику. И еще тысячи подобныхъ мелочей. Докторъ Вольфъ слишкомъ мягокъ и уступчивъ для этой должности. Вы же… ну, вы ужь доказали…

Отто вздохнулъ.

— Да, но теперь еще одно, — продолжалъ докторъ Лербахъ. — И такъ, я счастливо справился съ этимъ дѣломъ и могу честью завѣрить васъ, что на этотъ разъ это было довольна трудно. Но, послѣ долгихъ убѣжденій, я достигъ своего. Колоколъ, — такъ убѣждалъ я его, — чисто-беллетристическій журналъ. Кромѣ того, право сказать véto, во всякомъ случаѣ, остается за совѣтникомъ, такъ какъ журналъ выходитъ подъ отвѣтственностью издателя. Далѣе, непріятная исторія съ Эвальдомъ, все-таки, публичная тайна, а не оффиціальный скандалъ, и что вначалѣ дѣло было только личною размолвкой, которая потомъ, и то, можетъ быть, только въ устахъ толпы, перешла въ борьбу принциповъ. «Я берусь, — сказалъ я ему, — образумить молодого человѣка». И такъ, дѣло рѣшено…

Отто молчалъ; имъ овладѣло чувство сильнѣйшаго стыда. Онъ пробормоталъ нѣсколько словъ благодарности, но докторъ Лербахъ остановилъ его.

— Не волнуйтесь! — сказалъ онъ мягко. — Чта теоретически и логически говоритъ противъ вашихъ заблужденій, я объясню вамъ позднѣе. Теперь же еще одно замѣчаніе. Знаете ли вы, что полиція напала на слѣдъ анархистскаго заговора? И заговора самаго ужаснаго! Естественно, что будутъ строго слѣдить за всѣми извѣстными соціалъ-демократами, и потому…

— Г. Лербахъ, — прервалъ его Отто, — я не анархистъ, ни явный, ни тайный. Такъ же вѣрно, какъ вы сами…

— Тѣмъ лучше! — произнесъ адвокатъ. — Во всякомъ случаѣ я не понимаю тогда, что значатъ ваши слова въ литературномъ клубѣ и многое другое. Ну, мы поговоримъ еще объ этомъ, пока не спорьте; во время спора кровь приливаетъ къ мозгу и затрудняетъ выздоровленіе. Не правда ли, г. Гейнціусъ?… Покой всего нужнѣе пока. А теперь до свиданія.

Онъ подалъ Отто руку, дружески поклонился школьному учителю и удалился.

— Золотая душа! — прошепталъ Отто. — Еслибъ я былъ Люциндой, я полюбилъ бы его всѣмъ сердцемъ, любилъ бы, несмотря на его пятьдесятъ лѣтъ!

Онъ прижалъ руку къ глазамъ.

«Я любилъ бы его!» Значитъ, онъ не сомнѣвается, что Люцинда не любитъ своего мужа. Какъ пришелъ онъ къ этому выводу? Что дало ему право такъ думать?

И онъ припоминалъ малѣйшіе оттѣнки и выраженія, замѣченныя имъ въ отношеніи Люцинды къ своему мужу. Онъ такъ углубился въ эти воспоминанія, что не замѣтилъ, какъ въ комнату вошла Эмма Лерснеръ, чтобы накрыть на столъ Гейнціусу. За то самъ Гейнціусъ хорошо замѣтилъ; онъ быстро вскочилъ и сталъ помогать Эммѣ; потомъ онъ отошелъ къ окну, облокотился о подоконникъ и задумчиво слѣдилъ за ней глазами. Эмма тоже молчала, принимая задумчивость Отто за утомленіе и дремоту.

Тихо, какъ ангелъ, парящій въ облакахъ, ходила она взадъ и впередъ. Гейнціусъ, не знавшій никогда тихой семейной жизни, съ возрастающимъ восторгомъ вдыхалъ опьяняющую атмосферу этой женственной заботливости; онъ совершенно опьянѣлъ, но слѣдуетъ сознаться, что на этотъ разъ онъ не анализировалъ художественной красоты, какъ при видѣ бѣлокурой Марты въ Гернсхеймской гостиницѣ, а воздержался отъ какихъ-либо эстетическихъ разсужденій.

Когда Эмма, принесши ему тарелку съ супомъ, вышла изъ комнаты, Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ, къ величайшему изумленію, направился не къ столу, а направо, къ маленькому коммоду. Въ первый разъ послѣ длиннаго ряда лѣтъ онъ пристально взглянулъ на себя въ зеркало. Висящее на стѣнѣ зеркало въ плохенькой рамкѣ не могло возбуждать желанія смотрѣться въ него: его зеленоватое стекло придавало и безъ того блѣдному лицу учителя сходство съ призракомъ.

«Гейнціусъ, — говорилъ онъ самому себѣ, — ты старъ, если не годами, то волосами! Тридцать четыре, а справа и слѣва эта предательская серебристая сѣдина! Фу, Гейнціусъ! А потомъ немного полноты и жирку не мѣшало бы твоимъ костлявымъ скуламъ… Странно, до сегодня мнѣ не приходило этого въ голову. Теперь же… стыдно! Вонъ лежитъ мой милый Отто, проболѣвшій десять или двѣнадцать дней, и, все-таки, въ сравненіи со мной онъ похожъ на пивовара. Фу, Гейнціусъ!»

Онъ пожалъ плечами.

«Немного узокъ въ груди, — сказалъ тогда уѣздный докторъ. Я смѣялся надъ нимъ, но онъ былъ правъ. Я замѣчаю это при подъемѣ на лѣстницу. Не заняться ли мнѣ на тридцать пятомъ году гимнастикой? Она часто дѣлаетъ чудеса».

Онъ застегнулъ фракъ.

«Я долженъ сознаться, — продолжалъ онъ, — что мой дядя, почтенный завѣщатель, былъ немного пополнѣе меня! Docti male togati, ученые одѣваются не изящно, но этотъ фракъ почти переходитъ границы возможнаго. Не пересадить ли мнѣ пуговицы еще на полтора вершка влѣво? Вообще мнѣ приходится убѣдиться, что фракъ въ глазахъ столичныхъ жителей не совсѣмъ обыденная одежда. Фрейленъ Адель… я не обижаюсь на нее за это… вчера опять посмѣялась надо мной. Да мнѣ кажется даже, что и фрейленъ Эмма найдетъ сюртукъ болѣе приличнымъ. Въ Хольдорфѣ этотъ фракъ былъ хорошъ, въ столицѣ же его приходится снять. Судьба велитъ: заказываю себѣ сюртукъ».

— Ну, Гейнціусъ, — окликнулъ его Отто, поднявшись съ подушекъ — Изучаешь ты трагическую роль или что другое дѣлаешь передъ зеркаломъ?

Гейнціусъ, красный, какъ ракъ, подошелъ къ простывшему супу.

— Я размышлялъ, — отвѣтилъ онъ сконфуженно, — о томъ, совмѣстимъ ли мой странный костюмъ съ мѣстомъ, которое ты будешь занимать съ перваго января. Я думаю, что ради тебя я обязанъ принять столичный видъ, хотя вопросъ о расходѣ заставляетъ меня серьезно задумываться.

Отто засмѣялся.

— Ты — истинный другъ! Хорошо, поговоримъ объ этомъ, но не ради меня, а ради тебя самого. Я не могу выносить, что люди, недостойные развязать ремня на твоей ногѣ, осмѣливаются насмѣхаться надъ тобой только потому, что духъ твой паритъ слишкомъ высоко для того, чтобы придавать значеніе внѣшности.

— О, ты слишкомъ высокаго мнѣнія обо мнѣ! — сказалъ Гейнціусъ. — Я вовсе не думаю, что человѣка унижаетъ, если онъ слѣдуетъ извѣстнымъ требованіямъ чувства прекраснаго.

Въ дверяхъ раздался стукъ. Послѣ сказаннаго Отто: «войдите», въ комнатѣ появилась фрейленъ Якоби; за ней показалась взъерошенная львиная грива Родериха Лунда.

— Какъ дѣла, г. Вельнеръ? — защебетала фрейленъ Адель. — Эмма уже на лѣстницѣ объявила мнѣ, что докторъ разрѣшаетъ вамъ скоро встать. Слава Богу, что все это скоро прошло. Это были ужасные дни! Вы и тетушка… право, я чуть не разучилась смѣяться. Ну, г. Гейнціусъ, отчего вы дѣлаете такое вислое лицо? Не вкусенъ вашъ супъ? Или мы помѣшали вашимъ размышленіямъ о недавнемъ лунномъ затмѣніи? Замѣчательно красиво было, когда вы устремили вашъ вдохновенный взоръ вверхъ и ежеминутно протирали очки!

— Фрейленъ Якоби, — отвѣтилъ Генціусъ съ философскимъ хладнокровіемъ, — супъ хорошъ, а ваше расположеніе духа еще лучше. Что явленія природы интересуютъ васъ меньше, чѣмъ игры и танцы, я не ставлю вамъ этого въ упрекъ. Вы сами такое интересное явленіе природы, что безъ всякихъ мудрованій заслуживаете симпатіи.

— Хорошо сказано! — возразила Адель. — Я хоть и не все поняла, но это вышло очень, очень красиво!

— Ну? — спросилъ Отто Родериха Лунда, протянувшаго ему руку. — Вы сегодня какъ будто не такой, какъ всегда. Вашъ лобъ нахмуренъ. Что случилось?

— Ничего важнаго, — отвѣтилъ Родерихъ.

— Вашъ тонъ противорѣчитъ словамъ… У васъ были непріятности?

— Ба… съ Сунтгельмомъ!

— Какимъ образомъ?

— Онъ утверждаетъ, что встрѣтились различныя затрудненія относительно Гракха; директоръ хочетъ на время отложить пьесу.

Отто задумался.

— Отложить? — повторилъ онъ въ полголоса.

— Конечно, я довольно рѣзко поговорилъ съ барономъ. Я объявилъ ему, что во что бы то ни стало требую исполненія разъ даннаго слова и буду домогаться этого всѣми возможными средствами. Я былъ почти дерзокъ!

— И вы думаете, что это поможетъ?

— По крайней мѣрѣ, онъ будетъ знать, съ кѣмъ имѣетъ дѣло!

— Aeqnam memento rebus in arduis! — процитировалъ Гейнціусъ. — Смѣлый и propositi tenax, это вполнѣ совмѣстимо съ стоицизмомъ. Вы не должны волноваться, милѣйшій г. Лундъ, а то вы испортите себѣ творческое расположеніе!

— Что это еще за мудрое изреченіе оракула! — засмѣялась Адель. — Прочтите намъ лучше ужь цѣлую лекцію… Нѣтъ, г. Вельнеръ, что въ Хольдорфѣ такъ страшно учены и носятъ такіе отвратительные фраки, этого, судя по васъ, я никакъ не могла предположить!

Въ это время Эмма принесла учителю слѣдующее кушанье. Гейнціусъ невольно бросилъ насмѣшливой Адели умоляющій взглядъ. Этотъ взглядъ говорилъ:

«Смѣйся надо мной, сколько хочешь, только не теперь, не въ присутствіи этого небеснаго созданія!»

Но смущеніе, выразившееся на покраснѣвшемъ лицѣ Гейнціуса, только еще больше подзадорило Адель.

— Слушайте, г. Гейнціусъ, — продолжала Адель, помогая своей кузинѣ, — отчего вы не женитесь? Всѣ ученые люди должны быть женаты. Еслибъ я, напримѣръ, имѣла счастіе быть вашею женой, — я не хочу утверждать, что я желала бы этого, я говорю только въ видѣ примѣра, — то я сейчасъ же нарядила бы васъ какъ куклу въ окнахъ Тимпе и Мебіуса. Ваши длинные волосы, которые можно чуть не заплетать, я сейчасъ же подрѣзала бы. Вышла бы прелестная подушка для булавокъ; а послѣ того, какъ обрѣжутъ волосы, они лучше растутъ! Смотрите, вонъ уже показался мѣсяцъ!

Все общество разразилось громкимъ смѣхомъ, не исключая и Эммы. Глаза школьнаго учителя опечалились на секунду. Эта неумѣстная веселость прекрасной дѣвушки, которую онъ до сихъ поръ видѣлъ какъ бы въ свѣтѣ неземнаго освѣщенія, омрачила его душу. Эмма замѣтила это. Она превозмогла себя и сказала ему, указывая взглядомъ на сестру:

— Не сердитесь, г. Гейнціусъ!

— Сердитесь? — повторила Адель. — Да что же я сказала дурнаго? Боже мой, если вы будете взвѣшивать каждое слово… Но ужь вы всѣ такіе! Вотъ и Преле съ третьяго дня дѣлаетъ оскорбленное лицо, потому что я ему сказала, что когда онъ такъ беретъ въ руки бутербродъ, то похожъ на гиппопотама въ зоологическомъ саду. Неужели здѣсь нужно ходить вѣчно съ опущенною головой? Ну, а я, все-таки, буду такая, какая есть, и даже самъ г. Гейнціусъ не измѣнитъ моего характера!

— Онъ этого и не желаетъ, — возразилъ учитель. — Коварная грація пріятна всѣмъ богамъ и беззаботная веселость кажется мнѣ доказательствомъ сердечной чистоты.

— Благодарю за комплиментъ, — засмѣялась Адель, кланяясь Гейнціусу. — Пойдемъ, Эмма! Ты видишь, пока взоръ твой будетъ дружески смотрѣть на него, онъ не дотронется до кушанья! А ѣда и питье, — не правда ли, г. Гейнціусъ? — пріятны всѣмъ богамъ и хорошій аппетитъ кажется мнѣ доказательствомъ здороваго желудка. Кушайте больше, чтобы потолстѣть: это лучше пойдетъ вамъ, чѣмъ поэтическая худоба! Прощайте, г. Вельнеръ! Кстати, Преле просилъ спросить, не помѣшаетъ ли онъ вамъ, если будетъ снова играть на гармоникѣ? Отлично! Я передамъ ему это. До свиданія!

Съ этими словами она выпорхнула въ дверь; Эмма послѣдовала за ней. Родерихъ еще оставался, пока Гейнціусъ не кончилъ обѣдать. Несмотря на то, что онъ не былъ прихотливъ, а Эмма недурно готовила, сегодня ему ничто не нравилось; онъ скоро всталъ изъ-за стола, досталъ изъ сундука маленькій вязанный мѣшечекъ, надѣлъ шляпу и спросилъ больнаго, можетъ ли онъ на нѣсколько часовъ обойтись безъ его услугъ. Отто далъ утвердительный отйѣтъ, и Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ покинулъ домъ въ ту минуту, когда Родерихъ Лундъ, г-жа Лерснеръ, Адель и Эмма садились за столъ.

Глава IX.

Прошелъ мѣсяцъ съ тѣхъ поръ, какъ Отто былъ раненъ. Третьяго дня онъ въ первый разъ отправился въ редакцію. Теперь, въ половинѣ одиннадцатаго утра, онъ собирался выѣхать, чтобы сдѣлать нѣсколько визитовъ ближайшимъ друзьямъ и благодѣтелямъ: философу, доктору Лербаху и, если хватитъ времени, доктору Леопольду Больфу, въ послѣднее время относящемуся къ нему крайне любезно и по-товарищески.

Тихо и пусто было въ квартирѣ № 17. Г-жа Лерснеръ съ Эммой и Карломъ-Теодоромъ Гейнціусомъ отправились въ церковь. Гейнціусъ въ изящномъ костюмѣ, пріобрѣтенномъ имъ за большую часть его наличныхъ капиталовъ у Тимпе и Мебіуса, нисколько не былъ похожъ на школьнаго учителя, но и нельзя сказать, чтобъ онъ имѣлъ видъ свѣтскаго кавалера; коричневый сюртукъ сидѣлъ на немъ довольно мѣшковато, а панталоны были слишкомъ длинны.

Родериха Лунда тоже не было дома. Повидимому, дѣло съ его Гракхомъ двинулось впередъ. Баронъ просилъ поэта пріѣхать для дальнѣйшихъ объясненій. Когда ушелъ Отто Вельнеръ, то въ домѣ оставался одинъ Преле, такъ какъ и фрейленъ Адель еще въ девять часовъ ушла въ магазинъ.

Первый визитъ Отто былъ къ редактору Государственнаго права. Профессоръ Соломонъ смущенно принялъ его съ выраженіями своей вины. Только три дня тому назадъ узналъ Отто о пропажѣ таинственнаго пакета, такъ какъ докторъ Соломонъ, не теряя надежды, что пакетъ отыщется, держалъ дѣло въ тайнѣ, напрасно мучаясь и стараясь напасть на слѣдъ. Во всѣхъ газетахъ напечаталъ онъ нѣсколько объявленій, обѣщая полнѣйшую безнаказанность, если «нашедшій пакетъ» распечаталъ его изъ «любопытства», назначая вознагражденіе, угрожая «извѣстному господину» «дальнѣйшими мѣрами», но все напрасно.

Сначало Отто былъ страшно огорченъ, но потомъ онъ старался утѣшить себя мыслью, что послѣ того, какъ дѣла его устроились такимъ образомъ, онъ, вѣроятно, никогда не былъ бы поставленъ въ необходимость распечатать завѣщаніе. Его мучило только непріятное чувство, что осквернено то, что онъ считалъ святыней, но и тутъ онъ успокоилъ себя тѣмъ, что память о покойномъ, вѣчно живущая въ его груди, святѣе и дѣйствительнѣе какого-либо предмета. Поэтому онъ успокоилъ смущеннаго профессора, не прибѣгая даже къ притворству, поблагодарилъ его за его многочисленныя попытки разыскать завѣщаніе и объявилъ, что онъ самъ отвѣчаетъ за послѣдствія своей забывчивости.

На этомъ было покончено.

— Ну, а какъ же ваше примиреніе? — спросилъ Соломонъ, вздохнувъ. — Я подразумѣваю, между вами и Эвальдомъ. Я слышалъ отъ доктора Лербаха, что къ вамъ вмѣсто Вольфа переходитъ редакторство нашего еженедѣльнаго журнала. A la bonne heure. Выдающаяся карьера! Хотя я и преклоняюсь передъ вашимъ талантомъ, но въ двадцать четыре года — это колоссально! Но оставимъ это. Впрочемъ, Вольфъ васъ необыкновенно восхвалялъ, — я подозрѣваю даже, отчасти изъ эгоизма. Контрактъ его до октября; если бы не нашлось теперь никого могущаго замѣнить его, то ему пришлось бы служить, несмотря на 150 тысячъ таллеровъ, полученныхъ въ наслѣдство. Да, да, эти беллетристы!… Написать хорошенькую новеллу, сочинить стихи — это ихъ дѣло, но серьезную работу они выдерживаютъ только до тѣхъ поръ, пока чувствуютъ нужду. Возьмите лучшихъ нашихъ поэтовъ, посадите вы ихъ въ хорошо отдѣланный домъ съ 40 тысячью марокъ дохода, — что будутъ они дѣлать? Самое большее — писать стихи! Но оставимъ это. И такъ, вы будете редакторомъ и это обязываетъ васъ вступить въ литературный клубъ. Было бы въ высшей степени непріятно, если бы вы враждебно встрѣтились съ Эвальдомъ. Я думаю, что вы должны протянуть другъ другу руки.

— Если г. Эвальдъ желаетъ этого, то я тоже готовъ. Вы согласитесь со мной…

— Я поговорю съ г. фонъ-Тиллихау. Ad vocem Эвальдъ: вы знаете, сегодня вечеромъ…

— Что?

— Да первое представленіе его трагедіи Шредеръ-Кюлеманъ играетъ героиню.

— Неужели?… Можетъ быть, вы были слишкомъ низкаго мнѣнія о немъ, г. профессоръ?

— Возможно, но не вѣроятно. Самъ директоръ сказалъ Кейзеру, что пьеса не будетъ имѣть успѣха. Лучшая сцена въ третьемъ или четвертомъ актѣ напоминаетъ Софонизбу Гейбеля; остальное скучно и вымучено. Я передаю вамъ подлинныя слова директора.

— Но, Боже мой, зачѣмъ же ставитъ онъ въ такомъ случаѣ эту пьесу?

— Вліяніе папаши, — отвѣчалъ Соломонъ. — Къ тому же, онъ ничѣмъ не рискуетъ. Первое представленіе будетъ биткомъ набито уже потому, что играетъ Шредеръ-Кюлеманъ. Знаете ли: Эвальдъ — это то же для насъ, что Клавдій и Лициній для Рима.

Раздался звонокъ. Хозяйка доложила о приходѣ новаго гостя. Отто простился и направился къ дому Лербаха. Чѣмъ ближе подвигался онъ въ своей цѣли, тѣмъ болѣе охватывали его душу робость и волненіе. Онъ чувствовалъ по страшному сердцебіенію, какъ овладѣвшая имъ страсть за эти послѣднія недѣли сильно возрасла. Никогда не всходилъ онъ съ такимъ волненіемъ по ступенямъ этой роскошной лѣстницы, никогда не бормоталъ онъ такъ смущенно своего вопроса, дома ли господа.

Мучительно длилось время до возвращенія лакея. Отвѣтъ былъ такой:

— Барынѣ будетъ очень пріятно!

Отто засталъ Люцинду въ маленькомъ салонѣ, предназначающемся для бесѣды въ дружескомъ кружкѣ.

Она была одна. Облокотившись рукой о спинку кресла, она стояла въ бѣлоснѣжномъ блестящемъ платьѣ. Лучъ красноватожелтаго декабрскаго солнца падалъ на ея темные, гладко причесанные волосы и окружалъ ея хорошенькую головку фантастическимъ сіяніемъ. Грудь ея высоко поднималась, голосъ былъ глухъ.

— Доктора Лербаха нѣтъ дома, — заговорила она нерѣшительно. — Но я не хотѣла лишиться…

Отто не слышалъ, что говорила она дальше, — слова ея показались ему нѣжнымъ журчаніемъ ручья, далекою, неясною музыкой. Онъ видѣлъ только ея стройную фигуру, какъ бы окруженную облаками, и забывалъ все окружающее. Онъ чувствовалъ только, что она тутъ, что взглядъ ея покоится на немъ, что она поняла…

Въ прихожей раздавалось мѣрное тиканье старинныхъ часовъ; въ огромныхъ комнатахъ все было тихо, все какъ бы погружено въ сонъ.

Онъ, какъ очарованный, неподвижно стоялъ, прислонившись въ мраморному камину, похожій на сказочнаго принца въ замкѣ Морганы, видящаго безконечные сны.

Вдругъ онъ съ неописуемымъ блаженствомъ почувствовалъ, что онъ не сонъ видитъ.

Руки Люцинды нѣжно обвились вокругъ его шеи, хорошенькая головка прижимается къ его груди, смѣясь, плача и рыдая. Она смотритъ ему въ лицо, цѣлуетъ его горячо и долго, какъ бы все забывая: свѣтъ, самоё себя, настоящее и будущее…

И страсть охватила его съ неудержимою силой. Онъ безумно прижималъ ее къ себѣ, его горячія губы искали ея уста, онъ цѣловалъ ея щеки, руки, атласъ на груди; онъ шепталъ фантастически-дикія обѣщанія, возбужденный, дрожащій, лишенный самообладаніи, какъ безумный.

Затѣмъ, не успѣлъ еще онъ опомниться, Люцинда исчезла, какъ гомеровская богиня, унесенная облаками; онъ видѣлъ только, какъ въ дверяхъ блеснуло ея бѣлое платье. Одиноко и какъ во мракѣ стоялъ влюбленный Отто въ опустѣвшей комнатѣ. Онъ хотѣлъ позвать ее, броситься за ней. Вдругъ онъ услыхалъ въ корридорѣ шаги лакея и ему пришло въ голову, что докторъ Лербахъ можетъ ежеминутно вернуться. Въ опьяненіи онъ, конечно, не могъ думать о раскаяніи, но онъ чувствовалъ, что не въ состояніи спокойно и равнодушно смотрѣть въ лицо человѣку, жену котораго онъ только что, какъ Парисъ жену Менелая, держалъ въ своихъ объятіяхъ. Его охватилъ ужасъ… Нѣтъ! Онъ долженъ собраться съ мыслями, долженъ привыкнуть къ роли обманщика, прежде чѣмъ рѣшится взглянуть въ глаза этому честному человѣку.

Онъ ушелъ изъ дому, не простившись. Долго блуждалъ онъ но улицамъ, исполненный единственною мыслью, что теперь его жизнь имѣетъ значеніе. Чѣмъ болѣе опьяняло его испытанное имъ наслажденіе, чѣмъ страстнѣе душа его стремилась къ обладанію тѣмъ, что онъ называлъ своимъ счастіемъ, тѣмъ холоднѣе думалъ онъ о своемъ отношеніи къ Лербаху. Онъ философствовалъ логикой страсти. Сама судьба, думалъ онъ, устроила все такъ. Люцинда любитъ его, она любитъ его безумно, и это ужь рѣшаетъ все. Развѣ онъ виноватъ, что Лербахъ, не зная тѣхъ великихъ законовъ, которые руководятъ чувствами женщины, выбралъ себѣ жену, сердце которой не принадлежитъ ему? И развѣ Отто заслужилъ названіе соблазнителя тѣмъ, что его полюбила Люцинда? Вся его софистика была направлена на то, чтобы оправдать случившееся и проложить себѣ дорогу къ будущему.

Фрицъ Преле досталъ, между тѣмъ, изъ футляра повѣренную своихъ тайныхъ желаній и грусти, гармонику, и въ пустой квартирѣ раздались заунывные звуки народной пѣсни.

Вдругъ въ самомъ разгарѣ его жалобныхъ варіацій словолитчикъ остановился: въ корридорѣ раздались хорошо знакомые звуки; стукъ маленькихъ каблучковъ былъ для него мелодичнѣе всякой инструментальной и вокальной музыки. Адель возвратилась отъ Туссена и Герольдъ, съ обычною торопливостью бросила шляпу и пальто въ прихожей на коммодъ и вошла въ комнату. Фрицъ Преле задумчиво держалъ гармонику между колѣнъ. Онъ размышлялъ. Адель одна; удобный моментъ открыть ей всю свою душу, упрекнуть ее за всѣ ея глупости, съ мучительною для него подробностью записанныя въ его записной книжечкѣ, объяснить ей опасность, если она не откажется отъ легкомысленнаго пути, и потомъ выступить передъ раскаявшеюся Аделью спасителемъ, предлагающимъ ей руку для вѣчнаго союза сердецъ.

Подумавъ это, онъ невольно взглянулъ на свой здоровый кулакъ. Дѣйствительно, въ немъ было что-то медвѣжье, слонообразное. Но что-жь изъ этого? Тѣмъ крѣпче онъ можетъ держать нѣжную ручку Адели и защищать ее въ житейской борьбѣ, — защищать какъ противъ нападокъ враговъ, такъ и противъ слишкомъ услужливыхъ друзей. Фрицъ Преле глубоко вздохнулъ. Одна мысль говорить съ Аделью пугала его. Если она опять засмѣется, какъ недавно? Если она сдѣлаетъ обычную недоступно-презрительную мину и отвѣтитъ ему какою-нибудь шуткой, которая у нея всегда въ запасѣ?

Можетъ быть, звуки нѣжной музыки смягчатъ ея гордый духъ. Онъ подошелъ въ двери, отворилъ ее немного и задумчиво опустился на скрипучій стулъ. Онъ заигралъ нѣжную мелодію: «Ты моя радость». Проигравши два раза, онъ остановился.

Въ ея комнатѣ полнѣйшая тишина. Нѣтъ, дверь второй комнаты отворилась. Адель что-то напѣваетъ…

— Ахъ, — проговорилъ Преле со вздохомъ, — несносный мотивъ изъ Мадамъ Ато…

Онъ рѣшительно отбросилъ гармонику.

— Не помогаетъ, — бормоталъ онъ. — Такого удобнаго случая, какъ сегодня, я не скоро дождусь, а я во что бы то ни стало долженъ узнать, что меня ожидаетъ.

Онъ раза два прошелся по комнатѣ и затѣмъ, какъ человѣкъ, послѣ долгихъ колебаній рѣшившійся броситься въ холодную воду, направился въ хозяйскія комнаты.

— Войдите, — раздался голосъ Адели. — А! Это вы? Тетки нѣтъ дома. Вамъ надо что-нибудь?

— Надо? Что мнѣ можетъ быть надо? То-есть…

— Ну! Объясните же! — сказала Адель, приглаживая волосы передъ зеркаломъ.

— Ахъ, фрейленъ Якоби, — вздохнулъ словолитчикъ, — мнѣ бы надо было серьезно поговорить съ вами, но я вижу, что у васъ ужь совсѣмъ другое въ головѣ…

— У меня? Нисколько! Говорите! Можетъ быть, вашъ умывальникъ опять разбился? Или, можетъ быть, вамъ надо денегъ?

— Мнѣ не до разбитыхъ умывальниковъ, — сказалъ Преле съ удареніемъ, — и денегъ мнѣ тоже не надо, потому что, могу васъ увѣрить, у меня давно уже прошло желаніе веселиться.

— А! А вы только что такъ прелестно играли!

— Что называть прелестнымъ! Но каково у меня на душѣ, этого, фрейленъ Якоби, вы не знаете! Видите, мнѣ страшно тяжело видѣть, что дѣвушка, самая прекрасная, самая хорошая на землѣ… я хочу сказать вы, фрейленъ Якоби…

— Очень лестно, — отвѣтила Адель немного рѣзко, такъ какъ она поняла уже, къ чему клонится дѣло.

— Видите ли, — продолжалъ Преле, — но вы не сердитесь на это: исторія съ знатнымъ господиномъ, съ барономъ Сунтгельмомъ, хочу я сказать… Повѣрьте, этотъ проклятый баронъ замышляетъ недоброе! Онъ погубитъ васъ, и вы, фрейленъ Якоби, горько, горько раскаетесь…

— Избавьте себя отъ труда, г. Преле! Я уже говорила вамъ: я сама знаю, что дѣлаю.

— Этого-то вы и не знаете, — волновался Преле. — Или скажите мнѣ, имѣете ли вы хоть какое-нибудь понятіе о томъ, какого сорта женщина г-жа Тарофъ, у которой вы раза два были въ гостяхъ. Что? Неправда? Это поражаетъ васъ? Конечно, въ вашей дѣтской невинности я глубоко убѣжденъ, но эта Тарофъ совершенно неприличная женщина, и если узнаютъ, что тамъ бываетъ фрейленъ Якоби, то тогда конецъ ея репутаціи и это говорю я, Фрицъ Преле, и готовъ подтвердить это присягою!

— Да? — произнесла Адель насмѣшливо. — А почему же вы знаете, что дѣлается въ чужихъ домахъ?

— Очень просто. У Дюрена я знаю одну позолотчицу; Марта Боссъ зовутъ ее. Нѣсколько разъ приходила она въ мое отдѣленіе, брала новыя буквы или еще что-нибудь. Вдругъ я вижу изъ мастерской, какъ Тидлихау, женихъ фрейленъ фонъ-Дюренъ, — хорошъ тоже женихъ! — встрѣчается съ ней и дерзко хватаетъ ее за талію. Она вошла въ комнату, блѣдная, какъ смерть. Тогда я сказалъ ей, чтобы она не пугалась такъ, что онъ ужь всегда такой. Слово за словомъ мы разговорились. Потомъ, когда она увидала, что я честный малый и искренно расположенъ къ ней, тогда она разсказала мнѣ все, какъ Тиллихау переманилъ ее изъ Гернсхейма, т.-е. хитростью черезъ Тарофъ, которая представилась, что ей нужна компаньонка. Ну, Марта, — она, вѣдь, такъ молода и неопытна, — не заподозрила въ этомъ ничего дурного, взяла это мѣсто, и была счастлива и довольна, пока не открылись ея глаза. Тогда она все бросила и ушла и готова было сдѣлать что-нибудь надъ собой…

Адель пожала плечами.

— Богъ знаетъ, что вообразила себѣ ваша Марта! — насмѣшливо отвѣтила Адель. — У г-жи Тарофъ бываетъ самое лучшее общество, и, если вы ужь знаете, г. фонъ-Сунтгельмъ весьма уважаемый господинъ, покровительствующій всему свѣту… Родериху Лунду, напримѣръ… Да, наконецъ, я не понимаю, почему, разъ это мнѣ доставляетъ удовольствіе, я должна проскучать всю свою молодость? Цѣлый день стою я за прилавкомъ, денегъ для удовольствій у меня нѣтъ. Ну, какой-нибудь почтенный знакомый господинъ говоритъ: «хотите со мной въ театръ?» или «хотите учиться по-англійски?» У г-жи Тарофъ классы англійскаго языка; это вамъ слѣдовало знать раньше, чѣмъ оскорблять такимъ образомъ эту даму!

— Конечно! — вскричалъ Преле съ отчаяніемъ. — Англійскіе уроки! Полицію слѣдуетъ послать въ домъ къ этой канальѣ съ ея англійскими уроками!

— Этого вы не понимаете. Вообще я не дѣлаю ничего дурнаго и на мнѣніе людей не обращаю ни малѣйшаго вниканія; ну, а вамъ, г. Преле, должно быть безразлично, гдѣ и какъ я бываю! Или вы, можетъ быть, мой опекунъ?

— Нѣтъ, но…

— Ну, что же?

— Но я люблю васъ, — вырвалось у Преле, — безгранично люблю и я не могу вынести того, что я долженъ смотрѣть, какъ вы слѣпо…

Адель сдѣлала нетерпѣливое движеніе. Вдругъ страстная дрожь пробѣжала по всей его широкой фигурѣ и въ ту же минуту богатырь, сраженный силою своихъ чувствъ, упалъ къ ея ногамъ, схватилъ ея руки и, безумно рыдая, прижималъ свое лицо къ ея платью.

— Фрейленъ Якоби, — жалобно стоналъ онъ, — это не можетъ такъ продолжаться! Не можетъ! Вы убьете меня! О, если бы вы знали, какъ я люблю васъ, если бы вы знали!…

Адель немного испугалась. Сознаніе, что она возбудила такую сильную страсть, подѣйствовало на нее.

— Перестаньте, — говорила она болѣе мягкимъ голосомъ. — Что вы дѣлаете, г. Преле? Да встаньте же! Вѣдь, это ужасно! Богъ мой, да чѣмъ же я виновата, что нравлюсь вамъ? Будьте благоразумны, г. Преле!

— Поклянитесь мнѣ, что вы прекратите знакомство съ этимъ ужаснымъ человѣкомъ! — вскричалъ Преле съ отчаяніемъ. — Если вы будете продолжать… Вы позорите себя, фрейленъ Якоби!

Это выраженіе было необдуманно; оно пробудило ея полууснувшую гордость.

Адель рѣзво вырвала свою руку изъ его рукъ.

— Оставьте меня! — сухо проговорила она. — Вы не имѣете права говорить со мной такимъ тономъ. И на будущее время я прошу васъ избавить меня отъ вашихъ замѣчаній. Я могу поступать какъ мнѣ угодно!

Съ этими словами она повернулась къ нему спиной. Преле медленно и съ трудомъ поднялся.

— Хорошо! — простоналъ онъ. — Я не могу помѣшать тому, что вы рѣшили! Идите спокойно своею дорогой, фрейленъ Якоби, и не безпокойтесь: я не выдамъ того, что видѣлъ и слышалъ! Мнѣ будетъ страшно тяжело, если я доживу до того, что свѣтъ будетъ пальцемъ указывать на фрейленъ Якоби. Но одно я обѣщаю вамъ: гдѣ бы я ни увидѣлъ васъ съ этимъ низкимъ соблазнителемъ, — слышите, фрейленъ Якоби? — гдѣ бы я ни встрѣтилъ васъ, этими самыми ручищами схвачу его за горло и задушу! Я размозжу ему черепъ! И если Фрица Преле поведутъ въ судъ, то вы знаете, кто въ этомъ виноватъ: вы, только вы и ваша страсть къ удовольствіямъ, ваше тщеславіе, считающее для себя унизительнымъ быть женою добраго рабочаго и предпочитающее сдѣлаться любовницей богатаго негодяя!

Громкій смѣхъ Адели былъ отвѣтомъ на эти слова. Преле, какъ безумный, выскочилъ изъ комнаты.

Глава X.

Слѣдующая среда была счастливымъ днемъ для Гейнціуса. Почтальонъ принесъ Отто письмо отъ доктора Лербаха, который писалъ слѣдующее:

«Мой милый г. Вельнеръ!

„Я узналъ отъ Соломона, что пріѣздъ г. Гейнціуса сюда вовсе не простой дружескій визитъ. Я такъ и предполагалъ сначала, зная, что школьный учитель не можетъ среди года такъ надолго оставлять свои занятія. Теперь же я узналъ, въ какомъ положеніи дѣла. Г. Гейнціусъ уже доказалъ независимость убѣжденій и силу характера, которыя я весьма высоко ставлю. Профессоръ Соломонъ, повидимому, задался цѣлью пристроить вашего Гейнціуса. Недавно онъ былъ у меня изъ-за этого въ третій разъ. Его идея мнѣ понравилась; теперь остановка только въ томъ, что скажетъ самъ г. Гейнціусъ. Вслѣдствіе предполагаемаго вашего повышенія въ редакторы освобождается мѣсто секретаря редакціи. Если г. Гейнціусъ не считаетъ унизительнымъ для своего достоинства, какъ человѣка и педагога, сдѣлаться помощникомъ своего бывшаго ученика, то эта должность къ его услугамъ. Съ г. Дюреномъ почти все рѣшено. Г. Гейнціусъ долженъ только сдѣлать визитъ главному дѣлопроизводителю, который уполномоченъ покончить съ нимъ. Если скромные результаты нашихъ стараній доставятъ нѣкоторое удовольствіе вамъ и г. Гейнціусу, то никто не будетъ этому такъ радъ, какъ искренно преданный вамъ Лербахъ“.

Согласенъ ли Гейнціусъ? Гордость и самолюбіе, — эти слова имѣютъ для него высшее значеніе; ему незнакомо чувство завистливаго тщеславія; гордымъ онъ былъ только съ тѣми, кто требовалъ отъ него отреченія отъ его убѣжденій, порабощенія подъ иго авторитета. Когда Отто ушелъ въ редакцію, Гейнціусъ, сіяя отъ радости, занялся своимъ туалетомъ; затѣмъ онъ поспѣшилъ къ г-жѣ Лерснеръ и Эммѣ, весьма удивившимся, что учитель, занимающійся обыкновенно до обѣда, въ девять былъ уже въ полномъ парадѣ. Гейнціусъ подъ вліяніемъ восторга казался выше и шире; костюмъ отъ Тимпе и Мебіуса не висѣлъ такими складками. Онъ поспѣшно разсказалъ все случившееся и что онъ идетъ къ главному дѣлопроизводителю, чтобы съ нимъ покончить, а затѣмъ съ благодарностью пожать руку гг. Лербаху и Соломону.

— Да, фрейленъ Эмма! — прибавилъ онъ, улыбаясь, — наукѣ слѣдуетъ только постучаться: всюду встрѣчаютъ ее съ распростертыми объятіями, даже когда представитель ея и не блестящій корифей. Индиго даже и въ ничтожныхъ дозахъ окрашиваетъ цѣлыя бочки…

— Вы слишкомъ скромны! — отвѣтила дѣвушка и Гейнціусъ покраснѣлъ.

Проникнутый пріятнымъ чувствомъ, что Эмма Лерснеръ искренно расположена къ нему, онъ задумалъ устроить въ этотъ вечеръ для всего семейства какой-нибудь необыкновенный праздникъ. Великое событіе его поступленія на службу должно быть чѣмъ-нибудь ознаменовано; онъ устроитъ такой праздникъ, чтобы о немъ долго говорили въ домѣ на Пескахъ, но, конечно, въ тѣсномъ дружескомъ кружкѣ. Г-жа Лерснеръ и Эмма, его дорогой Отто, затѣмъ словолитчикъ Преле (его прекрасная гармоника необходима даже въ интересахъ веселья), Родерихъ Лундъ, Адель и, наконецъ, прекрасная, блѣдная, грустная дѣвушка, съ которою Эмма недавно познакомилась черезъ Преле, бѣлокурая Марта Боссъ, — вотъ общество, которое хотѣлъ пригласить Гейнціусъ. Какого рода будетъ торжество, онъ еще не рѣшилъ и просилъ г-жу Лерснеръ подумать объ этомъ. По его мнѣнію, пріятнѣе всего было бы устроить пуншъ, если только пуншъ не слишкомъ крѣпокъ; передъ этимъ же, конечно, сытный ужинъ; если же г-жа Лерснеръ имѣетъ въ виду что-нибудь лучшее, то онъ и на это согласенъ. Вообще все въ ея волѣ и онъ проситъ ея помощи, потому что Гейнціусъ, какъ вновь прибывшій членъ ихъ общества, еще совсѣмъ не умѣетъ угощать такихъ дорогихъ гостей. Г-жа Лерснеръ согласилась, приняла также приглашеніе и за Адель, у которой вечеръ былъ свободенъ, и протянула ему руку, повторяя пожеланія счастія. Бывшій школьный учитель вышелъ изъ дома съ сіяющимъ лицомъ, проникнутый самою горячею симпатіей къ Лербаху, Соломону, фонъ-Дюрену и всему человѣчеству. Переговоры съ дѣлопроизводителемъ заключались только въ подписаніи уже приготовленнаго контракта.

Послѣ того какъ самое важное дѣло было кончено, Гейнціусъ поспѣшилъ въ отдѣленіе словолитни, чтобы пригласить Преле на сегодняшній вечеръ. Преле былъ разстроенъ и принялъ приглашеніе Гейнціуса не очень любезно. Когда же онъ услыхалъ, что и Адель приметъ участіе, то моментально исчезло его нежеланіе со всѣми обѣщаніями. Преле далъ себѣ клятву, что онъ не скажетъ больше ни слова съ Аделью; но теперь… гдѣ его гордость и желѣзная твердость? Ему представлялась возможность просидѣть до полночи рядомъ съ ней и одъ, рабъ своей страсти, тотчасъ же согласился.

Доктора Соломона, къ которому онъ отправился затѣмъ, не было дома, и счастливый Гейнціусъ уже въ десять часовъ стоялъ въ пріемной Лербаха.

— Вы пришли сегодня очень неудачно! — встрѣтилъ его адвокатъ. — Черезъ двадцать минутъ, мнѣ необходимо въ судъ. Ну, какъ дѣла? Но вашему веселому лицу я заключаю, что мое предложеніе вамъ понравилось.

— Дѣло кончено, — отвѣтилъ Гейнціусъ. — Я пришелъ, чтобы выразить вамъ, уважаемый г. докторъ, мою искреннюю признательность.

— Совершенно лишнее, милый мой! Благодарить, хочу я сказать, васъ же я всегда радъ видѣть. Что подѣлываете нашъ юный другъ? Жаль, что четвертаго дня онъ не засталъ меня дома. Кстати, Вольфъ сказалъ мнѣ, что Отто удивилъ его своими вѣрными сужденіями по части иллюстрацій. Это подтверждаетъ мое предположеніе: Отто Вельнеръ въ высшей степени художественная натура.

— О, да! Около полутора года тому назадъ онъ даже самъ рисовалъ.

— Я не слыхалъ объ этомъ.

— Онъ не любитъ говорить объ этомъ. Такъ, лѣтъ въ двадцать въ головѣ у него были великіе замыслы, а въ портфелѣ роскошные эскизы. Вдругъ пріѣзжаетъ въ Хольдорфъ извѣстный художникъ, Готье-Нарославъ, и въ продолженіе почти двухъ недѣль изучаетъ простонародные типы. Я, будучи самаго высокаго мнѣнія о талантѣ Отто, при удобномъ случаѣ показываю Готье нѣсколько листковъ и думаю, что Отто не подозрѣваетъ этого. Вы, вѣдь, знаете г. Готье: сама честность, но строгъ, очень строгъ, къ тому же, онъ былъ утомленъ и я, можетъ быть, выбралъ не лучшее. Однимъ словомъ, онъ въ рѣзкихъ выраженіяхъ сказалъ что-то о диллетантизмѣ, и Отто, сидѣвшій въ саду у открытаго окна, услыхалъ эти роковыя слова. Это погубило его талантъ! Онъ побросалъ въ огонь всѣ листки, исключая трехъ, бывшихъ у меня, которыхъ я не возвратилъ ему.

— Удивительно, — произнесъ адвокатъ. — Съ вами эти листки?

Гейнціусъ далъ утвердительный отвѣтъ.

— Если бы вы мнѣ показали ихъ когда-нибудь!… Это меня въ высшей степени интересуетъ. Я сознаюсь вамъ, что на меня лично Отто Вельнеръ производитъ впечатлѣніе талантливаго художника. Я часто наблюдалъ за нимъ: онъ или великій поэтъ, говорилъ я себѣ, или художникъ, ваятель; но скорѣе художникъ, такъ какъ его въ высшей степени интересуетъ все, что касается живописи. Я имѣю въ этомъ нѣкоторую опытность… Кромѣ того, кропатели стиховъ не такъ скоро рѣшаются уничтожать свои творенія. Ad vocem кропателей, — я вспомнилъ о представленіи новой пьесы въ городскомъ театрѣ… Что это за странный господинъ, живущій въ одномъ этажѣ съ вами и Вельнеромъ?… Словолитчикъ или что-то въ этомъ родѣ… Докторъ Соломонъ называлъ мнѣ и имя…

— Вѣроятно, Преле?

— Да, да, онъ! Это, должно быть, сумасшедшій человѣкъ. На представленіи Софонизбы, — я не знаю, слышали ли вы объ этомъ, — стоитъ онъ съ другими рабочими въ райкѣ и, когда послѣ перваго акта падаетъ занавѣсъ, поднимаетъ такой крикъ и гамъ, а другіе поддерживаютъ его, что полиція вынуждена была принять мѣры. Правда, пьеса эта не стоитъ и выѣденнаго яйца, но эти тенденціозные криви: „Долой эту дрянь! Долой глупое произведеніе буржуа!“ — перешли всѣ границы. Я слышалъ, что его сейчасъ же вывели изъ театра. Теперь на это строго смотрятъ: какъ на демонстрацію. Скажите Преле, если онъ только приметъ мой совѣтъ, чтобы онъ держалъ себя поскромнѣе! Полиція не шутитъ…

— Я передамъ ему это, — отвѣчалъ Гейнціусъ. — Вѣдь, это пьеса Эвальда, оскорбившаго нашего Отто?

— Да. Пьеса непремѣнно провалилась бы, если бы Преле и его товарищи попридержали языки. А то, естественно, оппозиція; клака дѣйствовала съ удвоеннымъ усердіемъ; интересъ публики увеличился уже отъ одного ожиданія, не произойдетъ ли новаго скандала. Однимъ словомъ, Эвальдъ въ концѣ представленія былъ два раза вызванъ и получилъ лавровый вѣнокъ. Ну, а теперь я прошу васъ извинить меня, я долженъ ѣхать. Если вы будете въ этой сторонѣ…

Гейнціусъ удалился.

— Этотъ Преле! — бормоталъ онъ про себя. — Кто бы ожидалъ! Гм! Теперь только я понимаю, что онъ хотѣлъ сказать, говоря о мести за Лунда!

Гейнціусъ быстро шелъ домой. Онъ отбросилъ отъ себя мысль о выходкѣ Преле и обо всемъ, что могло повліять на радостное настроеніе его души. Онъ жилъ только настоящимъ. Онъ зашелъ въ оранжерею, на углу хлѣбной площади, и купилъ четыре букетика — подарокъ дамамъ для сегодняшняго вечера. Ему очень хотѣлось бы купить одинъ букетъ для Эммы, но это невозможно. Это показалось бы подозрительнымъ.

Пообѣдавши съ семействомъ Лерснеръ и съ сіяющимъ лицомъ выслушавши программу хозяйки, онъ ушелъ въ свою комнату, досталъ изъ портфеля бумаги и набросалъ конспектъ короткаго, но выразительнаго привѣтствія, которымъ онъ встрѣтитъ своихъ гостей въ ресторанѣ „Дорнбушъ“.

Въ дѣйствительности его привѣтствіе имѣло высшую цѣль, чѣмъ простой тостъ, въ которомъ обыкновенно стараются только блеснуть нѣсколькими красивыми фразами. Онъ хотѣлъ выразить въ немъ желанія своего сердца, объяснить, что должность, въ которую онъ вступитъ, такъ же почетна, какъ и хорошо оплачиваема, затѣмъ дастъ понять фрейленъ Эммѣ, сравнивая ее съ цвѣткомъ, какъ она мила ему, несравненна и небесно хороша. Исполнить эту задачу было довольно трудно, поэтому неудивительно, если застольная рѣчь не была еще готова, когда начало смеркаться. Но, наконецъ, послѣдній ямбъ красовался на сѣрой бумагѣ и Гейнціусъ, глубоко вздыхая, проговорилъ: „Quod bonum, faustum felixque sit! Если не поможетъ, то я не знаю, что сдѣлалъ Пирамъ, чтобы открыть свою любовь Тисбеѣ!“

Наступилъ вечеръ. Пробило семь часовъ. Фрицъ Преле быстро вышелъ изъ мастерской, чтобы скорѣе переодѣться въ праздничный костюмъ. Ему пришлось идти по улицѣ Луизы, мимо Туссена и Герольдъ. Онъ заглянулъ въ окно. Тамъ стояла еще Адель за работой, такая розовая и прелестная, что добрый словолитчикъ не могъ понять, какъ онъ рѣшился отказаться отъ нея. Преле завернулъ въ одинъ изъ тѣсныхъ переулкахъ, извѣстныхъ только хорошо знакомымъ съ мѣстностью. Здѣсь была мало посѣщаемая портерная, любимое мѣсто нѣкоторыхъ разбогатѣвшихъ, ищущихъ покоя бюргеровъ. На порогѣ, ведущемъ въ узкому входу, какой-то очень приличный на видъ господинъ разговаривалъ съ посыльнымъ, передавая ему что-то въ руки. Когда господинъ обернулся, Фрицъ Преле узналъ барона Анастасія фонъ-Сунтгельмъ.

— Я подожду здѣсь, — сказалъ баронъ въ полголоса. — Постарайтесь сдѣлать такъ, чтобы не очень было замѣтно!

Посыльный ушелъ; между большимъ пальцемъ и указательнымъ онъ держалъ записку. Тотчасъ все сдѣлалось ясно дрожащему отъ негодованія словолитчику. Онъ побѣжалъ слѣдомъ за посыльнымъ; его подозрѣнія подтвердились: посыльный вошелъ въ большую стеклянную дверь Туссена и Герольдъ. Значитъ, слезы, мольбы, угрозы — все напрасно! Преле и не подумалъ о томъ, что то, что онъ видѣлъ, еще ничего не доказываетъ, что Адель могла твердо рѣшиться отвергнуть всѣ ухаживанія стараго ловеласа. Онъ чувствовалъ только одно: страшное бѣшенство, адскія муки ревности, и прежде чѣмъ онъ сообразилъ, какъ это случилось, онъ уже стоялъ передъ барономъ.

— Что нужно вамъ отъ фрейленъ Якоби? — крикнулъ онъ хриплымъ голосомъ. Анастасій при приближеніи словолитчика невольно попятился назадъ.

— Я васъ не понимаю, — гордо отвѣтилъ онъ. — Кто вы? Какое право имѣете вы говорить такимъ тономъ?

— Негодяй! — вскричалъ Преле, дрожа отъ злости. — Я покажу тебѣ, какое у меня право! Можетъ быть, ты думаешь, что потому, что ты „фонъ“ и не вынужденъ работать, то имѣешь право рубить честныхъ дѣвушекъ?

Онъ поднялъ кулакъ. Фонъ-Сунтгельмъ поблѣднѣлъ, такъ какъ этотъ циклоповъ кулакъ былъ какъ бы созданъ для того, чтобы вышибить его немногіе собственные зубы. Въ то же время, другая рука схватила его за жилетъ.

— Въ умѣ ли вы? — бормоталъ Анастасій. — Я позову на помощь…

— Смотрите, — продолжалъ Преле, держа передъ носомъ барона свою медвѣжью лапу, — этимъ самымъ кулачищемъ я расшибу вамъ черепъ, если вы еще хоть разъ заговорите съ фрейлейнъ Якоби! Негодяй!

— Но Боже мой… вѣдь это…

— Придержите только вашу глотку и не дрожите такъ, жалкій трусъ! Мнѣ еще слишкомъ дорога моя рука, чтобы дотрогиваться ею до вашей скверной рожи! Повторяю только, берегитесь!

Въ эту минуту возвратился посыльный. При его приближеніи дрожащій Анастасій немного ободрился.

— Позовите полицейскаго! — проговорилъ онъ, дрожа отъ волненія. — Этотъ человѣкъ напалъ на меня… Это неслыханно!

— Какъ? Этотъ? — спросилъ посыльный. — Да, вѣдь, это Преле… Онъ никогда не былъ такимъ…

— Вы знаете его? Тѣмъ лучше! Онъ вспомнитъ еще обо мнѣ, клянусь жизнью!

— Помните только обо мнѣ! — усмѣхнулся Преле и, погрозивъ еще разъ кулакомъ, повернулъ назадъ въ улицу Луизы.

„Но, вѣдь, я ему ясно сказалъ, — думалъ онъ. — Ему стоитъ только пойти и пожаловаться! Тогда ужь я открою всѣ его подлости“.

Вдругъ ему пришло въ голову, что это невозможно. Онъ не долженъ называть имя фрейленъ Якоби. Но развѣ не въ интересахъ самого барона держать эту исторію въ тайнѣ? Онъ женатъ, ему уже далеко за пятьдесятъ и онъ пользуется уваженіемъ въ высшемъ кругу. Но онъ и такъ не можетъ оставить…

Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть сомнѣнія; Анастасій не пойдетъ противъ него. Пожалуй, потихоньку… Можетъ быть, у совѣтника?…

Фрицъ Преле пожалъ плечами.

„Пусть будетъ, что будетъ! — шепталъ онъ. — Я не могъ иначе. Ахъ, мнѣ доставило такое удовольствіе безъ стѣсненія высказать правду этому напыщенному подлецу!“

Онъ снова стоялъ передъ дверью Туссена и Герольдъ; заглянувъ въ окно, онъ увидѣлъ, что Адель надѣваетъ шляпку. Вся кровь прилила ему къ сердцу. Теперь онъ можетъ изъ самыхъ вѣрныхъ источниковъ узнать, пойдетъ ли она на этотъ разъ за этимъ устарѣлымъ Донъ-Жуаномъ.

Она вышла. Преле поклонился ей нерѣшительно, почти униженно, какъ нищій королевѣ.

— Намъ по дорогѣ? — дружески спросила Адель.

Фрицъ Преле вздохнулъ съ облегченіемъ.

— Если вы позволите, — отвѣтилъ онъ, задыхаясь отъ волненія; онъ испытывалъ такое же чувство, какъ будто его оправдали на судѣ.

Они направились по хлѣбной площади. Фрицъ Преле только изрѣдка произносилъ отрывочныя слова, за то тѣмъ разговорчивѣе была Адель; она перескакивала отъ одного предмета на другой. Словолитчикъ былъ счастливъ. Онъ все забылъ: ея жестокость, легкомысліе, записку барона и непріятную встрѣчу въ переулкѣ. Ровно въ половинѣ девятаго все общество было въ сборѣ въ гостиной г-жи Лерснеръ. Общее настроеніе, повидимому, было отличное, только бѣлокурая Марта, чувствующая себя еще чужою въ этомъ тѣсномъ кружкѣ, была задумчивѣе, чѣмъ обыкновенно, да Отто былъ очень разсѣянъ. Все общество отправилось въ ресторанъ „Дорнбушъ“. Въ отдѣльномъ кабинетѣ былъ уже накрытъ небольшой столъ. Фрейленъ Адель занялась распредѣленіемъ мѣстъ.

— Каждый кавалеръ беретъ себѣ даму, — произнесла она категорически. — Вы, г. Гейнціусъ, какъ старшій и самый почетный, приглашаете тетю; г. Вельнеръ поведетъ Эмму, г. Лундъ — поэтъ, поэтому ему слѣдуетъ сидѣть съ фрейленъ Мартой, самою красивой; ну, а я… я беру себѣ г. Преле. Такимъ образомъ, мы всѣ счастливо размѣстились и всякій можетъ наслаждаться по-своему!

Гейнціусъ сначала не очень обрадовался оказанному ему почету, но утѣшился, когда съ лѣвой стороны около него очутилась фрейленъ Эмма.

Меню было очень просто: жаркое и пирожное и, по желанію, баварское пиво и мозельвейнъ.

Когда подали жаркое и кельнеръ удалился, Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ всталъ и взволнованнымъ голосомъ попросилъ десять минутъ вниманія.

— Ахъ, — вскричала Адель, — но, вѣдь, кушанье простынетъ!

Г-жа Лерснеръ бросила недовольный взглядъ своей неделикатной племянницѣ. Гейнціусъ же объявилъ, что онъ вовсе не желаетъ дѣлать непріятное своимъ гостямъ, и поэтому онъ подождетъ, когда фрейленъ Адель укажетъ ему болѣе удобное время.

— Пожалуй, вамъ придется долго ждать, — со смѣхомъ отвѣтила Адель, кладя себѣ на тарелку жаркаго.

— Вѣдь, вы знаете, — начала г-жа Лерснеръ извиняющимъ голосомъ. — Что касается насъ, то мы ждемъ съ нетерпѣніемъ.

— Да и я тоже, — сказала Адель. — Будемте ѣсть сначала, а потомъ слушать, что на сердцѣ у новой опоры редакціи.

Гейнціусъ слегка смутился. Съ разсѣяннымъ видомъ съѣлъ онъ маленькій кусочекъ баранины. Наконецъ, Адель, повидимому, удовлетворила свой аппетитъ; она положила вилку и, замѣтивъ, что всѣ ее ждутъ, вскричала вызывающимъ голосомъ:

— Ну, начинайте теперь!

Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ поднялся во второй разъ, развернулъ свой листовъ и началъ нетвердымъ голосомъ:

Heil Jedem, der im Ocean des Lebens

Wo rings des Schicksals Wettersturm erbraust

Und Fremdes oft und Unverhofftes

Gespenstergleich aus dunkler Wolke tritt…

Въ эту минуту вошелъ кельнеръ, чтобы перемѣнить тарелки и подать слѣдующее кушанье. Отто и Эмма сдѣлали ему знакъ головой, но лакей или не понялъ ихъ, или счелъ исполненіе своей обязанности болѣе важнымъ, чѣмъ ямбы учителя. Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ снова сѣлъ. Яркая краска залила его лицо.

— Но, кельнеръ, развѣ вы не видите, что г. Гейнціусъ читаетъ намъ рѣчь по листку? — вскричала Адель тономъ дѣланнаго упрека.

Это глубоко оскорбило бѣднаго учителя. Онъ такъ охотно выучилъ бы свое прекрасное стихотвореніе наизусть, если бы было только время; но сто восемьдесятъ стиховъ — вѣдь, это легко только сказать! Учитель подумалъ, что обязанъ дать нѣкоторое объясненіе своимъ гостямъ.

— Фрейленъ Якоби, впрочемъ, права, — закончилъ онъ свое оправданіе. — И рапсоды классической древности говорили только на-память. Чтеніе, къ сожалѣнію, мѣшаетъ иллюзіи; поэтому я отказываюсь отъ моего проекта и ограничиваюсь тѣмъ, что отъ всего сердца желаю счастья моимъ дорогимъ гостямъ. За ваше здоровье!

Всѣ радостно чокнулись съ Гейнціусомъ и онъ, довольный собой, осушилъ пѣнящійся бокалъ. Его, впрочемъ, побудили удержаться отъ дальнѣйшаго чтенія стиховъ вовсе не соображенія относительно требованій иллюзіи, а все усиливающійся страхъ передъ сарказмами Адели.

— Не правда ли, — сказала немного погодя Эмма, — вы завтра дадите намъ прочесть эту статью?

— Это стихи, фрейленъ, — отвѣтилъ Гейнціусъ, улыбаясь отъ блаженства. — Конечно, если это васъ хоть сколько-нибудь интересуетъ… мнѣ будетъ очень лестно.

Ужинъ шелъ своимъ порядкомъ. Фрицъ Преле, усердно подливавшій себѣ вина, былъ на седьмомъ небѣ. Адель была любезнѣе, чѣмъ когда-либо, она совсѣмъ не дразнила его, потому ли, что она чувствовала, что должна немного помазать бальзамомъ его жгучую рану, или потому, что считала Гейнціуса болѣе интереснымъ предметомъ.

Страннѣе всѣхъ велъ себя Родерихъ. Бѣлокурая Марта, съ грустными глазами, повидимому, совершенно измѣнила этого человѣка, всегда витающаго въ области своихъ поэтическихъ и политическихъ фантазій. Онъ былъ веселъ и оживленъ, какъ смѣющійся ребенокъ, бѣгающій при солнечномъ свѣтѣ по полямъ и лѣсамъ, собирающій бабочекъ и срывающій распустившіеся цвѣты.

Одинъ разъ даже, — это было около полуночи, когда двѣ трети пуншевой чаши уже было выпито, — онъ въ восторгѣ воскликнулъ:

— Да, вѣдь, вы не знаете, какъ вы безподобно хороши! Вы принадлежите совсѣмъ не этому проклятому столѣтію, а Греціи во дни Перикла!

На это Марта отвѣтила:

— Я не понимаю этого.

Чѣмъ меньше прекрасная Марта могла слѣдить за полетомъ его мыслей, тѣмъ съ большею силой и страстью старался онъ увлечь ее за собой.

— Вы не понимаете этого? — вскричалъ онъ. — Глупости? Это же сказала бы и Афродита, еслибъ ей пришлось слушать нашу ученую чепуху. Но ужь такъ мы созданы. Школьныя знанія мы не забываемъ даже тогда, когда, упоенные блаженствомъ, паримъ въ надвоздушныхъ пространствахъ…

Вино, безъ сомнѣнія, играло большую роль въ его увлеченіи. Но Марта съ перваго раза поразила автора Гракха: онъ, для котораго до сихъ поръ всѣ женщины и дѣвушки были только моделью для его поэтическихъ сочиненій, онъ чувствовалъ теперь въ первый разъ очарованіе женской граціи и красоты и, какъ безумный, бросился въ водоворотъ неизвѣданныхъ чувствъ, дѣлавшихъ его такимъ счастливымъ и свободнымъ.

Марта была застѣнчива и смущена; но ея неиспорченный инстинктъ тотчасъ же почувствовалъ разницу между этою неудержимою, бурною правдой и пошлымъ ухаживаньемъ, которымъ преслѣдовалъ ее Тиллихау, пока ей не сдѣлались ясны его гнусныя цѣли. Она чувствовала себя какъ бы очищенною, снова возвращенною въ ряды честныхъ людей, потому что до сихъ поръ ее мучило сознаніе, что она осуждена на вѣчный стыдъ и раскаяніе за то, что сразу не поняла лицемѣрныхъ заискиваній барона. Теплое вѣяніе весны оживляющимъ образомъ проникло въ одинокое сердце Марты, и это вѣяніе было сильнѣе тайной грусти и прежняго горькаго разочарованія. Она улыбалась, глаза ея оживились и засверкали. Всѣмъ, всѣмъ, даже своевольной Адели она готова была съ благодарностью протянуть руку.

Въ часъ ночи всѣ разошлись, каждый счастливый по-своему: Гейнціусъ тѣмъ, что фрейленъ Эмма, при прощаніи въ корридорѣ, спросила у него стихи; Родерихъ мечталъ о Мартѣ; Преле оттого, что все, что, казалось ему, отдѣляло его отъ Адели, исчезло въ волнахъ сладкаго забвенія. Отто тоже, повидимому, нѣсколько оживился въ этомъ добродушно-непринужденномъ обществѣ, такомъ далекомъ отъ всего, что волновало его умъ и душу. Только одна Эмма не могла искренно интересоваться ямбами добраго школьнаго учителя. Она чувствовала, она знала, что Отто уже нѣсколько дней мучаетъ одна тайна, и эта мысль печалила ее. Какъ бы то ни было, но эта тайна не принесла ему счастья, а чтобы видѣть его счастливымъ, съ какою радостью принесла бы она величайшую жертву!

Глава XI.

Въ слѣдующую субботу, пятнадцатаго декабря, былъ день свадьбы Камиллы и Тиллихау.

Отто получилъ приглашеніе очень поздно. Изъ этого онъ заключилъ, что противъ него усилилось враждебное настроеніе, котораго побѣдить не могъ даже Лербахъ, его неизмѣнный покровитель. Исторія съ Куртомъ Эвальдомъ, повидимому, еще не забылась, хотя совѣтникъ, вопреки пророчествамъ Лербаха, не проронилъ ни слова объ этомъ происшествіи.

Отто немного огорчился сознаніемъ, что ему предстояло снова завоевывать себѣ доступъ въ этомъ домѣ. Онъ уже искалъ предлога отказаться, но мысль, что онъ увидитъ тамъ Люцинду, будетъ разговаривать съ ней, можетъ быть, услышитъ отъ нея слова надежды, была сильнѣе чувства оскорбленной гордости.

Обрядъ вѣнчанія былъ назначенъ въ церкви Ядвиги въ три часа дня; въ шесть часовъ предполагался обѣдъ, въ десять балъ.

Отто оканчивалъ уже свой туалетъ, причемъ помогалъ ему Гейнціусъ, перенесшій привычку ухаживать за больнымъ на него здороваго, когда въ комнату вошелъ Преле.

— Вы еще дома? — спросилъ Отто, удивленный.

— Конечно! — отвѣтилъ словолитчикъ. — У меня теперь надолго „каникулы“.

— Какъ такъ?

— Г. совѣтникъ отказалъ мнѣ сегодня утромъ.

— Быть не можетъ!

— Однако, это такъ. Онъ потребовалъ меня къ себѣ, и я стоялъ передъ нимъ, какъ глупый мальчишка. Сначала онъ долго распространялся о Софонизбѣ и моемъ поведеніи въ театрѣ. Совѣтникъ внушалъ мнѣ, что пролетарій обязанъ считать божественнымъ все, что сдѣлаетъ сынъ богатаго буржуа. Вы понимаете меня: онъ не сказалъ этого такъ прямо…

— И за это онъ васъ прогналъ?

— За это? Нѣтъ! Это было только вступленіемъ, затѣмъ слѣдовало продолженіе. Все дѣло изъ-за того негодяя, который съ нѣкоторыхъ поръ… Ну, я подразумѣваю Сунтгельма, преслѣдовавшаго васъ тогда, вы, вѣдь, знаете… Я не могу выносить человѣка, который, гдѣ бы ни увидалъ молоденькую дѣвушку… Но это, впрочемъ, частный отношенія. Однимъ словомъ, этотъ Сунтгельмъ недавно разозлилъ меня до бѣшенства, и тогда я, — конечно, по дружбѣ, — сказалъ ему: негодяй, если это еще разъ повторится, то я дамъ тебѣ такую затрещину, что ты кувыркнешься! Старый изолгавшійся мошенникъ пошелъ въ совѣтнику и разсказалъ ему, что я напалъ на него, какъ разбойникъ, только изъ ненависти въ аристократіи. Негодяй и лгунъ! Совѣтникъ подумалъ, конечно, что титулованный господинъ не солжетъ… Самъ Дюренъ, надо сознаться, не изъ лгуновъ. „Въ виду этихъ обстоятельствъ, вы понимаете“… Я получилъ отставку въ лучшемъ видѣ. Онъ выбросилъ мнѣ мѣсячное жалованье и сказалъ, чтобъ я не смѣлъ больше являться на службу, что онъ не можетъ держать у себя возмутителей. Съ тремя или четырьмя переплетчиками случилось то же самое. Вотъ мы сидимъ и ждемъ, чтобы кто-нибудь подобралъ насъ… я въ особенности, такъ какъ словолитчикамъ счета нѣтъ.

— Плохо ваше дѣло, — замѣтилъ учитель.

— Настоящее несчастіе! Хоть умирай съ голоду.

— Ну, современемъ-то найдется что-нибудь подходящее. Но что же собственно произошло у васъ съ этимъ господиномъ?

— Ба! Такъ, пустяки! А, все-таки, никогда въ жизни я не забуду ему этого!

Черезъ двадцать минутъ Отто Вельнеръ сидѣлъ въ каретѣ, отвезшей его прямо въ церковь. Онъ подъѣхалъ какъ разъ въ ту минуту, когда женихъ съ невѣстой выходили изъ щегольскаго экипажа. По правую и лѣвую сторону паперти собралась огромная толпа, съ любопытствомъ разглядывавшая красиваго жениха и разодѣтую невѣсту. Подъѣхало великолѣпное, украшенное гербами, ландо. Фонъ-Дюренъ съ супругой медленно взошли на ступени паперти. Только что совѣтница хотѣла вложить свою руку съ кружевнымъ вѣеромъ въ руку мужа, какъ въ толпѣ поднялся страшный шумъ. Кричали, свистѣли, осыпали бранью совѣтника. Не было сомнѣнія, что происходитъ организованная демонстрація. Испуганный Отто, стоявшій прислонившись къ наружной колоннѣ паперти, тотчасъ же понялъ причину этого происшествія. Извѣстіе объ отказѣ Преле и его товарищамъ съ быстротою молніи распространилось среди рабочихъ Дюрена и далѣе въ сосѣднихъ типографіяхъ. Рабочіе увидѣли въ этомъ отказѣ какъ бы вызовъ.

Георгъ фонъ-Дюренъ остановился на нѣсколько секундъ. Взоръ его облетѣлъ толпу съ выраженіемъ мучительнаго удивленія. Какъ разъ теперь, когда со всѣхъ сторонъ съѣзжались экипажи гостей, когда любимая дочь его должна идти къ алтарю, онъ чувствовалъ, что не въ состояніи выдержать скандалъ съ спокойною твердостью. Для защитниковъ Преле это минутное замѣшательство было зникомъ къ новымъ, сильнѣйшимъ нападкамъ.

При видѣ поблѣднѣвшаго совѣтника Отто Вельнеръ почувствовалъ живѣйшее участіе и невольно сдѣлалъ движеніе по направленію толпы, какъ будто желая успокоить ея порывы.

Фонъ-Дюренъ овладѣлъ, между тѣмъ, собой. Высоко поднявъ голову, онъ пошелъ къ двери съ гордымъ и презрительнымъ видомъ.

— А кто этотъ вотъ? — крикнулъ одинъ изъ впереди стоящихъ, указывая на Отто, когда тотъ поднялъ руку.

— Развѣ вы не знаете его? — вскричалъ замазанный сажей машинистъ. — Это Вельнеръ, проучившій недавно лѣнтяя Эвальда.

— Вельнеръ! — радостно повторялось въ рядахъ, такъ какъ слухъ о дуэли съ самыми необычайными варіаціями проникъ во всѣ закоулки предмѣстья.

Громкіе крики „ура!“ раздались со всѣхъ сторонъ.

— Да здравствуетъ Вельнеръ!… Ура! ура! Отто Вельнеръ!

Самые разгоряченные бросились, чтобы схватить Отто на руки и съ тріумфомъ понести по улицамъ. Отто, пораженный этимъ неожиданнымъ оборотомъ, скрылся въ церковь и задумчиво прошелъ на лѣвую сторону, гдѣ мужчины молча пожимали другъ другу руки, между тѣмъ какъ дамы собирались на правой сторонѣ. Здѣсь же стоялъ и фонъ-Дюренъ, блѣдный и неподвижный. Хотя Отто Вельнеръ прошелъ какъ разъ мимо совѣтника и особенно вѣжливо поклонился ему, но въ лицѣ Георга фонъ-Дюрена не измѣнилась ни одна черта. Онъ какъ бы не замѣтилъ молодого человѣка, такъ что близъ стоящіе удивленно переглянулись и докторъ Лербахъ, съ обычнымъ дружелюбіемъ протягивая ему руку, прошепталъ:

— Что это значитъ?

Отто почувствовалъ, какъ нѣсколько разъ измѣнялся въ лицѣ. Было ясно, что поведеніе соѣтника преднамѣренно.

— Я не понимаю этого, — отвѣтилъ Отто, пожимая плечами.

Онъ говорилъ неправду; онъ очень хорошо зналъ, что оскорбительное невниманіе имѣло связь съ скандаломъ на паперти. Явился докторъ Соломонъ.

— Да что вы дѣлаете? — прошепталъ онъ съ упрекомъ. — Я многое могу допустить, но я долженъ сознаться, что подобная демонстрація, именно при этихъ обстоятельствахъ, переходитъ всѣ границы.

— Какая демонстрація? — спросилъ Отто, сдвинувъ брови.

— Боже мой! — началъ Соломонъ нетерпѣливымъ голосомъ.

— Развѣ я что-нибудь демонстрировалъ? — прервалъ его Отто. — Совѣтую вамъ прежде узнать дѣло, а потомъ произноситъ свое сужденіе!

— Тише, господа, тише! — остановилъ ихъ Лербахъ шепотомъ.

Подошли еще два человѣка и снова заговорили о томъ же.

— При подобныхъ обстоятельствахъ мнѣ ничего другаго не остается, какъ удалиться, — обратился Отто къ Лербаху.

— При какихъ обстоятельствахъ?

Отто все объяснилъ ему въ короткихъ словахъ.

— Перестаньте, — сказалъ адвокатъ, — при такихъ обстоятельствахъ вы обязательно должны остаться! Я, съ своей стороны, глубоко убѣжденъ, что вамъ и въ голову не могла придти подобная безтактность; но что подумаетъ о васъ все общество, если вы теперь такъ неожиданно уѣдете? Люди просто скажутъ: „Ага! онъ явился сібда только затѣмъ, чтобы сдѣлать скандалъ, и теперь, достигнувъ своей цѣли, скрывается“. О томъ, соотвѣтствуетъ ли это предположеніе вашему положенію и не безсмыслица ли оно, объ этомъ никто не спрашиваетъ: молва усерднѣе всего переноситъ величайшія безсмыслицы. И такъ, въ собственныхъ интересахъ и изъ любви во мнѣ, вы останетесь!

Взоры большинства окружающихъ устремились на Отто съ плохо скрываемымъ негодованіемъ, и онъ почувствовалъ, какъ проснулась въ немъ гордость, и, повинуясь болѣе этому чувству, чѣмъ убѣжденіемъ адвоката, онъ коротко отвѣтилъ:

— Хорошо. Я остаюсь!

На это рѣшеніе повліялъ и другой мотивъ: Отто увидѣлъ Люцинду. Вся въ бѣломъ, какъ почти всегда, только еще велячественнѣе, прекраснѣе и очаровательнѣе, она сидѣла, сложивъ ручки на колѣнахъ и опустивъ лицо, какъ будто боясь встрѣтиться взглядомъ съ молодымъ человѣкомъ. Онъ не сводилъ глазъ съ ея стройной фигуры, забывая непріязненный шепотъ гостей, строгое лицо совѣтника.

Вотъ возвратилась и совѣтница, бывшая до сихъ поръ съ дочерью въ ризницѣ. Она плакала. Какъ только она стала на мѣсто, отворилась маленькая готическая боковая дверь и женихъ съ невѣстой въ сопровожденіи посаженнаго отца и матери прошли по усыпанному цвѣтами ковру; въ ту же минуту изъ другой двери сакристіи показался священникъ и торжественно подошелъ въ алтарю.

Эрихъ фонъ-Тиллихау былъ поразительно блѣденъ. Этотъ легкомысленный человѣкъ обладалъ способностью по настоящему волноваться при важныхъ обстоятельствахъ, но впечатлѣніе продолжалось обыкновенно не дольше событія. Теперь, идя за Камиллой, онъ былъ глубоко убѣжденъ, что женится по чистой, безкорыстной любви, что онъ будетъ ее на рукахъ носить и что онъ разъ навсегда откажется отъ своей прежней жизни со всѣми ея глупостями и измѣнами.

— Идемте! — сказалъ Лербахъ стоявшему прислонившись къ колоннѣ Отто, когда обрядъ былъ конченъ и большая часть гостей уже уѣхала. — Я арестую васъ, а то вы ускользнете отъ насъ. Въ моемъ экипажѣ есть свободное мѣсто.

Отто началъ отговариваться, выражая опасеніе, что совѣтникъ попроситъ его удалиться изъ дому.

— Я устрою это, — сказалъ адвокатъ. — Положитесь на меня! Кромѣ того, г. фонъ-Дюренъ занятъ теперь другимъ и въ толпѣ онъ даже не замѣтитъ васъ.

Говоря это, онъ увлекъ его за собой къ Люциндѣ, въ эту минуту поднявшейся съ своего мѣста; она была глубоко взволнована и едва обратила вниманіе на Отто. Безмолвный, легкій поклонъ — и все. Молча пошла она къ экипажу подъ руку съ мужемъ.

Когда докторъ Лербахъ пригласилъ Отто садиться, Люцинда сильно покраонѣла.

— Что съ тобой? — спросилъ Лербахъ, удивленный.

— Мигрень, — сухо отвѣтила Люцинда и затѣмъ снова впала въ безмолвную апатію.

— Какъ это жаль! — замѣтилъ адвокатъ.

Отто сидѣлъ противъ супруговъ, шелковое платье Люцинды волновало, жгло его; тѣнь грусти, лежащая на ея лицѣ, придавала ей еще больше прелести.

— Бѣдное дитя, — продолжалъ докторъ Лербахъ, озабоченно прикасаясь рукой къ ея лбу. — Ты горишь, какъ въ огнѣ! Потри виски одеколономъ: недавно тебѣ это помогло! Нѣтъ, дорогая моя, я лучше знаю, что тебѣ помогаетъ! Будь на этотъ разъ благоразумна!

Онъ постучалъ въ окно и опустилъ стекло.

— Кучеръ, — крикнулъ онъ, — поѣзжайте мимо моего дома!

Кучеръ кивнулъ головой и повернулъ въ слѣдующую улицу.

Подъѣхавъ въ дому, Лербахъ открылъ дверцу и быстро, насколько позволяли его года, спрыгнулъ на тротуаръ.

— Тебѣ бы никогда не слѣдовало выѣзжать безъ твоего флакона, — обратился онъ къ Люциндѣ. — Нѣтъ, лакей не найдетъ его; черезъ двѣ минуты я возвращусь!

Говоря это, онъ захлопнулъ дверцу кареты и вошелъ въ ворота.

— Люцинда! — прошепталъ Отто, когда скрылся докторъ Лербахъ.

— Заклинаю васъ, ни слова! — простонала молодая женщина, закрывая лицо носовымъ платкомъ. — О, Боже мой, я такъ, такъ несчастна!

— Я не понимаю васъ! Если вы любите меня, какъ я люблю васъ, страстно, безумно…

Люцинда съ глубокою грустью посмотрѣла ему въ лицо.

— Вы имѣете право говорить это, — произнесла она дрожащимъ голосомъ, — и я должна это терпѣливо выслушивать. Но выслушайте теперь то, что я скажу отъ чистаго сердца. Я сгораю отъ стыда, что выдала… Это было какъ бы помѣшательство… Презирайте меня, ненавидьте меня, но не надѣйтесь, чтобы я когда-нибудь рѣшилась на преступленіе.

Отто въ порывѣ страсти схватилъ ея руку; Люцинда рѣзко вырвала ее.

— Какъ? — проговорилъ Отто съ отчаяніемъ. — Такъ, значитъ, все это была комедія? Я былъ счастливъ нѣсколько минутъ для того, чтобы терзаться и мучиться до конца дней моихъ… Вы не можете желать этого, Люцинда!

— Да, да, я хочу этого!

— Хорошо. Такъ выслушайте же и мое рѣшеніе. Если вы отталкиваете меня послѣ того, какъ разожгли страсть въ душѣ моей до безумія, то я сегодня же, въ присутствіи всѣхъ вашихъ гостей, застрѣлюсь у вашихъ ногъ!… Смѣйтесь или плачьте; влянусь вамъ всѣмъ святымъ, я сдержу свое слово!

Его голосъ былъ глухъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ рѣшителенъ, что нельзя было сомнѣваться въ серьезности его угрозы.

Люцинда закрыла лицо обѣими руками.

— О, если бы вы знали… — простонала она.

— Что, Люцинда? Говорите! Скажите мнѣ хоть одно слова утѣшенія.

— Не теперь…

— Такъ назначьте мнѣ часъ, когда я увижу васъ одну! Я долженъ разсказать вамъ, какъ я осмѣлился полюбить жену человѣка, котораго я глубоко уважаю… Мысль, что вы можіто несправедливо думать обо мнѣ, сжимаетъ мое сердце!

— Хорошо, — сказала она, наконецъ, — если вы поклянетесь мнѣ всемогущимъ Богомъ, что спокойно выслушаете меня, какъ преданный другъ, и никогда, никогда не выдадите, что я имѣла слабость назначить вамъ… свиданіе наединѣ, то вы сегодня же узнаете, какъ это случилось… у меня у самой лежитъ это на сердцѣ… я должна объяснить вамъ.

— Честью моею клянусь: никогда, никогда въ жизни не произнесу я ни одного слова о томъ, что хочетъ скрыть Люцинда!

— Тише, — прошептала она, прижимая руку къ сердцу. — Хлопнула дверь, онъ идетъ!

Докторъ Лербахъ подходилъ къ каретѣ.

— Сидите, — кивнулъ онъ лакею. — Поѣзжайте, Карлъ.

Онъ вскочилъ.

— Вотъ, дитя мое, — ласково произнесъ онъ. — Немного долго пришлось тебѣ ждать, но твоя горничная затеряла ключъ. Дай мнѣ твой носовой платокъ. Такъ, не правда ли, освѣжаетъ? Лучше тебѣ?

— Какъ ты добръ, — со вздохомъ проговорила молодая женщина и слезы выступили на ея глазахъ.

— Дурочка, — нѣжно произнесъ адвокатъ. — Но ты, повидимому, дѣйствительно разстроена. Да, да, эти церемоніи! И онъ хорошо говорилъ, пасторъ. Но успокойся. Ты обыкновенно не такъ чувствительна. Вельнеръ, пожалуйста помогите мнѣ, разскажите намъ что-нибудь хорошенькое про вашего Гейнціуса! Да, да, и ужь вижу, что вы сами сегодня не въ своей тарелкѣ. Не принимайте эти глупости такъ близко къ сердцу. Я съумѣю объяснить все это гостямъ, а съ тестемъ поговорю еще до обѣда.

Затруднительность положенія возвратила Люциндѣ обычное самообладаніе. Она начала болтать, сначала немного принужденно, а потомъ съ возрастающимъ оживленіемъ.

Такимъ образомъ доѣхали до дома родителей невѣсты. Начинало смеркаться и на лѣстницѣ и въ корридорахъ горели уже массивные канделябры. При ихъ свѣтѣ Отто замѣтилъ на лицѣ Люцинды, несмотря на искусственную улыбку, выраженіе глубокаго, мучительнаго страданія.

— Гдѣ и когда? — прошепталъ онъ, когда они поднимались по широкимъ ступенямъ, въ то время какъ адвокатъ былъ остановленъ баронессой фонъ-Сунтгельмъ.

Люцинда колебалась. Наконецъ, слѣдуя внезапному вдохновенію, она произнесла:

— Послѣ полонеза въ библіотекѣ.

Это согласіе стоило ей, повидимому, величайшей борьбы. Когда Отто хотѣлъ поблагодарить, она остановила его.

— Ни слова больше! — рѣшительно произнесла она. — И помните вашу клятву.

Глава XII.

Утромъ достопамятнаго дня свадьбы Фанни получила по почтѣ собственнаго сочиненія письмо отъ тетки, вслѣдствіе котораго ей необходимо было немедленно уѣхать. Въ общей суматохѣ было не до нея, такъ что хитрая дѣвушка, одѣтая въ черное платье, безпрепятственно отвезла свой сундукъ въ одну отдаленную кондитерскую; тамъ она встрѣтилась съ Леопольдомъ Мейнертомъ, и затѣмъ они вмѣстѣ, — Фанни закутанная такъ, что ее невозможно было узнать, — отправились въ одну изъ маленькихъ гостиницъ предмѣстья, сдѣлавъ видъ, что они прямо съ желѣзной дороги. Въ четыре часа ночи они уѣзжали съ курьерскимъ поѣздомъ. Другаго поѣзда послѣ полуночи не было, а раньше этого времени Бреннеръ не могъ совершить своей дерзкой кражи изъ денежнаго шкафа въ библіотекѣ совѣтника. Обстоятельства сложились такъ счастливо, что корабль отправлялся въ море на слѣдующее же утро. Паспортъ на имя Курта Рейнгольда и его жены, урожденной Шмицъ, замѣчательно подходилъ по описанію примѣтъ.

Хитрая Фанни обо всемъ, до мелочей, переговорила съ Бреннеромъ. Ключъ отъ воротъ въ паркъ она оставила у себя; около десяти часовъ она хотѣла проскользнуть туда; Бреннеръ же долженъ былъ войти въ домъ черезъ черное крыльцо и съ помощью поддѣльныхъ ключей, данныхъ ему нѣсколько дней тому назадъ Фанни, отпереть тяжелыя дубовыя двери библіотеки. По всѣмъ вѣроятіямъ, ничто не помѣшаетъ ему, старательно работая стальнымъ буравомъ и американскою пилой, часа черезъ полтора или два отпереть желѣзный шкафъ. Достигнувъ цѣли, онъ поспѣшитъ внизъ къ Фанни и спрячетъ всѣ драгоцѣнности въ двухъ кожаныхъ карманахъ, пришитыхъ у нея слѣва и справа подъ платьемъ. Это будетъ, какъ предусмотрительно объяснила ему Фанни, гораздо менѣе подозрительнымъ, чѣмъ если самъ Бреннеръ нагрузится узлами и свертками.

Бреннеръ въ условный часъ стоялъ у воротъ.

— Ну? — прошепталъ онъ испуганнымъ голосомъ.

— Все какъ нельзя лучше! Ты можешь смѣло работать! Если же кто-нибудь забредетъ въ эту комнату, то ты спрячься за зеленый занавѣсъ у шкафа рѣдкостей.

— Да, да, я знаю, — прошепталъ Бреннеръ. — Довольно часто ты объясняла мнѣ все это. Но теперь, когда приходится приступать къ дѣлу, у меня такое ужасное чувство въ груди. На всякій случай…

Онъ ощупалъ рукой кожаный поясъ, за которымъ заткнутъ былъ шестидюймовый ножъ.

— Иди! — сказала Фанни, нѣжно потрепавъ его по щекѣ. — Не будь ребенкомъ! Къ тому же, я оставляю двери отпертыми. Если тебѣ, сверхъ ожиданія; не удастся, то ты лети, сломя голову, внизъ по лѣстницѣ и будешь въ безопасности, раньше чѣмъ люди даже поймутъ… Конечно, глупо будетъ, если при каждомъ скрипѣ паркета ты будешь бросаться внизъ; не для этого трудилась я столько времени. Лучше скажи сейчасъ, если ты боишься! Мы тогда бросимъ это; ты останешься тѣмъ, чѣмъ ты есть, и при первомъ удобномъ случаѣ попадешься въ руки полицейскихъ.

— Я постараюсь! — отвѣтилъ Бреннеръ. — Стой спокойнѣе, а то ты, въ концѣ-концовъ, сама накличешь мнѣ на голову полицію.

Онъ бросилъ взглядъ на длинный задній фасадъ дома; всѣ комнаты были темны, только мѣсяцъ освѣщалъ огромныя окна. Изъ залъ чуть слышно доносилась музыка. Бреннеръ кивнулъ головой и на цыпочкахъ направился къ дому. Безшумно повернулась дверь въ петляхъ, только что подмазанныхъ. Онъ очутился въ слабо освѣщенномъ корридорѣ, пустомъ и мрачномъ, какъ въ монастырѣ. Шаговъ черезъ двадцать корридоръ, поворачивая налѣво, привелъ его въ каменной лѣстницѣ, ведущей въ первый этажъ. Слѣдуя указаніямъ Фанни, Бреннеръ достигъ библіотеки. Еще разъ остановился онъ, прислушиваясь, и затѣмъ скользнулъ въ дверь. Картина, представившаяся ему, въ первую минуту поразила его. Направо отъ двери, въ которую вошелъ Бреннеръ, мѣсяцъ отражалъ на полу рамы полу завѣшанныхъ оконъ; свѣтлая полоса захватывала и стѣнку массивнаго желѣзнаго шкафа. По правую и лѣвую сторону отъ шкафа, занимающаго простѣнокъ между окнами, тянулся по направленію въ двери пока еще пустой книжный шкафъ вышиною въ двойной человѣческій ростъ. Другіе, еще выше этого, тянулись, насколько это можно было различить въ полутьмѣ, вдоль стѣнъ. Кое-гдѣ во мракѣ выдѣлялись, призрачно исчезая, бѣлыя мраморныя фигуры и гипсовыя статуи. Налѣво отъ желѣзнаго шкафа поперегъ комнаты стоялъ еще шкафъ, поменьше, завѣшанный темными занавѣсами, напоминая собою катафалкъ. Здѣсь хранились различныя рѣдкости, нѣкоторыя особенно цѣнныя статуи, весьма рѣдкій венеціанскій глобусъ, чучела, старинная посуда, гравированныя доски и дорогое оружіе. Въ этомъ занавѣсѣ, окружающемъ шкафъ рѣдкостей, легко было спрятаться не очень толстому человѣку.

Все это въ полумракѣ фантастическаго луннаго освѣщенія произвело на разстроенные нервы Бреннера впечатлѣніе склепа. Испуганно оглядѣвшись, онъ прошелъ мимо темнаго занавѣса и приблизился къ желѣзному шкафу. Только что онъ нетвердою рукой ощупалъ боковой карманъ, гдѣ были спрятаны его инструменты, какъ неожиданный шорохъ заставилъ его вздрогнуть; кровь прилила ему въ сердцу. Онъ плотнѣе прижался въ огромнымъ желѣзнымъ стѣнкамъ шкафа, прикрывавшимъ его своею тѣнью, и сталъ прислушиваться. Сомнѣнія нѣтъ: кто-то тихо и медленно идетъ между двумя рядами огромныхъ книжныхъ шкафовъ. Бреннеръ различилъ чье-то бѣлое платье. Онъ затаилъ дыханіе. Женская фигура подвигалась ближе и ближе; не дойдя до шкафа аршинъ на шесть, она остановилась. Вслѣдъ затѣмъ снова раздались шаги, легкіе и осторожные, но, очевидно, мужскіе. Бреннеръ вздохнулъ легче. Очевидно, это влюбленная парочка, зашедшая на свиданіе въ отдаленномъ помѣщеніи библіотеки, и у нихъ ужь, конечно, не будетъ ни времени, ни желанія осматривать всѣ углы и закоулки.

Дѣйствительно, это была Люцинда, направившаяся теперь съ сильно бьющимся сердцемъ на встрѣчу въ Отто.

— О, Боже, что я дѣлаю! — прошептала она чуть слышно. — Еще разъ поклянитесь мнѣ…

— Клянусь вамъ моею честью, — прошепталъ Отто, — что я скорѣе погибну, чѣмъ выдамъ хоть слово изъ того, что вы мнѣ скажете!

— Даже больше, — сказала Люцинда. Что я говорила съ вами, что мы видѣлись здѣсь, какъ преступники, и это должно быть вѣчною тайной!

— Клянусь и въ этомъ.

— Хорошо же, слушайте! Откровенно и просто хочу я вамъ разсказать то, что одно только можетъ оправдать мой позоръ. Съ первой минуты, какъ я увидала васъ, я полюбила… О, вы ошибаетесь! Никакихъ правъ не даетъ вамъ это неслыханное признаніе, это только наказаніе мнѣ за то ужасное мгновеніе, когда я, какъ безумная, забыла свой долгъ и честь.

Она быстро и съ силою вырвала у него свою руку, которою онъ завладѣлъ въ порывѣ страсти.

— Слушайте дальше! — продолжала она съ грустью. — Я вырасла въ домѣ, не дававшемъ мнѣ, кромѣ внѣшняго богатства, ничего, что могло бы удовлетворить чрезмѣрную жажду моей души. Отецъ, котораго я боготворила, былъ единственнымъ свѣтомъ въ моей безотрадной жизни; но дѣла такъ поглощали его, что онъ часто могъ только мимоходомъ удѣлить мнѣ нѣжное слово, ласковый взглядъ. О томъ внутреннемъ единствѣ душъ, котораго такъ жаждетъ любящій ребенокъ, никогда не было и рѣчи. Сестра меня не понимала, а мать изливала весь запасъ своей нѣжности на Камиллу. Это, вѣроятно, и было причиной того, что еще въ ранней молодости жизнь казалась мнѣ ненавистной, я презирала свѣтъ и слова „счастіе“ и „миръ“ считала пустымъ звукомъ. Мнѣ все противно было, въ особенности же эта безсмысленная мишура, составляющая радость большинства молодыхъ дѣвушекъ, эти выѣзды, удовольствія, лицемѣрная атмосфера бальныхъ залъ. Ни одинъ изъ молодыхъ людей, посѣщавшихъ нашъ домъ, не возбуждалъ во мнѣ ни малѣйшаго интереса даже настолько, чтобы я могла съ нимъ любезно разговаривать. Поэтому я была молчалива, задумчива и грустна. Тогда-то случилось, что докторъ Лербахъ началъ оказывать мнѣ вниманіе, такъ рѣзво отличавшееся отъ ухаживаній нашихъ кавалеровъ. Я не любила его, нѣтъ! Я сознавала это. Но я думала, что сердце юе неспособно уже любить. И тогда случилось то, что должно было случиться. Обманутый моимъ благодарнымъ дружелюбіемъ къ нему, онъ просилъ моей руки. Отецъ, положеніе котораго вслѣдствіе несчастныхъ катастрофъ было очень критическое, нашелъ въ докторѣ Лербахѣ друга, протянувшаго ему спасительную руку, и поэтому понятно, что онъ отвѣтилъ доктору Лербаху: „Если Люцинда согласна, то я ничего не имѣю противъ этого!“ И я была согласна. Это замужество казалось мнѣ выходомъ изъ моего безотраднаго существованія. Какъ его жена, я могла имѣть кругъ дѣятельности, задачу, которая заставила бы меня забыть, какъ мало далъ мнѣ свѣтъ. Полтора года я была если не счастлива, то довольна. Я снова привыкла въ смѣху, я могла бы сказать въ жизни, то, что называютъ сердцемъ, я думала, давно уже умерло въ этой груди. Но судьба показала мнѣ, какъ жалко ошибся холодный разумъ… Да! Теперь вы все знаете! Слезами самаго горькаго раскаянія я не могу изгладить случившагося; но если вы честный человѣкъ, то это будетъ, по крайней мѣрѣ, вѣчною, вѣчною тайной. Если это когда-нибудь сдѣлается извѣстнымъ, то это убьетъ меня… но, что еще ужаснѣе, это убьетъ его, самаго хорошаго, самаго благороднаго человѣка!

— Люцинда! — прошепталъ Отто внѣ себя, — я погибаю отъ страсти, любви, стыда… О, какъ вы божественны, какъ вы велики въ вашемъ благородномъ поступкѣ! И, все-таки, я не могу васъ оставить, я не могу, не могу…

— Вы должны. Будьте счастливы. Если возможно сдѣлать, не возбуждая подозрѣнія, то избѣгайте бывать у насъ. Поступайте такъ, какъ велитъ вамъ уваженіе къ чести и спокойствію этого несравненнаго человѣка!

— Я заклинаю васъ, останьтесь еще!

— Ни секунды больше! Я иду. Черезъ десять минутъ, не раньше, слѣдуйте за мной. Вы обѣщаете мнѣ это?

— Все, что хотите, Люцинда! — простоналъ Отто съ отчаяніемъ.

Въ слѣпомъ бѣшенствѣ на судьбу, онъ ударилъ себя кулакомъ по лбу; онъ рвалъ на себѣ волосы. Потомъ, утомленный этою борьбой, онъ бросился въ близъ стоящее кресло и съ отчаяніемъ закрылъ лицо руками.

Люцинда, между тѣмъ, исчезла какъ легкое видѣніе. Медленно шла она по длиннымъ корридорамъ и комнатамъ и достигла большой залы въ ту минуту, когда пары становились для первой кадрили. Ея отсутствіе никѣмъ не было замѣчено. Едва она опустилась въ кресло, какъ къ ней подошла баронесса фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое и шепнула ей:

— Камилла уже удалилась; она одѣвается въ дорогу. Немного рано, если допускается это замѣчаніе…

Люцинда поднялась. Ей необходимо было наединѣ проститься съ сестрой, прежде чѣмъ новобрачныхъ окружатъ въ послѣдній разъ родные и знакомые. Она направилась въ будуаръ сестры; горничная только что зашнуровала дорожное платье молодой. Сестры поцѣловались. Такою взволнованною, какъ въ этотъ часъ разлуки, Камилла никогда не видала своей гордой, неприступной Люцинды.

Г-жа Лербахъ, взволнованная, удалилась, а новобрачная, г-жа фонъ-Тиллихау-Засницъ, занялась своимъ роскошнымъ туалетомъ. Съ кожаною сумкой черезъ плечо, кокетливою шляной на бѣлокурыхъ волосахъ, вышла она изъ своей дѣвичьей комнаты и направилась въ маленькую гостиную, гдѣ ее ожидали родители и нѣсколько тетушекъ, неизбѣжныхъ при всѣхъ семейныхъ торжествахъ. И молодой супругъ, съ мѣховымъ пальто на рукѣ, нетерпѣливо ожидалъ ее здѣсь, прислонясь къ подоконнику.

Фонъ-Дюренъ запечатлѣлъ отечески-сдержанный поцѣлуй на лбу дочери, какъ будто бы въ присутствіи этихъ рыдающихъ родственницъ онъ вдвойнѣ хотѣлъ выставить свое достоинство и сдержанность. Тѣмъ взволнованнѣе была совѣтница. Она порывисто прижимала дочь къ сердцу, и Камилла отвѣчала на ласки матери съ несвойственною ей страстью.

— Больно! — вскрикнула вдругъ Камилла.

Дорогой браслетъ изъ крупныхъ брилліантовъ сломался пополамъ. Съ жалобнымъ звономъ упалъ онъ на полъ.

Фонъ-Тиллихау быстро подбѣжалъ, чтобы поднять его.

— Ахъ, Боже! — проговорила Камилла со вздохомъ. — Только бы это не предвѣщало чего-нибудь дурнаго!

— Разорванныя узы! — засмѣялся Тиллихау. — Цѣпи скованаго дѣтства разорваны, и Гименей ведетъ хорошенькую, розовую невѣсту въ страну счастливой свободы.

— Конечно! — замѣтила Камилла. — Такимъ образомъ, въ концѣ-концовъ, можно было бы себѣ все объяснить. Сломанный браслетъ… Это нехорошо! И какъ разъ при отъѣздѣ!… Что же мнѣ теперь дѣлать? Съ голыми руками я не могу. Я все остальное уже уложено.

— Успокойся! — замѣтилъ совѣтникъ. — Я дамъ тебѣ талисманъ, который пересилитъ дурное предзнаменованіе, которое ты себѣ пророчишь… браслетъ моей незабвенной матери. Давно уже я хотѣлъ отдать его тебѣ: эта минута самая подходящая. Подожди только, черезъ пять минутъ я принесу!

Онъ взялъ съ камина свѣчку и, заслоняя рукою пламя, поспѣшилъ въ библіотеку.

Отто Вельнеръ поднялся, между тѣмъ, съ кресла. Заслышавъ шаги, онъ быстро спрятался за большой книжный шкафъ.

Доставая изъ кармана ключи, фонъ-Дюренъ съ довольною улыбкой на губахъ приближался къ желѣзному шкафу, гдѣ хранились фамильныя драгоцѣнности.

Бреннеръ все боязливѣе прижимался къ стѣнѣ и, насколько возможно было, прикрывалъ нижнюю часть тѣла оконною гардиной. Уже поздно было скрываться за темный занавѣсъ шкафа съ рѣдкостями.

Ближе и ближе подходитъ предательскій свѣтъ свѣчи. Черезъ минуту фонъ-Дюренъ остановился, какъ вкопанный. Онъ крикнулъ на помощь; свѣча выпала изъ его рукъ. Въ тѣни шкафа онъ замѣтилъ фигуру, которая своими попытками остаться незамѣченною не оставляла сомнѣнія осносительно своихъ преступныхъ цѣлей.

Совѣтникъ, не потерявшій присутствія духа, полу инстинктивно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, протянулъ руку и схватилъ клокъ курчавыхъ волосъ; въ ту же минуту онъ крикнулъ пронзительно, раздирающимъ душу голосомъ.

Ножъ вонзился ему прямо въ грудь. Съ хриплымъ стономъ упалъ онъ на полъ раньше, чѣмъ Отто, забывъ о самомъ себѣ, подбѣжалъ къ мѣсту преступленія.

Бреннеръ же бросился бѣжать черезъ боковую дверь; онъ еще настолько сохранилъ присутствіе духа, что заперъ за собой дверь и захватилъ ключъ, самъ не зная зачѣмъ. Гонимый ужасомъ, онъ выбѣжалъ въ паркъ.

— Все погибло! — прошепталъ онъ беззвучно, подбѣгая къ Фанни. — Скорѣе! Узнаешь, когда будемъ на улицѣ!

Фанни дрожала, но она, все-таки, успокоила испуганнаго Бреннера и напомнила ему объ осторожности. Тихонько вышли они изъ воротъ. Фанни ихъ заперла за собой и медленно, несмотря на лихорадочное возбужденіе Бреннера, они затерялись въ сосѣднихъ улицахъ.

Крикъ падающаго совѣтника пронесся по всему дому. Слуга, проходящій по корридору, былъ пораженъ этимъ крикомъ и позвалъ нѣкоторыхъ товарищей. Черезъ нѣсколько минутъ весь домъ былъ пораженъ страшнымъ извѣстіемъ. Съ прислугой во главѣ, десять или двѣнадцать человѣкъ, между прочимъ, Куртъ Эвальдъ, Тиллихау, баронъ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ, бросились въ библіотеку съ зажженными свѣчами и наспѣхъ захваченнымъ оружіемъ.

Фонъ-Дюренъ тихо стоналъ, лежа въ крови; ножъ, до половины вонзенный, еще торчалъ въ его груди.

Вельнеръ, блѣдный, растерянный, неподвижно стоялъ около него. Растрепанные волосы, которые онъ въ отчаяніи рвалъ на себѣ, когда Люцинда отняла у него всякую надежду, придавали ему видъ человѣка, выдержавшаго страшную борьбу.

— Это ужасно! — вскричалъ Тиллихау дрожащимъ голосомъ. — Что случилось здѣсь?

Отто, растерянный вслѣдствіе многихъ причинъ, далъ очень короткій отвѣтъ. Уже первое восклицаніе убѣдило его, что никто изъ присутствующихъ не повѣритъ его словамъ. Особенно же Анастасій фонъ-Сунтгельмъ принялъ грозный видъ; глаза его сверкали дикимъ довольствомъ. Онъ поспѣшилъ въ боковой двери и попробовалъ дверную ручку.

— Заперто и ключа нѣтъ! — проговорилъ онъ рѣзкимъ голосомъ. — Дѣйствительно, странное совпаденіе! Можетъ быть, по крайней мѣрѣ, можно узнать, что понадобилось г. Вельнеру здѣсь въ библіотекѣ въ такое неподходящее время.

— Мнѣ? — прошепталъ Отто.

Онъ почувствовалъ, какъ сѣти затягиваются надъ его головой. Съ минуту онъ колебался. Затѣмъ онъ произнесъ съ ледяною холодностью:

— Это мое дѣло.

— Дѣйствительно, — повторилъ Сунтгельмъ, — странный случай! Странный еще потому, что происходитъ черезъ нѣсколько часовъ послѣ этой низкой демонстраціи и послѣ того, какъ мой несчастный другъ, совѣтникъ, наказалъ наглую выходку господина Вельнера публичнымъ презрѣніемъ и возбудилъ въ его душѣ стыдъ и злость.

— Это ложь! — крикнулъ Отто внѣ себя.

— Это тоже кажется мнѣ весьма страннымъ, — продолжалъ баронъ Анастасій съ непоколебимымъ упорствомъ, — что господинъ Вельнеръ такъ неосторожно заблудился въ библіотекѣ чеювѣка, который только что передъ тѣмъ объявилъ за столомъ свое благоразумное рѣшеніе очистить вслѣдствіе скандала у церкви Ядвиги свой рабочій и литературный персоналъ. Кажется, эта мѣра угрожала г. Вельнеру такъ же, какъ и самому ничтожному изъ служащихъ.

— Объ этомъ я ничего не зналъ, — пробормоталъ Отто, — а если бы и зналъ, то для меня это безразлично. Только клевета оснѣлится…

— Господа! — обратился баронъ къ увеличивающейся толпѣ, часть которой возилась около раненаго, другая съ негодованіемъ смотрѣла на Отто, — я твердо убѣжденъ, что судъ покелаетъ задержать такого важнаго свидѣтеля, какъ Отто Вельнеръ; поэтому въ интересахъ истины мы обязаны энергически оберегать г. Вельнера отъ какихъ-либо попытокъ неожиданнаго отъѣзда. Нѣсколько полицейскихъ были бы не лишними.

— Они уже идутъ! — крикнулъ слуга изъ корридора. — Участковый коммиссаръ будетъ здѣсь черезъ пять минутъ для составленія протокола.

Отто Вельнеръ дрожалъ всѣмъ тѣломъ.

— Негодяй! — крикнулъ онъ барону. — Не хотите ли вы увѣрить, что я… я…

Его голосъ оборвался; но онъ грозно потрясалъ кулаками.

— Я ничего не хочу увѣрять, я только констатирую, — замѣтилъ баронъ, отступая за полицейскаго.

— Слѣдуйте за нами! — сказалъ одинъ изъ полицейскихъ, подходя къ Отто.

— Еще минуту! — воскликнулъ баронъ Анастасій, къ которому только что подошелъ Куртъ Эвальдъ съ выраженіемъ величайшаго волненія. — Этотъ клокъ волосъ нашли въ рукѣ совѣтника. Дайте посмотрѣть, нельзя ли сейчасъ же открыть преступника!

Баронъ заранѣе уже сообразилъ, что поднятый клонъ волосъ похожъ съ цвѣтомъ волосъ Отто. То, что въ началѣ было предположеніемъ, переходило теперь въ убѣжденіе. Онъ самъ подошелъ въ Отто; одинъ изъ полицейскихъ держалъ свѣчу. На вискахъ и передніе волосы не совсѣмъ подходили; но на затылкѣ они были того же цвѣта; кромѣ того, судя по его головѣ, можно было предположить, что ее трепала враждебная рука.

Отто Вельнеръ не сопротивлялся больше.

Совѣтника перенесли въ спальню и осторожно положили на постель. Докторъ Форенштедтъ тотчасъ же осмотрѣлъ его рану. Мало надежды могъ онъ дать безутѣшной семьѣ.

Люцинда, сломленная волненіями послѣдней недѣли, встрѣчей съ Отто и ужасомъ этой минуты, упала безъ чувствъ.

Всѣ гости, конечно, сейчасъ же разъѣхались. Остались только самые близкіе, съ замираніемъ сердца ожидая извѣстій, сбивчиво и неясно переходящихъ изъ устъ въ уста. Докторъ Лербахъ, мертвенно блѣдный, стоялъ на колѣнахъ передъ диваномъ, гдѣ лежала Люцинда, блѣдная и неподвижная, какъ трупъ. Молодой врачъ, бывшій въ числѣ гостей, употребилъ уже всѣ средства, чтобы привести ее въ чувство. Наконецъ, она открыла глаза; но ея безсмысленный взглядъ доказывалъ, что ей предстоитъ еще худшее. Сильная дрожь пробѣгала по ея членамъ, зубы стучали; она бредила.

Вдругъ Лербахъ услыхалъ за собой чьи-то слова:

— Сейчасъ уведутъ убійцу!

Онъ быстро вскочилъ; взглядъ его упалъ на жену члена медицинскаго совѣта, громко рыдавшую лежа въ креслѣ; когда Лербахъ проходилъ мимо, ея блѣдныя губы судорожно повторяли:

— О, Боже, онъ, онъ!

Адвокатъ остановился на минуту, но затѣмъ быстро выбѣжалъ. На лѣстницѣ онъ догналъ полицейскихъ.

— Стой! — крикнулъ онъ. — Я долженъ говорить съ нимъ! Правосудіе ничего не потеряетъ отъ этого.

Отто, глубоко взволнованный, взглянулъ на него.

— Несчастный! — прошепталъ Лербахъ, отводя его въ сторону. — Мнѣ, мнѣ вы сознаетесь и, клянусь всемогущимъ Богомъ, то, что вы мнѣ скажете, будетъ какъ бы погребено! Взгляните на меня Отто! Виновны ли вы?

— Нѣтъ! — сказалъ Отто.

— Я вѣрю вамъ, — отвѣтилъ Лербахъ, подавая ему руку передъ глазами любопытной толпы.

Затѣмъ онъ поспѣшилъ къ больной Люциндѣ.

Глава XIII.

Бреннеръ и Фанни скоро разстались; идти вмѣстѣ имъ казалось небезопаснымъ вслѣдствіе событій въ домѣ совѣтника. Бреннеръ въ короткихъ словахъ объяснилъ дѣвушкѣ, что „случилось нѣчто“. Такъ какъ попытка его осталась безъ результатовъ, то планы ихъ, конечно, не осуществимы. Каждый долженъ самъ заботиться о своей безопасности; ей же слѣдуетъ особенно остерегаться, чтобы не вышелъ наружу ея обманъ о неожиданно умершемъ дядѣ.

Бреннеръ направился къ дому старьевщиковъ на улицѣ Фабриція и, пробормотавъ какія-то невнятныя слова, взобрался въ свой мрачный чердакъ. Бреннеръ дрожалъ; онъ пугался звуковъ собственныхъ шаговъ; ежеминутно ему представлялось, что онъ слышитъ подозрительные голоса. Онъ повѣсилъ свою одежду на стулъ и, стуча зубами, закутался въ одѣяло. Закрывая глаза, онъ видѣлъ освѣщенную мѣсяцемъ библіотеку, бездыханную фигуру своей жертвы, какъ она шла ближе и ближе, пока онъ, охваченный безумнымъ страхомъ, не выхватилъ ножа.

Тутъ только онъ вспомнилъ то, о чемъ настолько не подумалъ въ страхѣ: что онъ забылъ свой ножъ. Онъ былъ достаточно знакомъ съ слѣдственными обычаями, чтобы не знать, что подобный предметъ часто бываетъ важнѣе для отысканія преступника, чѣмъ полдюжины другихъ незначущихъ уликъ. Правда, этотъ ножъ уже много лѣтъ у него и онъ никогда никому не показывалъ его, а Шульце, хозяинъ кофейни, у котораго онъ хранился эти мѣсяцы, едва ли выдастъ его. Все-таки, кто знаетъ, на чемъ вздумается чорту его попутать!…

Если соучастникъ Фанни испытывалъ нѣчто въ родѣ раскаянія, то неизмѣнное легкомысліе Фанни далеко было отъ какихъ-либо припадковъ слабости. Она тотчасъ сообразила измѣнившіяся обстоятельства. Дѣло дѣйствительно непріятное. Она страшно желала приготовить возлюбленному пріятный сюрпризъ неожиданнаго приданаго; теперь же, когда дѣло не выгорѣло, къ чему сожалѣнія и уныніе? Повторить попытку невозможно, такъ какъ пуганая ворона и куста боится, и господа, конечно, примутъ должныя предосторожности. У Леопольда Мейнерта все уже готово. По ту сторону океана ей все же будетъ не хуже, чѣмъ въ этой „глупой Европѣ“. Кромѣ того, тамъ, „въ странѣ свободы“, она можетъ открыто принадлежать своему возлюбленному, не думая вѣчно о жалобахъ скучной жены, начавшей понимать измѣну своего супруга. Смѣлѣй же!

Леопольдъ Мейнертъ ничего не знаетъ о неудавшемся покушеніи, и уже, конечно, Фанни не сообщитъ ёму объ этомъ. Дѣвушка поспѣшила въ гостиницу, съ увѣренностью свѣтской дамы прошла мимо швейцара и спросила равнодушнымъ тономъ, возвратился ли „ея мужъ“. Швейцаръ спросилъ номеръ, взглянулъ на доску и далъ утвердительный отвѣтъ. Фанни съ высоко поднятою головой взошла на лѣстницу и постучала въ номеръ 17.

— Я освободилась раньше, чѣмъ предполагала, — сказала Фанни, нѣжно прижимаясь къ его груди.

— Какое счастье! — отвѣтилъ Мейнертъ. — Я страшно безпокоился.

— Я не могла придти раньше. Кузины не было дома. Не ссорься теперь, слышишь? Я послѣ разскажу тебѣ. Ты можешь себѣ вообразить, что я должна была все очень хитро придумать, чтобы въ продолженіе трехъ или четырехъ дней меня не хватились.

Мейнертъ обнялъ ее и горячо поцѣловалъ.

— Я дорого бы далъ за то, — прошепталъ онъ, — чтобы счастливо добраться до корабля. Я не перестану бояться до послѣдней минуты, чтобы чего-нибудь не случилось.

— Э, глупости! Что можетъ случиться? Ты долженъ сохранять самый спокойный видъ, увѣренно и радостно смотрѣть на Божій свѣтъ… Вотъ — какъ я. Съ тѣхъ поръ, какъ ты обрилъ бороду и счесалъ волосы на лобъ, ты совершенно измѣнился. Я убѣждена, что даже никто изъ твоихъ друзей не узнаетъ тебя, да и кто изъ нихъ можетъ быть на вокзалѣ в» четыре часа мочи?

— Да, ты права, — отвѣтилъ Мейнертъ. — Вонъ бьетъ четверть одиннадцатаго. Я уже сказалъ кельнеру, чтобы ровно въ три часа карета была у подъѣзда. До тѣхъ поръ давай еще разъ обо всемъ перетолкуемъ; также и о томъ, что будемъ говорить на кораблѣ, для того, чтобы не противорѣчить другъ другу. Ты любишь болтать, и какъ ты ни умна, все-таки, можетъ случиться, что ты выскажешь что-нибудь, что покажется странныхъ нашимъ спутникамъ. Если же явится малѣйшее подозрѣніе, то мы не въ безопасности будемъ и на кораблѣ… хотя бы даже, и на англійскомъ пароходѣ, потому что какъ разъ недавно…

— Ну, дорогой мой! — прервала его Фанни, — обо всемъ этомъ мы уже десять разъ говорили! Но хорошо, если ты хочешь… Такъ, можетъ быть, незамѣтнѣе пройдетъ время… По правдѣ сказать, отъ всѣхъ этихъ волненій у меня такая боль въ сердцѣ, что я не чувствую никакой охоты цѣловать тебя, что было бы пріятнѣе пустой болтовни.

Мейнертъ спросилъ закусить и бутылку бургундскаго; послѣ того какъ они безъ особеннаго удовольствія съѣли по крылу курицы и осушили бутылку, они, сидя другъ около друга, начали шептаться и еще разъ повторять свои роли. Мейнертъ ежеминутно взглядывалъ на медленно подвигающуюся часовую стрѣлку. Время, такъ быстро проходившее во время ихъ свиданій, тянулось теперь до безконечности. Фанни уже дремала.

Наконецъ-то! Съ улицы раздались тяжелые, медленные удары копытъ; кучеръ запрягалъ лошадей. Онъ былъ точенъ, такъ какъ до трехъ не хватало еще тринадцати минутъ. Мейнертъ схватилъ свой ручной багажъ.

— Оставь! — замѣтила Фанни. — Ты выказываешь по-истинѣ неестественную торопливость. Если бы я была полицейскимъ, я бы сейчасъ же потребовала твои бумаги.

— Не малюй мнѣ чорта на стѣнѣ, — пробормоталъ Мейнертъ. — Впрочемъ, ты права.

Съ притворнымъ спокойствіемъ впустилъ онъ хромоногаго кучера, отнесшаго сундуки и сакъ-вояжи въ омнибусъ. Перезъ десять минутъ лошади тронулись. Карета со скрипомъ и стукомъ покатилась по пустыннымъ улицамъ.

Случай, а, можетъ быть, желаніе попасть въ самую отдаленную часть города, завелъ словолитчика въ тотъ самый ресторанъ, гдѣ онъ бесѣдовалъ съ Отто Вельнеромъ и такъ волновался изъ-за подозрительнаго поведенія Адели. Онъ тотчасъ же узналъ обѣ комнаты и нарумяненную кельнершу; ему казалось, что столъ, за которымъ онъ излилъ тогда другу свою наболѣвшую душу, самое подходящее мѣсто для исцѣленія и теперешняго раздраженія. И онъ, прежде такой сдержанный и скромный работникъ, пилъ безъ мѣры. Пиво было не очень вкусно, но это было ему безразлично, лишь бы прогнать тоску, заглушить ее.

Три или четыре часа просидѣлъ онъ, опустивъ голову на оба руки, дико смотря впередъ и произнося въ полголоса проклятія и ругательства, повторяющіяся тѣмъ чаще, чѣмъ больше выпитое пиво разгорячало его кровь.

Въ первой комнатѣ прикащики опять играли на билліардѣ; между ними опять находился тотъ Артуръ, въ которомъ Отто узналъ тогда гостя гернсхеймскаго «Золотаго Якоря», и краснорукій продавецъ селедокъ.

Кончилась послѣдняя партія; намазанныя щеки Эльвиры носили слѣды безчисленныхъ поцѣлуевъ; общее настроеніе, несмотря на позднее ночное время, было самое оживленное. Послѣ нѣсколькихъ болѣе и менѣе веселыхъ анекдотовъ разговоръ перешелъ на событіе дня — на демонстрацію у паперти церкви. Ядвиги. Продавецъ селедокъ и одинъ блѣдный молодой человѣкъ защищали рабочихъ; остальные объявили, что все это глупости, и единогласно пришли къ убѣжденію, что Отто Вельнеръ, устроившій все это, долженъ быть негодяемъ.

Преле слушалъ ихъ съ сверкающими глазами. Молодыхъ людей, такъ дерзко разсуждающихъ, было пять или шесть, но если бы ихъ было и двадцать, то онъ ни на минуту не задумался бы. Вѣдь, дѣло касается защиты человѣка, дружески отнесшагося къ нему, утѣшившаго его какъ разъ на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь такъ поносится имя Вельнера.

Широко раскрывъ двери, онъ крикнулъ озадаченнымъ прикащикамъ:

— Какой негодяй осмѣливается оскорблять здѣсь моего друга Отто Вельнера? Кто позволяетъ себѣ грязнить его? Пусть онъ выйдетъ и повторитъ, что онъ сказалъ!

Прикащики въ нерѣшительности смотрѣли другъ на друга. Этотъ человѣкъ съ грубымъ лицомъ, во всякомъ случаѣ, серьезный противникъ; они же своимъ большинствомъ настолько превышаютъ его физическія силы, что просто осрамятъ себя передъ Эльвирой, если должнымъ образомъ не отвѣтятъ на этотъ вызовъ.

— Не тотъ ли это самый, который недавно пьянствовалъ здѣсь съ Вельнеромъ и сдѣлалъ скандалъ? — крикнулъ юноша изъ гернсхеймской гостиницы. — Тогда еще никто не зналъ, что за птица этотъ Вельнеръ, а то бы его безъ разговоровъ выставили за дверь! Что вамъ надо отъ насъ? Можетъ быть, вы думаете, что мы позволимъ вамъ кричать на насъ, какъ на школьниковъ?

— Артуръ! — умоляюще произнесла кельнерша. — Если хозяинъ услышитъ…

— А намъ-то что! — крикнулъ второй, ободренный смѣлостью Артура. — Хозяинъ долженъ заботиться о порядкѣ и негодяямъ, подобнымъ этому, просто запретить сюда входъ!

Фрицъ Преле съ искаженнымъ лицомъ подступилъ прямо къ нему.

— Ты негодяй, ты! — сказалъ онъ, опустивъ свой здоровый кулакъ на гілечо испуганнаго прикащика, такъ что тотъ едва не упалъ. — Сію минуту возьми твои слова обратно.

— Онъ дерется! — крикнулъ Артуръ, замахнувшись кружкой. — Чего же вы стоите? Хотите развѣ дождаться, чтобы онъ намъ всѣмъ переломалъ ребра?… Вотъ тебѣ!

Съ этими словами онъ ударилъ словолитчика тяжелою кружкой по головѣ. Преле быстро размахнулся и въ ту же секунду Артуръ лежалъ подъ билліардомъ, кровь текла у него изъ носу и изо рта. Затѣмъ второй, третій со стономъ падали подъ ударами геркулеса.

Въ эту минуту вошелъ полицейскій. Всякія объясненія были излишни.

— Всѣ въ участокъ! — сказалъ онъ сердито. — И вы также, мамзель! Отстаньте отъ меня съ вашими объясненіями! Кто виноватъ, разберутъ послѣ. Впередъ!

Такимъ образомъ, Преле заснулъ на твердой нарѣ полицейскаго участка, черезъ нѣсколько комнатъ отъ Отто Вельнера, сидящаго въ глубокой задумчивости у рѣшетчатаго окна своей комнаты.

Глава XIV.

Слѣдующее утро было пасмурно. Свинцовая туча заволакивала небо и большіе снѣжные хлопья медленно падали на бѣлый коверъ, уже на нѣсколько вершковъ покрывшій улицы. Несмотря на дурную погоду, Гейнрихъ Соломонъ, въ восьмомъ часу утра, уже былъ по дорогѣ къ дому на Пескахъ. Такъ какъ онъ былъ однимъ изъ немногихъ, лично знавшихъ школьнаго учителя, то онъ считалъ своею обязанностью какъ можно скорѣе разсказать все случившееся Карлу Гейнціусу. Самъ Соломонъ былъ пораженъ этимъ событіемъ. Въ ту минуту, когда философъ постучалъ въ дверь, школьный учитель собирался натянуть на плечи свое старомодное пальто. Сначала отсутствіе Отто удивляло его, наконецъ, онъ началъ безпокоиться. Теперь, когда было уже половина девятаго, его пылкая фантазія рисовала ему самыя ужасныя картины. Онъ хотѣлъ, прежде всего, идти въ домъ совѣтника, чтобы узнать, когда и съ кѣмъ уѣхалъ Отто.

— Останьтесь, — прошепталъ Соломонъ. — Ваши розыски будутъ напрасны. Въ высшей степени грустныя обстоятельства.

— Такъ я и думалъ! — воскликнулъ Гейнціусъ, блѣднѣя.

Онъ бросилъ пальто на кровать и, дрожа, какъ въ лихорадкѣ, опустился на софу рядомъ съ Соломономъ.

— Успокойтесь! — продолжалъ Соломонъ. — Онъ живъ; онъ совершенно здравъ и невредимъ; но случились обстоятельства…

Раздался стукъ.

Эмма Лерснеръ, занятая въ корридорѣ какимъ-то хозяйственнымъ дѣломъ, слышала слова учителя и отвѣтъ профессора и вошла теперь въ комнату, страшно испуганная. При видѣ ея смертельно блѣднаго лица Гейнціусъ вскочилъ, какъ бы намѣреваясь поддержать ее; она, дрожа всѣмъ тѣломъ, облокотилась рукой о спинку кресла и произнесла глухимъ голосомъ:

— Могу я узнать, о чемъ вы говорили?

— Къ сожалѣнію, это не секретъ, — отвѣтилъ Соломонъ.

Онъ разсказалъ, что зналъ, часто прерывая разсказъ своими соображеніями, подвергавшими пыткѣ нетерпѣливое сердце Эммы. Когда докторъ Соломонъ произнесъ рѣшительное слово, Эмма вздрогнула, колѣна ея затряслись, глаза закатились, но сила ея энергической воли взяла верхъ. Когда профессоръ кончилъ, она спокойно произнесла:

— Дѣйствительно, это страшное несчастіе, въ сущности же это только грустное недоразумѣніе. При ближайшемъ изслѣдованіи истина должна выясниться.

— Конечно, — подтвердилъ Гейнціусъ.

— Я воздерживаюсь отъ какихъ-либо предсказаній, — замѣтилъ философъ. — Разсуждая объективно, положеніе Вельнера довольно затруднительно.

— Но вы говорите такъ, какъ будто возможно… — вскричала Эмма дрожащимъ голосомъ.

— Фрейленъ, — отвѣтилъ Соломонъ, — а priori вы никогда не можете утверждать, что что-нибудь невозможно. Да, да, я говорю совершенно серьезно. Вы грѣшите противъ основнаго закона умозаключенія.

— Я не понимаю васъ. Одно только я знаю, логично это или нѣтъ: г. Вельнеръ невиненъ. Этотъ открытый характеръ, полный доброты и честности… скажите сами, г. Гейнціусъ… Ахъ, это совершенное безуміе!

— Отто? Мой Отто? — вскричалъ Гейнціусъ, отирая глаза рукою. — Г. профессоръ, вы не знаете его! Вы его совершенно не знаете, если вы заранѣе не убѣждены…

— Тѣмъ лучше. Я воздерживаюсь, какъ я уже сказалъ, отъ какого-либо заключенія. Но, тѣмъ не менѣе, я готовъ помогать вашимъ стараніямъ въ интересахъ несчастнаго. Особенно важнымъ кажется мнѣ выборъ адвоката. Если бы жертвой былъ не г. фонъ-Дюренъ, то, конечно, моею первою мыслью былъ бы докторъ Лербахъ. Но теперь онѣ eo ipso исключается…

— Вы думаете? — спросилъ Гейнціусъ разсѣянно.

— Думаю ли я! Да это же немыслимо, чтобы зять защищалъ… убійцу своего тестя.

— Какъ такъ? — вскричала Эмма. — Почему докторъ Лербахъ долженъ измѣнять своей дружбѣ къ Отто? Изъ-за того, что случай хотѣлъ… Здѣсь дѣло только въ несправедливомъ подозрѣніи.

— Боже мой… — началъ Соломонъ, пожимая плечами.

— Напротивъ! — продолжала Эмма. — Именно онъ долженъ защищать Отто! Это одно ужь произведетъ благопріятное впечатлѣніе, и тѣмъ, которые не знаютъ Отто, это внушитъ убѣжденіе въ его невинности.

— Очень возможно, — отвѣтилъ философъ. — Но вслѣдствіе теперешняго положенія дѣла…

— О, я лучшаго мнѣнія о докторѣ Лербахѣ! Правда, я его только мелькомъ видѣла; но стоитъ только разъ взглянуть въ это доброе, честное лицо, чтобы знать, что онъ слушается только собственнаго сердца, не заботясь о людскихъ предразсудкахъ.

— Въ самомъ дѣлѣ… — началъ учитель.

— Я поѣду къ нему, — рѣшительно произнесла Эмма, — и даже сію минуту.

Затѣмъ она обратилась къ Соломону:

— Вы останетесь еще здѣсь? Я возьму извощика: черезъ полтора часа, самое большее, я возвращусь. Тогда мы обсудимъ дальнѣйшее.

— Ваша энергія удивительна! — вскричалъ профессоръ патетически. — Хорошо же! Попытайте! Я подожду васъ.

— Проводить мнѣ васъ? — спросилъ Гейяціусъ.

— Благодарю! Вы не можете оставить профессора одного. До свиданія.

Она поспѣшила въ свою комнатку, которую со вчерашняго дня она раздѣляла съ Мартой Боссъ. Эмма сама предложила это одинокой дѣвушкѣ, частью изъ состраданія, частью изъ разсчетовъ умной, экономной хозяйки, желающей пополнить убытки послѣднихъ недѣль.

Марта Боссъ въ половинѣ восьнаго уже отправилась на службу, Адели тоже не было дома. На удивленный вопросъ матери Эмма коротко отвѣтила, что Гейнціусъ все объяснитъ ей. Быстро перемѣнила она платье, надѣла свою кофточку и выбѣжала на улицу. Погода, между тѣмъ, ухудшалась. Сильный вѣтеръ дулъ прямо въ лицо, а метель залѣпляла глаза. Но что ей до холода и непогоды! Она бѣжала по глубокому снѣгу, какъ по цвѣтистому лугу. У ближайшей биржи извощика не оказалось; у слѣдующей тоже; такимъ образомъ, приходилось идти пѣшкомъ. Все громче завывалъ рѣзкій сѣверный вѣтеръ; она едва открывала глаза; но эта борьба съ бурей наполняла ее тайнымъ блаженствомъ. Ей казалось, что она приноситъ первую жертву для спасенія того, кого она безконечно любила всѣмъ своимъ чистымъ, дѣтскимъ сердцемъ, кого она хотѣла спасти какою бы то ни было цѣною, даже если бы она сама должна была погибнуть. Наконецъ, она, задыхаясь, достигла своей цѣли.

— Г. докторъ Лербахъ не принимаетъ, — сказалъ лакей.

— Но дѣло очень важное!

— Очень жаль. Но мнѣ строго приказано, такъ какъ барыня…

— Да, но есть исключеніе! Вы не можете мнѣ отказать! Если бы вы знали, что зависитъ отъ этого!…

— Сожалѣю.

Эмма стояла растерянная; до этой минуты она никогда не бывала въ богатыхъ домахъ. Она не знала, какъ убѣдить ей слугу. Слѣдуя внезапному вдохновенію, она сунула руку въ карманъ, достала свой единственный золотой и протянула его лакею съ трогательною робостью.

— Вы очень добры, но я не смѣю, — отвѣтилъ лакей, отстраняя ея подарокъ.

Эмма залилась слезами.

— Мнѣ необходимо говорить съ нимъ, необходимо! Пожалуйста, скажите, что я отъ Отто Вельнера…

— Какъ? Отъ него?

Эмма задрожала при этихъ словахъ. Тонъ, которымъ они были произнесены, доказывалъ еще яснѣе, чѣмъ слова Соломона что убѣжденіе въ виновности Отто уже составлено, и молодая дѣвушка потеряла надежду, что докторъ Лербахъ защититъ своего прежняго друга. Но, несмотря на все, она должна попытаться

— Да, отъ него, — повторила она, взглянувъ на слугу. — Если вы знаете Отто Вельнера, то вамъ должно быть извѣстно, что онъ другъ вашего барина и этотъ другъ находится невинно въ ужаснѣйшемъ положеніи, изъ котораго его долженъ спасти докторъ Лербахъ! Теперь доложите обо мнѣ: Эмма Лерснеръ зовутъ меня. Доложите, или вся отвѣтственность падетъ на васъ!

Слуга колебался. Молодая дѣвушка произвела на него самое благопріятное впечатлѣніе; она была сильно взволнована и слезы блестѣли на ея прекрасныхъ глазахъ.

Въ концѣ прихожей открылась дверь и на порогѣ показался докторъ Лербахъ.

— Бауманъ, — строго произнесъ онъ, — вѣдь, я же просилъ васъ…

Эмма ловко проскользнула мимо лакея.

— Слава Богу! — воскликнула она. — Онъ хотѣлъ прогнать меня, но добрый ангелъ привелъ васъ сюда! Не сердитесь! Я прихожу ради него! Я знаю, какія ужасныя послѣдствія этого несчастія испытываете вы сами! Но, не правда ли, изъ-за этого невинный, вѣдь, не останется безъ помощи и утѣшенія?

— Ахъ, это вы! — сказалъ адвокатъ. — Только сейчасъ узналъ я васъ. Пожалуйста, говорите тише! Вотъ войдите сюда, налѣво въ комнату!… Такъ, — произнесъ докторъ Лербахъ, оставшись вдвоемъ съ Эммой, — поскорѣй только, дитя мое! Что случилось? Есть ли у васъ какія-нибудь основанія для скорѣйшаго разъясненія?

— Ахъ, ничего у меня нѣтъ, милый, дорогой г. Лербахъ, — сказала Эмма, снова заливаясь слезами. — Я хотѣла просить васъ и умолять, чтобы вы не оставляли въ несчасти г. Вельнера! Сначала я говорила себѣ, что все это глупое недоразумѣніе, которое объяснится, какъ только Вельнеръ откроетъ ротъ. Дорогой же я еще разъ все хорошо передумала и припомнила каждое слово доктора Соломона. Тутъ мнѣ пришло въ голову, что столько невинныхъ было осуждено потому только, что улики были противъ нихъ и никто не взялъ на себя труда исправить ошибки…

Она остановилась. Адвокатъ, глубоко взволнованный, смотрѣлъ на ея пылающее лицо, обращенное къ нему съ улыбкой надежды. Она не подозрѣвала, что этими немногими словами она открывала сокровенную тайну своего любящаго сердца.

— Да, — произнесъ онъ послѣ паузы, — знаете ли вы навѣрное, что онъ невиненъ?

— О! — отвѣтила Эмма, поднявъ глаза.

Лербахъ взялъ ее за руку.

— Будьте покойны, барышня, — сказалъ онъ взволнованно. — Вашъ другъ, который также и мой другъ, не останется безъ помощи. Я, слава Богу, имѣю нѣкоторую опытность въ разрѣшеніе подобныхъ задачъ. Я самъ возьмусь за это дѣло, и если мнѣ не удастся выяснить истину раньше, то я буду защищать его на судѣ.

— О, я знала это! — воскликнула Эмма, покрывая его руки горячими поцѣлуями.

Когда докторъ Лербахъ остался одинъ, онъ, тяжело вздохнувъ, направился въ комнату жены и, озабоченно сдвинувъ брови, сѣлъ у ея кровати. Только двадцать минутъ тому назадъ уѣхали доктора, объявивъ, что у нея сильная горячка, усложненная воспаленіемъ мозга.

Теперь больная открыла глаза съ безсмысленнымъ выраженіемъ, но слова, быстро и безъ смысла слетающія съ ея губъ, указывали на усиленіе бреда. Едва заперлась дверь за Эммой Лерснеръ, какъ снова раздался звонокъ. Это была Камилла. То, что она увидѣла здѣсь, что узнала отъ доктора Лербаха, было не утѣшительнѣе принесеннаго ею извѣстія. Рана совѣтника, все еще лежавшаго безъ чувствъ, была осмотрѣна двумя извѣстными спеціалистами.

Оба хирурга нашли ее еще болѣе опасною, чѣмъ докторъ Форенштедтъ.

Камилла разсказала все это, дрожа и рыдая.

Докторъ Лербахъ черезъ каждый часъ посылалъ въ домъ тестя узнавать о здоровья, но ни изъ одного изъ полученныхъ имъ отвѣтовъ положеніе его не показалось ему такимъ безнадежнымъ, какъ теперь изъ словъ Камиллы. Онъ опустилъ голову на руки. Слишкомъ много горя обрушилось на него сразу со всѣхъ сторонъ!

Вдругъ онъ вскочилъ. Среди собственнаго горя онъ вспомнилъ несчастіе своего молодаго друга. Сегодня, даже сейчасъ, онъ долженъ ѣхать въ Отто. Нужно не только высказать несчастному дружескія утѣшенія, но и немедленно разузнать обстоятельства, для того, чтобы прекратить это дѣло въ самомъ, началѣ.

— Черезъ часъ придетъ сидѣлка, — сказалъ онъ Камиллѣ. — Не останешься ли ты до тѣхъ поръ? У меня неотложныя дѣла.

Нѣсколько времени спустя, карета его подкатилась въ подъѣзду полицейскаго дома. Въ канцеляріи полицеймейстера ему объявили, что дѣло Отто Вельнера перешло уже въ руки слѣдователя. Лербахъ обратился къ слѣдователю и, какъ будущій защитникъ Отто, попросилъ доступа въ арестанту.

Отто Вельнеръ безучастно сидѣлъ у маленькаго деревяннаго стола, когда сторожъ отворилъ дверь и впустилъ адвоката.

При видѣ этого нежданнаго гостя Отто вскочилъ. Стыдъ за жалкую безвыходность его положенія, досада и ожесточеніе противъ преслѣдователей, сознаніе своей вины передъ человѣкомъ, явившимся къ нему утѣшителемъ и протягивающимъ ему обѣ руки, — вотъ чувства, заставлявшія его молчать.

— Я пришелъ, — обратился къ нему адвокатъ, — съ тѣмъ, чтобы предложить вамъ свою помощь. Я хорошо знаю, чему я подвергаю себя. Я знаю это такъ называемое высшее общества съ его теоріями о тактѣ и нѣжныхъ чувствахъ. Будутъ увѣрять: «Лербахъ безсердеченъ. Отецъ его жены палъ жертвой неслыханнаго преступленія; его жена сама вслѣдствіе страшнаго потрясенія стоитъ на краю могилы, а онъ защищаетъ человѣка, котораго общественное мнѣніе обвиняетъ въ преступленіи!» Это будетъ повторяться на тысячу ладовъ, даже и тогда, когда ваша невинность будетъ доказана. Пускай! Я слѣдую внушенію, возвышающему меня надъ всѣми предразсудками. Видите ли, Отто, выраженія гордой, презрительной горечи, лежащаго на вашемъ лицѣ, когда васъ вели полицейскіе, достаточно было, чтобы уничтожить всякое подозрѣніе, даже и тогда, если бы я не зналъ васъ раньше, если бы вашъ задумчивый взоръ, за которымъ я такъ часто слѣдилъ, не выдавалъ мнѣ благородную натуру художника такъ же ясно и краснорѣчиво, какъ неоцѣненные листки, присланные мнѣ сегодня г. Гейнціусомъ, — ваши эскизы, разумѣю я, которые вы такъ неблагоразумно хотѣли уничтожить вмѣстѣ съ остальными.

Въ его душѣ возстали воспоминанія о прошломъ. Это были счастливые, блаженные дни, когда онъ считалъ себя одареннымъ талантомъ, — единственно блаженная мечта, — до тѣхъ поръ, пока безжалостный приговоръ художника не положилъ конца золотымъ сновидѣніямъ. Съ быстротою молніи промелькнули эти воспоминанія, когда адвокатъ упомянулъ объ эскизахъ. На нѣсколько мгновеній настоящее совсѣмъ исчезло изъ его памяти. Докторъ Лербахъ наблюдалъ за этою игрой впечатлѣній. Его увѣренность увеличилась.

— Дѣйствительно, — продолжалъ онъ, — у васъ художественная натура. Готье-Нарославъ взялъ обратно свой прежній вердиктъ… Я разскажу это вамъ послѣ, когда у насъ обоихъ будетъ больше времени и охоты для подобныхъ разсужденій… Художественныя натуры, — пока это самое важное, — стоятъ внѣ подозрѣній въ нечестныхъ поступкахъ. Наша статистика доказываетъ это, да оно и понятно. Истинно художественная душа несовмѣстима съ психологическимъ предположеніемъ преступленія. Въ мірѣ идеаловъ нѣтъ мѣста для грубаго, низкаго и презрѣннаго. Художникъ ужь потому отталкиваетъ отъ себя преступленіе, что оно некрасиво. Кому даны крылья, тотъ не ходитъ по уличной грязи. Повѣрьте мнѣ, дорогой другъ, вашъ дѣтски-наивный вкусъ, — дитя и геній всегда были братьями, — часто вызывалъ у меня на губахъ скрытую улыбку. Да, я завидовалъ вашей счастливой молодости, когда замѣчалъ, въ какой восторгъ приводила васъ живописно волнующаяся драпировка, какъ разгорались ваши щеки при видѣ роскошнаго салона, какъ заставляла васъ задумываться красота граціозной женской фигуры. Еще раньше, когда я не подозрѣвалъ о вашихъ прежнихъ стремленіяхъ, я чувствовалъ, что волновало вашу душу, когда вы съ вопросительнымъ взглядомъ ребенка, которому все ново и котораго все занимаетъ, смотрѣли на этотъ пестрый свѣтъ и не знали, гдѣ остановить свой взглядъ.

Отто Вельнеръ стоялъ молча; онъ спрашивалъ себя: какъ могло случиться, что проницательный взглядъ этого умнаго человѣка такъ мало замѣчаетъ въ собственномъ дѣлѣ? Какимъ образомъ давно уже его страсть къ Люциндѣ не открыта его всевидящимъ окомъ? Впрочемъ, несмотря на свою молодость, онъ зналъ, какъ часто благородное довѣріе ослѣпляетъ, такъ что даже объективные критики ошибаются, когда дѣло касается ихъ собственныхъ интересовъ. Но теперь онъ смотрѣлъ на отношеніе доктора Лербаха съ новой точки зрѣнія. Казалось, что адвокатъ довѣрялъ здѣсь потому, что, прилагая масштабъ собственнаго душевнаго величія, ложно понималъ дѣло.

Въ первый разъ съ того страстнаго объясненія съ Люциндой почувствовалъ Отто истинное раскаяніе. Онъ показался себѣ ничтожнымъ рядомъ съ этимъ человѣкомъ, котораго онъ, вопреки обязанностямъ благодарности, обезчестилъ и обманулъ бы, если бы Люцинда не опомнилась.

Отто испытывалъ странное чувство, какъ будто въ груди его что-то замираетъ, что до сихъ поръ клокотало и волновалось, какъ винящая лава. Въ эту ужасную ночь, проведенную безъ сна, въ его душѣ поднимались сомнѣнія: онъ думалъ о клятвѣ, данной Люциндѣ, и о томъ, связываетъ ли его и теперь эта клятва. Онъ шепталъ себѣ: «Она сама скажетъ… она должна сказать… невозможно, чтобы она допустила твою погибель». Теперь же ему сдѣлалось ясно: «Твоя клятва священна и ненарушима, и если Люцинда явится и скажетъ правду, то ты скажешь, что эта женщина безумна! Ты будешь молча терпѣть до конца, ради человѣка, счастье и честь котораго для тебя теперь выше собственнаго спасенія и собственной будущности». Отто не думалъ о томъ, что признаніе Люцинды нисколько не будетъ парализовано его ложью. Онъ принялъ неизмѣнное рѣшеніе, — пусть будетъ оно даже и безцѣльно, — рѣшеніе молчать.

Онъ бросился въ объятія друга, благодарилъ его и уже спокойнымъ голосомъ разсказывалъ ему подробности происшествія, насколько онъ могъ открыть ихъ Лербаху.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Глава I.

Анастасій фонъ-Сунтгельмъ сидѣлъ за завтракомъ. Давно уже не былъ онъ въ такомъ хорошемъ расположеніи духа; этому не мало способствовали событія въ домѣ совѣтника; теперь же, послѣ того какъ, благодаря своимъ многочисленнымъ связямъ, онъ подробнѣе узналъ положеніе дѣла, его радужное настроеніе еще увеличилось и онъ съ наслажденіемъ потягивалъ дороібй портвейнъ. Отто Вельнеръ былъ единственный человѣкъ, имѣющій интересъ преслѣдовать его за дѣянія, такимъ нечестнымъ образомъ открытыя Эфраимомъ Пельцеромъ. Если бы благосклонная судьба избавила его отъ Вельнера, то съ остальными баронъ ужь съумѣлъ бы справиться. Анастасій глубоко задумался. Безспорно, онъ въ душѣ честный человѣкъ; онъ желаетъ совѣтнику долгой, счастливой жизни. Но если судьбою рѣшено, что фонъ-Дюренъ, вслѣдствіе своей раны, долженъ умереть, то Анастасій утѣшилъ бы себя мыслью, что эта тяжелая утрата до нѣкоторой степени заглаживается и лишается своей остроты тѣмъ, что она ухудшитъ положеніе Отто. Во всякомъ случаѣ Вельнеръ надолго исчезнетъ изъ общества и перестанетъ быть опаснымъ для барона. Пусть выступаетъ тогда самъ Пельцеръ, безстыдный кровопійца, съ своими открытіями! Ужь не ему, конечно, на основаніи какихъ-то писемъ, оспаривать баронство въ пользу приговореннаго судомъ Отто Вельнера, и поэтому Сунтгельмъ-Хиддензое можетъ быть вполнѣ увѣренъ въ своемъ общественномъ положеніи и имени. Да, да, и Пельцеръ проигралъ съ той достопамятной ночи, и хотя Анастасій не рѣшилъ еще прямо вышвырнуть Эфраима на улицу, но уже находилъ возможнымъ ограничить его требованія. Вслѣдствіе этихъ пріятныхъ соображеній, Анастасій фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое съ особеннымъ удовольствіемъ пилъ дорогой портвейнъ и вспоминалъ о трехъ или четырехъ интрижкахъ, бывшихъ у него въ продолженіе зимы.

Какіе контрасты!… То звучный andante maestoso, поднимающійся въ его душѣ, при воспоминаніи о юношеской красотѣ павшей польской графини, то пріятное, страстное larghetto, при воспоминаніи о миссъ Алисѣ, голубоокой, бѣлокудрой британкѣ, то нѣжное, чудное adagio, при мысли объ изолгавшейся актрисѣ, съ очаровательнымъ видомъ цитирующей строфы изъ Весны любви Рюккерта и требующей за каждую строчку или браслетъ, или ящикъ «монополь», наконецъ, игривое allegretto — Адель, самая веселая, очаровательная, но и самая недоступная, невнимательная и неблагодарная!…

Цѣлую недѣлю онъ не встрѣчалъ этой хорошенькой дѣвушки. Видаться съ ней было очень затруднительно; она не была свѣтскою женщиной и компрометировала его, когда онъ публично показывался съ ней; она была въ состояніи на сказанную шепотомъ любезность отвѣтить громкою шуткой съ весьма непріятнымъ намекомъ на его года, ставящей его въ неловкое положеніе.

«Досадно!» — подумалъ Анастасій. Именно сегодня, въ свѣтломъ, розовомъ настроеніи онъ испытывалъ особенное желаніе ее видѣть. Британка съ большими голубыми глазами хороша была для мрачнаго настроенія послѣднихъ дней. Теперь, когда онъ веселѣе смотрѣлъ на Божій свѣтъ, онъ мечталъ о красотѣ продавщицы, которая должна же, наконецъ, понять…

Онъ позвалъ слугу принять остатки завтрака. Уже много лѣтъ ему подавали лукуловскіе dejeûner à la fourchette въ его кабинетъ, если только это слово примѣнимо къ изысканному мужскому будуару, гдѣ рядомъ съ дѣловыми бумагами валялись любовныя записки. Анастасій сѣлъ къ столу. Красивымъ почеркомъ, строчка за строчкой выливались увѣренія въ безграничномъ уваженіи и заканчивались просьбою о свиданіи, необходимость котораго хитро мотивировалась. Онъ усмѣхнулся. На эту встрѣчу онъ возлагалъ рѣшительныя надежды. Онъ серьезно переговорилъ съ вдовою Маріанной Тарофъ. Она поможетъ ему, употребитъ въ дѣло все свое матерински-педагогическое вліяніе на робкую дѣвушку. Это было вопросомъ point d’honneur для содержательницы таинственныхъ англійскихъ классовъ: ей необходимо было возстановить уваженіе къ самой себѣ вслѣдствіе глупой шутки, сыгранной съ нею Мартой Боссъ. Послѣ грубаго оскорбленія Эриха фонъ-Тиллихау, эта глупая дѣвушка, охваченная внезапнымъ ужасомъ, ночью выбѣжала на улицу. Цѣлую недѣлю послѣ этого событія фрау Тарофъ не могла придти въ себя, она сдѣлалась такою нервной, что вздрагивала при каждомъ звонкѣ, думая, что пришелъ какой-нибудь непріятный посолъ изъ полиціи поближе познакомиться съ программой ея вечеровъ.

«Искренно преданный вамъ А.», — докончилъ баронъ записку.

Въ это время слуга доложилъ объ агентѣ Эфраимѣ Пельцерѣ.

— Пусть войдетъ! — вскричалъ Анастасій почти весело.

Въ комнату съ обычнымъ нахальствомъ вошелъ Эфраимъ Пельцеръ. Несмотря на присутствіе лакея, онъ крикнулъ барону безцеремонное: «добраго утра!»

— Что вамъ нужно? — спросилъ Анастасій, когда они остались вдвоемъ.

— Денегъ! — отвѣтилъ Пельцеръ.

— Сожалѣю. У меня нѣтъ въ настоящую минуту лишнихъ. Говоря между нами, до какихъ поръ намѣреваетесь вы продолжать ваши займы?

Пельцеръ насмѣшливо покачалъ говой.

— Если для васъ это слишкомъ много, то, можетъ быть, г. Вельнеръ будетъ сговорчивѣе. Для меня, вѣдь, безразлично, отъ кого ни получать мое маленькое жалованье.

— Я попрошу васъ умѣрить вашъ голосъ, — прошепталъ Анастасій съ досадой. — Не то, чтобы я боялся — о, нѣтъ! — но осторожность никогда не мѣшаетъ и меня коробитъ, когда кричатъ въ моемъ домѣ. Къ тому же, я собираюсь и васъ, и всѣ ваши дѣла отправить въ чорту!

— Едва ли это возможно.

— Возможно. Письма, которыя вы мнѣ передали, я, конечно, сжегъ.

— Понятно. Но у меня есть копіи.

— Ничего не значитъ. Мало ли что вы можете написать?

Пельцеръ хотѣлъ прибавить то, что онъ до сихъ поръ скрывалъ, именно, что одно изъ наиболѣе компрометирующихъ пишемъ осталось у него въ оригиналѣ. Но онъ одумался. Этимъ письмомъ, о которомъ баронъ, очевидно, и не подозрѣваетъ, онъ козырнетъ въ самомъ крайнемъ случаѣ.

— Вы, повидимому, очень самоувѣренны сегодня, — сказалъ юнъ съ улыбкой.

— Да, это вѣрно, — отвѣтилъ Анастасій.

— А вдова Мольбека?

— Экзальтированная женщина, фантазерка, которую не трудно будетъ засадить въ сумасшедшій домъ. къ тому же, показанія этой женщины ни на чемъ не основаны: мало ли что говоритъ въ бреду умирающій, — ба, у васъ странныя понятія! Далѣе! Тимсенъ… Да что я такъ распространяюсь? Дѣло кончено. И я не понимаю, кому охота стараться возвратить Вельнеру эти два милліона, которые кстати онъ никогда и не получитъ.

— Да? — вскричалъ Пельцеръ. — Дѣло кончено? Это мы увидимъ! Одно только хотѣлъ бы я знать, почему Вельнеръ, если я открою истину, не получитъ двухъ милліоновъ?

— Смѣшной вопросъ! Развѣ вы не читаете газетъ?

— Ага! Такъ поэтому? Да, да, г. баронъ былъ примѣрнымъ свидѣтелемъ. «Вотъ каналья! Держите его! Вотъ убійца». Я понимаю, что вы съ особеннымъ наслажденіемъ уничтожили бы Вельнера, а что касается меня, то я отъ души желалъ бы того же, но, къ его счастью, мы оба не судьи! Нѣтъ, милый другъ…

— Я отказываюсь отъ чести быть вашимъ другомъ.

— Не дѣлайте этого. Какъ другъ, я не опасенъ; какъ врагъ — другое дѣло… Мнѣ съ руки, если вы присягнете, что видѣли…

— Я не буду утверждать ничего, что противно истинѣ, — со злостью отвѣтилъ баронъ, — правда выяснится и безъ моего вмѣшательства и если совѣтникъ умретъ, то я не дамъ за голову Вельнера ни одной марки!

Это было произнесено съ большою увѣренностью. Обманутый уликами, Анастасій пришелъ къ убѣжденію, что Вельнеръ мстилъ за оскорбленіе.

Пельцеръ былъ озадаченъ его словами.

— Но развѣ вы серьезно думаете?.. Баронъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.

— Гм… — пробормоталъ Пельцеръ, въ головѣ котораго блеснула новая мысль. — А если бы я могъ достовѣрно доказать, что Вельнеръ невиненъ?

— Вы?

— Да, я! Къ чему мнѣ скрывать это? — продолжалъ Пельцеръ, засунувъ руки въ карманы. — Обвинить никто не можетъ меня, потому что одно намѣреніе не подвергается наказанію.

Затѣмъ онъ разсказалъ, не называя, впрочемъ, имени Бренера, задуманный сообща съ бѣглымъ преступникомъ планъ, приведеніе въ исполненіе котораго онъ предоставилъ ему одному.

— Ну, что вы теперь скажете? — сказалъ онъ насмѣшливо. — Что? Не правда ли, дѣло ясно? Какъ высоко цѣните вы удовольствіе видѣть вашего Вельнера осужденнымъ?

Анастасій, страшно взволнованный, опустился въ кресло. Убѣжденіе въ виновности противника было такъ дорого, такъ благодѣтельно. Теперь все это разлетѣлось прахомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и всѣ его надежды.

Эфраимъ Пельцеръ наслаждался его смущеніемъ. Но баронъ, повидимому, скоро освоился съ измѣнившимися обстоятельствами.

— Слушайте, — заговорилъ онъ, наконецъ, — если это вѣрно…

— Это вѣрно!

— Хорошо! Такъ это должно остаться тайной! Еще больше: чтобъ ускорить конецъ этого дѣла, ваше показаніе должно послужить къ гибели обвиняемаго.

— Клятвопреступленіе? — прошепталъ Пельцеръ, сощуривъ глаза.

— Называйте какъ хотите! Вы должны свидѣтельствовать…

— Ну? Продолжайте!

— Вы могли, напримѣръ, слышать, что онъ высказывалъ гдѣ-нибудь свое намѣреніе. Вы могли бы повторить его слова…

Эфраимъ Пельцеръ попытался было возражать, но баронъ раздраженно перебилъ его:

— Обдумайте это дома и обсудите хорошенько… Ножъ, напримѣръ, могъ бы послужить основаніемъ! Вы объявите, что прежде видѣли его у него въ рукахъ, что…

— Гм… идея не дурна, но трудно выполнима. Гдѣ бы это могло быть?… Стой! Это идетъ! Тогда, когда я дѣлалъ первую попытку… Онъ встрѣтилъ меня на лѣстницѣ… Гм… Вѣдь, ножъ покажутъ мнѣ, прежде чѣмъ спросятъ?

— Конечно. Когда васъ выслушаютъ, то вамъ покажутъ оружіе и спросятъ, узнаете ли вы corpus delicti.

— Не очень предусмотрительно со стороны судей. Впрочемъ, несмотря на все это, дѣло, все-таки, дрянь. Вѣдь, покажется подозрительнымъ, что никто изъ его знакомыхъ никогда не видалъ у него этого ножа…

— Нисколько! Прокуроръ будетъ тогда утверждать, что обвиняемый съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ скрывалъ оружіе. Объ этомъ ужь не безпокойтесь… это дѣлается само собой!

— Да, — замѣтилъ Пельцеръ, — у васъ дѣйствительно талантъ, баронъ. Но теперь самое важное! Вы поймете… У меня, при всемъ моемъ легкомысліи, все-таки, есть совѣсть. Я соглашаюсь, но это будетъ стоить большихъ денегъ! Скажемъ, сто тысячъ марокъ! Половину заплатите теперь, другую, когда вашъ Вельнеръ будетъ осужденъ. Тогда я переселюсь въ Америку. Это, вѣдь, тоже для васъ выгодно: вы разъ навсегда избавитесь отъ меня!

— Сто тысячъ марокъ! Вы слишкомъ высоко цѣните угрызенія вашей совѣсти. Я вовсе не отказываюсь прилично заплатить за ничтожную услугу, которую требую отъ васъ, но я не бросаю денегъ на вѣтеръ, какъ сумасшедшій. Вы преувеливаете значеніе этого свидѣтельства. Ваша помощь не такъ важна, какъ вы воображаете. Вельнеръ будетъ осужденъ и безъ нея.

— Возможно, что и безъ нея! Но ужь навѣрное онъ будетъ оправданъ, если я назову настоящаго преступника. А я это сдѣлаю, если г. фонъ-Сунтгелъмъ захочетъ придерживать свои такъ дешево пріобрѣтенныя тысячи крѣпче, чѣмъ позволяютъ приличія.

Анастасій молчалъ. Безсильная злоба сверкала въ его взглядѣ. Противъ обстоятельствъ нельзя было идти. Съ минуту онъ колебался. Да, если Пельцеръ сдержитъ слово, то результаты будутъ блестящи. Но это знаетъ… Баронъ подошелъ въ внутренней, украшенной оружіемъ, стѣнѣ своей спальни и снялъ дорогой револьверъ. Онъ медленно осмотрѣлъ его со всѣхъ сторонъ и затѣмъ какъ бы въ глубокомъ раздумьи взвелъ курокъ…

— Выслушайте меня! — торопливо заговорилъ онъ. — И на этотъ разъ я соглашусь на ваше безстыдное требованіе, но клянусь вамъ, что это въ послѣдній разъ! Вы хотите отъ меня невозможной глупости: разорить меня, для того чтобы сохранить то, что вы мало по-малу у меня отнимете. Подобныхъ шутокъ я не потерплю. Если вы, послѣ того, какъ получите вторую половину платы, хоть разъ переступите этотъ порогъ, то я застрѣлю васъ изъ этого револьвера!… То же случится, если вы не сдержите слова, или если выдадите хоть слово изъ того, что вамъ извѣстно. Мнѣ надоѣло быть игрушкой помѣшаннаго. Я застрѣлю васъ — и пусть будетъ тогда, что будетъ. Въ крайнемъ случаѣ останется пуля и для меня, и я во всякомъ случаѣ не такъ много потеряю въ этой глупой жизни, какъ вы. Тѣмъ, что свѣтъ могъ дать мнѣ, я уже вполнѣ насладился; вы же еще молодой человѣкъ и вашъ толстый черепъ еще полонъ иллюзій. Теперь ни слова больше! Оставьте меня!

— Вы, значитъ, согласны?…

— Оставьте меня! — повторилъ баронъ. — То, что я сказалъ, довольно ясно. Къ концу недѣли первая половина уплаты будетъ готова. Уходите, или я сейчасъ же убью…

Онъ поднялъ револьверъ.

— Не дурачьтесь, г. баронъ! — произнесъ Пельцеръ, блѣднѣя. — Я ухожу. До слѣдующей субботы, значитъ!

На дворѣ онъ съ улыбкой потеръ себѣ руки.

«Браво! — говорилъ онъ. — Да, да, только бы въ надлежащій моментъ открыть ротъ… Проклятый баронъ! Ну, онъ можетъ успокоиться: я сдержу слово! Двухъ дней даже не останусь послѣ того, какъ получу послѣднія 50 тысячъ».

Опьяненный радостью, онъ вышелъ на улицу; онъ испытывалъ неудержимое желаніе что-нибудь разбить или громко кричать: такъ необузданъ былъ его восторгъ. «Дуракъ!» — крикнулъ онъ хромоногому старьевщику, толкнувшему его угломъ своего короба; когда тотъ удивленно взглянулъ на него, онъ бросилъ ему талеръ со словами: «напейся хорошенько, старая каналья!» И затѣмъ онъ побѣжалъ дальше, чтобы самому исполнить только-что данный имъ совѣтъ. Анастасій тоже находился въ страшномъ волненіи. Онъ ясно понималъ, что дѣло не можетъ такъ продолжаться.

Взглядъ его снова упалъ на оружіе. Онъ сѣлъ и задумчиво взялъ его въ руки.

Онъ испытывалъ странное чувство: если онъ приложитъ дуло револьвера въ сердцу или къ виску и потянетъ палецъ, то всѣ блестящія картины и прелести, называемыя жизнью, исчезнутъ какъ по волшебству. Солнце навсегда померкнетъ, свѣтъ исчезнетъ и вмѣстѣ съ прекраснымъ и дорогимъ превратится и глубокая тоска, давящая его душу, досада, мученія, возможность безчестія.

Онъ вздрогнулъ. Потомокъ Сунтгельмовъ-Хаддензое будетъ уличенъ въ преступленіи, разоренъ и изгнанъ изъ общества, которымъ до сихъ поръ онъ руководилъ, гордостью котораго онъ былъ.

Эта мысль ужасна!

При неутолимой жаждѣ жизни Анастасій никогда не считалъ возможнымъ, чтобы видъ оружія и сознаніе, что имъ всегда можно покончить свое существованіе, могли такъ успокоительно дѣйствовать. Да, этотъ хорошенькій револьверъ вдругъ сдѣлался его другомъ. Улыбаясь, повѣсилъ онъ его снова на стѣнку.

Черезъ минуту онъ взялъ со стола записку къ Адели, затѣмъ посмотрѣлъ въ окно на вьюгу и подумалъ, ѣхать ли на музыкальное утро въ собраніе; можетъ быть, онъ встрѣтитъ тамъ итальянку съ жгучими, черными очами, которую онъ третьяго дня видѣлъ въ оперѣ. Онъ вздохнулъ. Развѣ не можетъ случиться, что въ ту минуту, какъ онъ будетъ любоваться ея глазами, рѣшится его судьба? Развѣ не можетъ Тимсенъ…

Снова пришла ему въ голову мысль, уже не разъ являвшаяся ему. Отчего бы ему, Анастасію, не поступить такъ же умно и осторожно, какъ намѣревается поступить Эфраимъ Пельцеръ? Дѣло, казавшееся уже давно погребеннымъ, теперь снова всплыло наружу. Не лучше ли было бы обратить свои два милліона въ наличныя деньги и подобно солнцу закатиться для Европы, чтобы по ту сторону океана засіять новымъ блескомъ? Въ этомъ случаѣ онъ оставилъ бы здѣсь цѣлый рядъ неоплаченныхъ долговъ и свою почтенную супругу Элеонору, которая могла бы тогда еще горячѣе и свободнѣе предаться своимъ благотворительнымъ затѣямъ.

Какъ обольстителенъ этотъ планъ! И, все-таки, этотъ проектъ казался ему всегда психологически-невозможнымъ. Здѣсь, на родинѣ, въ блестящей столицѣ онъ пустилъ уже свои корни, здѣсь онъ царитъ въ кружкахъ денежной и родовой аристократіи, здѣсь онъ герой, полубогъ. Сознаніе, что онъ стоитъ во главѣ общества, для тщеславія барона было такъ же привлекательно, какъ многія положительныя удовольствія, которыми онъ наслаждался. Анастасій фонъ-Сунтгельмъ, лишенный блестящихъ рамокъ своего обычнаго существованія, неизвѣстный, съ чужимъ именемъ тамъ, въ варварской странѣ… нѣтъ, лучше смерть! «Лучше смерть!» — чуть слышно прошепталъ онъ въ заключеніе своихъ размышленій. Затѣмъ онъ приказалъ закладывать лошадей. Записочку Адели онъ хотѣлъ послѣ концерта отправить черезъ своего коммиссіонера къ Туссену и Герольдъ. Отвѣтъ долженъ быть только «да» или «нѣтъ».

Глава II.

Черезъ три дня послѣ этихъ событій Отто Вельнеръ былъ допрошенъ во второй разъ. Извѣстный и опытный слѣдователь Зееборнъ принялъ обвинямаго съ достоинствомъ судебнаго слѣдователя, собравшаго и разсмотрѣвшаго богатый матеріалъ и заранѣе убѣжденнаго, что показаніе обвиненнаго мало измѣнитъ субъективную и объективную суть дѣла.

— Садитесь, — обратился къ нему Зееборнъ почти дружелюбно. Только въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ былъ глубоко убѣжденъ, относился онъ такъ любезно.

Послѣ соблюденія различныхъ формальностей слѣдователь продолжалъ:

— И такъ, вы обвиняетесь въ томъ, что пятнадцатаго этого мѣсяца, около одиннадцати часовъ вечера, напали на совѣтника фонъ-Дюрена въ библіотекѣ его дома и опасно ранили его. Распространяться о тяжести этого преступленія я не намѣренъ, тѣмъ болѣе, что мы должны ожидать, что несчастная жертва едва ли вынесетъ эту рану. Я замѣчу только, что судъ будетъ разбирать обвиненіе въ убійствѣ или въ покушеніи на убійство. Поэтому въ вашихъ интересахъ открыть чистую правду. Если вы намѣреваетесь повторять вашу систематическую ложь, то въ вашей судьбѣ нечего и сомнѣваться. Въ противномъ случаѣ можно будетъ принять во вниманіе, не случайное ли это убійство или покушеніе на убійство. Уголовная разница этихъ преступленій извѣстна, вѣдь, вамъ? Параграфъ 2011 уголовныхъ законовъ гласитъ: «Кто убиваетъ человѣка съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, тотъ наказывается лишеніемъ жизни». Параграфъ же 2012: «Кто убиваетъ человѣка не преднамѣренно, тотъ наказывается лишеніемъ свободы на срокъ не менѣе пяти лѣтъ». Наконецъ, параграфъ 2013 опредѣляетъ, когда судъ принимаетъ смягчающія обстоятельства. Въ вашемъ случаѣ цѣлый рядъ тяжелыхъ уликъ говоритъ противъ примѣненія парагр. 2012, но улики часто бываютъ обманчивы. Я считаю своимъ долгомъ объяснить вамъ возможность смягчающихъ обстоятельствъ… Только откровенное признаніе, только чистосердечный разсказъ всето, что относится къ катастрофѣ, можетъ смягчить вашу вину. Отвѣчайте же!

— Я готовъ отвѣчать правду на каждый вашъ вопросъ, — возразилъ Отто беззвучнымъ голосомъ.

— Хорошо. Прежде всего, признаете ли вы себя виновнымъ въ нанесеніи удара совѣтнику вотъ этимъ ножомъ?

— Нѣтъ.

— Знакомо ли вамъ это оружіе?

— Нѣтъ.

— Вы владѣлецъ его?

— Нѣтъ.

— Я еще разъ совѣтую вамъ припомнить все, что я только что излагалъ вамъ. Я даю вамъ пять минутъ на размышленіе.

— Мнѣ нечего размышлять. Я невиненъ.

Слѣдователь пожалъ плечами.

— Вы настаиваете на этомъ показаніи?

— Да.

— Какъ хотите. Обстоятельства, слава Богу, сложились такъ, что ваше сознаніе не имѣетъ значенія для правосудія.

Отто Вельнеръ тяжело дышалъ; затѣмъ онъ произнесъ съ вынужденною твердостью:

— Я повторяю свои слова. Я невиненъ.

Зееборнъ сдѣлалъ жестъ, какъ бы говорящій: кто не хочетъ слушать, пусть почувствуетъ. Затѣмъ онъ, перелистывая акты я протоколы, началъ допрашивать обвиняемаго, между тѣмъ какъ блѣдный, высокій протоколистъ приготовился записывать показаніе.

Первый вопросъ слѣдователя относился во времени, когда обвиняемый вошелъ въ библіотеку, второй — къ мотивамъ этого прихода.

— Отлично, — сказалъ Зееборнъ, когда Отто не совсѣмъ увѣренно отвѣтилъ на второй вопросъ. — Г. протоколистъ, запишите: «Я вошелъ въ библіотеку за нѣсколько минутъ до прихода совѣтника. Эстетическое настроеніе заставило меня удалиться изъ общества. Я хотѣлъ любоваться луннымъ свѣтомъ».

Протоколистъ усмѣхнулся.

— Этого я не говорилъ, — энергически возсталъ Отто. — Въ такомъ видѣ дѣло похоже на школьничество.

— Воздержитесь отъ подобныхъ замѣчаній, — проговорилъ слѣдователь, сверкнувъ глазами.

— Мое замѣчаніе совершенно объективно. Я прошу точной передачи того, что я говорю, безъ измѣненія тона.

— Такъ повторите ваше показаніе!

Отто повторилъ; на этотъ разъ вышло лучше, но у него, все-таки, осталось чувство, что именно это объясненіе не удачно. Онъ представлялъ себѣ совѣтъ присяжныхъ: честныхъ арендаторовъ, слесарей, ученыхъ и купцовъ, — все очень почтенныхълюдей, не лишенныхъ здраваго смысла; онъ уже видѣлъ, какъ улыбка протоколиста отразилась на лицахъ двѣнадцати присяжныхъ и эта улыбка, этотъ недостатокъ пониманія того влеченія, которое на самомъ дѣлѣ могло охватить тогда его душу, — эта скептическая улыбка означала его осужденіе.

Судья продолжалъ:

— Признаете ли вы своимъ тотъ клокъ волосъ, который нашли въ стиснутомъ кулакѣ совѣтника?

— Нѣтъ.

— Но тогда сейчасъ же послѣ совершенія преступленія сличили ваши волосы и уличили васъ.

— Я не могу видѣть своего затылка, — отвѣтилъ Отто съ горечью. — Если правда то, что говоритъ г. фонъ-Сунтгельмъ, то это простая случайность. Вонъ у того молодого человѣка, за боковымъ столомъ, точно такіе же волосы. Обвините и его тоже!

— На судѣ выяснится, что случай, что нѣтъ.

Послѣ ряда новыхъ вопросовъ слѣдователь перешелъ къ отношенію Отто Вельнера къ жертвѣ своего преступленія.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — въ протоколъ уже внесено ваше изложеніе въ надлежащей формѣ. Не угодно ли вамъ отвѣтить мнѣ еще на нѣсколько вопросовъ насколько возможно короче? Пятнадцатаго числа въ четыре часа утра у церкви Ядвиги произошла неслыханная демонстрація. Всѣ рабочіе собрались сюда для оскорбленія одного изъ нашихъ наиболѣе уважаемыхъ гражданъ, и вы, раздраженные увольненіемъ Преле и его товарищей, были душою этого нападенія. Вы, какъ гость, приглашенный принять участіе въ этомъ религіозномъ торжествѣ, вы не постыдились выместить свою злобу на человѣка, неоднократно протежировавшаго и заботившагося объ васъ, организаціей такой позорной демонстраціи и затѣмъ циничною выставкой на видъ своего зачинщичества. Не прерывайте меня. Доказано, что вы возбуждали бушующую толпу, что вы дали знакъ послѣднему залпу возмутительныхъ криковъ. Такъ это или нѣтъ?

Отто Вельнеръ былъ пораженъ; кровь ударила ему въ голову; грудь тяжело поднималась и онъ, сознавая себя невиннымъ, крикнулъ громовымъ голосомъ:

— Это наглая ложь!

Слѣдователь бросилъ на него испытующій взглядъ.

— Что ложь? — спросилъ онъ хладнокровно.

— Все, все! Ложь, что я что-нибудь зналъ объ этой демонстраціи. Ложь, что я возбуждалъ толпу. Все, все ложь! Кто можетъ такъ подло искажать истину? Я, испуганный этими страшными криками, хотѣлъ остановить чернь; я пытался успокоить возбужденную толпу.

— Такъ вы, значитъ, сознаетесь въ своемъ вліяніи на массы, которыя вы теперь называете чернью и которыя, тѣмъ не менѣе, повторяли несчетное число разъ ваше имя съ криками ура, благодарили васъ и прославляли? Или вы можете что-нибудь возразить на то, что ваше имя переходило изъ устъ въ уста, что они провозглашали васъ героемъ, защитникомъ и главой?

Отто старался объяснить волненіе рабочихъ. Онъ утверждалъ, что именно-то, что онъ присутствовалъ на свадьбѣ въ домѣ совѣтника, говоритъ противъ вывода, сдѣланнаго слѣдователемъ. Но его краснорѣчіе не имѣло вліянія на твердое убѣжденіе человѣка, все объясняющаго въ неблагопріятную для обвиняемаго сторону.

Отто Вельнеръ находился въ состояніи полуотчаянія, полуотупѣнія. Онъ не удивился бы теперь, если бы правосудіе приплело сюда всѣ мельчайшія подробности его дѣтства для увеличенія доказательствъ его виновности. Куда онъ ни взглянетъ, всюду путаница, всюду недоразумѣнія, всюду враждебныя комбинаціи, уничтожить которыя не было никакой возможности.

Единственно, что могло бы улучшить его положеніе, открытіе причины его прихода на мѣсто преступленія, осталось и останется вѣчною тайной.

«Я буду молчать, — шепталъ онъ самому себѣ, — буду молчать и лучше задушу себя собственными руками, чѣмъ позволю этимъ безумцамъ торжествовать мою измѣну».

Въ теченіе послѣднихъ дней его предположенія относительно поведенія Люцинды измѣнились. Люцинда казалась ему теперь холодною натурой, похожей на римлянку классической древности. Насколько она была неумолима къ самой себѣ, настолько она будетъ неумолима къ нему и его печальной судьбѣ. Спокойствіе и счастіе мужа и боязнь огласки будутъ, по мнѣнію Отто, болѣе сильными мотивами, чѣмъ состраданіе къ нему, виновнику ея душевныхъ страданій и униженія. Онъ зналъ: за свой проступокъ, который тысячи другихъ сочли бы извинительнымъ увлеченіемъ, она осуждала себя со всѣмъ пыломъ горькаго раскаянія. Она дрожала отъ стыда, когда говорила съ нимъ наединѣ. Вынесетъ ли она, если весь свѣтъ узнаетъ? И этотъ свѣтъ, конечно, не повѣритъ въ невинность Люцинды. Видя все въ неблагопріятномъ свѣтѣ, Отто былъ глубоко убѣжденъ, что Люцинда ни за что не возьметъ на себя тяжесть этого открытія; къ тому же, очень возможно, что ей даже неизвѣстно его значеніе для доказательства невинности Отто. И такъ, онъ видѣлъ себя совершенно покинутымъ.

Отто былъ такъ поглощенъ этими душами, что едва понималъ, что говорилъ ему слѣдователь. Онъ механически отвѣчалъ на ловкіе вопросы, цѣль которыхъ — подтвержденіе раздраженія обвиняемаго противъ совѣтника фонъ-Дюрена — дѣлалась все яснѣе. Событія послѣ демонстраціи, блѣдность Отто, когда онъ въ церкви прошелъ мимо совѣтника, его намѣреніе покинуть общество, — все это и многое другое, вслѣдствіе показаній нѣкоторыхъ свидѣтелей, между которыми Анастасій фонъ-Сунтгельмъ отличался убѣдительностью своего изложенія, было выставлено въ такомъ подозрительномъ свѣтѣ, что Отто самъ былъ бы пораженъ этою группировкой отдѣльныхъ мелочей, если бы онъ могъ еще размышлять. Зееборнъ кивнулъ протоколисту. Рѣзкимъ голосомъ прочелъ онъ протоколъ. Отто старался вслушаться. Все написанное отличалось крайне враждебнымъ тономъ.

Отто былъ такъ утомленъ нѣсколько-часовымъ допросомъ, такъ сбитъ, что у него не хватало уже силъ возражать. Онъ съ стѣсненнымъ сердцемъ взялъ перо, подписалъ и затѣмъ былъ отведенъ въ свою камеру.

Глава III.

Воскресенье. У окна своей уютной гостиной сидѣла г-жа Лерснеръ и робко смотрѣла въ лицо дочери, стоящей передъ ней съ сложенными руками и грустною улыбкой.

— Твой вопросъ меня нисколько не удивилъ, — говорила Эмма. — Всѣ эти дни я думала объ этомъ, и кажется, что я рѣшила. Дѣлай все такъ, какъ обыкновенно у насъ бывало.

— Въ самомъ дѣлѣ? До елки ли тутъ, когда такое несчастіе…

— Вѣдь, онъ невиненъ! Сегодня еще я слышала изъ собственныхъ устъ Лербаха, что дѣло не неблагопріятно.

— Какъ, — вскричала мать, — и сегодня ты опять была у него?

— Да, послѣ обѣдни.

— И ты говоришь это только теперь!

— Ты была такъ занята, а затѣмъ пришелъ Преле…

— Ну, онъ-то не мѣшаетъ…

— Нѣтъ! Я замѣчаю, что онъ не вѣритъ въ невиновность Отто Вельнера. Это стѣсняетъ меня, связываетъ мнѣ языкъ…

— Что же сказалъ докторъ Лербахъ?

— Что я могу быть покойной, что онъ непремѣнно распутаетъ эту загадку.

— Какую загадку?

— А ту, зачѣмъ Вельнеръ очутился такъ поздно въ библіотекѣ.

— Такъ развѣ онъ самъ не вѣритъ, что Вельнеръ говоритъ правду?

— Нѣтъ. Но онъ говоритъ, что это ничего не значитъ, что есть уважительныя причины, заставляющія его скрывать истину.

— Странно.

— Да, я спросила также его мнѣніе. Вдругъ онъ мнѣ подалъ руку, — при этомъ онъ сдѣлалъ такое смѣшное лицо, — вздохнулъ слегка и сказалъ: «У меня относительно этого вполнѣ опредѣленныя идеи. Такъ или иначе, я открою истину и тогда все хорошо устроится».

— Да, онъ сказалъ это?

— Слово въ слово. И теперь у меня такое чувство, что было бы дурнымъ предзнаменованіемъ, если бы мы печально провели праздникъ. Съ нѣкоторыхъ поръ я сдѣлалась очень суевѣрна… Правда, Вельнеру въ праздникъ будетъ очень грустно и онъ будетъ совсѣмъ одинокъ; но, Боже мой, вѣдь, онъ мужчина и не станетъ убиваться и отчаяваться, какъ мы… къ тому же, у него, слава Богу, теперь есть книги и онъ можетъ заниматься…

— Дѣвочка, — начала г-жа Лерснеръ послѣ паузы, — ты стала какая то странная, совсѣмъ не такая, какою была прежде! Сознайся мнѣ, Эмма, ты… Еслибъ они, напримѣръ, обвиняли Преле, тебя бы это не волновало такъ, а?…

Молодая дѣвушка сильно покраснѣла. Мать привлекла ее къ себѣ и ласково погладила рукой ея волосы.

— Скажи же! — повторила она, цѣлуя ее. Звукъ этого голоса лишилъ Эмму самообладанія и она залилась слезами. Она бросилась къ матери на грудь и долго тихо плакала…

Рѣшеніе праздновать Рождество обычнымъ образомъ особенно соотвѣтствовало желаніямъ Адели, часъ спустя пришедшей въ комнату.,

— Отлично. Нечего вѣшать голову! — весело вскричала она. — Я сама не хотѣла заводить объ этомъ разговора, для того, чтобы не сказали опять: «Адель безсердечна и только и думаетъ объ удовольствіяхъ». Я понимаю жизнь такъ, какъ слѣдуетъ. Къ чему мы недавно безпокоились объ этомъ противномъ Преле? Черезъ три дня онъ вернулся и вся эта исторія очень благодѣтельно подѣйствовала на его нервы. Онъ немного охладилъ, этотъ неотесанный скандалистъ, и сдѣлался очень робокъ! Незачѣмъ, тетушка, такъ строго смотрѣть на меня! Я вовсе не желаю сравнивать Преле съ Вельнеромъ. Я нахожу только, что сначала дѣло кажется всегда въ болѣе мрачномъ свѣтѣ; и, наконецъ, если мы будемъ изъ-за всѣхъ нашихъ жильцовъ надѣвать трауръ, то никогда не кончимъ плавать. Лундъ, кажется, опять въ дурномъ расположеніи духа; когда я поднималась по лѣстницѣ, слышала, какъ онъ посылалъ проклятія и швырялъ стулья, какъ помѣшанный. Гейнціусъ, наконецъ. Боже мой! Съ тѣхъ поръ, какъ Дюренъ отказалъ ему отъ мѣста, онъ похожъ на плакучую иву; кстати, я думаю, что его также безпокоитъ счетъ за преждевременный ужинъ въ «Дорнбушѣ», какъ и несчастіе его юнаго друга… Боже, дѣти мои, развѣ вся наша жизнь стоитъ того, чтобы изъ-за нея ломать голову и вздыхать? Ночью можетъ домъ загорѣться ее всѣхъ сторонъ, крыша провалиться или чума придти: тогда всѣ мы, со всѣми волненіями и безъ нихъ, погибнемъ и все очарованіе исчезнетъ въ одинъ мигъ.

— Она права, мама, — заступилась Эмма, когда г-жа Лерснеръ покачала головой. — Мы постараемся хорошенько развлечь нашихъ кавалеровъ.

— Браво! — вскричала Адель. — Пусть будетъ такъ! Ты, вѣдь, и безъ того увѣрена, что твоему Отто ничего не могутъ сдѣлать.

Эмма отвернулась. Адель, сложивъ руки, подошла къ г-жѣ Лерснеръ и сказала:

— Ну, тетя, одобряешь ты наше намѣреніе? Въ такомъ случаѣ, надо скорѣе приниматься за дѣло! Сегодня послѣ обѣда я отправлюсь на базаръ. Преле можетъ идти со мной, чтобы нести елку: онъ такъ ноетъ, отъ бездѣлья. Что касается подарковъ, то это ужь моя забота! Вотъ посмотри. Ты знаешь золотой крестъ, который я получила въ награду за мою службу у Туссена и Герольда, — я продала его вчера!…

Она вынула кошелекъ и разложила на рукѣ четыре блестящихъ золотыхъ монеты.

— Половину этого, — но это между нами, — я даю взаймы Гейнціусу. Онъ внѣ себя оттого, что ему нечѣмъ платить за квартиру и за обѣдъ. Да, ты не знаешь его деликатности! Онъ ужь былъ готовъ заложить свой фракъ, но я сказала ему, чтобъ онъ не трудился напрасно.

— Но почему же онъ не говоритъ этого намъ? — прервала Эмма болтовню кузины.

— Тебѣ? Тебѣ? Да, теперь я вижу, что ошиблась въ твоей проницательности! Развѣ ты не замѣчаешь, что онъ по уши влюбленъ въ тебя? Ну, а передъ любимымъ человѣкомъ стѣсняешься, это вполнѣ естественно!

— Ты, повидимому, сегодня дѣйствительно въ великолѣпномъ расположеніи духа, — отвѣтила Эмма, пожавъ плечами.

Г-жа Лерснеръ отправилась, между тѣмъ, въ кухню, Эмма же подошла къ коммоду и вынула скатерть. Когда она осталась вдвоемъ съ кузиной, то слегка смутилась, боясь, что и Адель замѣтила то, что угадала ея мать. Но фрейленъ Якоби, повидимому, не имѣла ни малѣйшаго желанія возвращаться къ разговору объ Отто, — до того эта тема ужь много разъ обсуждалась каждымъ изъ жильцовъ, что, несмотря на все участіе, большинству она уже надоѣла. Адель задумчиво прошла черезъ всю комнату и обратилась къ Эммѣ, накрывавшей на столъ.

— Послушай, — сказала она, — знаешь ты, почему фонъ-Дюренъ отказалъ Преле?

— Я думаю, потому, что онъ замѣченъ въ неблагонадежности.

Адель покачала головой.

— Это не главная причина. Между прочимъ, что смыслитъ въ политикѣ Преле? Хорошо, если онъ знаетъ таблицу умноженія! Нѣтъ, я разскажу тебѣ это, но ты обѣщаешь мнѣ, что все останется тайной. Есть одинъ господинъ, — имя его безразлично, — онъ часто приходилъ къ Туссену и Герольдъ… ну, а такъ какъ всѣ мужчины… Сейчасъ же онъ началъ за мной ухаживать… Да, милая моя, безъ этого ужь нельзя, — вѣдь, я хорошенькая. Преле замѣтилъ это. Онъ сейчасъ же возненавидѣлъ того господина, и разъ какъ-то случилось, что онъ схватилъ его за шиворотъ и задалъ ему хорошую трепку. Господинъ этотъ знакомъ съ Дюреномъ, отправился къ нему и нажаловался на Преле, — ну, за то Преле и получилъ отказъ. Видишь ли ты, вотъ какая причина, и я думаю, что такъ какъ дѣла его плохи, то мы должны были бы сдѣлать ему нѣкоторое снисхожденіе, — вѣдь, несчастіе случилось съ нимъ по моей винѣ, и знаешь ли, мнѣ очень понравилось въ Преле, что онъ такъ… такъ безцеремонно, смѣло, горячо…

— Лучше было бы, если бы всей этой исторіи не было, — замѣтила Эмма. — Про молодую дѣвушку такъ легко сочиняютъ сплетни.

— Боже мой, ты опять начинаешь свое… Конечно, когда ты вѣчно сидишь дома!… Ну, что же изъ этого? Преле приличный человѣкъ, до нѣкоторой степени другъ нашего семейства…

— Я не могу этого передавать матери. Поговори съ ней сама. Ты знаешь, какъ намъ трудно жить. Отчего же ты не раздѣлишь лишнія деньги поровну между Гейнціусомъ и Преле?

— Вотъ было бы хорошо! Какъ будто ты не знаешь, что мы съ Преле не ладимъ. Да онъ и не возьметъ отъ меня… Слава Богу!

Послѣднее восклицаніе относилось въ появленію хозяйки съ суповою миской. Почти въ ту же минуту пришла и Марта Боссъ. На лицѣ ея, разрумяненномъ отъ мороза, лежало выраженіе удовольствія. Она представлялась главному дѣлопроизводителю фирмы Туссенъ и Герольдъ и съ перваго февраля получала тамъ мѣсто.

Адель позвала автора Гракха и словолитчика. Всѣ были въ сборѣ, кромѣ Гейнціуса.

Преле опять сидѣлъ около Адели. Она полуучастливо, полуиронически разспрашивала его о положеніи угрожавшаго ему процесса. Онъ пожалъ плечами и хотѣлъ какъ-нибудь вывернуться, но Адель настаивала, и, такимъ образомъ, ей удалось изъ сбивчивыхъ разсказовъ своего поклонника составить картину положенія дѣла.

— Ну, а вы? — спросила Адель, бросивъ взглядъ на Родериха. — Вы или изображали третій актъ вашей трагедіи, или за что-нибудь разсердились на вашу невинную мебель? У васъ было настоящій Содомъ!

— Не насмѣхайтесь! — замѣтилъ Родерихъ, раздраженно ероша рукой волосы. — Всѣ мои надежды разрушены. Я получилъ сегодня письмо весьма непріятнаго содержанія. Директоръ театра осмѣливается сегодня писать мнѣ слѣдующее.

Онъ вытащилъ изъ кармана скомканное письмо.

— «Уважаемый г. Лундъ!»… Еще рука у него поднимается писать уважаемый!.. «Уважаемый г. Лундъ! Мнѣ весьма непріятно, что я вынужденъ отказаться отъ постановки вашего Гракха. Тенденція вашей пьесы, всѣ остальныя достоинства которой я вполнѣ признаю, не согласуется съ воззрѣніями нашего кружка. Осмѣливаюсь при семъ случаѣ дать вамъ совѣтъ: переработайте еще разъ вашу трагедію, такъ, чтобы плебеи, прославляемые вами, казались бы менѣе возвышенными. Также не лишнимъ было бы обратить всю пьесу въ комедію, чего очень легко достигнуть, выдвинувъ на первый планъ обѣ влюбленныя парочки, такимъ образомъ получился бы счастливый конецъ. Я глубоко убѣжденъ, что если вы примете во вниманіе эти совѣты, то у васъ выйдетъ прелестная вещь. Съ глубокимъ почтеніемъ остаюсь преданный вамъ Лейтгольдъ, директоръ городскаго театра».

— Онъ правъ! — вскричала Адель, когда Родерихъ спряталъ письмо. — Гораздо лучше, когда счастливо кончается!

— Фрейленъ Якоби, — сказалъ Родерихъ, — не хотите ли вы передѣлать моего Гракха!

— Онъ ужь обидѣлся! — обратилась Адель къ Эммѣ.

— Нисколько, — замѣтилъ поэтъ. — Вѣдь, я знаю васъ. Но за то, что этотъ господинъ, этотъ Лейтгольдъ осмѣливается такъ подло отказываться отъ своего слова, за это ему слѣдовало бы дать такую пощечину, чтобъ онъ лишился и слуха, и зрѣнія.

— Боже мой, но вспомните о Преле! Всѣ мужчины таковы! Но вы, можетъ быть, и правы: послѣ того, какъ было почти что рѣшено.

Глава IV.

Люцинда начинала поправляться, бредъ прекратился. Но, все-таки, ей еще необходимъ былъ покой, — малѣйшее волненіе могло вызвать тяжелыя послѣдствія.

Лербахъ всѣми силами старался избѣгать разговора о недавнемъ событіи. Единственно, что сообщили Люциндѣ, когда превратился бредъ, было то, что совѣтникъ идетъ медленными, но вѣрными шагами къ выздоровленію, все же остальное: предположенія относительно совершенія преступленія и о личности обвиняемаго — скрывали отъ нея. Сидѣлкѣ было приказано — никого, даже Камиллу, не впускать въ комнату больной.

Люцинда крѣпко спала. Мужъ еще разъ подошелъ къ ея кровати, съ счастливымъ выраженіемъ поглядѣлъ на ея блѣдное, но спокойное, ясное лицо и на цыпочкахъ прошелъ въ свою уборную.

Ему необходимо было попасть въ два мѣста: сначала къ Отто, а затѣмъ въ домъ совѣтника, чтобъ узнать результаты бывшаго полтора часа тому назадъ допроса опомнившагося фонъ-Дюрена. Ему предстоялъ серьезный разговоръ съ Отто. Избрать для этого именно канунъ рождественскаго вечера побудило его человѣчески-благородное чувство; онъ зналъ, какъ глубоко коренятся въ сердцѣ воспоминанія дѣтства, какъ одинокій чувствуетъ себя вдвойнѣ одинокимъ при воспоминаніи о счастливомъ прошломъ и какъ воспоминанія эти никогда не бываютъ сильнѣе, какъ когда можешь сказать себѣ: сегодня всѣ, кто любятъ и любимы, собираются вмѣстѣ встрѣчать праздникъ.

Уже темнѣло, когда онъ поднимался по лѣстницѣ полицейскаго дома. Онъ засталъ Отто поразительно спокойнымъ. Съ нечеловѣческими усиліями боролся несчастный съ своею судьбой и ему, наконецъ, удалось дать двоимъ мыслямъ направленіе, насколько возможно далекое отъ печальной дѣйствительности.

Докторъ Лербахъ, съ тактомъ деликатнаго человѣка, не принялъ тона соболѣзнующей симпатіи, дѣйствующей на тайныя раны не какъ бальзамъ, а какъ ѣдкая острота. Онъ началъ серьезно и хладнокровно говорить о занятіяхъ Отто, о книгахъ, доставленныхъ ему, и спросилъ, нѣтъ ли у него еще какихъ-либо желаній.

Отто съ благодарностью пожалъ его руку и разсказалъ, какъ провелъ день, какъ боролся съ своими мыслями и силою принудилъ себя къ чтенію Одиссеи и какъ онъ, наконецъ, успокоился за чтеніемъ этихъ безподобныхъ страницъ. Затѣмъ онъ показалъ адвокату наброски карандашомъ — Одиссей, пробуждающійся на берегу Итаки.

— Сынъ мой, — заговорилъ Лербахъ, держа листокъ передъ лампой, — возможно ли, чтобы художникъ внутренно совершенствовался, не занимаясь искусствомъ? Эти наброски далеко превосходить все, что мнѣ показывалъ вашъ другъ и учитель. Это внутреннее пониманіе, настоящая, дѣйствительная жизнь! Я припоминаю при этомъ итальянскаго писателя, говорившаго, что страданія сдѣлали его поэтомъ…

Онъ отложилъ рисунокъ въ сторону и сѣлъ на единственный стулъ, между тѣмъ какъ Отто опустился на кровать.

— Нечего дѣлать, — заговорилъ адвокатъ, — надо перейти къ дѣлу. Я неустанно думалъ о томъ, какимъ образомъ направить мнѣ мою дѣятельность такъ, чтобы разсѣять предубѣжденія суда. Мысли мои ежеминутно возвращаются къ мотивамъ вашего несвоевременнаго пребыванія въ библіотекѣ. Я чувствую, я знаю, что относительно этого вы мнѣ не сказали правды. Есть односторонніе психологи, которые изъ существованія одной части лжи дѣлаютъ сомнительный выводъ, что все показаніе а priori лишено вѣроятія. Это, повидимому, невѣрно. У обвиняемаго могутъ быть весьма уважительныя причины представить тотъ или другой моментъ своего поступка въ иномъ свѣтѣ, чѣмъ того требовали бы его собственные интересы. Сколько разъ ни бывали подобные случаи, столько же разъ слѣдователи впадали въ упомянутую односторонность… То же и въ данномъ случаѣ. Они относятся скептически ко всякимъ доказательствамъ невинности, я же, вслѣдствіе моей задачи, какъ защитникъ, отношусь скептически во всѣмъ доказательствамъ виновности. Поэтому я старательно обсудилъ все, что могъ припомнить. Мнѣ кажется, что я напалъ на слѣдъ. Я могъ бы идти дальше тѣмъ же путемъ и безъ васъ, но во всякомъ случаѣ будетъ проще и вѣрнѣе, если вы мнѣ откровенно сознаетесь… Да, вашъ защитникъ долженъ насквозь видѣть малѣйшіе изгибы вашей души.

Пальцы Отто судорожно стиснули край кровати, лицо его покрылось смертельною блѣдностью; онъ хотѣлъ что-то отвѣтить, но изъ стѣсненной груди вырвался только неясный звукъ.

— Ваше волненіе, — продолжалъ адвокатъ, — дѣлаетъ мои догадки увѣренностью. Отвѣтьте мнѣ, я настоятельно прошу васъ, на немногіе вопросы…

— Невозможно, — прошепталъ Отто.

— Я уже замѣтилъ вамъ, что я открою истину и безъ вашего признанія. Скажите же…

— Невозможно! — повторилъ Отто съ отчаяніемъ. Онъ почти не сознавалъ, что съ нимъ дѣлается: непріятное, почти страшное впечатлѣніе производили на него эта проницательность Лербаха и его загадочное, почти сверхъестественное спокойствіе.

— Хорошо, — продолжалъ Лербахъ, — такъ я разскажу вамъ, какъ это произошло. Если я ошибаюсь, то скажите мнѣ это! Вы молчите ради тайны женщины, чести слабаго созданія, поправшаго ногами долгъ жены. Вы думаете пощадить эту женщину изъ любви или изъ теоретическаго великодушія. Это очень похвально, но, въ сущности, это, все-таки, донъ-кихотство. Развѣ вы не чувствуете, что она потеряла всякое право на ваше великодушіе? Я вовсе не намѣренъ читать проповѣди о нравственности, распространяться о грѣхѣ и позорѣ, которымъ, можетъ быть, у нея есть оправданія. Но то, что она видитъ, какъ гибнетъ любимый человѣкъ, что она добровольно не открываетъ истины, чтобы спасти его, — это гораздо большее преступленіе, чѣмъ измѣна мужу, это — звѣрское безсердечіе, недостойное никакой пощады.

Отто съ трудомъ переводилъ дыханіе. Онъ ничего не понималъ; ему казалось, что онъ бредитъ.

— Да, другъ мой, — продолжалъ адвокатъ, — проницательный взглядъ вашего защитника собралъ симптомы въ прошломъ. Сначала въ оберхорхгеймской виллѣ я замѣтилъ, какъ она смутилась при видѣ незнакомаго юноши… Затѣмъ интересъ ко всему, что касалось новаго секретаря редакціи, частое посѣщеніе нашего дома, гдѣ она надѣялась встрѣтить васъ…

Отто поднялся, тихонько и осторожно, точно боясь быстрымъ движеніемъ выдать свою радость. Онъ испытывалъ такое чувство, какъ будто его помиловали на ступеняхъ эшафота. Его другъ говорилъ, значитъ, не о Люциндѣ. Отъ его взоровъ, все-таки, скрылась его страсть къ Люциндѣ. Какъ объяснить это? Этотъ часто возникавшій въ его умѣ вопросъ возсталъ съ новою силой. Неужели его взоръ, угадывающій такъ многое, только потому не замѣчаетъ близкаго, что слишкомъ занятъ далекимъ? Или этотъ благородный человѣкъ считаетъ Люцинду слишкомъ чистою, такъ увѣренъ въ томъ, что сердце Люцинды принадлежитъ ему, что ему и въ голову не можетъ придти даже подозрѣнія? Да, это такъ; только этимъ возможно объяснить счастливое ослѣпленіе того, это все видитъ всегда насквозь.

Не двигаясь, какъ статуя, слушалъ Отто дальнѣйшій разсказъ доктора Лербаха. Онъ зналъ теперь, на кого намекаетъ адвокатъ. На несчастную жену члена медицинскаго совѣта, блѣдную страдалицу, печальную судьбу которой разсказывалъ ему самъ докторъ Лербахъ.

Дѣйствительно, Отто чувствовалъ большую симпатію къ этой несчастной, покинутой женщинѣ. Но онъ никогда не замѣчалъ, чтобы, какъ утверждалъ Лербахъ, взглядъ ея покоился на немъ съ страстнымъ выраженіемъ, чтобъ она слѣдила за нимъ въ толкотнѣ бальной залы, чтобъ она при каждомъ удобномъ случаѣ говорила о немъ. Составился цѣлый рядъ мелочей, о которыхъ Отто, узнавалъ только теперь; пирамида завершалась отчаяніемъ г-жи Форенштедтъ, когда увели Отто, — отчаяніемъ, которое было вызвано, по мнѣнію адвоката, не только разрушеніемъ ея розовыхъ надеждъ, но еще больше открытіемъ ея измѣны.

На этихъ отдѣльныхъ фактахъ Лербахъ основывалъ дальнѣйшій ходъ дѣла.

— Дѣло довольно ясно, — рѣшительно произнесъ онъ. — Вы отвѣтили увлеченію вѣтряной женщины или, можетъ быть, ея любовь вашему самолюбію польстила; такимъ образомъ, вы безразсудно назначили свиданіе въ отдаленной и пустой библіотекѣ… Г-жа Форенштедтъ предусмотрительно ушла первая, чтобы въ корридорахъ ее не встрѣтилъ кто-нибудь вмѣстѣ съ вами. Въ порывѣ нѣжностей невѣрная жена спутала волосы своего возлюбленнаго, или самъ онъ смялъ ихъ и растрепалъ, такъ какъ у его милой въ послѣднюю минуту явились колебанія, взволновавшія его сердце или юношескую гордость. Ну, а затѣмъ послѣдовало то, что вы разсказали, — приходъ совѣтника и злодѣйство неизвѣстнаго. Солгите, если можете!

Съ минуту Отто находился подъ вліяніемъ искушенія подтвердить заблужденіе адвоката, но потомъ онъ сообразилъ, что навлеченіе подозрѣнія на невинную и неблагородно, и безцѣльно; поэтому онъ остался при томъ, что говорилъ уже раньше.

— Хорошо, — замѣтилъ адвокатъ, — я соглашаюсь, что мои комбинаціи могутъ быть невѣрны. Но я рискую этимъ. Кромѣ того, я вызову цѣлый рядъ свидѣтелей, которые будутъ показывать о вашемъ нравственномъ состояніи передъ катастрофой. Во главѣ этихъ свидѣтелей будетъ фигурировать докторша Форенштедтъ…

— Какъ хотите…

— Вы упрямый человѣкъ, — сказалъ Лербахъ, поднимаясь съ досадой. — Все равно! Ваша твердость нравится мнѣ. До свиданія!… Ахъ, да! Еще забылъ! Я слышалъ вчера отъ Баумана, что Фанни, горничная совѣтницы, исчезла безслѣдно и, странное дѣло, именно съ того злополучнаго дня. Она отпросилась домой, а такъ какъ она не вернулась, то совѣтница приказала написать ей, и вчера получился отвѣтъ, что ея тамъ совсѣмъ даже не было.

Отто вспомнилъ о свиданіи, которое онъ подглядѣлъ какъ-то въ зимнемъ саду. «Она сдѣлала это», — подумалъ онъ; но такъ какъ это было въ связи съ нимъ и его судьбой, то онъ скрылъ это подозрѣніе.

— Это совпаденіе поразило меня, — сказалъ Лербахъ. — Я намѣренъ подробнѣе изслѣдовать это дѣло. Кто часто работалъ надъ случаями, подобными этому, у того является удивительная чуткость къ таинственнымъ отношеніямъ… Да, да, другъ мой, мы похожи теперь на солдатъ, стоящихъ на громадной гладкой равнинѣ подъ вражескимъ огнемъ. За малѣйшимъ возвышеніемъ земли, за каждою травкой должны мы искать защиты. Ну, занимайтесь чтеніемъ геройскихъ подвиговъ! Я надѣюсь, что все еще хорошо устроится.

Глава V.

Отъ Вельнера адвокатъ поспѣшилъ въ Дюренскій домъ; было позднѣе, чѣмъ онъ предполагалъ. Онъ засталъ въ маленькомъ салонѣ совѣтницу, Эриха фонъ-Тиллихау и нѣсколько отдаленныхъ родственницъ. Камилла сидѣла въ спальнѣ у постели больнаго отца.

Докторъ Лербахъ замѣтилъ, что г-жа фонъ-Дюренъ и Тиллихау необыкновенно сдержанны. Вчера еще, сверхъ всякаго ожиданія, ему почти удалось оправдать въ глазахъ Дюренской фамиліи свою защиту Отто Вельнера. Особенно Камилла, поддавшаяся вліянію своего зятя, рѣзко возстала противъ мнѣнія, установившагося въ обществѣ, а г-жа фонъ-Дюренъ если я не одобряла поведенія зятя, то, по крайней мѣрѣ, по своей обычной снисходительности, не высказала своего мнѣнія. Теперь же адвокатъ встрѣтилъ новое, враждебное настроеніе. Когда онъ высказалъ желаніе поговорить нѣсколько минутъ съ больнымъ, совѣтница со вздохомъ замѣтила, что было бы лучше, еслибъ онъ на сегодня отказался отъ этого намѣренія.

— Почему? Я не хочу думать, что состояніе больнаго опять ухудшилось…

— Слава Богу, нѣтъ, — отвѣтила совѣтница, — но я, все-таки, прошу… Вашъ визитъ взволнуетъ его.

Лербахъ чувствовалъ, что здѣсь происходитъ что-то необычайное. Такъ какъ онъ не любилъ довольствоваться полусловами, то прямо спросилъ, что за причина этого страннаго, натянутаго настроенія.

— Mon dieu, — началъ Эрихъ фонъ-Тиллихау, — дѣло довольно затруднительно. Однимъ словомъ, показаніе моего дорогаго тестя убѣдило даже самаго упрямаго скептика, что Отто Вельнеръ совершилъ преступленіе. Мой тесть былъ внѣ себя, когда узналъ… Вы понимаете меня. Онъ не могъ допустить, что мужъ его Люцинды сдѣлался защитникомъ преступника, онъ былъ возмущенъ и раздраженъ и поэтому необходимо на время отложить встрѣчу.

Докторъ Лербахъ устремилъ свой пронизывающій взглядъ на молодого человѣка, слова котораго сопровождались одобрительными кивками присутствующихъ. Онъ попросилъ ледянымъ тономъ, чтобъ ему подробнѣе сообщили, что показалъ совѣтникъ.

— Очень ясно, — отвѣтилъ Тиллихау, играя золотою цѣпочкой. — Мой тесть подошелъ къ желѣзному шкафу, держа свѣчу въ лѣвой рукѣ. Вдругъ, въ ту минуту, какъ онъ вытаскивалъ изъ кармана связку ключей, онъ видитъ въ тѣни шкафа съежившуюся фигуру… Въ тотъ же моментъ онъ роняетъ свѣчу и ключи, хватаетъ его и получаетъ ударъ ножомъ въ грудь. Убійца былъ какъ разъ такого же роста, какъ Отто Вельнеръ. Вообще мой тесть считаетъ Вельнера способнымъ на такую низкую месть.

Лербахъ тяжело дышалъ. Онъ не заблуждался относительно важности этого показанія, тѣмъ не менѣе, онъ спросилъ спокойномъ тономъ:

— И это все?

— Я думала, что этого вполнѣ достаточно, — со вздохомъ замѣтила совѣтница.

— Какъ для кого. Г. фонъ-Дюренъ говоритъ, слѣдовательно, что онъ не разглядѣлъ лица той фигуры, такъ какъ она скрыта была въ тѣни шкафа. Сходство роста весьма слабое доказательство. Можетъ быть, совѣтнику заранѣе было извѣстно, на кого указываетъ общественное мнѣніе?

— Конечно, — отвѣтилъ Тиллихау. — Еще третьяго дня мама сказала ему, что убійца его былъ схваченъ сейчасъ же послѣ совершенія преступленія и взятъ подъ арестъ. Мы должны были успокоить этимъ совѣтника; мы думали, что это благодѣтельно подѣйствуетъ на его расположеніе духа и ходъ выздоровленія.

Докторъ Лербахъ молчалъ, опустивъ глаза; затѣмъ, внезапно выпрямившись, онъ заговорилъ, обращаясь то въ Эриху, то въ г-жѣ фонъ-Дюренъ:

— Съ совѣтникомъ, который также и мой дорогой тесть, милый своякъ, я не могу пока объясняться. Вамъ же и вамъ, уважаемая матушка, я еще разъ повторяю, что я живу надеждой, что, несмотря на всю затруднительность, мнѣ удастся доказать невинность Отто. Улики противъ него, но что же было бы съ несправедливо обвиненнымъ, еслибъ его естественный защитникъ бросилъ его изъ-за этихъ несчастныхъ совпаденій? Да, г. фонъ-Тиллихау, я его естественный защитникъ, такъ какъ изъ всѣхъ городскихъ юристовъ я одинъ зналъ его лично; я одинъ могу судить, что во всемъ этомъ глупомъ обвиненіи прямо противорѣчивъ индивидуальнымъ качествамъ Вельнера; я одинъ былъ расположенъ къ нему — расположенъ и теперь — и я одинъ приложу всѣ силы своихъ способностей въ его оправданію. Мои отношенія въ дому совѣтника представляютъ мнѣ удобное основаніе: я, по крайней мѣрѣ, убѣжденъ, что никто не сомнѣвается въ моей личной увѣренности. Этимъ уже многое выигрывается. Но даже еслибъ я теперь колебался, еслибъ я говорилъ себѣ: новыя свидѣтельства дѣлаютъ несомнѣнною вину обвиняемаго, то даже и тогда я не имѣлъ бы права отказаться отъ защиты, разъ я взялъ на себя эту обязанность, такъ какъ я могу, вѣдь, ошибаться. Какъ защитникъ, я обязанъ даже въ томъ случаѣ, если сомнѣваюсь, сгруппировать все, что служитъ въ оправданію обвиняемаго. Не оправдывать хочу я его преступленіе, если оно очевидно, но всѣми силами помѣшать тому, чтобы ему приписали болѣе тяжелую вину, чѣмъ это есть въ дѣйствительности. Во всякомъ случаѣ мое поведеніе будетъ правильно. Пока вы не согласитесь съ этою истиной, я считаю неудобнымъ для себя бывать въ этомъ домѣ. Я ухожу безъ всякаго раздраженія, руководствуясь единственнымъ желаніемъ избавить васъ и вашего чувствительнаго зятя отъ лишнихъ волненій. До свиданія!

— Боже мой! — прошептала г-жа фонъ-Дюренъ, дѣлая движеніе, какъ бы желая его удержать; Тиллихау тоже проговорилъ какую-то вѣжливую фразу, Лербахъ же спокойно и увѣренно направился въ двери.

— Еще эта! — проговорила совѣтница, закрывая лицо платкомъ.

— Успокойтесь, дорогая мама! — утѣшалъ Тиллихау. — Я дойду къ нему, объясню… Навѣрное, онъ пойметъ…

— Ты такъ добръ, Эрихъ! — проговорила совѣтница, рыдая. — Право, дорогой другъ, мнѣ надо просить у тебя извиненія, что я сначала…

— Но, мама, — отвѣтилъ Тиллихау, — вѣдь, это такъ естественно, что мать три или четыре раза обсудитъ, прежде чѣмъ рѣшится разстаться съ своимъ лучшимъ сокровищемъ, своею дочерью… Да, да, мое поведеніе было часто легкомысленно. Но я надѣюсь, что теперь вы не сомнѣваетесь больше въ моей нравственной строгости… Камилла… Боже мой, когда я подумаю…

Г-жа фонъ-Дюренъ сочувственно протянула ему руку. Покачивая головой, Тиллихау взялъ одну изъ разбросанныхъ по столу газетъ.

— Это несчастіе! — проговорилъ онъ какъ бы самому себѣ. — Парижъ, палата депутатовъ… они спорять и ссорятся, эти несчастные люди, какъ будто бы покой и удобство не въ тысячу разъ лучше немного большей или меньшей степени справедливости!… Венеція, 21… Мы бродили бы теперь у Riva degle Schiavoni, моя Камилла и я, если бы не этотъ проклятый Вельнеръ… Вообще, удивительное общество! Вотъ послушайте! Вѣдь, это дѣйствительно характеристично!

Онъ откинулся на спинку кресла и тономъ негодованія, можетъ быть, возбужденнымъ мыслью о Riva degli Schiavoni, прочелъ слѣдующую замѣтку:

«Приверженцы революціонной партіи все болѣе и болѣе выказываютъ себя тѣмъ, что они есть. Послѣ того, какъ недавно плебейская демонстрація у дверей храма Божія глубоко возмутила умы нашего города, послѣ того, какъ полиція съ каждымъ днемъ все больше убѣждается въ существованіи кровавыхъ заговоровъ, послѣ того, какъ, наконецъ, преступное покушеніе на жизнь одного изъ нашихъ наиболѣе уважаемыхъ согражданъ доказало, что они намѣрены серьезно исполнять свои планы, безнравственность начинаетъ дѣйствовать и среди нихъ самихъ. Намъ сообщили изъ достовѣрныхъ источниковъ, что одинъ изъ вожаковъ анархистовъ, Леопольдъ Мейнертъ, исчезъ изъ города въ сопровожденіи молодой дамы изъ полусвѣта. Послѣдніе слѣды бѣглеца открыты къ одной изъ здѣшнихъ гостиницъ. Какъ только мы узнаемъ дальнѣйшее, то не замедлимъ сообщить это нашимъ читателямъ».

Тиллихау опустилъ газету на колѣна.

— Къ этому же сорту принадлежитъ и Вельнеръ, — произнесъ онъ. — И мой зять еще берется… Клянусь честью, я этого не понимаю.

Онъ снова взялся за газету.

— Грустное время, — проговорилъ онъ, качая головой. — Дѣйствительно, мама, время нравственнаго упадка… А вотъ, наконецъ, хоть что-нибудь пріятное: «Благотворительное, общество Гернсхейма приняло баронессу Элеонору фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое, въ благодарность за ея многочисленныя благотворительныя заслуги, почетнымъ членомъ и сегодня поднесло ей дипломъ».

— Теперь она почетнымъ членомъ ровно двадцати обществъ, — замѣтила совѣтница.

Тиллихау не зналъ, въ одобрительномъ или ироническомъ тонѣ сказано это замѣчаніе; поэтому онъ счелъ болѣе благоразумнымъ не произносить бывшихъ уже у него на языкѣ теплыхъ словъ по адресу попечительницы вновь основаннаго общества Магдалины и снова опустилъ глаза на страницу. Вдругъ онъ вскочилъ.

— Это слѣдовало бы прочесть до прихода доктора Лербаха, — произнесъ онъ съ жаромъ, граціозно ударивъ пальцами по газетѣ.

Когда все смолкло, онъ началъ читать, отчетливо выговаривая каждую букву:

«Слѣдствіе противъ убійцы совѣтника фонъ-Дюрена съ сегоднешняго дня вступило въ новую стадію. Нашъ корреспондентъ пишетъ намъ относительно этого слѣдующее: „Я вернулся изъ казино скаковаго клуба, гдѣ встрѣтился съ однимъ изъ члеповъ нашего аристократическаго кружка, барономъ А. фонъ-С. Онъ разсказалъ мнѣ, что сегодня онъ совершенно случайно узналъ важныя доказательства противъ Вельнера. Эти свѣдѣнія уже сообщены г. Зееборну, ведущему слѣдствіе противъ обвиняемаго. Дѣло касается оружія, которымъ совершено преступленіе. Молодой, старательный агентъ по имени П., недавно поселившійся въ нашемъ городѣ и занимающійся кое-какими дѣлами барона, разговорился съ барономъ С. (обходительность котораго вошла чуть не въ поговорку) объ этомъ ужасномъ событіи, продолжающемъ еще быть злобой дня“ Когда баронъ фонъ-С., лично видѣвшій оружіе, описалъ его агенту П., то послѣдній изумился. Изъ напечатаннаго уже здѣсь раньше описанія извѣстно, что ручка ножа изображаетъ безглаваго орла, держащаго въ когтяхъ что-то вродѣ стрѣлы. Однимъ словомъ, черезъ нѣсколько минутъ выяснилось, что П. видѣлъ подобный ножъ у Вельнера послѣ стычки, бывшей у нихъ въ Пескахъ на лѣстницѣ № 70. Агентъ П. давно имѣлъ непріятность съ Вельнеромъ, которой тотъ не могъ ему простить. Придя въ этотъ домъ по дѣлу, П. наткнулся на своего бывшаго врага, который сейчасъ же схватилъ его за горло и началъ душить. Въ этой борьбѣ Вельнеръ выронилъ изъ кармана ножъ, упавшій на коверъ. Вельнеръ удалился, агентъ поднялъ ножъ и осмотрѣлъ его. Вслѣдъ затѣмъ Вельнеръ, замѣтившій, вѣроятно, потерю оружія, вернулся, задыхаясь отъ злости, потребовалъ свою собственность и вырвалъ съ угрозою: „васъ слѣдовало бы всегда ударять этимъ, а не кулакомъ!“ Агентъ готовъ подтвердить свое показаніе присягой. Этимъ разъ навсегда уничтожаются послѣднія сомнѣнія, неоднократно высказываемыя почтеннымъ защитникомъ обвиняемаго. Тотчасъ же послѣ праздниковъ будетъ приведенъ въ присягѣ и допрошенъ слѣдователемъ агентъ П., полное имя котораго мы сообщимъ въ свое время».

Всѣ присутствующіе при чтеніи этой замѣтки вскочили съ своихъ мѣстъ; каждый хотѣлъ собственными глазами удостовѣриться въ важной новости.

Въ то время, какъ разражался новый, едва ли отвратимый ударъ, Отто Вельнеръ, жертва этой наглой лжи, задумчиво сидѣлъ у лампы. На башнѣ ближайшей церкви Матѳея четверть ударяла за четвертью. Ровно въ семь часовъ начался громкій звонъ.

Отто Вельнеръ опустилъ голову на руку. Несмотря на всю силу воли, онъ чувствовалъ себя жалкимъ и покинутымъ. Ни одной звѣздочки не блеститъ ему, ни тѣни надежды: можетъ быть, кромѣ Лербаха, нѣтъ ни одной души, страдающей вмѣстѣ съ нимъ. А сегодня Рождество.

Загремѣлъ засовъ. Тюремный сторожъ, держа въ лѣвой рукѣ фонарь, тяжелою поступью приблизился къ нему.

— Я принесъ вамъ кое-что, — пробормоталъ онъ. — Я не смѣю, но моя жена пристала во мнѣ, и она сама тоже была тутъ. Отъ кого, она не сказала; я долженъ только отдать. Не много, должно быть, такъ какъ легко, какъ пухъ; значитъ, и не оружіе. Вотъ. А когда придетъ инспекторъ, хорошенько спрячьте это подъ кровать.

Правою рукой, которую до сихъ поръ сторожъ держалъ за спиной, онъ подалъ Вельнеру заколотый кусокъ бумаги и медленно вышелъ.

Отто вытащилъ двѣ иголки. Въ бумагѣ оказалась распустившаяся роза, съ приколотою къ корешку запиской. Отто прочелъ:

Weihnachts rose.

Die Blume die aus dunkler Knospe bricht

Die sagt Dir: Math! Die Wahrheit

Kömmt ans Zieht

Du bist im Weh nicht einsam und allein

Auf Wintersnoth folgt Sonnenhein.

Долго смотрѣлъ Отто на распустившійся красивый цвѣтокъ, на мелкій, немного нетвердый почеркъ, и тотчасъ же угадалъ, кому онъ принадлежитъ. Затѣмъ онъ ничего не видѣлъ больше. Ароматъ цвѣтка, записка съ ободряющими словами, — все смѣшалось въ хаосъ; глаза его наполнились слезами. Онъ спряталъ розу и, громко рыдая, бросился на кровать.

Глава VI.

Праздники миновали. Съ самаго кануна Рождества адвокатъ не выѣзжалъ изъ дома. Быстро поправляющееся здоровье Люцинды, уже вставшей съ постели, задерживало его дома, также какъ и дѣла Отто Вельнера. Ради него онъ перерылъ всю свою богатую библіотеку; онъ старался подыскать аналогическіе случаи; набросалъ статистику психологическихъ положеній; еще разъ обдумалъ свою гипотезу относительно г-жи Форенштедтъ и какимъ образомъ ему поступить, чтобы, съ одной стороны, не пренебречь обязанностями защитника, съ другой — законами такта и рыцарства. Затѣмъ онъ составлялъ различныя комбинаціи относительно дѣйствительнаго преступника. Предположеніе, что было покушеніе на денежный шкафъ, являлось само собой; недоставало только дальнѣйшихъ основаній. То обстоятельство, что двери, въ которыя, по показанію Отто, скрылся преступникъ, были заперты и что ключъ находился въ бюро совѣтника, не могло быть объяснено въ благопріятную сторону, хотя адвокатъ сейчасъ же подумалъ о существованіи поддѣльнаго ключа. Ставить исчезновеніе Фанни въ связь съ этимъ дѣломъ было пока опасно. Одно только было несомнѣнно: преступникъ долженъ былъ знать подробно расположеніе дома. Лербахъ перечелъ всѣхъ лицъ, на которыхъ могло бы пасть подозрѣніе, и снова мысли его возвратились къ исчезнувшей безслѣдно Фанни.

Такъ неутомимо трудился Лербахъ; когда же онъ освобождался отъ дѣлъ, то ухаживалъ за прекрасною, блѣдною больной, которая, лежа въ подушкахъ своей удобной качалки, представляла картину трогательной преданности, благодарной безпомощности. Лербахъ не принималъ визитовъ и не читалъ газетъ. Словоохотливому Бауману, высказывавшему ему сначала остроумныя предположенія и юридическіе совѣты, также какъ и другимъ слугамъ, было строго запрещено упоминать даже о дѣлѣ Отто Вельнера, такъ какъ Лербаху положительно противны были безсмысленныя городскія сплетни, передаваемыя ему прислугою. Такимъ образомъ, онъ не зналъ важной новости относительно ножа. Спокойный и сильный собственною увѣренностью, ожидалъ онъ дальнѣйшаго развитія дѣла, которое, несмотря на всю запутанность, должно же объясниться.

Еслибъ онъ видѣлъ, что происходитъ передъ письменнымъ столомъ слѣдователя, какъ Эфраимъ Пельцеръ, «молодой, старательный агентъ», былъ приведенъ къ присягѣ Зееборномъ; какъ онъ съ наглостью, заставляющею вѣрить ему, безбожно лгалъ; какъ, наконецъ, поставленный на очную ставку съ Отто, онъ настаивалъ на своей лжи, между тѣмъ какъ Отто, пораженный подлостью своего обличителя, потерялъ самообладаніе, — то даже Лербахъ, увѣренный и спокойный, растерялся бы.

Адвокатъ, ничего не подозрѣвая объ этомъ роковомъ событіи, — это было въ четвертомъ часу, — сидѣлъ около Люцинды и, улыбаясь, противился настоятельнымъ требованіямъ молодой женщины узнать подробности катастрофы пятнадцатаго, результаты слѣдствія и личность преступника. Онъ держалъ ея худую, бѣлую руку въ своихъ рукахъ и нѣжно смотрѣлъ въ ея большіе, немного безпокойные глаза.

— Оставь это, дитя! — проговорилъ онъ. — Главное ты слышала: твой отецъ внѣ опасности. Все остальное тебя только понапрасну взволнуетъ, а тебѣ еще необходимо беречься.

— Ты ошибаешься, Освальдъ, — сказала Люцинда, слегка отвѣчая на его пожатіе руки. — Не сообщеніе того, что я желаю знать, а твое молчаніе волнуетъ меня. Все это время, пока я была больна, это могло быть благоразумно, теперь же я собралась съ новыми силами; теперь я имѣю право узнать, какъ и по какой причинѣ случилось это злодѣяніе, кто осмѣлился поднять руку на самаго честнаго и благороднаго человѣка, скрылся ли преступникъ или нѣтъ, — однимъ словомъ, всѣ подробности дѣла. Передъ этимъ, когда ты думалъ, что я сплю, я только закрывала глаза, рисуя себѣ различные образы, преслѣдующіе меня. Я ломала себѣ голову, чтобъ узнать то, что ты можешь объяснить мнѣ въ нѣсколькихъ словахъ.

Она говорила такъ нѣжно и вкрадчиво и ея доводы были такъ убѣдительны, что докторъ Лербахъ долженъ былъ уступить. Онъ убѣждалъ ее, чтобъ она не давала воли своему воображенію и не принимала такъ близко къ сердцу несчастіе отца. Послѣ этого онъ въ короткихъ словахъ описалъ катастрофу, совершенно объективно, не распространяясь о личности преступника. Люцинда слушала молча; въ ея лицѣ не измѣнилось ни одной черты, — она вполнѣ владѣла собой; убѣжденія Лербаха, повидимому, подѣйствовали на нее.

— А теперь, — продолжалъ адвокатъ, — я долженъ сообщить тебѣ извѣстіе, еще болѣе поражающее и волнующее, чѣмъ подробности преступленія. Меня, — я не скрою этого, — въ тотъ ужасный день это страшно потрясло. Заподозрѣнъ въ преступленіи и арестованъ другъ нашего дома, къ которому, сознаюсь, я съ первой минуты почувствовалъ симпатію, — Отто Вельнеръ, милый, талантливый молодой человѣкъ… Очевидно, что это ошибка, роковое недоразумѣніе. Но, Люцинда, что съ тобой? Боже мой… Я говорилъ!…

Съ лица молодой женщины сбѣжалъ послѣрій проблескъ румянца; ея хорошенькая головка, во время разсказа Лербаха поднявшаяся съ подушекъ, безжизненно откинулась назадъ; блѣдныя губы судорожно подергивались, руки безсильно опустились на колѣна.

Докторъ Лербахъ бросился въ сосѣднюю комнату за водой. Онъ намочилъ ей голову и виски, потомъ хотѣлъ позвонить, чтобы послать слугу за докторомъ. Когда онъ направился къ двери, его остановилъ голосъ Людинды, слабо проговорившей: «останься!»

Онъ обернулся. Она опомнилась и вытирала носовымъ платкомъ капли воды съ лица.

— Дай мнѣ пить, — попросила она.

— Дитя!… Дорогая! — шепталъ Лербахъ, поднося къ ея губамъ стаканъ. — Какъ ты опять испугала меня! Видишь, я говорилъ тебѣ!… Ты еще слишкомъ слаба и я упрекаю себя…

— Нѣтъ, нѣтъ! — остановила его Люцинда болѣе твердымъ голосомъ. — Твои слова взволновали бы меня такъ же, еслибъ я была даже совсѣмъ здорова. Какъ? Отто Вельнеръ? Но, вѣдь, это ужасно, Освальдъ! Я не вѣрю этому! Это просто немыслимо!

— Не будемъ говорить объ этомъ! Когда ты совсѣмъ поправишься…

Слабый румянецъ показался на ея блѣдномъ лицѣ.

— Я обѣщаю тебѣ, что я совсѣмъ не буду волноваться! — прошептала она. — Теперь, когда я знаю главное, я желала бы услышать подробности. Ты самъ, — вѣдь, ты сказалъ, — считаешь его невиннымъ. Такъ объясни мнѣ…

— Лично я, — заговорилъ Лербахъ, — твердо убѣжденъ въ его невинности. Но, между тѣмъ, я долженъ сознаться, что существуютъ нѣкоторые факты, которые возбуждаютъ подозрѣніе… Но отложимъ это до другаго раза: ты слишкомъ взволнована! Бѣдняжка, кровь ударила тебѣ опять въ лицо. Неужели ты хочешь опять заболѣть? Будетъ съ тебя, если я тебѣ скажу: Отто Вельнеръ обвиненъ, и я, его другъ, съ перваго же дня собираю матеріалъ для его оправданія.

— Ты? — вскричала молодая женщина. — О, Боже!

— Чего ты испугалась такъ?

Люцинда подъ складками шали прижала руку къ сильно бьющемуся сердцу и употребила всю силу воли, чтобъ успокоиться.

— О, я чувствую, — медленно произнесла она, — какъ ты добръ, честенъ и великодушенъ!

— Я не понимаю тебя. Неужели тебя удивляетъ, что я взялъ сторону друга, на котораго всѣ набросились, какъ стая гончихъ на звѣря? Я исполняю только свой долгъ, и мнѣ кажется, что и на этотъ разъ я исполню его такъ же удачно, какъ и прежде.

Послѣдовала пауза. Наконецъ, Люцинда заговорила:

— Теперь я должна все знать, — спокойно произнесла она. — Мысль, что невинный страдаетъ за проступокъ другаго, была мнѣ всегда невыносима. Помнишь ли ты послѣднее дѣло, которое ты такъ славно довелъ до конца?… Съ тобой и несчастною жертвой я волновалась и страдала въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль. Теперь то же случилось въ кружкѣ нашихъ друзей и ты хочешь лишить меня возможности… Нѣтъ, Освальдъ! Повторяю тебѣ, неизвѣстность будетъ меня мучить больше, чѣмъ самое ужасное извѣстіе! И такъ, коротко и ясно: что говоритъ противъ Вельнера?

Докторъ Лербахъ понялъ, что теперь отступать поздно. Онъ разсказалъ все, что зналъ, со всѣми психологическими выводами, достигнутыми имъ въ теченіе послѣднихъ дней.

Люцинда слушала, блѣдная, какъ полотно.

— Значитъ, ты не вѣришь въ истину того, что онъ любовался луннымъ свѣтомъ? — спросила она глухимъ голосомъ.

— Рѣшительно не вѣрю.

— Но онъ настаиваетъ на этомъ? Онъ отказывается отъ всякаго другаго объясненія?

— Онъ отказывается, несмотря на всѣ мои доводы. Но, между тѣмъ, у меня есть важные слѣды. Я узнаю правду, такъ или иначе…

— Да, ты узнаешь ее… и даже черезъ меня! — воскликнула Люцинда. Глаза ея лихорадочно блестѣли, на прекрасномъ лицѣ лежало выраженіе безконечнаго страданія и непоколебимой рѣшимости.

— Черезъ тебя?… Что можешь ты знать объ этомъ? — спросилъ Лербахъ, испуганный выраженіемъ ея лица.

— То, что ты услышишь. Одни ли мы? Посмотри, нѣтъ ли кого въ сосѣдней комнатѣ… Запри двери, прошу тебя!

— Люцинда!… — прошепталъ Лербахъ. Нетвердыми шагами прошелъ онъ въ слѣдующую комнату и заперъ двери. Когда онъ вернулся, Люцинда стояла около своего кресла.

— Люцинда, тебѣ вредно! — озабоченно воскликнулъ Лербахъ.

— Теперь это безразлично. У меня остались двѣ обязанности, и обѣ я выполню однимъ признаніемъ. Тогда — будь, что будетъ… Слушаешь ли ты меня?

Докторъ Лербахъ остановился недалеко отъ дверей. Страшное предчувствіе сдавило ему горло; онъ закрылъ глаза; у ногъ своихъ онъ неожиданно увидѣлъ пропасть.

— Освальдъ, — начала Люцинда нѣжнымъ голосомъ, — я должна открыть тебѣ тайну, которая, я знаю, разобьетъ твое сердце. Но я не могу иначе. Я не вынесу, чтобы человѣкъ, гораздо менѣе виновный, чѣмъ я сама, погибъ изъ-за меня; также я не могу вынести, чтобы такой благородный, великодушный человѣкъ, какъ ты, по прежнему, расточалъ свою любовь и ласки на такое недостойное созданіе. Наказывай меня, Освальдъ, я все молча вынесу, выгони меня изъятаго дома, опозореннаго мною…

Докторъ Лербахъ шатался, какъ пьяный.

— Говори! — произнесъ онъ, наконецъ, закрывая рукою глаза.

— Я, — продолжала Люцинда, — я видѣлась въ библіотекѣ наединѣ съ Вельнеромъ. Онъ просилъ свиданія, и я согласилась.

Докторъ Лербахъ медленно приблизился къ креслу, не спуская глазъ съ блѣдной фигуры, казавшейся ему видѣніемъ; затѣмъ онъ сѣлъ, опустилъ голову на руки и устремилъ впередъ безсмысленный взглядъ.

— Дальше! — глухо произнесъ онъ.

— Видишь ли, — продолжала Люцинда, — я знаю, ты не повѣришь тому, что я скажу теперь. Ты имѣешь право сомнѣваться, такъ какъ жена, разъ обманувшая мужа… Но я, все-таки, попытаюсь… Я разскажу, какъ это все случилось.

Она откровенно описала ему свою жизнь до замужства, одиночество своего сердца, никогда не знавшаго любви, страсть, внушенную ей Отто, минуту безумнаго самозабвенія, когда она опустила голову на его плечо, думая, что въ немъ она нашла то, чего такъ долго напрасно искала, потомъ внезапно проснувшееся раскаяніе, неумолимость къ мольбамъ Отто, мученія, постоянный страхъ…

— Теперь ты все знаешь! Еще одно только… Но и это долженъ ты выслушать, такъ какъ это будетъ твоимъ торжествомъ надъ виновной; это докажетъ тебѣ, какъ горько я раскаиваюсь и какъ ты отомщенъ за мою измѣну… Видишь ли, Освальдъ, съ той же самой минуты я почувствовала, что это увлеченіе было заблужденіемъ… Твоя любовь и доброта, и радости, которыми я наслаждалась съ тобой и принижала за нѣчто вполнѣ естественное, — все это показалось мнѣ вдругъ незамѣченнымъ сокровищемъ! Только теперь поняла я всю глубину твоей души, величіе твоего характера; только теперь поняла я, чѣмъ я владѣла въ твоей любви. Что я теряю это, что человѣкъ, боготворимый мною, презираетъ меня и отталкиваетъ, — это наказаніе болѣе жестокое, чѣмъ могла бы придумать твоя оскорбленная гордость.

Люцинда замолчала, доведенная до изнеможенія; адвокатъ все еще пристально смотрѣлъ впередъ. Наконецъ, онъ поднялся.

— И это истинная правда? — беззвучнымъ голосомъ спросилъ онъ.

— Истинная, клянусь Всемогущимъ Богомъ!

Онъ подошелъ къ окну; десять минутъ, по крайней мѣрѣ, простоялъ онъ, прислонивъ голову къ холодному стеклу, потомъ обратился къ дрожащей женщинѣ.

— Иди въ свою комнату, — тихо произнесъ онъ. — Я позову сидѣлку и уѣду.

— Что хочешь ты дѣлать? — испуганно спросила она.

Онъ пожалъ плечами.

— На время я долженъ отложить рѣшеніе. Ты еще больна и этотъ часъ не пройдетъ безъ послѣдствій для твоего здоровья.

— Освальдъ! — произнесла она дрожащимъ голосомъ, — умоляю тебя… Самые ужасные упреки, грубую брань я вынесла бы легче, чѣмъ это страшное спокойствіе!… Это ужасно!

— Не безпокойся! Я уже вышелъ изъ того возраста, когда человѣкъ повинуется минутнымъ побужденіямъ. Еслибъ я слѣдовалъ своему чувству, еслибъ я былъ игрушкой страсти, клянусь Всемогущимъ Богомъ, при первомъ твоемъ словѣ я задушилъ бы тебя!

Въ его голосѣ слышалась угроза. Люцинда вздрогнула.

— Убей меня, убей! — вскричала она, обнимая его колѣна. — Попирай меня ногами, Освальдъ! души меня, но только скажи, что ты прощаешь!

Распустившіеся волосы разсыпались по ея плечамъ, грудь высоко поднималась, все ея исхудалое тѣло судорожно вздрагивало.

— Встань! — произнесъ Лербахъ болѣе мягкимъ голосомъ. — Поди отдохни и постарайся успокоиться. То, что ты мнѣ причинила, Люцинда, о, это больно! Ты не понимаешь, какъ это больно! Но еще больше, чѣмъ эта боль, меня мучаетъ страхъ позора при мысли, что все это сдѣлается извѣстнымъ всему свѣту.

При этихъ словахъ она быстро вскочила.

— Нѣтъ, нѣтъ! — вскричала она, съ отчаяніемъ бросаясь къ нему. — Этого никогда не будетъ, по крайней мѣрѣ, черезъ меня! Прежде чѣмъ я скажу это, я убью себя! Мною руководило сейчасъ ложное состраданіе къ тому человѣку… Онъ связанъ клятвою… Онъ молчалъ, онъ и дальше будетъ молчать. Я же… о, твоя честь и твое спокойствіе для меня выше счастья другаго, его жизни, справедливости и закона!… Освальдъ!… мысли мои путаются… Мнѣ дурно… Освальдъ!… Освальдъ!…

— Бѣдное, неразумное дитя! — прошепталъ Лербахъ, поддерживая безчувственную Люцинду. Онъ осторожно положилъ ее на диванъ и позвонилъ", сидѣлка и горничная отвели молодую женщину въ спальню.

— Освальдъ! — крикнула еще разъ Люцинда, когда докторъ Лербахъ направился къ дверямъ. Этотъ крикъ былъ полонъ страсти… Лербахъ колебался.

Слѣдуя внезапному рѣшенію, онъ вошелъ въ спальню и приказалъ сидѣлкѣ удалиться. Людинда кивкомъ подозвала мужа; лежа съ полузакрытыми глазами среди кружевъ своихъ бѣлоснѣжныхъ подушекъ, она схватила его за руку.

— Скажи мнѣ, что ты хочешь дѣлать? — испуганно прошептала она. — Ты ѣдешь къ нему… Ты хочешь…

— Ты боишься за него? — спросилъ онъ съ горечью.

— О, не за него…

Лербахъ задумчиво покачалъ головой.

— Будь спокойна теперь, Люцинда! — произнесъ онъ съ чувствомъ. — Да, я ѣду къ нему, но я предполагалъ это и вчера.

— Я не понимаю тебя…

— Ты больна, Люцинда, а онъ въ тюрьмѣ. Это было бы весьма неудобное время для мести. Когда все кончится, ты будешь здорова, а онъ свободенъ, тогда ты узнаешь дальнѣйшее.

— Какъ, ты и теперь хочешь?…

— Да, Люцинда. Мое чувство, я сознаюсь тебѣ, говоритъ мнѣ: «отыми свою руку у неблагодарнаго, осмѣлившагося оскорбить твою честь!» Но потомъ во мнѣ шевелится другое чувство — и другое лучше. Несчастный находится въ ужаснѣйшемъ положеніи… Онъ похожъ на утопающаго; неужели я вырву у него доску, за которую онъ ухватился? Вѣдь, еще далеко не лишено сомнѣнія, что… объясненіе, которое ты вынуждена будешь дать, окажется достаточнымъ для освобожденія обвиняемаго… Такъ что, пока боязнь стыда лишаетъ меня возможности… до окончанія дѣла… И даже тогда…

Онъ повернулся, чтобы идти; Люцинда порывисто привлекла его къ себѣ и, заливаясь слезами, горячо прижала его руку къ своимъ губамъ. Лербахъ отвернулся. Нѣжное чувство, которое онъ считалъ нужнымъ побороть въ себѣ, закрадывалось въ его душу.

— До свиданія! — коротко произнесъ онъ.

Ея дрожащіе пальцы разжались. Спрятавъ лицо въ подушки, она горько плакала; Лербахъ спокойно и твердо направился къ двери. Только нервное подергиваніе подбородка и крѣпко стиснутыя зубы доказывали, какая борьба происходитъ въ его душѣ.

Въ экипажѣ онъ еще разъ обдумалъ все, что его такъ страшно потрясло. Первою его мыслью было: «Ты явишься въ измѣннику, бросишь ему въ лицо упрекъ въ вѣроломствѣ, въ черной неблагодарности, дашь ему почувствовать, что судьба его въ твоихъ рукахъ, и затѣмъ объявишь ему: несмотря на все это, я останусь твоимъ защитникомъ какъ былъ защитникомъ многихъ глупцовъ и негодяевъ, вызывавшихъ мое состраданіе и презрѣніе».

Но потомъ онъ устыдился такого легкаго торжества. Ему казалось нечестнымъ и недостойнымъ играть роль мальчика, бросающаго камни въ клѣтку льва. Когда все кончится, тогда только узнаетъ Отто Вельнеръ, что такое справедливый гнѣвъ. Онъ не хочетъ борьбы съ противникомъ, руки котораго связаны. Ему нравилось также, что Отто молчалъ съ такою непоколебимою твердостью; Лербахъ былъ настолько безпристрастенъ, что оцѣнилъ эту силу характера. Онъ могъ ненавидѣть противника, но не могъ унижать его.

Послѣ того, какъ онъ, побуждаемый самыми лучшими чувствами, рѣшилъ ничѣмъ не выказывать Отто своего негодованія, ему пришло въ голову, что это рѣшеніе можетъ оказаться и болѣе выгоднымъ. Еще не совсѣмъ была потеряна надежда, что дѣло его кліента возможно разрѣшить и не упоминая о свиданіи. Онъ возлагалъ всѣ надежды на эту возможность. Потомъ ему казалось, что честнѣе и достойнѣе положенія Лербаха, если онъ, избѣжавъ всякихъ объясненій съ Отто, вынудить его къ отвѣту, указавъ на истинныя основанія.

Насколько прежде докторъ Лербахъ спокойно и увѣренно исполнялъ свою обязанность защитника, настолько теперь онъ волновался. Ужасный выборъ: или какими-нибудь другими способами возстановить истину, или, если это не удастся, самому объявить свой позоръ, — лишалъ его необходимаго присутствія духа. Онъ ни секунды не сомнѣвался въ томъ, что не воспользуется молчаніемъ Отто.

Лербахъ, взволнованный этими мыслями, рѣшилъ, что лучше немедленно же привести въ исполненіе всѣ мѣры, предполагаемыя имъ на завтра. Онъ былъ друженъ съ однимъ изъ высшихъ полицейскихъ чиновъ, который уже нѣсколько разъ бесѣдовалъ съ нимъ о дѣлѣ Отто Вельнера и, вопреки настроенію публики, понималъ возможность оправданіи. Онъ хотѣлъ повидаться съ этимъ полицейскимъ; ему необходимо было, и даже сейчасъ же, сообщить ему занимавшую его всѣ эти дни задачу: отыскать настоящаго преступника. Полицейскій даже, можетъ быть, уже имѣетъ желанныя свѣдѣнія. До сихъ поръ Лербахъ говорилъ, что слѣдъ дѣйствительнаго преступника тѣмъ скорѣе отыщется, чѣмъ больше онъ будетъ сознавать себя внѣ подозрѣнія и чѣмъ дольше будетъ тянуться слѣдствіе. Но теперь имъ овладѣло лихорадочное нетерпѣніе; ему казалось, что онъ пропуститъ самое важное, если будетъ медлить. Отъ полицейскаго онъ узналъ происшедшее полчаса тому назадъ: свидѣтельство Пельцера и очную ставку, вслѣдствіе которыхъ преступленіе Отто Вельнера дѣлалось несомнѣннымъ.

Невозможно описать, какое впечатлѣніе произвело на Лербаха это извѣстіе. Въ первый разъ пришла ему въ голову мысль: а если я, все-таки, ошибся?… Но онъ тотчасъ же прогналъ эту мысль. Все это — новое заблужденіе или наглая ложь. Онъ зналъ, вѣдь, теперь, въ какомъ настроеніи остался обвиняемый на мѣстѣ преступленія и какъ далеко отъ него были всѣ чувства мести. Онъ былъ подавленъ тяжестью этого новаго показанія. Онъ сознавалъ, что противъ показанія Пельцера, противъ котораго онъ не имѣетъ возможности ничего возразить, даже признаніе Люцинды едва ли будетъ имѣть значеніе.

Это же долженъ былъ сознавать и Отто и послѣ этого рѣшительнаго свидѣтельства онъ долженъ былъ потерять послѣднюю надежду. При этой мысли адвокатъ почувствовалъ сильную жалость. Не думая о томъ, что выстрадалъ онъ самъ, онъ послѣдовалъ влеченію своего добраго сердца.

Обманутый, испытавшій неблагодарность Отто Вельнера, Лербахъ вошелъ въ камеру оскорбившаго его человѣка и протянулъ несчастному руку, утѣшая его, и, какъ отецъ, грустно и ласково убѣждая не падать духомъ.

Глава VII.

За три дня до только что разсказанныхъ нами событій Эмма узнала отъ Преле о газетной замѣткѣ относительно признанія оружія. Страшно испуганная, она поспѣшила къ Лербаху. Черезъ слугу, знавшаго ее теперь и покровительствовавшаго ей, она спросила Лербаха, правда ли, что въ положеніи Отто произошло что-то новое. Адвокатъ вышелъ къ ней на нѣсколько минутъ, дружески похлопалъ ее по плечу и коротко отвѣтилъ, что онъ ничего не знаетъ.

— Слава Богу! — прошептала она, повеселѣвъ. — Преле разсказалъ мнѣ….

Лербахъ прервалъ ее. Она должна вѣрить только тому, что онъ ей сообщаетъ. Единственную новость, свидѣтельство совѣтника, онъ письменно сообщилъ Гейнціусу.

Такимъ образомъ, Эмма ушла, ни слова не сказавши о томъ, что ее волновало.

Двадцать восьмаго была очная ставка Отто Вельнера съ Пельцеромъ — и немногимъ позднѣе, чѣмъ докторъ Лербахъ, узналъ весь городъ о результатахъ этого свиданія. Въ тотъ же вечеръ эта новость повторялась во всѣхъ ресторанахъ и пивныхъ, въ аристократическихъ салонахъ и притонахъ бѣдняковъ, такъ какъ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ и его помощникъ, повидимому, особенно старались какъ можно скорѣе распространить эту роковую вѣсть. Такъ достигла она и до ушей Преле, все еще скитавшагося безъ занятій.

Озлобленный своимъ жалкимъ положеніемъ, снова мучимый сомнѣніями относительно Адели, онъ сошелся съ однимъ неизвѣстнымъ человѣкомъ, подобно ему сидящимъ на мели, — правда, уже много лѣтъ, — и теперь, наконецъ, дошедшимъ до того состоянія, что готовъ былъ бы объявить войну всему человѣчеству, оскорбляющему его.

Послѣ того, какъ этотъ незнакомецъ добился довѣрія Преле и довелъ его раздраженіе до безумія, онъ открылъ, что онъ «писатель» Карлъ Хакенталь изъ Нижняго Вельштадта въ Рейнгессенѣ. Подаянія, получаемыя отъ редакцій, въ два или три года уменьшились до того, что онъ увидалъ, наконецъ, себя въ невозможности продолжать существовать литературнымъ трудомъ. Данные ему въ насмѣшку редакторомъ Колокола 25 пфенниговъ были послѣдними, пріобрѣтенными имъ такимъ образомъ. Вернувшись въ свою каморку, онъ сообразилъ свои шансы и рѣшилъ, что до сихъ поръ на своемъ пути онъ встрѣчалъ только терніи. Онъ быстро принялъ рѣшеніе. Онъ продалъ свою рукопись Флора въ сырной лавочкѣ и принялъ должность проводника. Но его несимпатичная, неуклюжая фигура и недостатокъ свѣтской ловкости, — Карлъ Хакенталь былъ прежде владѣльцемъ москательной лавочки, — стали ему и здѣсь поперегъ дороги.

Такимъ образомъ, доведенный до отчаянія, давно уже неспособный къ физическому труду, онъ желалъ катастрофы, такъ какъ при всякомъ измѣненіи онъ только бы выигралъ. Поэтому Хакенталь примкнулъ въ небольшому кружку, задумавшему съ помощью рабочихъ передѣлать по-своему общественное устройство, видя экзальтированное состояніе Преле, онъ предложилъ своимъ товарищамъ принять его въ кружокъ. Достигнуть этого было нетрудно. Фрицъ Преле, не имѣющій ни малѣйшаго понятія объ организаціи современнаго государства, видѣлѣвъ Карлѣ Хакенталѣ высшую, нравственную силу. Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что всѣ затрудненія и препятствія, указываемыя Хакенталемъ, — паутина, на которую ему, Преле, стоитъ только дунуть.

Когда Хакенталь открылъ ему великую тайну, Фрицъ Преле размѣнялъ какъ разъ послѣднія пять марокъ и былъ готовъ на все. Но черезъ день у него явились сомнѣнія, все увеличивавшіяся и не оставлявшія его даже и послѣ того, какъ Хакенталь познакомилъ его съ новыми товарищами.

Теперь же, узнавъ, что газетное извѣстіе о свидѣтельствѣ Пельцера подтвердилось, что преступленіе Отто Вельнера математически доказано и что даже защитникъ обвиняемаго не сомнѣвается болѣе (такъ утверждали слухи), — Фрицъ Преле почувствовалъ, что онъ нравственно возвысился. Этотъ Вельнеръ, такъ уважаемый имъ, такой умный и образованный, — даже онъ долженъ былъ употребить силу, чтобы защитить свои права, въ такомъ случаѣ чего же задумываться Фрицу Преле? Теперь ясно: поступокъ Отто Вельнера былъ дѣломъ мести, а что могъ сдѣлать Вельнеръ, то же можетъ и онъ! Его преслѣдовала такая путаница образовъ и впечатлѣній, что онъ лишился чувства справедливости и способности разсуждать. Ни разу не подумалъ онъ о томъ, что ужасная судьба Отто еще ухудшится; онъ забывалъ всякое участіе и человѣческое состраданіе.

Только на слѣдующій день, когда онъ собрался сообщить объ этомъ Эммѣ Лерснеръ, ему пришло въ голову, какъ глубоко потрясетъ ее это извѣстіе. Поэтому онъ убавилъ въ своемъ тонѣ выраженія удовольствія и радости, что и онъ имѣетъ теперь право истить за «товарища», и только въ короткихъ словахъ сказалъ, что онъ и газетное извѣстіе правы.

Эмма помнила слова Лербаха и старалась быть равнодушной и считать это извѣстіе за сплетню. Но вслѣдъ за Преле подтвердилъ ту же ужасную новость и Гейнціусъ. Оба они положительно объявили ей, что считать это выдумкой невозможно. Гейнціусъ утверждалъ, что суть показанія Пельцера напечатана уже въ Утренней Почтѣ. Тогда и у Эммы исчезла послѣдняя надежда. Съ громкимъ стономъ она закрыла лица руками, — сила воли ея сломилась.

Гейнціусъ былъ слишкомъ честнымъ, великодушнымъ другомъ, чтобъ отдаться чувствамъ, овладѣвшимъ было имъ при видѣ этого страданія. Чувство мучительной ревности, шевельнувшееся въ его громко бьющемся сердцѣ, исчезло въ чувствѣ страха за Отто Вельнера.

Когда Эмма опять обратилась къ Гейнціусу и Преле, то, несмотря на блѣдность, она казалась покойной и твердой. Она спросила у Гейнціуса совѣта. Послѣ непродолжительнаго обсужденія рѣшено было, что Гейнціусъ сейчасъ же, — какъ это часто бывало прежде при возникновеніи сомнѣній, — отправится въ Лербаху и узнаетъ, какого онъ мнѣнія объ этомъ. Если свидѣтельство Пельцера дѣйствительно такъ ужасно, какъ говоритъ Гейнціусъ, то тогда Эмма… да, что сдѣлаетъ Эмма? Этого она и сама не знала, но она чувствовала, что не успокоится, пока не испробуетъ всего, что можетъ измѣнить его судьбу. Она съ нетерпѣніемъ ожидала возвращенія Гейнціуса, сама же она не въ силахъ была сдѣлать и десяти шаговъ, — ею овладѣла лихорадочная дрожь. Плотнѣе закутывалась она въ шерстяной платокъ, накинутый на плечи, но лихорадка не прекращалась. Это была внутренняя, пронизывающая насквозь дрожь, охватывающая человѣка, когда приближается развязка давно ожидаемаго несчастія.

Пробило двѣнадцать, когда возвратился Гейнціусъ. Не заставши адвоката дома, онъ поспѣшилъ за нимъ въ три или четыре мѣста, пока, наконецъ, не встрѣтилъ его у подъѣзда полицейскаго дома. Со шляпой въ рукѣ стоя передъ элегантною коляской адвоката, онъ выслушалъ то, что сообщилъ ему Лербахъ. Мало утѣшительнаго узналъ онъ. Свидѣтельство Пельцера, какъ заключилъ Лербахъ изъ сообщеній полицейскаго, не представляло ни одного основанія, которое могло бы быть оспариваемо со стороны защиты, какъ невѣроятное. Пельцеръ разсказалъ, что нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ у него было въ оберхорхгеймскомъ лѣсу столкновеніе съ обвиняемымъ. Этимъ можно было бы воспользоваться, чтобъ объяснить поступокъ Пельцера жаждой мести; но оно скорѣе доказываетъ раздраженіе со стороны Отто, такъ какъ, все-таки, Пельцеръ вышелъ побѣдителемъ. Вообще противъ личности свидѣтеля нѣтъ ничего, что оправдывало бы предположеніе о ложномъ показаніи. Встрѣчу на лѣстницѣ подтвердилъ самъ Отто. Однимъ словомъ, при настоящемъ положеніи дѣла, нужно быть готовымъ во всему, если только неожиданная перемѣна обстоятельствъ не прольетъ свѣта въ это запутанное дѣло.

Въ несвязныхъ выраженіяхъ Гейнціусъ передалъ Эммѣ это извѣстіе. Когда онъ замолчалъ, то съ минуту они стояли другъ противъ друга какъ бы ошеломленные; потомъ Эмма произнесла страшно спокойнымъ голосомъ:

— Позовите Преле и Родериха Лунда!

Словолитчикъ удалился, между тѣмъ, въ свою комнату писать письма. Такъ какъ для Преле писать буквы было гораздо труднѣе, чѣмъ лить ихъ, то онъ съ большимъ трудомъ написалъ начерно письмо въ доктору Гейнриху Соломону, прося его дать ему взаймы небольшую сумму, заранѣе раздражаясь возможностью получить отказъ. Онъ былъ поглощенъ своею тяжелою работой, когда Гейнціусъ постучалъ въ его дверь.

Теперь вернулись домой и Адель съ Мартой; они вошли въ комнату почти одновременно съ Преле. Черты Марты были безжизненны, какъ мраморъ; Адель тоже была необыкновенно серьезна. При видѣ Эммы онѣ все угадали; онѣ знали, что исчезла послѣдняя надежда, а какое значеніе имѣетъ это обстоятельства для несчастной Эммы, въ этомъ онѣ уже давно не сомнѣвались. Всѣ знали, что Отто, признанный свѣтомъ низкимъ преступникомъ, былъ для нея дороже всѣхъ.

— Г. Преле, — заговорила Эмма, — вы знаете, что сказалъ Лербахъ. Ложь и обманъ дѣйствуютъ, чтобы погубить лучшаго и благороднѣйшаго человѣка. Я спрашиваю: что дѣлать намъ, чтобъ отвратить это ужасное несчастіе?

Прежде чѣмъ Преле отвѣтилъ что-либо, пришелъ Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ съ авторомъ Гракха. Эмма разсказала имъ все въ короткихъ словахъ.

— Я давно это зналъ, — отвѣтилъ Родерихъ, сдвинувъ брови. — Эта исторія была во всѣхъ газетахъ. Цѣлый день вчера придумывалъ я, что дѣлать. Фрейленъ Марта можетъ подтвердить. Но къ чему это? Мнѣ страшно непріятно, что я, можетъ быть, былъ первымъ поводомъ.

— Извиненія тутъ излишни, — отвѣтила Эмма. — Я думаю только, что вы называли его «другомъ» и онъ заступился за васъ; онъ рисковалъ своею жизнью, защищая васъ, а вы стоите теперь и пожимаете плечами. Рискните же вашею жизнью и тогда вы поквитаетесь!

— Боже мой! — произнесъ поэтъ. — Развѣ я могу лбомъ пробить стѣны его тюрьмы? Уважите мнѣ, что я могу сдѣлать, чтобы спасти его, но не упрекайте меня въ неблагодарности!

— Вотъ каковы вы! — произнесла Эмма презрительно. — Говорить пустыя слова, посылать проклятія, декламировать трагедіи — это ваше дѣло! А какъ только…

Г-жа Лерснеръ, пришедшая изъ кухни, прервала этотъ разговоръ. Эмма чувствовала, что всѣ эти разговоры не будутъ имѣть никакихъ благопріятныхъ результатовъ, поэтому она рѣшила затаить пока свои мысли.

А за чистымъ, свѣтлымъ челомъ этой дѣвушки копошились мысли. Обезумѣвшая отъ страданія, не видя нигдѣ выхода, она забыла скромность и дѣвичью застѣнчивость. Она находилась въ такомъ отчаяніи, что готова была на все на свѣтѣ, лишь бы сдѣлать послѣднюю попытку для осуществленія своего желанія. Вся ея жизнь казалась ей разбитой; она уже не думала о томъ, что прежде уважала; для нея не существовало ничего ни добраго, ни святаго, кромѣ одного: спасенія любимаго человѣка какою бы то ни было цѣной. Это было не возмущенное чувство справедливости, дошедшее до безумія, а великое чувство, затемняющее и поглощающее у женщины всякое другое, — безпредѣльная любовь.

Эмма искала оружія, чтобы разорвать цѣпи Отто, и схватилась за первое попавшееся, показавшееся ей пригоднымъ. Въ ея головѣ съ невѣроятною быстротой созрѣлъ дѣтски-наивный планъ настоящаго возмущенія. Она не хотѣла слушать предостереженія внутренняго голоса; это сдѣлалось ея idée fixe. Анархисты должны помочь ей уничтожить то, что стоитъ на пути въ спасенію возлюбленнаго: стражу полицейскаго дома, мрачныя стѣны, государство и общество, лишь бы только достигнуть цѣли, къ которой она стремится… Она понимала, что эти люди ненавидятъ существующее устройство, и эта ненависть и было намѣченное ею оружіе.

Подали обѣдать. Какъ Родерихъ ни былъ поглощенъ все возрастающею страстью къ Мартѣ Боссъ, но на этотъ разъ въ продолженіе всего обѣда его мысли занималъ упрекъ Эммы; онъ не переставая думалъ объ этомъ.

Изъ всѣхъ разсужденій Родериха Эмма вывела заключеніе, что онъ не такой человѣкъ, который нуженъ для ея дѣла. Преле во время этихъ фантастическихъ разсужденій сидѣлъ молча, сдвинувъ брови; не поднимая глазъ съ тарелки, онъ нервно барабанилъ пальцами по скатерти.

Послѣ обѣда Родерихъ предложилъ барышнямъ пойти погулять. Прекрасная, солнечная погода манила на воздухъ. Но Адель на этотъ разъ дѣйствительно спѣшила на службу, Эмма же наотрѣзъ отказалась. Родерихъ предчувствовалъ это и даже желалъ.

Такимъ образомъ, они отправились вдвоемъ съ Мартой внизъ по Пескамъ до чистаго, покрытаго снѣгомъ поля. Они шли медленно, забывая весь свѣтъ счастливые сознаніемъ взаимной любви. Марта въ первый разъ разсказала, сколько испытала она въ прошломъ тяжелаго и грустнаго, какъ она, выросшая въ тихомъ, мирномъ домѣ и внезапно выброшенная въ этотъ холодный свѣтъ, не знала, куда приклонить ей голову.

Она жаловалась, что, избалованная нѣжною любовью слишкомъ добраго отца, растратила всѣ свои лучшія силы, преслѣдуя диллетантскія фантазіи. Послѣ смерти отца она очутилась на улицѣ. Такимъ образомъ, отчаиваясь въ себѣ и своей судьбѣ, все еще подъ впечатлѣніемъ мысли, что она по своей винѣ испытываетъ послѣдствія своей глупости, она дошла до Гернсхейма.

Затѣмъ разсказывалъ Родерихъ — не съ злостью и все уничтожающимъ паѳосомъ, какъ обыкновенно, а въ полголоса, когда же говорилъ о своихъ поэтическихъ проектахъ, то почти смиренно. Эти дни онъ выработалъ новый планъ жизни, не вполнѣ соотвѣтствующій тому, о чемъ онъ мечталъ прежде. Онъ думалъ, не лучше ли будетъ, если онъ, не прекращая литературной дѣятельности, отдастъ побольше времени частнымъ урокамъ и переселится въ такую часть города, гдѣ это занятіе лучше оплачивается… Онъ высказывалъ взгляды замѣчательно разсудительные, и Марта, серьезная и меланхоличная, блаженно улыбалась, слушая его, такъ какъ она знала, что все это Родерихъ проектируетъ ради нея.

Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ тоже ушелъ изъ дому; его блѣдное, худое лицо было мрачно. За обѣдомъ въ головѣ его созрѣлъ дерзкій планъ; въ зловѣщему выраженію его лица подходила толстая дубина, собственность Преле, которую онъ сжималъ въ рукѣ.

Ничего другаго онъ не придумалъ, какъ узнать отъ барона Анастасія фонъ-Сунтгельма адресъ агента Пельцера, того самаго Пельцера, съ которымъ ему еще надо разсчитаться за Гернсхеймъ, отправиться къ нему, бросить ему въ лицо упрекъ въ подлой клеветѣ и попробовать, не смутитъ ли это неожиданное нападеніе его до того, что онъ сознается въ своемъ преступленіи. Прелевскую палку Карлъ-Теодоръ захватилъ съ смутнымъ представленіемъ, что онъ будетъ имѣть болѣе внушительный видъ. Онъ представлялъ себѣ, какъ эффектно выйдетъ, когда онъ со словами: «несчастный, ты совершилъ клятвопреступленіе!» — ударитъ этою толстою палкой по столу.

Въ то время, какъ всѣ обитатели № 17 разошлись по своимъ дѣламъ, Эмма отправилась въ комнату Преле. Словолитчикъ уже опять принялся за работу: письмо къ Соломону было переписано только до половины. При входѣ Эммы онъ выронилъ перо: такъ страшно смотрѣли на него эти всегда добрые, ясные глаза. Тогда начался разговоръ, но шепотомъ, прерываемый длинными паузами. Сначала Преле робко и нерѣшительно отвѣчалъ на вопросы дѣвушки, потомъ, вынужденный ея упорствомъ, онъ все больше и больше сдавался…

Когда Эмма, часъ спустя, уходила изъ его комнаты, голова Преле смиренно склонилась, и онъ несмѣло взялъ ея дрожащую руку, которую она съ благодарностью вложила въ его.

— Значитъ, вы клянетесь мнѣ, — тихо повторилъ онъ, — что вы уговорите фрейленъ Адель…

— Я не перестану уговаривать ее и не успокоюсь, пока она не скажетъ да! Я чувствую въ себѣ силы заставить ее!

— Ну, такъ съ Божьей помощью! За эту награду я готовъ хотя бы и на висѣлицу!

Глава VIII.

Былъ канунъ новаго года. Около шести часовъ вечера Эмма Лерснеръ въ сопровожденіи Преле вышла изъ дому.

Когда они достигли улицы Фабриція, ихъ обогналъ небольшой, коренастый мужчина, вышедшій отъ закладчика Шульца. Онъ поражалъ своими большими рыжими усами. Мужчина этотъ былъ Эфраимъ Пельцеръ, извѣстный «агентъ». Когда онъ, обгоняя, заглянулъ имъ въ лица (онъ зналъ всѣхъ обитателей 17 номера въ Пескахъ такъ же хорошо, какъ старыхъ школьныхъ товарищей), то имъ овладѣло смутное безпокойство, ощущаемое преступникомъ, когда онъ видитъ, что враги окружаютъ то мѣсто, гдѣ скрыта его тайна. Что имъ обоимъ здѣсь нужно? Такимъ образомъ, онъ слѣдовалъ за ними, повинуясь скорѣе инстинкту, чѣмъ сознательному плану.

Они достигли самой населенной части города. Было уже половина девятаго. Великолѣпная погода, — небольшой морозъ безъ малѣйшаго вѣтерка, — вызвала массу народа на улицы, такъ какъ до встрѣчи новаго года оставалось еще много времени.

Эмма, не произнося ни слова, безостановочно шла впередъ. Преле съ сокрушеннымъ сердцемъ слѣдовалъ за ней, не замѣчая дороги. Эмма на много опередила его.

— Куда вы идете? — спросилъ онъ, останавливаясь.

— Идите — или отправляйтесь домой! Какъ хотите.

И Преле снова послѣдовалъ за нею, покачивая головой и вздыхая объ отвѣтственности, принятой имъ на себя.

Толпа становилась все гуще. Они находились теперь въ рабочемъ кварталѣ такъ называемаго Іоганнисштадта. Передъ дверьми одной изъ наиболѣе посѣщаемыхъ пивныхъ стояла, горячо разсуждая, толпа молодыхъ рабочихъ подъ руку съ дѣвушками.

Толпа была раздражена. Она направлялась въ танцовальную залу и вдругъ узнала, что музыка и танцы неожиданно запрещены, такъ какъ въ семействѣ одного высокопоставленнаго лица, квартира котораго соприкасалась съ помѣщеніемъ гостиницы, была тяжело больная.

— Намъ какое дѣло до этого? — раздавались дикіе крики. — Если старуха не можетъ слышать, то пусть убирается! Мы можемъ страдать и умирать, до этого никому нѣтъ дѣла! Это стыдъ и позоръ! Полиція притѣсняетъ насъ! Она не успокоится, пока не раздавитъ насъ, раздавитъ, какъ собакъ!

При видѣ этой шумной толпы Эмма почувствовала какъ бы внезапное опьяненіе. Прежде чѣмъ Преле что-либо сообразилъ, она стояла уже среди недовольныхъ.

— Ну, этой что еще надо? — спросила одна изъ дѣвушекъ.

— Эта, повидимому, одна изъ… Боже мой, какъ она вертитъ глазами! Можетъ быть, это родственница старухи! Довольно дерзка, какъ видно! Теперь она побѣжитъ и призоветъ полицію!

Въ то время, какъ работницы, бывшія всѣ почти съ непокрытыми головами и въ бѣдныхъ платьяхъ, при видѣ хорошенькой фигуры Эммы кричали такъ скорѣе изъ зависти, чѣмъ по дѣйствительному убѣжденію, какой-то человѣкъ съ длинными растрепанными волосами остановился передъ молодою дѣвушкой и коротко спросилъ ее, чего она ищетъ здѣсь и что значитъ, что она, ни съ того, ни съ сего, ворвалась въ ихъ кругъ.

— Чего я здѣсь ищу? — воскликнула Эмма такъ отчетливо и громко, что слова ея далеко разнеслись по воздуху. — Васъ я ищу, васъ всѣхъ безъ исключенія! Говорите, къ какой партіи принадлежите вы?

— Ага! — вскричали работницы. — Она хочетъ предать насъ! Гоните ее къ чорту, эту хитрячку!

— Молчите! — приказала она. — Вы говорите, какъ безумные! Да, стойте и удивляйтесь: я докажу вамъ это! Извѣстно вамъ имя Отто Вельнера?

— Вельнеръ? — повторилъ тотъ же рабочій. — Отто Вельнеръ, ранившій совѣтника? Онъ изъ нашихъ! Но лучше бы онъ не дѣлалъ этого, такъ какъ намъ онъ не помогъ, а себѣ повредилъ. Но онъ хорошій малый! Что же съ нимъ?

— Ну, Отто Вельнеръ сегодня осужденъ!

— Осужденъ? — повторила толпа въ одинъ голосъ. — Ого! Быстро!

— Страшно быстро! — вскричала Эмма. — Онъ осужденъ и будетъ казненъ до наступленія новаго года!

— Глупости! — крикнулъ старый рабочій, подошедшій въ это время съ двумя другими. — Это не можетъ быть такъ скоро! Приговоръ долженъ еще быть утвержденъ.

— Но клянусь жизнью! — воскликнула Эмма, простирая руки. — Что знаете вы объ этомъ? По справедливости и закону, дѣйствительно, это не могло бы быть. Но здѣсь нѣтъ справедливости и закона. И развѣ бы я такъ отчаявалась, если бы я лгала? Вы должны спасти его, пока еще не поздно!

Толпа, собравшаяся вокругъ молодой дѣвушки, увеличивалась съ каждою минутой.

— Фрейленъ Эмма, — бормоталъ Преле, — подумайте, что вы дѣлаете?

— Замолчи, негодяй! — крикнулъ какой-то бочаръ. — Эта дѣвушка права, трусъ, глупый верблюдъ! Да здравствуетъ Отто Вельнеръ! Ура, ура!

Толпа подхватила этотъ крикъ. Чѣмъ тѣснѣе становилась все увеличивающаяся толпа, тѣмъ болѣе усиливалось воодушевленіе каждаго отдѣльнаго лица.

Вновь приходящіе на половину понимали, въ чемъ дѣло, но они слышали брань бочара и вторящихъ ему рабочихъ, восторженные крики толпы, и примыкали къ движенію.

Два полицейскіе, съ трудомъ пробивающіе себѣ дорогу сквозь толпу, очевидно, предугадывали, чѣмъ это должно кончиться.

— Проходите! проходите! — кричали блюстители порядка, сначала вѣжливо, но мало-по-малу раздражаясь безуспѣшностью своихъ усилій.

Насмѣшливый хохотъ и дерзкія слова въ рядахъ народной массы были отвѣтомъ.

Это увеличило раздраженіе полицейскихъ.

— Вы арестованы! — сказалъ первый, опуская руку на плечо одного изъ рабочихъ.

— Я? — спросилъ тотъ, вынимая изо рта трубку. — За что? Я спокойно стою здѣсь.

— Слѣдуйте за мною! — прервалъ его полицейскій.

Его товарищъ подхватилъ арестованнаго подъ другую руку.

— Выпустите меня! — кричалъ рабочій. — Всѣ стоящіе здѣсь свидѣтели, что я только что пришелъ.

— Конечно! — крикнули многіе вызывающимъ тономъ.

— Все равно! Вы пойдете съ нами!

Арестованный сопротивлялся.

— Чортъ возьми! — пробормоталъ бочаръ, едва протолкавшійся къ мѣсту происшествія. — Это еще что такое? Что, вамъ недостаточно Вельнера? Такъ одного за другимъ! Теперь баста! Знаете ли вы, что это значитъ? Это значитъ вотъ что!

Съ этими словами онъ схватилъ стоявшаго ближе полицейскаго за шиворотъ и встряхнулъ его такъ, что шапка слетѣла съ его головы. Въ одну секунду полицейскіе были обезоружены.

— На здоровье! — приговаривалъ бочаръ. — А теперь убирайтесь… Но говорю вамъ, если вы не освободите Вельнера… Сію же секунду освободите его! А почему? Потому что это рѣшеніе народа! Оно должно быть исполнено! На то мы бочары!

Эти слова были сигналомъ во всеобщему гвалту.

— Мы хотимъ отворить его тюрьму! — кричалъ бочаръ. — Вонъ та дѣвушка сказала. Она смѣлая дѣвушка, очень смѣлая. Она должна знать это. Идите, ребята! Сегодня канунъ новаго года! Впередъ! Мы освободимъ Вельнера!

Во время этой шумной сцены Эмма не произнесла ни слова. Она испугалась дикаго бѣгства съ крикомъ и свистомъ толпы, устремившейся внизъ по улицѣ. Но потомъ сердце ея забилось при мысли объ Отто, и какъ ни была она утомлена, она послѣдовала влеченію массы.

При выходѣ изъ верхней улицы Павла толпа наткнулась человѣкъ на двадцать полицейскихъ, высланныхъ сюда начальствомъ по телеграфному требованію. Они не могли противустоять натиску народной массы. Три или четыре рабочихъ были ранены въ схваткѣ, но не опасно. Это подлило масла въ огонь.

— Они убиваютъ насъ! — раздалось со всѣхъ сторонъ и толпа съ удвоенною силой устремилась впередъ.

— Долой полицеймейстера! — раздавалось отовсюду. — Высылай къ намъ твоихъ мальчишекъ! Мы ужь зададимъ имъ. Долой полицеймейстера! Поздравляемъ Вельнера! Поздравляемъ Вельнера съ новымъ годомъ! Да здравствуетъ Вельнеръ! Ура, ура!

Такъ, или почти такъ, кричала толпа и все болѣе дикимъ и разъяреннымъ становился ея ревъ, такъ какъ въ полицейскомъ домѣ не было и признаковъ какого-либо движенія.

Самые смѣлые протолкались впередъ; два или три начали ломиться въ дверь, кто-то поднялъ съ мостовой камень и бросилъ его въ освѣщенное окно нижняго этажа, такъ что стекла разлетѣлись въ дребезги.

Вдругъ въ толпѣ раздался громкій голосъ:

— Отъ стараго города приближается войско!

Внезапная тишина послѣдовала за этимъ возгласомъ. Эмма, дрожа, схватилась за руку Преле.

— Ну, что? — крикнулъ бочаръ. — Солдаты за насъ. На то они и сыны отечества! Я знаю это. Я самъ служилъ. Я тоже сынъ отечества!

— Не болтай глупостей! — остановилъ его другой. — Если войско идетъ, то благоразумнѣе было бы намъ убраться.

— Глупости! — отвѣтилъ бочаръ. — Я лучше знаю. Солдаты… это по моей части! Не безпокойтесь! Я ужь устрою. Я скажу маленькую рѣчь, оттуда сверху. Вотъ вы увидите, какъ они будутъ повиноваться!

По прошествіи трехъ минутъ раздались равномѣрные шаги отряда, приближающагося въ площади. Во главѣ его ѣхалъ поручикъ. Его блестящая шпага какъ бы нетерпѣливо сверкала при свѣтѣ фонарей. Толпа невольно отступила назадъ.

Достигнувъ середины площади, отрядъ остановился. Офицеръ выѣхалъ впередъ мелкимъ галопомъ.

— Это лейтенантъ фонъ-Клерво, — сказалъ Преле Эммѣ.

Твердымъ, далеко разнесшимся голосомъ лейтенантъ отдалъ приказаніе: немедленно разойтись, въ противномъ же случаѣ онъ очиститъ площадь штыками. Мятежники еще на нѣсколько шаговъ отступили назадъ; затѣмъ остановились, въ рядахъ поднялся страшный крикъ, свистъ и брань.

Офицеръ повторилъ приказаніе, но шумъ заглушилъ его голосъ.

Секунду онъ колебался, потомъ повернулъ назадъ, коротко скомандовалъ что-то и отрядъ двинулся впередъ.

Теперь, при приближеніи сверкающихъ штыковъ, толпа обратилась въ бѣгство. Съ криками и проклятіями разсыпалась она въ разныя стороны. Только немногіе имѣли серьезное намѣреніе сопротивляться. Въ полчаса вся площадь была какъ бы выметена.

— Батальонъ, стой! — скомандовалъ лейтенантъ фонъ-Клерво, потомъ онъ обратился въ молодому подпоручику, командовавшему батальономъ, и съ улыбкой покручивая усы, сказалъ: — Видите, я былъ правъ. Битва окончилась безъ кровопролитія, какъ та, извѣстная въ древности… вамъ, съ вашею, начитанностью, лучше знать, чѣмъ мнѣ, гдѣ и когда она происходила.

Отрядъ раздѣлился на три части, и каждая изъ нихъ направилась по одной изъ трехъ главныхъ улицъ.

И Эмма, не двигавшаяся до послѣдней минуты и, если бы это отъ нея зависѣло, такъ и оставшаяся бы стоять подобно статуѣ, благодаря Преле, чуть не несшему ее на рукахъ, очутилась въ толпѣ бѣглецовъ.

— Я говорю, — не переставалъ ворчать Преле, — что все это глупости, ужасныя, страшныя глупости! Ахъ, фрейленъ, что-то будетъ, что-то будетъ! Если откроется, что это вы, а это должно открыться…

Вдругъ бѣгство пріостановилось. Отрядъ полицейскихъ, между которыми были и тѣ два, съ которыми такъ грубо обошелся бочаръ, бросился на встрѣчу толпѣ, чтобы схватить наиболѣе опасныхъ и отвести подъ страну. Послѣдовало семь или восемь арестовъ. Полицейскимъ было свыше приказано дѣйствовать какъ можно осторожнѣе и употребить свою власть только надъ зачинщиками, несомнѣнно виновными.

Преле хотѣлъ тихо и незамѣтно пробраться мимо полицейскихъ. Вдругъ чья-то рука опустилась на его плечо.

— Вотъ они! — воскликнулъ полицейскій, схватившій его. — Онъ и его дерзкая сообщница.

— Слава Богу! — крикнулъ другой.

Преле поблѣднѣлъ. Нѣсколько любопытныхъ окружили на почтительномъ разстояніи эту странную сцену, такъ какъ дѣйствительно контрастъ между наружностью Эммы и оскорбительными словами полицейскаго былъ поразителенъ.

— Что это значитъ? — вскричалъ Преле, наконецъ, приходя въ себя.

— Вы еще спрашиваете? Впередъ! И вы впереди всѣхъ, — вы, притворщица, лицемѣрка! Дѣлаетъ еще такое лицо, какъ будто она и воды не замутятъ, а сама затѣяла весь этотъ скандалъ!… Молчите! Мнѣ кажется, мы уже знакомы съ вами, — обратился онъ къ Преле. — Недавно еще я сажалъ васъ подъ арестъ: это было въ Сѣверной улицѣ, гдѣ вы устроили скандалъ у церкви Ядвиги. Что, вы еще лжете? Ваше имя Преле, а эту дѣвушку зовутъ Лерснеръ… Не правда ли? Или какъ вы сказали, г. агентъ?

Съ послѣднимъ вопросомъ онъ обратился къ своему спутнику.

— Лерснеръ, совершенно вѣрно, — повторилъ тотъ. — Это и такъ извѣстно, и другіе подтвердили это. Впередъ, мамзель! Ужъ вамъ покажутъ.

— Не держите меня, — сказала Эмма съ страшнымъ спокойствіемъ. — Я пойду сама, если это нужно. Но этотъ человѣкъ невиненъ въ томъ, что произошло. Онъ отсовѣтывалъ мнѣ, не переставалъ останавливать меня.

— Да, я слышалъ это! — крикнулъ одинъ изъ рабочихъ.

— Все равно, онъ пойдетъ тоже!

— Зачѣмъ? — спросилъ рабочій. — Такъ какъ вы уже знаете его имя…

Случайно проходилъ мимо почтенный кузнецъ, знакомый одго изъ полицейскихъ. Онъ подошелъ и, услышавъ, въ чемъ дѣло, подтвердилъ показаніе перваго рабочаго. Онъ, кузнецъ, какъ разъ вышелъ изъ трактира въ то время, какъ начался шумъ. Онъ хорошо слышалъ, какъ этотъ высокій, широкоплечій мужчина отговаривалъ и предостерегалъ дѣвушку. Послѣ непродолжительнаго совѣщанія Фрицъ Преле былъ отпущенъ, хотя теперь онъ самъ высказывалъ желаніе сопровождать молодую дѣвушку.

Эмма, сознавая себя виновной, безмолвно слѣдовала за полицейскимъ. Смущенная и придавленная горемъ, она признала себя виновной во всемъ, въ чемъ ее обвиняли. Такъ какъ ея поступокъ былъ признанъ тяжелымъ преступленіемъ — нарушеніемъ спокойствія страны, то нечего было и думать о томъ, чтобъ ее отпустили на свободу. Послѣ непродолжительнаго допроса ей объявили, что она останется подъ арестомъ, и тотчасъ, же отвели въ назначенную ей камеру, гдѣ она безъ чувствъ упала на полъ.

Глава IX.

Донесъ полиціи на самомъ дѣлѣ никто иной, какъ Эфраимъ Пельцеръ, незамѣтно для Эммы и Преле наблюдавшій за ними.

Остановившись за воротами одного изъ ближайшихъ домовъ, мимо которыхъ надо было проходить словолитчику съ молодою дѣвушкой, онъ незамѣтно послѣдовалъ за ними. Ему интересно было знать, что дѣлаетъ въ этой мѣстности Эмма, горячая защитница Отто Вельнера.

Пельцеръ передъ этимъ только что вернулся отъ несчастнаго Бренера, все еще не рѣшавшагося выходить на свѣтъ Божій. Онъ убѣждалъ его не унывать и далъ денегъ, такъ какъ, вслѣдствіе сложившихся теперь обстоятельствъ, ему выгодно было, чтобы бывшій его соумышленникъ не измѣнялъ своей твердости. Онъ мучительно содрогнулся, когда Бренеръ, утомленный вѣчнымъ страхомъ и скучнымъ сидѣньемъ на чердакѣ, сказалъ какъ-то, что самымъ благоразумнымъ будетъ, если онъ вернется къ смотрителю арестантской. Не менѣе опаснымъ было впечатлѣніе, произведенное на Бренера чтеніемъ извѣстій о судьбѣ Вельнера. Мысль, что невинный всю жизнь будетъ мучиться за него и его преступленіе, потрясла его душу.

Теперь Пельцеръ представилъ ему, что онъ можетъ успокоить свою слишкомъ чувствительную совѣсть, когда будетъ въ безопасности по ту сторону океана, письма къ адвокату съ указаніемъ на Фанни Лабицкую, какъ на соучастницу, вполнѣ достаточно.

Эфраимъ, все-таки, нашелъ необходимымъ по возможности наблюдать за этимъ человѣкомъ. Онъ, подъ покровомъ ночи, сталъ чаще навѣщать Бренера, заботился, насколько это возможно, о его внѣшнемъ благосостояніи и часто просиживалъ съ нимъ цѣлые часы. Со времени присяги у слѣдователя какъ будто магнитъ притягивалъ Пельцера въ этотъ мрачный чердакъ.

Полицейскій, которому Эфраимъ Пельцеръ, побуждаемый чувствомъ антипатіи, выдалъ имена Преле и Эммы Лерснеръ, не удовольствовался этимъ свѣдѣніемъ; онъ разспрашивалъ дальніе, и Эфраимъ Пельцеръ, всегда хитрый, осторожный, былъ настолько глупъ, что указалъ направленіе, по которому они шли къ мѣсту, гдѣ начался безпорядокъ.

Въ указанномъ направленіи былъ рядъ домовъ, уже давно казавшихся полиціи подозрительными, какъ притонъ противуобщественныхъ агитацій. А такъ какъ на слѣдующій день на всѣхъ углахъ и перекресткахъ появились новые экземпляры возмутительныхъ прокламацій, а прокламаціи эти, повидимому, были въ связи съ происшедшимъ наканунѣ, то въ то же утро по всему кварталу начался рядъ обысковъ.

Въ три часа отрядъ полицейскихъ проникъ изъ параллельной улицы въ заднія строенія дома старьевщиковъ.

Обыскъ начался съ помѣщенія пивной въ первомъ этажѣ, но оказался безуспѣшнымъ. Затѣмъ перешли въ подвалы и надѣялись сдѣлать здѣсь важное открытіе. Разочарованіе было полнѣйшее.

Чѣмъ меньше старанія полицейскихъ увѣнчивались успѣхомъ, тѣмъ съ большею жадностью обыскивали они всѣ уголки подвала, и затѣмъ, бранясь и посылая проклятія, перешли во второй этажъ и третій. Всюду встрѣчали они блѣдныя, испуганныя лица, но ничего подозрительнаго.

Наконецъ, обыскали и чердакъ.

Здѣсь они неожиданно услышали странный звукъ какъ бы крадущихся шаговъ.

Звукъ этотъ доносился изъ-за оштукатуренной стѣны, принятой ими за брандмауеръ сосѣдняго дома. На самомъ же дѣлѣ она отдѣляла тайное помѣщеніе Бренера отъ остальнаго чердака.

Одинъ изъ полицейскихъ приложилъ ухо къ стѣнѣ. Все тихо. Уже они хотѣли уходить, какъ вдругъ тамъ, внутри, упалъ на полъ какой-то предметъ. Этотъ стукъ раздался такъ близко, что не могло быть сомнѣнія, что это досчатая перегородка или, самое большее, тонкая глинобитная стѣна. Послѣднее предположеніе оправдалось, когда полицейскій ударилъ объ стѣну рукояткой своего оружія.

Опять спустились въ третій этажъ, чтобъ узнать, нельзя ли отсюда проникнуть туда. Жители этого этажа ничего не знали и предполагали, что если бы надъ ними жилъ кто-нибудь, то они должны бы были это замѣтить. Комната, въ которой жилъ Бренеръ, находилась не надъ жилыми комнатами, но въ сторонѣ, надъ помѣщеніемъ, гдѣ Шульцъ хранилъ свои заклады.

Несмотря на это, коимиссаръ не отказался отъ своей мысли. Всюду ища и разспрашивая, попалъ онъ, наконецъ, въ темную комнату нижняго этажа, гдѣ прежде, когда страхъ не такъ мучилъ Бренера, онъ сидѣлъ днемъ за стаканомъ водки. Въ домѣ комната эта называлась «сокровищницей», т.-е. комнатой, гдѣ закладчикъ хранилъ свои драгоцѣнности. Здѣсь уже не трудно было найти узенькую лѣстницу, ведущую подъ самую крышу.

Бренеръ, между тѣмъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, спрятался подъ изголовье своей кровати. Чердакъ, отъ котораго его комната отдѣлалась тонкою стѣной, заключалъ старый хламъ, много лѣтъ валяющійся здѣсь безъ употребленія. Неохиданный шумъ, раздавшійся такъ близко отъ него, бѣготня и суета, сердитые голоса, весьма многозначительный смыслъ ихъ восклицаній, — все это подѣйствовало на Бренера, какъ смертельный приговоръ. Пошатнувшись, онъ зацѣпилъ стулъ и опрокинулъ стаканъ: собственный страхъ погубилъ его. Все яснѣе сознавалъ онъ, что эти люди кого-то или что-то ищутъ, и ему сразу сдѣлалось очевидно, что онъ самъ — предметъ этихъ поисковъ и что правда относительно его преступленія въ домѣ совѣтника узнана и убѣхище преступника открыто.

Оцѣпенѣвъ отъ ухаса, онъ пропустилъ единственную возмохность спасенія — немедленно спуститься внизъ и бѣкать черезъ пивную передняго зданія.

Какъ страусъ, преслѣдуемый охотниками, спряталъ онъ голову въ кусты, онъ съежился, какъ дрохащій ребенокъ, боясь пошевельнуться, прислушиваясь, возобновятся ли опять шаги и голоса.

Уже онъ хотѣлъ свободнѣе вздохнуть, такъ какъ съ тѣхъ поръ, какъ полицейскіе сошли съ чердака, прошло четверть часа. Вдругъ голова его безхизненно склонилась къ стѣнѣ:, онъ услыхалъ, что кто-то поднимается по лѣстницѣ, и вслѣдъ затѣмъ раздался громкій стукъ въ дверь.

Бренеръ не шевельнулся.

— Отворите! — крикнулъ коммиссаръ.

— Все кончено! — пробормоталъ Бренеръ. — О, мое предчувствіе! Ежеминутно предвидѣлъ я это…

Стукъ возобновился.

— Во имя закона отворите! — снова воскликнулъ полицейскій.

Бренеръ тихо приподнялся съ своего мѣста.

Онъ оглядѣлся. Взглядъ его упалъ на маленькое квадратное оконце. Послѣднимъ отчаяннымъ усиліемъ вырвалъ онъ желѣзный крюкъ, выбилъ раму, придвинулъ стулъ и попробовалъ пролѣзть въ отверстіе. Неувѣренность, связывающая его члены, дѣлала его усилія безуспѣшными. Онъ упалъ съ окошка обратно въ комнату въ ту минуту, когда полицейскіе, вслѣдствіе его страннаго поведенія, увѣрившіеся въ своемъ подозрѣніи, съ усиліемъ выломали двери.

Бренеръ безумными глазами смотрѣлъ на полицейскихъ. Приложивъ лѣвую руку ко лбу, на правую медленно приподнимаясь, онъ еще разъ прошепталъ: "Я предвидѣлъ это, тысячу разъ видѣлъ я это во снѣ! "

— Почему вы не отворяете? — спросилъ коммиссаръ. — Какъ ваше имя?

Бренеръ молчалъ, а служитель порядка продолжалъ рѣзкимъ голосомъ:

— Знаете ли вы, зачѣмъ мы здѣсь?

Онъ окинулъ несчастнаго Бренера пронизывающимъ взглядомъ.

— Не лгите! — продолжалъ онъ послѣ паузы. — Сознайтесь намъ добровольно, что у васъ здѣсь скрыто! Какъ, вы упрямитесь? Комнату, вѣдь, не долго обыскать.

— Сжальтесь! — вскричалъ Бренеръ въ отчаяніи. — Я во всемъ сознаюсь! Но меня подговорилъ Пельцеръ! Ведите меня, только скорѣе, и судите! Убейте меня, если хотите; мнѣ надоѣла эта несносная жизнь, и чѣмъ скорѣе я покончу съ ней, тѣмъ лучше!

Послѣ этихъ словъ ему, повидимому, сдѣлалось легче.

— Вотъ, вотъ! — и онъ поднялъ съ кровати соломенный тюфякъ. — Вотъ инструменты. Пельцеръ подговорилъ меня, а позднѣе, получивъ деньги, отказался. Вотъ!… А здѣсь вотъ и ножны отъ ножа… Я самъ не знаю, что случилось со мной… Я былъ, какъ помѣшанный, когда онъ приблизился ко мнѣ… Пусть я буду проклятъ, если я тысячу разъ уже не искупилъ этого.

Коммиссаръ, пораженный въ первую минуту, скоро понялъ, что судьба натолкнула его не на цѣль его поисковъ, но на нѣчто болѣе важное и серьезное. О показаніи Пельцера и ножѣ, узнанномъ имъ, въ теченіе послѣднихъ дней было столько разговоровъ, что дальнѣйшая комбинація являлась сама собой.

— Вы сознаетесь, слѣдовательно? — спросилъ онъ, передавая одному изъ спутниковъ найденные предметы.

— Не мучьте меня дольше! — воскликнулъ Бренеръ, закрывая лицо руками. — Ведите меня къ слѣдователю! Ему я все скажу! Слишкомъ долго терзали мое сердце вѣчный страхъ и сознаніе, что другой, невинный, будетъ осужденъ!

Коммиссаръ приказалъ людямъ выйти. Онъ хотѣлъ воспользоваться случаемъ, толкнувшимъ въ его руки, вмѣсто предполагаемаго революціонера, непредполагаемаго преступника и героя уже давно считаемой объясненною cause célèbre и представить слѣдователю уже готовое и вполнѣ опредѣленное признаніе, чтобы г. Зееборну не пришлось даже узнавать подробностей.

Такимъ образомъ, онъ подробно разспросилъ совсѣмъ растерявшагося Бренера. Рыдая, какъ провинившійся школьникъ, разсказалъ онъ все съ самаго начала, не скрылъ также и участія Фанни въ преступленіи.

Только одинъ разъ онъ запнулся въ разсказѣ. Ему пришло въ голову, что Отто Вельнеръ, въ мученіяхъ котораго онъ виновенъ, съ желѣзною твердостью скрывалъ, онъ приходилъ въ библіотеку. Въ низкой душѣ преступника шевельнулось нѣчто вродѣ благороднаго чувства. У Отто Вельнера должны быть очень уважительныя основанія, если онъ скрываетъ то, что имѣетъ такое громадное значеніе для его оправданія, если онъ ни слова не сказалъ объ ожидавшей его дамѣ, умолчалъ объ ея имени, которое, какъ онъ припоминаетъ, было Люцинда… Бренеръ говорилъ себѣ, что можетъ отчасти загладить свою вину передъ Вельнеромъ, если изъ уваженія къ побужденіямъ, заставляющимъ Отто молчать, ничего не выдастъ изъ того, что онъ подслушалъ.

Такимъ образомъ, онъ, согласно съ показаніемъ Отто, разсказалъ, что тотъ, глубоко задумавшись, забрелъ въ библіотеку и въ то время, какъ вошелъ совѣтникъ, находился за шкафомъ. Бренеръ, окончивъ свой разсказъ, сдѣлался спокоенъ и покоренъ своей судьбѣ. Въ первый разъ послѣ многихъ лѣтъ его закоренѣлая, жестокая душа испытывала удовольствіе великодушнаго поступка… Добровольно, почти охотно послѣдовалъ онъ за полицейскимъ; во дворѣ его передали двумъ жандармамъ.

Черезъ двадцать минутъ онъ стоялъ въ кабинетѣ начальника полиціи, гдѣ онъ въ присутствіи приведшаго его коммиссара слово въ слово повторилъ свое показаніе. Начальникъ полиціи немедленно отправилъ его къ слѣдователю, занятому въ эту минуту вторичнымъ допросомъ Эфраима Пельцера по поводу нѣкоторыхъ не вполнѣ понятныхъ подробностей.

При видѣ Бренера у такъ называемаго агента подкосились колѣна.

— Г. слѣдователь, — сказалъ Бренеръ твердымъ голосомъ, — зачеркните все, что у васъ написано! Отто Вельнеръ невиненъ, а этотъ Пельцеръ лжетъ, какъ негодяй!

— Безсовѣстный! — вскричалъ Пельцеръ, сдѣлавъ два шага назадъ и ища глазами дверь.

Бренеръ же, раньше чѣмъ полицейскіе могли помѣшать, бросился въ Пельцеру и схватилъ его за плечо.

— Держите его крѣпче! — сказалъ онъ коммиссару. — Это Пельцеръ, о которомъ я разсказывалъ вамъ, негодяй, отдавшій чорту душу, чтобы погубить невиннаго!

Слѣдователь былъ озадаченъ.

— Да я не понимаю… — сказалъ онъ, поднимаясь съ кресла.

Въ то время, какъ одинъ изъ полицейскихъ держалъ смертельно блѣднаго Пельцера, Бренеръ въ третій разъ повторилъ свой разсказъ; потомъ коммиссаръ выложилъ на столъ слѣдователя инструменты и ножны.

— Что можете вы возразить? — обратился страшно взволнованный Зееборнъ къ Пельцеру.

— Что онъ лжетъ! Что все это онъ говоритъ изъ злобы и мести, потому что онъ… потому что онъ… Всегда онъ угрожалъ мнѣ, что подстроитъ мнѣ это…

— Но ваши оправданія смѣшны, — замѣтилъ слѣдователь. — Чтобы досадить другому, никто нц приметъ на себя ложно такого тяжелаго преступленія.

— Да, да! Этотъ вотъ въ состояніи…

Слѣдователь взялъ въ руки ножъ и, приблизивъ къ ножнамъ, медленно вложилъ въ нихъ клинокъ. Принадлежность другъ другу этихъ предметовъ была несомнѣнна.

— Агентъ Эфраимъ Пельцеръ остается здѣсь подъ арестомъ, — произнесъ слѣдователь. — Между тѣмъ, я сдѣлаю должныя распоряженія относительно Отто Вельнера. Все до мелочей совпадаетъ. Даже недоразумѣнія въ показаніи совѣтника объясняются теперь. Ростъ одинъ, волосы… Боже мой, вѣдь, это удивительно, какъ иногда группируются обманчивыя улики!.. Но у меня съ самаго начала было предчувствіе, что здѣсь какая-то ошибка. Ну, теперь я могу себя поздравить, что, наконецъ, послѣ столькихъ усилій мнѣ удалось внести свѣтъ въ этотъ хаосъ.

Полицейскій коммиссаръ, считавшій себя единственнымъ вносителемъ свѣта, вытянулъ лицо.

Бренеръ и Пельцеръ были отведены въ арестантскія камеры.

Глава X.

На слѣдующій день, втораго января, голубое небо было безоблачно; тихая, ясная погода съ легкимъ морозомъ не измѣнилась; воздухъ былъ прозраченъ; солнце золотило фасады Сунтгельмскаго дома, баллюстрады высокаго балкона и фигуры каріатидъ, заливало блескомъ оконныя рамы и весь кабинетъ. Преломляясь въ зеркалѣ рококо, оно сверкало на дамасскихъ сабляхъ, клинкахъ и великолѣпномъ огнестрѣльномъ оружіи.

Баронъ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ еще вечеромъ получилъ извѣстіе объ арестѣ Эфраима Пельцера, не давшее ему покоя всю ночь. До двухъ часовъ онъ безостановочно шагалъ по комнатѣ, тысячу разъ передумывая случившееся и напрасно ища исхода. Несомнѣнно, что Пельцеръ сознается въ мотивахъ своего лжесвидѣтельства и, надѣясь оправдать себя, назоветъ того, кто подговорилъ его. Да даже и безъ этого дѣло должно выясниться, такъ какъ, вѣдь, самъ Анастасій своимъ тяжелымъ свидѣтельствомъ открылъ этого «агента». А если у Пельцера найдутъ извѣстную сумму денегъ, то сдѣлается очевиднымъ, что онъ былъ подкупленъ, и каждый мало-мальски искусный слѣдователь добьется отъ него правды.

Нѣтъ никакого сомнѣнія: Анастасій проигралъ не только въ этомъ клятвопреступномъ дѣлѣ, но и въ борьбѣ съ Отто Вельнеромъ. Если откроется подкупъ Пельцера, то невозможно, чтобъ оставалась тайной причина, побуждавшая его на этотъ подкупъ.

Баронъ неустанно думалъ объ этой второй части вопроса, не сознавая, что она-то именно менѣе важная, почти не имѣющая значенія.

Лжесвидѣтельство Пельцера — вотъ скала, нависшая надъ его головой, и эта-то скала должна неминуемо обрушиться на него, раздавить…

Около двухъ часовъ Анастасій легъ въ постель. Страхъ, мучившій его, прошелъ; горькая улыбка появилась на его лицѣ, когда онъ закрылъ глаза; тяжело дыша, онъ заснулъ.

Онъ всталъ въ восемь часовъ, спросилъ завтракъ и поѣлъ съ обычнымъ аппетитомъ.

Потомъ онъ занялся туалетомъ, старательно пригладилъ рѣдкіе волосы и еще съ большимъ тщаніемъ, чѣмъ прежде, занялся примѣненіемъ безчисленныхъ баночекъ и сткляночекъ, въ замѣчательномъ порядкѣ разставленныхъ на мраморной полкѣ надъ изящнымъ умывальникомъ.

Часъ одѣванія, считаемый столь многими неизбѣжнымъ зломъ, для Анастасія фонъ-Сунтгельма былъ всегда источникомъ болѣе или менѣе идеальнаго наслажденія. Зачесывая локоны на виски, онъ думалъ объ эффектѣ, произведенномъ ими на неопытное дѣвичье сердце или на завистливую душу плѣшиваго романиста, доктора Кайзера. Когда онъ смотрѣлся въ зеркало, вытирая усы, онъ повертывалъ голову во всѣ стороны, кланялся и кивалъ головой или задавалъ себѣ вопросъ: что далъ бы за такіе усы лейтенантъ фонъ-Клерво? Купая руки въ миндальномъ молокѣ, онъ припоминалъ всѣ ручки, которыя онъ въ продолженіе десятковъ лѣтъ держалъ въ своихъ рукахъ. Онъ блаженно улыбался и дѣлалъ символическіе жесты или ласково гладилъ себя по рукѣ и хлопалъ.

Именно сегодня онъ, повидимому, особенно предавался этимъ наслажденіямъ. Ароматная эссенція, вылитая имъ на волосы, напоминала ему весну съ душистыми розами и фіалками. Затѣмъ онъ занялся узкими аристократическими ногтями и намазалъ ихъ, наконецъ, какимъ-то удивительнымъ составомъ. Это косметическое средство было его собственнымъ изобрѣтеніемъ; Анастасій очень гордился этимъ, но никогда не выдавалъ секрета.

Теперь, когда онъ былъ совсѣмъ готовъ, онъ, горько улыбаясь, вылилъ остатокъ стклянки въ умывальникъ. Это было первымъ и единственнымъ диссонансомъ въ почти часовой симфоніи его одѣванія. Въ половинѣ двѣнадцатаго онъ сѣлъ за письменный столъ и написалъ коротенькую записку, переписалъ ее четыре раза, запечаталъ въ четыре конверта, положилъ въ каждый по билету въ 5,000 марокъ и запечаталъ каждый пятью печатями. «Надписать!» — замѣтилъ онъ и крупными буквами надписалъ адресы на конвертахъ.

Эти записочки съ пятитысячными билетами были рыцарскимъ прощальнымъ привѣтомъ четыремъ «легенькимъ интрижкамъ», съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ, бывшимъ у него въ теченіе зимы. Актриса, польская графиня, голубоокая миссъ и веселая, но — ахъ! — слишкомъ строгая Адель, — всѣ онѣ должны узнать, что Анастасій фонъ-Сунтгедьмъ, несмотря на все, что про него скоро будутъ говорить, былъ джентльменъ, не разставшійся со свѣтомъ, не оставивъ дамамъ, которыхъ онъ уважалъ, приличныхъ визитныхъ карточекъ.

Невольный вздохъ вырвался изъ груди барона, когда онъ писалъ имя Адели. Еслибъ онъ могъ переселиться въ вѣчность съ пріятнымъ сознаніемъ, что и этотъ послѣдній предметъ его быстро мѣняющихся увлеченій не устоялъ противъ него! Какъ истинный философъ, онъ покончилъ какъ съ прошедшимъ, такъ и съ будущимъ; его огорчалъ только маленькій недочетъ въ блестящемъ ряду: мѣсто, гдѣ долженъ былъ бы въ золотой рамкѣ красоваться великолѣпный портретъ этой хитрой дѣвушки, кажущееся теперь такимъ голымъ и пустымъ среди всѣхъ этихъ блестящихъ женскихъ фигуръ, какъ пустое мѣсто въ ряду портретовъ венеціанскихъ дожей. И она была маленькою измѣнницей, какъ обезглавленный Марино Фаліери, и, строго говоря, не заслуживала бы этого прощальнаго подарка. Но все равно: баронъ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ не дѣлалъ теперь различій; близость послѣдней минуты дѣлала его великодушнымъ. Онъ позвалъ лакея и приказалъ немедленно сдать письма на почту. Затѣмъ онъ сочинилъ пятое письмо баронессѣ. Въ холодныхъ выраженіяхъ просилъ онъ у подруги своей жизненной комедіи извиненія, если обезпокоитъ ее своимъ неожиданнымъ удаленіемъ со сцены. Онъ желаетъ ей въ будущемъ всего хорошаго и надѣется, что она не прекратитъ своей благотворительной дѣятельности и что она замѣнитъ ей радости семейной жизни.

«Что же касается слуховъ, — такъ заканчивалъ онъ письмо, — которые неминуемо распространятся послѣ приведенія въ исполненіе моего твердо обдуманнаго рѣшенія, то я вполнѣ предоставляю тебѣ, чему ты должна и чему не должна вѣрить. Быть дворяниномъ часто труднѣе, чѣмъ это предполагаетъ чернь. Я хотѣлъ быть дворяниномъ и пренебрегъ чернью и ея законами; но во мнѣ, все-таки, живетъ сознаніе, что au fond я поступалъ такъ, какъ того требовало мое положеніе, поэтому мнѣ не въ чемъ раскаиваться».

Онъ надписалъ адресъ и сунулъ письмо въ карманъ, чтобъ опустить въ ближайшій ящикъ.

Между тѣмъ, возвратился лакей съ квитанціями.

Анастасій еще разъ подошелъ въ зеркалу и самодовольно улыбнулся. Затѣмъ онъ спросилъ перчатки, цилиндръ, свою тоненькую тросточку и съ помощью лакея закутался въ длинное пальто.

— A propos, — сказалъ онъ лакею, — я охотно выпилъ бы глотокъ марсалы. Я не знаю, гдѣ и когда мнѣ придется сегодня завтракать.

Лакей удалился, чтобы принести требуемое.

Анастасій снялъ, между тѣмъ, со стѣны дорогой револьверъ, осмотрѣлъ зарядъ, взвелъ курокъ и затѣмъ осторожно спустилъ его опять. Когда въ комнату вошелъ слуга съ бутылкой вина,

Анастасій съ равнодушнымъ видомъ спряталъ оружіе въ боковой карманъ.

— Налейте, Фридрихъ! — сказалъ онъ, взявъ перчатки и палочку.

Онъ съ жадностью осушилъ стаканъ и, поставивъ его на подносъ, сказалъ:

— Выпейте остальное за мое здоровье!

Задумчиво вытеръ онъ ротъ носовымъ платкомъ и, натягивая перчатки, вышелъ изъ дому.

Анастасій направился по улицѣ Луизы, всегда наиболѣе оживленной въ это время. Солнечный свѣтъ при необыкновенной прозрачности воздуха принималъ неуловимые оттѣнки свѣжести. Анастасію казалось, что никогда еще въ этомъ короткомъ разстояніи до хлѣбной площади ему не попадалось столько хорошенькихъ, свѣжихъ, молодыхъ дѣвушекъ. Въ окнѣ фирмы Туссена и Герольдъ отразилась вся его фигура, изящное пальто, высокій цилиндръ, снисходительно улыбающееся лицо.

Онъ вздрогнулъ.

Черезъ какой-нибудь часъ, если ничто его не задержитъ, фигура этого изящнаго господина, которому онъ такъ привѣтливо улыбался, перестанетъ любоваться этимъ блестящимъ свѣтомъ; онъ простится съ этимъ царствомъ блеска и наслажденія и переселится въ холодную вѣчность.

Онъ остановился. Неужели это такъ необходимо? Невозможно развѣ бѣжать и вдали, подъ маской, инкогнито, продолжать игру?

Эта мысль пробудила въ немъ страстное желаніе жить. Онъ основательно все обдумалъ. Много дней понадобилось бы, чтобъ обратить въ наличныя деньги хоть третью часть состоянія, котораго хватило бы для продолженія его обычнаго существованія. Сегодня даже онъ долженъ быть готовъ, что придутъ изъ полиціи за нимъ… Анастасій вздрогнулъ. Его напуганная фантазія представляла ему отпрыска Сунтгельмовъ-Хиддензое, спасающимся бѣгствомъ въ гавани одного изъ портовыхъ городовъ. Вдругъ неожиданно появляются враждебныя лица, преграждаютъ ему дорогу, задерживаютъ и увозятъ, на торжество той черни, которую до сихъ поръ онъ такъ презиралъ. Возможность только этого перетянула съ необыкновенною силой вѣсы. На секунду онъ закрылъ глаза и потомъ, послѣ этого послѣдняго колебанія, побѣдителемъ пошелъ на встрѣчу смерти.

Теперь онъ былъ настоящій стоикъ. Какъ зрѣлый человѣкъ относится въ глупостямъ своего дѣтства, такъ и онъ смотрѣлъ, проходя по улицѣ Принцессы, на вывѣску кондитерской, гдѣ онъ въ первый разъ пилъ хересъ съ Аделью. Ни одного сожалѣнія не шевельнулось въ его груди.

Его нечаянно толкнулъ какой-то мужчина, идущій по одному направленію съ нимъ и быстро обогнавшій его.

— Родерихъ Лундъ! — прошепталъ Анастасій, между тѣмъ какъ поэтъ пробѣжалъ мимо, не узнавъ своего мецената. — То же колесо въ моей хитро устроенной машинѣ, такъ неожиданно остановившейся! Считаетъ себя геніемъ и не имѣетъ понятія о житейской мудрости. Бѣдный малый! Съ этимъ бы я скорѣе справился, чѣмъ съ тѣмъ, другимъ!

Онъ устремилъ задумчивый взглядъ въ землю.

— Да, да, нѣтъ сомнѣнія, этотъ Вельнеръ будетъ моимъ наслѣдникомъ… Ба! Если я самъ не могу сорвать цвѣтка, то какое мнѣ дѣло до того, кто будетъ наслаждаться его ароматомъ?

Родерихъ Лундъ исчезъ въ дверяхъ номера 17. Анастасій окинулъ непріязненнымъ взглядомъ весь домъ, пожалъ плечами и прошелъ мимо.

Такимъ образомъ онъ достигъ послѣднихъ домовъ предмѣстья. Пройдя нѣсколько сотъ шаговъ по чистому полю, онъ обернулся назадъ. Дорога поднималась вверхъ. Вонъ передъ нимъ, въ блескѣ солнцѣ, громадная столица съ разстилающимся темнымъ дымомъ надъ бѣлыми крышами, съ вѣчно дымящимися трубами и неумолкаемымъ движеніемъ, доносящимся сюда подобно легкому журчанію. Пустая, суетная жизнь! Глупая погоня за счастьемъ! Теперь все это такъ ничтожно, такъ незначительно! Анастасій фонъ-Сунтгельнъ выше всего этого.

И онъ продолжалъ свой путь впередъ; свернувъ съ главной дороги, онъ достигъ хижины. Здѣсь жила одна бѣдная женщина съ десятилѣтнимъ ребенкомъ, съ трудомъ кормившаяся доходомъ съ маленькаго участка земли. На деревянной доскѣ неправильными буквами было написано: «Садоводство Л. Хёригъ». Анастасій остановился на минуту. При видѣ этого порога, который онъ собирается переступить, ему показалось, будто прошлое, оживая, встаетъ изъ могилы.

Это была именно та самая хижина, гдѣ почти двадцать четыре года тому назадъ онъ задумалъ то страшное преступленіе.

Тогда надъ входомъ висѣла другая вывѣска, съ надписью: «Адоларъ Тимсенъ».

Вмѣстѣ съ своимъ слугой, ловкимъ, хитрымъ, вѣчно улыбающимся Мольбекомъ, который первый внушилъ ему эту преступную мысль, онъ позднею ночью пришелъ въ эту хижину и цѣлыхъ два часа проговорилъ съ ея владѣльцами. Въ глубинѣ комнаты стояла качка, слабо освѣщенная кухонною лампочкой. Въ этой качкѣ лежало блѣдное, дрожащее дитя, осунувшагося личика котораго почти коснулось крыло смертоноснаго ангела. Адоларъ Тимсенъ, отецъ, уже потерялъ надежду. Крошечное созданіе, которому самое большее было полгода, безсмысленно смотрѣло впередъ изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ и только едва повернуло голову отъ неожиданнаго свѣта, когда Мольбекъ съ торжествующимъ видомъ поднесъ къ его лицу лампу.

И тогда былъ заключенъ договоръ, долженствующій другаго ребенка лишить отцовскаго наслѣдства и вмѣсто него сдѣлать барона Анастасія владѣльцемъ двухъ милліоновъ. Это другое дитя былъ пятимѣсячный Отто фонъ-Арлесбергъ, племянникъ Анастасія фонъ-Сунтгельма, тождественный съ Отто Вельнеромъ изъ Хальдорфа. Племянникъ, — такъ называлъ Анастасій мальчика, хотя родство было на нѣсколько степеней дальше. Баронесса взяла на свое попеченіе этого ребенка нѣсколькихъ недѣль отъ рожденія, послѣ неожиданной смерти его родителей.

Въ то время Элеонора уѣзжала на нѣсколько недѣль. Маленькаго Отто она поручила заботамъ кормилицы, супруги Адолара Тимсена.

Въ головѣ находчиваго Мольбека, слышавшаго плачъ и жалобы кормилицы о безнадежной болѣзни ея собственнаго ребенка, зародилась преступная мысль — въ отсутствіе баронессы подмѣнить дѣтей и дать маленькому Отто Тимсену умереть въ домѣ барона, подъ именемъ Отто Арлесбергъ. Въ тотъ вечеръ эта было окончательно рѣшено. Незначительной суммы было достаточно, чтобы убѣдить родителей; колебаніе матери было устранено объясненіемъ, что ей достанется мучительное счастіе да самаго конца ухаживать за своимъ ребенкомъ.

Черезъ три дня больной ребенокъ скончался. Онъ былъ признанъ Отто Арлесбергомъ и все было давно кончено, когда вернулась изъ путешествія Элеонора. Тимсенъ же, съ женой и настоящимъ Отто фонъ-Арлесбергомъ, слывшимъ теперь за ихъ собственнаго выздоровѣвшаго ребенка, уѣхали въ началѣ слѣдующаго мѣсяца, послѣ того какъ сіяющій наслѣдникъ добровольно заплатилъ имъ, сверхъ условія, еще небольшую сумму. Тимсенъ же былъ странная натура. Видъ ребенка, постоянно напоминавшій ему о преступленіи, и упреки жены, говорившей, что они согрѣшили противъ собственнаго ребенка, похоронивши его за чужаго, побудили его въ слѣдующемъ же году возвратиться въ Германію, чтобъ избавиться какимъ-нибудь образомъ отъ этого ребенка. Такимъ образомъ, онъ доѣхалъ до одного города сѣверозападной Германіи, гдѣ жилъ его бывшій школьный товарищъ, переплетчикъ Готфридъ-Георгъ-Францъ Вельнеръ. Жена этого страннаго человѣка незадолго передъ тѣмъ лишилась двухлѣтняго пріемнаго сына, горячо любимаго ею. Тимсену удалось оставить полуторагодоваго мальчика, выдаваемаго ими за своего собственнаго, у Готфрида-Георга-Франца Вельнера и передать переплетчику свои мнимыя права.

Отто Вельнеръ или Отто фонъ-Арлесбергъ росъ, ничего не зная о своемъ происхожденіи; а такъ какъ его пріемные родители черезъ нѣсколько лѣтъ оставили городъ, переселившись въ отдаленное мѣстечко Хальдорфъ, то его дѣйствительныя отношенія къ пріемному отцу остались тайной. Баронъ фонъ-Сунтгельмъ радовался, между тѣмъ, удачному окончанію, наградилъ Мольбека богатствомъ и жилъ роскошною, веселою жизнью, приходящею теперь къ концу.

Все это въ одну минуту пронеслось въ умѣ барона Анастасія. Каждая черта той странной ночной картины — качка и мигающій свѣтъ лампы, блѣдное дѣтское личико и гладко выбритыя розовыя щеки слуги, каждая строчка въ предательскихъ письмахъ, писанныхъ позднѣе Тимсеномъ въ Готфриду Вельнеру, и различные переходы увѣренности и страха въ продолженіе двадцати четырехъ лѣтъ, — все, все это припомнилось ему, какъ будто это только вчера произошло.

Не лучше ли было тогда вернуться назадъ, когда онъ стоялъ здѣсь съ Мольбекомъ передъ дверями хижины?

Самоувѣренно поднявъ голову, онъ постучалъ.

Хозяйка хижины, двадцати восьми или девяти-лѣтняя полная, высокая женщина, несмотря на глубокую печаль, лежащую на ея лицѣ, все еще красивая, отворила дверь и съ громкимъ крикомъ отступила назадъ.

— Ты узнаешь меня еще? — спросилъ баронъ.

— Милосердый Боже! — воскликнула женщина. — Возможно ли это? Что надо вамъ здѣсь… послѣ столькихъ, столькихъ лѣтъ?

— Не будь ребенкомъ, Луиза! — сказалъ Анастасій тономъ человѣка, все, даже самое тяжелое легко принимающаго въ сердцу. — Дѣла нельзя, вѣдь, измѣнить, такъ не будь сентиментальна! Я въ дурномъ расположеніи духа. У меня было несчастіе… Люди въ этомъ пошломъ, неугомонномъ городѣ поклялись дѣлать мнѣ и въ будущемъ всякія непріятности… Вотъ я и вспомнилъ, что здѣсь живетъ преданный, добрый человѣкъ, бывшій всегда хорошаго мнѣнія обо мнѣ, и вотъ я пришелъ, чтобы поболтать нѣсколько минутъ.

— О, господинъ баронъ! — вскричала женщина, осыпая его руки страстными поцѣлуями и заливаясь слезами.

— Перестань — сказалъ баронъ. — Я не могу этого вынести теперь! Ты больше всѣхъ имѣешь право меня ненавидѣть, и ты одна сохранила во мнѣ нѣчто вродѣ дружбы. Вотъ деньги! Онѣ полезны тебѣ будетъ послѣ столькихъ лѣтъ забвенія съ моей стороны. Здѣсь твой мальчикъ? Я хотѣлъ бы его посмотрѣть… Я уѣзжаю на долго…

— Я жду его къ половинѣ пятаго.

Баронъ взглянулъ на часы,

— Слишкомъ долго придется ждать. Вообще лучше оставить это. Говорила ли ты ему когда-нибудь?…

— Нѣтъ, нѣтъ! Ни одной! человѣческой душѣ! Развѣ я не поклялась вамъ?

— Хорошо. Да и какая польза была бы въ этомъ? Обними меня! Ты была одна изъ самыхъ красивыхъ, Луиза, и здѣсь въ полумракѣ глаза твои блестятъ такъ же, какъ тогда… Будь счастлива!

Это были послѣднія слова, произнесенныя Анастасіемъ. Спокойно, по привычкѣ заложивъ руки за спину, онъ направился въ лѣсу. Среди соблазнительнаго шума столицы оружіе дрогнуло бы въ его рукѣ. Ему необходимо было себя и свои чувства отдѣлить отъ внѣшней жизни, чтобы разстаться съ самою жизнью. Какъ олень забирается въ самую чащу, чтобы умереть, такъ и Анастасій избралъ уединенное мѣсто, куда, можетъ быть, нѣсколько недѣль никто не заглянетъ. Пускай въ жаждущемъ скандаловъ городѣ поломаютъ себѣ головы, что сдѣлалось съ однимъ изъ блестящихъ представителей его высшаго общества.

Но разсчетъ этотъ оказался невѣренъ. Не больше, какъ черезъ часъ, два дровосѣка нашли нѣкогда стройнаго и величественнаго барона плавающимъ въ своей крови.

Анастасій, очевидно, сидя, прислонился въ стволу дерева, чтобы по возможности въ болѣе удобной позѣ разстаться съ жизнью. Выстрѣлъ, направленный имъ изъ револьвера прямо въ ротъ, не произвелъ, вѣроятно, мгновенной смерти, такъ какъ верхняя часть корпуса соскользнула отъ ствола въ сторону, а судорожно сжатый кулакъ нажималъ курокъ, не достигнувъ, впрочемъ, цѣли. Ужасная рана, окровавленная одежда, скорченные члены, посинѣвшее лицо, — все это представляло потрясающую картину. Испуганные работники поспѣшили въ городъ и объявили слѣдователю о случившемся.

Такъ умеръ Анастасій фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое, джентельменъ par excellence, ненасытный покоритель сердецъ, человѣкъ съ безупречнымъ галстухомъ и легкою совѣстью.

Глава XI.

Еще до наступленія Новаго года Преле принесъ домой страшное извѣстіе о судьбѣ Эммы. Всѣ, и безъ того взволнованные непонятнымъ отсутствіемъ Эммы, были внѣ себя. Г-жа Лерснеръ не произнесла ни слова, но черезъ нѣсколько минутъ съ ней сдѣлался нервный припадокъ. Адель Якоби была въ отчаяніи. Въ первый разъ въ душѣ ея явилось истинное, серьезное чувство и измѣнило каждую черту ея лица. Съ помощью словолитчика она ухаживала за теткой. Преле, какъ ни былъ огорченъ, испытывалъ странное удивленіе, что онъ помогаетъ и хлопочетъ вмѣстѣ съ этою дѣвушкой, не слыша отъ нея сравненій съ носорогомъ и другими четвероногими животными.

И Гейнціусъ, вернувшійся отъ Пельцера въ жалкомъ видѣ, съ компрессомъ на сильно распухшемъ глазѣ, плакалъ вмѣстѣ съ Преле горючими слезами, проливая ихъ теперь обильнѣе, чѣмъ даже о своемъ дорогомъ Отто. «Aequam memento!» — повторялъ онъ, изрѣдка вздыхая, но классическая житейская мудрость не оказывала никакого дѣйствія. На самомъ дѣлѣ Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ оплакивалъ сразу два несчастія: не только опасность, грозившую Эммѣ, но также, и почти еще сильнѣе, удостовѣреніе факта, что ему не остается никакой надежды. Онъ чувствовалъ, что любовь; Эммы къ Отто, даже если она будетъ отвергнута имъ, или если, — какъ это, въ величайшему отчаянію честнаго учителя, казалось ему весьма вѣроятнымъ, — если введенное въ обманъ правосудіе вычеркнетъ имя Отто изъ книги бюргерскаго общества, то и тогда любовь ея будетъ пить, какъ неугасимая лампада во Святая Святыхъ. И поэтому Гейнціусъ плакалъ, какъ Ніобея, закрывающая величественную голову отъ гнѣва безсмертнаго…

И Марта плакала, но немного разсѣянно, не вполнѣ отдаваясь тому, что волновало другихъ. Одинъ только Родерихъ Лундъ оставался, повидимому, равнодушнымъ къ этому грустному событію. Если остальные едва понимали, что случилось, то для Родериха Лунда это было совершеннѣйшею загадкой. Эмма Лерснеръ — кроткое, невинное созданіе — арестована за сопротивленіе начальству, за нарушеніе спокойствія и возмущеніе: это казалось ему настолько невозможнымъ, что онъ счелъ это за злое дѣло безсовѣстныхъ интригановъ. Слѣдующій день объяснитъ все…

Но и безъ этого хладнокровнаго разсужденія онъ не могъ бы раздѣлять отчаяніе окружающихъ.

Канунъ Новаго года для автора Гракха былъ такъ полонъ восторга, что онъ вполнѣ отдался самому безпощадному эгоизму, существующему только на землѣ, — эгоизму счастливой любви.

Нѣсколько часовъ тому назадъ Марта Боссъ сдѣлалась его невѣстой. Упоенный блаженствомъ, онъ лежалъ у ея ногъ, — истинный поэтъ не только въ томъ, что онъ создавалъ, но и въ томъ, что онъ переживалъ. Остатокъ дня прошелъ для него въ блестящихъ галлюцинаціяхъ и Марта, по характеру не такая восторженная, какъ ея женихъ, была увлечена его творческою силой.

До четырехъ часовъ утра общество не расходилось, въ двадцатый разъ обсуждая случившееся, высказывая надежды и опасенія, утѣшая и ободряя другъ друга.

Несмотря на все это, огорченные и плачущіе, заснули раньше Родериха, вслѣдствіе своего поэтическаго оптимизма принявшаго это дѣло такъ легко къ сердцу. Онъ былъ счастливъ среди общаго несчастія, и счастіе не давало ему покоя. Онъ сѣлъ къ письменному столу, взялъ перо и постарался выразить словами то, что его волновало. Но онъ рвалъ написанные стихи, такъ какъ они казались ему недостойными того небеснаго созданія, которое онъ можетъ, наконецъ, назвать своимъ. Въ шесть часовъ онъ въ изнеможеніи бросился на кровать, а въ девять уже былъ опять одѣтъ.

Онъ поспѣшилъ въ гостиную. Тамъ все еще было такъ, какъ осталось съ вечера.

Черезъ десять минутъ явилась фрейленъ Якоби. Она вмѣсто Эммы приняла теперь на себя обязанности хозяйки, которыми до сихъ поръ всегда пренебрегала. Она затопила печи, поставила на мѣсто мебель, — съ большимъ шумомъ, конечно, чѣмъ ея тихая кузина, — и ходила и вытирала пыль, не обращая вниманія на поэта.

Родерихъ, разсѣянно поклонившійся Адели, тоже не обратилъ на нее вниманія. Приблизившись къ двери Марты, онъ постучалъ и началъ разговоръ съ Мартой, противъ обыкновенія, нисколько не интересовавшій Адель, продолжавшійся до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, невѣста не вышла изъ своей комнаты въ хорошенькомъ праздничномъ платьѣ. «Это несносно, наконецъ», — подумала Адель, когда Родерихъ заключилъ въ объятія свою невѣсту и страстно поцѣловалъ ее.

Около половины одиннадцатаго Родерихъ предложилъ Мартѣ прогулку въ городской паркъ. Его влекло наружу, на чистый воздухъ, къ людямъ. А, можетъ быть, ему хотѣлось, чтобы любовались его сокровищемъ, какъ ребенку, выносящему на воздухъ свою новую куклу.

Тѣсно прижавшись другъ къ другу, они подъ руку прошли рабочій кварталъ и достигли парка, наполненнаго уже гуляющими.

Родерихъ болталъ безъ умолку, а Марта блаженно слушала, только изрѣдка задавая вопросъ или отвѣчая своимъ нѣжнымъ, глубокимъ голосомъ.

На площадкѣ, самомъ оживленномъ мѣстѣ гулянья, имъ встрѣтился красивый офицеръ. При видѣ Марты на лицѣ его проскользнула полуулыбка, какъ бы говорящая: «эту дѣвушку я знаю». Въ то же время, онъ сдѣлалъ движеніе рукой, какъ бы намѣреваясь поклониться; но затѣмъ, очевидно, передумалъ и замаскировалъ свое движеніе другимъ, безразличнымъ.

Родерихъ замѣтилъ этотъ странный маневръ.

— Знаешь ты этого господина? — спросилъ онъ съ изумленіемъ. — Чего ты такъ покраснѣла? Я не понимаю тебя.

Марта дала уклончивый отвѣтъ.

Наконецъ, она созналась, что нѣсколько разъ видала этого господина.

— Гдѣ? — спросилъ Родерихъ.

— На моемъ прежнемъ мѣстѣ, у той дамы….

— Этотъ человѣкъ невѣжа! Если онъ знаетъ тебя, то почему не кланяется? А если не хочетъ кланяться, то къ чему этотъ странный маневръ?

— Но я прошу тебя! — прошептала Марта, крѣпче прижимая руку Родериха. — Что намъ за дѣло о этого господина? Ты, вѣдь, знаешь… я говорила тебѣ…

— Ничего я не знаю, ни даже какъ зовутъ этого нахала.

— Чего ты волнуешься? Клерво зовутъ его, лейтенантъ фонъ-Клерво.

— Я потребую отчета отъ этого лейтенанта фонъ-Клерво. Если кто-нибудь замѣтилъ его поведеніе… Я не могу этого допустить!

Своею болтовней Мартѣ удалось отвлечь его отъ разсужденія объ этомъ непріятномъ происшествіи. Но самаго дѣла онъ, все-таки, не забылъ.

На слѣдующій день Родерихъ отправился въ квартиру лейтенанта фонъ-Клерво и съ плохо скрытымъ раздраженіемъ потребовалъ объясненія. Фонъ-Клерво сохранилъ полнѣйшее спокойствіе.

— Имя ваше мнѣ не безъизвѣстно, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Докторъ Вольфъ и профессоръ Соломонъ восторгались при мнѣ вашимъ талантомъ. Вы — геніальный поэтъ и, основываясь на этомъ, я извиняю вамъ дерзкій тонъ. Вы слишкомъ раздражительны, уважаемый г. Лундъ. У меня и въ помыслахъ не было желанія обидѣть эту молодую даму. Напротивъ, я думалъ, что, можетъ быть, барышнѣ будетъ непріятно, если я поклонюсь ей…

— Какъ такъ?

— Боже мой, вѣдь, я не знаю, въ какихъ вы отношеніяхъ съ этой дамой… Мнѣ въ высшей степени непріятно…

— Я прошу васъ оставить мои отношенія совершенно въ сторонѣ и высказаться яснѣе. Вполнѣ понятно, что вы не будете утверждать ничего, чего бы вы не могли доказать.

— Безъ сомнѣнія, — отвѣтилъ лейтенантъ, немного раздраженный послѣдними словами. — Въ виду этого, я въ затрудненіи, что сказать. Что же угодно вамъ знать?

— Что заставляетъ васъ предполагать, что поклонъ вашъ былъ бы непріятенъ фрейленъ Боссъ?

— Развѣ я сказалъ это? Ну, все равно: мѣсто, гдѣ я встрѣчалъ фрейленъ Марту…

— Дальше! — крикнулъ Родерихъ, задыхаясь.

— Вы волнуетесь, — сказалъ лейтенантъ. — Оставимте всю эту исторію! Въ концѣ-концовъ, даже поэтъ будетъ обладать настолько опытностью, что скажетъ, что не всякій разъ, нагибаясь сорвать розу, онъ находитъ на ея лепесткахъ чистыя капли первой утренней росы…

Родерихъ дрожалъ.

— Что дало вамъ право дѣлать такія недвумысленныя сравненія?

— Домъ, въ которомъ я неоднократно видалъ фрейленъ Марту…

— Я не понимаю васъ. Фрейленъ Боссъ была компаньонкой одной дамы…

— Извѣстной г-жи Тарофъ, репутація которой не нуждается ни въ какихъ комментаріяхъ.

— Но, вѣдь, вы говорите, что вы сами бывали у этой Тарофъ…

— Боже мой, — усмѣхнулся Клерво, — молодой человѣкъ ничего не теряетъ отъ такихъ маленькихъ шалостей… Вы сами знаете… Но это не мѣшаетъ тому, что послѣ спокойнаго обсужденія презираешь представительницъ подобныхъ «англійскихъ уроковъ».

Родерихъ Лундъ былъ пораженъ; наконецъ, онъ порывисто произнесъ:

— Обо всемъ этомъ фрейленъ Боссъ ничего не знала!

— Гм! — замѣтилъ лейтенантъ. — Правда, она держала себя скромно въ сравненіи съ другими… Но когда явился фонъ-Тиллихау, лицо ея необыкновенно просвѣтлѣло. Вы виноваты, что вызвали меня на нескромность, но, вѣдь, вы хотѣли этого.

— Конечно! Я хочу все слышать! Что такое было съ Тиллихау?

— Ну, онъ спеціально занялся фрейленъ Мартой. Это онъ устроилъ, что она поступила сюда… Сначала она дичилась; потомъ они подъ руку расхаживали по Шекспировской залѣ. Такъ называется роскошно отдѣланная комната… Въ этой Шекспировской залѣ много боковыхъ тайныхъ комнатъ…

— Довольно! — вскричалъ Родерихъ. — Можете вы мнѣ дать слово, что все именно такъ было?

— Конечно. Даю вамъ честное слово.

— Но, Боже мой! — вскричалъ Родерихъ, въ страшномъ бѣшенствѣ, — возможно ли, чтобы твари, подобныя этой Тарофъ, безнаказанно существованіи? Какого же сорта особы собираются у нея?

— Мѣщанки, дочери честныхъ родителей, не имѣющихъ понятія о томъ, что говорится за ихъ спинами. Но что съ вами? Вы блѣдны! Я не думалъ…

Родерихъ не слушалъ дальше. Сила воли его сломилась. Поспѣшно раскланявшись, онъ выбѣжалъ.

Онъ рѣшилъ немедленно поговорить съ Мартой, и если она подтвердитъ слова Клерво, то покончить съ ней навсегда.

Поспѣшно взбѣжалъ Родерихъ по лѣстницѣ и заперся въ своей комнатѣ, онъ хотѣлъ придти въ себя, успокоиться, раньше чѣмъ произнести хоть слово о томъ, что разрывало его душу; онъ боялся своей вспыльчивости.

Такъ какъ сегодня Адели невозможно было пропустить службу, то Марта осталась дома, чтобы помогать г-жѣ Лерснеръ. Она сидѣла въ своей комнатѣ, продолжая вязаніе, начатое арестованною Эммой. Обѣдъ кончился; г-жа Лерснеръ спала, а Адель опять спѣшила въ городъ. Родерихъ подождалъ, чтобы замолкли легкіе шаги молодой дѣвушки. Послѣ этого онъ отправился въ гостиную и постучалъ въ дверь Марты.

Когда онъ вошелъ, Марта обернула къ нему свое счастливое, улыбающееся лицо, отложила вязаніе въ сторону и бросилась ему на встрѣчу…

Но Родерихъ протянулъ впередъ руку, какъ бы отстраняя ее.

— Марта, — сказалъ онъ, едва сдерживаясь, — мнѣ надо поговорить съ тобой.

— Ты пугаешь меня. Что случилось?

— Ничего новаго, насколько я знаю, но старое дошло до моихъ ушей. Я никогда не спрашивалъ тебя о твоемъ прошломъ; я вѣрилъ тебѣ. Это было довольно глупо. Я сознаю теперь свою глупость. Однимъ словомъ, что дѣлала ты у этой Тарофъ, подлой, низкой женщины, которой давно слѣдовало бы сидѣть въ тюрьмѣ?

— О, Боже мой! — прошептала Марта, блѣднѣя.

— Мой вопросъ смутилъ тебя… Ты сознаешь, слѣдовательно….

— Родерихъ! — произнесла она умоляющимъ голосомъ. — Если бы ты зналъ…

— Я знаю достаточно! Но изъ твоихъ устъ хочу я слышать подтвержденіе! Смотри мнѣ прямо въ лицо и тогда рѣшайся лгать! Правда ли, что фонъ-Тиллихау нашелъ тебѣ это «мѣсто», что онъ бывалъ въ домѣ этой старой негодяйки и бывалъ исключительно для тебя? Да или нѣтъ?

Блѣднѣе смерти она взглянула на него.

— Да, но я… но я…

— Отлично, отлично! — вскричалъ Родерихъ, въ безумномъ бѣшенствѣ путая волосы. — Да, безстыдное да! Мнѣ легче было бы, если бы ты солгала и сказала нѣтъ! Это такъ страшно грубо, такъ убійственно подло! Такъ вотъ причина грусти твоихъ задумчивыхъ глазъ: сознаніе тайнаго позора или желаніе того, что было! Фу!

— Ты не имѣешь права такъ говорить! — воскликнула Марта съ чувствомъ оскорбленной гордости. — Мнѣ не въ чемъ упрекать себя, кромѣ неопытности… Я была такъ глупа…

— И это ты называешь глупостью! — прервалъ ее Родерихъ. — О да! это отличное слово!… «Друзьями» называютъ негодяевъ, соблазняющихъ васъ… «литературными вечерами» называются безстыдныя оргіи… Ну… есть еще и другіе эуфемизмы, напримѣръ, для…

Онъ употребилъ выраженіе грубой площадной брани.

Крикъ ужаса вырвался изъ груди Марты.

— Родерихъ! Ты, ты!…

Это было все, что она произнесла.

— Притворщица! — проговорилъ онъ, со злостью сжимая кулаки. — Дѣлаешь видъ, будто это слово оскорбило тебя, между тѣмъ какъ отлично знакома съ дѣломъ? Солги, если можешь, что ты отлично знала, что тебя ожидало; что ты съ нетерпѣніемъ стремилась къ позору и стыду! Что? Извѣстна тебѣ Шекспировская зала?

Несчастная дѣвушка залилась горькими слезами. Она медленно приблизилась къ нему, опустилась передъ нимъ на колѣна, не произнося ни слова, но все еще рыдая и въ отчаяніи ломая руки.

Родерихъ насмѣшливо смотрѣлъ на склоненную фигуру, молча умоляющую о пощадѣ. Она была слишкомъ больно оскорблена, чтобы произнести хоть одно слово оправданія. Да если бы даже она, и попробовала оправдываться, развѣ Родерихъ повѣрилъ бы ей? Честное слово лейтенанта фонъ-Клерво перевѣсило бы всѣ увѣренія и клятвы. Дѣвическій стыдъ, безутѣшное горе онъ принялъ за сознаніе вины.

Въ борьбѣ между любовью и ненавистью онъ простоялъ нѣсколько минутъ безъ движенія. Потомъ, сложивъ на груди руки, онъ проговорилъ глухимъ голосомъ:

— Несчастная! Я не нахожу выраженій, чтобы сказать, сколько презрѣнія и отвращенія возбуждаетъ во мнѣ твой видъ! Иди своею дорогой и погрузись окончательно въ грязь… Меня же ты больше не увидишь!

Съ этими словами онъ быстро вышелъ изъ комнаты. Онъ не слыхалъ, какъ она съ легкимъ стономъ упала у порога. Ему показалось, что она еще разъ назвала его имя. На секунду имъ овладѣла прежняя страсть… Если она, все-таки, невиновна?… Но, вѣдь, это невозможно! Открытое лицо офицера ясно встало передъ нимъ и разсѣяло минутное сомнѣніе. Обезумѣвъ отъ злости и горя, онъ бросился въ свою комнату и повалился на полъ. Въ душѣ его клокотала настоящая буря. Потомъ онъ поднялся, чтобы бѣжать изъ этого дома. Сегодня же онъ переѣдетъ на новую квартиру и начнетъ новую жизнь, — жизнь тяжелаго труда и легкихъ сердечныхъ удовольствій. Пустъ она, негодная, не думаетъ, что онъ будетъ несчастенъ изъ-за нея.

Направляясь въ лѣстницѣ, онъ встрѣтилъ хозяйку.

— Что было у васъ съ Мартой? — спросила она съ упрекомъ. — Она внѣ себя и такъ блѣдна.

— Ба, это пустяки!

— Но я страшно испугалась. Я вошла въ ея комнату, услыхавъ шумъ, и она сидѣла у стола и горько плакала. Потомъ она вышла и дала мнѣ вотъ это письмо, чтобъ я передала его вамъ. Вотъ, прочтите его, а когда она вернется, то попросите у нея прощенія! Увѣряю васъ, она была какъ помѣшанная.

Родерихъ разорвалъ конвертъ. Письмо заключало только нѣсколько строкъ: "Я не виновата такъ, какъ ты думаешь, но я чувствую, что если бы даже ты могъ загладить твои упреки, то, все-таки, между нами все кончено. Стыдъ, что я жила въ домѣ этой Т., ни на секунду не покидаетъ меня, я сама не могу этого вынести, а на тебѣ, любимомъ мною больше всѣхъ на свѣтѣ, не должно быть ни одного пятна. Прощай, Родерихъ, и прости, если я заставила тебя страдать.

«Марта».

— Когда, когда она ушла? — спросилъ Родерихъ, дрожа.

— Минутъ двадцать тому назадъ.

— И вы могли ее пустить… въ такомъ возбужденномъ состояніи?

— Ее невозможно было удержать.

Родерихъ не колебался. Его ненависть, его ожесточеніе сразу исчезли. Если Марта сдѣлала что-нибудь надъ собой! Теперь только онъ понялъ, какъ страшно онъ оскорбилъ ее. Онъ долженъ найти ее, спасти, вымолить прощеніе, или его жизнь разбита навѣки.

Преслѣдуемый ужасными картинами, онъ бѣжалъ по улицамъ. Только долго спустя послѣ наступленія темноты онъ вернулся домой съ выраженіемъ мучительнаго страха на разстроенномъ лицѣ.

Послѣдняя слабая надежда, что Марта дома, оказалась тщетной. До полночи сидѣлъ онъ у открытаго окна, мучимый страхомъ и ожиданіемъ. Напрасно.

Онъ зналъ теперь: счастье его жизни потеряно навсегда.

Глава XII.

Отто Вельнеръ въ первый же день Новаго года, утромъ, узналъ о вчерашнихъ событіяхъ. Несмотря на полнѣйшую апатію, уже нѣсколько дней овладѣвшую имъ, извѣстіе это его страшно взволновало. Пылкая фантазія молодаго человѣка не переставала работать. Онъ переживалъ ходъ событія до того момента, когда Эмма переступила порогъ тюрьмы. Онъ обдумывалъ, что должно было произойти, чтобы скромная, беззаботная дочь почтенныхъ бюргеровъ сдѣлалась вдругъ возмутительницей. Какъ должна любить эта дѣвушка, если все ея существо измѣнилось изъ страха за его жизнь, если ради него она пренебрегла всѣмъ, чѣмъ она до сихъ поръ жила и во что вѣрила!

Онъ вспоминалъ теперь о безчисленныхъ мелочахъ, которыя могли бы и раньше открыть ему любовь Эммы, если бы взглядъ его съ безумною страстью не былъ прикованъ къ женѣ другаго.

Съ раскаяніемъ и стыдомъ, давно онъ уже поборолъ эту страсть; теперь ему въ первый разъ пришла въ голову мучительная мысль, какъ иначе могла бы сложиться вся его жизнь… Если бы Эмма встрѣтилась на его пути раньше, чѣмъ онъ увидѣлъ Люцинду! Онъ былъ бы застрахованъ отъ очарованія этой неземной красоты; онъ тотчасъ же узналъ бы, гдѣ ему искать истиннаго счастья и сердечнаго поноя. Но теперь слишкомъ поздно. Онъ безнадежно смотрѣлъ въ мрачное будущее.

А она, если она на половину любитъ его, такъ, какъ доказываетъ ея поступокъ, — она будетъ несчастна на всю жизнь.

День прошелъ въ мучительныхъ размышленіяхъ. Все мрачнѣе и мрачнѣе представлялась ему его судьба, пока, наконецъ, имъ не овладѣло полнѣйшее отчаяніе. Стиснувъ кулаки, онъ бился лбомъ о холодную стѣну. Онъ мысленно переживалъ свое осужденіе и долгіе мучительные годы въ арестантской курткѣ, между тѣмъ какъ міръ будетъ процвѣтать, а слава и любовь проливать свой блестящій свѣтъ.

Среди этого приступа слабости, дошла до него вѣсть о неожиданномъ измѣненіи дѣла. Тюремный сторожъ разсказалъ ему, что одинъ человѣкъ, по имени Бренеръ, арестованъ и сознался въ преступленіи, въ которомъ обвинялся до сихъ поръ Отто. Также арестованъ и агентъ Пельцеръ, обвиняемый въ лжесвидѣтельствѣ.

Отто чуть не умеръ отъ неожиданности. Широко открытыми глазами онъ уставился на сторожа, губы скривились и, вмѣсто словъ, изъ груди его вылеталъ хрипъ. Наконецъ, у него вырвался крикъ восторга. Онъ дико схватилъ сторожа за плечи, встряхнулъ его и, какъ безумный, бросился ему на шею.

— Вы не лжете? — произнесъ онъ, дрожа. — Я убью васъ, если хоть слово изъ того, что вы говорите, невѣрно! Бренеромъ зовутъ этого негодяя? Какъ его открыли? Когда и гдѣ? И онъ сознался… во всемъ сознался? Это невозможно! Такой закоренѣлый злодѣй не сознается такъ скоро… И Эфраимъ Пельцеръ… Этого молодца я знаю! Онъ безбожно лжетъ! Да, я увѣряю васъ, лжетъ!…

— Подробностей я еще не знаю, — прервалъ его сторожъ. — Я не могу съ вами долго разговаривать; съ сегодняшняго утра инспекторъ на-строго запретилъ это. Но одно я могу вамъ утвердительно сказать: вы не долго у насъ пробудете.

Съ этими словами сторожъ ушелъ.

Отто провелъ безсонную ночь.

На слѣдующее утро, слѣдовательно, въ тотъ день, когда Анастасій фонъ-Сунтгельмъ-Хиддензое въ послѣдній разъ совершалъ свой туалетъ, сторожъ явился позднѣе обыкновеннаго. Когда щелкнулъ замокъ, Отто уже думалъ, что ему приносятъ извѣстіе о свободѣ. Онъ ошибся; по то, что сообщилъ сторожъ, дало ему силы перенести разочарованіе.

— Она знаетъ это! — вскричалъ старикъ съ лукавою усмѣшкой.

— Что?

— Что настоящій преступникъ найденъ. Говорю вамъ, если бы вы только видѣли! Вчера цѣлый день она была какъ убитая и такъ тиха, такъ тиха; она сидѣла, какъ восковая кукла. Мой товарищъ сказалъ, что она не трогалась съ мѣста и ничего въ ротъ не брала. Я подумалъ, что если она такъ старалась помочь вашему несчастію, то она обрадуется, когда узнаетъ, что все такъ устроилось. Тогда я рѣшилъ, и хотя это и запрещено, отправился въ ней и разсказалъ ей то, что я вамъ говорилъ вчера, и кое-что еще, такъ какъ дома я узналъ много новаго отъ моей старухи, — Богъ ее знаетъ, откуда она все знаетъ. При первомъ словѣ она вскочила, барышня-то, и какъ будто ожила послѣ долгаго обморока. Она покраснѣла, и смѣялась, и плакала. А когда она узнала, что она причина этого счастливаго оборота… да, этого вы еще не знаете: вѣдь, вслѣдствіе возмущенія, напали на слѣдъ дома, гдѣ скрывался Бренеръ, и если это было и дерзкое, и достойное наказанія возмущеніе, то, все-таки оно принесло съ собою и нѣчто хорошее. Жаль только, что за это она сама попала въ бѣду!

Когда Отто опять остался одинъ, ему ясно припомнилось каждое слово сторожа. Такъ ей, значитъ, онъ обязанъ своимъ освобожденіемъ! И теперь при извѣстіи объ этомъ неожиданномъ освобожденіи, означающимъ только освобожденіе для него, сердце ея забилось святою радостью; она забывала свою собственную, грустную судьбу при мысли, что спасенъ тотъ, кого она любитъ.

Этотъ часъ закрѣпилъ неразрывный союзъ сердецъ.

Какъ въ Отто пробудилась любовь, такъ передъ Эммой мелькнулъ первый лучъ надежды. Изъ словъ тюремнаго сторожа, забывшаго свою строгую роль, она узнала то, что наполнило блаженствомъ ея грудь… Около двухъ часовъ дня потребовали Отто въ слѣдователю.

Зееборнъ принялъ его съ изысканною вѣжливостью.

— Г. Вельнеръ, — торжественно произнесъ онъ, — къ величайшему моему удовольствію, я могу сообщить вамъ, что, на основаніи важныхъ открытій, вы освобождаетесь отъ слѣдствія.

Отто поклонился.

Слѣдователь продолжалъ:

— Настоящій виновникъ «преступленія 15 декабря» арестованъ со вчерашняго дня. Всѣ пункты его показанія совпадаютъ съ тѣмъ, что намъ извѣстно изъ сущности дѣла. Улики, на группировкѣ которыхъ основывалась вѣроятность вашего участія, вполнѣ разсѣеваются вслѣдствіе этого новаго освѣщенія; даже самый опасный изъ свидѣтелей, агентъ Эфраимъ Пельцеръ, полтора часа тому назадъ сознался, что его показаніе о признаніи оружія — безстыдная выдумка. Онъ будетъ судиться за лжесвидѣтельство. Вы, г. Вельнеръ, испытываете теперь радость, что, благодаря усиліямъ правосудія, выяснилась ваша невинность. Вы можете идти, г. Вельнеръ. Позволю себѣ только еще замѣтить, что въ скоромъ времени я вынужденъ буду пригласить васъ участвовать свидѣтелемъ въ процессѣ Бренера.

— Меня… свидѣтелемъ?! — пробормоталъ Отто. — Я думалъ, что преступникъ сознался.

— Конечно. Но для измѣренія субъективной вины преступника никогда не можетъ быть достаточно матеріала.

— О чемъ придется мнѣ свидѣтельствовать?

— Обо всемъ, о чемъ судья найдетъ нужнымъ спросить. Большая же часть найдется здѣсь въ актахъ…

— И меня, какъ свидѣтеля, приведутъ къ присягѣ? — спросилъ Отто, смущенный.

— Конечно.

Холодный потъ выступилъ на лбу юноши. Счастливое настроеніе, только что придававшее ему какъ бы крылья, замѣнилось другимъ — тяжелымъ чувствомъ. Неужели твердость, выказанная имъ до сихъ поръ, все-таки, окажется напрасной? Послѣ приведенія въ присягѣ онъ долженъ сказать всю истину и передъ лицомъ зѣвающей толпы опозорить своего благодѣтеля. Это ужасно!

Молча вышелъ онъ отъ слѣдователя и направился на Пески. Сознаніе этой ужасной необходимости не покидало его. Наконецъ, напрасно промучившись всю дорогу, онъ нашелъ исходъ, не особеннно надежный, но, все-таки, исходъ.

Отто рѣшилъ уѣхать отсюда, далеко за границу, чтобы приглашеніе судьи не могло дойти до него.

Правда, это трудная задача, такъ какъ, лишенный всякихъ средствъ, онъ находился теперь въ болѣе стѣсненныхъ обстоятельствахъ, чѣмъ тогда, когда онъ покинулъ Хальдорфъ. Но выбора не было. Уважаемый человѣкъ, которому онъ столькимъ обязанъ, долженъ быть пощаженъ, какою бы то ни было цѣной, хотя бы ему, Отто, пришлось пожертвовать счастьемъ всей жизни. Завтра же онъ долженъ уѣхать.

А Эмма?

При этомъ вопросѣ онъ почувствовалъ, какъ окрѣпла его недавно зародившаяся любовь. Страшная боль охватила его при мысли оставить эту дѣдушку, можетъ быть, безпомощной среди обвиненій, послѣдствій которыхъ нельзя угадать.

Новая борьба, противорѣчія и мученія! Но его рѣшенія невозможно было поколебать. Пусть эта раздвоенность, разрывающая его душу, будетъ наказаніемъ за его первое роковое ослѣпленіе!…

Онъ рѣшилъ скрыть отъ друзей свое намѣреніе. Пусть никто не будетъ въ состояніи даже ему отсовѣтовать; судьбу же Эммы онъ думаетъ вручить человѣку, бывшему и его горячимъ защитникомъ.

Дома онъ засталъ Гейнціуса, г-жу Лерснеръ и Преле. Около часа прошло съ тѣхъ поръ, какъ Родерихъ отправился отыскивать свою Марту.

Общество приняло его съ неописуемымъ восторгомъ. Гейнціусъ безпрестанно обнималъ и цѣловалъ его; Преле чуть не раздавилъ ему руку и даже г-жа Лерснеръ на минуту забыла безпокойство о своей любимой дочери. Уже здѣсь извѣстны были событія, вызвавшія освобожденіе Отто, но никто не ожидалъ сегодня же увидать его. Отто, переодѣвшись, отправился къ доктору Лербаху.

Адвокатъ принялъ его любезно, но немного сдержанно. Онъ также со вчерашняго дня зналъ о случившемся. Немного церемонно выразилъ онъ молодому человѣку пожеланія счастія.

Отто удивляло, что докторъ Лербахъ не пріѣхалъ къ нему въ тюрьму, тогда какъ раньше его защитникъ появлялся въ его комнатѣ ради менѣе серьезныхъ событій.

Вообще, что такое случилось? Чѣмъ больше онъ изъявлялъ выраженій благодарности, тѣмъ холоднѣе отклонялъ докторъ Лербахъ эти выраженія. Въ тонѣ, которымъ онъ сказалъ, что исполнилъ только свой долгъ, слышалась даже горечь. Отто Вельнеръ иначе представлялъ себѣ эту встрѣчу. Неужели въ душѣ этого человѣка, все-таки, шевелилась тѣнь подозрѣнія?

Отто задалъ себѣ этотъ вопросъ и не находилъ отвѣта. Можетъ быть, это зародышъ недовѣрія, который исчезнетъ, когда Отто откроетъ ему свою душу.

Ахъ, какъ хорошо было открыть свою душу! Прося для Эммы отеческой защиты своего благодѣтеля, Отто высказалъ признаніе, что съ нею, единственно-любимой, связаны всѣ, всѣ его надежды. Истинное чувство, одушевлявшее его, придавало его словамъ что-то трогательное. Онъ съ откровенною простотой разсказалъ, какъ во время одиночнаго заключенія ему сдѣлалась ясна цѣль его жизни, какъ все его существо стремилось къ Эммѣ, что только она одна изъ тысячи, среди которой нѣтъ ей подобныхъ, могла бы его осчастливить.

Въ то время, какъ онъ говорилъ, то смущенно, какъ конфузливое дитя, то горячо, какъ будто такъ трудно было заинтересовать адвоката Эммой и ея судьбой, — въ это время въ Лербахѣ происходила странная перемѣна.

— Я сдѣлаю все, что смогу, — тихо отвѣтилъ онъ. — Но во всякомъ случаѣ вы не должны забывать одного! Законъ нарушенъ здѣсь открытымъ, неоспоримымъ проступкомъ. Такъ что не увлекайтесь никакими иллюзіями.

Когда Отто направился въ двери, Лербахъ продолжалъ не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ:

— A propos, вамъ, все-таки, вѣроятно, придется быть свидѣтелемъ въ процессѣ Бренера. Здѣсь слѣдовало бы…

Онъ хотѣлъ еще что-то прибавить, но удержался.

— Это не къ спѣху, — прибавилъ онъ. — Когда вы получите приглашеніе, я возвращусь къ этому предмету.

При словахъ адвоката молодаго человѣка бросало въ жаръ и въ холодъ.

— Благодарю васъ, — сказалъ онъ чуть слышно. Затѣмъ онъ быстро простился, какъ будто боясь дальнѣйшихъ объясненій.

Докторъ Лербахъ съ возростающимъ волненіемъ прошелся по комнатѣ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Люцинда повѣрила ему свою тайну, онъ страшно страдалъ. Мысль, что ея образъ, стоявшій въ его душѣ такимъ высокимъ и чистымъ, запятнанъ, терзало его душу. Онъ не измѣнилъ своему намѣренію — только тогда отомстить, когда Люцинда выздоровѣетъ, а Отто будетъ на свободѣ. Теперь Отто освобожденъ, былъ у него, оскорбленнаго, какъ живой вызовъ, и, все-таки, Лербахъ не чувствовалъ въ себѣ ненависти, требуемой гордостью и честью.

Какъ только Лербахъ узналъ, что Отто освобождается отъ преслѣдованія, онъ сталъ придумывать, съ чего бы ему начать, чтобы съ достоинствомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ энергіей сыграть роль мстителя.

Роль эта, на самомъ дѣлѣ, представляла затрудненія.

Ее слѣдовало разыграть такъ, чтобы не подозрѣвали о побуждающихъ ее причинахъ; необходимы, значитъ, были хитрость, ложь, противныя открытой и честной душѣ этого человѣка.

Самымъ удобнымъ казалось ему то, что онъ сразу придумалъ: при первомъ удобномъ случаѣ затѣять споръ, незамѣтно раздражить противника и, такимъ образомъ, подъ предлогомъ ничтожнаго оскорбленія, отомстить за тяжелое, непростительное.

Онъ представлялъ себѣ, какъ хладнокровно подставитъ онъ подъ дуло своего пистолета юношу, недавно столь симпатичнаго ему, какъ онъ скажетъ умирающему: «Не сомнѣвайся въ истинномъ основаніи этой справедливой кары! Проклятіе неблагодарному!» Онъ подумалъ также, что смерть оскорбителя унесетъ съ собой въ могилу эту тайну, что тогда не нужны будутъ ухищренія для избѣжанія этого страшнаго свидѣтельскаго показанія.

Какъ быстро возникали эти образы, такъ же быстро и развевались. Именно личная выгода, могущая послѣдовать для него отъ удачнаго исхода его мести, внушала ему отвращеніе. Кромѣ того, какъ тяжело ни оскорбилъ его Отто Вельнеръ, въ немъ не изгладились еще прежнія отеческія чувства. Несмотря на гордость, Лербахъ былъ безпристрастенъ и справедливъ. Онъ понималъ всемогущую силу страсти и преклонялся передъ нею.

Теперь онъ передумывалъ все это въ тысячный разъ. Опустивъ глаза, онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, съ пылающимъ лицомъ, радуясь собственной мягкости и самообладанію.

Однимъ словомъ, куда бы онъ ни взглянулъ, онъ нигдѣ не видѣлъ возможности поступить такъ, какъ подсказывала ему злоба. Наконецъ, онъ рѣшился на время отложить дѣло и подождать.

Этому рѣшенію способствовала Эмма Лерснеръ и явившееся у Лербаха желаніе снова дѣйствовать въ ея интересахъ. За эти послѣднія недѣли онъ полюбилъ Эмму, онъ благоговѣлъ передъ неизмѣримостью самопожертвованія, скрытаго въ ея груди, и считалъ событіе наканунѣ Новаго года заблужденіемъ благороднаго чувства, которое ошиблось только въ выборѣ средствъ. Онъ и раньше просьбы Отто предполагалъ защищать Эмму и по возможности смягчить послѣдствія ея поступка. Защищать эту дѣвушку! и преслѣдовать ненавистью любимаго ею человѣка, — это значило бы уничтожить собственное дѣло.

По мѣрѣ того, какъ докторъ Лербахъ поддавался голосу великодушія, на сердцѣ его дѣлалось легче и спокойнѣе.

Онъ прислонился къ окну, смотря на чистый, ясный воздухъ, и глубоко задумался.

Въ это время отворилась дверь изъ сосѣдней комнаты. Люцинда, блѣдная, съ сжатыми губами, показалась на порогѣ. Роковая минута, когда она открыла свой проступокъ мужу, къ удивленію Лербаха, прошла безъ послѣдствій для здоровья Люцинды. Напротивъ, летаргическое спокойствіе, овладѣвшее съ тѣхъ поръ ея мыслями и чувствами, способствовало выздоровленію. Зная своего мужа, она могла быть увѣрена, что отнынѣ счастіе съ нимъ немыслимо. Его обращеніе въ теченіе послѣднихъ дней, непрерывныя, но холодныя заботы не оставляли ей никакого сомнѣнія, что онъ старается вырвать изъ сердца ея образъ. Ее мучилъ не вопросъ, останется ли она его женой въ глазахъ свѣта, но сохранитъ ли онъ къ ней прежнія отношенія. Потерять его любовь, его довѣріе, даже если онъ никогда не произнесетъ ни одного упрека, это дѣлало ее несчастной, этого она не хотѣла и не могла перенести. Долго думала она, но не приходила ни въ какому рѣшенію, пока, наконецъ, ей не пришло въ голову, что именно это-то и должна быть ея наказаніемъ. Она могла надѣяться, что ея страданія съ теченіемъ времени смягчатъ его душу и что она возвратитъ часть того, что теряетъ.

Теперь же, когда она стояла на порогѣ, по. ея лицу можно было прочесть, что и это рѣшеніе кажется ей невозможнымъ.

— Освальдъ, — сказала она, — я пришла проститься. Сегодня же я уѣду отсюда… уѣду… Богъ знаетъ куда. Ты же разсказывай всемъ и каждому, что ты выгналъ меня изъ дому. Я знаю теперь положеніе дѣла, я знаю, что неизбѣжно. Не удивляйся, Освальдъ! Я слышала, отъ тебя самого слышала, что онъ долженъ свидѣтельствовать и открыть тайну. Тебѣ не остается выбора, а я не хочу въ страхѣ и отчаяніи ждать, пока въ судѣ… Это убило бы меня, Освальдъ! Я знаю, что никто ему не повѣритъ, если онъ скажетъ правду, что всѣ подозрѣваютъ всегда самое дурное. Твоя честь не пострадаетъ, если ты ранѣе выгонишь звену, которую будутъ поносить. Я хотѣла остаться, чтобы пощадить тебя въ глазахъ свѣта. Теперь все кончено, все…

Лербахъ слушалъ, задыхаясь.

Она сдѣлала шагъ впередъ.

— Прежде чѣмъ уйду, Освальдъ, — грустно продолжала она, — позволь мнѣ сказать тебѣ еще разъ, какъ мнѣ тяжело и какъ горько, горько я раскаиваюсь! Дай мнѣ руку, Освальдъ, скажи, что ты прощаешь; пусть твоя доброта и состраданіе восторжествуютъ надъ твоею гордостью! Если бы ты зналъ, что я испытываю! Нѣтъ, такъ ты не можешь меня отпустить! Ты долженъ дать мнѣ единственное утѣшеніе, что ты будешь вспоминать обо мнѣ безъ ненависти и раздраженія.

Лербахъ не двигался. Только что онъ говорилъ самому себѣ, что и онъ виноватъ въ этомъ грустномъ событіи, что онъ скорѣе слѣдовалъ голосу страсти, чѣмъ разсудка, когда просилъ руки такой молодой дѣвушки; онъ созналъ, что безуміе было вѣрить въ ея любовь. А теперь…

Такъ сильно страдала Люцинда за его честь, что сама предлагала себя въ жертву! Это могла сдѣлать только женщина, одѣленная истиннымъ непритворнымъ самопожертвованіемъ.

Какъ ничтожна показалась ему ея вина въ сравненіи съ этимъ трогательнымъ героизмомъ! Все условное, все навѣянное самолюбіемъ исчезло въ немъ: осталась только всепрощающая любовь.

— Люцинда! — вскричалъ онъ, когда она безсильно опустила протянутую руку, думая, что онъ отказываетъ ей въ этой послѣдней просьбѣ. Притянувъ руки, онъ смотрѣлъ на нее взглядомъ, открывшимъ ей все его сердце. Горячія слезы струились по его лицу. — Люцинда, жена! — повторялъ онъ.

Она колебалась, не понимая, какая перемѣна произошла въ немъ. Потомъ съ громкимъ крикомъ она бросилась къ нему на шею и спрятала лицо на его груди, какъ блудный сынъ, плачущій на груди отца. Послѣ часа счастливыхъ объятій, вопросовъ, отвѣтовъ, Лербахъ поцѣловалъ рыдающую Люцинду въ лобъ.

— Теперь же — ради тебя и меня — ни слова о томъ, что напоминаетъ прошлое! Твоя ошибка, также какъ и моя, должна быть вычеркнута изъ нашей памяти!

Люцинда взглянула на него — и только теперь она съ отчаяніемъ вспомнила о томъ, что ея тайна, все-таки, неизбѣжно будетъ открыта свидѣльствомъ Вельнера.

— Что будетъ тогда? — со страхомъ спросила она. — Тогда все напрасно — вся твоя доброта и великодушіе. Сила обстоятельствъ принудитъ тебя къ тому, что ты сегодня добровольно отвергъ…

— Дитя мое, — торжественно началъ Лербахъ, — послѣ того, какъ мы оба простили другъ другу и поклялись въ вѣчной любви и вѣрности, нѣтъ ничего на свѣтѣ, что могло бы меня принудить. Но успокойся! Законъ даетъ намъ здѣсь выходъ. Отто Вельнеръ будетъ въ состояніи вообще избѣжать показанія. Можетъ быть, это будетъ трудно, но я надѣюсь на это. И если, даже это не удастся, то ты можешь быть увѣрена, что никогда въ жизни не услышишь отъ меня ни одного упрека. Здѣсь, конечно, намъ нельзя будетъ остаться, но свѣтъ великъ.

— И я послѣдую за тобой, куда бы ты ни повелъ меня!

Снова она опустила свою голову на грудь мужа, проникнутая блаженнымъ чувствомъ примиренія, пересиливающимъ всѣ. будущія бури.

Между тѣмъ стемнѣло. Свѣтъ уличнаго фонаря упалъ на потолокъ комнаты.

Люцинда встала и зажгла свѣчи на каминѣ. Ей казалось, какъ будто она вновь зажигаетъ потухшее пламя ихъ семейнаго очага, какъ будто это первое самовольное распоряженіе въ кабинетѣ мужа возвращаетъ ей святыя права, считавшіяся ею утраченными.

Въ то время, какъ здѣсь водворялся полный миръ, Отто грустно блуждалъ по темнымъ улицамъ, преслѣдуемый единственною мыслью, что завтра онъ будетъ уже далеко на чужбинѣ. Онъ проклиналъ свою судьбу, освободившую его для того только, чтобы перемѣнить стѣны темницы на изгнаніе.

Такимъ образомъ, измученный физически и нравственно, онъ въ семи часамъ возвратился на Пески. Тамъ онъ засталъ профессора Соломона, ожидавшаго его съ величайшимъ нетерпѣніенъ.

— Наконецъ-то! — вскричалъ философъ. — Поздравляю васъ отъ всего сердца, не только съ торжествомъ истины, но и еще съ болѣе важнымъ событіемъ. Лербахъ, которому я сказалъ, что иду къ вамъ, поручилъ мнѣ сообщить вамъ… Я встрѣтилъ его вмѣстѣ съ слѣдователемъ Зееборномъ на Ивановской улицѣ. Завтра утромъ въ одиннадцать часовъ онъ ожидаетъ васъ. Теперь держитесь обѣими руками за спинку стула! Бывали примѣры, что психическія потрясенія такого радостнаго свойства, какъ то, которое я сообщу вамъ, производили апоплексическіе удары или какія-нибудь другія органическія поврежденія. Прошу васъ только не принять меня за сумасшедшаго, когда я произнесу великое слово. Вы не Отто Вельнеръ, таинственный молодой человѣкъ съ солиднымъ доходомъ нуль плюсъ нуль, а Отто фонъ-Арленсбергъ, счастливый обладатель двухъ милліоновъ, nota bene съ исключеніемъ двухъ или трехъ сотъ тысячъ марокъ, изъ разныхъ экономическихъ соображеній разсѣянныхъ по вѣтру ихъ прежнимъ владѣльцемъ, Анастасіемъ фонъ-Сунтгельмъ, а, можетъ быть, и въ подтвержденіе старой пословицы: чужое добро въ прокъ не идетъ. Позвольте мнѣ, г. Отто фонъ-Арленбергъ съ словомъ χαῖρε пожать вашу руку.

Отто смотрѣлъ на него такъ, будто бы онъ, все-таки, предполагалъ, что профессоръ помѣшался. Г-жа Лерснеръ, Гейнціусъ и Преле, которымъ Соломонъ дѣлалъ до сихъ поръ только неясные намеки, чтобы не испортить эффекта, раздѣляли недоумѣніе Отто. Словолитчикъ, мучимый тяжелымъ сознаніемъ, что въ долговой книжкѣ профессора за нимъ записано 60 марокъ, счелъ себя обязаннымъ сдѣлать замѣчаніе, долженствующее изгладить впечатлѣніе этого скептицизма.

— Да, да, невозможнаго въ этомъ нѣтъ ничего, — сказалъ онъ.

— Мои сообщенія, — продолжалъ философъ, — лишены спекулятивнаго характера. Они основаны на фактахъ, милѣйшій г. Преле, на фактахъ вполнѣ несомнѣнныхъ. И факты эти очень просты. Въ квартирѣ Эфраима Пельцера, сознавшагося, что безстыднѣйшій интриганъ за наше десятилѣтіе, баронъ Анастасій, подкупилъ его на лжесвитѣтельство, нашли, кромѣ 40 тысячъ марокъ въ банковыхъ билетахъ, связку писемъ, изъ которыхъ всякому здравомыслящему человѣку дѣлается очевиднымъ, что вы, милѣйшій г. Вельнеръ, я хочу сказать, фонъ-Арленсбергъ, вы — истинный владѣлецъ всего состоянія, присвоеннаго Анастасіемъ. Подробности вы узнаете завтра отъ Лербаха. Что во всемъ этомъ событіи меня особенно радуетъ, это то, что по всему предшествовавшему я могу предполагать, что эти письма тождественны съ содержаніемъ пакета, пропавшаго по моей винѣ. И такъ, я еще разъ обращаюсь къ вамъ съ моимъ традиціоннымъ χαῖρε и поздравляю васъ съ такимъ феноменальнымъ счастіемъ!

Восторженный крикъ сорвался съ губъ сельскаго учителя и за неимѣніемъ шляпы онъ сорвалъ съ головы повязку и, забывая о своемъ синякѣ, бросилъ ее вверхъ. Потомъ онъ бросился къ профессору на шею и такъ безумно цѣловалъ его, что очки философа слетѣли на полъ.

— Вы пренебрегаете международнымъ правомъ, уважаемый г. Гейнціусъ! — затѣтилъ Соломонъ съ достоинствомъ. — Посланники священны и неприкосновенны. Но оставимъ это! Я исполнилъ свое порученіе: одно стекло, по крайней мѣрѣ, треснуло, такъ что я могу…

— Но я не понимаю… — пробормоталъ Отто, приложивъ руку ко лбу.

— Это пустяки! Я даю вамъ честное слово, дѣло очевидно; но оставимъ это!

Онъ надѣлъ шляпу.

— Бываютъ моменты потрясающаго величія, — сказалъ онъ. — Этотъ одинъ изъ подобныхъ! Глубокоуважаемый милліонеръ, до свиданія! Научныя проблемы влекутъ меня ὀικόνδε δόμοσδε. До скораго свиданія! Кстати, я хотѣлъ еще сказать, и чуть-чуть съ этими милліонами не позабылъ, — это будетъ вамъ интересно. Бренеръ, которому вы обязаны всѣми несчастіями, nota bene не только несчастіями, но и пріятными милліонами, такъ какъ безъ лжесвидѣтельства Эфраима Пельцера было бы трудно открыть это дѣло, — Бренеръ сегодня послѣ обѣда повѣсился въ своей камерѣ!

— Повѣсился?! — вскричалъ Отто въ сильнѣйшемъ волненіи.

— Повѣсился! — подтвердилъ Соломонъ. — Это самое благоразумное, что онъ могъ сдѣлать. Его приговорили бы, по крайней мѣрѣ, на пятнадцать лѣтъ, и такимъ образомъ онъ избавилъ себя и городъ отъ скучнѣйшаго процесса и плательщиковъ отъ расходовъ.

*  *  *

Въ тотъ же часъ, не далеко отъ Шотландскихъ острововъ, произошла ужасная катастрофа, не изгладившаяся еще до сихъ поръ изъ общей памяти. Бакетботъ Іоаннъ столкнулся съ норвежскимъ пароходомъ Венеція и такъ повредилъ его, что тотъ немедленно пошелъ ко дну.

На кораблѣ Венеція находились Мейнертъ и Фанни. Они, прежде всего, направились въ Христіанію и нѣкоторое время пробыли тамъ, гдѣ имъ казалось наиболѣе безопаснымъ, такъ какъ они узнали изъ газетъ, какъ усердно ищетъ полиція ихъ слѣдъ.

За недѣлю до наступленія новаго года они сѣли на злополучный пароходъ, направлявшійся въ Квебекъ, въ Канаду.

Столкновеніе кораблей произошло въ открытомъ морѣ. Іоаннъ, виновникъ несчастія, не счелъ нужнымъ оказать помощь жертвамъ своей неосторожности. Онъ на всѣхъ парусахъ мчался дальше, на юго-востокъ. Такимъ образомъ, въ мрачныхъ, взбаломученныхъ морскихъ волнахъ разыгрался рядъ ужасныхъ сценъ, подобныхъ которымъ трудно найти.

Леопольдъ Мейнертъ бросился въ одну изъ спущенныхъ лодокъ; но, прежде чѣмъ ударили веслами, она опрокинулась. Передъ глазами своей возлюбленной онъ исчезъ въ холодныхъ волнахъ.

Фанни, между тѣмъ, окоченѣлыми пальцами ухватилась за бортъ другой лодки. Три раза ее отталкивали, но, наконецъ, послѣ послѣдняго отчаяннаго усилія матросы втащили ее въ лодку. Черезъ три часа послѣ этого сидящіе въ лодкѣ были въ безопасности, почти единственные оставшіеся въ живыхъ изъ нѣсколькихъ тысячъ. Датскій пароходъ, шедшій изъ Стромзэ въ Копенгагенъ, принялъ ихъ и послѣ недѣльнаго плаванія благополучно высадилъ на берегъ.

Извѣстіе объ этой катастрофѣ разлетѣлось по всей Европѣ. Въ гавани датской столицы Фанни Лабицкая, слѣдъ которой вопреки ея предположеніямъ открыли вплоть до самой Христіаніи, была тотчасъ же взята полиціей. Подобныя мѣры предосторожности полиція предписала во всѣхъ гаваняхъ, куда бы ни пристали потерпѣвшіе на Венеціи.

Черезъ три дня послѣ этого слѣдователь Зееборнъ, во всеобщему удивленію, констатировалъ, что бѣжавшая подруга Мейнерта тождественна съ сообщницей Бренера.

Фанни Лабицкая, къ своему величайшему, сожалѣнію, забыла на кораблѣ Венеція свой неразлучный флакончикъ съ ціанистымъ кали. Когда присяжные единогласно признали ея виновность, то жаждущей жизни и любви преступницѣ ничего больше не оставалось, какъ принять на себя всѣ грустныя послѣдствія, такъ какъ послѣдовать примѣру Бренера у нея не доставало характера.

Глава XIII.

Наступила весна. Въ паркѣ хорошенькой виллы, недалеко отъ воротъ сѣвернаго предмѣстья, собралось оживленное общество, центръ котораго составляла сіяющая счастьемъ парочка: Отто и Эмма.

— Да, друзья мои, — говорилъ взволнованный Отто, — вы должны узнать его такъ же, какъ я зналъ, этого незабвеннаго человѣка, не бывшаго моимъ отцомъ, но любившаго меня со всѣмъ жаромъ отцовской любви. Я хочу представить вамъ его образъ. До сихъ поръ я колебался, такъ какъ думалъ, не принадлежитъ ли это завѣщаніе покойнаго мнѣ одному. Но теперь я рѣшился — и здѣсь подъ душистой сиренью, при блескѣ солнца самое подходящее мѣсто, также какъ сегодняшнее торжество самое подходящее время.

Онъ вынулъ изъ кармана письмо, просмотрѣлъ его и сказалъ:

— Конечно, если я здѣсь сегодня прочту его, то я чувствую, что то, что мнѣ свято, какъ бы очистится отъ оскорбленія, нанесеннаго ему Эфраимомъ Пельцеромъ. Это письмо моего отца, но переписанное рукою Пельцера. У меня осталась только копія, — «оригиналъ» уничтоженъ барономъ фонъ-Сунтгельмъ.

— Я виноватъ! Я виноватъ! — сказалъ профессоръ Соломонъ. — Но, какъ я уже тысячу разъ говорилъ, я слѣдовалъ тому принципу, что, какъ выражается Гете, зло хочетъ, а добро дѣлаетъ — mutatis mutandis, такъ какъ я ровно ничего не хотѣлъ.

Все общество съ любопытствомъ и участіемъ сгруппировалось вокругъ Отто, начавшаго чтеніе.

"Мой дорогой Отто!

"Какъ ты убѣдишься по письмамъ, приложеннымъ здѣсь, ты не сынъ тѣхъ, кого ты считалъ своими родителями. Отецъ твой былъ Феликсъ фонъ-Арленсбергъ, родственникъ барона Анастасія фонъ-Сунтгельмъ, лишившаго тебя отцовскаго наслѣдства и имени. Какимъ образомъ онъ это совершилъ, объ этомъ я не буду здѣсь распространяться. Приложенныя письма дадутъ тебѣ объясненіе всѣхъ мельчайшихъ подробностей. Я же хочу объяснить тебѣ, — если взглядъ твой когда-нибудь упадетъ на это письмо, — что побудило меня скрывать отъ тебя, дорогой мой Отто, истину, только недавно узнанную мною, и взять съ тебя клятву сломать печати только тогда, если ты увидишь, что не въ силахъ выдержать житейской борьбы.

"Мною руководили два соображенія: одно касается тебя, другое меня. Ты повѣришь, конечно, что первое пересиливало. Въ теченie послѣднихъ лѣтъ я наблюдалъ за тобой и пришелъ къ убѣжденію, что твой характеръ, несмотря на всѣ достоинства, которыя я признаю за нимъ, нуждается въ твердости, чтобъ имѣть право на истинное счастіе. Ты отличаешься неутомимостью, страстью, стремящеюся въ наслажденіямъ, хотя эти наслажденія могутъ быть и высоки, и благородны. При подобныхъ качествахъ человѣкъ слабъ и не выдерживаетъ борьбы съ страданіями. Я вижу, что въ твоей душѣ дремлютъ многообѣщающія дарованія, но не достаетъ той желѣзной силы, чувствующей и признающей, что работа — удѣлъ каждаго смертнаго. То, чему ты научился, то почти что дано тебѣ небомъ: лучшее же на землѣ должно быть завоевано. И я предугадывалъ печальное будущее, если такимъ незрѣлымъ ты вступишь въ свѣтъ сонливой бездѣятельности и сводящаго съ ума блеска.

"Далѣе, ты знаешь, какъ мало цѣны придаю я выгодамъ огромнаго состоянія. И такъ, я сказалъ себѣ: если тебѣ удастся собственными силами добиться приличнаго существованія, то потеря тѣхъ милліоновъ не имѣетъ значенія.

"Только одно стояло призракомъ передъ моею душой: именно страхъ, что, если я уничтожу эти бумаги, ты, несмотря на всѣ усилія, впадешь въ бѣдность. Такимъ образомъ, я рѣшилъ то, что я сдѣлалъ. Я передалъ тебѣ все, что можетъ подтвердить твои права, и взялъ съ тебя клятву, ограничивши ее только однимъ исключеніемъ.

"Пусть — это мое искреннее желаніе — содержаніе этого пакета никогда не будетъ тебѣ извѣстно! Тогда ты будешь всѣмъ обязанъ самому себѣ и не будешь нуждаться въ томъ, о чемъ ты никогда не зналъ.

«Основаніе же, касающееся меня, слѣдующее: я тебя горячо любилъ. Сознаніе, что я буду существовать въ твоей памяти, пока ты будешь жить, облегчаетъ мнѣ смерть, приближеніе которой я чувствую. Мысль же, что ты узнаешь, что въ узахъ, соединяющихъ насъ, не достаётъ самаго главнаго, если не въ дѣйствительности, то, все-таки, по мнѣнію людей и, можетъ быть, по-твоему, — эта мысль не даетъ мнѣ покоя. Я хочу жить въ твоей памяти, какъ твой отецъ, не только какъ другъ, воспитавшій и усыновившій тебя. Это мое единственное желаніе передъ смертью. Если же ты, вопреки всѣмъ ожиданіямъ, все-таки, прочтешь то, что я пишу, то подави въ себѣ чувство разочарованія. Скажи себѣ, что кровныя узы только внѣшнія и случайныя, тогда какъ узы общей жизни и нѣжной любви существенныя и настоящія. Воспоминай и тогда обо мнѣ, какъ объ отцѣ, искренно и горячо любившемъ тебя до послѣдней минуты».

Отто читалъ съ возростающимъ волненіемъ; большинство окружающихъ было глубоко тронуто.

— Духъ философа, — замѣтилъ Соломонъ, — относительно этики и калобіэтики. Кто могъ бы, между тѣмъ, отрицать, что подобные тебѣ ростутъ только на почвѣ чисто-метафизическаго убѣжденія?

Только Преле, повернувшій съ Аделью въ ближайшую аллею, объявилъ это совсѣмъ непонятнымъ и фрейленъ Якоби замѣтила довольнымъ тономъ, что она давно не слыхала изъ устъ своего жениха такихъ разсудительныхъ словъ.

— Если у меня будутъ дѣти, — продолжалъ Преле, — и мнѣ слѣдовало бы только протянуть руку, чтобы сдѣлать ихъ милліонерами, то я и не подумалъ бы философствовать о собственныхъ силахъ. Пусть говорятъ, что угодно, но деньги есть и всегда будутъ главнымъ условіемъ жизни, и если бы Отто фонъ-Арленсбергъ не принялъ во мнѣ участія и не помогъ мнѣ, то я глубоко убѣжденъ, что между нами до сихъ поръ все было бы попрежнему и ты насмѣялась бы надо мной, вмѣсто того, чтобы сказать да!

— Послушай, — сказала Адель, — не смѣй этого говорить! Хотя это и скромно съ твоей стороны, но меня это выставляетъ въ отвратительномъ свѣтѣ. Правда, я сама хорошенько не понимаю, что побудило меня; но что это не твое матеріальное положеніе, это вѣрно, даю тебѣ слово.

— Гмм… — сказалъ Преле.

— Ты сомнѣваешься?

— Нѣтъ, но это я вѣрно знаю; ты сдѣлалась со мной ласкова съ того дня, какъ появились эти два милліона.

— Какое ты дитя! Неужели я выхожу за тебя замужъ потому, что другой получилъ наслѣдство? Или можно было развѣ заранѣе предвидѣть, что Отто фонъ-Арленсбергъ купитъ тебѣ типографію?

— Купитъ?… Скажи: дастъ въ займы!

— Оставайся теперь при этомъ!

— Я вовсе не утверждаю, Адель.

— Долженъ же ты это когда-нибудь выслушать, хотя это и непріятно мнѣ!… А то ты, въ концѣ-концовъ, вообразишь… Да, ты правъ: съ того вечера я совершенно измѣнилась; но тутъ были совсѣмъ особенныя основанія. Видишь ли ты (она понизила голосъ до шепота), съ меня было достаточно горя несчастнаго Родериха; потомъ я замѣтила, какъ дѣйствуетъ на умы, если два человѣка, назначенные другъ для друга, расходятся изъ-за глупостей; что Марта невинна, это я тогда же знала, — она совсѣмъ не была похожа… Да, нечего тебѣ удивляться: у меня давно было смутное предчувствіе, что мы предназначены другъ для друга, но… многое мѣшало мнѣ… Ну, ты этого не понимаешь! И вотъ — это и было главною причиной — въ тотъ вечеръ пришло письмо отъ того господина, отъ барона, ужасное письмо съ пятью тысячами марокъ… Я никогда не говорила объ этомъ, но эти пять тысячъ марокъ еще лежатъ у меня, такъ какъ я не знала, что дѣлать съ ними; выбросить я тоже не могла ихъ, такъ какъ уже выяснилось, что они не принадлежали барону… Это письмо, — видишь ли, Фрицъ, мнѣ казалось, какъ будто меня передъ всѣмъ свѣтомъ выставили въ позорному столбу и люди проходили мимо и отворачивались съ презрѣніемъ и отвращеніемъ, — это письмо открыло мнѣ глаза, и тогда мнѣ дѣйствительно показалось, что я стояла на краю пропасти. И тутъ я подумала, какъ дружески ты предостерегалъ меня, какъ хорошо относился во мнѣ и, несмотря на все это, не отнялъ твоей любви, и поэтому я сказала: да, — а вовсе не изъ-за твоей жалкой типографіи. Вѣдь, въ сравненіи съ Эммой и ея женихомъ мы, все-таки, нищіе и будемъ ли мы получать двумя тысячами марокъ больше, или меньше въ годъ, это безразлично.

Фрицъ Преле въ волненіи схватилъ ея руку.

— То, что ты говоришь мнѣ теперь, мнѣ и больно, и пріятно… я долженъ поцѣловать тебя, Адель! Непремѣнно такъ, въ лобъ. Такъ я долженъ тебѣ вѣрить… Я такъ счастливъ! Я думалъ, что я буду счастливъ, если ты будешь моей и хоть ради Христа дашь согласіе… А теперь ты говоришь мнѣ… Адель, я долженъ тебя еще разъ поцѣловать! Здѣсь никто не увидитъ. А что касается типографіи, то она вовсе не такая жалкая; современемъ изъ нея выйдетъ что-нибудь и я буду работать для тебя, съ утра до вечера, и употреблять всѣ усилія, чтобы ты не очень отличалась отъ Эммы. Впрочемъ, ты гораздо красивѣе Эммы. Эти же злополучныя 5,000 марокъ… ты должна ихъ возвратись; онѣ принесутъ только несчастіе. Я подумаю, какъ это сдѣлать. Ахъ, какъ хорошо, что вся эта исторія такъ кончилась, а то бы случилось еще несчастіе, и знаешь ли ты, если я прихожу въ бѣшенство, настоящее, неудержимое бѣшенство, то я никого не слушаю и тогда со мной могло бы случиться то же, что съ Родерихомъ Лундомъ.

— Бѣдный Родерихъ Лундъ! — задумчиво произнесла Адель. — Теперь мнѣ, право, жаль, что я такъ невнимательно слушала, когда онъ намъ читалъ свою трагедію.

— Тѣмъ болѣе, что ея уже не существуетъ.

— Какъ, и Гракха?

— Конечно. Когда онъ узналъ, что Марта бросилась въ рѣку, онъ все сжегъ. Онъ хотѣлъ, чтобы послѣ него ничего не оставалось. Но, вѣдь, ты знаешь это!

— Конечно, знаю; но я знаю, что въ его книгахъ найденъ былъ второй экземпляръ его пьесы и поэтому я думала…

— Глупости! Найденъ Барбаросса, который надняхъ, — можетъ быть даже сегодня, — въ первый разъ пойдетъ на сценѣ, знаешь, тамъ, въ южной Германіи… У Лунда, на самомъ дѣлѣ, былъ большой талантъ!.

— Жаль его, — замѣтила Адель.

— Страшно жаль! Мнѣ всегда дѣлается грустно, когда вспоминаю тѣ времена… Слава Богу, что наконецъ-то арестована эта проклятая женщина, эта Тарофъ, виновница его несчастія. Правда, фонъ-Тиллихау сдѣлался отъ этого болѣе…

— Ну, онъ за это время очень измѣнился, по крайней мѣрѣ, такъ говорятъ… Но смотри, кто-то ѣдетъ.

Въ эту минуту слѣва подкатилась элегантная коляска.

— Докторъ Лербахъ! — воскликнуло общество, выбѣжавшее на стукъ экипажа. — Наконецъ-то! Довольно долго заставилъ онъ насъ ждать себя!

Адвокатъ выскочилъ изъ экипажа и направился къ нимъ по аллеѣ, еще издали раскланиваясь. Онъ дружески поцѣловалъ Эмму въ украшенную цвѣтами головку, любезнымъ замѣчаніемъ вывелъ изъ замѣшательства мать невѣсты, обратился съ шуткой къ Фрицу Преле и его невѣстѣ, пожалъ руку Отто и остальнымъ мужчинамъ и затѣмъ обратился снова къ Эммѣ;

— Жена моя извиняется, — вѣжливо произнесъ онъ, — ее неожиданно задержали гости. Взамѣнъ этого я привезъ вамъ сердечныя пожеланія счастія отъ совѣтника. Онъ позволилъ себѣ сдѣлать нашей милой невѣстѣ подарокъ, если не дорогой по цѣнѣ, за то дорогой по мѣсту, занимаемому среди фамильныхъ драгоцѣнностей моего тестя: это — браслетъ, который въ тотъ роковой вечеръ онъ хотѣлъ достать своей дочери Камиллѣ, бездѣлушка изъ приданаго его матери.

Эмма, краснѣя, приняла этотъ подарокъ. Отто хотя и не могъ еще изгладить чувства горечи въ совѣтнику, но не могъ не оцѣнить и необычайной деликатности этого подарка.

— Nunc est bibendum! — воскликнулъ Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ, увидя, что всѣ въ сборѣ.

Все общество направилось къ большой верандѣ, гдѣ началось празднованіе помолвки Отто съ Эммой. Адвокатъ произнесъ первый тостъ. Веселымъ тономъ и съ большимъ юморомъ онъ изобразилъ картину всѣхъ событій, разыгравшихся прежде, чѣмъ была достигнута цѣль сегодняшняго празднества; только о собственныхъ стараніяхъ для спасенія обоихъ героевъ онъ умолчалъ.

Послѣ того, какъ превратились крики ура, Отто всталъ и дополнилъ то, что пропустилъ Лербахъ.

Еще менѣе останавливаясь на своей судьбѣ, чѣмъ на судьбѣ своей невѣсты, смущенно смотрѣвшей въ тарелку, онъ говорилъ о дружбѣ этого человѣка, пожертвовавшаго нѣсколькими недѣлями своего дорогаго времени, проникнувшаго даже въ кабинетъ регента, чтобы добиться того, чего онъ не могъ достигнуть отъ закона, отъ милосердія великодушнаго повелителя.

Герцогъ удостовѣрился собственными глазами, такъ какъ краснорѣчію доктора Лербаха удалось пробудить участіе государя къ революціонеркѣ съ дѣтскою улыбкой и кроткими голубыми глазами. Когда Лербахъ явился къ нему во второй разъ, регентъ протянулъ ему руку и сказалъ съ величайшею благосклонностью: «Уже давно я намѣревался выразить замѣчательному адвокату, безпорочно-честному человѣку особенный знакъ моего уваженія и симпатіи, и все колебался, какая форма наиболѣе подходящая, такъ какъ выдающіеся люди требуютъ выдающагося способа обхожденія. Примите теперь то, что вамъ будетъ наиболѣе пріятно! Вотъ, читайте, дорогой Лербахъ! Ваша маленькая пріятельница свободна! Тѣмъ легче могъ я въ данномъ случаѣ воспользоваться преимуществами короны, что государство обязано что-нибудь сдѣлать для Отто фонъ-Арленсберга».

Около одиннадцати часовъ обѣдъ кончился. При лунномъ свѣтѣ прошлись по саду и затѣмъ снова собрались на веранду, гдѣ докторъ Соломонъ, мастеръ этого дѣла, приготовилъ великолѣпый пуншъ. Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ носилъ въ карманѣ стихи — первый плодъ его вновь пріобрѣтеннаго сердечнаго покоя.

Только что онъ поднялся съ мѣста, какъ въ комнату вошелъ слуга съ двумя телеграммами.

Первая телеграмма была отъ Эриха фонъ-Тиллихау съ поздравленіями и пожеланіями счастья. Эрихъ фонъ-Тиллихау лично отвезъ ее на почту, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, заказное письмо «милой мамѣ», въ которомъ онъ извѣщалъ, что вчера его дорогая Камилла открыла ему пріятную, полную надеждъ тайну. Но ни эта тайна, ни содержаніе телеграммы, говорящее о «славно увѣнчанной вѣрности», не могли ему помѣшать зайти въ сосѣдній виноградникъ, гдѣ счастливый супругъ и будущій папаша прижалъ свои губы, только что скромно улыбавшіяся при отправленіи депеши, къ розовымъ губкамъ лепечущей «tiamo» итальянки.

Вторая телеграмма была изъ столицы южной Германіи. Вотъ ея содержаніе: «Сегодня первое представленіе. Выдающійся успѣхъ. Сотни представленій почти несомнѣнны. Пожалуйста, спросите Колоколъ, желателенъ ли рефератъ въ пять столбцовъ. Отвѣтъ по старому адресу. Іосифъ Коханскій».

Впечатлѣніе этой телеграммы, два раза прочитанной Отто, было потрясающее.

— Я предсказывалъ это, — замѣтилъ адвокатъ.

— Если бы онъ дожилъ до этого! — сказала взволнованная Эмма.

Гейнціусъ опять спряталъ въ карманъ свой сонетъ. Онъ былъ написанъ въ шутливомъ духѣ и не подходилъ теперь въ общему настроенію. Его поэтическому опыту опять не посчастливилось. Но онъ не негодовалъ. Онъ молча осушилъ стаканъ вина въ память покойнаго, единственное оставшееся произведеніе котораго составляетъ гордость и украшеніе нѣмецкой литературы.

В. Р.