Старые гнезда (Шеллер-Михайлов)/ДО

Старые гнезда
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1875. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ.

Приложеніе къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1905. СЕМЬЯ МУРАТОВЫХЪ.

СТАРЫЯ ГНѢЗДА.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Лѣтъ двадцать пять тому назадъ я задумалъ серію романовъ изъ жизни одной дворянской семьи въ послѣ-реформенную эпоху. Эта семейная исторія, носившая общее заглавіе «Семья Муратовыхъ», должна была распадаться на шесть совершенно отдѣльныхъ романовъ: «Старыя гнѣзда», «Хлѣба и зрѣлищъ», «Безпечальное житье», «И золотомъ, и молотомъ», «Совѣсть» и «Внѣ жизни». Послѣдній изъ этихъ романовъ, гдѣ должна была изобразиться окончательно, ни за что, ни про что, изломанная жизнь Максима Муратова, проведенная то въ тюрьмахъ, то въ скитаніяхъ на положеніи «нелегальнаго», по многимъ обстоятельствамъ, остался въ моемъ портфелѣ только въ отрывкахъ и наброскахъ и ужъ, разумѣется, не теперь могу я, больной, надѣяться дописать его. Неисполнившіяся мечты всегда оставляютъ въ душѣ сожалѣніе и горечь, и о недоконченныхъ литературныхъ произведеніяхъ сами ихъ авторы невольно думаютъ такъ, какъ думаютъ о рано погибшихъ юношахъ, говоря, что они «подавали блестящія надежды».

Я предпосылаю «Семьѣ Муратовыхъ» это предисловіе, чтобы не вызвать замѣчанія читателей о томъ, что я «забылъ» о Максимѣ Муратовѣ.

Изъ серій этихъ романовъ въ нѣмецкомъ переводѣ появились «Старыя гнѣзда» и «Безпечальное житье»; во французской газетѣ «National» былъ напечатанъ романъ «И золотомъ, и молотомъ» — подъ заглавіемъ «Daniel Mouratoff». наконецъ, въ одномъ изъ венгерскихъ журналовъ напечатанъ отрывокъ изъ романа «Внѣ жизни».

А. Шеллеръ.

Августъ 1894 г.

СТАРЫЯ ГНѢЗДА.
РОМАНЪ.

I.

Яркій лѣтній день смѣнился бѣловато-сѣрыми сумерками; на соборной колокольнѣ города Чистополья пробило девять.

Въ Чистопольѣ ложились спать рано, и въ немъ уже царствовала тишина. Особенно томительною и мертвящею дѣлалась она въ той части города, гдѣ проходили Старая и Новая Господскія улицы. Эти улицы находились на краю города и тѣсно примыкали одна къ другой. Онѣ были застроены большею частью деревянными домами подгородныхъ помѣщиковъ. Дома были окружены садами и множествомъ пристроекъ: сараевъ, конюшенъ, кухонь, погребовъ и флигелей. Все это воздвигалось въ годы крѣпостного права, по мѣрѣ увеличенія той или другой помѣщичьей семьи. Постройки раскинулись и расползлись въ ширину и въ длину, такъ какъ строителямъ вовсе не нужно было заботиться о сбереженіи мѣста и вытягивать строенія въ вышину для устройства возможно большаго числа квартиръ на возможно меньшемъ количествѣ земли. Почти всѣ дома были выкрашены сѣрою краскою и отличались другъ отъ друга главнымъ образомъ цвѣтомъ ставней, числомъ оконъ, количествомъ и формою неуклюжихъ балконовъ и безвкусныхъ бревенъ, носившихъ названіе колоннъ. Сквозь окна домовъ было видно, что комнаты въ каждомъ домѣ убраны крайне однообразно, что всѣ онѣ сообщаются одна съ другой, и это ясно говорило объ отсутствіи въ домахъ постороннихъ жильцовъ. Въ обѣихъ улицахъ почти не было магазиновъ и лавокъ, такъ какъ все необходимое, всѣ жизненные припасы получались прежде обитателями этихъ домовъ большею частью не изъ города и съ избыткомъ наполняли ихъ многочисленные амбары и кладовыя. Чѣмъ меньше магазиновъ было въ этихъ улицахъ, тѣмъ ярче бросались въ глаза въ Старой Господской улицѣ черная вывѣска съ надписью: «Гробовой вѣчнаго цеха мастеръ Петръ Сизоперовъ», а въ Новей Господской улицѣ синяя вывѣска портного Колюбносова «съ города Парижа» и совсѣмъ потемнѣвшая и заржавѣвшая желѣзная доска съ вытертыми словами. На этой доскѣ чья-то досужая и неумѣлая рука вывела мѣломъ кривую и косую надпись: «царефъ кабакъ», да еще какое-то нецензурное слово. «Царефъ кабакъ» находился на самомъ краю улицы и имъ начиналось ея сліяніе съ Соборною площадью и Семинарскимъ переулкомъ, къ которымъ уже примыкали Торговая и Дворянская улицы, Ряды и Базарная площадь, присутственныя мѣста и Мастерская слободка, извѣстная въ Чистопольѣ подъ именемъ «Зарѣченскаго притона», — однимъ словомъ, всѣ остальныя части города, гдѣ, какъ въ муравейникѣ, въ теченіе дня сновалъ и толкался, божился и переругивался, работалъ и надувалъ ближнихъ собиравшійся въ одну пеструю массу городской и деревенскій людъ.

Въ Старой Господской улицѣ, особенно въ послѣднее время, послѣ освобожденія крестьянъ, когда большая часть помѣщиковъ устремилась въ большіе центры общественной жизни, ища занятій и мѣстъ; царствовало все большее и большее запустѣнье. Большинство домовъ по цѣлымъ мѣсяцамъ стояло съ затворенными на-глухо ставнями, говоря о необитаемости домовъ; въ домахъ же, гдѣ ставни не были закрыты, движеніе замѣчалось почти исключительно въ надворныхъ строеніяхъ, въ конюшняхъ, въ кухняхъ, въ прачечныхъ, — однимъ словомъ, въ «людскихъ», гдѣ еще доживали свой вѣкъ неполучившіе земли и негодные для какой бы то ни было новой службы дворовые. Здѣсь кипѣла еще попрежнему жизнь, широко раскрывались глотки, разстегивались языки, слышалось крѣпкое русское слово, произносимое тѣмъ тише, тѣмъ осторожнѣе, чѣмъ ближе подходилъ произносившій его человѣкъ къ барскому жилищу, гдѣ томился какой-нибудь старикъ-подагрикъ со своею супругою, умиравшею отъ водяной, или возилась надъ мытьемъ слезливыхъ болонокъ и надъ распутываніемъ хронической двадцатилѣтней тяжбы какая-нибудь старая дѣвственница или вдовица, окруженная странницами, юродивыми и ходатаями по дѣламъ. Особенно могильно-тихо становилось въ Старой Господской улицѣ по вечерамъ въ лѣтнее время: ея расползавшіеся, приземистые дома съ широкими темными крышами и мелкими пристройками походили на какихъ-то гигантскихъ насѣдокъ, распустившихъ темныя крылья надъ стаей уснувшихъ сѣрыхъ, бѣловатыхъ и желтыхъ цыплятъ. Густыя тѣнистыя деревья въ садахъ стояли торжественно тихо, точно охраняя миръ и затишье, или глухо шумѣли, какъ подавленная толпа недовольныхъ. Закрытые ставни, казалось, говорили: «не шумите и не будите къ жизни спящихъ». Если бы кто-нибудь прошелъ по улицѣ, то можно бы было подумать, что онъ идетъ босикомъ, снявъ сапоги, чтобы не разбудить уснувшихъ въ этомъ царствѣ запустѣнья людей, — такъ не слышны дѣлались здѣсь людскіе шаги по немощеной, покрытой мелкою бѣлою пылью дорогѣ.

Во время именно такого затишья съ Соборной площади завернулъ мимо кабака въ Новую Господскую улицу, а потомъ направилъ свои шаги въ Старую Господскую какой-то молодой человѣкъ. Трудно было опредѣлить по виду, къ какому классу общества, къ какому сословію принадлежалъ онъ. На немъ было полинялое и вытертое зеленовато-коричневое пальто, слишкомъ толстое для лѣтняго времени; изъ-за этего пальто спереди можно было разглядѣть, что на немъ надѣта пестрая ситцевая русская рубаха; подпоясанная полинялою бумажной тесьмой; его обтрепанныя панталоны бураго цвѣта были засунуты въ голенища его порыжѣвшихъ и стоптанныхъ высокихъ сапогъ, на его густые и вьющіеся, падавшіе на лобъ, русые волосы, покрытые, какъ мелкой пудрой, бѣлою пылью, была надѣта низенькая, залоснившаяся клеенчатая фуражка съ потрескавшимся козырькомъ: онъ несъ въ рукѣ небольшой узелокъ и опирался на толстую суковатую палку. На всей его одеждѣ виднѣлась пыль; его лицо и вся его фигура выражали усталость; его красиво очерченныя губы запеклись и были сухи; онъ шелъ медленно, и сразу можно было догадаться, что онъ пробирался въ эту улицу издалека. Появленіе подобной личности въ вечернюю пору на одной изъ столичныхъ улицъ непремѣнно привлекло бы подозрительное вниманіе бдительной полиціи или зѣвакъ-прохожихъ, такъ какъ этого человѣка не трудно было счесть, судя по его одеждѣ, за карманника, за мелкаго воришку, и ужъ, во всякомъ случаѣ, его слѣдовало признать, судя по его лицу, за человѣка голоднаго, способнаго на многіе воспрещаемые закономъ поступки. Но здѣсь не было ни полиціи, ни зѣвакъ-прохожихъ, и потому онъ могъ совершенно спокойно идти впередъ, не озираясь по сторонамъ. Онъ такъ и шелъ, тихо, потупивъ голову, отдавшись, повидимому, всецѣло своимъ думамъ. Когда онъ уже поравнялся съ третьимъ домомъ Старой Господской улицы, на соборной колокольнѣ послышались мѣрные удары колокола. Онъ пріостановился и началъ считать удары.

— Еще только девять часовъ, а, кажется, всѣ уже спятъ, — проговорилъ онъ почти вслухъ, окинувъ глазами пустыѣную улицу. — Впрочемъ, это и хорошо: меньше видятъ, меньше бредятъ?.. А какъ удивятся почтенные братцы, увидѣвъ лишняго претендента на наслѣдство! Они и въ былые годы не радовались встрѣчамъ, со мною, а теперь… Да, мой приходъ долженъ ихъ поразить: они, я думаю, давно привыкли считать меня мертвымъ.

Онъ снялъ фуражку, отеръ съ лица потъ довольно грязнымъ, дырявымъ платкомъ и снова побрелъ далѣе. Онъ шелъ теперь еще медленнѣе.

Душный лѣтній день хотя уже и погасъ, но зной не спадалъ и былъ томителенъ; въ воздухѣ не было и признака движенія; на деревьяхъ не шевелился, ни одинъ листъ; почти во всѣхъ домахъ были закрыты ставни; на улицѣ не было ни души; бѣловато-сѣрая пыль лежала на всемъ пути толстымъ слоемъ и хранила глубокіе слѣды немногихъ копытъ и полосъ, прорѣзанныхъ колесами. Нѣкоторые слѣды были видны смутно, уже занеслись новымъ слоемъ пыли и говорили, что люди, лошади и экипажи, оставившіе ихъ, находятся теперь гдѣ-нибудь далеко-далеко — можетъ-быть, такъ же далеко, какъ тотъ покойникъ или та покойница, для которой былъ насыпанъ на этой улицѣ ельникъ, еще виднѣвшійся мѣстами въ этой пыли. Эти немногія, запыленныя и голыя, вѣтки ельника, быть-можетъ, не обратили бы на себя вниманія усталаго путника, если бы его нога, обутая въ прорванный сапогъ, не почувствовала боли, наступивъ случайно на острый сучокъ одной изъ этихъ вѣтокъ. Онъ невольно взглянулъ на предметъ, подвернувшійся некстати подъ ногу, и остановился снова.

— Слѣды ея похоронъ, быть-можетъ, — прошепталъ онъ и вздохнулъ. — А вѣдь это было давно… прошло уже нѣсколько недѣль.

Онъ нагнулся, поднялъ вѣтку, посмотрѣлъ на нее и задумался. Казалось, онъ хотѣлъ провѣрить, дѣйствительно ли это одна изъ тѣхъ вѣтокъ, по которымъ провезли тѣло знакомаго, близкаго или родного ему существа. Все это дѣлалось почти безсознательно, точно въ полуснѣ. Онъ былъ слишкомъ измученъ и голоденъ для того, чтобы вполнѣ владѣть своею мыслью. Можетъ-быть, такъ же безсознательно замедлялъ онъ свои шаги, такъ же безсознательно останавливался на нѣсколько минутъ при каждомъ удобномъ случаѣ.

— И что за мертвая тишина кругомъ, — говорилъ онъ. — И прежде здѣсь было мало жизни, а теперь… И то сказать: кто же станетъ теперь жить въ Чистопольѣ изъ дворянъ-помѣшиковъ, когда крестьяне уже не привезутъ ничего готоваго? Они бѣгутъ отсюда туда, гдѣ есть средства къ пріобрѣтенію, въ наживѣ.

Слово «нажива» заставило его горько усмѣхнуться.

— А я вотъ плетусь сюда за наживой, за тѣмъ, чтобы урвать кусокъ мяса, не мной пріобрѣтеннаго, — проговорилъ онъ. — Но еще достанется ли онъ мнѣ? Не лишила ли меня мать и наслѣдства? Что тогда?..

Онъ потеръ рукою лобъ.

— Но что же я стою? — очнулся онъ черезъ минуту и отбросилъ пыльную вѣтку, которую все еще вертѣлъ въ рукѣ. — Пошелъ, такъ нужно дойти до конца, или вернуться назадъ безъ гроша въ карманѣ? Нѣтъ, я еще плохо умѣю вывертываться изъ нужды безъ наслѣдственнаго…

Бросивъ вѣтку ельника, онъ продолжалъ свой путь и даже не обратилъ вниманія, когда ему попалась подъ ногу еще одна вѣтка. Если бы онъ попристальнѣе присмотрѣлся къ этимъ одинокимъ, еще уцѣлѣвшимъ вѣткамъ, то онъ увидалъ бы, что онѣ вели къ одному изъ самыхъ крайнихъ домовъ Старой Господской улицы, къ которому, повидимому, и пробирался онъ и въ которомъ можно было замѣтить особенное оживленіе.

II.

Этотъ домъ — сѣренькій, длинный, съ неуклюжимъ мезониномъ, съ безчисленными пристройками, балконами, террасою и подъѣздами въ садъ и во дворъ, — походилъ на большую часть сосѣднихъ домовъ. Теперь онъ представлялъ странное зрѣлище.

По двору, заросшему мѣстами травой, сновала старая прислуга въ траурныхъ платьяхъ, таская разную домашнюю рухлядь. Въ комнатахъ мелькали лица двухъ еще молодыхъ людей. То тутъ, то тамъ издавали пронзительные и жалобные звуки «обличительные», «секретные» замки старинныхъ комодовъ и сундуковъ, звякали ключи и раздавались отрывистыя фразы насчетъ числа ложекъ, кусковъ холста, мотковъ нитокъ, женскаго бѣлья и тому подобныхъ вещей, наваленныхъ грудами на стульяхъ, на столахъ, на подоконникахъ и на полу.

Изъ кладовой, переваливаясь, съ одышкою тащилась непомѣрно толстая, съ обвисшею грудью и желтоватымъ дряблымъ лицомъ старуха въ старомодномъ чепцѣ съ черною лентою, напоминавшая своей фигурой старыхъ господскихъ ключницъ, болѣе знакомыхъ съ периной, чѣмъ съ работой. Она прижимала къ животу большой подносъ съ грудою старинныхъ, но совершенно новыхъ тарелокъ екатерининскихъ временъ, съ рѣшетчатыми краями и съ разбросанными букетами мелкихъ цвѣтовъ. Навстрѣчу ей съ крыльца барскаго дома вышла худощавая, низенькая и юркая женщина лѣтъ сорока пяти, въ черненькомъ шелковомъ платочкѣ на головѣ и черномъ же, сильно налощенномъ и шумящемъ ситцевомъ платьѣ. Она едва сдерживала въ своихъ худыхъ и слабосильныхъ рукахъ старый лисій салопъ, куцавейку на заячьемъ, выкрашенномъ подъ соболь, мѣху, порыжѣвшую бархатную кофточку, опушенную пожелтѣвшимъ горностаемъ, и мужскую шинель съ енотовымъ воротникомъ. За грудой этихъ вещей, съ трудомъ обхваченныхъ обѣими руками, трудно было разсмотрѣть маленькое и съежившееся лицо этой женщины, и было только слышно, какъ она: усиленно сопѣла, задыхаясь подъ непосильной ношей.

— Сестрица, а сестрица, гдѣ Вавила? — крикнула она съ крыльца толстой женщинѣ.

— Ась, — отозвалась та, пріостанавливаясь посреди двора, у опрокинутой кверху дномъ кадки, и оборачиваясь правымъ ухомъ къ сестрѣ, какъ дѣлаютъ люди, глухіе на одно ухо.

— Вавила гдѣ, спрашиваю я васъ? — раздалось съ крыльца. — Мѣховыя вещи выколотить надо.

Въ эту минуту въ дверяхъ конюшни показался, въ синей крашенинной безрукавкѣ, съ хомутомъ и уздечками въ рукахъ, толстый рыжебородый съ сильной просѣдью мужикъ, съ загорѣлымъ, краснымъ лицомъ и синеватымъ носомъ, напоминавшимъ о существованіи кабаковъ.

— Куда ты запропастился? Кричу — не докричусь! — крикнула съ крыльца измученная женщина,

— Какъ, сбрую-то тоже въ комнаты тащить или тутъ оставить? — произнесъ кучеръ, не обращая на нее вниманія и глубокомысленно смотря на хомутъ и уздечки.

— Брось ты ихъ, брось! Деревенщина, такъ деревенщина и есть! — негодовала стоявшая на крыльцѣ женщина. — Ну, виданное ли это дѣло, чтобы лошадиные предметы въ комнаты носили?

— Ты, питерская, все знаешь! — презрительно отозвался кучеръ. — Лошадиные, а все же господское добро.

— Да брось, тебѣ говорятъ! Моченьки моей нѣтъ стоять-то подъ ношею…

— Да ты чего-жь на перила вещи не сложишь?

— Тьфу, дуракъ! — плюнула раздраженная женщина, сердясь на кучера, повидимому, болѣе всего за то, что онъ оказался сообразительнѣе ея.

Она сбросила свою ношу на перила и, вынувъ порывисто изъ кармана бѣлый платокъ, начала отирать обильно катившійся по ея лицу потъ.

— И какая, мать моя, эта посуда тяжелая, — вздыхала между тѣмъ толстая женщина, поставивъ подносъ на кадку. — Вѣдь вотъ что — простыя тарелки, а еле протащила… И ноженьки-то мои притоптались. Я и прежде на ноги была разбила, а теперь ровно онѣ у меня деревянныя, распухли и замерли: кажется, ножомъ ихъ рѣжь, булавками въ каждую жилку, коли — ничего не почувствую, а внутри, самую-то вотъ кость, такъ и грызетъ, такъ и грызетъ…

— Аспидъ, аспидъ, брось ты свою лошадиную амуницію! — приставала къ кучеру женщина, стоявшая на крыльцѣ. — Иди шубу выколачивать… Господа ждутъ!

Какъ бы въ подтвержденіе этихъ словъ, въ одно изъ надворныхъ оконъ дома высунулась чья-то голова.

— Марья, Настасья, гдѣ вы всѣ запропастились? — громко произнесъ глухой басъ. — Поворачивайтесь же! Съ вами и въ годъ не соберешь и не пересмотришь всего хлама.

— Иду, иду, батюшка, — произнесла, испуганно хватаясь за подносъ, толстая женщина, --Вотъ Настасья Вавилу поджидала.

Голова опять скрылась.

— Ишь ты: хламъ, хламъ, а сколько лѣтъ коплено, сколько лѣтъ бережено, да прятано, — вздохнула старуха.

— Тетушка Марья Петровна, вотъ гвозди, тоже къ господамъ нести? — обратился тоненькимъ голоскомъ къ толстой женщинѣ вынырнувшій откуда-то мальчуганъ, извѣстный между дворнею подъ названіемъ «Митьки-фалетора».

Онъ какъ-то плутовато ухмылялся и, повидимому, сдѣлалъ вопросъ больше отъ скуки, чтобъ подразнить тетушку Марью.

— Брысь ты, пострѣленокъ! Чего подъ ноги суешься? Видишь, посуду несу. Оборони Богъ, уроню! Знаешь, на ноги, разбита я, — заговорила всполошившаяся старуха, еще крѣпче прижимая къ себѣ подносъ. — О, чтобъ тебя не было!.. У меня ноги разбиты, а онъ тутъ… Нѣшто я бы была виновата? А тарелки-то новыя… Только у покойной барыни на свадьбѣ и подавали… Съ меня бы стали взыскивать, — все тише и тише ворчала старуха, взбираясь на лѣсенку крыльца.

— Экъ его изъѣло-то, — разсуждалъ кучеръ, оставивъ сбрую и принимаясь развѣшивать на протянутой черезъ дворъ веревкѣ шинель съ енотовымъ воротникомъ. — А вѣдь кажинное лѣто выколачивали.

— Ты вонъ и каждый день свою дурацкую бороду чешешь, а вся повылѣзла она у тебя, — замѣтила все еще раздраженная Настасья. — Да ты не разсуждай, а вещи-то скорѣй развѣшивай!

На крыльцо снова вышла изъ барскихъ покоевъ старуха Марья, держа въ охапкѣ нѣсколько женскихъ сильно поношенныхъ платьевъ, сшитыхъ неискусною рукою изъ старомодныхъ матерій. Тутъ были и гро-де-Туръ, и гро-гранъ-муаре, и двуличневыя гласе, и крепъ-Рашель, и сатенъ-тюркъ. Одно платье было свѣтло-зеленое съ золотымъ отливомъ, другое, темно-коричневое съ крупными синими узорами, третье, черное, отличалось затѣйливымъ мелкимъ узоромъ зеленаго цвѣта, извѣстнымъ между старыми служанками подъ названіемъ «неразрывнаго корешка». Какъ-то странно выглядѣли коротенькія тальи этихъ платьевъ, длинные и острые «шнипы», узенькіе рукава съ гладкими обшлагами и такими же эполетами, обшитыми толстымъ кантомъ, вырѣзки ворота «сердечкомъ» и, наконецъ, фальшивыя оборки въ аршинъ ширины, сдѣланныя изъ матеріи, нарѣзанной вкось.

— Что это вы, сестрица? Зачѣмъ платья-то вытащили сюда? — громко спросила Настасья, наклоняясь къ правому уху Марьи.

— Вытрясти приказали, — отвѣтила старуха. — А чего вытрясать-то? У матушки-барыни почитай что годъ эти платья въ шкапу висѣли за послѣднее время. Откуда пыли-то на нихъ быть? Шкапъ тоже, сама знаешь, хорошо запирается. Замки-то когда поправляли? Въ позапрошлый годъ никакъ…

Марья, качая годовой, вздыхая и охая, начала медленно перекидывать платья черезъ веревку, на которую развѣшивались и мѣховыя вещи.

— Ахъ, я старая, старая, про чай-то и забыла! Самоваръ велѣли наставить, — вдругъ спохватилась она и обернулась къ Митькѣ, возившемуся отъ нечего дѣлать съ полуслѣпой, облѣзлой собакой, привязанной цѣпью въ полуразвалившейся собачьей будкѣ. — Митюшка, Митюшка!.. Ахъ пропади ты совсѣмъ, курносый! Чего ты съ Валеткой-то возишься? Такое ли теперь время? Поди сейчасъ, наставь самоваръ!.. Ахъ, озорникъ, озорникъ оглашенный!

— Чего разлаялась, тетушка Марья Петровна? — огрызнулся Митька. — У самой память отшибло, такъ другихъ и грызешь..

— Да или ты, иди, — понукала его старуха, не слыша его воркотни. — Вотъ бѣда-то! Самоваръ спросятъ, а самоваръ и не наставленъ. Ужъ достанется отъ Аркадія Павловича, знаю, что достанется. Память-то слаба стала, ровно туманъ какой у меня въ головѣ. Все это бродитъ, бродитъ тамъ, а мыслей нѣтъ, мыслей нѣтъ, только шумъ какой-то. Да и то сказать, отшибетъ тутъ память, когда этакій содомъ пойдетъ. Все жили, жили смирно, потихоньку, а тутъ съ ногъ сбились, — продолжала уже сама съ собой вполголоса разсуждать Марья, въ раздумьи качая головой.

На дворѣ, между тѣмъ, въ затишьѣ гулко разносились удары камышевки по шубамъ и куцавейкамъ, то рѣдкіе и звонкіе, то заливающіеся мелкою легкою дробью, то глухіе, когда камышевка касалась лисьяго салопа, то отчетливые, когда она била по плоской, какъ блинъ, ватной шинели. Звуки этой импровизированной музыки отдавались гдѣ-то далеко-далеко стоустымъ эхомъ, точно кто-то въ вечернемъ затишьѣ насмѣшливо передразнивалъ трудящихся людей. Долетѣли они и до одинокаго путника, направлявшагося къ этому дому, и онъ невольно прислушался къ нимъ.

— У насъ пыль изъ стараго хлама выколачиваютъ, — усмѣхнулся онъ невеселою улыбкой.

III.

Это оживленіе стараго барскаго дома ясно говорило о намѣреніи его владѣльцевъ разстаться съ нимъ.

Смотря на эту бѣготню, слушая эти перебранки, сразу можно было сказать, что вотъ-вотъ вынесутъ изъ дома весь этотъ скарбъ, весь этотъ хламъ, выйдутъ его обитатели, затворятъ двери и ворота, прилѣпятъ надъ калиткою билетъ съ надписью: «сей домъ отдается внаймы, а также и продается», — и все стихнетъ, стихнетъ, быть-можетъ, навсегда, навѣки.

Кто найметъ этотъ домъ? Кто купитъ его? Помѣщики или имѣютъ свои собственные дома въ Чистопольѣ, или стремятся теперь «служить» въ столицѣ; купцы и чиновники тоже имѣютъ здѣсь свои домишки или жмутся въ небольшихъ наемныхъ квартирахъ, лавочники, содержатели гостиницъ и кабаковъ не наймутъ этого дома, стоящаго въ пустынной Старой Господской улицѣ, едва оживляющейся даже и въ зимнее время, когда въ Чистополье наѣзжаютъ нѣкоторые мѣстные землевладѣльцы для продажи сельскихъ произведеній, для обдѣлыванія разныхъ дѣлишекъ. При такомъ положеніи дѣла не можетъ быть надежды, что кто-нибудь скоро займетъ этотъ домъ. И вотъ простоитъ онъ, быть-можетъ, годъ, быть-можетъ, два, заносимый зимою снѣгомъ, какъ забытая, никому не нужная могила, орошаемый въ весенніе дни дождемъ, какъ слезами о тѣхъ дняхъ, когда здѣсь навстрѣчу веснѣ раздавались веселые голоса дѣтей. Будетъ его озарять солнце, стараясь проникнуть сквозь щёлку ставней хотя однимъ лучомъ въ эти комнаты, гдѣ когда-то навстрѣчу ему тянулись листья и цвѣты многочисленныхъ растеній. И долго-долго, быть-можетъ, будетъ длиться это запустѣнье, покуда не оборветъ вѣтеръ нѣсколькихъ поросшихъ мхомъ досокъ съ крыши, нѣсколькихъ облупившихся ставней отъ оконъ, нѣсколькихъ подгнившихъ столбиковъ отъ перилъ балкона, покуда начальство не прикажетъ «въ видахъ безопасности сломать вышеозначенное зданіе или заставить владѣльцевъ онаго привести его въ надлежащій видъ». А, можетъ-быть, прежде этого распоряженія, въ одну изъ жаркихъ лѣтнихъ ночей вдругъ начнется въ городѣ тревога, всѣ всполошатся, понесутся крики: «Пожаръ! пожаръ!» Гдѣ горитъ?.. съ кого началось? Помчатся всѣ на Старую Господскую улицу и увидятъ, какъ старый, давно забытый домъ горитъ, чтобы никогда не возродиться снова изъ пепла. Изъ-за него, можетъ-быть, сгоритъ и весь городъ.

Эти мысли пришли въ голову путнику, когда онъ завидѣлъ издали родное старое гнѣздо, и въ его головѣ невольно промелькнуло:

— Что-жъ! Можетъ-быть, такъ и должно быть, можетъ-быть, это и хорошо! Пусть погибнетъ все отжившее, пусть погибнетъ оно со всѣми своими слѣдами, пусть оно не мозолитъ глаза своимъ ненужнымъ присутствіемъ и не возбуждаетъ ни злобы за его минувшія ошибки, ни боязни за возможность его возрожденія. Да, часто приходится признавать за прошлымъ только одно хорошее качество — то, что и оно, наконецъ, прошло, прошло безвозвратно!

Приближеніе гибели этого дома ясно сознавалось всѣми его обитателями. Это чувствовала прислуга: двѣ старыя дворовыя дѣвки, толстая старуха Марья и жиденькая Настасья, рыжебородый, и вѣчно ворчливый кучеръ Вавила и курносый, Митька-фалеторъ, послѣ долгихъ, лѣтъ праздности и лѣни сбившіеся теперь съ ногъ и по цѣлымъ днямъ таскавшіе въ господскій садъ всѣ вещи, которыя хранились на однихъ и тѣхъ же мѣстахъ по двадцати лѣтъ. Это чувствовалъ цѣпной песъ Валетка, котораго впервые, быть-можетъ, въ теченіе десяти, лѣтъ забывали теперь среди хлопотъ накормить, иногда по два дня сряду. Это чувствовали куры и пѣтухи въ тѣ минуты, когда въ теченіе недѣли ежедневно рѣзали ихъ собратьевъ къ столу для молодыхъ господъ, не намѣревавшихся уже держать стараго «птичника». Это чувствовали старыя клячи Мотька и Машка, возившія трусцой по воскреснымъ днямъ барыню къ обѣднѣ, а теперь загнанныя до полусмерти молодыми господами, безъ отдыха ѣздившими по дѣламъ и все кричавшими кучеру:

— Живѣе, живѣе, дай имъ кнута!

Это, повидимому, чувствовали даже неодушевленные предметы; по крайней мѣрѣ, два стула, которые держались на ногахъ въ продолженіе сорока или пятидесяти лѣтъ и у которыхъ одинъ изъ молодыхъ господъ обломалъ теперь ножки, опрокинулись назадъ и лежали въ углу, какъ, бы въ обморокѣ, съ испуга отъ всего происходившаго въ домѣ. А цвѣты, выхоленные крѣпостною прислугою, цвѣты, не политые въ теченіе всей послѣдней недѣли и засыпанные около корней золою отъ папиросъ, окурками отъ сигаръ, корками, арбузовъ и всякимъ соромъ? А фамильные портреты предковъ, эта гордость старой барской семьи, затканные уже паутиною и покрытые слоемъ пыли, какъ бы закутавшіе себя этимъ саваномъ, чтобы не видать совершавшагося разгрома? Развѣ для всего этого не наставалъ конецъ прошлой жизни? Но, можетъ-быть, сильнѣе всѣхъ сознавали наступленіе этого конца сами молодые господа. Они сознавали, что прошлая жизнь прошла невозвратно, и не знали, какая жизнь придетъ на смѣну старой. Они поспѣшно и нетерпѣливо сводили счеты и подводили итоги всему, что осталось имъ въ наслѣдство отъ старой жизни послѣ смерти ихъ матери.

— Когда все это кончится? Два дня шаримъ по всѣмъ этимъ кладовымъ и чуланчикамъ, и все-таки не можемъ собрать всего этого хлама. Я не привыкъ къ этой суетнѣ и сбился съ ногъ, — апатично говорилъ глухимъ басомъ одинъ изъ двухъ присутствовавшихъ въ домѣ, братьевъ, Аркадій Павловичъ Муратовъ.

Это былъ господинъ лѣтъ тридцати, съ широкимъ, скуластымъ лицомъ, съ сильно выдавшейся, оттопыренной верхней губой, съ плоскимъ, точно срѣзаннымъ въ шеѣ подбородкомъ, съ свинцовыми калмыцкими глазами, съ апатичной и въ то же время сальной физіономіей. Онъ начиналъ уже полнѣть, и его покатый лобъ казался очень большимъ вслѣдствіе сильно вылѣзшихъ темныхъ волосъ. Можно было предвидѣть, что года черезъ два, черезъ три онъ будетъ совершенно лысымъ. Онъ говорилъ не то сиплымъ, не то глухимъ басомъ, неторопливо, сосредоточенно, и производилъ впечатлѣніе столичнаго чиновника, вращающагося въ хорошемъ обществѣ, тупого и вялаго отъ природы, но привыкшаго смотрѣть глубокомысленно и подчасъ хитрить и интриговать.

— Признаюсь, Кадя, и на меня производитъ тяжелое впечатлѣніе вся эта картина разрушенья стараго гнѣзда, — отвѣтилъ ему другой братъ, Петръ Павловичъ.

Его замѣчаніе было сдѣлано мягкимъ, ласкающимъ тономъ, съ которымъ какъ нельзя болѣе гармонировала вся его фигура. Стройный, высокій гвардейскій офицерикъ лѣтъ двадцати четырехъ, съ шелковистыми вьющимися волосами, съ розовымъ личикомъ, лишеннымъ усовъ и бакенбардъ, бархатистыми глазами, съ страстными губами, съ замѣчательно бѣлыми зубами, онъ походилъ скорѣе на женщину, чѣмъ на мужчину, и притомъ на женщину-кокотку, избалованную ласками и жаждущую этихъ ласкъ.

Про него можно было сказать, что это красавецъ, но въ то же время ни одна черта этого красавца не врѣзывалась въ намять, и его можно было смѣшать съ тысячами другихъ подобныхъ же красавцевъ, затянутыхъ въ гвардейскіе мундиры.

— У тебя все сентиментальности на умѣ, — иронически замѣтилъ старшій братъ, надувъ еще болѣе толстыя губы. — А меня все это бѣситъ, все это выводитъ изъ терпѣнья. Эти старыя дуры неповоротливы, какъ чурбаны. Съ порядочной столичной прислугой мы все кончили бы въ одинъ день.

— Ахъ, Кадя, ты знаешь, что онѣ поработали на своемъ вѣку, — небрежно вступился за старыхъ служанокъ Петръ Павловичъ, разваливаясь на диванѣ и подчищая розовые ногти.

— Поработали, поработали! — неторопливо передразнилъ его братъ: — и другіе не сидѣли безъ дѣла. И на что все это копилось? — пожалъ онъ презрительно плечами, разбирая груды холста. — Вышитыя полотенца — кому они нужны? Безвкусіе и, сверхъ того, неудобно вытираться, когда привыкъ къ англійскимъ мохнатымъ полотенцамъ.

— Ну, не говори этого! Я охотно оставлю всѣ эти полотенца себѣ на память. — произнесъ Петръ Павловичъ.

— Не всѣ, а свою долю, — сухо замѣтилъ старшій братъ.

Братья принялись считать холстъ и полотенца.

— Не знаю, что мы будемъ съ платьями дѣлать, — говорилъ какъ бы про себя старшій Муратовъ. — Здѣсь дешево придется продать.

— Стоить ли продавать? Нянькамъ можно отдать! — посовѣтовалъ Петръ Павловичъ.

— Глупо! — пожалъ плечами Аркадій Павловичъ. — куда онѣ будутъ носить эти платья?.. Впрочемъ, мы теперь и сами находимся не въ такомъ положеніи, чтобы дарить что-нибудь…

— Что касается меня, то я очень мало придаю цѣны всему этому, — небрежно замѣтилъ младшій братъ. — Я воображаю, какимъ смѣхомъ залилась бы Жозефина, увидавъ меня среди этого хлама!..

— Можно не дорожить, когда какъ сыръ въ маслѣ катаешься, — проворчалъ старшій брать.

Куски холста, между тѣмъ, были сосчитаны. Въ это время въ комнату вошла Настасья; она несла еще три куска холста.

— Это что? — спросилъ Аркадій Павловичъ.

— Еще нашла-съ, Аркадій Павловичъ, три кусочка, — сладкимъ и манернымъ тономъ произнесла она, потупляя глазки. —Запрятаны были у мамашеньки подъ пуховики; должно-быть, для Миши юродиваго приготовлены, а то, можетъ-быть, монашкѣ нашей, матушкѣ Иринеѣ, хотѣли отдать или…

— Дурища старая! — не удержался Аркадій Павловичъ, сдвинувъ брови. — Тридцать пять лѣтъ жила въ домѣ, а не знаешь, что въ немъ есть!

— Да какъ же намъ знать-съ, Аркадій Павловичъ, — жалобно произнесла Настасья. — У мамашеньки вашей домъ-съ былъ чаша полная… Чего, чего не было-съ! Иное и сами онѣ забывали, что оно у нихъ есть… Вотъ и еще щикатулочка… Подъ пуховиками тоже въ комнатѣ для гостей нашла сестрица Марья.

Аркадій Павловичъ съ несвойственной ему быстротою схватилъ шкатулку. Петръ Павловичъ тоже быстро поднялся съ дивана и подошелъ къ брату.

— Ключи гдѣ? — отрывисто спросилъ Аркадій Павловичъ.

— Не знаю-съ, Аркадій Павловичъ, — отвѣтила Настасья, пожимая плечами. — Вотъ связки съ ключами-съ, а который отъ ней — не знаю… Мамашенька ваша намъ ключей не довѣряли…

Аркадій Павловичъ, не слушая болтовни старой служанки, схватилъ связку и началъ подбирать ключъ.

— Не лучше ли брата Даню подождать? — посовѣтовалъ мягкимъ тономъ младшій братъ.

— Чего его ждать? Украду я, что ли, что-нибудь, — разсердился старшій братъ и продолжалъ торопливо тыкать ключами съ замочную скважину. — Спроси у Вавилы долото и молотокъ, — обратился онъ къ Настасьѣ.

Настасья засѣменила ногами и вышла изъ комнаты, торопясь исполнить приказаніе. Аркадій Павловичъ отеръ съ лица выступившій потъ.

— И что бы могло въ ней быть? — разсуждалъ онъ про себя. — Она легка.

— Деньги, быть-можетъ, Кадя, — сообразилъ Петръ Павловичъ.

— Можетъ-быть, — согласился старшій братъ, взвѣшивая на рукѣ шкатулку. — Это удивительно, какъ велись дѣла! Все лежало мертвымъ капиталомъ, ничто не пускалось въ оборотъ! Никакой предпріимчивости не было…

— Крестьяне были, что-жъ имъ было заботиться! — вставилъ младшій братъ.

Настасья принесла долото и молотокъ. Аркадій Павловичъ сосредоточенно и алчно принялся отламывать крышку ящика. Онъ походилъ на вора, который спѣшитъ вскрыть чужую сокровищницу. Послѣ нѣсколькихъ сильныхъ ударовъ по ручкѣ долота, всунутаго между крышкой и ящикамъ, раздался жалобный трёскъ и крышка отлетѣла. Аркадій Павловичъ съ жадностью наклонился надъ ящикомъ; онъ оживился, его свинцовые глаза теперь свѣтились.

— Деньги! — дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ онъ, задыхаясь отъ внутренняго волненія.

Онъ сталъ развертывать пачки, обернутыя въ пожелтѣвшую бумагу, и вдругь захохоталъ какимъ-то зловѣщимъ, неестественнымъ смѣхомъ.

— Кладъ, кладъ нашли! — воскликнулъ онъ. — Взгляни, видишь? — обратился онъ къ брату и потрясъ передъ нимъ пачкою сжатыхъ въ дрожащей рукѣ бумажекъ,

— Что это? — изумился младшій, братъ.

— Ассигнаціи,: старыя, никуда не годныя ассигнаціи! — отчетливо произнесъ Аркадій Павловичъ, еще болѣе блѣднѣя отъ злобы. — Сотни, тысячи рублей, никуда и ни на что не годныхъ, пропавшихъ безъ всякой пользы, безъ всякаго смысла!

Онъ, скрежеща зубами, скомкалъ эти красненькія и зелененькія бумажки, разорвалъ ихъ и швырнулъ на полъ вмѣстѣ со шкатулкой.

— Батюшка, Аркадій Павловичъ, что же вы деньги-то рвете-съ! — воскликнула испуганная Настасья.

— Деньги, деньги! Убирайся, вонъ! были у васъ, съ матерью деньги, въ рукахъ были, въ золу вы ихъ обратили, въ золу! — кричалъ Аркадій Павловичъ, сжимая кулаки.

— Это вѣдь ужасно! — проговорилъ младшій братъ, махнувъ съ капризною миной рукою.

— Не ужасно, а подло, гнусно! — перебилъ его, задыхаясь, Аркадій Павловичъ. — Это насмѣшка надъ нами… чего ты торчишь здѣсь? — обратился онъ. къ Настасьѣ. — Убери этотъ мусоръ, сожги, уничтожь…

Онъ заходилъ въ волненіи, по комнатѣ. Его вѣчно апатичная фигура оживилась и исказилась теперь злобой. Настасья поспѣшно подобрала разорванныя бумажки и скрылась, поставивъ на столъ сломанную шкатулку.

— Это татарщина какая-то! — говорилъ въ волненіи Аркадій Павловичъ, шагая по-комнатѣ, и его тусклые глазки сверкали, зловѣщимъ огонькомъ. — Не знали, что у нихъ есть! По десяткамъ лѣтъ гноили холсты, берегли сальныя ассигнаціи, ничего не превращали въ. капиталъ, не пускали денегъ въ вѣрные обороты, давали на честное слово! Имъ хорошо, жилось, они были сыты за крестьянскими спинами. Имъ крестьяне оброкъ приносили, имъ и казалось, что всегда такъ будетъ. А вотъ теперь изволь возиться съ этимъ хламомъ, продавай этотъ мусоръ за грошъ, чтобы сколотить копейку на черный день. Взгляни, — дернулъ онъ одинъ изъ кусковъ холста: — вѣдь это плѣсень, онъ гнить началъ! Деньги гнить начали! Вѣдь это все деньги, на все это потраченъ трудъ, всѣмъ. этимъ были заняты сотни людей, все это, могло содѣйствовать увеличенію капитала. А теперь иди, продавай это гнилье… Да, они жили припѣваючи, пили, ѣли, монахамъ, странникамъ, юродивымъ покровительствовали, а дѣти — дѣти пойдутъ по-міру!

Въ эту минуту отворилась дверь, и въ комнату быстрыми шагами вошелъ малорослый, совершенно косматый, смуглый армейскій подпоручикъ, съ лицомъ, сильно сохранившимъ слѣды татарскаго происхожденія. Это былъ Данила Павловичъ Муратовъ, двадцати-шестилѣтній братъ Аркадія и Петра Муратовыхъ. Онъ немного походилъ на своего брата Петра, но былъ смуглъ, угловатъ, низокъ ростомъ, коренастъ, неуклюжъ, не чесанъ и не умытъ. Онъ напоминалъ собою не то гуляку-завсегдатая цыганскихъ таборовъ, не то выдержавшаго не мало потасовокъ маркера въ ярмарочномъ трактирѣ. Бывалость и безшабашность, удаль и умѣнье быть себѣ-на-умѣ, веселость и бреттерство, — все это смѣшивалось въ его особѣ въ одно общее выраженіе, которое заставляетъ говорить про подобныхъ людей, что они «жохи» и «выжиги», а впрочемъ «добрые малые». Толкнувъ на ходу стулъ, стоявшій на дорогѣ, онъ швырнулъ на полъ смятую фуражку и бросился на диванъ, который затрещалъ подъ нимъ. Аркадій Павловичъ искоса взглянулъ на него и пренебрежительно пожалъ плечами.

— Обдулъ, опять вѣдь обдулъ, ракалья! — крикнулъ пришедшій, треснувъ кулакомъ по столу.

— На бильярдѣ? — спросилъ Петръ Павловичъ.

— Нѣтъ, вы вообразите себѣ, — загорячился пришедшій, вскакивая съ дивана и ероша свои и безъ того растрепанные волосы. — Онъ далъ мнѣ впередъ — обыгралъ, еще далъ — обыгралъ. Ногами-съ, говорить бестія, могу играть. А, каково вамъ это покажется: но-га-ми! Ракалія!

— Ну, а ты что? — небрежно смѣясь, опросилъ Петръ Павловичъ.

— Я? Что же — я взбѣсился… сукно продралъ… Да развѣ можно тутъ хладнокровнымъ быть: обыгрывалъ пять дней сряду, а потомъ говоритъ: но-га-ми! А! да еще смѣется, распротобестія! Не вытерпѣлъ — бацъ его въ рожу.

— Фью, — просвисталъ Петръ Павловичъ: — вотъ оно куда зашло! Ты, Даня, неостороженъ.

— Пятьдесятъ-съ, говоритъ, за безчестье, — продолжать Данила Павловичъ.

— Ну, много будетъ! — вставилъ Петръ Павловичъ.

— Нѣтъ, не много! Ты лучше послушай, что дальше. А не то-съ, говоритъ, не угодно ли въ полицію… А, каково? Въ полицію! Съ кѣмъ же судиться: Васька Слюнявый зоветъ меня въ полицію! Искровенили-съ, говоритъ, и знакъ поврежденія есть… Нѣтъ, ты вообрази себѣ эту бестію: весь-то онъ сплошной знакъ поврежденія; я думаю, синякъ на синякѣ вездѣ у него; что день, то драка; и онъ же мнѣ этими знаками въ носъ тычетъ. Отвѣтите-съ, говорить: къ работѣ способности лишили. А? хороша исторія?

— Что-жъ; и подѣломъ, — насмѣшливо замѣтилъ Аркадій Павловичъ: — ты бы еще съ нашимъ Митькой или Вавилой въ конюшнѣ въ носки играть сталъ! Срамишь фамилію, своею грязью другихъ мараешь!

Онъ пожалъ плечами и зѣвнулъ.

— Пора чай, — процѣдилъ онъ сквозь зубы. — Надоѣло это все, скорѣе бы кончитъ… Точно въ вертепъ какой попалъ.

— Да, чортъ возьми, пора кончать, а то я на своихъ собственныхъ подошвахъ, пожалуй, дойду до полка, — замѣтилъ Данила Павловичъ. — Чортъ знаетъ, что здѣсь за городъ! Скука совсѣмъ загрызла. Кажется, петлю бы на шеѣ затянулъ, если бы еще здѣсь прожить. У насъ въ Польшѣ ужъ на что жидовскія гнѣзда, а все-таки веселѣе, хоть веселыхъ барышень въ волю и игра идетъ, а здѣсь…

— Пойдемте въ столовую, — сказалъ. Петръ Павловичъ, граціозно потягиваясь и не слушая брата.

Братья усѣлись въ столовой. Петръ Павловичъ сталъ разливать чай. Аркадій Павловичъ полулежалъ на диванѣ и покуривалъ сигару. Данила Павловичъ шагалъ по комнатѣ и изрѣдка что-то бормоталъ, можно было разобрать только:

— Распротоканалья! Ногами! Въ полицію!

Видно было, что въ его голову клиномъ засѣла недавняя исторія.

Смотря на эту картину, сразу можно было замѣтить, что между этими людьми нѣтъ ничего общаго, что они сведены вмѣстѣ случайно. Они были братьями, но всѣ они были разбросаны по разнымъ корпусамъ, рѣдко встрѣчались вмѣстѣ, получили разное направленіе, разные взгляды, Данила Павловичъ дальше провинціальнаго корпуса и провинціальной жизни въ арміи не видалъ ничего; Петръ Павловичъ жилъ и учился въ столицѣ, служилъ въ гвардіи и былъ баловнемъ золотой молодежи; Аркадій Павловичъ не только учился въ столицѣ, но и прожилъ дѣтство въ домѣ родственниковъ-аристократовъ, потомъ, перейдя изъ военной службы въ гражданскую, объѣхалъ въ качествѣ чиновника особыхъ порученій Германію, Францію и Англію. Жизненныя условія наложили на каждаго изъ нихъ особую печать. Данила Павловичъ, не привыкшій стѣсняться и сдерживаться въ провинціальной армейской средѣ, дѣйствовалъ нараспашку и казался глупѣе, и простоватѣе, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ; Аркадій Павловичъ, вышколенный приличіями, чужой аристократической семьи; — умѣлъ, приличными формами и сдержанностью въ извѣстныхъ случаяхъ замаскировать убожество своего ума и смотрѣлъ умнѣе, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности; Петръ Павловичъ, избалованный за красоту золотой молодежью и женщинами полусвѣта, являлся такимъ мягкимъ, нѣжнымъ, и ласковымъ юношею, что трудно бы было угадать, какъ много безсердечности, атеизма и нравственной тупости таилось подъ этой привлекательной личиной. Между собой братья были скорѣе врагами, чѣмъ друзьями: Данила Павловичъ развивался подъ присмотромъ матери, былъ ея любимцемъ, и потому его не любили братья, знавшіе, что онъ всевозможными обманами, вытягиваетъ у матери деньжонки на свои тайные кутежи. Петръ Павловичъ былъ нелюбимъ своею матерью за недостатокъ благочестія, и потому братья его тоже не любили его, зная, что можно выслужиться передъ матерью, наушничая на брата. Аркадій Павловичъ, какъ человѣкъ, много видавшій, много путешествовавшій, въ послѣднее время сталъ дѣлаться, въ глазахъ матери авторитетною личностью и потому опять-таки его не взлюбили братья; Данила Павловичъ, боялся, что подъ вліяніемъ Аркадія Павловича мать перестанетъ вѣрить его слезнымъ вымаливаніямъ денегъ, Петръ же Павловичъ не безъ основанія полагалъ, что Аркадій Павловичъ воспользуется нелюбовью матери, къ нему, Петру Павловичу, и еще болѣе вооружитъ старуху, чтобы взять себѣ львиную, часть изъ имѣнія. Теперь, сведенные подъ родную кровлю, связанные дѣлежомъ имѣнія, братья постоянно сталкивались какими-то острыми углами и ждали только того дня, когда имъ можно будетъ разойтись въ разныя стороны. Они сидѣли теперь въ раздумьи и почти не говорили. Только Данила Павловичъ все еще шагалъ по комнатѣ и то что-то бормоталъ, то трепалъ свои волосы.

— Нѣтъ, непремѣнно женюсь! Это единственный исходъ! — вдругъ топнулъ онъ ногою.

— На комъ это? — лѣниво, сквозь зубы, спросилъ старшій братъ.

— Адельку возьму, — отвѣтилъ Данила Павловичъ, — Дѣвка, правда, съ придурью и ужъ очень благовоспитанная, ну, — да маленькія непріятности не мѣшаютъ, большому удовольствію. Дядя Платонъ приданое хорошее даетъ, — а ее передѣлаемъ…

— Ну, это еще неизвѣстно! — процѣдилъ сквозь зубы Аркадій Павловичъ.

— Что!? Я не передѣлаю женщины? — воскликнулъ Данила Павловичъ. — Да я, братъ, не такихъ ломалъ, да въ бараній рогъ сгибалъ. Коню! Коню!

Аркадій Павловичъ улыбнулся при этомъ французскомъ словѣ, сказанномъ съ татарскимъ акцентомъ.

— Я не о томъ говорю; согнешь ли ты ее или не согнешь въ бараній рогъ, --замѣтилъ онъ. — Но надо бы спросить, пойдетъ ли она за тебя?

— Да я уже намекалъ дядѣ Александру. Онъ не прочь…

— Я и не сомнѣваюсь! За лишняго собутыльника на цыганскихъ пирахъ, за лишняго товарища на псовой охотѣ съ попойкой дядя Александръ, конечно, продастъ и родную дочь. Но надо бы спросить и ее. Татарщина, братъ, все эти домостроевскія правила…

— Ну, да ужъ у тебя не станемъ учиться хвостомъ вилять, — проворчалъ Данила Павловичъ.

Онъ продолжалъ ходить по комнатѣ и по временамъ хмурился. Наконецъ, онъ остановился передъ Аркадіемъ Павловичемъ.

— Братъ ты мнѣ или нѣтъ? — спросилъ онъ.

— Говорили люди, что братъ; — отвѣтилъ съ ироніей Аркадій Павловичъ: — хотя и сомнительно, чтобы это была правда… Что же дальше?

— А то, что не будь подлецомъ! Слушай! — торжественно произнесъ Данила Павловичъ, ударивъ по плечу Аркадія Павловича. — Не мѣшай мнѣ! Вижу я, что ты какую-то механику подводишь. Это, братъ, подло! Я Адельку намѣтилъ, значитъ, ты и уступи…

Аркадій Павловичъ пожалъ плечами,

— Точно о кобылѣ какой толкуешь: намѣтилъ, уступи! Чему васъ учили-то! — проворчалъ онъ и началъ молча прихлебывать чай.

Въ комнатѣ воцарилась полнѣйшая тишина, и въ этой тишинѣ какъ-то черезчуръ отчетливо раздавались звуки камышевки по выколачиваемому платью, то стихавшіе, то возобновлявшіеся съ новой силой. Въ этихъ звукахъ было что-то нагонявшее тоску; раздражавшее нервы. Неизвѣстно, навѣяла ли эта музыка грусть на душу трехъ братьевъ, но только они не говорили между собой и, казалось, безцѣльно прислушивались къ этимъ звукамъ; какъ вдругъ ихъ поразили голоса прислуги:

— Батюшка! Родной! Соколикъ нашъ ясный! — и въ ту же минуту послышались звонкіе поцѣлуи.

Братья съ недоумѣніемъ переглянулись между собою. Они еще не успѣли перекинуться другъ съ другомъ какимъ-нибудь замѣчаніемъ, какъ на порогѣ столовой появился, весь въ пыли и въ поту, уже знакомый намъ путникъ.

— Что тебѣ? — грубо спросилъ его Данила Павловичъ, поднимаясь къ нему навстрѣчу.

Посѣтитель усмѣхнулся и только что хотѣлъ отвѣтить что-то, какъ къ нему подошелъ Аркадій Павловичъ.

— Вотъ-съ какъ, во-время за наслѣдствомъ пожаловали!.. Это Максимъ, — обратился онъ къ братьямъ, кивнувъ съ презрительною усмѣшкой на посѣтителя.

IV.

Братья стояли въ одной безмолвной и смущенной группѣ, видимо не зная, какъ отнестись къ новоприбывшему: пожать ли ему холодно руку, какъ старому недругу, броситься ли къ нему въ объятія, замаскировавъ чрезмѣрною нѣжностью тайную ненависть къ нему. Въ эту минуту въ комнату вбѣжала Настасья.

— Гдѣ онъ, гдѣ онъ, мой голубчикъ! — воскликнула она и повисла на шеѣ Максима. — Родной мой, ручки дайте ваши расцѣловать, глазки ваши умные!

Она и плакала, и смѣялась, а Максимъ взялъ обѣими руками ея худенькую, маленькую, какъ кулачокъ, голову съ крысинымъ хвостикомъ вмѣсто косы и поцѣловалъ ее въ узкій, точно сдавленный лобъ.

— Не забыла, Настуся? — спросилъ онъ ее задушевнымъ тономъ.

— Васъ-то? Да что вы! Шутиха-то васъ забудетъ! Да развѣ это возможно? — говорила она и смотрѣла ему въ глаза, точно хотѣла насмотрѣться на него за все время ихъ разлуки. — Екзаментъ-то, батюшка, исполнили ли? — спросила она.

— Все кончилъ, Настуся, все! — уклончиво отвѣтилъ, махнувъ рукою, молодой человѣкъ и еще разъ поцѣловалъ ее въ лобъ.

— Мамашенька-то все передъ смертью заботились, — проговорила Настасья. — Не далъ Богъ дожить до радости.

Она заплакала. По лицу Максима пробѣжала горькая улыбка.

— Полно, Настуся, полно! — ласково проговорить онъ, утѣшая свою старую няньку.

Братья были рады этой недолгой сценѣ, избавившей ихъ отъ первой неловкости при встрѣчѣ съ нелюбимымъ братомъ.

— Пожалуйста, безъ слезъ! Довольно наплакались! — процѣдилъ сквозь зубы Аркадій Павловичъ. — Лучше налей ему чаю и спать пора.

— Да, да, дай мнѣ, Настуся, чаю! — живо сказалъ новопріѣзжій и усѣлся за чайный столъ.

— Да ты что же это со мной не здороваешься, оскребышъ? — вдругъ захохоталъ Данила Павловичъ: — или обидѣлся, что я тебя чуть не выгналъ? Вѣдь, чортъ меня побери, совсѣмъ не узналъ въ полутьмѣ, гляжу, что за мужикъ лѣзетъ въ комнату, ужъ не изъ трактира ли, думаю, — а это ты. Ахъ, ты, шутъ гороховый!

Данила Павловичъ крѣпко пожалъ руку Максима своею широкою рукой и поцѣловался съ нимъ въ губы.

— Ты все такой же, какъ и былъ, Данила, — добродушно усмѣхнулся Максимъ.

— Обурбонился, братъ, совсѣмъ! Въ щелоку не отмоешь! — шумно захохоталъ Данила. — Дуюсь въ карты направо, налѣво; амурничаю съ милыми дѣвицами, — вотъ и все.

Максимъ началъ жадно пить чай и ѣсть булки, какъ человѣкъ, сильно проголодавшійся въ дорогѣ. Братья молчаливо посматривали на него, и по губамъ Аркадія Павловича, осматривавшаго костюмъ новоприбывшаго брата, скользила презрительная усмѣшка. Петръ Павловичъ прервалъ неловкое молчаніе.

— Давно, давно мы не видались, — началъ онъ своимъ сладкимъ голосомъ. — О тебѣ въ послѣднее время не было ни слуху, ни духу.

— А развѣ кто-нибудь обо мнѣ справлялся? — спокойно спросилъ Максимъ.

Петръ Павловичъ нѣсколько смѣшался и, не отвѣчая на вопросъ, продолжалъ элегическимъ тономъ:

— Мать сильно заботилась о тебѣ въ послѣднее время.

— Заботилась? — съ удивленіемъ спросилъ Максимъ.

— Да, толковала все, какъ ты живешь, гдѣ ты находишься. Ее, видимо, мучили эти вопросы, — пояснилъ Петръ Павловичъ.

— Жаль, что вопросы такъ и остались вопросами, — замѣтилъ Максимъ. — Отвѣтить на нихъ было не трудно, потому что въ Петербургѣ есть адресный столъ…

— Да, но вѣдь никто не зналъ, что ты въ Петербургѣ.

— Ты хотѣлъ сказать, что никто и не узнавалъ? — возразилъ Максимъ.

Въ комнатѣ вдругъ наступило неловкое молчаніе. Новопріѣзжій наскоро допилъ чай и, вставъ изъ-за стола, направился къ дверямъ въ залу. Онѣ были заперты.

— Что это? — спросилъ онъ.

— Тамъ вещи сложены: — отвѣтилъ Аркадій Павловичъ.

— Такъ что же? Отъ кого ихъ замыкать, здѣсь, кажется, все свои, — замѣтилъ Максимъ.

— Ручаться ни за кого нельзя, — процѣдилъ сквозь зубы старшій братъ, искоса взглянувъ на него.

Максимъ пожалъ плечами.

— У насъ, братъ, на этотъ счетъ строго! — сбалаганилъ Данила Павловичъ, скорчивъ серьезное лицо.

— Это ужъ видно, — отвѣтилъ Максимъ.

— Спать, господа, пора, — промолвилъ Аркадій Павловичъ, зѣвая. — Завтра надо пораньше подняться. Пора покончить расчеты. Теперь же кстати всѣ налицо.

Братья поднялись съ мѣстъ. Они были, видимо, довольны тѣмъ, что могли разойтись по разнымъ комнатамъ. Максиму была приготовлена постель въ мезонинѣ, — гдѣ когда-то жилъ его покойный отецъ. Поднявшись по лѣстницѣ наверхъ, молодой человѣкъ отворилъ окно, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ, такъ какъ въ комнатѣ было душно. Онъ постоялъ нѣсколько минутъ у окна, осматривая знакомый ему садъ, и, наконецъ, въ грустномъ раздумьи снова захлопнулъ окно и сталъ неторопливо раздѣваться. Въ эту минуту къ нему на цыпочкахъ вошла Настасья. Эта приземистая, худощавая старая служанка съ слезливыми глазами и запуганнымъ, хотя и нелишеннымъ хитрости, выраженіемъ лица, съ жеманными, манерами и склонностью вставлять въ разговоръ, высокопарныя или французскія слова, — подхваченныя ею еще въ дѣтствѣ въ господской «классной», не могла утерпѣть, чтобы не взглянуть еще разъ на своего питомца. Она съ давнихъ поръ исполняла въ семьѣ обязанности горничной и няньки и была извѣстна подъ прозвищемъ «шутихи».

— Пришла, батюшка, взглянуть, все ли у васъ тутъ есть, — сказала она, какъ бы оправдываясь, и быстро начала поправлять очень аккуратно постланную постель.

— Спасибо, Настуся. Мнѣ ничего не нужно, — ласково отвѣтилъ Максимъ. Онъ предчувствовалъ, что «шутиха» сейчасъ передастъ ему по секрету всѣ домашнія новости. Въ былые годы ея «дворовой» жизни ее надрессировали съ исполненію этой обязанности домашняго шпіона и доносчика.

— Дай вамъ Богъ уснуть хорошенько съ дороги, — пожелала она. — Не долго, не долго придется въ родительскомъ домѣ пребывать… Все скоро подѣлятъ….

Максимъ молча ходилъ по комнатѣ.

— Ахъ, ужъ этотъ дѣлежъ! Афре, какъ мамашенька, покойница, говаривала, — вздохнула Настасья и вдругъ заговорила шопотомъ, принимая еще болѣе запуганное выраженіе. — Согласія, батюшка, нѣтъ. Все ссоры, все ссоры — и не приведи Господи, что дѣлается! Ровно какъ чужіе, какъ враги! Каждая-то это тряпочка; каждый-то это кусочекъ на брань вызываетъ. Вотъ-то ужъ именно какъ ризу Христову дѣлятъ… Аркадій Павловичъ всѣмъ орудуетъ; онъ это дѣлитъ; верхъ, значитъ, взялъ и властвуетъ. Ну, а сами знаете, у Данилы Павловича характеръ воспалительный — огонь; чуть не по немъ что дѣлается, сейчасъ шкандалъ…

Максимъ ничего не отвѣчалъ и еще задумчивѣе ходилъ по комнатѣ. Онъ зналъ давно привычку старой крѣпостной передавать ему и матери всѣ свѣдѣнія о томъ, что дѣлается въ домѣ; и, также хорошо зналъ, что было бы напрасно стараніе остановить эти изліянія. Настасья вздохнула и помолчала.

— А вѣдь у насъ-то свадьба затѣвается, — начала она черезъ минуту тѣмъ же таинственнымъ тономъ. — Мамашенькины ноженьки еще остыть не успѣли, а они ужъ о свадьбѣ одумаютъ. Дяденьки Александра Николаевича дочь сватаютъ…

— Дуню? — быстро спросилъ Максимъ, оборачиваясь измѣнившимся лицомъ къ своей нянькѣ.

Эта новость, повидимому, заѣла его за самое больное мѣсто.

— И-и, что-о вы! — замахала она рукой. — Авдотья Александровна дяденькою Платономъ Николаевичемъ въ черномъ тѣлѣ держится. Ее что сватать! Нѣтъ, они за Аделаидой Александровной увиваются. Въ ней-то дяденька Платонъ Николаевичъ души не чаетъ и наградитъ, наградитъ ее. Вотъ потому и ухаживаютъ за ней. Все ради этихъ денегъ проклятыхъ. Она-то, кажется, за нихъ не очень хочетъ идти, ну, да дяденька Александръ Николаевичъ, конечно, велѣть можетъ… Извѣстно, наша женская линія такая — велятъ, и иди замужъ. Они это съ дяденькой Александромъ Николаевичемъ все хороводятся и разъѣзжаютъ по сосѣдямъ вмѣстѣ, и пиры у нихъ…

— Да кто же это женится-то, Настуся? — спросилъ, улыбаясь, Максимъ.

— Да все они же, Данила Павловичъ, Данила Павловичъ! — выразительнымъ шопотомъ произнесла Настасья. — Ужъ извѣстно, кто же станетъ компанію водить съ дяденькой Александромъ Николаевичемъ, какъ не вашъ братецъ Данила Павловичъ! Сами знаете, Аркадій Павловичъ и Петръ Павловичъ ведутъ себя въ приличіи, все это у нихъ комъ-иль-фо. Ну, а Данила Павловичъ такъ-себѣ вышелъ, какимъ-то посредственнымъ, обращенія и деликатности не видалъ, все въ губерніи жилъ, по деревнямъ, Польшу усмирялъ и этой бантонности, знаете, у него нѣтъ. Ему бы цыгане, бильярдъ, псарня — тутъ онъ и воевода, а попадетъ въ образованное общество — и языкъ проглотить, точно въ воду опущенный сидитъ, въ самозабвеніи… Это какъ-то были, они у дяденьки Платона Николаевича, ну тамъ ужъ — дворецъ, дворецъ, все на приличіи, атикета, все парле франсе, нашему-то Данилѣ Павловичу это и не понутру: сидѣлъ онъ, сидѣлъ, какъ сычъ какой, — прости Господи, не про своего бы барчонка говоритъ! — потомъ и шасть въ буфетную. Дай водки, говоритъ буфетчику Ѳомкѣ. — Помните Ѳомку-то, нашего Вавилы троюродного брата? — Ну, извѣстно, Ѳомка не смѣлъ отказать — далъ. Какъ его попало Данилѣ Павловичу лишнее за галстукъ — и развернулся онъ, дяденькѣ Платону Николаевичу согрубилъ, Ханыкова, сосѣда-то дяденькинаго, что въ Останкиномъ живетъ, выругалъ, тамъ на дворѣ дѣвчонку какую-то, гроша не стоящую, поймалъ — просто карамболь вышла.. Вы вѣдь знаете дяденьку-то Платона Николаевича — шутить и разговаривать не любитъ: велѣлъ онъ заложить экипажъ и отвезти нашего забіяку за десять верстъ, на Алехинскую мельницу. «И скажите ему, говоритъ, — пусть онъ вытрезвится и приходить прощенья просить у Ханыкова. Если же не придетъ просить у него прощенья и не принесетъ отъ него письменнаго свидѣтельства въ томъ, что его прощаетъ Ханыковъ, то пусть и не является ко мнѣ на глаза». А о своей обидѣ-то дяденька и не упомянулъ, потому, люди это сказывали, что дяденька сказалъ: «если это на меня злая собака лаетъ — я ее бью, но не сержусь на нее и не обижаюсь, такъ какъ она сама не знаетъ, чего она лаетъ, и безчестья мнѣ никакого не приносить». Ужъ что и говорить: баринъ, баринъ! Онъ и вниманія-то не обратитъ на какое-нибудь безобразіе…

Настасьи была очень оживлена, сильно жестикулировала руками, поминутно закатывала глаза, хотя даже въ пылу одушевленія не повышала голоса и продолжала говорить шопотомъ. Этотъ таинственный шопотъ вошелъ у ней въ привычку. Максимъ почти не отвѣчалъ ей и, наконецъ, только замѣтилъ:

— Такъ-то, Настуся, плохи дѣла.

— Плохи, батюшка, очень плохи, совсѣмъ мове! — произнесла она, зажмуривъ глаза.

Максимъ подошелъ къ ней, потрепалъ ее по плечу и шутливо промолвилъ:

— И ты все такою же осталась!

— Что мнѣ, батюшка, дѣлается! — какъ-то кокетливо замѣтила она.

— Ну, прощай, Настуся, покойной ночи, — сказалъ онъ, цѣлуя няньку.

— Мерси-съ, — проговорила она и сдѣлала книксенъ.

«Шутиха», — подумалъ Максимъ, вспомнивъ, что именно подъ этимъ прозвищемъ была извѣстна въ домѣ его старая нянька. Она прошутила такъ весь вѣкъ, произнося на потѣху господъ исковерканныя французскія фразы и шпіоня въ домѣ за всѣми. Она еще разъ поправила его постель и вышла на цыпочкахъ изъ комнаты.

V.

Максимъ остался одинъ и лѣниво, въ раздумьи, сталъ раздѣваться.

Медленно снявъ одежду и положивъ ее на первый попавшійся стулъ, онъ легъ на постель. Но онъ не могъ уснуть. Какія-то отрывочныя думы, навѣянныя болтовнею Насти, какія-то смутныя воспоминанія, пробужденныя въ тишинѣ этимъ старымъ роднымъ домомъ, этою знакомою комнатою, бродили въ его головѣ. «Всѣ за Аделаидой Александровной увиваются», — мелькали въ его памяти слова Насти. «Что-жъ, это понятно, она выгодная невѣста! — думалъ онъ. — А что-то Дуня? О ней Настя ничего не говорила. Дитя, нелюбимое Платономъ Николаевичемъ дитя, такъ на нее никто и вниманія не обращаетъ. Впрочемъ, какое же она дитя? Ей теперь, должно-быть, минуло восемнадцать лѣтъ… Да, такъ и есть — восемнадцать. Какъ время-то летитъ! Давно ли, кажется, мы дѣтьми убѣгали съ ней, отъ дядюшекъ, маменекъ и тетушекъ на берегъ пруда и поочередно сторожили другъ друга, чтобы кто-нибудь не узналъ, что мы тамъ купаемся по вечерамъ! Восемнадцать лѣтъ! И какъ, должно-быть, расцвѣла, какъ стала хороша она! Она всегда была лучше Аделаиды. Кто-то за ней увивается, кого-то она любитъ?.. И зачѣмъ я не разспросилъ Настю? Впрочемъ, она — бѣдная, ничего не получитъ отъ дяди Платона. Онъ всегда не любилъ ее. А женихамъ приданое нужно»… «Словно ризы Христовы дѣлятъ», — вдругъ промелькнули въ его головѣ слова Насти. Онъ горько улыбнулся и подумалъ: — «Вотъ и я за тѣмъ же пріѣхалъ сюда, чтобы оторвать для себя клочокъ отъ этихъ ризъ. Что-жъ, не умирать же, въ самомъ дѣлѣ, съ голоду! Человѣкъ хочетъ ѣсть, пить, одѣваться, — жить онъ хочетъ, вотъ что. И какое ученье пойдетъ на умъ, когда голоденъ? Учишься урывками, наскоро… А какъ же дѣлаютъ другіе, у которыхъ нѣтъ этихъ ризъ для дѣлежа? Другіе… Да полно, такъ ли развивались другіе, какъ мы».

Онъ задумался и безцѣльно устремилъ глаза по направленію къ окну. За окномъ бѣлѣла сѣроватая, мутная лѣтняя ночь — не то сумерки, не то, разсвѣтъ пасмурнаго дня; Въ воздухѣ было тихо, съ улицы не доносилось ни одного звука, — казалось, кругомъ все вымерло.

Максиму была знакома эта тишина лѣтней ночи въ родномъ захолустьѣ: сколько разъ, мучимый безсонницей, онъ и радовался ей, и томился ею! Порой онъ бросался въ старые годы въ восторгѣ на постель среди этой тишины и широко, свободно дышалъ молодою грудью, радуясь, что наконецъ-то остался одинъ, безъ дядюшекъ, безъ тетушекъ; безъ наставленій, безъ упрековъ, и можетъ отдохнуть, забыться, помечтать, подумать. Порою, лежа на постели въ тѣ же старые годы, среди этой же мертвенной тишины; онъ чувствовалъ, какъ, мало-по-малу, свинцовымъ гнетомъ давили его эта тишина и эта нетемнѣющая, неразсвѣтающая, сѣрая, удушливая ночь, и хотѣлось ему тогда бѣжать отъ нихъ куда-то далеко, бѣжать безъ оглядки, какъ отъ нѣмого, безсердечнаго и тупого врага, спокойно и медленно сжимающаго его въ своихъ свинцовыхъ объятіяхъ. Онъ вспомнилъ эти чувства, вспомнилъ, какъ въ былые годы дѣтства онъ смотрѣлъ въ такія минуты испуганными глазенками на окна, казавшіяся ему въ полутьмѣ сѣрой ночи какими-то гигантскими глазами съ бѣльмами, а тамъ, за окнами, двѣ старыя, старыя липы неподвижно и спокойно глядѣли на него, разметавшагося въ жару ребенка. Это были нѣмые и безотвѣтные сторожа и соглядатаи, видѣвшіе все, что происходило въ его комнатѣ: и слезы, и смѣхъ, и молитвы, и ранній развратъ, развратъ отъ скуки; отъ одиночества, отъ этой всеподавляющей, гнетущей тишины. И вотъ опять такъ же неподвижно стоять въ саду онѣ, эти старыя липы, только придвинулись еще ближе ихъ разросшіяся вѣтви къ окнамъ, еще пристальнѣе смотрятъ онѣ на него, точно имъ хочется получше всмотрѣться въ этого юношу, котораго онѣ знали когда-то ребенкомъ. Онъ тоже глядитъ на нихъ, и отъ его глазъ бѣжитъ дремота, бѣжитъ подъ наплывомъ воспоминаній: его отецъ, его мать, его дядюшки, его тетки, его двоюродныя сестры, его родные братья, крѣпостные люди, — всѣ, всѣ знакомыя лица встаютъ передъ его глазами, и кажется ему, что онъ снова волнуется, смѣется и плачетъ среди старой, невозвратной жизни, въ старомъ гнѣздѣ крѣпостничества. Вотъ видитъ онъ мать, худощавую, слабую женщину съ скромно приглаженными свѣтлыми жидкими волосами, съ золотушными, подслѣповатыми и слезящимися глазами, съ испостившимся, морщинистымъ и сухимъ лицомъ, съ синими жилками на ввалившихся вискахъ, съ тонкими, костлявыми руками, которыя покрыты, точно веревочной сѣтью, рѣзко обозначившимися жилами. Эта женщина сохранила до старости всѣ привычки, всѣ манеры институтки старыхъ временъ: сентиментальность, щепетильность, склонность къ мечтаніямъ и слезамъ, неумѣнье вести практическую дѣятельность, полнѣйшую зависимость отъ постороннихъ вліяній, отъ вліянія тѣхъ, кто умѣетъ сладко и красно говорить и залѣзать въ душу или повелѣвать. Сначала это вліяніе оказываетъ на мать ея двоюродный братъ Александръ Николаевичъ Баскаковъ, мотъ и кутила, вѣчно цѣлующій «ручки» у «сестрички» и вѣчно громко и самоувѣренно ораторствующій о необходимости разумнаго хозяйства, объ извлеченіяхъ возможной пользы изъ имѣнія, о широкихъ предпріятіяхъ и смѣлыхъ хозяйственныхъ опытахъ. Ей милы и дороги эти планы, потому что хочется побольше скопить денегъ для дѣтей, и она отдается въ руки «братцу». Онъ проматываетъ все свое имѣніе, затрачиваетъ часть имѣнія двоюродной сестры и попадаетъ подъ опеку: сестра плачетъ объ немъ, говоритъ, что безъ него она осталась, какъ безъ рукъ, что онъ непремѣнно устроилъ бы ея имѣніе, если бы судьба не остановила его на полдорогѣ, когда были сдѣланы только затраты и еще не могло быть выгодъ. Потомъ на нее вліяетъ двоюродная сестра, Марья Семеновна Баскакова, краснощекая, коренастая старая дѣвственница, похожая на переодѣтаго въ женское платье вахмистра, съ размашистыми жестами, съ твердой рукой и загрубѣлымъ въ скитаніяхъ по бѣлу свѣту сердцемъ, толкующая о высокомъ призваніи женщины быть матерью и воспитать дѣтей. Она не признаетъ, чтобъ въ жизни было что-нибудь такое, чего нельзя перенести, такъ какъ перенесла же она, правда, не безъ бурь и волненій, свою дѣвственность. Ее всѣ зовутъ «тетушка Нѣтъ», такъ какъ на всякую фразу постороннихъ людей она отвѣчаетъ со слова «нѣтъ»; ее называютъ «странствующимъ педагогомъ», такъ какъ она странствуетъ уже съ незапамятныхъ временъ по роднымъ и вездѣ воспитуетъ дѣтей, не изъ-за жалованья, а ради любви къ роднымъ и къ ихъ дѣтямъ. Всѣ родные состоятъ съ ней въ перепискѣ, потому что это esprit fort фамиліи Баскаковыхъ. Всѣ знаютъ толстый сакъ-вояжъ «тетушки Нѣтъ», всѣ представляютъ себѣ образъ «тетушки Нѣтъ» не иначе, какъ въ широкомъ чепцѣ, немного сбившемся на сторону, съ большими очками въ серебряной оправѣ, то спускаемыми на носъ, то подымаемыми на голову. Эти очки никогда не снимаются съ головы, но «тетушка Нѣтъ» постоянно ихъ ищетъ и обвиняетъ всѣхъ за то, что они взяли ея очки. Воспитать дѣтей, по ея мнѣнію, это то же, что муштровать ихъ. «Держитесь прямо», «не держите рукъ подъ столомъ», «не говорите по-русски», «не шепчитесь и не говорите слишкомъ громко», «вставайте, когда съ вами говорятъ старшіе», «не ходите въ людскую и въ дѣвичью», «выньте руки изъ кармановъ», — эти правила и тысячи имъ подобныхъ вводятся въ тотъ домъ, гдѣ появляется «тетушка Нѣтъ», вводятся и въ домъ Муратовыхъ и становятся цѣлью жизни, предметомъ мученій для Ольги Матвѣевны Муратовой, матери Максима. «Тетушка Нѣтъ» даетъ ей выговоры за потачку дѣтямъ, запрещаетъ лишній разъ поцѣловать ребенка, кричитъ:

— Нѣтъ, вы опять ихъ балуете, chère cousine! Помяните мое слово, изъ нихъ выйдутъ злодѣи, вы ихъ погубите. Нужна выдержка для человѣка, нужно, чтобы онъ ходилъ по стрункѣ, чтобы онъ понималъ взглядъ, одинъ взглядъ старшихъ, чтобы онъ могъ все перенести.

Ольга Матвѣевна рыдаетъ и проситъ прощенья у «тетушки Нѣтъ».

— Ты что же это ноздри раздуваешь! — кричитъ, между тѣмъ, «тетушка Нѣтъ», обращаясь къ маленькому Максиму. — Вы видите, до чего доводятъ ваши поцѣлуи, — упрекаетъ она кузину. — Я говорю, я наставляю, а онъ ноздри раздуваетъ! Развѣ вы не понимаете, что это непокорность? Вѣдь это очевидно, что онъ въ душѣ уже вооруженъ противъ меня. Нѣтъ, нѣтъ, я брошу вашъ домъ и уѣду, уѣду, чтобы не видѣть ихъ гибели!

Кузина упрашиваетъ и плачетъ.

— Ступай въ свою комнату и сиди тамъ до чаю, — командуетъ «тетушка Нѣтъ», — Ты остаешься безъ обѣда и безъ кофе. Тебѣ дадутъ хлѣба и воды. Сиди и думай о своемъ поведеніи, думай о томъ, что ты огорчилъ мать, огорчилъ даже меня. Ты вспомни, что я не обязана терпѣть мученія изъ-за тебя, вспомни, что я забочусь о васъ изъ состраданія, изъ жалости, и чѣмъ же ты платишь мнѣ? Ну, положимъ, мать обязана заботиться о васъ, а я? Я посторонній человѣкъ, я могла бы васъ бросить и уйти. Ты пойми это, пойми, неблагодарный!

Ребенокъ уходитъ въ дѣтскую и сидитъ тамъ одинъ. Никто не смѣетъ подойти къ его временной тюрьмѣ, и только одна «шутиха» осмѣливается тайкомъ пробраться къ его дверямъ.

— Максимъ Павловичъ, а Максимъ Павловичъ, — раздается у дверей шопотъ Насти. — Живы ли вы, родной мой?

— Это ты, Настуся? — спрашиваетъ, мальчикъ.

— Тсъ! тише, тише, батюшка! — шепчетъ Настя. — Вы, батюшка, послушайте. Тамъ у меня подъ вашей постелькой сундучокъ есть, въ сундучкѣ этомъ корзиночка подъ тряпочками стоитъ, въ ней пирожка кусочекъ, цыпленочка половинка, окорока два ломтика. Это я для васъ поторопилась спрятать. Ужъ слышала, что не къ добру нашъ аспидъ-то расходился. Теперь нахохлилась, какъ индюшка, и все мамашу пилитъ. А мамаша-то плачетъ, убивается, опять у нея ваперы, да мидрень сдѣлались. Кушайте на здоровье!

— Настуся!

— Тсъ! Идутъ, идутъ, батюшка! Не выдайте вы меня!

И мальчикъ слышитъ тихій шорохъ на цыпочкахъ удаляющейся Насти.

Онъ сытъ, но въ немъ кипитъ злоба на «аспида», онъ готовъ сдѣлать все, чтобы снова разозлить «аспида». На другой или на третій день ему удается «встравить аспида», онъ опять попадаетъ въ временную тюрьму, но онъ радъ, потому что «аспидъ» опять взволновался. Въ характерѣ мальчика развивается злопамятность, упрямство, настойчивость и стремленіе «сдѣлать на зло». Онъ можетъ уже «дуться» по три, по четыре дня, не говоря ни одного слова. Въ то же время онъ уже можетъ многое «перенести»: онъ, не уступая своимъ врагамъ, можетъ остаться безъ обѣда, безъ лакомства, простоять три часа въ углу, когда всѣ дѣти рѣзвятся, просидѣть въ темной комнатѣ, когда въ трубѣ воетъ вѣтеръ, когда вспоминаются страшные разсказы о домовыхъ. Такъ идутъ дни. Выправка дѣлаетъ значительные успѣхи: дѣти ходятъ по стрункѣ, ходить по стрункѣ даже Аркадій Павловичъ, пріѣхавшій на время въ Чистополье; онъ даже приводитъ въ восторгъ тетку своею выправкою. Но вотъ Петя, Даня и Максъ остаются одни съ Аркадіемъ, и онъ имъ открываетъ тайны, которыя никогда не приходили и въ голову дѣтямъ. Онъ не просто хитрый и скромный мальчикъ, по развращенный до мозга костей человѣкъ. Онъ заносить изъ столичнаго учебнаго заведенія въ провинціальную дѣтскую такіе пороки, о которыхъ и не помышляетъ ни институтка-матъ, ни дѣвственница-тетка.

Какъ живо, какъ омерзительно-живо помнитъ Максимъ нравственную гибель своихъ старшихъ братьевъ, и какъ теперь странно ему ихъ недѣтское умѣнье быть чинными и скромными при теткѣ и матери! Да, онъ помнитъ, какъ они скромно потупляли глаза, какъ они застѣнчиво краснѣли при взрослыхъ. А между тѣмъ это уже были погибшіе юноши. Максимъ помнилъ, какъ обрѣзали косу семнадцатилѣтней Машѣ за то, что она смѣла обольстить пятнадцатилѣтняго «ребенка» Аркадія, какъ выпороли ея отца, кучера Вавилу, за то, что онъ не держалъ въ страхѣ Божіемъ свою дочь, какъ потомъ отправили ее на скотный дворъ въ деревню и какъ черезъ шесть мѣсяцевъ велѣли старостѣ Ильѣ выдать ее замужъ за послѣдняго мужика къ деревнѣ.

Но вотъ всѣхъ братьевъ развезли по корпусамъ, какъ увезли въ институтъ и ихъ сестру Соню.

— Мнѣ страшно подумать, что будетъ съ ними! — восклицала «тетушка Нѣтъ», оставляя свое вѣчное вязанье и закидывая на лобъ очки. — Вы уже успѣли ихъ избаловать, и теперь они окончательно погибнутъ безъ присмотра. Я уже чувствую, что сначала они сойдутся съ погибшими женщинами, потомъ начнутъ пить, какъ вашъ мужъ, потомъ начнутъ тратить казенныя деньги и кончатъ Владиміркой.

Кузина плачетъ и ломаетъ руки.

— Мари, что же дѣлать? — отвѣчаетъ она. — Я переѣду въ столицу.

— Вы?! — восклицаетъ «тетушка Нѣтъ». — Да вы только ускорите ихъ гибель. Теперь нужна твердая рука, чтобы ихъ держать въ уздѣ, — они не дѣти!

«Тетушка Нѣтъ» при этомъ хлопаетъ по столу ладонью своей широкой руки, при чемъ на ея толстый носъ упадаютъ со лба очки, и мать инстинктивно понимаетъ, что именно у Мари такая твердая рука, какая нужна теперь дѣтямъ.

— Мари, простите меня, — жалобно лепечетъ кузина: — но я хочу просить у васъ одной жертвы. Вы взяли на себя трудное дѣло воспитанія моихъ дѣтей. Я вамъ такъ обязана…

— Нѣтъ, Ольга, не станемте говорить объ этомъ, гордо и почти оскорбленнымъ тономъ, перебиваетъ Мари. — Нѣтъ, какъ бы вы ни благодарили меня, но вы не въ состояніи вознаградить меня за потраченные мною для васъ годы, мое разбитое здоровье. Меня за это можетъ наградить только Богъ, только одинъ Богъ!

Мари гордо выпрямляетъ свой тамбуръ-мажорскій станъ и смотритъ на мать уничтожающимъ взглядомъ, опять закинувъ очки на чепецъ.

— Говорите, Ольга, что вы хотѣли сказать, — надменно произноситъ она.

— Я не смѣю… это слишкомъ эгоистично съ моей стороны…

— Вы хотите, чтобы я переѣхала въ Петербургъ и смотрѣла за вашими дѣтьми? — рѣшительно перебиваетъ Мари.

— Мари! — въ волненіи начинаетъ кузина.

— Да, Ольга, вы, дѣйствительно, жестоки! — ѣдко говоритъ Мари. — Но я васъ не упрекаю. Каждая мать готова принести въ жертву своимъ дѣтямъ чужого человѣка. Что такое чужой человѣкъ въ сравненіи съ родными дѣтьми!

— Мари!

— Нѣтъ, не перебивайте меня! Я васъ не упрекаю. Я считаю вполнѣ естественнымъ ваше желаніе. Вы хотите, чтобы я бросила этотъ домъ, сдѣлавшійся мнѣ роднымъ, чтобы я бросила васъ, любимую мною женщину, чтобы я жила одна въ чужомъ городѣ, въ этомъ губительномъ для здоровья Петербургѣ, чтобы я одна наблюдала за твоими дѣтьми. Я чувствую, что, это окончательно сломитъ мои силы, доведетъ меня до могилы, но я готова принести, для васъ и эту жертву. Но знайте, Ольга, что это будетъ послѣдняя жертва, — да послѣдняя: мы уже не встрѣтимся болѣе въ этой жизни — это я чувствую впередъ. Вы знаете, что такое Петербургъ!

Кузина плакала и готова была отказаться отъ своего предложенія, но Мари уже твердо стояла на своемъ и требовала, чтобы принесли ее въ жертву. Ей давно уже начинала надоѣдать жизнь на одномъ мѣстѣ.

И вотъ Мари помѣщается въ Петербургѣ на счетъ Ольги, беретъ въ отпуска ея дѣтей, ѣздитъ къ нимъ по разу въ недѣлю, выправляетъ ихъ, читаетъ имъ наставленія, печется о нихъ и жалуется, что ей недостаетъ средствъ, что ей дорого стоятъ заботы объ этихъ дѣтяхъ. Для большаго удобства она не нанимаетъ квартиры, а живетъ у графовъ Баскаковыхъ, богатыхъ и важныхъ родственниковъ Баскаковыхъ не-графовъ. Въ этой семьѣ она также приноситъ жертву, выправляя ихъ дѣтей. Посѣщая этихъ богатыхъ и важныхъ родственниковъ, гдѣ все дышитъ роскошью, столичной сдержанностью, приличіями, дѣти Ольги играютъ роль облагодетельствованныхъ сиротъ-провинціаловъ, манеры, видъ и языкъ которыхъ нѣсколько коробятъ полированныхъ столичныхъ аристократовъ. Мари заставляетъ провинціаловъ молчать и смирятся передъ важными и богатыми родственниками; она заставляетъ ихъ учиться у этихъ родственниковъ приличіямъ и играть роль приживалокъ. Разнузданные провинціалы съ угловатыми манерами и грубымъ, почти народнымъ языкомъ, неограниченные властители въ своемъ крѣпостномъ царствѣ, эти дѣти съ затаенною злобою видятъ, какъ ихъ здѣсь презираютъ, какъ ими командуютъ, какъ смотрятъ на нихъ свысока, и при первомъ удобномъ случаѣ вырываются въ тѣ дома, гдѣ среди попойки, среди падшихъ женщинъ и бѣднѣйшихъ товарищей они снова, хотя на минуту, могутъ развернуться во всю ширь своего помѣщичьяго самодурства. Рабы въ домѣ богатыхъ родственниковъ, они являются тиранами въ домахъ, гдѣ нуждаются и въ ихъ жалкихъ подачкахъ.

А дома мать плачетъ, читая ужасающія письма Мари; она обливаетъ слезами и балуетъ Даню, отданнаго въ близкій провинціальный корпусъ и обреченнаго, по словамъ Мари, на вѣрную гибель безъ ея строгаго надзора; она томитъ постами и молитвами послѣдняго своего сына Максима, который тоже, вѣроятно, погибнетъ, такъ какъ и онъ лишенъ надзора Мари.

Въ это время плача о дѣтяхъ и раскаянья за принесенную въ жертву Мари, дѣлается легче всего доступъ въ домъ разнымъ монашенкамъ, юродивымъ, богомолкамъ и странникамъ. Они стекаются цѣлымъ полчищемъ въ старое гнѣздо и являются и утѣшителями, и сокрушителями сердца Ольги Матвѣевны. Въ домѣ служатся молебны за благонравіе дѣтей, за здоровье Мари, за отпущеніе вольныхъ и невольныхъ грѣховъ всей семьи. Въ церкви дѣлаются вклады съ просьбою молиться за Ольгу, Павла, Марію, Аркадія, Софію, Петра, Данилу и Максима. Цѣлые дни проводятся въ разсказахъ о грѣшникахъ, о святой землѣ, о пустынножителяхъ, о чудесахъ. Во время разсказовъ шьются воздухи, пелены, покровы, ризы. Во время болѣзней пьется мыльная вода, которою мыли алтарь. Въ комнатахъ теплятся лампада, пахнетъ деревяннымъ масломъ, воскомъ и ладаномъ. Нищіе и больные осаждаютъ домъ — одни прося куска хлѣба, другіе ожидая какой-нибудь мази, цѣлительной травы, спасительнаго настоя. И чѣмъ больше дней несется надъ домомъ въ богослуженіяхъ, въ постахъ, въ молитвахъ, въ душеспасительныхъ бесѣдахъ, тѣмъ сильнѣе худѣетъ Ольга Матвѣевна, тѣмъ блѣднѣе становится ее лицо, тѣмъ суровѣе дѣлается его выраженіе. Она уже не плачетъ, она уже не скорбитъ за трудную жизнь Мари, она уже не падаетъ въ обморокъ отъ недуговъ дѣтей. Слыша разсказы о страданіяхъ и мукахъ, она сухо и сурово произноситъ:

— Мы всѣ должны нести свой крестъ.

Передъ нею плачутъ люди о горѣ, она говоритъ:

— Вы должны радоваться! Земнымъ горемъ покупается небесное блаженство.

Проходитъ пять лѣтъ, и Мари однажды пріѣзжаетъ на мѣсяцъ къ Ольгѣ. Ольга обнимаетъ ее и цѣлуетъ въ лобъ своими сухими губами, какъ цѣлуютъ ребенка. Мари закидываетъ на лобъ очки и начинаетъ жаловаться на свои заботы, на свои труды, — Ольга отвѣчаетъ ей:

— Да, Мари, я только теперь чувствую вполнѣ небесную радость, что я могла дать тебѣ этотъ святой крестъ и открыть тебѣ путь къ вѣчному блаженству.

Мари даже растерялась отъ этого яснаго и спокойнаго тона. Она ждала слезъ, раскаянья — и вдругъ Ольга радуется, гордится, что доставила своей Мари случай отличиться! — Это подѣйствовало даже на Мари, и она поспѣшила къ своимъ богатымъ и важнымъ родственникамъ.

VI.

Какъ живо помнилъ все это Максимъ, какими неизгладимыми чертами ложились на его дѣтскую душу всѣ эти событія! Онъ помнитъ и массу этихъ странниковъ, юродивыхъ и монахинь, проживавшихъ въ ихъ домѣ, онъ помнитъ и то, какъ однажды онъ встрѣтилъ съ Настей изорванную женщину съ ребенкомъ на обгорѣлыхъ, израненныхъ рукахъ, завернутымъ просто въ одну тряпку, — эта женщина просила милостыни на погорѣльцевъ и, увидавъ Настю, остановилась со слезами, побесѣдовать съ ней.

— Кто; это, няня? — спросилъ Максимъ.

— Это-жъ изъ нашей деревни, батюшка; — отвѣтила Настя. — Погорѣли они нынче, полдеревни сгорѣло.

— Что же мама не дастъ имъ денегъ? — спросилъ Максимъ.

— Гдѣ же, батюшка, имъ всѣмъ дать: ихъ триста душъ. Они сами мамашенькѣ должны оброкъ давать…

— Да вѣдь у ней же нѣтъ денегъ, она проситъ Христа ради? — указалъ Максимъ на крестьянку.

— Это для себя, батюшка! А на оброкъ у нихъ должно быть. Нельзя же мамашенькѣ безъ оброка жить. Вѣдь если одинъ, да другой не принесетъ, такъ и кушать нечего будетъ. Тоже у насъ расходы-то не малые, шутка ли сколькихъ накормить надо.

Максимъ быстро, снялъ съ себя бархатную поддевочку, и хотѣлъ отдать ее погорѣлой. Та не брала.

— Что вы, батюшка, дѣлаете! — воскликнула Настя, — Да развѣ она смѣетъ отъ васъ взять? Если мамашенька узнаютъ, такъ ее такъ-то высѣкутъ за это… Барскія вещи брать, это не резонтъ. Вы еще несмысленочекъ.

Максимъ широко открылъ глаза.

— Высѣкутъ? — проговорилъ онъ и нахмурилъ брови, онъ вспомнилъ, какъ онъ не спалъ цѣлую ночь, когда сѣкли рыжебородаго Вавилу.

— Какъ же не сѣчь, если кто провинится?

Максимъ быстро повернулся, что-то сообразивъ.

— Ну, я ее спрошу, я ее спрошу! — скороговоркой проговорилъ онъ и быстро пошелъ домой.

— Что вы хотите дѣлать? — быстро заговорила Настя, догоняя его. — Ужъ вы не мамашеньку ли хотите спросить? Да избави Боже! Она со свѣту меня сживетъ за то, что я, дура, за вами, за ребенкомъ, усмотрѣть не могла… Вотъ нашутила шутиха себѣ горе!

— Нѣтъ, я ее спрошу, я ее спрошу! — уже запальчиво шепталъ Максимъ,

— Ну, спрашивайте, коли вамъ Настусю вашу не жаль, — проговорила Настя, чуть не плача, — Только ужъ тогда не жить мнѣ у васъ. Прогонятъ меня въ деревню, вонъ какъ Машу прогнали. Мамашенька не простятъ, что я васъ противъ ихъ вооружила! Видно, не любите вы меня!

Настя заплакала. Максимъ сдѣлался еще болѣе хмурымъ и убавилъ шагу.

— Имъ-то вы не поможете, а меня погубите, — говорила Настя. — Мамашенька нынче строгія стали, потачки не дадутъ. Осѣтили ихъ теперь дармоѣды, съ ума совсѣмъ свели своими страстями. Прежде, бывало, добрыя были такія, а теперь и жалости-то къ людямъ нѣтъ, ровно бездушныя…

Максимъ впервые понялъ, что его мать, дѣйствительно, стала сурова и безпощадна послѣ дружбы со странниками и юродивыми. Въ его дѣтской душѣ закипѣло какое-то негодованіе на мать за крестьянъ, на странниковъ за мать. Онъ уже не думалъ объясняться съ матерью по поводу «погорѣлой», но въ то же время онъ не могъ и побѣдить себя настолько, чтобы попрежнему приласкаться къ матери въ этотъ день. Онъ такъ привыкъ злобствовать и дуться на «тетушку Нѣтъ», что эта черта врѣзалась въ его характеръ, и онъ не умѣлъ быть ласковымъ съ тѣми, кѣмъ былъ раздраженъ. Между матерью и сыномъ явилась какая-то преграда. Онъ считалъ ее «не доброй» и въ то же время сталъ ненавидѣть весь окружающій ее людъ и тѣ идеи, которыя проповѣдывались этимъ людомъ. И вотъ въ одинъ изъ тѣхъ дней, когда въ душѣ Максима сильнѣе чувствовалось недовольство, въ ихъ домъ пришелъ Гриша-юродивый. Это было грязное, оборванное, полуголое созданье, каркавшее ворономъ, хрюкавшее по-свинячьи, бормотавшее себѣ подъ носъ грозныя слова:

— Всѣ погибнемъ, всѣ погибнемъ! Крръ, крръ!

Максимъ не любилъ его и смотрѣлъ съ отвращеніемъ на его грязное тѣло, на его потрескавшіяся, отвратительныя руки, которыя Гриша нерѣдко опускалъ за обѣдомъ въ тарелку съ супомъ. Увидѣвъ Гришу, Максимъ сдѣлалъ недовольную гримасу и хотѣчъ уйти изъ комнаты. Мать замѣтила это и остановила мальчика.

— Останься, — проговорила она ему по-французски.

— Я не могу, maman, смотрѣть на него. Онъ весь грязный, — отвѣтилъ мальчикъ.

— Онъ святой жизни человѣкъ, — замѣтила мать.

— А все-таки онъ грязный, — настаивалъ мальчикъ.

— Не въ тѣлесной, а въ душевной чистотѣ сила человѣка, — пояснила мать. — Подойди къ нему и поцѣлуй его руку.

Мальчикъ вздрогнулъ.

— Я не пойду! — покачалъ онъ отрицательно головою и попятился отъ юродиваго.

— Крръ, крръ! — закаркалъ Гриша и скорчилъ пальцы въ видѣ когтей.

— Видишь, онъ сердится на тебя. Иди къ нему, — приказала мать и обратилась къ Гришѣ. — Дай ему, голубчикъ, руку, дай.

— Укуситъ, укуситъ волченокъ! — захныкалъ юродивый. — Гриша боится, Гришу обидѣть можно…

Ольга Матвѣевна растрогалась и грубо толкнула сынахъ Гришѣ со словами:

— Поцѣлуй его руку!

Максимъ весь побагровѣлъ, вырвался изъ рукъ матери и, толкнувъ въ сторону юродиваго со словами «свинья!», выбѣжалъ изъ комнаты.

Въ этотъ день ребенка впервые высѣкли и заставили не только поцѣловать руку расхныкавшагося юродиваго, но и искупить вину цѣлою недѣлею поста и двухчасовой ежедневной молитвой. Съ этого дня недовольство матерью перешло въ открытую вражду къ ней. Максимъ чаще сталъ заходить въ людскую, дольше сталъ засиживаться съ прислугой. Потребность сердечной привязанности должна была быть удовлетворена.

И вспоминаются Максиму теперь сквозь сонъ темные осенніе вечера: на дворѣ шумитъ вьюга, широко раздвоившаяся свѣтильня оплывшей сальной свѣчи разливаетъ какой-то мутный свѣтъ въ комнатѣ, Настя вяжетъ чулокъ, Марья что-то штопаетъ, кучеръ Вавила покуриваетъ трубку, набитую махоркой, — все тихо. Но вотъ Максимъ пристаетъ къ прислугѣ, ему хочется услышать сказку, разсказъ про ихъ семейное житье-бытье, какую-нибудь исторію изъ прошлаго. Разсказы начинаются: Илья Муромецъ и Соловей Разбойникъ выходятъ на сцену съ своими гигантскими подвигами, съ своими буйными головушками, съ своей силой-силищей. Въ жаръ и въ холодъ бросаетъ ребенка отъ этой разудалой, дикой силы, — силы сказочной. Но вотъ рядомъ съ сказкою идутъ воспоминанія Вавилы о томъ, какъ мастеровщина изъ «зарѣченскаго притона» съ «дятловцами» въ кулачный бой ходила. «Стѣна на стѣну шла», — говорить Вавила, и въ воображеніи Максима уже рисуется широкое зарѣченское поле, лежащее между городомъ и селомъ «Дятлами», и видитъ онъ мастеровщину и «дятловцевъ», этихъ «черныхъ людей», сомкнувшихся въ двѣ стѣны. Здоровенные кулаки, могучія плечи, дикіе крики, медленное приближеніе одной живой «стѣны» къ другой такой же живой «стѣнѣ», дикая схватка, — все это ярко представляется въ его воображеніи. И какими-то особенными существами кажутся ему эти члены, «зарѣченской мастеровщины», гнѣздящіеся въ слободѣ за рѣкой, среди закопченныхъ, гигантскихъ заводовъ, среди пыли и копоти, буйствующіе въ кабакахъ и поднимающіе тяжелые молоты. Вспоминается ему, что мама не велитъ Настѣ ходить съ нимъ гулять за рѣку, а приказываетъ гулять по Дворянскимъ и Господскимъ улицамъ и на Соборной площади; вспоминается ему, что Настя называетъ «озорниками» «зарѣченскую мастеровщину», и странно кажется ему, почему «зарѣченская мастеровщина» станетъ его обижать, и почему мама ненавидитъ эту «зарѣченскую мастеровщину». А какъ ему хочется посмотрѣть поближе на эту буйную и шумную жизнь, какъ ему хочется взглянуть на кулачные бои! Что-то дикое, опьяняющее есть во всемъ этомъ. Но вотъ Настя возвышаетъ свой голосъ и замѣчаетъ, что ничего «антереснаго не можетъ быть въ этомъ безобразіи», и что не стоитъ объ этомъ и говорить Максиму Павловичу.

— Нѣтъ, не такъ мы жили, когда мамашенька съ папашенькой ваяжъ совершали въ Петербургъ, — томно вздыхаетъ она.

И начинается ея разсказъ, какъ папашенька увезъ мамашеньку.

— Откуда же онъ ее увезъ? — спрашиваетъ Максимъ.

— Отъ бабушки и отъ дѣдушки, — отвѣчаетъ Настя. — Дѣдушка и бабушка хотѣли отдать ихъ за папашеньку, но мамашенька хотѣли, чтобы папашенька ихъ увезли, — тогда это въ бантонѣ было. Ну, папашенька и увезъ. Тайно это мы и въ Петербургъ пріѣхали. Вотъ ужъ гдѣ жизнь! Балы, тіатры, платья это модныя, магазеи…

И разсказываетъ Настя о Петербургѣ, но балы, шляпки, магазеи — все это какъ-то мало интересуетъ Максима; разсказъ Насти какъ-то безхарактеренъ, незанимателенъ, — видно, что она и сама не особенно искренно увлеклась Петербургомъ, что у ней это восхищеніе напускное, что она, въ сущности, не можетъ сказать, что хорошо въ Петербургѣ. Далѣе она разсказывала, какъ мамашенька любила папашеньку, какъ она не хотѣла, чтобы папашенька cлyжилъ, потому что ей скучно сидѣть одной, какъ она плакала, бывало, когда папашенька куда-нибудь уѣдетъ къ гости, какъ потомъ папашенька вышелъ въ отставку и пересталъ ѣздить въ гости…

— Ровно два голубя, такъ-то они жили все вмѣстѣ, все вдвоемъ, — добавляла Настя. — Потомъ они и сюда переѣхали, потому что шумъ это въ столицѣ, а тутъ тише, спокойнѣе.

Затѣмъ Настя умолкала и не говорила о дальнѣйшей жизни папашеньки и мамашеньки. Но эту жизнь уже зналъ Максимъ и безъ ея разсказовъ: тишина, одуряющая тишина въ домѣ, мамашенька плачетъ о своемъ неумѣньи хозяйничать, о томъ, что крестьяне мало оброковъ платятъ, о томъ, что папаша разлюбилъ ее, о томъ, что ея дѣти погибнутъ; о томъ, что она великая грѣшница. Тишина и слезы, слезы и тишина — вотъ все, что ярко бросалось въ глаза въ этой жизни. Какъ сильно не походила она на ту сказочную жизнь, гдѣ разбойничали Соловьи-разбойники и Ильи Муромцы; какъ сильно она отличалась отъ тѣхъ буйныхъ порывовъ, которыми были полны кулачные бои «зарѣченской мастеровщины!» Что-то убивающее своимъ однообразіемъ, что-то подавляющее своею плаксивою; тоскою было здѣсь!

Вспоминается Максиму образъ матери: мать подчинялась, повидимому, всѣмъ — мужу, прислугѣ, постороннимъ лицамъ, дѣтямъ, — это было воплощенное безсиліе. Она сознавала свое безсиліе, она говорила о немъ каждому, она плакала о немъ, оно не было ни для кого тайною. А между тѣмъ она господствовала надъ всѣми, она управляла всѣмъ. Максимъ вполнѣ сознаетъ это теперь. Случалось ли вамъ видѣть семью, гдѣ есть больной, плачущій, медленно угасающій ребенокъ? Онъ не можетъ двинуться съ постели, его голосъ едва слышенъ, его маленькіе члены слабы, его можетъ обидѣть каждая муха, — все это знаетъ и онъ, и всѣ окружающіе его. Но между тѣмъ, входя въ домъ, вы сразу понимаете, что онъ царь въ семьѣ: всѣ ходятъ на цыпочкахъ, чтобы не встревожить его; всѣ прислушиваются къ его голосу, чтобы предупредить его желанія; всѣ становятся унылы, если онъ плачетъ; всѣ смѣются, если онъ веселъ. Никакіе крики, никакая брань, никакая сила не покоряютъ такъ семью, какъ эти жалобные, едва слышные, но никогда не прерывающіеся, вѣчно надрывающіе душу, стоны и просьбы. Такимъ больнымъ ребенкомъ была мать Максима. Ея жалкія слова, смѣшанныя со слезами, — были страшнѣе побоевъ для прислуги; ея слезы вызывали самые горькіе упреки въ дѣтской совѣсти, если дѣти дѣлались причиной этихъ слезъ, ея покорное смиреніе передъ мужемъ, когда она говорила мужу: «я знаю, что я тебѣ надоѣла, я такая неумѣлая, такая слабая», — дѣйствовали убійственно на мужа, и онъ сознавалъ, что онъ палачъ, а она слабая и невинная жертва; отъ этихъ слезъ уходила даже «.тетушка Нѣтъ», отъ этихъ слезъ бѣжали всѣ и дѣлали все тайкомъ, чтобы только не вызвать этихъ слезъ. Да, отъ этихъ слезъ спасались братья Максима въ корпусахъ, какъ отъ чумы: только страхъ передъ, этими слезами заставлялъ ихъ скрывать всю свою внутреннюю жизнь: и первую невинную шалость, и первый серьезный проступокъ; изъ страха передъ этими слезами, Максимъ скрылъ отъ матери свои первые мучительные вопросы, съ которыхъ началось его охлажденіе къ ней; изъ страха передъ этими слезами, онъ еще ласкался порою къ матери, когда въ его душѣ уже кипѣло раздраженіе на нее. Ложь и обманъ, затаенный разладъ и стремленіе вырваться изъ дома — вотъ что было слѣдствіемъ всего этого. Скрытность входила въ плоть и въ кровь братьевъ — они, неоткровенные съ матерью, сдѣлались такими же неоткровенными между собою. Мало-по-малу, между ними явилась цѣлая пропасть, и было у нихъ одно общее чувство: желаніе бѣжать изъ. дома. Куда? Къ друзьямъ-кутиламъ, въ публичные дома, въ холостую компанію, къ тому веселью, котораго тщетно искали они дома, къ тѣмъ оживленнымъ людямъ, которыхъ не встрѣчалось дома, къ тому шуму, молодой жизни, котораго не допускалось дома. И чѣмъ буйнѣе было проявленіе веселья, жизни, молодости и силы; тѣмъ сильнѣе оно влекло къ себѣ молодежь. «Плаксивыя барышни», «церемонныя дѣвицы», «маменькины дочки», — вотъ термины, которыми съ насмѣшкой обозначались ими вообще всѣ молодыя дѣвушки порядочныхъ семействъ, и отъ этихъ дѣвушекъ бѣжали братья, ожидая отъ нихъ тѣхъ же слезъ, безсилія и жалобъ, которыя такъ надоѣли дома. Горничная съ бойкими глазами и тяжелой рукой, готовой треснуть по спинѣ своего обожателя, камелія съ циническою бранью и разухабистыми манерами, цыганка, вертящаяся передъ толпой въ ухарскомъ танцѣ съ подергиваньемъ плечъ и визгомъ, — вотъ типы, которые казались еще сносными молодымъ людямъ, но болѣе: всего влекли ихъ къ себѣ друзья, буйствующіе, кутящіе, ни о чемъ не думающіе люди, безъ раскаянья и сожалѣнія. Да, братья бѣжали въ эти притоны разврата, сестра ушла въ монастырь, отъ этого спертаго воздуха ихъ семейной жизни, а онъ, несчастный Максимъ, одинъ дышалъ этимъ воздухомъ именно въ то время, когда уже можно было окончательно задохнуться дома.

— И отчего это у насъ такая скука? — восклицалъ мальчикъ.

— Да какъ же веселиться-то, батюшка, — жалобно замѣчала Настя. — Мало ли у мамашеньки и у папашеньки заботъ и горя: вѣдь вонъ сколько ртовъ накормить надо, а крестьянъ-то всего триста душъ, да и тѣ въ закладѣ… Будь-ка у насъ тысячи двѣ душъ — не такъ бы мы жили…

Ребенокъ задумывался: почему же это его отецъ и мать не работаютъ?

И теперь, въ полузабытьи, ему казалось, что онъ не взрослый человѣкъ, а ребенокъ, что кругомъ него еще идетъ прежняя ненавистная ему жизнь, что онъ только на ночь освобожденъ отъ упрековъ матери, онъ наставленій странницъ, отъ пророчествъ Гриши, и слышится ему такъ ясна такъ отчетливо этотъ хриплый, зловѣщій голосъ юродиваго:

— Крръ, крръ! Погибнетъ волченокъ! Склюетъ его воронъ! Крръ, крръ!

И при каждомъ движеніи этихъ костлявыхъ рукъ, скорченныхъ въ видѣ когтей хищной птицы, глухо звенятъ ржавыя вериги юродиваго, какъ страшная музыка къ этому зловѣщему карканью.

VII.

Максимъ вздрогнулъ и очнулся отъ дремоты: его опять и наяву, какъ въ старые годы, душила и давила эта мертвящая тишина ночи. Онъ осмотрѣлся кругомъ, и въ полутьмѣ его глаза невольно остановились на двухъ отчетливо обозначавшихся свѣтлыхъ пятнахъ на полу въ углу комнаты. Это были простыя свѣтлыя пятна, образовавшіяся на крашеномъ полу вслѣдствіе, стершейся краски. Но Максимъ смотрѣлъ на нихъ съ какою-то невыразимою болью въ сердцѣ. Вотъ и въ другомъ углу такія же пятна, и въ третьемъ, и въ четвертомъ. Отъ нихъ накрестъ тянутся черезъ комнату какія-то болѣе блѣдныя, чѣмъ цвѣтъ остальныхъ частей пола, полосы.

"Эти пятна, эти полосы протерты ногами отца, — мелькнуло въ его головѣ. — Сколько разъ нужно было пройти изъ угла въ уголъ, чтобы стереть эту краску съ пола? — невольно думалось ему. — Отъ радости, вѣрно, шагалъ изъ угла въ уголъ! — горько усмѣхнулся онъ, и вдругъ его лицо стало невыразимо грустно.

Передъ нимъ, какъ живой, вставалъ теперь образъ худого, блѣднаго, съ блуждающими и воспаленными глазами старика. Всклоченные, полусѣдые волосы, впалая грудь, дряблая, морщинистая и пожелтѣвшая кожа на лицѣ, не то улыбка, не то гримаса на тонкихъ губахъ почти беззубаго рта, привычка что-то бормотать про себя, то тусклый, то вспыхивающій зловѣщимъ огонькомъ взглядъ, дрожащія руки, нервное подергиванье плечъ и лица, — все это дѣлало старика похожимъ на сумасшедшаго.

Этотъ старикъ, старикъ по лицу, не не по лѣтамъ, былъ его отецъ.

Онъ жилъ въ послѣдніе годы и умеръ въ этой комнатѣ, рѣдко появляясь въ остальныхъ помѣщеніяхъ дома. Здѣсь все еще дышитъ памятью о немъ: вотъ пятна на полу, протертыя его ногами, вотъ десятки образовъ, крестиковъ, вербъ, чётокъ, лампадъ въ углу; вотъ двѣ впадины на полу передъ образами, протертыя его колѣнями; вотъ его Евангеліе, молитвенникъ, календарь и записная книжка на столѣ; вотъ подкова, прибитая у дверей для спасенія отъ домовыхъ и для счастья; вотъ шкапчикъ, и Передъ шкапчикомъ опять пятна, протертыя ногами. Здѣсь отецъ пилъ и молился, молился и пилъ. Только изрѣдка, когда являлись гости, онъ надѣвалъ свой старый мундиръ и являлся внизу, не то улыбаясь, не то дѣлая судорожныя гримасы. Порой онъ сходилъ внизъ и безъ гостей, когда жена слишкомъ сильно расплачется передъ нимъ на непокорность прислуги, на нерадивость старосты, не умѣющаго собрать полнаго оброка. Тогда онъ направлялся прямо въ конюшню и, сверкая блуждающими глазами, бормоталъ полупомѣшаннымъ тономъ:

— Еще закати!.. Закати еще!.. Горяченькихъ!.. Съ солью, съ перчикомъ… Пользительно!..

Потомъ онъ быстро возвращался наверхъ и пилъ, и молился, — пилъ и молился сильнѣе прежняго.

— Онъ у нихъ того! — говорили посторонніе про него, таинственно указывая на лобъ.

— Нѣтъ, онъ ничего; съ крестьянами строгъ, недоимокъ у нихъ никогда нѣтъ, — возражали другіе.

Максимъ помнитъ, какъ они, дѣти, тайкомъ пробирались иногда къ этому старику: онъ строилъ имъ на полу или на столѣ домики изъ картъ, онъ представлялъ имъ изъ пальцевъ на тѣни зайчиковъ, онъ училъ ихъ дѣлать фокусы; такъ проходили веселые минуты и часы — и вдругъ являлась мать и начинала охать и жаловаться.

— Что это, Поль, ты зазвалъ дѣтей, — ныла она. — Мы съ ногъ сбились въ поискахъ, а они здѣсь. Ты ихъ совсѣмъ избалуешь. Они и такъ, отъ рукъ отбились. Мари ужъ уѣхать собирается, если ихъ такъ баловать будутъ. Что же я стану безъ нея дѣлать? Ты бы хоть меня, пожалѣлъ!

— Не буду, не буду, матушка Ольга Матвѣевна! — бормочетъ старикъ. — Это не я. это они сами… Я не звалъ. Ступайте!.. Мама плачетъ….. Ступайте!..

Старикъ толкаетъ отъ себя дѣтей и быстро ходить по комнатѣ. Еще минута — и онъ остается одинъ; щелкаетъ замокъ его шкапчика, и потомъ слышатся частые удары костлявой головы объ полъ: онъ пьетъ и молится, и этотъ человѣкъ былъ когда-то свѣтскимъ волокитой, храбрымъ офицеромъ, завиднымъ, женихомъ! Что же его убило? Сильный потрясенія, жгучія страсти, превратности судьбы? Нѣтъ, его жизнь шла ровно и мирно, шла среди баловъ и парадовъ, безъ цѣли, безъ работы, безъ нужды. Онъ женился, не то отъ начинавшейся скуки, не то по страстной любви, на болѣзненномъ, слабомъ и кроткомъ созданіи. Эта женщина со слезами просила его бросить его скучную службу, чтобы не отрываться отъ дома; онъ имѣлъ состояніе и потому могъ выйти въ отставку изъ службы, которою тяготился и безъ того; онъ зажилъ на свои средства, но не нашелъ ни дѣла, ни занятій, ни цѣли въ жизни. Онъ еще велъ безпечную свѣтскую жизнь, но эта женщина ревновала красавца-мужа и со слезами говорила, что балы и собранія похищаютъ его у нея на цѣлые дни, что она хотѣла бы жить вдвоемъ съ нимъ, вдали отъ людей. Онъ любилъ ее и чувствовалъ усталость отъ свѣтскихъ удовольствій, и потому, исполненіе просьбы жены не было для него жертвой. Они унеслись въ свой глухой уголокъ, какъ два голубя въ свое родное гнѣздо. Онъ сталъ хозяйничать, охотиться, но она со слезами говорила, что хозяйство и охота утомляютъ его, раздражаютъ его, отвлекаютъ его отъ нея, — онъ бросилъ и эти развлеченія. Теперь должна была начаться, повидимому, вполнѣ счастливая жизнь; у него не было, ни дѣла, ни развлеченій, ни знакомыхъ, но у него явилась новая, уже не случайная, а постоянная подруга — тоска, — тоска безысходная, гнетущая. Онъ началъ возбуждать себя изрѣдка водкой, онъ пилъ скверно: тайкомъ, безъ дружеской компаніи, въ одиночествѣ. Какъ онъ превратился изъ свѣтскаго кутилы въ пьяницу, какъ онъ втянулся въ пьянство — этого не знали ни онъ, ни она, ни люди. Но онъ втянулся въ пьянство и уже не разъ онъ видѣлъ въ горячечномъ бреду чертей, привидѣнія, змѣй; его уже обманывали и зрѣніе, и слухъ: какое-нибудь пятно на стѣнѣ казалось ему скверной, ухмыляющейся рожей, какой-нибудь шорохъ мыши казался ему шагами приближающагося дьявола. Онъ сталъ открещиваться отъ бѣсовъ, онъ сталъ молиться о своемъ спасеніи отъ сатаны. А въ домъ, между тѣмъ, стали набираться богомолки, странники, юродивые.

— Крръ! крръ! — каркалъ ворономъ юродивый Гриша, замазанный грязью и утыкавшій голову репейникомъ, и разбивалъ совершенно неожиданно объ полъ какую-нибудь посудину.

— Несчастье будетъ, несчастье будетъ! — бормоталъ несчастный Павелъ Марковичъ и писалъ въ своемъ дневникѣ:

«Господи, прости раба Своего и не погуби его безъ покаянія. Обрати гнѣвъ Свой на милость и помилуй домъ мой. (Положить сто поклоновъ)».

— Въ людяхъ-то теперь вѣра ослабѣла и несчастія разныя наслалъ на нихъ Господь въ наказаніе, — причитала странница Иринея. — Дѣти родителей убиваютъ, братъ на брата встаетъ, въ народѣ повиновенія властямъ нѣтъ.

«Куда мы стремимся, безумные? — писалъ Павелъ Марковичъ въ своемъ дневникѣ. — Чего хотимъ? Смиренія нѣтъ, вѣры въ насъ лѣтъ! Однѣ страсти владѣютъ нами и ведутъ насъ къ погибели. Передъ французской революціей то же было». — Что же это будетъ? Меня никто не слушаетъ! — рыдала Ольга Матвѣевна. — Данѣ чуть руку не откусила собака, а Вавила былъ на дворѣ и не слышалъ, какъ закричалъ Даня. Неужели ты ужъ и сына-то разлюбилъ, если ужъ ко мнѣ не чувствуешь больше любви? Вѣдь ты хоть бы вступился, хоть бы напомнилъ имъ, что у нихъ есть господа!

Павелъ Марковичъ съ блуждающими глазами и искривившимся ртомъ бормочетъ:

— Вавилу на конюшню!.. Горяченькихъ… Горяченькихъ… Надбавь!

Черезъ нѣсколько минутъ онъ пишетъ:

«Помутился разсудокъ мой, и очерствѣло сердце мое, и ни откуда свѣта не видно. Что творю я, грѣшный, того не вѣдаю. Обуялѣ меня страсти бѣсовскія, и нѣтъ мнѣ спасенія. (Класть большіе поклоны въ теченіе недѣли по два часа въ день)».

Максимъ читалъ когда-то этотъ дневникъ полупьянаго, полусумасшедшаго отца. Онъ и теперь помнить, какъ горько рыдалъ онъ надъ этими страницами. Онъ и теперь помнитъ послѣднюю трогательную фразу этого дневника:

«Господи, отпусти рабу Твоему вольныя и невольныя прегрѣшенія его!»

VIII.

Такіе люди вліяли на Максима въ дѣтствѣ! И эти-то люди распоряжались и его судьбою, и судьбою трехсотъ крѣпостныхъ людей вплоть до той великой минуты, когда пало навѣки крѣпостное право. Этихъ крѣпостныхъ сѣкли, ихъ заставляли работать съ утра до ночи, ихъ заставляли прокармливать и семью Муратовыхъ, и стаю ея прихлебателей, и эти люди, сильные и здоровые въ родѣ кучера Вавилы, молчаливо покорялись своей судьбѣ, ясно понимая, что плетью обуха не перешибешь. А онъ, ребенокъ? Нѣтъ, онъ не молчалъ и не терпѣлъ: онъ рвался на волю, но рвался безсмысленно, глупо, по-дѣтски. Это были страстные честные порывы, не направляемые къ благой цѣли здравымъ смысломъ, разумнымъ совѣтомъ, житейскою опытностью. Когда его привезли къ графамъ Баскаковымъ, и маленькій графчикъ Маркъ Вячеславовичъ сказалъ ему: «какой ты деревенщина», онъ просто-на-просто отколотилъ мальчугана и наотрѣзъ сказалъ «тетушкѣ Нѣтъ», что не станетъ просить прощенья у графчика и не будетъ ходить въ этотъ домъ по праздникамъ. Когда его отдали въ корпусъ, ему не понравилась дисциплина, не понравилась ѣда, не понравилась наука, и онъ бѣжалъ оттуда. Когда его поймали и засадили въ карцеръ, онъ попробовалъ повѣситься. Когда его спасли и отправили домой, онъ настоялъ, чтобы его отдали въ гимназію. Когда въ гимназіи его началъ, какъ ему показалось или какъ было на самомъ дѣлѣ, преслѣдовать одинъ старый учитель, онъ вышелъ самовольно изъ училища. Когда до него дошла первая дорогая для него вѣсть объ освобожденіи крестьянъ, онъ первый сообщилъ эту великую вѣсть дворовымъ, онъ съ юношескимъ восторгомъ увлекался ею и вызвалъ цѣлую бурю слезъ и жалобъ со стороны матери, не вѣрившей возможности великой реформы и упрекавшей сына за то, что онъ возмущаетъ людей противъ родной матери. Когда мать вслѣдствіе этого погрозила отречься отъ него, онъ не покорился ей, пѣшкомъ ушелъ въ Петербургъ и сталъ добывать себѣ кусокъ хлѣба.

Легко сказать: добывать кусокъ хлѣба на семнадцатомъ году жизни, нигдѣ не окончивъ своего образованія, не зная никакого ремесла, не имѣя физическихъ силъ! Сколько униженій, сколько скверно исполненныхъ обязанностей было въ это время! Сегодня нужно унижаться передъ полубезграмотнымъ самодуромъ-мѣщаниномъ, рѣшившимся обучить наукѣ своего «оболтуса». Завтра нужно взяться приготовить ребенка во второй классъ гимназіи, не имѣя ни надлежащихъ знаній, ни педагогическихъ способностей. Далѣе нужно понизить плату за переводъ, чтобы отбить эту работу отъ голоднаго собрата-переводчика, и исполнить эту работу кое-какъ, такъ какъ для перевода нѣтъ опять-таки порядочныхъ знаній, нѣтъ нужныхъ пособій и еще менѣе есть времени для кропотливой и добросовѣстной отдѣлки взятаго труда. И рядомъ съ этимъ идетъ плохая расплата со стороны самодура-мѣщанина, выговоры за неприготовленнаго во второй классъ гимназіи мальчугана, злая рецензія на сдѣланный кое-какъ переводъ, написанная тѣмъ самымъ переводчикомъ, отъ котораго былъ отбитъ этотъ переводъ, и голодъ, голодъ почти всегда. Правда, у Максима были старшіе братья, шло было попросить помощи у нихъ, но онъ уже давно разошелся съ этими братьями. Онъ возненавидѣлъ сонливаго, апатичнаго и въ то же время глубоко развратнаго брата Аркадія уже съ того времени, когда тотъ во время пріѣзда изъ столицы открывалъ братьямъ науку разныхъ пороковъ закрытаго заведенія, когда изъ-за него прогнали ихъ молоденьую горничную. Эта ненависть, безсознательная, инстинктивная, превратилась въ сознательную вражду, когда послѣ битвы Максима съ графомъ Маркомъ Баскаковымъ Аркадій холодно замѣтилъ «тетушкѣ Нѣтъ»:

— Я на вашемъ мѣстѣ просто бы высѣкъ этого негодяя, иначе онъ вооружитъ противъ насъ графовъ, а вѣдь у насъ въ будущемъ вся надежда на ихъ протекцію.

— Нѣтъ, — возразила ему «тетушка Нѣтъ»: — не стану же я сама его сѣчь здѣсь. Это скандалъ.

— Поручите мнѣ, и я такъ отпорю этого негодяя въ своей комнатѣ, что онъ будетъ помнить, — произнесъ спокойно Аркадій.

— Если ты только тронешь, если ты только тронешь, такъ я все, все разскажу, — воскликнулъ Максимъ.

Аркадій нахмурилъ брови и съ. ироніей проворчалъ:

— Что же это ты разскажешь?

— Я знаю, чему ты училъ братьевъ, — задыхаясь проговорилъ Максимъ. — Подлецъ!

Аркадій поблѣднѣлъ, какъ полотно, и молчалъ.

— Я и матери, и теткѣ, и графу, и всѣмъ разскажу, — волновался мальчикъ. — Только тронь… Только тронь…

— Негодяй, — прошепталъ Аркадій и обратился къ «тетушкѣ Нѣтъ»: — Лучше всего не брать его въ отпуски. Пусть онъ не пятнаетъ своимъ поведеніемъ нашей семьи…

— Нѣтъ, — начала «тетушка Нѣтъ»… но Аркадій уже поднялся съ мѣста.

— Это будетъ лучше всего, — перебилъ онъ ее, удаляясь, и тихо, мимоходомъ замѣтилъ Максиму: — Но ты помни, что я тебѣ болѣе не братъ.

Съ братомъ Данилой Максимъ не былъ во враждебныхъ отношеніяхъ, такъ какъ вообще враждовать съ Данилой Павловичемъ не было никакой возможности, но Данила самъ былъ вѣчно въ долгу, безъ средствъ и выманивалъ у матери деньги, то угрожая застрѣлиться, то говоря, что онъ потерялъ казенныя деньги, то разсказывая, что у него украли все до нитки. Про Данилу говорили, что если съ лихой собаки можно содрать хоть шерсти; клокъ, то отъ Данилы Павловича Муратова и этого не получить, а только держи ухо востро, чтобы онъ самого тебя не ободралъ. Еще менѣе возможности для вражды могло явиться между Максимомъ и братомъ Петромъ. Петръ Павловичъ, женоподобный красавчикъ, вѣчно готовый цѣловаться со всѣми, довольно долго горячо-любимый братомъ Аркадіемъ послѣ перваго пріѣзда послѣдняго изъ корпуса на вакаціи, избалованный потомъ старшими кадетами въ корпусѣ, конечно, не могъ поссориться съ Максимомъ. Напротивъ того, во время своихъ пріѣздовъ на праздники къ матери онъ обнималъ и, цѣловалъ младшаго братишку, называя его «миленькой мордочкой», но Максиму были и въ дѣтствѣ не особенно пріятны эти приторныя ласки, а съ годами онъ началъ понимать, что далѣе этихъ ласкъ любовь Петра и не можетъ идти, что подъ этимъ внѣшнимъ добродушіемъ таится сухое и холодное сердце. Когда Максимъ остался одинъ безъ помощи, брать Петръ обнялъ его, расцѣловалъ, даже прослезился, и поспѣшно замѣтилъ, что жалованья гвардейскаго офицера не хватаетъ ему даже на приличную обмундировку; когда Максимъ встрѣтился съ нимъ на Невскомъ, оборванный и исхудалый, и подошелъ къ нему, братъ Петръ покраснѣлъ и замѣтилъ ему, что онъ очень радъ встрѣчѣ, но что ему неловко говорить съ нимъ на улицѣ, такъ какъ это можетъ не только компрометировать его въ глазахъ товарищей, но можетъ даже заставить ихъ поднять вопросъ объ удаленіи его изъ полка. Все это было не легко сознавать Максиму. Эти сотни, тысячи мелкихъ, но постоянныхъ нравственныхъ и физическихъ мученій ломаютъ и коверкаютъ молодой характеръ и молодой организмъ. А тутъ еще пробуждается молодая страсть: хочется взглянуть на хорошенькое личико, хочется чьей-то нѣжной ласки, хочется отдохнуть въ чьихъ-то объятіяхъ. Ночью невольно вспоминаются братья, думается, какъ весело они живутъ, какъ наслаждаются жизнью, какъ, можетъ-быть, горячо любимы они. Въ сердцѣ невольно пробуждается зависть и злоба на судьбу, мысль о томъ, что лучше бы идти смиренно указанной дорогой. А вотъ и они, старые товарищи по-корпусу, по гимназіи. На нихъ блестящіе мундиры, модное платье, у нихъ экипажи, любовницы, они ѣдутъ на балы, въ театры, на пикники, они веселы, счастливы и довольны.

— Они подлецы! — срывается почему-то съ языка Максима.

«А я? — черезъ минуту думаетъ онъ. — Развѣ я не унижался передъ мѣщаниномъ Еропкинымъ? Развѣ я не надулъ надворнаго совѣтника Богоявленскаго? Развѣ я не обманулъ издателя Щукина? Развѣ я не оставилъ безъ хлѣба дѣльнаго переводчика Терпигорева? Развѣ я не переѣхалъ почти тайкомъ отъ солдатки Собакиной, задолжавъ ей пятнадцать рублей? Развѣ сапожники, портные, продавцы холста не были невольно обмануты мною, когда я бралъ у нихъ въ долгъ вещи, не имѣя средствъ заплатить долгъ? Я это дѣлалъ изъ нужды; отъ голода. Но вѣдь я могъ бы этого не дѣлать, если бы я шелъ по той же дорогѣ, по которой шли мои братья, мои товарищи?»

И гдѣ-то въ глубинѣ сердца начинало копошиться раскаянье.

«Идти бы къ матери, броситься къ ногамъ», — мелькало въ головѣ, и въ ту же минуту со дна души поднималось чувство гордости и спеси, являлись непріязнь къ той, которая съ дѣтскихъ лѣтъ губила сына.

А что же она?

Она не посылала сыну ни денегъ, ни писемъ, она не вспоминала о немъ, не справлялась о немъ, но она не забыла его. — Она ежедневно молилась за него дольше, чѣмъ за другихъ сыновей, она служила молебны, прося Бога объ отпущеніи его грѣховъ, она мысленно разсуждала, что онъ долженъ нести крестъ для искупленія этихъ грѣховъ. У него же въ это время бывали минуты, когда онъ былъ готовъ дойти до крайней степени униженія, дойти до преступленья.

Это были тяжелые дни. Онъ помнитъ, какъ разъ ночью, лежа въ углу подвальнаго жилища гробовщика, своего квартирнаго хозяина, онъ, продрогнувшій, голодный, близкій къ горячкѣ, услыхалъ, какъ, похожій на скелетъ, обтянутый желтой кожей, гробовщикъ усѣлся за перегородкою въ своей коморкѣ передъ печкой за ужинъ и сталъ считать полученныя за гробъ деньги. Чавкая жадными губами и изрѣдка подливая въ стаканъ и прихлебывая пиво, гробовщикъ шуршалъ кредитными билетами, пересчитывая ихъ отъ времени до времени и что-то соображая. Максимъ подкрался въ своей клѣтушкѣ до перегородки и сталъ всматриваться въ щель въ комнату хозяина. Комната была слабо освѣщена свѣчою и огнемъ топившейся печки. На полу валялись стружки, обрѣзки плиса и позументовъ, на стѣнахъ висѣли блестящія скобы для гробовъ, на окнѣ лежали посеребренныя и позолоченныя ножки гробовъ, въ углу висѣли огромные образа съ тусклыми и некрасивыми ликами, въ золоченыхъ ризахъ, и теплились три лампады; на продавленномъ кожаномъ диванѣ, съ выраженіемъ полнѣйшаго спокойствія и безмятежнаго довольства, сидѣлъ гробовщикъ съ хищною физіономіей, съ длиннымъ носомъ, похожимъ на клювъ, съ костлявыми пальцами, походившими на когти; передъ нимъ на столѣ лежалъ засаленный бумажникъ и пачка кредитныхъ билетовъ. Онъ ѣлъ и пилъ, ѣлъ и пилъ какъ-то заразительно аппетитно, разжевывая каждый кусокъ, смакуя каждый глотокъ пива. Было очевидно, что онъ обдѣлалъ: хорошее «дѣльце» и благодушествовалъ, сообразивъ вполнѣ всѣ свои барыши. Максимъ не выдержалъ: онъ быстро отворилъ дверь и вошелъ въ комнату. Услышавъ внезапный шумъ, гробовщикъ поднялся, быстро сунулъ въ карманъ бумажки и остановился, не выпуская изъ рукъ столоваго ножа. Увидавъ, что въ комнату вошелъ его жилецъ, онъ кивнулъ ему головой и шутливо промолвилъ:

— Обогрѣться, что-ль, желаешь? Милости просимъ.

Максимъ стоялъ въ дверяхъ въ нѣмомъ смущеніи. Онъ самъ не зналъ, чего онъ хотѣлъ. Убить гробовщика? Отнять у него деньги? Но возможно ли это? Передъ нимъ стоялъ во весь ростъ высокій человѣкъ, закаленный въ работѣ, съ ножомъ въ жилистой, большой рукѣ, привыкшій ворочать пуды, а онъ, Максимъ, былъ тощій, исхудалый мальчишка съ нѣжными и малоразвитыми барскими руками, не имѣвшими ни силы, ни ловкости. Онъ не годился ни въ воры, ни въ убійцы.

— Закусить не хочешь ли? — прервалъ молчаніе гробовщикъ, снова покойно усаживаясь на мѣсто и принимаясь за ѣду, — Мы съ нашимъ удовольствіемъ… Генерала на тотъ свѣтъ предоставили… И ужъ какъ, то-есть, все это приладили, даже генеральшу. тронули: «я, говоритъ, третьяго мужа хорошо, а никогда не была такъ довольна»… Мы, говорю, всегда готовы, просимъ и напредки быть знакомыми. Да ты сядь и поѣшь… Ишь ты какой тощій… Видно, родныхъ нѣтъ?

Максимъ колебался. Ему очень хотѣлось поѣсть, но онъ былъ слишкомъ смущенъ. Однако, голодъ осилилъ, и онъ сѣлъ къ столу.

— Родныхъ-то, говорю, вѣрно, нѣтъ? — еще разъ спросилъ гробовщикъ.

— Мать есть, — тихо отвѣтилъ Максимъ, принимаясь за ѣду.

— Бѣдная?

— Богатая!

— Что-жъ ты-то здѣсь голодаешь?

— Въ ссорѣ мы съ ней.

— Въ ссо-рѣ! — протянулъ гробовщикъ. — Тэ-экъ-съ… Чего не бываетъ… Молоко на губахъ не обсохло, а въ ссорѣ!.. Ишь ты!..

Оба помолчали нѣсколько минутъ.

— Смерти ея, поди-ка, ждешь? — вдругъ спросилъ гробовщикъ.

Максимъ хотѣлъ что-то отвѣтить, хотѣлъ солгать, что онъ не ждетъ смерти матери, и покраснѣлъ. Онъ былъ менѣе всего способенъ на ложь. Откровенность, нѣсколько неотесанная, грубая, вошла ему въ плоть и кровь. Въ эту минуту онъ, дѣйствительно, желалъ смерти матери, чтобы воспользоваться отцовскимъ наслѣдствомъ.

— Ничего съ собой не возьметъ, — успокоительно промолвилъ гробовщикъ, не дожидаясь отвѣта. — Дождешься!..

Максимъ опустилъ голову и задумался.

Да, онъ желалъ смерти матери, онъ желалъ ея потому, что у него уже не было, какъ ему казалось, силы терпѣть и голодать.

— Къ работѣ-то вотъ только всѣ вы непривычны. — Замѣтилъ гробовщикъ: — а то ничего бы, прожилъ бы себѣ кое-какъ.

— Я отъ работы не бѣгаю, — возразилъ Максимъ: — а изъ пальца ее не высосешь, какъ нѣтъ.

— Эва, работы нѣтъ! — махнулъ гробовщикъ головою.

— Да, вотъ третью недѣлю безъ уроковъ и безъ переводовъ сижу, — пояснилъ Максимъ.

— А нѣшто только эти самые уроки, да переводы и есть работа? А ты за все берись, что подъ руку попадется… Пѣть умѣешь?

— Умѣю.

— Такъ чего въ пѣвчіе не идешь? Вотъ наши пѣвчіе сколько зашибаютъ. На свадьбахъ, на похоронахъ, въ церкви въ праздники поютъ. Купцы ихъ на домъ пѣть берутъ. Тоже по лѣтамъ въ саду при шумовскомъ трактирѣ… А нѣтъ, такъ еще лучше — читай по покойникамъ. Въ иномъ домѣ трешницу за сутки платятъ, — а то и больше… Тоже вотъ у меня иногда дѣло навернется, какъ нынче; одинъ съ мальчишкой не могъ справиться съ генеральскимъ гробомъ, рубль за день заплатилъ со стороны работнику… Вонъ тоже переплетчикъ у насъ въ домѣ подмастерьевъ не держитъ, а безпаспортныхъ на ночную работу беретъ, брошуровка у него да газету фальцуетъ… Ты всякую работу бери, тогда и проживешь… Ты знаешь, я вотъ на своемъ вѣку и въ казачкахъ состоялъ, и пирогами торговалъ, и при трактирѣ половымъ состоялъ прежде, чѣмъ это самое гробовое дѣло послѣ жены ко мнѣ перешло, а ничего — проволочилъ вѣкъ.

Максимъ задумался. До сихъ поръ ему казалось, что онъ дѣйствительно дѣлаетъ все, что возможно, для добыванія денегъ. Теперь онъ видѣлъ, что онъ въ сущности вертѣлся въ бѣличьемъ колесѣ, гдѣ плохіе уроки смѣнялись плохими переводами и плохіе переводы — плохими уроками. У него явилось теперь желаніе окунуться въ этотъ омутъ исканія какой бы то ни было работы, выйти на этотъ путь борьбы съ нищетою — борьбы всѣми средствами, всѣми силами.

— У маменьки подъ юбкой ты выросъ, набалованъ, — продолжалъ гробовщикъ: — вотъ почему тебѣ и тошно приходится. Ишь руки-то какія бѣлыя, даромъ что нищій.

Гробовщикъ безцеремонно взялъ своею, костлявою, желѣзною лапою руку Максима повыше кисти и потрясъ ее въ воздухѣ. — Придави — хрустнетъ, — усмѣхнулся онъ. — Нѣтъ, а ты ее вотъ такой сдѣлай.

Онъ сжалъ свой сильный кулакъ и поднесъ его къ лицу Максима, нахмуривъ брови. Максимъ невольно отшатнулся.

— Что испугался? — засмѣялся подгулявшій гробовщикъ. — Ничего, шучу… А ты выпей пивка, я сегодня гуляю!

Максимъ выпилъ «пивка».

— Растреклятая, братъ, наша жизнь, — проговорилъ гробовщикъ, махнувъ рукою и дѣлаясь по обыкновенію мрачнымъ. — Тебѣ што? Ты вонъ голоденъ потому, что головы согнуть передъ матерью не хочешь. Дури набрался. А я вонъ въ твои годы и кланяться, и у ногъ ползать радъ бы былъ, да не у кого было. Самъ былъ голъ, и семья была гола. Не я отъ нея ушелъ, а она меня вытолкала, потому лишній. ротъ… Тебѣ што: ты вотъ теперь у меня Христа ради червяка заморилъ сегодня, по моему благодушію, а завтра, можетъ, съ матерью помиришься, либо помретъ она — и въ каретахъ будешь ѣздить, да мнѣ гроша не подашь, если у меня руки отнимутся. Такъ-то!.. Какъ ты тамъ Лазаря ни пой, а это еще не бѣда, когда по своей волѣ горе мыкаешь, а вотъ бѣда, когда и радъ бы не мыкать горя, да судьба велитъ…

Максимъ хмуро молчалъ.

— На, выпей еще, — проговорилъ гробовщикъ, ставя новую бутылку пива. — Чего задумался? Али думаешь, не воротиться ли къ матери съ повинной! Что-жъ, воротись! Что такъ-то биться? Можетъ, еще долго ея смерти придется ждать. Только попусту измаешься… Что ты теперь? Ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга. Такъ, слоновъ продаешь сдуру. Толкъ-то въ, этомъ какой? Ни ты разбогатѣешь, ни ты науку какую-нибудь произойдешь. Право, вернись. Ну, мать поругаетъ, а потомъ и положитъ гнѣвъ на милость. Брань на вороту не виснетъ.

Максимъ долго не спалъ въ эту ночь. Слова гробовщика заставили его трезво взглянуть на самого себя. Дѣйствительно, къ чему онъ стремился? Къ самостоятельной жизни работника, къ независимости. Но развѣ онъ сдѣлалъ что-нибудь, чтобы завоевать прочное положеніе работника? До сихъ поръ онъ только перебивался, кое-какъ зарабатывая на хлѣбъ, а въ сущности, вся его надежда въ будущемъ основывалась на наслѣдствѣ. А если наслѣдство не получится долго, что тогда? Лучшіе годы пройдутъ, и пройдетъ та пора, когда можно подготовить себя къ какому-нибудь роду занятій. Максимъ увидалъ, что онъ шелъ по ложной дорогѣ, что ему надо удвоить свои усилія и зарабатывать столько, чтобы получить возможность окончить свое образованіе. Онъ рѣшился не пренебрегать никакимъ родомъ труда, чтобы только пройти курсъ какого-нибудь высшаго небнаго заведенія.

Съ этой поры, дѣйствительно, началась его трудовая жизнь: онъ жался въ углу у гробовщика, онъ ѣлъ на Сѣнной и въ съѣстныхъ лавкахъ, онъ одѣвался, какъ нищій, онъ и пѣлъ въ хорѣ пѣвчихъ, и читалъ по покойникамъ, и все остававшееся у него свободное время, всѣ остававшіяся у него деньги употреблялъ на ученье. Это была борьба на жизнь и смерть, и единственнымъ утѣшеніемъ въ этой тяжелой борьбѣ было для него сознаніе, что онъ съ каждымъ днемъ все ближе и ближе подходитъ къ тому положенію, когда его не будетъ заботить вопросъ: скоро ли умретъ его мать, и оставитъ ли она ему наслѣдство. Нужно было имѣть не малый запасъ настойчивости и силы, чтобы вести подобную борьбу съ судьбою. Но онъ велъ и велъ ее, какъ фанатикъ, какъ маніакъ. Въ это время ему пришлось еще ближе столкнуться съ низшими классами общества, и онъ незамѣтно сроднился съ ними, съ ихъ интересами, съ ихъ нуждами и невзгодами. Какъ въ годы дѣтства ему были дороже разнообразные и живые толки людской, чѣмъ монотонныя и скучныя бесѣды въ гостиной матери, такъ теперь онъ могъ искренно сочувствовать горю какого-нибудь обсчитаннаго мастерового, но не могъ вовсе понять смущенія гвардейца-брата при встрѣчѣ съ нимъ на Невскомъ. Это сближеніе отразилось на его внѣшности, на его манерахъ. Онъ пересталъ думать объ одеждѣ, онъ сталъ угловатѣе, грубѣе. Предшествующая жизнь не успѣла его закалять въ извѣстной формѣ, не успѣла привить къ нему чего-нибудь прочнаго, и онъ поддался вліянію среды. Хорошо ли, худо ли было это вліяніе, — онъ не разсуждалъ объ этомъ, потому что самъ не замѣчалъ, какъ постепенно измѣнялся его характеръ. Въ эти-то годы, когда онъ уже приближался къ своей цѣли, онъ получилъ однажды извѣстіе о смерти матери. Извѣстіе было получено чисто случайно, отъ бывшаго ихъ крѣпостного человѣка, занимавшагося въ Петербургѣ слесарнымъ мастерствомъ. Максимъ отправился въ родной городъ.

Теперь онъ былъ дома, теперь ему улыбалась судьба, обѣщая въ будущемъ шесть-семь тысячъ рублей наслѣдства. Онъ вошелъ въ этотъ домъ въ смущеніи: онъ почему-то стыдился глядѣть на братьевъ, думая, что они прочтутъ въ его глазахъ, алчное желаніе нищаго поживиться кускомъ чужого имѣнія. И что же онъ услышалъ отъ Насти? Онъ услышалъ, что и они, эти братья, стоявшіе на вѣрной дорогѣ, обезпеченные жалованьемъ, не только слетѣлись съ алчною мыслью о дѣлежѣ, но и готовы идти на ножахъ другъ противъ друга изъ-за каждаго гроша. «Точно ризы Христовы дѣлятъ», звучали въ его ушахъ слова Насти. «И имъ мало заработаннаго куска хлѣба, и имъ хочется поживиться чѣмъ-нибудь даромъ, безъ труда», — думалъ онъ. «Ссорятся и вздорятъ, точно враги», — говорила Настя. «Да развѣ они не враги? — разсуждалъ онъ. — Развѣ между нами есть что-нибудь общее? Всѣ мы, въ сущности, бѣглецы изъ родного гнѣзда, только они постарались не обрывать внѣшнюю связь, а я ее оборвалъ. Вотъ вся разница, между нами. Мы должны создать свои собственныя гнѣзда! Но какъ? Гдѣ? Какими способами?»

И въ головѣ Максима промелькнуло опять все его прошлое, и оно казалось ему все отвратительнѣе и отвратительнѣе. Нравственный переломъ уже совершился въ немъ окончательно съ того памятнаго времени, когда онъ стоялъ на одинъ шагъ отъ примиренія съ матерью, отъ какого угодно униженія, отъ полнаго нравственнаго паденія. Казалось, вся его предыдущая жизнь была продолжительною болѣзнью, закончившеюся страшнымъ кризисомъ: послѣ этого кризиса должно было начаться выздоровленіе, или должна была наступить полная нравственная смерть.

IX.

Максимъ, продремавшій часа три, теперь уже снова не спалъ. Въ его головѣ возникали думы, одна мрачнѣе другой; въ его воображеніи вставали образы, одинъ печальнѣе другого. Онъ припоминалъ всѣ сцены, всѣ лица, прошедшія передъ нимъ въ былые дни, и чувствовалъ, что у него порвана всякая сердечная связь со всѣмъ этимъ прошлымъ, что все оно является передъ нимъ, какъ тяжелый сонъ, отъ котораго мучительно хочется освободиться. Но чѣмъ безотраднѣе, чѣмъ ненавистнѣе казалось ему былое, тѣмъ привѣтнѣе глядѣлъ на него изъ этой тьмы одинъ образъ — образъ подавленной, загнанной, нелюбимой родными дѣвочки, его маленькой двоюродной сестры Дуни…

Почему была она дорога ему?

Потому ли, что она такъ же страдала въ семьѣ, какъ и онъ? Потому ли, что она въ былые годы украдкой пожимала его руку, цѣловала его, когда его бранили? Потому ли, что они, оставшись наединѣ, мечтали въ дѣтствѣ удалиться на необитаемый островъ и жить вдвоемъ? Потому ли, наконецъ, что онъ всегда былъ готовь подвергнуться за нее наказанію и нерѣдко принималъ на себя отвѣтственность за ея вину?

Онъ этого не могъ объяснить себѣ, но онъ сознавалъ, что только ея образъ являлся тѣмъ грѣющимъ лучомъ, ради котораго онъ не могъ сказать: «да будетъ проклято все что было пережито мною въ этихъ мѣстахъ». Да, ради нея онъ не могъ послать проклятія всему своему прошедшему, но, ради нея же, за нее онъ еще сильнѣе ненавидѣлъ это прошедшее,

Ему казалось теперь, что его со всѣхъ сторонъ охватываетъ непроглядная, безразсвѣтная тьма этого былого. Его тяжелымъ гнетомъ давили думы, въ немъ пробуждалось чувство, близкое къ ужасу; онъ желалъ, чтобы скорѣе наступилъ день, чтобы скорѣе настала возможность отдѣлаться отъ воспоминаній, какъ вдругъ его отвлекъ отъ этихъ тягостныхъ думъ дошедшій до его слуха смутный и глухой ударь, похожій на далекій раскатъ грома. Максимъ притаилъ дыханіе и сталъ прислушиваться: глухой ударъ повторился снова, потомъ минуты черезъ двѣ онъ раздался опять, затѣмъ пронесся еще и еще, все такъ же смутно, все такъ же глухо, но торжественно, мѣрно и послѣдовательно. Казалось, по мановенію какого-то невѣдомаго дирижера, какой-то гигантскій оркестръ начиналъ мѣрными, торжественными звуками героическую симфонію.

Максимъ осмотрѣлся, всталъ, наскоро одѣлся, прошелъ въ другую комнату и отперъ двери балкона: въ комнату ворвался широкою струею свѣжій утренній воздухъ, пропитанный запахомъ дозрѣвающихъ яблоковъ, высушеннаго и сложеннаго на дворѣ сѣна и доцвѣтавшихъ въ саду розъ, петуній, лупинусовъ и душистаго горошка, — и вмѣстѣ съ этимъ воздухомъ понеслись звуки за звуками, все учащавшіеся, все болѣе и болѣе сложные, походившіе на усиленную перестрѣлку уже начавшейся битвы. Максимъ устремилъ взоры въ ту сторону, откуда неслись эти звуки, и замеръ отъ удивленія. Ему казалось, что онъ еще дремлетъ, что онъ видитъ странный сонъ. Передъ нимъ лежалъ давно знакомый ему ландшафтъ: ихъ дворъ съ боковыми пристройками, съ заборомъ на заднемъ планѣ; за заборомъ виднѣлось песчаное, кочковатое, мѣстами поросшее жидкой травой, мѣстами покрыто мелкимъ кустарникомъ пространство съ змѣившеюся лентою, jkmijq дороги. Максимъ когда-то зналъ, каждый бугоръ, — каждую тропинку на всемъ этомъ пространствѣ, перерѣзанномъ въ отдаленіи рѣкою и тянувшемся снова во всемъ своемъ убійственномъ однообразіи и на другомъ берегу. И вдругъ теперь среди этой заброшенной пустыни Максимъ увидалъ цѣлыя массы мелкихъ построекъ, кучи строительнаго матеріала, какіе-то фантастическіе узоры воздвигнутыхъ лѣсовъ, и среди всего этого суетившихся и сновавшихъ людей, подобно муравьямъ, создающимъ новый муравейникъ. Городъ спалъ тѣмъ же мертвеннымъ сномъ, какъ и наканунѣ, когда Максимъ пробирался по безмолвнымъ улицамъ въ свое родное гнѣздо, а тамъ, близъ рѣки, кипѣла жизнь, мѣрно раздавались удары бабы о сваи, часто и торопливо гремѣли топоры, слышались тяжелые, похожіе на громъ, раскаты отъ падающихъ бревенъ и досокъ, раздавался глухой грохотъ подводъ, подвозившихъ строительный матеріалъ. Казалось, надъ городомъ прошла чума, и его жители выселились на новыя мѣста и наперерывъ другъ передъ другомъ спѣшили свить себѣ новое гнѣздо.. Въ молочно-опаловомъ воздухѣ ранняго утра, когда еще лучи солнца не успѣли разсѣять ночной туманъ, и эта картина, и эти звуки принимали какой-то фантастическій оттѣнокъ. Максимъ долго не могъ отвести глазъ отъ этой картины, наконецъ, онъ словно что-то сообразилъ, быстро взялъ фуражку и вышелъ изъ дома.

Черезъ пять минутъ, онъ былъ уже въ. полѣ и быстро приближался къ возникающей станціи строящейся желѣзной дороги. Чѣмъ ближе подходилъ онъ къ ней, тѣмъ люднѣе становилась мѣстность: вотъ какія-то длинныя землянки, похожія на сплошныя могильныя насыпи, — это жилища желѣзнодорожныхъ рабочихъ; вотъ изба, наскоро сколоченная, наполненная образцами разныхъ строительныхъ матеріаловъ, — это жилище приказчика; вотъ еще такая же изба, заваленная бумагами, счетами, — это контора; вотъ какой-то не то сарайчикъ, не то балаганъ съ одной дверью и однимъ крошечнымъ окномъ, наполненный хлѣбомъ, махоркой, тесемками, дегтемъ, сотнями разныхъ мелочныхъ товаровъ, — это подвижная лавочка; вонъ просто двѣ скамьи, надъ которыми растянуты рогожи, — здѣсь стоитъ пузатый, обернутый грязной холстиной чайникъ сбитенщика, изъ-подъ рогожъ виднѣются связки баранокъ, на скамьѣ остались слѣды отъ коричневыхъ глиняныхъ кружекъ, сдвинутыхъ теперь въ сторону; вотъ новое, только-что строящееся большое зданіе съ готическими окнами, съ большой площадкой передъ фасадомъ, — это станція; рядомъ съ нею строятся новые дома, — это дома для служащихъ при желѣзной дорогѣ. Подъ ногами Максима на каждомъ шагу была взрытая земля, наваленныя доски и бревна, камни и кирпичи, тамъ и тутъ лежали грудами рельсы и шпалы, вездѣ почва была покрыта густымъ слоемъ щепокъ и стружекъ, запыленныхъ, забрызганныхъ грязью, издававшихъ тотъ особенный тяжелый запахъ, который издаютъ гніющіе остатки дерева. Нѣсколько толчковъ, полученныхъ отъ торопившихся пройти рабочихъ, нѣсколько криковъ въ родѣ «посторонись», «куда на людей лѣзешь», заставили Максима осторожнѣе лавировать въ этомъ человѣческомъ ульѣ, гдѣ все работало, все суетилось, все жило, гдѣ и баба въ платкѣ, кое-какъ связанномъ длинными концами сзади, и исхудалый, изжелта-блѣдный мужикъ, одѣтый въ тулупъ, несмотря на теплое время, и какой-то всклоченный черноволосый дѣтина, съ загорѣлой, какъ бронза, кожей, съ мрачными глазами, съ косматой открытой грудью, похожій больше на итальянскаго бандита, чѣмъ на русскаго мужика, и какой-то мастеровой съ надѣтой набекрень фуражкой съ расколотымъ козырькомъ, съ ухмыляющейся испитой и пошлой рожей городского гуляки изъ фабричныхъ пьяницъ, и солдатикъ въ заломленной на затылокъ фуражкѣ, въ розовой ситцевой рубахѣ, запущенной въ штаны, въ черномъ стеганомъ нагрудникѣ и низенькихъ сапогахъ съ рыжими голенищами, въ которыя спрятаны концы панталонъ, — всѣ сливались въ одну странную, пеструю группу, изъ которой неизвѣстно что должно было выработаться въ будущемъ. Теперь каждый изъ этихъ людей еще имѣлъ свой особенный характеръ и порою подтрунивалъ надъ своими собратьями.

— Эй ты, гужеѣдъ, гужами подавился, что ли? — кричали въ одномъ мѣстѣ.

— Ну, да ты, гарнизонная крыса, молчала бы, — слышался отвѣтъ.

— Деревенщина, такъ деревенщина сиволапая и есть, — иронически восклицали въ другомъ мѣстѣ.

— Ишь питерская мазура расходилась. — ворчалъ про насмѣшника неуклюжій мужичонка въ лаптяхъ и сѣромъ рваномъ зипунишкѣ.

— Рязань косопузая, туда же лается!

Даже языкъ и способъ выраженія этихъ людей были далеко не однообразны. Здѣсь то слышался татарскій акцентъ, то раздавалось цоканье, то звучала рѣчь, носившая слѣды малороссійскаго или польскаго вліянія.

Максимъ, вставъ недалеко отъ группы рабочихъ, державшихъ наготовѣ веревки, чтобы поднять бабу надъ вбиваемой сваей, думалъ, какой общій типъ выработается со временемъ изъ этой разнохарактерной массы людей, сошедшихся сюда со всѣхъ концовъ Россіи. Максимъ въ своихъ порыжѣвшихъ и полопавшихся, стоптанныхъ сапогахъ, въ порванныхъ и засунутыхъ въ голенища панталонахъ, въ ситцевой пестрой рубашкѣ, въ измятой, выцвѣтшей шапкѣ и въ такомъ же пальто, накинутомъ на плечи, не обратилъ на себя ничьего вниманія и сразу слился съ этою толпою, затерялся въ ней и свободно прошелъ до самаго берега рѣки, гдѣ устраивался спускъ и десятокъ рабочихъ занимался вбиваніемъ свай.

Едва онъ успѣлъ остановиться здѣсь, какъ надъ его ухомъ вдругъ дружно грянула «дубинушка». Эта пѣсня звучно и стройно пронеслась въ воздухѣ и закончилась мѣрными и мощными ударами бабы о сваю. Максимъ невольно заслушался и не могъ оторвать глазъ отъ дружной работы этихъ новыхъ піонеровъ русской промышленности. Наконецъ, раздалось:

— Стой!

Рабочіе опустили веревки и нѣкоторые воспользовались свободной минутой, чтобы оправиться или покурить. Одинъ изъ рабочихъ, парень въ ситцевой рубахѣ и въ сѣрой пуховой шляпѣ, очевидно носившейся лѣтъ десять тому назадъ какимъ-нибудь городскимъ франтомъ, всталъ около Максима и, оторвавъ клочокъ хранившейся за сапогомъ грязной бумаги, началъ разминать между пальцами листа махорки и свертывать его въ папироску.

— Нѣтъ ли, братъ, сѣренки? — обратился онъ къ Максиму.

Максимъ досталъ спичку и зажегъ се о панталоны.

— Ты это изъ какихъ будешь? — спросилъ его работникъ, оглядывая его съ ногъ до головы.

— Изъ Липовки, — отвѣтилъ Максимъ, назвавъ родовое имѣнье Баскаковыхъ.

— Землякъ нашему Пахому Семеновичу Гущину.

— Да… А ты его знаешь?

— Какъ же не знать, когда онъ всѣмъ здѣсь орудуетъ… Дорогу-то онъ строить.

— Вотъ какъ!.. Надо будетъ его повидать.

— А ты работы ищешь?

— Нѣтъ.

— Тэ-экъ! — проговорилъ парень, затягиваясь самодѣльной папироской.

Оба помолчали. Максиму было интересно узнать кое-что о Гущинѣ, котораго онъ зналъ давно.

— А что, у Гущина хорошо вамъ здѣсь? — полюбопытствовалъ Максимъ.

— Корма плохи, опять же и помѣщенья нѣтъ, а то ничего…

— Самъ-то онъ здѣсь часто бываетъ?

— Кажинный день. Вонъ, почитай, теперь скоро на своихъ бѣгунчикахъ пріѣдетъ. Ты съ нимъ знакомъ, что ли?..

— Знавалъ прежде, — уклончиво отвѣтилъ Максимъ.

— Теперь до него и рукой не достанешь… Выше себя сталъ!..

Въ эту минуту раздалось:

— Берись, ребята!

Парень въ сѣрой шляпѣ быстро затянулся въ послѣдній разъ, сплюнулъ и примкнулъ къ группѣ своихъ собратій.

Въ воздухѣ снова раздались звуки «дубинушки», снова грянули удары бабы о сваю. Въ это время по дорогѣ, извивавшейся около дѣлаемой насыпи, взвилось облачко пыли, и, мало-по-малу, можно было все яснѣе различить быстро катящіяся бѣговыя дрожки. На дрожкахъ сидѣлъ немолодой, плотный человѣкъ съ окладистой бородой съ просѣдью, въ длиннополомъ сюртукѣ, въ высокихъ сапогахъ, въ круглой шляпѣ, похожей не то на «цилиндръ», не то на поповскую шляпу. Доѣхавъ до мѣста, гдѣ строилась станція, онъ сошелъ съ дрожекъ, бросилъ вожжи первому попавшемуся рабочему, почтительно снявшему передъ нимъ шапку, и пошелъ на строеніе. Въ одну минуту его окружили десятники и приказчики, и до слуха Максима долетѣли отрывистыя фразы:

— Чего смотрите?.. Около, Зимовки дѣло стало: ни рабочихъ, ни матеріала!.. Вчерась говорилъ послать нужно… И здѣсь закопались!..

Максимъ съ любопытствомъ слѣдилъ за этою подвижною, коренастою фигурою. Онъ знавалъ Пахома Семеновича Гущина, когда тотъ былъ еще крѣпостнымъ человѣкомъ Платона Николаевича Баскакова. Сначала Гущинъ былъ «мальчишкой» въ кабакѣ, потомъ «цѣловальникомъ», затѣмъ подрядчикомъ и, наконецъ, компаньономъ одного изъ крупныхъ откупщиковъ. Гущинъ часто хаживалъ къ отцу и матери Максима перехватить деньжонокъ или попросить ихъ заступничества передъ Платономъ Николаевичемъ, сильно притѣснявшимъ мужика и не соглашавшимся пустить его на выкупъ. Платонъ Николаевичъ гордился тѣми изъ своихъ мужиковъ, которые наживали большіе капиталы, и ни за что не отпускалъ ихъ на волю. Не отпускалъ онъ на волю и Гущина, хотя тотъ могъ предложить за свою свободу уже не одну тысячу. Теперь это былъ желѣзнодорожный строитель, человѣкъ, обладавшій сотнями тысячъ, дѣлавшій крупные обороты. Прошло болѣе получаса, когда Гущинъ снова вернулся къ своимъ бѣговымъ дрожкамъ. Максимъ поторопился подойти къ нему. Гущинъ, не обращая на него вниманія, отрывисто, на ходу, проговорилъ:

— Работы?.. Къ Митрію Николаевичу обратись…

Максимъ улыбнулся.

— Не узнали? — спросилъ онъ старика.

Гущинъ окинулъ его быстрымъ взглядомъ, сверкнувшимъ изъ-подъ густыхъ бровей.

— Ишь ты! — разсмѣялся онъ и радостно протянулъ Максиму руку. — Гдѣ тебя узнать! Чай, года четыре не видались… Братцевъ вотъ недавно видѣлъ, какъ мать хоронили, царство ей небесное!.. Ну, здравствуй, здравствуй! Ишь вытянулся-то какой, на лѣсъ глядя. Вонъ какимъ клопикомъ тебя видѣлъ.

Онъ показалъ рукою на аршинъ отъ земли и, по-русски, трижды поцѣловался съ Максимомъ. Въ этой встрѣчѣ было что-то родственное и сердечное. Гущинъ любилъ семью Максима за сдѣланныя ею «благодѣянія» ему, — любилъ, конечно, по-своему, не брезгуя, гдѣ можно, надуть и ее. Онъ говорилъ Максиму «ты», какъ говорилъ «ты» всѣмъ собесѣдникамъ, начиная съ какого-нибудь важнаго генерала и кончая какимъ-нибудь послѣднимъ работникомъ.

— Служишь гдѣ-нибудь или все еще учишься? — спросилъ онъ у молодого человѣка, зорко взглянувъ на его костюмъ.

— Нѣтъ, еще не служу, торопиться некуда, — отвѣтилъ Максимъ. — Поучиться еще нужно.

— Что говорить: теперь съ, ученьемъ-то можно копейку зашибить. Вонъ нашъ братъ, и тотъ разныхъ бухгалтеровъ нанимаетъ. Вотъ поучись да и ступай ко мнѣ служить. Я больше дамъ, чѣмъ на коронной-то…

— Хорошо, такъ и буду знать, — улыбнулся Максимъ.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ… Я вѣдь буду радъ. Все равно, свой человѣкъ… И отца, и мать твоихъ зналъ, да уважалъ… Ты это имѣй въ виду. Вѣдь денегъ-то у васъ тоже не густо осталось… Безъ расчету покойнички, не тѣмъ будь помянуты, жили… Что у васъ, чай, дѣлежъ идетъ?

— Да, братья дѣлятся, — отвѣтилъ Максимъ.

— Домъ-то продавать, будете?

— Братья, кажется, намѣрены продать.

— Братья, братья! А ты-то самъ какъ думаешь?

Максимъ усмѣхнулся.

— Да я никакъ объ этомъ и не думаю: продадутъ — хорошо, не продадутъ — тоже ладно. Я все равно жить въ этомъ домѣ не буду.

— Ну, а ты уговори ихъ продать, я куплю, — промолвилъ Гущинъ, похлопавъ по плечу Максима. — Мнѣ онъ къ мѣсту, на краю города, къ работамъ близко…

Гущинъ могъ бы прибавить и то, что ему лестно купить домъ двоюродной сестры его бывшаго господина.

— Хорошо, я поговорю.

— А я заверну денька черезъ два, осмотрю, все равно мимо ѣзжу… А ужъ какъ меня твой дяденька Платонъ Николаевичъ обидѣлъ, такъ и словъ нѣтъ, — махнулъ рукой старикъ.

— А что? — спросилъ Максимъ.

— Увидимся, такъ разскажу… Ужъ, кажется, ничего бы не пожалѣлъ, чтобы эту самую обиду выместить…

— У васъ вѣдь съ нимъ всегда были счеты.

— Прежде что! подневольный человѣкъ я былъ. А теперь…

Гущинъ махнулъ рукою и сталъ усаживаться на бѣговыя дрожки, еще разъ протянувъ руку Максиму.

— Ну, прощай! Заходи ко мнѣ! Потолкуемъ! Жену посмотришь. Баба вспоминала все, гдѣ ты пропалъ… Кажись, и въ поминанье ужъ записать велѣла… Надо сказать, чтобъ похѣрила, — пошутилъ старикъ.

Онъ отдалъ еще нѣсколько распоряженій окружавшимъ его и покатилъ далѣе по линіи.

Максимъ постоялъ еще съ минуту, провожая глазами бѣговыя дрожки, и, вспомнивъ, что ему пора идти домой, направился къ городу, хотя ему и не хотѣлось уходить отсюда. Теперь онъ выглядѣлъ бодро и весело. Картина усиленной и оживленной работы, среди грохота, говора, пѣсенъ и криковъ, подѣйствовала на него освѣжающимъ образомъ. Передъ лицомъ этой оборванной и полуголодной толпы, упорно бьющейся за право существованія, ему было досадно, что онъ, молодой, полный силъ, еще няньчится со своимъ былымъ. Это былое прошло и никогда не вернется снова. Теперь нужно создавать будущее, создавать его такъ, чтобы иное поколѣніе не помянуло лихомъ его, какъ поминаетъ онъ близкихъ къ нему людей. Глядя теперь на весело смотрящаго и бодро шагающаго Максима, трудно было узнать въ немъ, того усталаго и печальнаго путника, который наканунѣ нерѣшительно пробирался по городу къ родному старому гнѣзду. Не разъ оборачивался онъ теперь, чтобы взглянуть снова на картину этого громаднаго, оживленнаго людского муравейника, на картину этого возникающаго гнѣзда новой жизни. Глядя на эти массы разнохарактерныхъ и разнообразныхъ дѣтей нужды и труда, на этихъ піонеровъ новой дѣятельности, онъ невольно подумалъ, что эти піонеры не сочли бы его чужимъ, что они посмотрѣли бы на него безъ удивленія, если бы онъ примкнулъ къ ихъ дѣлу. Онъ чувствовалъ, что не только онъ считалъ «своею» ихъ пеструю массу, но что и она, въ свою очередь, признала бы, могла бы признать его «своимъ».

X.

— Гдѣ это тебя чортъ носилъ, оскребышъ? — дружески крикнулъ Данила Павловичъ, завидѣвъ Максима и хлопнувъ его по плечу широкою рукою. — Тутъ дѣлиться скорѣй надо, а ты пропадаешь.

Максимъ бросилъ на стулъ фуражку и весело отвѣтилъ:

— Гулялъ.

— Нашелъ время гулять, гусь лапчатый!

— Чай совсѣмъ перестоялся и остылъ, надо бы заварить новый, — небрежно замѣтилъ Петръ Павловичъ, потрогавъ оборотомъ руки чайникъ.

— Ничего, наливай, какъ есть, — отвѣтилъ Максимъ. — Я не избалованъ.

Онъ сѣлъ къ столу и началъ съ аппетитомъ прихлебывать чай, налитый Петромъ Павловичемъ. Аркадій Павловичъ молча ходилъ но комнатѣ и искоса поглядывалъ на сгорбившуюся фигуру Максима.

— Ты компрометируешь насъ, — произнесъ онъ, наконецъ, своимъ апатичнымъ, однозвучнымъ тономъ.

— Я? — съ удивленіемъ спросилъ Максимъ, взглянувъ на брата.

— Да. Этотъ нищенскій костюмъ…

Максимъ улыбнулся.

— Могутъ не смотрѣть, кому не нравится, — проворчалъ онъ.

— Ты выбери хоть изъ моего платья, что надо, покуда не сошьешь болѣе приличной одежды, — предложилъ Аркадій Павловичъ.

— Да мнѣ ничего не надо, — замѣтилъ Максимъ. — Впрочемъ, у меня есть кое-какая болѣе благородная одежда, — разсмѣялся онъ.

— Потому къ дядѣ Платону Николаевичу нельзя завтра ѣхать въ этомъ костюмѣ, — продолжалъ Аркадій Павловичъ, не слушая замѣчаній брата. — Дядя велитъ вывести тебя, если ты явишься въ этомъ платьѣ.

Максимъ поднялъ голову и хотѣлъ отвѣтить, что онъ вовсе не намѣренъ ѣхать къ дядѣ, но въ его головѣ вдругъ промелькнула мысль о Дунѣ. Онъ могъ ее встрѣтить только въ домѣ дяди Платона Николаевича, а встрѣтиться съ нею было главнымъ его желаніемъ.

— А что Дуня? Здорова? — обратился онъ къ брату Данилѣ.

— Ничего, процвѣтаетъ, — отвѣтилъ тотъ.

— И все еще живетъ у Платона Николаевича? — спросилъ Максимъ.

— У кого же ей жить, какъ не у дяди Платона Николаевича? — замѣтилъ Аркадій Павловичъ. — Не у любовницы же своего безпутнаго батюшки, плодящаго незаконныхъ дѣтей со своей бывшей ключницей… А что?

Максимъ ничего не отвѣтилъ; онъ видѣлъ теперь вполнѣ ясно, что ему необходимо ѣхать къ дядѣ Платону Николаевичу, если онъ желаетъ повидаться съ двоюродной сестрой. Онъ задумался и медленно допивалъ чай. Для него было страшно тяжело свиданіе со старымъ самодуромъ, бывшимъ пугаломъ для всей родни. Аркадій Павловичъ продолжалъ ходить по комнатѣ и искоса поглядывалъ на Максима своими свинцовыми, тупыми глазами.

— Или, можетъ-быть, ты не поѣдешь къ дядѣ Платону Николаевичу? — спросилъ онъ исподлобья, пытливо слѣдя за выраженіемъ лица Максима. — Ты вѣдь даже не удостоиваешь его названіемъ дяди.

— Нѣтъ, я поѣду, — отвѣтилъ сухо Максимъ.

— Ради Дуни? — снова спросилъ братъ Аркадій.

— Да, да, вѣдь ты въ нее былъ врѣзавшись мальчишкой, — воскликнулъ Данила Павловичъ. — Только братъ, шалишь, отваливай. Двумъ братьямъ нельзя жениться на двухъ сестрахъ, а я уже далъ себѣ слово оболваниться съ Аделькой.

Максимъ ничего не отвѣтилъ и всталъ.

— Ты больше не хочешь чаю? — спросилъ Петръ Павловичъ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Максимъ.

— Такъ, значитъ, можно приняться за дѣло, — замѣтилъ Петръ Павловичъ.

— Да, да, пора! А то мы чортъ знаетъ какъ копаемся! — воскликнулъ Данила Павловичъ. — Ключи отъ залы у тебя? — обратился онъ къ брату Аркадію. — Пойдемте!

Всѣ братья поднялись съ мѣстъ и направились въ залъ, гдѣ были сложены груды домашняго скарба. Максимъ тоже послѣдовалъ за братьями и остановился у окна въ залѣ. Его поразилъ видъ этихъ разнообразныхъ кучъ стараго холста, фамильнаго серебра, старинной одежды, посуды. Въ комнатѣ былъ тяжелый запахъ сырости, запахъ кладовыхъ и погребовъ. Старинная тяжелая мебель изъ потемнѣвшаго и тусклаго краснаго дерева съ мѣдными украшеніями выглядѣла мрачно и непривѣтливо. Всѣ эти неуклюжіе и неловкіе диваны и стулья точно вросли въ полъ и, казалось, не могли быть сдвинуты съ мѣста.

— Прежде всего серебро дѣлить, — закричалъ Данила. — Разсортировать и поровну раздѣлить на всѣхъ.

— А самоваръ и чайникъ, вѣрно, разрѣзать, по-твоему, придется? — спросилъ Аркадій Павловичъ. — Нужно все просто свѣсить.

— Ну, благодарю покорно: этакъ одному достанутся старыя ложки, а другому недержаное серебро, — загорячился Данила Павловичъ. — Конечно, каждый себѣ лучше выберетъ.

— Что же, ты насъ за подлецовъ считаешь? — спросилъ Аркадій Павловичъ.

— Подлецы не подлецы, а кто себѣ врагъ! — настаивалъ Данила на своемъ мнѣніи.

— Полноте, господа, вы опять разругаетесь, — вмѣшался Петръ. — Ну, вотъ посмотрите, ложки можно отлично подѣлить поровну, по счету и достоинству, а остальное…

Въ эту минуту въ дверяхъ залы показалась широкая фигура смуглолицаго господина съ черными волосами, съ черной бородой, съ нѣсколько помятой физіономіей, носившей слѣды долгаго разврата и кутежей, и съ размашистыми манерами. Онъ былъ одѣтъ, какъ провинціальный франтъ старыхъ временъ, съ претензіями на щегольство, но въ то же время нестро и безвкусно, со множествомъ дутыхъ колецъ на рукѣ и съ большой булавкой на цвѣтномъ галстукѣ. По походкѣ, по способу держать себя можно было заключить, что онъ когда-то былъ военнымъ.

— Не стая вороновъ слеталась на груду тлѣющихъ костей, — торжественно продекламировалъ онъ и захохоталъ громкимъ, заразительнымъ смѣхомъ, показавъ рядъ еще бѣлыхъ зубовъ. Добычу дѣлите?

Аркадій Павловичъ едва замѣтно, съ неудовольствіемъ, пожалъ плечами, точно мысленно посылая гостя къ чорту, и въ ту же минуту привѣтливо протянулъ руку новоприбывшему.

— А, это вы, дядя Александръ Николаевичъ! — проговорилъ онъ. — Какими судьбами?

— Ѣздилъ въ городъ но порученію брата Платона, кое-что купить нужно для завтрашняго дня. — знаешь, торжество изъ торжествъ будетъ! День рожденія самого Платона Николаевича!

Александръ Николаевичъ снова залился смѣхомъ. Всѣ братья стояли около него, и только Максимъ не трогался съ мѣста и продолжалъ стоять у окна, пристально всматриваясь въ эту давно знакомую ему, широкую, нестарѣвшуюся фигуру вѣчно юнаго провинціальнаго кутилы. Александръ Николаевичъ, въ свою очередь, обернулся въ его сторону и вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Это что за физія? — тихо, съ комичной гримасой, спросилъ онъ у Аркадія Павловича, кивнувъ головою въ сторону Максима.

— Максимъ, — сухо отвѣтилъ Аркадій Павловичъ.

— Ба, ба, ба! — воскликнулъ Александръ Николаевичъ и бросился къ Максиму съ распростертыми руками.

Максимъ предупредительно протянулъ свою руку и, пожавъ руку дяди, избѣжалъ его объятій.

— Вытянулся, возмужалъ, обросъ волосищами, совсѣмъ разбойникомъ смотришь! — кричалъ со смѣхомъ Александръ Николаевичъ, поворачивая сильными руками во всѣ стороны племянника. — И славянофильствуешь, народникомъ сталъ. Знаю, знаю, въ наше время тоже это было въ модѣ, какъ же, какъ же! Бархатныя шаровары, шелковая красная рубаха, поярковая шляпа, золотой поясъ… Ходили, ходили, братъ, и въ этой амуниціи! Да еще какъ! Въ цыганскомъ таборѣ съ Матрешкой по землѣ стлались, трепака отхватывая… А propos о цыганахъ! Вы вѣдь знаете, я одно время бросилъ все и странствовалъ съ цыганскимъ таборомъ… Алеко разыгрывалъ… На все мода, на все мода!

— Ну, я-то трепака не умѣю плясать и не ради моды ношу эту амуницію, какъ вы ее называете, — улыбнулся Максимъ.

— Такъ почему же? — изумился Александръ Николаевичъ. — Вѣдь, въ сущности говоря, это неприличный нарядъ: знаешь, при дамахъ тамъ какъ-нибудь неловко нагнешься…

Александръ Николаевичъ опять залился смѣхомъ и показалъ, какъ можно неловко нагнуться въ этомъ костюмѣ.

— Не было лучшей одежды, сталъ ходить и въ этой, — сухо отвѣтилъ Максимъ.

— Ба, ба, ба! И я хорошъ! — воскликнулъ Александръ Николаевичъ, ударяя себя въ лобъ и дѣлая серьезное лицо. — Толкую человѣку о нашихъ славянофильскихъ и руссофильскихъ бездѣльничествахъ, когда ему приходилось думать о кускѣ хлѣба!.. Вѣдь ты блудный сынъ! Enfant terrible семьи… И какъ ты исчезъ, ни отъ кого о тебѣ ни слуху, ни духу. Братьевъ спрашивалъ, не знаютъ, гдѣ находишься… А это, господа, съ вашей стороны было не хорошо, — обратился онъ къ племянникамъ. — Ну, мы, старики, злопамятны, требуемъ покорности, мать могла на него сердиться, а вы… Нѣтъ, въ наше время братья не такъ относились другъ къ другу: вмѣстѣ дурили, вмѣстѣ и сухи изъ воды выходили… Молодость вѣдь всегда была молодостью, и блудные сыновья были во всѣ времена…

Аркадій Павловичъ мѣрно ходилъ по комнатѣ и хмурилъ брови; Данила Павловичъ барабанилъ по столу, и только Петръ Павловичъ, съ свойственною ему вкрадчивою мягкостью, поспѣшилъ оправдаться:

— Мы, дядя, потеряли изъ виду Максима, и онъ самъ…

— Нѣ-ѣтъ, нѣтъ, виноваты, виноваты! — перебилъ его Александръ Николаевичъ. — Нечего грѣха таить. Ну, теперь должны загладить вину, лишнюю дюжину старыхъ тряпокъ на его долю накинуть! Ха-ха-ха!.. Что, много хлама осталось, а?

Александръ Николаевичъ съ громкимъ смѣхомъ подошелъ къ грудѣ стараго платья, поднялъ капотъ изъ коричневаго грограна съ черными, порыжѣвшими бье изъ бархата, вырѣзанными съ одной стороны зубцами и обшитыми толстымъ атласнымъ кантомъ, и, приложивъ капотъ къ себѣ спереди, обернулся къ зеркалу.

— Ну, такого фасона капотъ, пожалуй, не подаришь невѣстѣ, — захохоталъ онъ. — А у покойницы и не было платьевъ другого фасона. Старо, старо!..

Онъ поднесъ капотъ къ носу и поморщился.

— И плѣсенью воняетъ! Понюхай! Что-то могильное, склепное, — обратился онъ къ Петру Павловичу, поднося капотъ къ его носу. — Знаешь, я взялъ бы все это и сдѣлалъ бы auto da fe. Все равно, пойдетъ за безцѣнокъ! И кому достанется, можетъ-быть, женщинамъ изъ этихъ… — Онъ сдѣлалъ гримасу. — Все же ваша мать носила!.. А впрочемъ, впрочемъ, это ваше дѣло. Мы, старые люди, со своими преданіями, со своими традиціями, дорожимъ подобною ветошью не за ея рыночную цѣну, а за связанныя съ нею фамильныя воспоминанія. Это, знаете, съ молокомъ всосалось: одна и та же родовая обстановка, одни и тѣ же фамильные портреты и воспоминанія, одна и та же наслѣдственная прислуга, — все это сдѣлало насъ людьми… людьми… — Александръ Николаевичъ завертѣлъ въ воздухѣ рукою, не находя слова, — ну да, людьми традицій… C’est le mot! Вы росли не такъ, — въ корпусахъ, внѣ дома. Ваша семья обѣднѣла ранѣе, чѣмъ вы выросли.

— Да-съ, мы теперь и испытываемъ, что значитъ имѣть родными людей съ традиціями и безъ денегъ, — желчно замѣтилъ Аркадій Павловичъ. — Они берегли всякій хламъ до того, что онъ потерялъ всякую цѣну, и вмѣсто денегъ наградили насъ имъ…

— Что дѣлать, что дѣлать! Таковы были нравы, — вздохнулъ Александръ Николаевичъ. — Да, кстати, о сбереженныхъ вещахъ… я тамъ видѣлъ на столѣ шкатулку, — указалъ онъ по направленію къ столовой: — кого это изъ васъ угораздило сломать ее?

— Это я сломалъ, чтобы посмотрѣть, нѣтъ ли тамъ денегъ, — отвѣтилъ Аркадій Павловичъ.

— Ну, и что же? — спросилъ дядя.

— Ассигнаціи стараго образца нашелъ! — сердито отвѣтилъ племянникъ.

— Ха-ха-ха! — залился смѣхомъ дядя. — Вамъ положительно не везетъ! Вмѣсто денегъ находите въ шкатулкѣ свидѣтельство о безплодной гибели вашихъ капиталовъ и въ то же время своею рукою истребляете то, что стоитъ денегъ.

— Я васъ не понимаю, — хмуро пробормоталъ Аркадій Павловичъ.

— Ахъ, mon cher, да вѣдь, ломая шкатулку, ты уничтожалъ тоже деньги, — засмѣялся Александръ Николаевичъ. — Это Буль, настоящій Буль… Вашъ дѣдъ вывезъ эту вещь изъ Франціи… Впрочемъ, она даже и въ сломанномъ видѣ стоитъ дороже многихъ и многихъ драгоцѣнностей вашего мишурнаго вѣка… Однако, я вамъ мѣшаю… Ну, дѣлитесь, дѣлитесь, но не деритесь!.. А! каково? почти каламбуръ!.. А съ тобой я еще поговорю, — обратился Александръ Николаевичъ, повернувшись на каблукахъ, къ Максиму. — Разскажешь, какъ жилось…

Максимъ усмѣхнулся.

— Немного услышите, — замѣтилъ онъ. — Этимъ и прежде никто не интересовался, а теперь и подавно нечего интересоваться тѣмъ, что стараюсь забыть даже я.

— Упрекъ! — воскликнулъ Александръ Николаевичъ: — заслуженный, заслуженный!.. Но, надѣюсь, мы будемъ друзьями, иначе это бы огорчило Дуню, если бы она узнала, что ты не другъ съ ея безпутнымъ папкой.

Максимъ слегка покраснѣлъ. Ему хотѣлось спросить, помнить ли его, вспоминаетъ ли о немъ его двоюродная сестра, но онъ не хотѣлъ говорить о ней при братьяхъ и главнымъ образомъ при братѣ Аркадіи. Но Александръ Николаевичъ самъ выболталъ то, что хотѣлъ знать Максимъ.

— Она вѣдь о тебѣ часто говаривала со мною, — затараторилъ онъ. — Упрекала, что я не справлюсь о тебѣ. Но вѣдь гдѣ же мнѣ? Я самъ въ такомъ положеніи… Ah, cher neveu, это цѣлый романъ, эпопея!.. Я о своей жизни говорю… Когда-нибудь на досугѣ поразскажу… Описать можно, право!.. Ты не пишешь?

— Нѣтъ, — усмѣхнулся Максимъ.

— А я думалъ. Теперь вѣдь всѣ пишутъ, у кого нѣтъ денегъ и…

Онъ остановился.

— И способностей? — спросилъ Максимъ.

— Ну да, ну да!.. Теперь я вижу, что ты дѣйствительно не пишешь, а то бы не угадалъ моей мысли… Однако, я все болтаю и болтаю, а дѣла вотъ до сихъ поръ! — онъ указалъ рукой на горло. — До свиданья!..

Александръ Николаевичъ поспѣшно пожалъ всѣмъ племянникамъ руки, повернулся на каблукахъ и быстро пошелъ къ дверямъ, но съ порога онъ снова обернулся и крикнулъ Максиму:

— А Дунѣ-то кланяться?

— Кланяйтесь, — отвѣтилъ Максимъ.

— И поцѣловать? — переспросилъ Александръ Николаевичъ.

— Пожалуй, — неохотно отвѣтилъ Максимъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не поцѣлую, успокойся! — захохоталъ дядя. — Вижу, что не того желаешь: самъ хочешь расцѣловать ее. Испытали, все испытали это!.. Боже мой, Боже мой, какъ жили!…

И Александръ Николаевичъ, заливаясь смѣхомъ, исчезъ изъ комнаты, какъ вѣтеръ. Такъ онъ носился всю жизнь, съ той поры, какъ научился впервые твердо стоять на ногахъ.

— Шутъ гороховый, — проворчалъ Данила Павловичъ.

Аркадій Павловичъ пожалъ насмѣшливо плечами и проговорилъ вскользь:

— Твоему будущему тестю будетъ пріятно узнать твое мнѣніе о немъ.

— Но вѣдь здѣсь же все свои! — загорячился Данила Павловичъ. — Или ты шпіономъ сдѣлаешься?

— Господа, опять вы ссоритесь, — вмѣшался братъ Петръ. — Куда же ты? — обратился онъ къ Максиму.

— Къ себѣ наверхъ, — отвѣтилъ Максимъ, направляясь къ дверямъ.

Дойдя до дверей, онъ обернулся съ порога, вспомнивъ что-то.

— Кстати, — проговорилъ онъ: — вѣдь нашъ домъ придется продать?

— Не мы же въ немъ будемъ жить, — отвѣтилъ Аркадій Павловичъ.

— Гущинъ намѣренъ его купить, — сказалъ Максимъ. — Онъ, вѣроятно, дастъ болѣе другихъ, такъ какъ нашъ домъ удобенъ для него по своей близости къ станціи желѣзной дороги.

Аркадій Павловичъ бросилъ взглядъ на Максима и спросилъ:

— А ты откуда это знаешь?

— Гущинъ мнѣ самъ говорилъ это сегодня утромъ.

— Ужъ ты не въ гости ли къ нему ходилъ?

— Нѣтъ, случайно встрѣтилъ, а вотъ на-дняхъ такъ пойду уже прямо къ нему, — усмѣхнулся Максимъ.

Ему, повидимому, было пріятно дразнить старшаго брата.

— Не хочешь ли какого-нибудь мѣста у него просить, управляющимъ какимъ-нибудь у бывшаго дядинаго крѣпостного быть? — насмѣшливо спросилъ Аркадій Павловичъ.

Максимъ усмѣхнулся.

— Гдѣ ужъ мнѣ управляющимъ быть, — съ ироніей произнесъ онъ: — слава Богу, если и въ простые работники возьметъ.

— Что же, теперь тебѣ остается только жениться на дочери Гущина, — замѣтилъ, дѣлая гримасу, Аркадій Павловичъ, обращаясь къ брату Данилѣ.

— А ты думаешь, я и не женился бы на ней, если бы я уже не намѣтилъ Адельку? — отвѣтилъ Данила. — Гущина — колода, да зато за этой колодой сотня тысячъ.

По губамъ Аркадія Павловича скользнула презрительная усмѣшка. Максимъ, между тѣмъ, взялся за ручку двери, но его остановилъ Петръ Павловичъ.

— Тьт уходишь? А какъ же дѣлиться? — недоумѣвалъ Петръ Павловичъ.

— Дѣлитесь, какъ знаете; что придется мнѣ, то и возьму, — отвѣтилъ Максимъ и пошелъ изъ комнаты.

По губамъ Аркадія Павловича снова скользнула усмѣшка.

— Ишь, Кузьма безсребренникъ! — проговорилъ Данила Павловичъ. — Штановъ нѣтъ, а плюетъ на наслѣдство. Каковъ былъ, такимъ и остался. Ей-Богу, дуракъ онъ, а молодецъ!

— Можетъ-быть, ему и въ самомъ дѣлѣ тяжело, какъ дядѣ Александру Николаевичу, смотрѣть на эти вещи, напоминающія о матери, — замѣтилъ мягко Петръ Павловичъ. — Вѣдь онъ долженъ чувствовать…

По губамъ Аркадія Павловича опять пробѣжала та же едва замѣтная гримаса, и онъ неторопливо перебилъ брата Петра:

— Ну, онъ-то менѣе всѣхъ насъ человѣкъ традицій, какъ выражается дядя Александръ Николаевичъ.

Братья приступили къ дѣлежу.

XI.

Рано утромъ на слѣдующій день къ крыльцу муратовскаго дома подъѣхала со двора коляска. Это быль старомодный, предназначенный когда-то для большой семьи, широкій экипажъ, на высокихъ, твердыхъ рессорахъ, съ порыжѣвшей и потрескавшейся кожей, съ обивкой изъ загрязненнаго сѣраго съ синими полосами тика, съ жесткими, обсиженными подушками, походившими на сильно подержанные матрацы, съ разными жестяными набивками, сдѣланными домашними способами для поддержанія этой развалины, ѣздить въ ней было не безопасно. Рыжебородый Вавила, по обыкновенію, всклоченный и неуклюжій, сидѣлъ, сгорбившись, на козлахъ и вовсе не имѣлъ осанки кучера, привыкшаго возить господъ, а напоминалъ водовоза, дремотно пріютившагося около бочки. Двѣ престарѣлыя клячи разной масти и разнаго роста стояли понуро и отъ времени до времени трясли головами, видимо, тяготясь непривычнымъ положеніемъ быть привязанными къ дышлу и словно разсуждая: «и скоро ли этому конецъ будетъ, и зачѣмъ это все?»

— Только въ такомъ экипажѣ и ѣздить на торжественныя празднества, — съ ироніей проговорилъ Аркадій Павловичъ, выходя на крыльцо и съ презрѣніемъ взглянувъ на коляску.

— Да, чортъ возьми, когда-то въ этотъ день дядюшка присылалъ за нами четверню вороныхъ, — замѣтилъ Данила Павловичъ, усаживаясь въ коляску.

— Не за нами, а за нашею матерью, — вскользь проговорилъ Максимъ.

Братья усѣлись въ экипажъ, и онъ съ жалобнымъ скрипомъ двинулся съ мѣста, задребезжавъ всѣми своими расшатавшимися гайками.

— Ты только не спи! — грубо обратился Аркадій Павловичъ къ кучеру: — а то мы къ вечеру доѣдемъ.

— Чего мнѣ спать, выспался за ночь-то, — проворчалъ Вавила и задергалъ вожжами.

Причмокивая, передергивая вожжи, подхлестывая лошадей и тыкая въ нихъ кнутовищемъ, Вавила дѣлалъ все зависѣвшее отъ него, чтобы ускорить бѣгъ лошадей. Онъ даже пускался отъ времени до времени въ поучительныя разсужденія съ своими заѣзженными клячами. Но онѣ, вслѣдствіе своихъ преклонныхъ лѣтъ, уже давно потеряли способность къ быстрой ѣздѣ и, не въ тактъ перебирая несгибавшимися и заплетавшимися ногами, тащили тяжелую коляску убійственно медленно и неровно, такъ что сидящіе болѣзненно чувствовали каждую рытвину, каждый, ухабъ. Всѣ братья шли настроены не особенно хорошо и молчали. Только Максимъ, проѣзжая впервые послѣ долгахъ лѣтъ по дорогѣ въ имѣніе дяди, засматривался на виды и силился воскресить въ себѣ различныя воспоминанія. Онъ даже удивился, какъ быстро проѣхали они семь верстъ, и какъ скоро показался около дороги небольшой лѣсъ, носившій названіе «Ольховскаго парка». При началѣ этого лѣса отъ большого тракта отдѣлялась дорога, проходившая мимо барскаго дома, миновавшая довольно богатую деревню и достигавшая двухъ сельскихъ церквей. Одна изъ этихъ церквей была каменная, и въ ней служили зимою; другая, деревянная, предназначалась для лѣтнихъ богослуженій. Сюда свернули муратовскія клячи, и у Максима невольно сжалось сердце: его волновало предчувствіе близкихъ встрѣчъ съ Дуней и съ дядей Платономъ Николаевичемъ: онъ теперь ощущалъ почти тѣ же чувства, которыя возникали въ немъ въ годы дѣтства при въѣздѣ въ имѣніе дяди; онъ былъ готовъ сказать кучеру: «стой, я ворочусь назадъ». Ему было просто страшно встрѣтиться съ дядей, съ этою грозою ихъ семьи. Хватитъ ли теперь у него, Максима, настолько самообладанія, чтобы не разссориться съ этимъ самодуромъ, сердитымъ на свою старость, на погоду, на ревматизмы?

— Помнишь, Кадя, какъ наша мама начинала волноваться, въѣзжая сюда? — проговорилъ мягкимъ тономъ Петръ Павловичъ. — «Держите себя прилично!» «Не огорчите дядю Платона Николаевича!» «Не смотрите на него исподлобья!» твердила она намъ, оправляя наши воротнички… А тетя Маша…

— Я думаю, эти тревоги были вполнѣ естественны, — перебилъ его строгимъ тономъ Аркадій Павловичъ. — Не могла же не заботиться мать о нашемъ поведеніи въ такомъ домѣ, какъ домъ дяди Платона Николаевича.

— Ахъ, Кадя, развѣ я говорю, что это было неестественно? Я просто вспомнилъ невольно о матери, — началъ оправдываться Петръ Павловичъ.

— Да, но ты говоришь такимъ тономъ, — наставительно продолжалъ Аркадій Павловичъ. — Наша мать заботилась о нашемъ же благѣ, когда она стремилась сдѣлать насъ приличными.

— Ха-ха-ха! — захохоталъ внезапно громкимъ голосомъ Данила Павловичъ.

— Чему это ты? — нахмурилъ брови Аркадій Павловичъ.

— А, чортъ возьми, вспомнилъ я, какъ я разъ удралъ въ дѣвичью и начудилъ тамъ такъ, что даже Платонъ Николаевичъ ротъ разинулъ, — заливался смѣхомъ Данила Павловичъ. — Тебя уже не было въ это время, — обратился онъ къ Максиму. — Это была цѣлая исторія. Я, знаешь, пробрался сперва въ буфетъ, натрескался тамъ, а потомъ, набравшись храбрости, и пошелъ въ дѣвичью. Настька…

— Пожалуйста, избавь отъ этихъ грязныхъ исторій; вспомни, куда мы ѣдемъ, — оборвалъ его Аркадій Павловичъ. — Кстати, мы и пріѣхали.

Максимъ торопливо оглянулся и увидалъ, что экипажъ, дѣйствительно, остановился. Расходившіяся муратовскія клячи остановились не вдругъ, точно имъ было теперь уже все равно — тащиться ли шажкомъ еще нѣсколько верстъ или стоять здѣсь на пескѣ подъ солнечнымъ припекомъ и отмахиваться облѣзлыми хвостами отъ стаи мухъ и оводовъ, кружившихся въ воздухѣ.

Братья вышли изъ экипажа и направились къ церкви, гдѣ уже шла обѣдня. Только Максимъ проскользнулъ въ сторону и свернулъ за церковь на кладбище. Вавила лѣниво слѣзъ съ козелъ, снялъ шапку и широко перекрестился, уставивъ оловянные глаза на церковь. Потомъ онъ снова вернулся къ экипажу и постукалъ кнутовищемъ но переднему колесу, смущавшему его въ теченіе всей дороги своею дребезжавшей шиной. Кончивъ осмотръ колеса, онъ почесалъ въ затылкѣ, зѣвнулъ и сталъ осматриваться, желая найти тѣнистое мѣсто. Сильное ржанье лошадей заставило его оглянуться въ другую сторону, и онъ увидалъ, что въ сторонѣ, подъ тѣнью кладбищенскихъ деревъ, стоятъ еще двѣ коляски. Онъ взялъ подъ уздцы одну изъ своихъ лошадей и направился туда, гдѣ отдыхали его собратья.

Максимъ, между тѣмъ, вошелъ въ ворота кладбища и тихо пошелъ извилистыми тропинками среди могилъ, множества деревянныхъ крестовъ, каменныхъ плитъ и чугунныхъ монументовъ. Снявъ фуражку и отирая платкомъ свой лобъ, онъ почти не обращалъ вниманія на окружающіе памятники и, повидимому, былъ настолько знакомъ съ кладбищемъ, что могъ пройти по немъ до извѣстнаго мѣста съ закрытыми глазами. Сдѣлавъ два или три поворота по тропинкамъ, онъ случайно взглянулъ на ослѣпительно-бѣлый крестъ, украшенный свѣжими цвѣтами, и въ его головѣ промелькнула мысль о томъ, что этого креста не было въ то время, когда онъ въ послѣдній разъ былъ на этомъ кладбищѣ. Онъ подошелъ къ кресту и прочелъ надпись. На крестѣ было написано:

«Незабвенному сыну скорбящіе родители».

Максимъ обошелъ могилу и прочелъ на противоположной сторонѣ креста:

«Здѣсь покоится прахъ Александра Ивановича Зернина».

Ниже были обозначены мѣсяцы и годы рожденія и смерти, а далѣе значилось:

«Житія его было 19 лѣтъ, 2 мѣсяца и 8 дней».

Подъ этой надписью красовалась Адамова голова и сложенныя накрестъ кости. Внизу стояло:

«Господи, упокой душу его!»

— Умеръ! — вздохнулъ Максимъ. — А, кажется, давно ли мы играли здѣсь вмѣстѣ, давно ли спасались сюда отъ семейныхъ дрязгъ, отъ мертвящей скуки!..

По лицу Максима скользнула горькая усмѣшка. Ему было какъ-то тяжело и грустно вспомнить, что ему и этому Зернину приходилось спасаться отъ мертвящей скуки на кладбищѣ, среди этихъ могилъ, приходилось уходить отъ живыхъ людей въ эту обитель мертвыхъ.

«И сколько у него было надеждъ, сколько тревогъ и волненій!» — думалось Максиму, и передъ его глазами ярко воскресла картина того еще недавняго прошлаго, когда онъ и Саша, товарищъ его дѣтства, уходили на кладбище читать книги, которыя считались опальными въ ихъ семействахъ, когда они уходили сюда вести живые споры, которые дома прерывались рѣзкими замѣчаніями старшихъ. Въ его ушахъ снова звучали слова: «Вы еще слишкомъ молоды, чтобы судить объ этихъ вещахъ». «Вы сами не знаете, о чемъ спорите». «Прошу не разсуждать о подобныхъ предметахъ». «Молоко на губахъ еще не обсохло, а туда же — вездѣ свой носъ суетъ». «Я тебя запорю, если ты у меня не выкинешь изъ головы подобныхъ идей». «Ахъ, Саша, Саша, какой ты безпокойный! Видишь, что отецъ сердится, а ты все свое, все свое. И что у тебя за мысли такія! Тебѣ бы еще играть, прыгать, танцовать, а ты все изъ-за чего-то волнуешься, кипятишься. Съ такимъ безпокойнымъ характеромъ жить нельзя. Вотъ васъ пара съ Максимомъ, не сносить вамъ головъ».

Максимъ не только вспомнилъ всѣ эти слова, но онъ видѣлъ передъ собой, какъ живую, и фигуру Александра Зернина съ поникшей головой и съ закушенною чуть не до крови нижнею губою, и мать Зернина въ большой «наколкѣ» съ безчисленными бантами яркаго цвѣта, съ широкимъ и румянымъ лицомъ, съ разложенными на столѣ картами, которыя однѣ шелестятъ въ комнатѣ подъ руками лѣниво гадающей барыни. А тамъ гдѣ-то далеко-далеко, за пять, за шесть комнатъ, слышатся отрывистые крики:

— Я вамъ покажу! Я вамъ покажу, что значитъ черезъ молодого барина просить! Я васъ вмѣстѣ съ нимъ на конюшнѣ разложу!

И опять слышится лѣнивый и томный голосъ матери Зернина:

— Вотъ, слышишь, изъ-за тебя ихъ же бранятъ. И очень нужно было мѣшаться не въ свое дѣло… Ты могъ понять, что этимъ все кончится… Ты не ребенокъ!

— Вы сами же сейчасъ говорили, что я прыгать, играть долженъ въ качествѣ ребенка, — глухо и насмѣшливо замѣчаетъ сквозь зубы Саша Зернинъ.

— Ну, конечно, ты ребенокъ по лѣтамъ, но ты уменъ, ты можешь сообразить, что къ чему приведетъ, — невозмутимо объясняетъ мать. — Ты знаешь характеръ отца.

— Да, да, къ несчастію, я все знаю, все знаю, — нервно говоритъ Зернинъ и идетъ изъ комнаты, безнадежно махнулъ рукою.

— Пожалуйста, не ходи только къ Максиму. Ты знаешь, отецъ не долюбливаетъ его, а теперь къ тому же онъ сердитъ. Признаюсь, и мнѣ непріятно, что ты все съ нимъ, все съ нимъ. Дрянной онъ мальчишка. Лучше пройдись по саду и успокойся, да попроси потомъ прощенья.

Зернинъ молча выслушиваетъ все на порогѣ комнаты и, дослушавъ наставленіе, сухо спрашиваетъ:

— Я вамъ болѣе не нуженъ теперь?

— Что у тебя за тонъ! Что за тонъ! Ты просто неисправимъ.

Сынъ тихо уходитъ. Мать продолжаетъ гадать на короля трефъ. Зачѣмъ она, вѣрная супруга своего бѣлобрысаго мужа, гадаетъ на короля трефъ — Богъ знаетъ. Но гаданье все продолжается и продолжается, поглощая все ея вниманіе, и только изрѣдка думается ей:

«Когда же это уходится и успокоится Александръ? Онъ, дѣйствительно, нестерпимъ. И это все Максимъ его подзадориваетъ. Маленькій чертенокъ! Зимой Саша, правда, угрюмъ, унылъ, но, по крайней мѣрѣ, молчитъ, покоряется хотя наружно, а лѣтомъ — лѣтомъ онъ просто становится неприличенъ. Покою отъ него нѣтъ, какой-то неугомонный. Хоть бы уѣзжалъ этотъ Максимъ скорѣе, авось опять Саша успокоится».

Максимъ помнитъ живо, какъ все это высказывалось матерью Зернина, какъ она вооружала всѣхъ противъ него, Максима, противъ этого сорванца, противъ этого неприличнаго мальчишки. Неприличный мальчишка! Да, это прозвище было дано Максиму Зерниной. И вспоминается ему, какъ волновался Александръ Зернинъ, услышавъ это прозвище своего друга.

— А гдѣ они набрались приличій? — говорилъ онъ. — Берутъ взятки, ѣздятъ на поклонъ къ вліятельнымъ лицамъ, интригуютъ, сплетничаютъ, лгутъ, — это прилично! Порютъ дворовыхъ, рѣжутъ косы горничнымъ, живутъ съ крѣпостными, приписываютъ въ крестьяне прижитыхъ незаконно своихъ дѣтей,: — это прилично! Ругаются цѣлыми днями между собою, пьютъ съ сосѣдями безъ просыпу, тратятъ тысячи, живя среди голодныхъ и холодныхъ, — это прилично! И какъ смѣютъ они толковать о приличіяхъ тѣмъ, кто изо дня въ день видѣть ихъ жизнь, видѣлъ, какъ они унижались до холопства передъ высшими и доходили до роли тирановъ съ низшими, какъ они бывали грязны и мелочны, циничны и развратны въ будничной жизни!

Александръ волновался, дѣйствительно, до неприличія, и трудно было сказать, когда и на чемъ онъ успокоится. И вотъ успокоился — успокоился въ могилѣ.

«Да отвѣть ли это, полно? — промелькнулъ въ головѣ Максима стихъ Гейне. — Да, это не отвѣть на проклятые допросы, — думалъ Максимъ: — но это отвѣтъ на вѣчныя желанія Зерниныхъ: ихъ сынъ успокоился — этого съ нихъ довольно. И для чего они написали это: „Упокой, Господи, душу его?“ Ужъ не боялись ли они, что онъ придетъ съ того свѣта терзать ихъ своими проклятыми молодыми вопросами? Или думали, что онъ, станетъ обличать ихъ и тамъ? Не этотъ ли страхъ заставилъ ихъ въ послѣдній разъ солгать, написавъ на могилѣ сына: „незабвенному сыну скорбящіе родители“? Да, ни одинъ злой врагъ не сумѣлъ бы такъ зло подшутить надъ ними, какъ они сами подшутили надъ собой этою надписью. И сколько нужно тупости и глупости, чтобы не краснѣть каждый разъ при видѣ этой надписи! И вѣдь вѣрно они не краснѣютъ, не понимаютъ ея злой ироніи, не понимаютъ, что они убійцы, а не родители своего сына».

Что-то горькое прошло по душѣ Максима: ему опять вспоминалась и его собственная семья, вспоминались безрадостныя сцены изъ его семейной жизни, вспомнилось, что отъ этой жизни остались теперь однѣ могилы — могилы матери и отца, на которыя онъ шелъ взглянуть по этому кладбищу, шелъ не съ теплымъ чувствомъ грусти о нихъ, а съ тяжелымъ сознаніемъ, что они прожили слишкомъ долго для того, чтобы онъ могъ сохранить горячую любовь къ нимъ. Теперь, остановившись и задумавшись надъ этой могилой друга, онъ чувствовалъ, что его менѣе влечетъ на родныя могилы, что къ небольшому остатку чувства сыновней любви примѣшивается еще болѣе горечи, еще больше упрековъ. Онъ провелъ рукою по лбу, какъ бы отгоняя какія-то нерадостныя мысли, и пошелъ далѣе. Сдѣлавъ еще два-три поворота по тропинкамъ, онъ остановился надъ двумя могилами. Здѣсь лежала большая плита, и на ней была высѣчена надпись:

— «Здѣсь покоится прахъ рабовъ Божіихъ отставного поручика лейбъ-гвардіи Измайловскаго полка Павла Марковича Муратова и супруги его Ольги Матвѣевны Муратовой, урожденной Баскаковой».

Онъ не припалъ къ этой плитѣ головою, не опустился передъ нею на колѣни. Его вдругъ охватилъ какой-то холодъ равнодушія, какъ будто эти могилы были ему совершенно чужды, какъ будто люди, лежавшіе подъ этою плитою, не были соединены съ нимъ ни однимъ воспоминаніемъ. Онъ вдругъ почувствовалъ какую-то усталость, нравственную усталость, и присѣлъ на плиту, опустивъ лицо на ладони рукъ. Минуты проходили за минутами, а онъ не трогался съ мѣста.

— Максимъ! — вдругъ раздался надъ нимъ полный ласки, молодой женскій голосъ.

Въ звукахъ этого вопроса послышались и радость, и боязнь. Максимъ быстро поднялъ голову, вскочилъ съ могильной плиты и радостно протянулъ обѣ руки къ стоявшей передъ нимъ дѣвушкѣ. Онъ сжалъ ея руки, притянулъ се къ себѣ и горячо поцѣловалъ въ губы.

— Дуня, милая, родная! — прошепталъ онъ, заглядывая въ ея голубые глаза, всматриваясь въ ея разгорѣвшееся лицо.

Онъ еще разъ поцѣловалъ ее крѣпкимъ поцѣлуемъ, и она почувствовала, какъ на нее брызнула горячая слеза.

— Какъ ты выросла, какъ похорошѣла! — проговорилъ онъ.

— И ты совсѣмъ большой, — тихо и застѣнчиво промолвила она и еще болѣе покраснѣла.

— Я не ожидалъ увидѣть тебя здѣсь. Я только-что пріѣхалъ съ братьями сюда… Прошелъ на могилу, — говорилъ Максимъ, любуясь ею.

— Знаю, знаю, — перебила она его. — Я видѣла, какъ они входили. Я догадалась… Ахъ, я вѣчно нагрѣшу!.. Тамъ служба идетъ, а я все стояла и думала о тебѣ… Пришли они, у меня лицо вспыхнуло, забилось сердце… Я вотъ всегда такая…

— Милая, ты все еще любишь попрежнему своего братишку, — проговорилъ задушевно Максимъ и снова обнялъ сестру.

Но она вспыхнула еще болѣе и слабо отстранилась. За минуту она еще въ порывѣ радостной встрѣчи горячо цѣловала Максима, теперь въ ней проснулся тотъ цѣломудренный дѣвическій стыдъ, который не допускаетъ даже чистыхъ братскихъ поцѣлуевъ. Молодые люди присѣли на могилу.

— Вѣдь если я здѣсь, то только ради тебя, — говорилъ Максимъ. — И здѣсь, и въ Чистопольѣ всѣ мнѣ чужіе…

— Но вѣдь и твои братья… твои родные здѣсь, — тихо прошептала она.

— Братья!.. Родные!.. Что мнѣ родные? Что я имъ?.. Развѣ ты не знаешь, что между всѣми нами нѣтъ ничего общаго? Насъ связываютъ не одни чувства, не однѣ идеи, не одни стремленія, — нѣтъ, насъ связываютъ приличія, дѣла, наслѣдство…

Максимъ махнулъ рукою.

— Ну, да что объ нихъ говорить! Поговоримъ о тебѣ… Какъ тебѣ живется? Какая ты хорошая стала, совсѣмъ большая. А я вѣдь узналъ бы тебя среди тысячи дѣвушекъ… Твои глаза узналъ бы, твои пышныя косы узналъ бы, твои загорѣлыя, румяныя щеки узналъ бы. Ну, вотъ, вотъ ты смѣешься… Я узналъ бы тебя по одной твоей улыбкѣ…

Максимъ быстро поднесъ къ губамъ обѣ руки дѣвушки и горячо поцѣловалъ ихъ.

— Полно, — тихо проговорила Дуня и хотѣла встать.

— Посиди, поговоримъ, — притянулъ онъ ее опять на мотильную плиту. — Что же ты не щебечешь, ласточка, что же ты не сообщаешь обычною скороговоркою свои маленькія печали своему братишкѣ, своему защитнику, рыцарю безъ страха и упрека? Или ты не помнишь, какъ меня дразнили этими именами, какъ насъ называли женихомъ и невѣстой?

— Ахъ, Максимъ, Максимъ, я ничего не забыла, я все помню, — тихо отвѣтила дѣвушка. — Но я уже давно перестала быть прежней птичкой… Мнѣ не о чемъ щебетать… У меня нѣтъ болѣе моихъ маленькихъ печалей…

Максимъ пристально и тепло взглянулъ въ лицо дѣвушки.

— Нѣтъ маленькихъ печалей, но, кажется, есть большія? — спросилъ онъ ее задушевнымъ голосомъ.

— Да, въ эти годы выросла я, выросли и печали…

— А радости?

— Ихъ нѣтъ, Максимъ, и не будетъ.

— Полно, полно, Дуня!

— Вотъ ты встрѣтилъ меня здѣсь, на кладбищѣ, на могилѣ. Это тоже все, что осталось мнѣ дорогого въ свѣтѣ. Сюда я каждый разъ прихожу отдыхать; но развѣ это отдыхъ? Развѣ легко заглушать свою тоску, разгонять тяжелыя думы, искать подкрѣпленія на могилѣ, на этой нѣмой могилѣ, которая не даетъ отвѣта на вопросы, не указываетъ пути, не отзывается на слезы? И дома, и здѣсь, и вездѣ. Вездѣ я чувствую, что я одна, одна и одна…

— Ну, а теперь развѣ ты одна, развѣ я не съ тобою, развѣ ты разлюбила и своего Максима, своего брата? — тихо спросилъ Максимъ, и онѣ былъ не узнаваемъ въ эту минуту: что-то женственно мягкое было въ его манерахъ, въ его голосѣ; какъ всѣ нервные люди, подъ вліяніемъ событій онъ преображался весь.

Дѣвушка задумчиво покачала головой.

— Не разлюбила, Максимъ. — отвѣтила она. — Но развѣ ты можешь чѣмъ-нибудь помочь мнѣ? И чѣмъ мнѣ можетъ кто-нибудь помочь?

Она замолкла на минуту и потомъ заговорила въ раздумья:

— Знаешь ли, Максимъ, иногда я начинаю мечтать о будущемъ, мечтать о томъ, что нужно, чтобы я была счастлива, и мнѣ становится страшно, какъ я вспомню, сколько нужно для моего счастья. Нужно все, все передѣлать и самой переродиться, нужно начать жить сначала, чтобы быть счастливой… Отецъ все попрежнему кутитъ, попрежнему лжетъ, попрежнему служитъ шутомъ, прихлебателемъ, козлищемъ отпущенія въ домѣ Платона Николаевича.

— И попрежнему припомаженъ, раздушенъ, весь въ бронзовыхъ цѣпочкахъ и поддѣльныхъ брильянтахъ, и попрежнему при всякомъ разсказѣ замѣчаетъ, что «и съ нимъ было то же»?

Молодая дѣвушка только вздохнула.

— А ключница Матрена Кузминична все попрежнему держитъ его подъ башмаковъ? — продолжалъ съ нервною горечью Максимъ.

— Ты знаешь, что перемѣнъ не могло произойти, — кротко замѣтила молодая дѣвушка. — Платонъ Николаевичъ свысока покровительствуетъ отцу, называя его шутомъ гороховымъ, вралемъ… Онъ поддерживаетъ нашу семью и требуетъ себѣ поклоненія, косясь при каждомъ моемъ свободномъ шагѣ, при каждомъ моемъ свободномъ словѣ. Одѣтъ я плохо — онъ замѣчаетъ мнѣ, что я не горничная, что и, позорю его, появляясь въ его гостиныхъ въ такомъ туалетѣ. Принаряжусь я…

— Знаю, знаю я твой нарядъ, — перебилъ ее Максимъ: — бѣлое кисейное платье, двѣ косы, заплетенныя какъ теперь, свѣжіе васильки и колосья на груди.

— Да, а Платонъ Николаевичъ говоритъ: «теперь пора бы перестать кокетничать, и разыгрывать Маргариту. Не да кого, да и не изъ чего! Лучше бы дѣломъ занялись, работали бы»… А что же я стану работать, что я стану дѣлать? Я ничего не знаю. Французскій языкъ, музыка, вышиванье, вотъ все, что я знаю, и то съ грѣхомъ пополамъ. Зачѣмъ же они меня не учили? Зачѣмъ ни къ чему не подготовили? Пробовала я и дѣтей крестьянскихъ учить — Платонъ Николаевичъ говоритъ: «нечего играть роль благодѣтелей, когда сами чужой хлѣбъ ѣдимъ». Ты знаешь его, у него все это выходитъ такъ грубо, язвительно, такъ колко… Онъ не бранится, не кричитъ; онъ просто безсердечно и холодно рѣжетъ по сердцу своими колкостями и язвительными насмѣшками, а отецъ сейчасъ начинаетъ поддакивать, ораторствовать въ его пользу.

— И послѣ цѣлуетъ твои руки, твои ноги, плачетъ, какъ ребенокъ, — махнулъ рукою Максимъ.

Они смолкли.

— Какъ ты должна ихъ ненавидѣть! — воскликнулъ Максимъ.

— Не скажу, чтобы я ихъ ненавидѣла, — задумчиво произнесла молодая дѣвушка, покачавъ головой. — Мнѣ жаль отца, мнѣ больно за него. Онъ такой слабый, такой вѣтреный, такой безхарактерный. Иногда мнѣ кажется, что онъ безпомощнѣе меня… У него все порывами какъ-то выходитъ: и доброта, и злоба, и печаль, и веселье… Мнѣ все кажется, что онъ самъ сознаетъ, что онъ лишній человѣкъ, и рвется куда-то, хочетъ войти въ какую-то колею, установить какую-то правильную жизнь, найти какое-то опредѣленное положеніе.

— Да, — желчно заговорилъ Максимъ: — но ради этихъ исканій онъ не удовлетворился жизнью съ доброю и кроткою женою и бросилъ ее для провинціальной актрисы, для которой выстроилъ театръ, потомъ кинулся въ объятія провинціальной аристократки и, просадивъ на нее за границей тысячи, разочаровавшись въ ней, пришелъ подъ домашній кровъ отдыхать съ ключницей, которая начала вертѣть всею семьей; ради этихъ исканій онъ разорилъ тысячу крестьянъ, пустилъ ихъ по-міру, довелъ до бѣдности свою семью; ради этихъ исканій онъ бросилъ своихъ дочерей почти безъ образованія и не далъ имъ никакихъ средствъ для борьбы съ бѣдностью… Нѣтъ, Дуня, такихъ людей я не умѣю любить, не умѣю жалѣть; я могу ихъ, пожалуй, презирать — и только.

Она тихо подняла на него свои кроткіе, большіе и глубокіе, почти синіе глаза, способные обезоружить самый сильный гнѣвъ

— Ты все тотъ же, Максимъ, все тотъ же! — тихо вздохнула она. — Ты не умѣешь прощать. Ты смотришь на людей, какъ судья. Ты разбираешь, что они сдѣлали, и не хочешь, не можешь понять, почему они это сдѣлали. Тебѣ не приходилось жить изо дня въ день съ одними я тѣми же лицами, не приходилось изъ года въ годъ слѣдить за всѣми ихъ дѣйствіями, за всѣми ихъ радостями и печалями, надеждами и опасеніями, и потому ты видишь одни ихъ явные, бросающіеся въ глаза проступки, не зная тайныхъ побужденій, тайной борьбы, вызвавшей эти проступки.

— Что мнѣ доискиваться до этихъ побужденій, до этой борьбы? Я вижу страданія и проклинаю тѣхъ, кто вызвалъ это страданіе! — горячо произнесъ Максимъ.

— А самъ ты сдѣлалъ что-нибудь, чтобы исправить однихъ и облегчить участь другихъ? — спросила молодая дѣвушка, снова взглянувъ прямо въ лицо Максима своими добрыми глазами.

— Я только начинаю жить… — началъ Максимъ.

— Ну, такъ и подожди того времени, когда ты будешь кончать жизнь, чтобы имѣть право проклинать, — проговорила молодая дѣвушка. — Кто знаетъ, что выйдетъ изъ насъ самихъ? И что въ твоихъ проклятіяхъ? Отъ нихъ никому ни тепло, ни холодно, отъ нихъ только очерствѣетъ твое же сердце!

Она говорила неторопливо, спокойно, и Максиму почему-то показалось, что съ нимъ говоритъ не дѣвушка, полная надеждъ на жизнь, а строгая отшельница.

— Странная ты, Дуня! — воскликнулъ онъ. — Да развѣ можно подавить въ себѣ ненависть, когда она духъ захватываетъ, развѣ можно безъ ненависти смотрѣть на своихъ палачей, когда они точатъ для тебя ножъ?

Молодая дѣвушка усмѣхнулась горькою улыбкою.

— Дитя, дитя! — тихо проговорила она. — Изъ твоихъ словъ такъ и видно, что до сихъ поръ ты еще не видалъ настоящаго палача, который точилъ бы ножъ именно для гебя… Не ненависть къ палачу, а стремленіе избѣжать ножа захватываетъ въ такихъ случаяхъ духъ, наполняетъ душу, поглощаетъ всѣ помыслы. Въ такія минуты но до проклятій!.. И что мнѣ проклятія, что мнѣ ненависть, когда я стою на краю пропасти, когда у меня одна мысль — какъ спастись!

Она невольно вздрогнула и осмотрѣлась кругомъ.

— Обѣдня кончается, — проговорила она, поднимаясь съ мѣста. — Мы засидѣлись. Пора идти!

— Ахъ, я и забылъ, что тамъ насъ ждутъ, — проговорилъ Максимъ, тоже поднимаясь съ могилы.

Они тихо пошли по дорожкѣ.

— Милая, у тебя есть какое-то большое горе, — промолвилъ Максимъ, обнимая одной рукой талью сестры и заглядывая ей въ глаза. — У тебя есть какое-то новое горе..

Она тихо освободилась отъ его объятій и молчала.

— Неужели ты нынче не вѣришь даже въ своего брата и не хочешь подѣлиться съ нимъ своимъ горемъ? — продолжалъ онъ нѣжно.

— Что пользы, Максимъ, толковать о своихъ невзгодахъ? — промолвила она. — Ты не поможешь, не можешь помочь.

— Нѣтъ, ты просто не любишь меня.

— Не люблю? — съ упрекомъ, почти со слезами воскликнула молодая дѣвушка. — Грѣшно тебѣ, Максимъ!

— Но, милая, милая, зачѣмъ же ты скрываешь отъ меня, что тебя безпокоитъ?

— Мало ли что меня безпокоитъ и тяготитъ… Ну, вотъ… меня все хотятъ поскорѣй выдать замужъ! — тихо прошептала она, отвернувшись въ сторону.

— Замужъ? — почти крикнулъ онъ, отступивъ отъ нея. — Выдать замужъ противъ воли? И ты пойдешь, согласишься? Не можетъ быть, не можетъ быть!

Онъ вдругъ схватилъ обѣ ея руки, быстро прижалъ ихъ къ горячимъ губамъ и покрылъ ихъ поцѣлуями. Черезъ минуту онъ уже цѣловалъ ея губы и щеки.

— Милая, дорогая, развѣ ты не знаешь, что ты для меня все, все! — шепталъ онъ страстнымъ, потрясеннымъ голосомъ. — Я не уступлю тебя никому, никому!

Молодая дѣвушка не спѣшила теперь оттолкнуть его, не спѣшила освободиться отъ его горячихъ объятій. Она отдавалась его ласкамъ, какъ взрослые отдаются внезапнымъ ласкамъ ребенка. Только въ ея глазахъ было какое-то мучительное выраженіе тоски, болѣзненной, невыносимой тоски.

— Полно, полно! — шептала она. — Ничего этого не будетъ.

Максимъ немного успокоился — Ты любишь меня? — спросилъ, онъ уже тихимъ, нѣжнымъ голосомъ.

Она молча крѣпко сжала его руку и беззвучно прижала свои губы къ его лбу.

— Идемъ… идемъ… Пора въ церковь.. —торопливо заговорила она и пошла быстрыми, невѣрными шагами впередъ.

Она теперь, казалось, хотѣла убѣжать, убѣжать скорѣе. Максимъ былъ смущенъ. Онъ не понималъ, что дѣлается съ его любимой сестрой.

XII.

Когда Максимъ подошелъ къ сельской церкви, на паперти уже тѣснился народъ. Обѣдня и молебенъ окончились. На верхней площадкѣ паперти стоялъ рослый и плотный мужчина, лѣтъ шестидесяти пяти, съ надменно поднятой, еще довольно красивой головой, и милостиво раскланивался и говорилъ съ окружающими. Это былъ Платонъ Николаевичъ Баскаковъ. Братья Максима, дядя Александръ Николаевичъ, нѣсколько близкихъ родственниковъ и нѣсколько крестьянъ поздравляли Платона Николаевича съ днемъ его рожденія. Это была одна изъ сотни тѣхъ церемоній, которыя живо помнилъ Максимъ съ дней самаго ранняго своего дѣтства.

Обыкновенно въ годовщину своего рожденія Платонъ Николаевичъ пилъ утренній чай одинъ. Вѣроятно, ему было очень не весело пить чай одному, но онъ это дѣлалъ, такъ какъ безъ этого не могла бы осуществиться вполнѣ вся церемонія. Допивъ чай, онъ никуда не выходилъ изъ своей комнаты, гдѣ камердинеръ изъ крѣпостныхъ, обученный парикмахерскому искусству, надѣвалъ на него черный парикъ съ просѣдью и подвитыми висками, подкрашивалъ ему остатки сѣдыхъ волосъ на затылкѣ и расчесывалъ его какъ для бала; потомъ камердинеръ одѣвалъ барина въ парадное платье; наконецъ, когда туалетъ оканчивался, Платонъ Николаевичъ, посмотрѣвшись въ зеркало, оставался въ своей комнатѣ ждать вѣстового-казачка, который былъ обязанъ возвѣстить, что обѣдня начинается и что гости съѣхались въ церковь. Тогда Платонъ Николаевичъ садился въ экипажъ, запряженный четвернею, съ форейторомъ, и ѣхалъ въ церковь, находившуюся за версту отъ барскаго дома. По однажды введенному обычаю, въ комнатахъ въ это время не должно было появляться людей навстрѣчу барину. Онъ проходилъ по совершенно пустымъ комнатамъ до экипажа, около котораго стоялъ только его камердинеръ. Затѣмъ баринъ ѣхалъ въ церковь, гдѣ присутствующіе, заслышавъ шумъ подъѣхавшаго экипажа, безмолвно разступались, очищали виновнику торжества путь къ клиросу. Платонъ Николаевичъ, съ набожнымъ видомъ, не глядя ни на кого, шелъ къ своему мѣсту, становился около приготовленныхъ для него стула и коврика, лицомъ къ алтарю и бокомъ къ народу, и начиналъ молиться, такъ какъ именно въ минуту его прихода начиналась обѣдня. Послѣ усердной молитвы при окончаніи обѣдни къ Платону Николаевичу подходилъ священникъ съ просфорою на серебряной тарелкѣ и поздравлялъ его съ высокоторжественнымъ днемъ его рожденія. Платонъ Николаевичъ бралъ просфору и отправлялся прикладываться къ образамъ. Казачокъ слѣдовалъ за нимъ съ коврикомъ, который разстилался передъ каждымъ образомъ, гдѣ намѣревался склонить свои барскія колѣни помѣщикъ. Затѣмъ онъ обращался къ выходу и появлялся на паперти: здѣсь уже тѣснились толпы его гостей и народа, приносившія ему поздравленія. Платонъ Николаевичъ въ это время стоялъ, выпрямившись во весь ростъ, заложивъ лѣвую руку за бортъ застегнутаго на три пуговицы сюртука, то подавая всю правую руку гостямъ, то протягивая имъ два пальца, то трепля по щекѣ какую-нибудь дѣвушку или похлопывая по плечу какого-нибудь стараго слугу или двороваго. Здѣсь слышались замѣчанія Платона Николаевича, показывавшія, какъ сильна его наблюдательность, которой не мѣшала даже усердная молитва.

— Что это ты, Парѳенъ, свѣчѣ-то не далъ догорѣть у образа Божьей Матери? — строго обращался онъ къ церковному старостѣ. — Богомольцы не для вашего кармана ставятъ свѣчи, а для того, чтобы онѣ горѣли передъ образами.

— А я ужъ думалъ, что вы и совсѣмъ не изволите пожаловать, — говорилъ онъ исправнику, протягивая ему два пальца.

Исправникъ, пріѣхавшій въ половинѣ обѣдни, пожималъ съ сожалѣніемъ плечами и бормоталъ:

— Все дѣла, дѣла…

— Ну да, въ наше время вѣдь обѣдня въ праздникъ не дѣло, а бездѣлье, — съ ироніей и сухо замѣчалъ Платонъ Николаевичъ и равнодушно обращался къ кому-нибудь другому.

— А вы, mou frère, все носитесь, все носитесь, — небрежно замѣчалъ онъ брату Александру Николаевичу. — Право, если бы не знать васъ, то можно бы подумать, что церковный полъ жжетъ васъ, какъ горячіе уголья… Quel exemple pour ces gens!

— Свѣчи, mon frère, плохо ставятъ, чуть-чуть образъ не загорѣлся, — какъ-то растерянно и съ улыбкой, разводя руками, оправдывался Александръ Николаевичъ, не имѣвшій никогда настолько терпѣнія, чтобы простоять на одномъ мѣстѣ въ теченіе всей обѣдни.

— Это, я думаю, дѣло церковнаго сторожа. Впрочемъ, переигравъ всѣ роли въ жизни, можно кончить и ролью церковнаго слуги…

Всѣ эти замѣчанія повторялись съ незначительными перемѣнами изъ года въ годъ и въ послѣднее время становились все болѣе и болѣе сложными и ѣдкими. Платонъ Николаевичъ сильно сердился на новые порядки.

Когда-то онъ игралъ важную роль въ столицѣ по своимъ родовымъ связямъ и по своему богатству. Потомъ, обойденный какою-то наградою, онъ выразилъ свой протестъ удаленіемъ отъ должности и, кажется, думалъ, что его будутъ упрашивать, какъ Бориса Годунова, не губить государство. Но его не попросили, и онъ еще ярче заявилъ свой протестъ, удалившись изъ столицы въ деревню. Дѣйствительно, въ столицѣ почувствовали его удаленіе, такъ какъ для извѣстнаго круга убавилось въ годъ нѣсколько роскошныхъ обѣдовъ и блестящихъ баловъ. Но, тѣмъ не менѣе, къ Платону Николаевичу не послали курьера, какъ въ деревню къ Суворову, съ просьбою спасать столицу. Съ этой поры Платонъ Николаевичъ сталъ въ пассивную оппозицію ко всѣмъ правительственнымъ мѣрамъ; онъ былъ недоволенъ всѣми министрами, всѣми приказами, всѣми движеніями впередъ или назадъ. Несмотря на это, его никто не считалъ опаснымъ человѣкомъ, уже просто потому, что онъ давалъ въ годъ пять баловъ и десять обѣдовъ чуть не на всю губернію. Въ благодарность за эти балы и обѣды признательное дворянство даже выбрало его своимъ предводителемъ, и въ этой должности онъ пробылъ вплоть до времени реформъ. Привыкнувъ порицать всѣ распоряженія, исходившія изъ Петербурга, онъ враждебно отнесся и къ эмансипаціи крестьянъ, хотя онъ былъ далеко не врагомъ народа. Но тутъ дѣла приняли совершенно неожиданный для него оборотъ. Большинство дворянъ, по крайней мѣрѣ, офиціально, оказалось не на его сторонѣ. Онъ озлобленно началъ бороться противъ этого большинства, и оно сдѣлало то, чего не нужно было дѣлать правительству: его принудили удалиться отъ должности. Съ этой минуты Платонъ Николаевичъ сдѣлался не просто брюзгливымъ бариномъ старыхъ временъ, но озлобленнымъ противникомъ всего новаго. Это былъ консерваторъ-революціонеръ, если можно такъ выразиться. Его рѣчи стали уже слишкомъ желчны и смѣлы, такъ что отъ него боязливо отстранились всѣ сосѣди, даже несмотря на его обѣды и балы. Онъ очутился почти одинъ и сталъ сильнѣе самодурствовать въ своей семьѣ, или, лучше сказать, въ семьѣ своего брата, такъ какъ Платонъ Николаевичъ былъ вдовъ и бездѣтенъ. Эта семья сдѣлалась козлищемъ отпущенія за тѣхъ, кому не могъ насолить раздраженный самодуръ. Сильнѣе всего разливалась его желчь въ разные торжественные дни, когда онъ сильнѣе ощущалъ отчужденіе отъ него провинціальнаго общества.

Это раздраженіе сказалось и въ тотъ день, когда Максиму суждено было встрѣтиться впервые съ дядей Платономъ Николаевичемъ послѣ долгой разлуки.

Максимъ уже издали замѣтилъ кислую, брюзгливую гримасу дяди и подходилъ къ паперти церкви, ожидая непріятной сцены.

— Аh! mon cher neveu, и вы здѣсь! — Платонъ Николаевичъ протянулъ ему два пальца. — Не считаете нужнымъ нынче посѣщать церковь?

— Я былъ на могилѣ матушки, — отвѣтилъ Максимъ.

— Могила матушки не убѣжитъ, а двухъ обѣденъ въ одинъ день и для глухого не служатъ.

— Зато у обѣдни можно каждый день молиться, а посѣтить могилу, лежащую за десятки и сотни верстъ, можно только изрѣдка, и то случайно, — сухо отвѣтилъ Максимъ, и по его щекамъ разлился яркій румянецъ.

— Пріятно, какъ подумаешь, что люди доведутъ тебя до гроба, а послѣ смерти будутъ ходить навѣщать твою могилу, — проговорилъ Платонъ Николаевичъ и неожиданно закончилъ: — для того, чтобы убѣдиться, что ты не всталъ изъ нея.

Максимъ стиснулъ зубы и не отвѣтилъ на брошенный ему въ лицо упрекъ, обернулся къ стоявшей неподалеку высокой и стройной брюнеткѣ лѣтъ двадцати двухъ.

— Здравствуй, Адель, — поздоровался онъ съ нею.

— Bonjour, cousin, — кивнула она своей хорошенькой головкой и пожала руку Максима, сощуривъ свои большіе черные глаза.

Они тихо заговорили.

— А вы, Eudoxie, тоже вѣрно на могилѣ были? — обратился Платонъ Николаевичъ къ младшей племянницѣ.

Дуня раскраснѣлась, но не опустила глазъ.

— Я пошла, чтобы увидать поскорѣе Максима, — проговорила она, прямо смотря въ глаза дяди свѣтлымъ и открытымъ взглядомъ.

Платонъ Николаевичъ съ презрѣніемъ посмотрѣлъ на нее.

— Вы бы хоть у отца поучились лгать, — тихо проговорилъ онъ ей.

— Зачѣмъ же мнѣ лгать? — громко спросила она.

Платонъ Николаевичъ порывисто отвернулся отъ нея и пробормоталъ сквозь зубы:

— Дура!

— Махните, mon frère, коляскѣ, чтобы ѣхала за нами, — обратился онъ къ брату. — Я пойду пѣшкомъ.

Александръ Николаевичъ замахалъ платкомъ.

Платонъ Николаевичъ, въ сопровожденіи гостей, двинулся къ дому. Родственники и гости шли за нимъ и, кажется, отдыхали, кончивъ церемонію. Позади всѣхъ остались Максимъ и Дуня. Максимъ уже хотѣлъ идти, но молодая дѣвушка остановилась на паперти, и сказала ему:

— Подожди, сестра Серафима еще не вышла изъ церкви.

Въ эту минуту въ церковныхъ дверяхъ показалась высокая, нѣсколько полная, но еще прекрасная фигура монахини. Этой женщинѣ было около тридцати, тридцати двухъ лѣтъ. Ея черный, лежавшій крупными и мягкими складками нарядъ составлялъ яркій контрастъ съ ея бѣлымъ лицомъ, съ ея румяными щеками, съ ея выхоленными руками, на одной изъ которыхъ красиво были намотаны черныя рѣзныя четки. Волосы монахини не были видны, но ея черныя брови говорили, что она брюнетка. Ея большіе, сѣрые глаза казались при первомъ взглядѣ на нихъ тоже черными; они зорко впивались въ человѣка, когда онъ не обращалъ на нихъ вниманія, и тотчасъ смиренно потуплялись, когда люди обращались къ сестрѣ Серафимъ. Она шла ровно, выпрямивъ свой станъ, въ сопровожденіи сѣденькаго и маленькаго священника съ облѣзлой бородой, съ пожелтѣвшими волосами усовъ, оставшимися только у угловъ рта, съ развѣвавшимися въ стороны жидкими волосами, падавшими съ головы неровными прядями. При первомъ взглядѣ на его сморщенное лицо, на его мигающіе и слезящіеся глаза можно было подумать, что это старуха, а не мужчина. Священникъ остановился на паперти, обернулся лицомъ къ церкви и началъ креститься, потомъ онъ подошелъ къ нищимъ и началъ благословлять ихъ, говоря имъ что-то почти шопотомъ. Монахиня, между тѣмъ, неторопливо спускалась съ лѣстницы паперти. Максимъ съ любопытствомъ всматривался въ нее. Онъ находилъ въ ней какія-то знакомыя черты.

— Здравствуй, сестра! — проговорилъ онъ, когда она поравнялась съ нимъ.

Монахиня, уже зорко осмотрѣвшая его съ ногъ до головы, потупила глаза и молча поклонилась ему низкимъ поклономъ.

— Это Максимъ, — какъ-то робко подсказала ей молодая дѣвушка.

— Знаю, — спокойно отвѣтила монахиня, проходя мимо него.

— Развѣ вы, ma cousine, не рады видѣть брата? — тихо спросила Дуня.

— Всѣ мы дѣти единаго Бога — братья и сестры, — проговорила сестра Серефима.

— Но вѣдь это родной… — начала-было молодая дѣвушка.

Но сестра Серафима неторопливо перебила ее:

— Не плотское, а духовное родство веселитъ сердце мое.

Потомъ она нахмурила брови и спокойно, но строго замѣтила:

— А у тебя сегодня не нашлось мѣста въ сердцѣ и для молитвы?

— Я…

— Передо мной нечего оправдываться, — сурово перебила ее сестра Серафима: — я не судья, а передъ Богомъ оправдываются только тѣ, которые не вѣрятъ въ Его всевѣдѣніе и думаютъ, что можно обмануть и Его.

Дуня поблѣднѣла и потупилась. Максимъ стоялъ, не двигаясь съ мѣста, и слѣдилъ за удалявшимися родственницами. Теперь онъ ясно видѣлъ въ сестрѣ Серафимѣ сходство въ лицѣ и фигурѣ съ «тетушкой Нѣтъ» и сходство въ манерѣ говорить со своею матерью. Только у матери тонъ былъ искреннѣе, фанатичнѣе, а у сестры Серафимы преобладала разсчитанность, обдуманность. Максима испугала мысль, что эта женщина имѣетъ вліяніе на его милую двоюродную сестру; ему даже показалось, что нѣкоторыя мысли, высказанный ему Дуней, сложились прямо подъ вліяніемъ сестры Серафимы. Но что за личность была сестра Серафима — этого онъ не зналъ. Онъ очень смутно помнилъ свою сестру, но помнилъ еще въ то время, когда она не была въ монастырѣ.

— Не отъ міра сего, не отъ міра сего, — вдругъ послышался надъ нимъ шамкающій голосъ.

Онъ обернулся и увидалъ маленькаго, сѣденькаго священника, моргавшаго около него своими слезящимися глазками.

— Отецъ Иванъ, если не ошибаюсь? — спросилъ Максимъ.

— Все онъ же, все онъ же многогрѣшный, — вздохнулъ священникъ и заморгать еще усиленнѣе глазами.

Они поздоровались.

— Вы это про кого говорили? про сестру Серафиму? — спросилъ Максимъ.

— А-а! высокой жизни женщина, за наши грѣхи молельщица! — многозначительно поднялъ указательный палецъ дряблой руки священникъ. — Но я не про нее, а про нашу пичужечку, про нашу Авдотью Александровну. Голубь кротости, дитя невинности, мысли грѣшной отсутствіе, любви источникъ неизсякаемый!.. Ко мнѣ это придетъ. «Научите, говоритъ, какъ мнѣ жить, что мнѣ дѣлать?» А что я могу? Словъ этихъ душеспасительныхъ источникъ изсякъ у меня на нивѣ мужичества. Подыскать ихъ не могу. Здѣсь много, а здѣсь ничего нѣтъ, — указалъ онъ сначала на сердце, а потомъ на языкъ. — И то сказать, сорокъ лѣтъ здѣсь живу. О чемъ говорю, кого вижу? Съ мужичками валандаюсь. Ну, о навозѣ, о сохѣ, о дракѣ какой или членовредительствѣ говоришь, а высокихъ предметовъ и коснуться не съ кѣмъ, только въ умѣ философствуешь.

Отецъ Иванъ помолчалъ и потомъ началъ снова:

— Вотъ я тоже проповѣди говорю. На-дняхъ о пьянствѣ зловредномъ говорилъ, призывалъ зарокъ дать не потреблять этой душегубительной влаги… Это я изъ газеты вычитать. У Александра Николаевича позаимствовалъ ее. Пишутъ тамъ газетчики, что теперь зароки даютъ не пьянствовать мужики, и духовенство должно поучать ихъ… Ну, вотъ я и говорилъ проповѣдь о питіи. Въ церкви о кабакѣ говорилъ!.. Ну, мужички и прочувствовали, бабы даже взвыли, потому онѣ ради этого самаго питія мужицкаго въ синякахъ ходятъ… А ей, Авдотьѣ-то Александровнѣ, что я скажу?.. Куда ее направлю?.. Вижу я, что сердечко ея, ровно птичка въ клѣткѣ, бьется, и радъ бы ей помочь, много словесъ душецѣлительныхъ излить… Да гдѣ ихъ взять, когда словъ у меня такихъ нѣтъ?..

Отецъ Иванъ помолчалъ.

— Да, вотъ о словахъ-то, — вдругъ оживился онъ. — Вычиталъ я въ газетахъ, что у насъ, у русскихъ, нѣтъ способности къ этой… какъ, бишь, ее?.. къ и-ни-ція-тивѣ… Это что же означаетъ? Кажется, мы люди, какъ люди…

— Это значить, что у насъ нѣтъ способности къ почину, — пояснилъ Максимъ.

— А-а! — протянулъ отецъ Иванъ. — Вотъ что!.. Это, значить, слово-то новое?

— Да, его недавно стали употреблять у насъ…

— Такъ, такъ!.. Что-жъ, это ничего, слово хорошее, — одобрилъ отецъ Иванъ. — И-ни-ці-яти-ва… хорошее слово!..

Отецъ Иванъ и Максимъ подходили къ барскому дому. Максимъ угрюмо молчалъ; болтовня попа Ивана открывала ему отчасти глаза на положеніе Дуни.

— Вотъ только и воскресаетъ она, какъ сестра Серафима наѣзжаетъ къ намъ, — продолжалъ попъ. — Сестра Серафима женщина умная, твердая… Взглядъ-то, взглядъ-то видѣли? Насквозь, то-есть въ самую душу смотритъ… И вѣдь говоритъ какъ, и отъ божественнаго писанія, и отъ наукъ, и отъ сердца… Ей бы не женщиной быть, а правителемъ… Въ монастырѣ у нея, заглянули бы, что дѣлается: игуменья стара и слѣпа, а она незримо руководствуетъ, порядки ввела, благолѣпіе при ней стало, новыя постройки дѣлаетъ, все одна, все своимъ умомъ доходитъ… Это свыше ее озаряетъ…

— И Дуня, кажется, ее сильно уважаетъ? — спросилъ Максимъ.

— Сестру-то Серафиму? — переспросилъ отецъ Иванъ, силясь пристально взглянуть на Максима своими моргающими глазками. — Да кто же сестру Серафиму не уважаетъ, если высокія лица ее одобряютъ и даже по газетамъ она извѣстна? У меня вотъ листокъ хранится, такъ тамъ печатно изображено, какъ она это все устраивала во время голода… Голодъ, знаете, у нихъ въ уѣздѣ былъ, такъ это она народъ спасала… Правителемъ бы ей быть, истинно говорю — правителемъ…

Они дошли до господскаго дома со стороны, выходившей во дворъ. На широкомъ подъѣздѣ этого обширнаго дома, выстроеннаго въ видѣ широкой буквы П, коротенькіе концы которой соединялись чугунною рѣшеткою, стояло въ рядъ нѣсколько человѣкъ прислуги, отвѣшивавшей поклоны и бормотавшей поздравленія Платону Николаевичу. Двѣ-три женщины облобызали на ходу пальцы барской руки. Камердинеръ, также на ходу, принялъ изъ барскихъ рукъ палку и шляпу. Платонъ Николаевичъ и за нимъ всѣ гости прошли въ парадную столовую съ колоннами подъ мраморъ и съ фамильными портретами. Въ углахъ столовой стояли тропическія растенія, посрединѣ былъ накрытъ столъ для завтрака, роскошно сервированный и заставленный винами.

— Прошу, господа, безъ чиновъ и безъ церемоній, — пригласилъ хозяинъ. — Хозяйки нѣтъ, угощать некому.

Всѣ начали размѣщаться за столомъ, шумя стульями, ножами и вилками. Хозяинъ первый налилъ себѣ стаканъ краснаго вина.

— А вѣдь я все не могу забыть, какъ это ты разсказывалъ про матроса и кошку, — усмѣхнулся онъ, обращаясь къ Аркадію Павловичу, помѣстившемуся возлѣ него, и наливая ему вина. — Ну, не выходитъ изъ ума во всю обѣдню. Какъ только увижу отца Ивана, тотчасъ и вспомню про твой разсказъ. Согрѣшилъ на старости лѣтъ.

Аркадій Павловичъ улыбнулся плотоядной улыбкой. Гости тоже улыбались, чувствуя, что хозяинъ приходитъ въ игривое настроеніе.

— Нѣтъ, вы, господа, его разспросите о матросѣ и кошкѣ — поучительная исторія, — смѣялся Платонъ Николаевичъ.

— Ахъ! разскажите, разскажите! Я такъ люблю исторіи! — воскликнула съ конца стола Зернина; теперь это была уже женщина лѣтъ сорока пяти, одѣвавшаяся попрежнему очень пестро и имѣвшая невинную привычку говорить кстати и некстати: «ужъ гдѣ намъ, тридцатилѣтнимъ женщинамъ, гоняться за молодежью!»

— А-а, это не для дамъ, это не для дамъ! — отвѣтилъ Платонъ Николаевичъ.

— Ахъ! мы, тридцатилѣтнія женщины, все можемъ слушать, что слушаютъ мужчины, — отстаивала себя Зернина.

Услыхавъ толки объ эмансипаціи женщинъ, она тоже сдѣлалась въ послѣднее время эмансипированной барыней, то-есть начала курить папиросы и говорить о вещахъ, говорить о которыхъ прежде считалось неприличнымъ дли «благовоспитанной дамы».

— Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, нельзя! — отвѣтилъ Платонъ Николаевичъ и нагнулся къ одному изъ своихъ собесѣдниковъ.

— Пришелъ матросъ, — началъ онъ шопотомъ: — ну и…

Было невозможно разобрать, что говоритъ хозяинъ, но но лицу собесѣдника, которое все болѣе и болѣе осклаблялось, видно было, что анекдотъ очень занимателенъ. Наконецъ, собесѣдникъ не выдержалъ и прыснулъ со смѣху. Аркадій Павловичъ, между тѣмъ, наклонился къ дядѣ Александру и также шопотомъ разсказывалъ ему тотъ же анекдотъ. Александръ Николаевичъ, по своему обыкновенію, ничему не удивлялся, какъ человѣкъ, бывалый, и, дослушавъ разсказъ, шумно ударилъ себя по колѣнкѣ.

— Вообрази, вотъ и со мной то же. было въ венгерскую кампанію! — громко произнесъ онъ.

За столомъ раздался шумный смѣхъ мужчинъ.

— Ну, этого только недоставало! — захохоталъ Платонъ Николаевичъ. — Вы, mou frère, хоть бы не признавались!

— Да, то-есть, это не я, а у насъ въ полку, — поправился Александръ Николаевичъ. — Это всѣмъ было извѣстно. Да я вамъ, наконецъ, разсказывалъ, mon frère, объ этомъ. Да это еще что! Нѣтъ, ты вообрази, — обратился онъ къ Аркадію Павловичу съ подернувшимися масломъ глазами и сальнымъ выраженіемъ лица. — У насъ…

Далѣе было невозможно разслышать рѣчей Александра Николаевича. Можно было только догадаться, что исторія очень интересна, такъ какъ Александръ Николаевичъ весь оживился и говорилъ, размахивая руками.

— Его, Аркадій, не переслушать, — замѣтилъ Платонъ Николаевичъ. — Онъ тебѣ такихъ исторій наскажетъ, какихъ нехитрому уму и въ вѣкъ не выдумать.

— Жилъ много, mon frère, жилъ много! — произнесъ со вздохомъ Александръ Николаевичъ.

— Много ли вы жили, mon frère, этого я навѣрное не знаю, но что вы много прожили — это не подлежитъ никакому сомнѣнію, — со смѣхомъ замѣтилъ Платонъ Николаевичъ.

— Брюзга, брюзга! — прошепталъ Александръ Николаевичъ. — А вѣдь добрый, очень добрый человѣкъ!

Среди этихъ разговоровъ безучастно сидѣли только сестра Серафима, Максимъ и Дуня. Максимъ съ любопытствомъ вглядывался въ знакомыя ему лица дядюшекъ, двоюродныхъ тетушекъ, двоюродныхъ сестеръ и родныхъ братьевъ. Всѣ эти люди засматривали въ глаза Платона Николаевича, спѣшили улыбаться, когда улыбался онъ, внимательно прислушивались, когда онъ начиналъ говорить. Все еще молодившаяся, провинціальная кокетка, Зернина, играя теперь роль эмансипированной барыни, иногда пересаливала и отвѣчала на улыбки Платона Николаевича не улыбками, а громкимъ разбитнымъ смѣхомъ. Дядя Александръ Николаевичъ служилъ мишенью для шутокъ брата, но не терялъ присутствія духа и вралъ по обыкновенію, вѣря своему собственному вранью. Старшая дочь Александра Николаевича, Аделаида Александровна, сидѣла молча, съ какою-то напускною серьезностью и чинностью. Максима поразила ея неподвижная красота: гладкій большой лобъ, съ упавшимъ на него завиткомъ черныхъ волосъ, румянецъ на полненькихъ щекахъ, полуоткрытый, полный, но правильный ротъ, пышныя, замѣчательно красивыя шея и грудь, — все это было безукоризненно, все это говорило о здоровьѣ, о холѣ и безпечальной жизни, но во всемъ этомъ проглядывала какая-то восточная лѣнь и томность. Казалось, Аделаида Александровна только ждетъ той минуты, когда ей можно будетъ раскинуться на диванѣ и заснуть, пригрѣвшись подъ лучами лѣтняго солнца. Максиму удалось подмѣтить только два-три ласковыя замѣчанія Платона Николаевича, обращенныя къ старшей племянницѣ, и въ отвѣтъ на эти замѣчанія Аделаида Александровна только потупила или, вѣрнѣе сказать, прищурила на минуту свои черные бархатные глаза, какъ сытый котенокъ, которому почесали за ухомъ. Не ускользнуло отъ вниманія Максима и то, что братья Аркадій и Данила особенно предупредительно старались услужить этой деревенской красавицѣ, но Максимъ никакъ не могъ разобрать, кому отдавала предпочтеніе она сама. Она одинаково ласково и лѣниво улыбалась и Аркадію, и Данилѣ, и Максиму почему-то показалось, что Аделаида Александровна точно такъ же улыбается, когда подъ утро во время сна по ея лицу скользнуть лучи горячаго солнца, или когда ей приснится какой-нибудь сладкій сонъ: новый подарокъ отъ дяди, поцѣлуй какой-нибудь подруги, ласковыя рѣчи какого-нибудь кузена или, наконецъ, тарелка съ сочной малиной, облитой густыми, желтоватыми и холодными сливками. Живой контрастъ съ Аделаидой Александровной представляла Дуня. На нее никто не обращалъ вниманія, за ней не ухаживали, какъ за нелюбимой Платономъ Николаевичемъ племянницей; но она, повидимому, чутко слѣдила за всѣми, какъ будто каждое слово, сказанное за столомъ, касалось именно ея. Она вспыхивала отъ сальныхъ шутокъ гостей; она блѣднѣла, когда дядя язвилъ ея отца; она, кажется, готова была заплакать, когда отецъ снова начиналъ врать, разсказывая одну изъ тысячи исторій, изъ тѣхъ исторій, въ которыхъ ложь и правда такъ переплелись и перепутались между собою, что трудно было разобрать, чему вѣрить и чему не вѣрить. Максимъ съ любопытствомъ слѣдилъ за живою игрой этой физіономіи; онъ подмѣтилъ, какъ опустилась Дунею не донесенная до рта вилка съ кускомъ жаркого при одной изъ колкостей дяди Платона; онъ видѣлъ, какъ дрогнула рука Дуни, и какъ пролилась ею мимо стакана наливаемая изъ графина вода при началѣ разсказовъ дяди Александра. И чѣмъ дальше слѣдилъ Максимъ за Дуней, тѣмъ сильнѣе и сильнѣе разгорались его щеки, тѣмъ ярче свѣтились его глаза. Онъ, повидимому, забылъ всѣхъ и все, даже сестру Серафиму, молчаливо, но чутко прислушивавшуюся къ говору гостей. Онъ только всматривался въ каждую черту оживленнаго, чистаго лица Дуни, въ которомъ, какъ въ зеркалѣ, отражались всѣ тайныя ея ощущенія.

— Максимъ Павловичъ, вы или нездоровы, или влюблены? — замѣтилъ Платонъ Николаевичъ, видя, что Максимъ почти не ѣстъ и не пьетъ.

Платонъ Николаевичъ говорилъ всѣмъ родственникамъ вы, когда нужно было выразить свое недовольство ими.

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ Максимъ, совершенно не слыша вопроса и думая, что дядя потчуетъ его виномъ.

Въ столовой раздался смѣхъ.

— Влюбленъ, влюбленъ! — оживился Александръ Николаевичъ, очень любившій вездѣ и всюду отыскивать влюбленныхъ и сочетать весь міръ законными и незаконными браками. — Разсѣянность — спутница влюбленныхъ. Это несомнѣнный признакъ! Со мной былъ такой случай въ тридцатыхъ годахъ, въ польскую кампанію. Стояли мы въ домѣ одного поляка, дочь у него была красавица. Я врѣзался въ нее по уши. Однажды пригласили меня къ хозяину на именинный обѣдъ. Сѣлъ я противъ моей волшебницы и, конечно, забылъ все — и общество, и ѣду, и вина. Только при концѣ обѣда подаютъ полоскательницы. Я, ничего не помня, беру стаканъ и залпомъ выпиваю за здоровье обворожительницы теплую воду!..

Гости захохотали.

— Завелась шарманка, — произнесъ Платонъ Николаевичъ, наклоняясь къ Аркадію Павловичу.

Тотъ пожалъ плечами.

— Боленъ былъ послѣ, очень боленъ, такъ какъ вода оказалась не кипяченой, — многозначительно объяснилъ Александръ Николаевичъ.

— Это, должно-быть, правда, — замѣтилъ тихо Платонъ Николаевичъ: — такъ какъ это я слышу въ двадцатый разъ безъ значительныхъ измѣненій… Ну, Максимъ Павловичъ, повѣдайте же намъ, въ кого это вы успѣли влюбиться? — обратился онъ къ Максиму. — Опишите намъ даму своего сердца; скажите ея божественное имя.

— Къ сожалѣнію, ея. имя совсѣмъ не божественное, а называть его и описывать ее я сталъ бы только въ томъ случаѣ, если бы любилъ ее такъ же, какъ дядя Александръ Николаевичъ любилъ свою польку, — серьезно проговорилъ Максимъ.

— О, значитъ, вы ее любите болѣе? — съ ироніей замѣтилъ Платонъ Николаевичъ. — Дали клятву любить до гроба, любить одну и никого болѣе?

— Не знаю. Расписки не давалъ, да ея и не требовали; вѣдь расписки нужны только въ такомъ случаѣ, когда сомнѣваются въ отдачѣ долга. Чистыя и святыя отношенія никогда не смущаетъ мысль о томъ, что будетъ послѣ.

— Да, да, чистыя и святыя отношенія теперь!-- захохоталъ Платонъ Николаевичъ. — А послѣ — положи зубы на полку и прислушивайся къ завываніямъ въ своемъ собственномъ пустомъ желудкѣ! Вѣдь дама вашего сердца, вѣроятно, тоже дочь благородныхъ, но бѣдныхъ родителей?

— Я еще ничего не говорилъ о дамѣ своего сердца, — промолвилъ Максимъ. — Но кто бы она ни была — ни ея, ни мое положеніе не станетъ хуже оттого, что мы полюбимъ другъ друга. Бѣдняки или богачи, мы останемся и послѣ нашей любви тѣми же бѣдняками, или тѣми же богачами. Вопросъ о деньгахъ — совсѣмъ не вопросъ въ дѣлѣ любви.

— А не худо бы подумать и о немъ: рай въ шалашѣ находится бокъ-о-бокъ съ адомъ.

— Для тѣхъ, кто прежде шалаша жилъ въ роскошныхъ хоромахъ.

— Ну, нѣтъ, онъ не веселъ и для тѣхъ, кто жилъ въ шалашѣ и прежде, да жилъ-то безъ ребятишекъ. Нѣтъ, вы попробуйте сойтись съ дочерью благородныхъ, но бѣдныхъ родителей, наживите дѣтей, да тогда и говорите — одинаково ли жить въ шалашѣ до женитьбы и послѣ женитьбы.

— Вы забываете, что до женитьбы намъ, пожалуй, и легче будетъ удовлетворять свои нужды, зато послѣ женитьбы намъ легче будетъ работать. Басня-то о пучкѣ прутьевъ давно написана.

— Ха-ха-ха! Да развѣ прутья-то бываютъ беременны? — захохоталъ Платонъ Николаевичъ. — Легче ему будетъ трудиться вдвоемъ съ беременной женой, съ женой, кормящей ребенка, съ женой, возящееся съ ребятишками!

— Ну, еще когда-то они будутъ, а до тѣхъ поръ, можетъ-быть, и удастся кое-какъ устроиться, кое-что скопить на черный день. Впрочемъ, волка бояться — и въ лѣсъ не ходить.

— Трудиться! Копить! — засмѣялся Платонъ Николаевичъ. — Да кто васъ училъ трудиться-то, копить-то! Не дядя ли Александръ Николаевичъ, трудившійся надъ разореніемъ родового имѣнія и копившій деньги въ карманахъ разныхъ нѣмокъ, француженокъ, полекъ, актрисъ и провинціальныхъ барынь? Не мать ли, трудившаяся надъ раздачею подъ простыя расписки скуднаго капитальца разнымъ разорившимся аферистамъ и копившая деньги въ рукахъ ходатаевъ по ея процессамъ съ несостоятельными должниками? Не отецъ ли…

— Не поминайте мертвыхъ на праздничномъ пиру, — сухо и рѣзко перебилъ его Максимъ. — Это некстати, да и напрасно. Не эти люди учили насъ копить, не они учили насъ трудиться…

— А кто же? — уже совсѣмъ желчно спросилъ Платовъ Николаевичъ, доведшій, по обыкновенію, шутку до ссоры. — Не сами ли открыли Америку и изобрѣли порохъ?

— Гдѣ намъ! — усмѣхнулся Максимъ. — Учитель въ этомъ случаѣ бываетъ одинъ у всѣхъ: однихъ училъ онъ холопствовать и лгать, другихъ грабить и убивать, третьихъ нищенствовать и собирать крохи у добрыхъ людей, четвертыхъ работать и копить. Голодъ училъ.

Платонъ Николаевичъ весь побагровѣлъ, услышавъ, что его родной племянникъ смѣетъ публично заявлять о томъ, что онъ голодалъ.

— Голодъ! Нашелъ чѣмъ хвалиться! Скажите, пожалуйста.

— Я и не думалъ, этимъ хвалиться, — холодно перебилъ его Максимъ. — Вы спрашивали, кто училъ меня труду и бережливости, и я отвѣтилъ вамъ: голодъ.

Но Платонъ Николаевичъ уже не слушалъ его и горячился.

— Скажите, пожалуйста: голодъ! — почти кричалъ онъ, задыхаясь отъ злости. — Голодъ! Мальчишкой выскочилъ изъ корпуса противъ желанія матери. Перешелъ въ гимназію, набунтовалъ и вылетѣлъ и оттуда Годы Богъ знаетъ гдѣ билъ баклуши, будто бы приготовляясь куда-то въ техническій, что ли, пріютъ или какъ тамъ называются эти входящія въ моду заведенія, — и онъ же еще жалуется на голодъ. Понятно, что мать не посылала ни гроша, нужно было…

— Я и не просилъ, — вскользь замѣтилъ Максимъ.

— Не просилъ, не просилъ! — передразнилъ его Платонъ Николаевичъ, начиная уже въ запальчивости говорить племяннику: ты. — Да если бы ты и просилъ, то тебѣ не дали бы ничего. Ольга ничего не дѣлала безъ моего вѣдома. Ольга понимала, что слабые люди должны слѣдовать совѣтамъ болѣе опытныхъ и болѣе твердыхъ людей. Наше поколѣніе, батюшка, воспитывалось въ страхѣ и послушаніи. Мы уважали старшихъ въ семьѣ, мы не плевали на стариковъ, мы не выходили изъ послушанія у отцовъ и матерей, мы не отравляли послѣднихъ дней ихъ жизни…

— Вы напрасно говорите все это, — перебилъ его Максимъ: — старыя семейныя отношенія я и самъ хорошо знаю, по крайней мѣрѣ, изъ разсказовъ близкихъ мнѣ людей; мои же отношенія къ матери касались только меня и ея. Хороши ли, правильны ли они были — не знаю, но теперь ихъ не поправить… И вообще, я думаю, что мы собрались сюда не для счетовъ прошлыхъ грѣховъ, хотя это для меня было бы выгодно, такъ какъ я здѣсь моложе многихъ и, вѣроятно, успѣлъ менѣе нагрѣшить, чѣмъ тѣ, которые вдвое старше меня…

XIII.

Но Платонъ Николаевичъ уже не слушалъ. Онъ возбудилъ себя и теперь могъ въ теченіе цѣлаго дня кипятиться, рвать и метать, изливая на всѣхъ свою желчь. Гости находились въ крайне тягостномъ, натянутомъ положеніи, зная, что хозяинъ высказываетъ всѣ свои упреки такимъ тономъ, какъ будто онъ лично распекаетъ каждаго порознь и всѣхъ вмѣстѣ.

Къ счастью, завтракъ кончился, и Платонъ Николаевичъ шумно отодвинулъ отъ стола свое тяжелое кресло. Всѣ поспѣшили разойтись по разнымъ угламъ. Дамы перешли клеветать и сплетничать въ гостиную; мужчины засѣли въ залѣ съ Петромъ Павловичемъ ссориться и браниться за картами до обѣда; Аделаида Александровна прошла въ свою комнату, отворила окно и подъ теплыми солнечными лучами свернулась, какъ котенокъ, на кушеткѣ; отецъ Иванъ, пошатываясь, побрелъ домой; Данила Павловичъ остался въ столовой допивать захваченную имъ бутылку вина; Аркадій Павловичъ куда-то исчезъ почти въ одно время съ хозяиномъ дома. Максимъ вышелъ на террасу и, кажется, поджидалъ, когда къ нему присоединится Дуня; онъ даже видѣлъ, какъ направилась она въ его сторону, и вдругъ услыхалъ, что ее позвала къ себѣ сестра Серафима.

Максимъ взволновался, желая разгадать, что за идеи внушаетъ сестра Серафима Дунѣ, но онъ, можетъ-быть, взволновался бы еще болѣе, если бы услышалъ отъ слова до слова бесѣду этихъ двухъ женщинъ.

При первомъ взглядѣ на сестру Серафиму можно было безошибочно сказать, что это сильная, энергичная натура. Высокій ростъ, плотная фигура, твердый голосъ, проницательный взглядъ, часто сдвигавшіяся густыя брови, морщина между бровями, свидѣтельствовавшая, что онѣ часто хмурятся, — всѣ эти черты, напоминавшія отчасти черты физіономіи «тетушки Нѣтъ», ясно говорили о твердой волѣ, о физической и нравственной силѣ. Глядя на это румяное и полное лицо, не носившее на себѣ ни малѣйшаго слѣда дряблости и вялости, вы могли сказать, что эта женщина сумѣетъ достигнуть предположенной цѣли. Но вамъ было бы трудно опредѣлить эту цѣль. Сестра Серафима была загадочнымъ существомъ. Воспитанная въ семьѣ, гдѣ требованія приличій ставились выше откровенности, гдѣ прежде всего смотрѣли на то, чѣмъ «кажется» человѣкъ, а не на то, что онъ «есть», попавшая рано въ закрытое заведеніе и семью важныхъ родственниковъ, гдѣ часто оскорбляли ея самолюбіе и не допускали ея протестовъ, гдѣ требовали веселаго вида въ самыя тяжелыя минуты душевныхъ печалей, — она привыкла скрывать свой внутренній міръ отъ постороннихъ глазъ и мучилась самолюбивыми стремленіями стать на равную степень съ тѣми, которые оскорбляли ее своимъ невниманіемъ, холодностью или презрѣніемъ. Она когда-то «пала»; но это паденіе не было слѣдствіемъ молодого увлеченія; она просто попробовала поставить на карту свою честь, надѣясь на громадный выигрышъ. Карта была побита. Ей приходилось или быть сказкой города, или сойти со сцены… Но сойти со сцены прямо, просто — это значило бы, что она хочетъ скрыть свой стыдъ, свой позоръ. Она рѣшилась поступить въ монастырь и возбудить этимъ интересъ къ себѣ: одни видѣли въ ней обманутую жертву обольщенія, поэтическую Маргариту, надломленную вѣроломствомъ Фауста, другіе видѣли въ ней новую Магдалину, рѣшившуюся подвижничествомъ всей жизни искупить минутный проступокъ. Во всякомъ случаѣ, она стала возбуждать не презрѣніе, не насмѣшку, а живое участіе. На нее ходили смотрѣть, когда она проходила по монастырской церкви съ опущенными руками, съ потупленными рѣсницами, съ поникшей головой. И эти глаза, и эта голова, и эти руки поднимались только тогда, когда толпа оставалась сзади и она стояла лицомъ къ лицу передъ святыми изображеніями распятаго Христа, рыдающей Богоматери, вдохновенныхъ пророковъ и апостоловъ, несущихъ міру слова прощенія и любви. Чѣмъ былъ этотъ подвигъ: фарисейскимъ притворствомъ, самобичеваніемъ потрясенной своимъ проступкомъ души, или просто увлеченіемъ красивою ролью со стороны художественной натуры, находящей поэзію и прелесть и въ грѣхѣ, и въ молитвѣ, и въ буйной оргіи, и въ смиренномъ покаяніи? Это было трудно опредѣлить. Кого жизнь рано научила лгать, тотъ часто съ теченіемъ времени доходитъ въ дѣлѣ лжи до изумительной виртуозности, до того, что самъ перестаетъ отличать свое притворство отъ искренности, свою лживость отъ правдивости. Но что бы ни заставило Серафиму жить такъ, вѣрно было одно — что годы покаянія сносились ею легко и только укрѣпили ея организмъ. Монастырская жизнь была все-таки правильнѣе, здоровѣе свѣтской жизни и повліяла благотворно на организмъ молодой дѣвушки. Она цвѣла здоровьемъ. Повидимому, она не стремилась въ это время ни къ чему, кромѣ спасенія своей души, но обстоятельства слагались какъ-то такъ, что она выдвигалась впередъ.

Она была хорошо образована и среди, по большей части невѣжественныхъ, монахинь невольно должна была взяться за писаніе писемъ и дѣловыхъ бумахъ; она прекрасно пѣла, и потому ей пришлось поневолѣ обучать хоръ и поражать богомольцевъ своими грудными альтовыми нотами; она знала въ столицѣ многихъ вліятельныхъ особъ, и потому волей-неволей принуждена была давать монахинямъ рекомендательныя письма къ нимъ. Такъ, мало-по-малу, выдвинула ее впередъ судьба, и когда, въ одинъ изъ пріѣздовъ въ монастырь мѣстнаго архіерея, она, скромно потупивъ глаза, высказала ему свои соображенія насчетъ необходимыхъ реформъ въ монастырѣ, онъ сказалъ:

— Вотъ камень, на которомъ создастся благоденствіе сего вертограда!

Дѣйствительно, сдѣлавшись главной помощницей ослѣпнувшей игуменьи, сестра Серафима энергично принялась за реформы въ монастырѣ и, несмотря на свои двадцать девять лѣтъ, несмотря на свой моложавый видъ, твердо взяла въ свои руки бразды правленія въ монастырѣ и стала пользоваться уваженіемъ въ обществѣ. Какъ всѣ слишкомъ сильныя и здоровыя личности, она плохо мирилась со старчествомъ: осторожная нерѣшительность, дряхлая неповоротливость, старческая немощность, — все это отталкивало ее, и можно было замѣтить, что подъ ея вліяніемъ монастырь сталъ обогащаться молодыми лицами, молодыми силами, и всѣ эти молодыя сердца были преданы ей безгранично, страстно.

Чѣмъ сильнѣе и энергичнѣе натура, тѣмъ шире ея цѣли, тѣмъ грандіознѣе идеалы, тѣмъ чаще она впадаетъ въ крайности, иногда гибельныя для нея самой и ея дѣла. Департаментскій гемороидальный чиновникъ ставитъ своею цѣлью чинъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника и отдыхъ съ тремя тысячами ежегоднаго дохода. Наполеоны І-ые, завоевывая полміра, чувствуютъ себя неудовлетворенными и стремятся все далѣе и далѣе, покуда смерть или паденіе не положатъ имъ преграды. Эта же сила энергіи и здоровья заставляла сестру Серафиму, когда она заглядывала впередъ, не успокаиваться на мысли, что ее ждетъ въ будущемъ почетное мѣсто игуменьи. Въ ея головѣ роились тысячи плановъ и комбинацій; сфера монастырской дѣятельности казалась ей уже узка и душна, ее интересовали дѣла того грѣшнаго міра, изъ котораго она должна была такъ неожиданно выйти, и съ каждымъ годомъ она пріобрѣтала все болѣе и болѣе твердую почву въ тѣхъ или другихъ отдѣльныхъ семьяхъ, оказывала все болѣе и болѣе вліянія на тѣ или другія отдѣльныя личности.

Однимъ изъ такихъ домовъ долженъ былъ естественнымъ образомъ сдѣлаться домъ Платона Николаевича, какъ близкаго ея родственника, какъ бездѣтнаго богача. Имѣла ли сестра Серафима какіе-нибудь опредѣленные планы, завоевывая себѣ вліяніе въ этомъ домѣ, — это трудно было сказать навѣрное, но, во всякомъ случаѣ, она считала не безполезнымъ и лестнымъ для своего самолюбія стоять высоко во мнѣніи стараго самодура, не щадившаго никого. Платонъ Николаевичъ, какъ баринъ старыхъ временъ, слывшій нѣкогда волтеріанцемъ, принадлежавшій когда-то къ кутившей и безбожной золотой молодежи столицы, смотрѣлъ вообще свысока на монаховъ, на поповъ, «на семинарское отродье» и «праздношатающихся разночинцевъ», какъ онъ называлъ духовныхъ лицъ, но къ сестрѣ Серафимѣ онъ относился если не съ уваженіемъ, то, по крайней мѣрѣ, съ терпимостью. Онъ видѣлъ въ ней много тѣхъ общихъ родовыхъ чертъ, которыя были и въ его характерѣ, онъ относился съ ненавистью ко многимъ личностямъ, которыя сдѣлали и ей когда-то зло, онъ сознавалъ, что эта женщина была единственной недюжинною личностью среди молодого поколѣнія ихъ рода.

Но если въ отношеніяхъ Платона Николаевича къ сестрѣ Серафимѣ была только терпимость, то въ отношеніи къ ней со стороны Дуни проглядывало совсѣмъ иное чувство — это было чувство обожанія, благоговѣнія, страха огорчить чѣмъ-нибудь сестру Серафиму. Дуня родилась именно въ то время, когда ея отецъ окончательно разорился и временно находился въ натянутыхъ отношеніяхъ къ Платону Николаевичу, уже воспитывавшему старшую дочь Александра Николаевича. На седьмомъ году жизни она лишилась матери и сперва очутилась на рукахъ молодой ключницы изъ крѣпостныхъ, очень близкой къ ея отцу, а потомъ въ домѣ дяди Платона Николаевича, смиловавшагося надъ обнищавшею семьей брата и презрительно допустившаго въ свои палаты племянницу, которую онъ еще не видалъ. Слабое и робкое дитя, слишкомъ внезапно перешедшее отъ нѣжныхъ ласкъ матери къ безсердечнымъ притѣсненіямъ, росло какъ-то странно: потребность любви, потребность ласкъ сказывались во всѣхъ его поступкахъ. Если смолкалъ визжавшій на дворѣ щенокъ, то можно было навѣрное сказать, что его пригрѣла и успокоила на своей груди маленькая Дуня. Если цыплята и куры портили куртину подъ окномъ дѣтской, то безъ ошибки можно было утверждать, что они собирались сюда вслѣдствіе того, что Дуня не съѣдала ни одного куска хлѣба не вспомнивъ о нихъ.

Видя, что въ домѣ Платона Николаевича притѣсняютъ маленькаго «волченка» Максима, можно было впередъ сказать, что его утѣшительницей явится крошечная Дуня. Трудно было вообще сыскать человѣка, который, приласкавъ Дуню, не нашелъ бы у нея отвѣтныхъ ласкъ, — она радовалась каждой ласкѣ, какъ жители туманнаго Сѣвера радуются каждому солнечному лучу. Но эта же потребность отыскивать любовь и ласку, гдѣ только возможно, сдѣлала то, что Дуня выносила сравнительно легко и безмятежно всѣ мелкія притѣсненія, всѣ мелкія невзгоды, такъ какъ самые черствые изъ окружавшихъ ее людей сочувственно относились къ ней, когда ее слишкомъ явно оскорбляли, когда на ея глазенки навертывались невольныя слезы. Такъ шли ея дѣтскіе годы, и Дуня пріобрѣтала различныя клички: «наша Сандрильона», — полупрезрительно говорили про нее дальнія родственницы, провинціальныя барыни въ родѣ Зерниной, и гувернантки; «наша добряшка», — называли ее съ любовью горничныя и слуги; «наша простушка», — снисходительно отзывалась о ней старшая сестра. Только Платонъ Николаевичъ никакъ не отзывался о своей младшей племянницѣ и старался на каждомъ шагу дѣлать ей замѣчанія и колкости. За что онъ ее не любилъ? Можетъ-быть, за то, что она имѣла несчастіе родиться во время его ссоры съ ея отцомъ? Можетъ-быть, за то, что она, наслышавшись съ колыбели про грозные поступки дяди и увидавъ впервые эти хмуро сдвинутыя брови, оробѣла и не рѣшилась броситься въ объятія сжалившагося надъ ея семьей дяди, а такъ какъ онъ не разсѣялъ ея страха, то она и осталась навсегда въ почтительномъ разстояніи отъ него, не смѣя приласкаться къ нему, какъ она ласкалась къ другимъ? Можетъ-быть, за то, что она никогда явно не протестовала противъ его нападеній, что она молча и терпѣливо выслушивала его замѣчанія, что она глядѣла прямо въ его глаза своими ясными и глубокими глазами, что она не давала ему возможности «навинтиться», «разсвирѣпѣть», «расходиться», а, напротивъ того, обезоруживала его своею кротостью, ясностью, непорочностью, если можно такъ выразиться? Трудно какъ-нибудь отвѣтить на эти вопросы; вѣрно только то, что Платонъ Николаевичъ не могъ равнодушно относиться къ своей младшей племянницѣ и постоянно начиналъ волноваться, сталкиваясь съ ней.

— Не дѣлайте, пожалуйста, изъ себя всегда угнетенной жертвы, — кричалъ онъ ей, когда она молча, прямо смотря на него, дослушивала до конца его злыя и ѣдкія замѣчанія.

— Я, дядя, вовсе не считаю себя жертвой, — спокойно отвѣчала она. — Я очень благодарна вамъ за ваши замѣчанія.

— Я вамъ повторяю еще разъ, не играйте роли ходячаго нѣмого упрека чужой совѣсти, — кричалъ онъ.

— Развѣ я умѣю играть какую-нибудь роль? — прямо и откровенно спрашивала она.

Платонъ Николаевичъ въ глухой ярости поворачивался къ ней спиною и бормоталъ:

— Ступайте, я не желаю васъ видѣть!

Эти сцены повторялись часто, и ихъ было довольно для того, чтобы молодая дѣвушка осталась одною среди всего народа, наполнявшаго домъ Платона. Николаевича.

Правда, ее любила прислуга, но эта прислуга боялась выражать слишкомъ явно свою любовь къ ненавидимой «самимъ» личности. Бе не могли ни въ чемъ обвинить прихлебатели и знакомые, ея дяди, но они мало интересовались «Сандрильоной», зная, что выгоднѣе для нихъ группироваться около ея старшей сестры, любимицы хозяина Старшая сестра, этотъ «котенокъ», «кошечка», «киска», какъ звали ее окружающіе, цѣловала и ласкала нерѣдко младшую сестру, но это были ласки котенка, который, ласкаясь, нерѣдко могъ и оцарапать, который ласкался только къ тѣмъ, кто съ нимъ играетъ, кто его забавляетъ. Старшая сестра Дуни, дѣйствительно, походила на избалованнаго котенка; у нея была та же страсть понѣжиться, свернуться клубочкомъ, та же кокетливость, то же стремленіе помурлыкать себѣ подъ носъ пѣсенку, пригрѣться на солнышкѣ. Когда она утромъ въ своей дѣвической спальнѣ потягивалась, ея стройное, бѣлое тѣло принимало всѣ оттѣнки кошачьей граціи. Когда она зимою, стоя на мягкомъ коврѣ, спускала передъ большимъ трюмо свои одежды, готовясь опуститься въ бѣлую мраморную ванну, она засматривалась на свои руки, на свои грудь, какъ засматривается котенокъ на свои лапки, вылизывая съ нихъ малѣйшія пятнышки. Но трудно было бы найти въ характерѣ этой красавицы хотя одну черту, говорившую, что она любитъ кого-нибудь, и что-нибудь, кромѣ себя. Она такъ привыкла, что всѣ окружающіе жили для нея и ею, что мысль о другихъ отношеніяхъ людей къ ней не могла прійти ей въ голову. Вслѣдствіе этого она могла только позволить Дунѣ любить себя и не дѣлала ни шагу чтобы укрѣпить эту любовь. Но стоять въ такомъ одиночествѣ въ лучшіе годы жизни невыносимо: сначала у Дуни еще былъ одинъ человѣкъ, который для нея замѣняла всѣхъ, — это былъ Максимъ, — но стали годы, когда ей пришлось лишиться и его. Сначала она хотѣла переписываться съ нимъ, но первое же его письмо къ ней по обыкновенію распечаталось Платономъ Николаевичемъ, считавшимъ не приличной безконтрольную переписку его племянницъ и кѣмъ бы то ни было, и вызвало цѣлую бурю. Переписка оборвалась въ самомъ началѣ, оборвалась такъ, что Дуня даже не прочла письма Максима, не узнала его адреса… Одиночество сдѣлалось полнымъ.

Среди этого одиночества явилась у молодой дѣвушки спасительницей отъ гнетущей тоски, отъ отчаянья, отъ озлобленія, одна ея старая подруга. Эта подруга была молитва.

Когда-то, въ годы ранняго дѣтства, мать научила ее лепетать эти слова смиренія, покорности, всепрощенія, надежды; когда-то, въ тѣ же годы дѣтства, она видѣла, какъ рыдающая мать становилась на колѣни передъ образами, озаренными горящей лампадой, рыдала все тише и тише и, наконецъ, подымалась съ ясной улыбкой, съ блаженнымъ спокойствіемъ на лицѣ. Съ тѣхъ поръ молитва сдѣлалась для молодой дѣвушки тѣмъ же, чѣмъ дѣлаются ученыя занятія въ тиши уединеннаго кабинета для ученаго, тѣмъ же, чѣмъ дѣлается музыка для музыканта, живопись для живописца, — отдыхомъ отъ житейскихъ бурь и волненій, успокоеніемъ отъ сомнѣній и опасеній, освобожденіемъ отъ страха передъ будущимъ. Какъ геній, создавая великое произведеніе, забываетъ весь остальной міръ и видитъ, осязаетъ создаваемыхъ имъ людей, воспроизводимыя имъ сцены, такъ она, шепча слова молитвы, все дальше и дальше уносилась отъ окружающихъ ее лицъ и, мало-по-малу, начинала видѣть тотъ ясный міръ, гдѣ все было полно свѣта и блеска, гдѣ нѣтъ ни слезъ, ни вражды, гдѣ въ бѣлоснѣжной одеждѣ являлись передъ нею полныя красоты и любви лица. Она улыбалась въ эти минуты вдохновеннаго восторга, она плакала сладкими слезами, она ощущала что-то въ родѣ духовнаго сладострастія и была готова послать благословеніе всему міру, всему живому.

Отъ проницательныхъ глазъ сестры Серафимы не укрывалась ни одна мелочь въ жизни и характерѣ тѣхъ людей, съ которыми она почему-нибудь считала нужнымъ сближаться. Какъ человѣкъ, больше слышавшій, чѣмъ говорившій, она могла и умѣла наблюдать. Не укрылись отъ нея и всѣ, мелочи семейныхъ сценъ и характеристическихъ чертъ отдѣльныхъ личностей въ домѣ Платона Николаевича. Но, наблюдая, по обыкновенію, равнодушно и спокойно за всѣми перипетіями этой домашней жизни, сестра Серафима, съ первыхъ же посѣщеній этого дома, не могла равнодушно и спокойно отнестись къ Дунѣ. Серафиму поразила дѣвственно-чистая красота молодой дѣвушки.

«Какъ бы ахнули они, если бы она появилась на ихъ балахъ!» — думала Серафима, вспоминая о брошенномъ ею «свѣтѣ».

И она всматривалась, какъ художникъ, въ каждую черту, въ каждый поворотъ этой фигуры, граціозно склонившейся надъ пяльцами. Молодая дѣвушка инстинктивно чувствовала на себѣ этотъ взглядъ и поднимала свои ясные, глубокіе, темно-голубые глаза. Серафима привѣтливо улыбалась ей и, привлекая ее къ себѣ, прижимала губы къ ея лбу. Молодая дѣвушка вся краснѣла отъ неожиданной ласки.

«И выйдетъ замужъ, Богъ знаетъ за кого, опустится, погрязнетъ въ житейской тинѣ», — думала сестра Серафима.

И снова ея глаза впивались въ это неотразимо влекущее къ себѣ, чистое лицо.

— Брось свою вышивку, прочти мнѣ что-нибудь, — обращалась она къ молодой дѣвушкѣ.

Та брала книгу и читала.

Звучный, грудной голосъ, отчетливый выговоръ, оживленіе физіономіи при чтеніи, — все это опять обольщало сестру Серафиму, и она думала:

«Если бы такъ читали въ церкви, при народѣ, всѣ замерли бы, затаили бы дыханіе».

Въ первые пріѣзды къ дядѣ, сестрѣ Серафимѣ пришлось ночевать въ одной комнатѣ съ Дуней. Сестра Серафима легла ранѣе молодой дѣвушки и въ полумракѣ слѣдила за нею. Та погасила свѣчу и прошла въ уголъ, гдѣ ярко горѣла передъ образами лампада. Она стала на колѣни и начала молиться. Одѣтая въ бѣлое, съ падавшими по бѣлоснѣжнымъ плечамъ тяжелыми косами, склонившая колѣни, поднявшая ясное лицо къ образамъ, устремившая въ нихъ безгрѣшные взоры, эта дѣвушка, озаренная во мракѣ лампаднымъ свѣтомъ, казалась какимъ-то неземнымъ видѣніемъ. Сестра Серафима не спускала съ нея глазъ, и въ ея головѣ мелькала мысль:

«Она дожила до того возраста, когда страсть заставитъ ее броситься въ первыя раскрывшіяся передъ нею объятія. Да, она жаждетъ любви, и одной любви. Она только не сознаетъ причины этихъ восторженныхъ обращеній къ Богу. Какъ легко ее погубить первому встрѣчному негодяю!»

Въ воскресный день вся семья стояла въ церкви, и Дуня молилась безъ того восторга, съ которымъ она совершала молитву въ своей комнаткѣ, но зато теперь ея лицо дышало всею прелестью внутренняго безмятежнаго спокойствія.

«Одѣть бы ее всю въ черное, поставить на клиросъ выше толпы, — думала Серафима: — сколько людей пришло бы смотрѣть на нее и на ея безмолвную молитву! Вотъ заботишься объ украшеніи монастырскаго храма, а что значатъ всѣ серебряныя лампады, всѣ красивыя картины передъ этимъ живымъ образомъ непорочной вѣры? А что, если…»

Она сдвигала брови и задумывалась.

— Тебѣ бы только въ монастырь поступить, — замѣчала она дома, сидя вдвоемъ съ Дуней.

Дуня вздрогнула. Съ понятіемъ о монастырѣ въ ея умѣ связывалось представленіе о чемъ-то мрачномъ, объ отреченіи отъ міра, о погребеніи себя заживо.

— Что съ тобой? — спросила сестра Серафима.

— Нѣтъ, я никогда, кажется, не пошла бы въ монастырь, — проговорила молодая дѣвушка.

— Отчего? — спросила сестра Серафима.

— Я слишкомъ привязана къ жизни, къ людямъ.

— Я тебя не понимаю, — замѣтила сестра Серафима. — Ты любишь жизнь, ты любишь людей, но развѣ это мѣшаетъ быть монахиней? Или ты думаешь, что я не люблю ни жизни, ни людей?

— Да, но, вступая въ монастырь, нужно дать обѣтъ отреченія отъ всего этого, — проговорила Дуня.

— Ты ошибаешься, дитя! — спокойно возразила сестра Серафима. — Не отъ жизни, не отъ людей, не отъ міра нужно отречься, вступая въ монастырь, а отъ грѣховъ жизни, отъ грѣховъ людей, отъ грѣховъ міра. Вступая въ монастырь, нужно смыть съ себя всѣ пятна, убить въ себѣ стараго человѣка и воскреснуть новымъ человѣкомъ, который привязанъ всею душою не къ одному какому-нибудь близкому существу, а ко всѣмъ, потому что всѣ и каждый ему братья и сестры.

Сестра Серафима положила свою мягкую, бѣлую руку на граціозную руку молодой дѣвушки и пристально взглянула на нее ласковымъ взглядомъ.

— Теперь ты въ сущности боишься, не смѣешь любить людей, — заговорила она снова. — Ты просто по обязанности должна быть любезною съ равными тебѣ и не смѣешь приголубить того, кто стоить гораздо ниже тебя. Ты почти не видишь равныхъ себѣ, которымъ ты могла бы отдать свою любовь беззавѣтно, такъ какъ около тебя находятся или высшіе, которые только иногда позволяютъ любить себя, или низшіе, которыхъ любить тебѣ не позволяютъ. Только въ монастырѣ, сбрасывая съ себя плотскаго человѣка, переставая быть мірскимъ человѣкомъ, ты сдѣлаешься равною со всѣми и можешь одинаково любить всѣхъ и каждаго изъ алчущихъ и жаждущихъ любви.

Серафима помолчала съ минуту и продолжала снова:

— Ты говоришь, что ты любишь людей, жизнь, міръ. Но любовь доказывается не словами, а дѣлами. Чѣмъ же ты доказала эту любовь? Что ты сдѣлала для жизни, людей и міра? Что ты и могла для нихъ сдѣлать? Ты подневольный человѣкъ, ты дѣлаешь то, что тебѣ велятъ. И въ будущемъ; останешься ли ты здѣсь или выйдешь замужъ, ты будешь дѣлать только то, что заставятъ тебя дѣлать дядя, мужъ, условія семейной жизни. Женщина въ мірѣ — раба, игрушка въ рукахъ мужчинъ, въ рукахъ сильныхъ; женщина въ монастырѣ — свободный человѣкъ. Въ мірѣ ты будешь работать, дѣйствовать только для себя; въ монастырѣ ты можешь трудиться на пользу людей. Когда ты говорила, что любишь міръ; жизнь и людей, ты говорила пустыя слова, глупыя фразы. Покуда ты просто любишь наслажденія жизнью и одну себя, вотъ почему тебя такъ испугалъ подвигъ служенія міру.

Молодая дѣвушка опустила голову, у нея на глазахъ блеснули слезы. Впервые она слышала, что она, готовая броситься навстрѣчу каждому страждущему и угнетенному; не любитъ людей, любитъ только одну себя. Впервые ей прямо сказали, что она не принесла и не принесетъ никому никакой пользы. У нея защемило сердце, ей хотѣлось плакать. Сестра Серафима зорко слѣдила за ней и тихо проговорила:

— Бѣдное мое дитя!

Молодая дѣвушка подняла грустное лицо: на нее смотрѣли съ невыразимой лаской глаза монахини, передъ нею были открыты ласковыя объятія. Она бросилась къ сестрѣ на грудь и зарыдала. Сестра Серафима покрывала поцѣлуями ея лицо…

— Не вините меня… не упрекайте… я такая слабая… неумѣлая, — шептала молодая дѣвушка.

Сестра Серафима не могла оторвать глазъ отъ этого полнаго жизни, чуднаго и въ минуту горя лица. Она уже не впервые видѣла подобные порывы молодого отчаянья за свою негодность, за свое неумѣнье приносить пользу человѣчеству, любить людей. Дуня была не первая, испытавшая вліяніе сестры Серафимы, вербовавшей новый составъ монахинь въ свой монастырь. Съ этого дня сестра Серафима не говорила болѣе Дунѣ о поступленіи въ монастырь. Она только сдѣлала ее повѣренною своихъ тайныхъ стремленій и цѣлей.

— Монастыри въ послѣдніе вѣка утратили свое первоначальное значеніе, — говорила она молодой дѣвушкѣ. — Въ былые дни монастыри были хранителями знаній, разсадникомъ просвѣщенія для невѣжественныхъ лицъ, прибѣжищемъ для стариковъ и сиротъ, для угнетенныхъ и страждущихъ. Тогда монашествующая братія спасала свою душу подвигами любви и служенія скорбящему міру. Тогда монахами дѣлались выдающіеся люди. Мало-по-малу, монастыри приняли простой характеръ отчужденныхъ отъ всего живого домовъ молитвы, забывъ, что вѣра безъ дѣлъ мертва. Потерявъ свое истинное значеніе, они въ то же время потеряли и лучшихъ своихъ слугъ. Въ монастыри стали стекаться люди, любящіе праздность, люди не развитые, люди узко фанатичные. Теперь у насъ, да и вездѣ, монашествующій людъ представляетъ самую жалкую среду полубезграмотныхъ, недалекихъ, апатичныхъ людей. Но, слава Богу, эта язва стала сознаваться всѣми. Теперь наступаетъ великое время реформы и для этой жизни. Благо тѣмъ, которые явятся первыми глашатаями новаго склада монастырской жизни. Эти люди будутъ апостолами нашего временъ…. Конечно, имъ будетъ трудно бороться, на подвигъ имъ нужно будетъ посвятить себя всецѣло, но у нихъ, и только у нихъ, будетъ вѣчно сознаніе въ душѣ, что они исполнили заповѣдь Бога: возлюби ближняго, какъ самого себя…

Дуня задумывалась.

— Какъ посмотрю я на народъ, такъ сердце обливается кровью, — говорила въ другой разъ сестра Серафима. — Невѣжественъ онъ, нѣтъ у него учителей, а въ монастыряхъ живутъ сотни праздныхъ людей, которью могли бы въ годъ обучитъ сотни тысячъ крестьянскихъ дѣтей. Нѣтъ у народа врачей и лѣкарствъ, а между тѣмъ въ монастырѣ такъ легко обучиться началамъ медицины и завести домашнія аптеки, основать больницы и общины сестеръ милосердія. Все это можно бы устроить и снять хотя часть бремени съ народныхъ плечъ, да гдѣ взять энергичныхъ людей? Каждый думаетъ только о своемъ благѣ, о своемъ спокойствіи.

Дуня краснѣла до ушей, сознавая въ душѣ, что и она думаетъ только о самой себѣ. А сестра Серафима пріѣзжала снова, пріѣзжала съ сіяющимъ лицомъ.

— Слава Богу, слава Богу, — говорила она Дунѣ: — кое-что начинаетъ обѣщать лучшее будущее, планы у меня разные созрѣваютъ въ головѣ. Авось, не даромъ проживу на свѣтѣ. Теперь только людей честныхъ и любящихъ побольше подобрать, средства матеріальныя увеличить, а тамъ первый камень будетъ положенъ и зданіе вырастетъ быстро… Да что это я, впрочемъ, надоѣдаю тебѣ своими надеждами! — вдругъ обрывала она свою рѣчь. — Вѣдь это меня только такъ интересуетъ и волнуетъ, а у тебя другая жизнь, другіе интересы.

— О, зачѣмъ вы такъ дурно думаете обо мнѣ! — восклицала Дуня, скрывая пылающее лицо на ея груди.

Сестра Серафима нѣжно ласкала этого ребенка.

«Искры, одной искры недостаетъ, чтобы вспыхнулъ этотъ порохъ страсти, — думала она: — и тогда уже не видать ее монастырскимъ стѣнамъ. О, если бы я была мужчиной, пошла бы она за мною теперь, да не въ монастырь, а на край свѣта, въ Сибирь пошла бы».

А молодая дѣвушка терзалась и мучилась безысходными думами. Сперва она наслаждалась полнымъ душевнымъ миромъ, теперь ее терзали сомнѣнія: она находила въ себѣ тысячи недостатковъ, упрекала себя за эгоизмъ, за неспособность къ подвигу, за отсутствіе дѣятельной любви къ людямъ, за стремленіе къ покою, за праздность. Въ былые дни она со слезами становилась на молитву, послѣ вынесенныхъ обидъ, и мало-по-малу успокаивалась и доходила до того безмятежнаго восторга, который охватывалъ все ея существо; теперь она начинала молиться, съ сухими глазами порывисто твердила: «научи меня, Господи! дай мнѣ силы на подвигъ! смягчи мое черствое сердце!» — и, не находя отвѣта на свои мольбы, рыдала, истерически рыдала, нервно оборвавъ молитву на полусловѣ, бросалась на постель и скрывала пылающее лицо въ подушкахъ.

Отъ сестры Серафимы не скрывалось ничего; она видѣла, какъ мучительно совершается переломъ въ этомъ молодомъ существѣ, и наканунѣ дня рожденія Платона Николаевича уже говорила мысленно:

«Побѣда близка!»

И вдругъ подъ вечеръ пріѣзжаетъ изъ Чистополья Александръ Николаевичъ и говоритъ:

— А знаешь, Eudoxie, кто у насъ завтра будетъ?

— Не знаю, — отвѣчаетъ Дуня.

— Нѣтъ, ты угадай! Гость для тебя интересный, — настаиваетъ отецъ.

— Право, не могу угадать, папа, — отвѣчаетъ дочь.

— Максимъ Павловичъ Муратовъ, — торжественно объявляетъ отецъ.

Дуня порывисто поднялась съ мѣста.

— Максимъ?… Онъ живъ?… Здѣсь?.. — почти задыхаясь отъ волненія, проговорила она, и вся зарумянилась, смущенная своею собственною радостью.

Сестра Серафима, сдвинувъ брови, слѣдила за ней.

XIV.

Въ день рожденія Платона Николаевича братья Муратовы пріѣхали въ Ольховскую церковь, когда обѣдня уже началась. Дуня, каждый разъ оглядывавшаяся назадъ, когда отворялись входныя двери, была поражена отсутствіемъ Максима. Первымъ ея вопросомъ, тихо обращеннымъ къ одному изъ братьевъ, было:

— А Максимъ?

— Онъ прошелъ на могилу матери, — послышалось ей въ отвѣтъ.

Она покраснѣла, и въ ея головѣ промелькнула мысль:

«Какъ это хорошо. Мы встрѣтимся безъ свидѣтелей».

Черезъ пять минутъ ея уже не было въ церкви.

Сестра Серафима все это видѣла, все поняла. Изъ ея рукъ ускользала та, которую съ такимъ трудомъ она влекла на новый путь. Нужно было дѣйствовать быстро и энергично, въ противномъ случаѣ сегодня ускользнетъ у нея эта избранница, завтра другая. Для того, чтобы достигнуть той или другой цѣли, нужно идти напроломъ, не дѣлая уступокъ, не пренебрегая мелочами. Но въ то же время бываютъ минуты, когда самый смѣлый дѣятель долженъ дѣйствовать осторожно, осмотрительно. Теперь наставала такая минута для сестры Серафимы: не должно показывать, что ее тревожитъ пріѣздъ Максима, не слѣдуетъ придавать значенія его пріѣзду въ глазахъ Дуни, нужно продолжать атаку въ прежнемъ тонѣ, но необходимо слѣдить за Дуней во время пребыванія здѣсь Максима и устроить свадьбу Адели съ которымъ-нибудь изъ братьевъ.

Но за котораго пойдетъ Адель? За Данилу? Онъ влюбленъ въ нее, или дѣлаетъ видъ, что влюбленъ? Но за него не отдастъ Платонъ Николаевичъ. За Петра? Но, кажется, Петръ не дѣлаетъ попытокъ посвататься за нее. За Аркадія? Онъ, кажется, понимаетъ выгодность этой женитьбы и за него отдастъ ее Платонъ Николаевичъ. Но какъ же начать разговоръ съ нимъ о свадьбѣ, когда онъ еще никому не заявлялъ о своемъ намѣреніи жениться? Сестра Серафима молчаливо соображала все это за завтракомъ, наблюдая за окружающими; наконецъ, завтракъ кончился; она встала и пошла въ свою комнату.

— Вотъ и женихъ Дуни пріѣхалъ, — мелькомъ замѣтила она Аркадію Павловичу. — Хорошо, что никто изъ васъ во вздумалъ жениться на Адели, а то бѣдному Максиму пришлось бы отказаться отъ своей старой любви или долго хлопотать о разрѣшеніи жениться…

Она прошла, не дожидаясь отвѣта, не взглянувъ на выраженіе лица Аркадія Павловича, и, обернувшись съ порога, позвала: — Eudoxie, не почитаешь ли ты мнѣ Евангеліе?

Дуня послѣдовала за ней.

— Славнымъ малымъ кажется нашъ Максимъ, — проговорила сестра Серафима, подходя къ раскрытому окну своей комнаты и опуская бѣлую штору, чтобы защититься отъ лучей солнца.

— Да, онъ такой бодрый, энергичный, — съ оживленіемъ отвѣтила Дуня. — А мнѣ показалось, что онъ вамъ не понравился. Вы такъ холодно встрѣтили его.

— Ты знаешь, что для меня не существуетъ теперь родства по плоти, — отвѣтила Серафима: — а къ постороннему человѣку не могу же я броситься въ объятія при первой встрѣчѣ. Но теперь, приглядѣвшись къ нему, я готова для него сдѣлать все, что могло бы принести ему пользу.

Серафима взяла Евангеліе и начала перелистывать страницы.

— Теперь нужны обществу такіе бодрые люди, — задумчиво говорила она. — Жаль только, если его силы и энергія пропадутъ даромъ, растратятся на мелочи.

— О, я увѣрена, что онъ постарается сдѣлать что-нибудь полезное, хорошее, — проговорила Дуня.

— Ну, дитя, этого нельзя сказать навѣрное. Увлечется, женится, тогда и погрязнетъ въ мелочныхъ интересахъ семьи.

Дуня покраснѣла.

— Развѣ женитьба должна непремѣнно погубить человѣка? — тихо спросила она.

— Конечно. Свободный человѣкъ можетъ жить для общества, для людей; женатый живетъ для своей жены, для своихъ дѣтей. Женится онъ, тогда ему будетъ не до общественныхъ дѣлъ, а до устройства своего гнѣзда. Оно, конечно, правда, что отчего же и не свивать своего гнѣзда, да время-то теперь не такое, чтобы тратить силы на витье своихъ гнѣздъ. Обществу теперь нужны силы, нужны граждане.

Дуня задумалась.

— Но отчего же не предположить, что онъ выберетъ себѣ такую жену, которая явится не преградою, а помощницею ему въ общественной дѣятельности? — проговорила она.

Сестра Серафима усмѣхнулась.

— Ты совсѣмъ еще дитя! — ласково потрепала она ее по рукѣ. — Общественная дѣятельность — это борьба съ преградами, это подвигъ самоотреченія, это принесеніе въ жертву другимъ своихъ интересовъ. Все, это очень трудно человѣку исполнить даже тогда, когда онъ ставитъ на. карту одно свое благо, одну свою жизнь. Но это дѣлается почти невозможномъ, когда человѣку приходится рисковать не только собою, а еще и другимъ, любимымъ имъ, существомъ. Онъ постоянно думаетъ: «какое право я имѣю губить счастіе, ставить на карту интересы близкаго мнѣ, человѣка?» — и дѣлается трусливымъ, отстраняется отъ исполненія, трудныхъ задачъ общественной дѣятельности.

— Да у него и не можетъ явиться этого вопроса, когда любимое имъ существо само подталкиваетъ его на опасный и трудный путь, — живо возразила Дуня.

Сестра Серафима вздохнула.

— Ты говоришь объ идеальной женѣ-подругѣ, — замѣтила она. — Но ты забыла о дѣтяхъ. Ими, ихъ судьбой не имѣетъ права играть честный человѣкъ, ради нихъ дѣлается, трусихою самая смѣлая мать… Да, впрочемъ, что мы говоримъ о пустякахъ! Вѣдь сколько бы мы ни толковали, а ни одна невѣста не откажется, если Максимъ предложитъ ей руку. Что ей будетъ за дѣло до того, что выйдетъ изъ него послѣ женитьбы? Вся ея цѣль будетъ заключаться только въ томъ, чтобы привязать неразрывными узами къ своей юбкѣ любимаго человѣка. Иначе у насъ люди не умѣютъ любить, иначе у насъ не понимаютъ любви… Сестра Серафима тихо махнула рукой и прервала разговоръ, промолвивъ:

— Прочти проповѣдь…

Она подала Дунѣ Евангеліе, раскрытое на пятой главѣ повѣствованія апостола Матѳея. Дуня начала чтеніе.. Она дочитала до мѣста, гдѣ говорится:

«Вы соль земли; если же соль потеряетъ силу, то чѣмъ ее сдѣлаешь соленою? она уже ни къ чему годна не будетъ, какъ развѣ выбросить ее вонъ, подъ ноги людямъ».

— Вотъ мысли, которыя должны помнить тѣ, кому даны силы отъ Бога, и тѣ, которые хотятъ похитить эти силы у общества, — тихо прошептала сестра Серафима.

Дуня читала уже дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ. Съ ея губъ срывались грозныя слова:

«Если правое оно твое соблазняетъ тебя, вырви его и брось отъ себя, ибо лучше для тебя, чтобы погибъ одинъ изъ членовъ твоихъ, нежели все тѣло твое ввержено было въ геенну».

— А мы не умѣемъ не только вырвать своего сердца, когда оно соблазняетъ насъ, но не умѣемъ даже заглушить въ немъ жажды личнаго, эгоистичнаго счастья, — шептала сестра Серафима.

Дуня, вся раскраснѣвшаяся, вся трепещущая, читала все далѣе и далѣе:

«Не собирайте себѣ сокровищъ на землѣ, гдѣ моль и ржа истребляютъ и гдѣ воры подкапываютъ и крадутъ, но собирайте себѣ сокровища на небесахъ, гдѣ ни моль, ни ржа не истребляютъ и гдѣ воры не подкапываютъ и не крадутъ. Ибо гдѣ сокровище ваше, тамъ будетъ и сердце ваше».

— Да, гдѣ сокровище ваше, тамъ и сердце ваше, — повторила тихо и внятно сестра Серафима.

Дуня же читала дальше:

«Никто не можетъ служить двумъ господамъ, ибо или одного будетъ ненавидѣть, а другого любить, или одному усердствовать, а о другомъ нерадѣть станетъ».

— Да, или себѣ, или людямъ служить, или о семьѣ, или объ обществѣ думать, — пояснила сестра Серафима

Дуня продолжала:

"Всякій, слушающій сіи Мои слова и неисполняющій ихъ, уподобится человѣку безразсудному, который построилъ домъ «вой на пескѣ: пошелъ дождь, и разлились рѣки, и подули вѣтры, и налегли на домъ тотъ; и упалъ, и паденіе его было великое».

— Довольно, дитя! — проговорила сестра Серафима, опуская руку на книгу. — Дай Господи, чтобы никто изъ насъ не построилъ дома своего на пескѣ.

Дуня опустила голову и сидѣла молча. Сестра Серафима говорила еще что-то, но молодая дѣвушка не слышала ни слова изъ ея рѣчей. Ее давили тяжелыя думы.

— А знаете ли вы, — вдругъ заговорила она, прямо взглянувъ въ лицо сестры Серафимы: — что я еще вчера вечеромъ, сегодня ночью вспоминала годы своего дѣтства, свои дѣтскія грёзы, и мечтала…

Она остановилась, чтобы перевести духъ.

— О чемъ же это ты мечтала, дитя? — съ ласковой улыбкой спросила сестра Серафима, взявъ ея руку.

— Мечтала сдѣлаться женою Максима, — проговорила упавшимъ голосомъ Дуня.

— Какъ это тебѣ пришло въ голову? — удивилась сестра Серафима. — Ты вѣдь почти не знаешь его. Ты его увидѣла сегодня впервые послѣ долгой разлуки.

— Да, но я любила его всегда, — отвѣтила Дуня. — Онъ послѣ моей матери былъ самымъ дорогимъ для меня существомъ въ годы дѣтства. Меня звали его невѣстою… Мы съ нимъ часто строили планы, какъ мы будемъ мужемъ и женою…

— Ребяческія мечты!

— Да, ребяческія мечты, отъ которыхъ я отказалась потомъ, думая, что онъ забылъ меня, что онъ даже умеръ… Но вчера, когда отецъ сказалъ о его пріѣздѣ, онѣ снова воскресли во мнѣ… Сегодня, когда онъ такъ радостно бросился ко мнѣ, мнѣ показалось…

— Вотъ я никакъ не могла бы подумать, что ты рѣшишься нанести еще этотъ послѣдній ударъ своему несчастному отцу, — задумчиво проговорила сестра Серафима.

Дуня широко открыла глаза.

— Послѣдній ударъ отцу? — переспросила она съ недоумѣніемъ. — Но развѣ вы думаете, что отецъ не согласился бы на мой бракъ?

— Дитя, дитя! Твой отецъ такъ добродушенъ, что согласится на все, чего пожелаешь ты, чего пожелаетъ твоя сестра.

— Такъ что же?

— Но ты забыла, что отецъ твой нищій, что онъ живетъ, покуда кормитъ его дядя Платонъ. Дядя же Платонъ не любитъ Максима и, кромѣ того, имѣетъ намѣреніе выдать Адель за одного изъ вашихъ кузеновъ, чтобы оставить свое имѣніе въ родныхъ рукахъ. Твой бракъ разрушилъ бы эти планы и, конечно, дядя Платонъ лишилъ бы за это твоего отца, а можетъ-быть, и твою сестру, своего покровительства. Ты знаешь дядю Платона.

Дуня опустила голову.

— Конечно, твой отецъ старъ, ему не долго пришлось бы терпѣть нужду; Адель, можетъ-быть, пристроилась бы какъ-нибудь… Но вѣдь у твоего отца есть еще побочная семья, которую онъ поддерживаетъ только подаяніями дяди Платона. Пришлось бы отнять кусокъ хлѣба и у нея… Впрочемъ, дѣлай, какъ знаешь… Ты знаешь, что я боюсь быть непрошенною совѣтницею въ чужихъ дѣлахъ…

— Да развѣ вы можете быть непрошенною совѣтницею для меня! — порывисто, съ страстнымъ укоромъ воскликнула Дуня. — Развѣ вы не видите, что я вамъ открываю всю свою душу, что вы можете читать въ ней, какъ въ открытой книгѣ!

Въ глазахъ сестры Серафимы блеснулъ, какъ молнія, какой-то огонекъ, потомъ они приняли мягкое, ласкающее выраженіе. Она привлекла къ себѣ молодую дѣвушку, подняла ея голову, взглянула ей прямо въ глаза, и, прильнувъ къ ея губамъ долгимъ, горячимъ поцѣлуемъ, прошептала: — Несравненная, дорогая моя!..

XV.

Максимъ же все еще стоялъ на террасѣ, облокотившись на перила, и какъ-то безцѣльно смотрѣлъ на садъ, раскинувшійся передъ его глазами.

Онъ былъ взволнованъ, возмущенъ всѣми сценами, всѣми встрѣчами послѣднихъ двухъ дней, и хмурился теперь, смотря на эти знакомыя ему аллеи, клумбы и группы деревьевъ. Это были тѣ липы, березы и дубы, подъ которыми онъ проводилъ самые скорбные дни своего дѣтства, поминутно ожидая, что ему велятъ не шалить, прикажутъ поцѣловать руку у дяди Платона Николаевича. Ему вспомнилось, какъ онъ, еще ребенкомъ, давалъ горячіе обѣты никогда не заглядывать сюда, когда вырастетъ большимъ.

«Не сдержалъ обѣта, — думалъ онъ: — и вотъ теперь придется пережить скверный день, придется смотрѣть опять на эти ненавистныя лица, слушать обидныя и грубыя рѣчи. И что меня тянуло сюда? Чего я искалъ здѣсь? Встрѣчи ли съ Дуней? Да, мнѣ хотѣлось видѣть ее. Для нея я готовъ на все, на все! А она?.. Достанетъ ли у нея силъ выйти побѣдительницей изъ этой каторги?»

Онъ задумался и вздрогнулъ, почувствовавъ, что кто-то дружески обнялъ его за талью.

— Мечтаешь? — послышался голосъ Александра Николаевича. — Влюбленный!.. Пройдемся по саду.

Александръ Николаевичъ взялъ подъ руку племянника и увлекъ въ тѣнистыя аллеи сада.

— Молодецъ, молодецъ, Максимъ! Какъ ты отбрилъ его! — шумно восхищался Александръ Николаевичъ. — Такъ и надо, и подѣломъ! Передъ старикомъ всѣ холопствуютъ, всѣ лгутъ, нужно же когда-нибудь ему слышать и правду. Это необходимо… Вотъ и я тоже, — ты вѣдь знаешь, я не люблю потакать, — я тоже при каждомъ удобномъ случаѣ обрываю его. Да это и положительно необходимо, особенно въ моемъ положеніи… Ты знаешь, я теперь завишу отъ него, и стоить только начать ему спускать, чтобы онъ сѣлъ, такъ сказать, на шею да и поѣхалъ.

— Да что вы его совсѣмъ не бросите? — спросилъ Максимъ. — Ѣхали бы въ Петербургъ, поступили бы на службу. Взяли бы Дуню…

— А! У меня, братецъ, уже есть на это планы! — горячо заговорилъ Александръ Николаевичъ. — Вдругъ такъ съ бухты-барахты нельзя. Надо все обдувать, все подготовить… Я, знаешь ли, — началъ онъ тихо и таинственно: — хочу соорудить газету…

— Газету? — изумился Максимъ.

— Да, газету, — таинственно произнесъ Александръ Николаевичъ — Да вѣдь какую газету-то: «Наше самоуправленіе». Форматъ равный «Times’у», выходить будетъ ежедневно, не исключая никакихъ праздниковъ, во всѣхъ губернскихъ городахъ будутъ устроены отдѣленія для пріема статей, для принятія «сообщеній», для передачи телеграфическихъ депешъ. Ты только разсуди то: теперь у насъ въ ходу «Московскія Вѣдомости», отчасти «Петербургскія». Эти газеты далеко не исполняютъ своего назначенія и не удовлетворяютъ провинцію. Читая ихъ, ты сразу видишь, что эти газеты составляются кабинетными людьми, что онѣ дышатъ воздухомъ Москвы и Петербурга, смотрятъ на провинцію, какъ на нѣчто второстепенное, на нѣчто получающее и свою жизнь, и свой свѣтъ отъ Петербурга и Москвы. Это ошибка, это громадная ошибка! Этотъ взглядъ былъ совершенно естественнымъ, когда не было ни Маколеевъ, ни Боклей, ни Дарвиновъ, ни Фогговъ, когда историки придавали значеніе не народной силѣ, а сраженіямъ, смѣнѣ королей, когда медики лѣчили мѣстныя болѣзни организма, не подозрѣвая великаго значенія общей гигіэны, когда астрономы видѣли въ землѣ какой-то центръ міровой системы, для котораго и солнце создано, и звѣзды свѣтятъ!… Теперь эти взгляды убиты окончательно. Теперь каждый гимназистъ знаетъ, что человѣкъ не міровой повелитель, а существо, на которое вліяетъ каждая инфузорія, каждый болотистый клочокъ земли; теперь ни для кого не тайна и то, что провинція можетъ существовать безъ столицы. Вотъ въ этомъ-то духѣ намъ нужна теперь газета!.. Пожалуй, въ ней могутъ быть и свѣдѣнія о петербургскихъ театрахъ, о литературѣ, о мелкихъ событіяхъ столичной жизни, но только въ той степени, въ какой эти явленія отзываются на провинціи, въ какой степени провинція платится за нихъ. Провинціи нѣтъ дѣла, какъ тамъ пѣла Бозіо или какъ осипъ Маріо, — ей нужно знать, что ей стоятъ неизвѣстные ей Бозіо и Маріо. Провинціи нѣтъ дѣла, что два какіе-то литератора ненавидятъ другъ друга и ругаются между собою въ журналѣ. Ей нужно только знать, приносятъ ли какую-нибудь пользу эти два литератора Россіи помимо своихъ личныхъ перебранокъ… Вотъ программа газеты! Дворянское и народное самоуправленіе, Петербургъ и Москва, какъ первые слуги, первые исполнители воли провинціи, — это направленіе и сущность газеты. Конечно, для исполненія этой задачи нужно имѣть прямыя сношенія съ провинціальными центрами, нужно, чтобы въ провинціальныхъ бюро принимались не только статьи, описывающія провинціальную жизнь, но и были бы люди, которые могли бы записывать кратко, но полно, приносимыя имъ изустныя сообщенія. Теперь въ газетахъ поднимается шумъ, когда какой-нибудь случайный корреспондентъ описываетъ положеніе народа на той или другой фабрикѣ, на томъ или другомъ двадцатипятиверстномъ участкѣ желѣзной дороги. Прислушиваясь къ этому шуму, читатель думаетъ, что этотъ случай есть нѣчто выходящее изъ ряду вонъ. Но развѣ это такъ? При моей системѣ веденія газеты будетъ ясно не положеніе какихъ-нибудь десяти Ивановъ и Андреевъ, но всей массы нашего населенія. При этой системѣ ты будешь слѣдить изо дня въ день за жизнію всей Россіи, а не за жизнію только того уголка, куда случайно попалъ какой-нибудь газетный корреспондентъ. У меня будутъ говорить не отдѣльныя лица, не отдѣльные писатели, а сама Россія, видящая въ газетѣ не какого-нибудь вѣстника новостей, а открытую записную книгу, куда каждый будетъ запосить свои жалобы, свои надежды, свои требованія.

Александръ Николаевичъ крѣпко схватилъ Максима за руку.

— Ты понимаешь, у меня духъ захватываетъ, когда я думаю о всемъ величіи этой задачи! Конечно, ты знаешь, что я могу ее исполнитъ только потому, что у меня вѣдь вездѣ связи, знакомства. Трудно сыскать такой уголокъ, гдѣ бы я не побывалъ, гдѣ бы не оставилъ памяти. Вѣдь я смѣло могу сказать, что я знаю Россію и Россія меня знаетъ. Въ севастопольскую войну, когда я вступилъ въ ополченіе, меня вездѣ принимали, какъ стараго знакомаго. Бывало, только и слышишь: «а, это нашъ милѣйшій Александръ Николаевичъ Баскаковъ!»

Максимъ незамѣтно усмѣхнулся.

— Но этотъ планъ газеты будущаго… — началъ онъ.

— Oui, c’est le mot! — пришелъ въ восторгъ Александръ Николаевичъ. — Это именно газета будущаго, газета Россіи, дѣлающейся второю Америкою…

— Дядя, — серьезно прервалъ его Максимъ: — вы не дали мнѣ кончить. Я хотѣлъ сказать, что планъ вашей газеты будущаго очень широкъ и что, вѣроятно, онъ осуществится тогда, когда Россія сдѣлается второго Америкою; я даже полагаю, что этотъ планъ можетъ осуществиться при второмъ пришествіи.

— Но ты понимаешь…

— Позвольте, дядя, договорить, — снова перебилъ его Максимъ: — покуда же можно сказать только одно то, что у васъ нѣтъ денегъ на подобное изданіе и что этихъ денегъ вамъ никто не дастъ…

— Ну, да, теперь всѣ прижались, всѣ еще не сознаютъ важности переживаемой эпохи, всѣ…

— Я, дядя, знаю все, что можно сказать о нашемъ времени, но дѣло не въ томъ. Очевидно одно то, что газета будущаго будетъ создана въ далекомъ будущемъ, а вамъ не худо бы подумать о завтрашнемъ днѣ.

— О завтрашнемъ днѣ? — изумился Александръ Николаевичъ, точно онъ не могъ себѣ и представить, что кто-нибудь можетъ думать о завтрашнемъ днѣ. — Что же будетъ завтра?

— Я не такъ выразился: завтра, можетъ-быть, ничего не будетъ, но послѣзавтра, черезъ мѣсяцъ можетъ многое измѣниться, — сказалъ Максимъ. — Неужели вы не замѣчаете, что вамъ надо вырвать изъ этого дома если не Адель, то Дуню?

Александръ Николаевичъ вытаращилъ на племянника изумленные глаза.

— Дуню? да что такое съ Дуней можетъ здѣсь сдѣлаться? — спросилъ онъ, недоумѣвая.

— Я не знаю, что съ ней можетъ сдѣлаться, но хорошаго ничего не жду. Ей прочатъ жениховъ…

— А, да! Сватался какой-то старикашка-сосѣдъ, нѣчто въ родѣ Плюшкина, весь засаленный, руки вѣчно въ табакѣ, схоронилъ двухъ женъ, прибравъ къ рукамъ ихъ капиталы, и помышляетъ о третьей выгодной сдѣлкѣ… Потомъ являлся какой-то долговязый чиновникъ по особымъ приключеніямъ съ длинной шеей, бакенбарды котлетками мочальнаго цвѣта, говоритъ въ носъ и въ одномъ глазу носитъ стеклышко, точно въ форточку смотритъ… Дрянцо какое-то новаго пошибу, знаешь, изъ тѣхъ, которые отъ трехъ рюмокъ осовѣть могутъ, отъ промоченія ногъ насморкъ на недѣлю получаютъ и даже при самой страстной любви болѣе всего заботятся объ умѣренности и аккуратности, чтобы не повредить окончательно своему здоровью… нѣтъ, не здоровью, а нездоровью, такъ какъ здоровья у нихъ но было ни разу въ жизни…

— И вы хладнокровно смотрите на подобныя сватовства? — опросилъ Максимъ.

— Да что же тутъ такого? Мало ли кто сватается за дѣвушекъ. Знаешь, я видалъ одного скопца, кото…

— Но вѣдь женихи не только сватаются, а, кажется, Дуню вообще хотятъ отдать замужъ.

— Ну, мало ли чего хотятъ! Не захочетъ идти Дуня, насильно не отдадутъ.

— Не захочетъ! Да развѣ ей легко бороться!

Александръ Николаевичъ потеръ рукою лобъ.

— Н-да, и-да, конечно, не легко, но что же дѣлать, что дѣлать! — вздохнулъ онъ. — Впрочемъ, ты слишкомъ серьезно смотришь на это дѣло. Никто не хочетъ выдавать ее ни за этого Плюшкина, ни за эту медовую сосульку, а просто такъ поговорили…

— Потомъ, какъ вы смотрите на вліяніе сестры Серафимы? — спросилъ Максимъ.

— Ахъ, умная, умная женщина! — воскликнулъ Александръ Николаевичъ.

— То-есть, хитрая, — поправилъ его Максимъ.

— Ну, да, умный человѣкъ долженъ быть хитрымъ, а она умна, очень умна. Помнишь, нашъ великій поэтъ сказалъ, что умный человѣкъ не можетъ быть не плутомъ?.. Положеніе себѣ составила и кто бы могъ думать! — вѣдь ты, вѣроятно, мелькомъ слышалъ: она тотчасъ же но выходѣ изъ института имѣла романъ, а, можетъ быть, даже Романа, — захохоталъ Александръ Николаевичъ. — Герой романа былъ…

Александръ Николаевичъ оглянулся и наклонился къ уху Максима.

— Ну, ты можешь представить, какая исторія поднялась, когда узнали, — продолжалъ Александръ Николаевичъ вслухъ. — Хотѣли ее пристроить замужъ выдать, а она вдругъ — бацъ! — ушла въ монастырь. Всѣ говорили «дурочка», «идеалистка», «наивная»! Но поговорили, поговорили и забыли о ней, а она, мало-по-малу, и начала о себѣ заявлять. Сначала явилась интересной жертвой и кающейся Магдалиной, потомъ заботливымъ членомъ своего монастыря, наконецъ, благодѣтельницей бѣдныхъ и страждущихъ. Она теперь въ модѣ, въ славѣ… въ своемъ муравейникѣ.

Александръ Николаевичъ говорилъ съ неподражаемою интонаціею, оттѣняя каждую фразу.

— Да, но какое вліяніе она производитъ на Дуню? — перебилъ его Максимъ.

— Что-жъ, учитъ любить ближнихъ, даетъ добрые совѣты…

— Добрые ли, дядя?

— А какое же можетъ быть въ это мъ сомнѣніе! — воскликнулъ Александръ Николаевичъ. — Ты не знаешь своей сестры. Ты думаешь насчетъ ея романа… Но онъ давно искупился ею ея примѣрною жизнью.

— Да я не насчетъ того говорю, что она развратитъ Дуню. Дуня для этого слишкомъ чистое существо. Но можно привить къ ней ложныя идеи…

— Нѣтъ, нѣтъ, ты ошибаешься…

— Да вы, дядя, спрашивали, что говоритъ Дунѣ моя сестра?

— Я, мой другъ, держусь того прэнсипа, что дѣти должны быть вполнѣ свободны, и не контролирую каждаго ихъ шага. Да позволь тебя спросить, что тебя такъ безпокоитъ Дуня?.. А, вижу, вижу, все еще влюбленъ въ нее…

— Не влюбленъ, но люблю ее искренно…

— Ну да, ну да! Что-жъ? веселымъ пиркомъ да и за свадебку…

— У васъ все скоро и просто выходитъ!

— Что же думать? По-военному, ха-ха-ха! — залился смѣхомъ Александръ Николаевичъ.

— Тссъ! — остановилъ его Максимъ и сталъ прислушиваться.

Они проходили мимо одного изъ открытыхъ оконъ дома и оттуда достигъ до нихъ ясно голосъ. «Но что такое это личное счастье? — говорилъ этотъ ровный, спокойный голосъ. — Ты подумай, какъ оно призрачно, какъ не долговѣчно». Максимъ узналъ въ этомъ голосѣ голосъ сестры Серафимы.

— Что ты? — спросилъ Александръ Николаевичъ.

— Тамъ сестра говоритъ съ Дуней, — тихо прошептать Максимъ, сдерживая дыханіе и все еще не выпуская руки Александра Николаевича.

— Ну, такъ что-жъ? — громко спросилъ тотъ.

— Интересно услышать одну изъ ея бесѣдъ… Молчите! — отвѣтилъ Максимъ.

— Fi! — покачалъ головой Александръ Николаевичъ. — Баскаковы никогда не подслушивали, никогда не подсматривали, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда можно было подсмотрѣть, какъ раздѣвается хорошенькая дѣвушка передъ купаньемъ! — ужо со смѣхомъ закончилъ онъ. — Пойдемъ, пойдемъ!

Онъ потащилъ за собою Максима, у котораго выступила на лицо яркая краска, но это была не краска стыда за свое стремленіе подслушать, а горячій румянецъ, вызванный пробудившимся любопытствомъ и надеждой найти ключъ къ разгадкѣ интересовавшихъ его вопросовъ. Максимъ неохотно послѣдовалъ за дядей и уже не слушалъ его. болтовню. Ему опять казался если не ненавистенъ, то жалокъ и гадокъ этотъ человѣкъ, толковавшій о широкихъ планахъ и не умѣвшій исполнить самой микроскопической работы для поддержанія себя и своей семьи, проповѣдывавшій принципъ свободы своихъ дѣтей и бросившій этихъ дѣтей въ качествѣ прихлебателей въ рабство невыносимому самодуру-деспоту брату.

«Какъ бы узнать, какъ бы узнать, что за вліяніе оказываетъ Серафима на Дуню, что она внушаетъ ей?» — мысленно разсуждалъ Максимъ, присѣвъ съ Александромъ Николаевичемъ въ саду и разсѣянно ощипывая оторванную вѣтку отцвѣтавшей липы.

Въ эту минуту на боковой аллеѣ послышались тихіе шаги, и Максимъ могъ ясно разслышать разговоръ.

— Такъ вы позволяете мнѣ считать это дѣло рѣшеннымъ? — говорилъ одинъ глухой голосъ.

— Я два раза не даю одного и того же честнаго слова. Это должно сдѣлаться, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, — отвѣтилъ другой, твердый и раздражительный голосъ.

Черезъ нѣсколько секундъ Максимъ увидѣлъ, какъ за деревьями медленно прошли двѣ фигуры, — это были знакомыя ему фигуры брата его Аркадія Павловича и дяди Платова Николаевича.

— Еще какія новыя ковы придумываютъ? — проговорилъ онъ громко, забывъ, что около него сидитъ Александръ Николаевичъ.

— Какія ковы? — изумился Александръ Николаевичъ.

— Не спрашивайте меня, у меня сегодня голова идетъ кругомъ, — произнесъ. Максимъ и махнулъ рукою.

Онъ раздражительно поднялся съ мѣста и пошелъ.

— Куда это ты? — спросилъ его Александръ Николаевичъ.

— А и самъ не знаю… Не сидится на мѣстѣ…

XVI.

Только незадолго передъ обѣдомъ Максиму удалось встрѣтить Дуню. Онъ обрадовался встрѣчѣ, но его поразила происшедшая въ молодой дѣвушкѣ перемѣна. Дуня была блѣдна; вѣки ея были красны, очевидно, отъ слезъ; въ глазахъ замѣчалось утомленіе. Максимъ подошелъ въ ней и пригласилъ ее пройтись по саду.

— Скоро подадутъ обѣдъ, — отвѣтила она.

— Все же успѣемъ поговорить, — замѣтилъ онъ. — Мы съ тобой сегодня и часу не провели вдвоемъ.

— Сегодня такой день… гости… — оправдалась она.

— Что намъ-то до нихъ? — проговорилъ Максимъ. — Да ты, кажется, и не съ гостями провела все это время, а съ сестрой Серафимой.

Дуня нѣсколько смутилась. Она чутко угадала, что Максимъ все это время былъ занять только мыслію о ней, что во всей массѣ окружающихъ ихъ людей для него существуетъ только одна она.

— Скажи, пожалуйста, что за особа моя сестра? — спросилъ Максимъ. — Я ея вовсе не знаю, почти ничего не слыхалъ о ней. Она мнѣ напомнила отчасти свою воспитательницу, «тетушку Нѣтъ», отчасти ханжу изъ круга знакомыхъ покойной матери.

— Она очень дѣятельная личность, живущая всѣми интересами общества, — проговорила Дуня.

— Ты хочешь сказать: интересами монастыря?

— Нѣтъ, у нея свои особые взгляды на обязанности монахини… она…

— Ну, да Богъ съ ней и съ ея взглядами, — перебилъ Максимъ, махнувъ рукою. — Поговоримъ лучше о тебѣ. Какъ ты жила?

— Мнѣ нечего говорить о себѣ: ты знаешь, какъ шла здѣсь жизнь прежде, — она такъ же идетъ и теперь… Но ты не разсказалъ мнѣ еще, что дѣлалъ ты.

— Я? Бѣдствовалъ — вотъ и все.

— Но все же, наконецъ, принялся за какое-нибудь дѣло?

— Нѣтъ, Дуня, ни за какое дѣло не принимался.

Дуня вопросительно посмотрѣла на него.

— Я только подготовлялся къ дѣлу.

— Къ какому?

— И того не могу сказать, потому что еще ничего не рѣшилъ, и не испыталъ ни на чемъ всѣхъ своихъ силъ. Всѣ прожитые мною въ послѣднее время годы были годами искуса, открывавшими мнѣ глаза на мои недостатки, на то, что мнѣ нужно было передѣлать въ себѣ все. Когда я выскочилъ самовольно изъ корпуса, и гимназіи, мнѣ казалось, что я совершаю доблестные подвиги; потомъ я убѣдился, что я лишилъ этими подвигами себя возможности пріобрѣсти хотя тѣ немногія знанія, которыя даются въ этихъ заведеніяхъ, и, не всякомъ случаѣ, лишилъ себя возможности привыкнуть къ правильному, усидчивому труду… Когда я рѣшился зарабатывать. своимъ трудомъ хлѣбъ, я думалъ, что я поступаю удивительно честно, но когда я принялся за этотъ трудъ ради хлѣба, то я увидалъ, что я, въ сущности, не подготовленъ ни къ чему, что я только порчу каждую работу, что я, въ дѣйствительности, краду деньги, если не у всего общества, то, по крайней мѣрѣ, у тѣхъ настоящихъ работниковъ, у которыхъ я отбиваю работу. Въ концѣ-концовъ, я увидалъ, что я увлекаюсь громкими словами: самостоятельность, независимость, трудъ, а на самомъ дѣлѣ являюсь нищимъ, зависящимъ отъ каждаго давальца работы, и негодяемъ, портящимъ все, за что онъ возьмется… Увидалъ я, что и мои физическія силы мало развиты, что и не пріученъ я сносить стойко лишенія, что, наконецъ, если дѣла не улучшатся, то я приду съ повинною въ тотъ домъ, откуда я такъ необдуманно бѣжалъ. Въ этихъ убѣжденіяхъ было все, что я пріобрѣлъ въ эти тяжелые годы.

— Ну, и что же? — спросила Дуня, видя, что Максимъ смолкъ.

— Что?.. Ну, сталъ настойчиво стремиться къ самообразованію, къ саморазвитію, сталъ подготовлять себя къ будущей дѣятельности.

— Но ты же говоришь, что ты еще не избралъ рода дѣятельности? — спросила Дуня.

— Да. Я просто подготовлялъ изъ себя терпѣливаго и выносливаго работника; я въ послѣднее время занимался умственною и механическою работою, я жилъ, какъ простые мастеровые, я старался, чтобы мой образъ жизни ничѣмъ не отличался отъ ихъ образа жизни, и нѣсколько успѣлъ въ этомъ, убивъ въ себѣ старыя привычки бѣлоручки и дармоѣда, воображающаго, что онъ очень умный и ученый человѣкъ только потому, что онъ глупецъ и невѣжда. Теперь я дошелъ до того, что могу сказать, не краснѣя, что я знаю не болѣе того, что учатъ въ гимназіи, но зато я знаю это основательно. Чему научусь далѣе — это еще вопросъ.

— Да, твоя жизнь впереди, — вздохнула Дуня.

— Да у кого же она не впереди на двадцать второмъ году? — воскликнулъ Максимъ. — Только въ эти года и мечтать о будущемъ. Знаешь ли, когда я иногда заглядываю въ это будущее, когда я соображаю, на какомъ пути нужнѣе руки, гдѣ шире можетъ развернуться и примѣниться сила, — у меня въ глазахъ мутится, голова идетъ кругомъ. Мы живемъ въ чудную, великую эпоху, когда, кажется, каждая ничтожная силенка можетъ пригодиться къ дѣлу, нужна обществу. Возьми любую газету, любой журналъ — и ты увидишь, что вездѣ и всюду чувствуется недостатокъ въ рукахъ, недостатокъ въ людяхъ, а не въ поприщѣ для дѣятельности, не въ работѣ. Вчера я былъ на строящейся станціи желѣзной дороги. Какое тамъ оживленіе; какая суетливая дѣятельность! Эта суета, этотъ шумъ, эти раскаты ударовъ топорами, молотами и бабами просто ошеломили, опьянили меня и разомъ разогнали всю хандру, навѣянную нашимъ старымъ гнѣздомъ. Но вѣдь картина этой строящейся станціи ничто въ сравненіи съ картиною всей пересоздающейся Россіи. Какая же энергія должна проснуться въ томъ, кого судьба призоветъ принять участіе въ этомъ пересозданіи?

Максимъ оживился, его глаза сверкали, онъ невольно сжалъ руку Дуни.

— Вы, живущіе здѣсь, въ старомъ гнѣздѣ, въ глуши, вдали отъ дѣятельности, еще не вполнѣ можете понять, какъ забушевало это море общественной жизни, — горячо говорилъ онъ. — Отъ васъ ускользаетъ все значеніе переживаемой нами эпохи. Только тамъ, въ столицѣ, перечитывая газеты, сталкиваясь съ сотнями людей съ разныхъ концовъ государства, слыша толки о тѣхъ или другихъ нуждахъ, видя зародыши тѣхъ или другихъ реформъ, понимаешь вполнѣ, что теперь нужны работники, руки, силы, чтобы удержать, утвердить то, что создается теперь.

«И я, слабая, неопытная дѣвочка, хотѣла стать поперекъ его дороги!» — скорбно промелькнуло въ головѣ Дуни.

— Я до такой степени живу будущимъ, надеждами на это будущее, что все прошлое умерло для меня, — продолжалъ Максимъ. — Пришелъ я домой, увидалъ нашъ домъ, нашъ садъ, братьевъ, старыя тряпки, носившіяся отцомъ и матерью, припомнилъ все — и мое сердце не забилось тоскою о томъ, что все былое не повторится. Твой отецъ вотъ говорилъ у насъ, что онъ бы не продалъ платьевъ, принадлежавшихъ моей матери. А если бы мнѣ сказали, что завтра нужно снести нашъ домъ, срубить нашъ садъ для устройства школы, фабрики, завода, больницы, — я самъ своею рукою нанесъ бы первый ударъ топора по этимъ памятникамъ нашей былой жизни. Да, я чуждъ ей, я оторванъ отъ нея… Знаешь ли, дорогая, если бы не ты, я не заглянулъ бы и сюда…

Дуня вздохнула.

— А могилы отца и матери? — тихо спросила она.

Онъ сдвинулъ брови.

— Онѣ для меня нѣмы, — проговорилъ онъ сухо. — Вообще, оставимъ мертвымъ хоронить мертвыхъ и будемъ думать о будущемъ… Намъ надо выяснить прежде всего наши отношенія. Ты знаешь, какъ я люблю тебя…

Онъ опять сжалъ ея руку. Она вздрогнула и вдругъ обернулась, торопливо проговоривъ:

— Кажется, сейчасъ позовутъ къ обѣду.

— О, матеріалистка! — засмѣялся Максимъ. — Въ минуту страстнаго признанія въ любви она думаетъ объ обѣдѣ!

Дуня поблѣднѣла какъ полотно.

— Максимъ! — какимъ-то надорваннымъ, молящимъ тономъ прошептала, она, едва удерживаясь отъ желанія припасть къ его груди и выплакать, высказать все; все, что ее мучило и волновало.

— Что съ тобой, голубка? — заботливо спросилъ Максимъ, заглядывая ей въ лицо. — Ты больна?

— Нѣтъ… да… — проговорила она, и, почти плача, прошептала: — Оставь меня… сегодня… Послѣ… въ другой разъ…

Онъ изумился и не выпускалъ ея руки.

— Въ другой разъ? Когда же? — ласково спрашивалъ онъ.

— Когда-нибудь… заѣдешь сюда… поговоримъ, — шептала она.

— Не хотѣлось бы мнѣ бывать здѣсь, — нахмурился Максимъ. — Но вотъ что: выйди завтра вечеромъ, часовъ въ семь, къ пруду… Помнишь, какъ я тамъ плелъ вѣнки для тебя и украшалъ ими твою головку, называя тебя своею невѣстою.

Дуня молчала.

— Ты молчишь?.. Или ты, точно, разлюбила меня?.. Я начинаю…

— О, Максимъ! — почти простонала она и попыталась уйти, но онъ держалъ ея руку.

— Такъ ты придешь? — спросилъ онъ. опять заглядывая ей въ глаза.

— Да, — послышался глухой отвѣть.

— Въ семь часовъ… Помни же!..

Онъ поднесъ къ губамъ ея руку и выпустилъ ее. Дуня пошла по аллеѣ къ дому. Она шла, ничего не видя, ничего не понимая. Когда она всходила, на террасу, на нее были обращены два зоркіе, сверкавшіе исподлобья глаза. Это были глаза сестры Серафимы, сидѣвшей въ креслѣ съ открытымъ на колѣняхъ Евангеліемъ и, повидимому, набожно углубившейся въ чтеніе. Сестра Серафима поняла, гдѣ была Дуня, и ее мучила мысль о томъ, что говорила Дуня съ нимъ.

XVII.

Уже Платонъ Николаевичъ успѣлъ десять разъ «вскипятиться» и сдѣлать сотню колкостей каждому изъ присутствующихъ, уже всѣ присутствующіе мечтали о той вожделѣнной минутѣ, когда будетъ не неприлично уѣхать домой или удалиться на покой въ отведенныя для нихъ комнаты, — когда Данила Павловичъ, пребывавшій ни большей части въ буфетной, «зарядился», наконецъ, по его собственному выраженію, настолько, что могъ совершенно смѣло идти на какую угодно атаку. Атака же, на которую онъ собирался въ этотъ день, была однимъ изъ самыхъ страшныхъ для него подвиговъ.

Данила Павловичъ лихо сражался на бильярдѣ; онъ безтрепетно «сворачивалъ скулы» всѣмъ, кто имѣлъ несчастіе подвертываться ему подъ пьяную руку въ недобрый часъ; онъ уничтожалъ, не моргнувъ глазомъ, десятки бутылокъ пива и вливалъ въ себя безъ всякаго малодушнаго страха водку послѣ шампанскаго, а послѣ водки портеръ; предводительствуя толпою своихъ собратьевъ по гульбѣ, онъ бралъ въ плѣнъ самыхъ отчаянныхъ «дѣвицъ легкаго поведенія» и «разносилъ» ихъ пристанища; но онъ во всю свою жизнь не могъ рѣшиться на объясненіе съ какой бы то ни было «приличной дѣвицей», какъ онъ называлъ всѣхъ дѣвушекъ, не принадлежавшихъ къ числу любезныхъ его сердцу «дѣвицъ легкаго поведенія».

— Чортъ ее знаетъ, — говаривалъ онъ обыкновенно про каждую «приличную дѣвицу». — Захочешь ей объясниться въ любви, да и ляпнешь ей какое-нибудь нецензурное слово, ну, и пойдетъ исторія. То ли дѣло наши феи, — сказалъ: «аллонъ, мамзель», — и дѣло въ шляпѣ.

Теперь же ему и предстояло именно такое объясненіе въ любви съ приличной дѣвицей; онъ рѣшился, наконецъ, не откладывать въ дальній ящикъ своего намѣренія «оболваниться съ Аделькой», боясь, что его можетъ перебить «подлецъ Кадька». Вслѣдствіе этого онъ усердно «заряжался» «для храбрости» въ теченіе всего дня, и только къ вечеру сталъ настолько увѣренъ въ дѣйствительности своего «заряжанія» и своей отваги, что подошелъ къ Адели и предложилъ ей свернутую калачикомъ руку, проговоривъ: — Пройдемся по саду. Вечеръ просто разлюли-малина!

Адель разсмѣялась при этомъ «разлюли-малина», взяла Данилу подъ руку и пошла съ нимъ въ садъ. Она очень любила посмѣяться, слушая армейскія остроты и каламбуры кузена. Но они прошли уже двѣ аллеи, а кузенъ еще не сказалъ ни одной остроты, ни одного каламбура, а только отъ времени до времени покрякивалъ и откашливался, слегка отплевываясь въ сторону. Адель начала не безъ боязни замѣчать, что кузенъ нѣсколько не въ своемъ видѣ.

— Адель, мнѣ надо съ тобой поговорить, — наконецъ, съ трудомъ произнесъ онъ, точно у него что-нибудь засѣло въ горлѣ.

— Я давно жду, что ты скажешь что-нибудь, — отвѣтила Адель. — А то такъ ходить скучно.

— Видишь ли, — продолжалъ онъ, запинаясь. — Можетъ-быть, этотъ подлецъ уже говорилъ тебѣ про меня что-нибудь пох…

Данила Павловичъ сильно закашлялся, и пробормоталъ:

— Ишь ты, чортъ побери, такъ и подвертывается на языкъ!

— Ты про кого это говоришь? — спросила немного покраснѣвшая Адель.

— Да все про него же, про Кадьку, — пояснилъ Данила Павловичъ. — Вѣдь это такой, я тебѣ скажу, подлецъ, такой подлецъ! Если бы, знаешь, онъ мнѣ теперь попался, такъ я бы ему!

Данила Павловичъ до того увлекся негодованіемъ, что сжалъ кулаки и потрясъ ими въ воздухѣ, забывъ, что Адель шла съ нимъ подъ руку. Молодая дѣвушка нѣсколько отстранилась, пользуясь случаемъ избавиться отъ его слишкомъ близкаго сосѣдства. Отъ него пахло всѣми запахами виннаго погреба,

— Да ты что же хотѣлъ мнѣ сказать? Или лучше послѣ, — перебила его Адель, начиная уже сильно бояться, что онъ слишкомъ подгулялъ.

— Ты что? боишься, что ли, что я зарядился? А? — спросилъ Данила Павловичъ, силясь взглянуть ей въ лицо. — Нѣтъ, это я, Адель, для храбрости: первый разъ крѣпость хочу взять… А! Каково?..

Данила Павловичъ захохоталъ. Адель подумала, что она поступила крайне опрометчиво, отправившись съ нимъ въ садъ.

— Я, чортъ возьми, ты знаешь, что я такое! — продолжалъ Данила Павловичъ, стараясь быть храбрымъ. — Я кутила, жуиръ, трактиры люблю, люблю дѣ…

Онъ опять закашлялся и вдругъ отрывисто произнесъ:

— Я тряпка, изъ которой умная женщина можетъ веревки вить, — вотъ что я!

Адель была слишкомъ шаловливымъ существомъ, чтобы не засмѣяться при этомъ неожиданномъ признаніи.

— Но я не понимаю, зачѣмъ ты это говоришь? — произнесла она, стараясь удержаться отъ смѣха.

— Затѣмъ, что я хочу тебя… Ну, да однимъ словомъ, выходи за меня замужъ!

Данила Павловичъ остановился и развелъ руками, точно хотѣлъ сказать: «каковъ же я храбрецъ!»

— Вотъ и кончилъ! — проговорилъ онъ, переводя духъ.

Его фигура, въ сдвинутой на затылокъ фуражкѣ, съ нѣсколько взъерошенными волосами, съ раскраснѣвшимся лицомъ, была крайне комична. Адель могла ясно разглядѣть его при лунномъ свѣтѣ и громко захохотала.

— Ну, я такъ и зналъ, чортъ побери, — пробормоталъ онъ. — У васъ все такъ! Вамъ объясняешься, а у васъ смѣхъ. Ну что же, я смѣшонъ, я дуракъ, а ты бы подумала вотъ, что я цѣлый день заряжался, чтобы… Вонъ подлецъ Кадька, тотъ умѣетъ, тотъ десять разъ на дню объяснится, а я въ первый разъ въ жизни. Что я? Гдѣ я бывалъ? У какихъ-нибудь… А да что тутъ говорить!.. Какъ ты тамъ ни смѣйся, а я все-таки люблю…

Онъ сдѣлалъ, шагъ къ Адели и немного пошатнулся.

— Ты еще не знаешь, какъ я могу любить, — пробормоталъ онъ и неожиданно обнялъ ее, крѣпко стиснувъ ее въ своихъ объятіяхъ.

— Пусти. Пусти! Ты съ ума сошелъ! Какое ты имѣешь право? — въ испугѣ крикнула Адель.

— А на что тутъ право! Люблю, ну, и по-военному! — бормоталъ онъ, не выпуская ея изъ рукъ. — Такъ и сомну…

Она съ испугомъ рванулась прочь и побѣжала къ дому. Съ Данилы Павловича при этомъ движеніи молодой дѣвушки свалилась фуражка, и онъ, едва не упавъ на песокъ, схватился за первое подвернувшееся подъ руку дерево. Адель и смѣялась, и волновалась отъ испуга, быстро вбѣгая на террасу.

— Что съ тобой? — спросилъ ее попавшійся ей навстрѣчу Александръ Николаевичъ.

— Ничего, — проговорила она уже совсѣмъ весело, но едва переводя духъ. — Данила… Данила… ахъ, какой онъ уморительный!.. Онъ мнѣ объяснился въ любви.

— Вотъ тебѣ и разъ! Не ожидалъ! — проговорилъ Александръ Николаевичъ, разводя руками. — А ты что?

— Ничего!.. Вы пойдите къ нему. Онъ, можетъ-быть, уже спитъ тамъ… Онъ пьянъ! — хохотала Адель.

— Ну, выбралъ время для объясненія въ любви! — залился смѣхомъ Александръ Николаевичъ. — Надо его отыскать, братья собираются ѣхать… Нѣтъ, хорошъ гусь: напился до положенія ризъ и лѣзетъ объясняться въ любви!.. Я воображаю эту картину!..

Черезъ полчаса братья Муратовы уже сидѣли въ своей развинчивавшейся коляскѣ, и дряхлыя клячи тащили ихъ обратно въ городъ. Вавила, наугощавшійся въ барской людской, сдѣлался болѣе обыкновеннаго угрюмымъ и склоннымъ къ нравственнымъ сентенціямъ, которыя обращались, за неимѣніемъ другихъ слушателей, къ лошадямъ. Усовѣщивая ихъ вести себя хорошо и напоминая имъ, что ѣхать не далеко, что онѣ не впервые ѣдутъ домой отъ барина Платона Николаевича изъ Ольховатаго и что онѣ везутъ молодыхъ господъ, а не кого-нибудь другого, онъ клевалъ носомъ и изрѣдка икалъ, пробуждаясь во время иканья отъ одолѣвавшей его дремоты и безплодно стараясь плюнуть дальше своей бороды.

Братья ѣхали молча. Имъ было не о чемъ говорить. Только одинъ сильно охмелѣвшій Данила Павловичъ поминутно ерзалъ на своемъ мѣстѣ, сидя спиною къ кучеру и тыкаясь носомъ въ коляску при каждомъ толчкѣ. Онъ былъ, видимо, въ отличномъ настроеніи духа и даже пробовалъ запѣть:

Вотъ ѣдетъ тройка удалая.

Но пѣсня оборвалась при первомъ же толчкѣ. Потомъ онъ вдругъ воскликнулъ:

— Эхъ, цыганокъ нѣтъ… закатился бы… Теперь мнѣ подавай, кого хочешь…

Всѣ молчали. Онъ опять что-то запѣлъ, но запѣлъ совсѣмъ не своимъ голосомъ, снова оборвался и, наконецъ, захохоталъ жидкимъ пьянымъ смѣхомъ.

— А славно я ей изъяснилъ!.. Смѣется!.. А сама рада… Тоже хочется замужъ..

Братья не отвѣчали.

— Вы слышали?.. Я Аделькѣ признаніе сдѣлалъ, — обратился онъ къ братьямъ, силясь посмотрѣть на нихъ. — Вспотѣлъ даже.

— Напрасно трудился, — сухо отвѣтилъ Аркадій: — дядя Платонъ Николаевичъ отдалъ мнѣ ея руку.

— Что-о? — крикнулъ Данила Павловичъ и даже нѣсколько выпрямился.

— Я женюсь на ней, — объяснилъ Аркадій Павловичъ.

— Да какъ ты смѣешь?.. Подлецъ, подлецъ!.. Я тебя… я тебя изъ своихъ рукъ задушу! — хрипло крикнулъ Данила Павловичъ и рванулся на старшаго брата.

Тотъ съ силой оттолкнулъ его, такъ что Данила Павловичъ чуть не вылетѣлъ изъ коляски. Максимъ крѣпко схватилъ его за рукавъ.

— Полно, Данила, — проговорилъ онъ. — Объяснитесь послѣ. Успокойся.

— Да ты пойми, Максимка… вѣдь онъ подлецъ… подлецъ, — почти плача, забормоталъ Данила Павловичъ и приткнулся головой къ плечу Максима.

— Хорошо, хорошо, только успокойся! — произнесъ Максимъ и придержалъ за талью Данилу Павловича.

— Свинья! — проворчалъ Аркадій Павловичъ, глядя на Данилу.

Максима тоже поразила новость, услышанная имъ отъ старшаго брата. Онъ никакъ не думалъ, что дѣло зашло такъ далеко. Теперь ему нужно было во что бы то ни стало скорѣе вырвать отвѣтъ у Дуни, чтобы предупредить женитьбою брата, или, наконецъ, отказаться отъ нея… Впрочемъ, нѣтъ! Развѣ онъ могъ отказаться отъ нея?

XVIII.

Несмотря на безпокойство, несмотря на думы о завтрашнемъ вечерѣ, Максимъ, утомленный всѣми сценами прошедшаго дня, заснулъ богатырскимъ сномъ. Онъ проснулся довольно поздно и, открывъ глаза, съ удивленіемъ увидѣлъ въ своей комнатѣ расхаживавшаго изъ угла въ уголъ а засунутыми въ карманы панталонъ руками, взъерошеннаго болѣе, чѣмъ обыкновенно, брата Данилу.

— Что ты? — спросилъ Максимъ, садясь на диванъ, гдѣ онъ спалъ.

— Посовѣтоваться надо, — мрачно произнесъ Данила. — Ты знаешь, я не хитеръ умомъ… Петька держитъ сторону этого подлеца… У насъ ужъ такая баталія сегодня была…

— Да въ чемъ дѣло-то? — спросилъ Максимъ, ничего не понимая спросонья.

— Адельку у меня этотъ подлецъ отбиваетъ.

— То-есть отбилъ уже, — улыбнулся Максимъ, вспомнивъ вчерашнюю сцену. — Ну, слышалъ. А дальше-то что?

— Какъ что? — изумился Данила и, широко раздвинувъ ноги, остановился передъ Максимомъ. — Мало этого, что ли?

— Мало или много — не знаю, а поправить дѣла нельзя, — это вѣрно….

— Какъ нельзя? — закричалъ Данила, топнувъ ногой и сжимая кулаки, — Да я его искалѣчу или, какъ пса, пристрѣлю! Вѣдь ты пойми, я ее выходилъ, я все время за ней таскался… Это мнѣ развѣ легко!..

Максимъ едва удерживался отъ молодого смѣха.

— Полно, братъ, ужъ что съ воза упало, то пиши пропало! — замѣтилъ онъ.

— Ну, нѣтъ, это шалишь!.. Это ему даромъ съ рукъ не сойдетъ!

— Сойдетъ! — отвѣтилъ Максимъ. — Убить ты его не убьешь, да въ этомъ и толку мало, а Адель все-таки выйдетъ замужъ за него, а не за тебя… Ужъ ты лучше бы какъ-нибудь иначе отомстилъ ему, да кстати и Платону Николаевичу.

Максимъ быстро началъ одѣваться, Данила зашагалъ по комнатѣ.

— Вотъ ты говорилъ, что ты бы на Гущиной женился, ну и женись, — смѣясь замѣтилъ Максимъ. — Кстати же старикъ сегодня заѣдетъ къ намъ домъ торговать.

— Чортъ ее возьми! — мрачно проговорилъ Данила.

— А вѣдь это произвело бы отличный эффектъ, — продолжалъ шутливо Максимъ, начиная умываться. — Племянникъ Платона Николаевича Баскакова женится на дочери его бывшаго крѣпостного! Бывшій соперникъ Аркадія Павловича подцѣпляетъ невѣсту съ сотнею тысячъ приданаго! Было бы съ чего лопнуть отъ зависти!

Данила остановился передъ Максимомъ и съ грознымъ видомъ уперъ руки въ бока.

— Да ты что же, издѣваешься надо мной, что ли? — пробормоталъ онъ, сдвинувъ брови.

Максимъ поднялъ отъ умывальника мокрое лицо, откинулъ назадъ свалившіеся внизъ волосы и взглянулъ на брата. Данила Павловичъ, несмотря на свой мрачный и грозный видъ, смотрѣлъ очень комично и въ тоже время жалко.

— Нѣтъ, я не шучу, — отвѣтилъ Максимъ. — Вѣдь тебѣ все равно, на комъ жениться?

— Вовсе не все равно! — хмуро отвѣтилъ Данила, опять зашагавъ по комнатѣ. — Мнѣ скоро жрать будетъ нечего.

— Ну, положимъ, что это неправда: ты получишь наслѣдство.

— Пять-шесть тысячъ! А у меня до трехъ тысячъ долгу.

— До трехъ тысячъ! — съ удивленіемъ воскликнулъ Максимъ.

— Ну да! — угрюмо и отрывисто подтвердилъ Данила. — Ну, отдамъ долги, проживу остальные гроши, а дальше что? Продолжать военную службу? Изъ какихъ средствъ? Жалованья мало, надо или жить впроголодь, или лѣзть въ долги, а я голодать, да гроши разсчитывать не умѣю..

— Поучись!

— Хорошо тебѣ говорить: поучись! А ты побылъ бы въ моей шкурѣ!.. Занесетъ тебя въ какое-нибудь чортово болото, гдѣ жидъ жида погоняетъ да не одного порядочнаго дома нѣтъ; тогда и узнаешь, каково жить… Языкъ проглотишь, потому поговорить не съ кѣмъ… Скучища одолѣваетъ, ну и пьянствуешь съ феями или направо, налѣво перекидываешь, а это все денегъ стоитъ, денегъ… А гдѣ ихъ взять?.. На наше жалованье и съ расчетомъ-то нельзя жить.

— Такъ перемѣни службу, займись чѣмъ-нибудь другимъ, — посовѣтовалъ Максимъ.

— Чѣмъ это? Землю пахать, что ли? И того не умѣю.

Данила еще шумнѣе заходилъ по комнатѣ.

— Ничему не учили, ни къ чему не подготовили, — сердито ворчалъ онъ. — Шагистикѣ научили, а на что она нужна? Да это что! Пусть бы была не нужна, да доходъ приносила. А то и того нѣтъ. Ты посчитай, что получаетъ лакей, у богатаго барина, такъ и увидишь, что онъ больше меня имѣетъ. Ты вотъ говоришь: перемѣни службу. А что я умѣю дѣлать? Ничего. Писаремъ не могу быть. Вонъ тамъ ѣ, говорятъ, надо ставить. А гдѣ ее, чортову перечницу, писать — почему я знаю? Да и почеркъ-то у меня, какъ у лавочника.

— Учился ты, братъ, плохо, — вздохнулъ Максимъ.

— Врешь, — перебилъ его Данила. — Не учился плохо, а учили плохо! Всѣхъ насъ, бурбоновъ стараго времени, на одну колодку болванили. Теперь вонъ реформы пошли, а прежде кто о насъ думалъ?

Данила замолчалъ.

— Надзирателемъ бы мнѣ какимъ-нибудь быть. Скулы умѣю сворачивать, — проворчалъ онъ черезъ минуту.

Онъ шумно сѣлъ къ окну и началъ барабанить пальцами но стеклу.

— Да, дѣйствительно, тебѣ только и остается, что женитьба на какой-нибудь Гущиной, — проговорилъ Максимъ: — чтобы не поколѣть съ голода.

— На Гущиной, на Гущиной! — сердито повторилъ Данила. — Такъ и отдадутъ ее за меня.

— А, такъ вотъ вопросъ-то въ чемъ! — воскликнулъ Maксимъ. — Даже бывшій крѣпостной дяди не согласится отдать дочь за сына своихъ старыхъ господъ. Да, это трагическое положеніе…

Въ эту минуту къ дому подкатили дрожки.

— Вонъ, легокъ на поминѣ, — проговорилъ Данила.

— Кто это? — спросилъ Максимъ.

— Все онъ же, Гущинъ

— А!.. Братья внизу?

— Нѣтъ, уѣхали туда…

— Куда «туда»?

— Да все туда же, къ Платону Николаевичу.

— Надо, значитъ, намъ принять старика, — рѣшилъ Максимъ и, взявъ подъ руку Данилу, шутливо добавилъ: — Пойдемъ представляться будущему родственнику.

Молодые люди встрѣтили Гущина уже на лѣстницѣ, услыхавъ его голосъ.

— Ишь ты какою старою крысою стала, — говорилъ старикъ Настасьѣ. — Господа-то дома?

— Дома, дома, — отозвался сверху лѣстницы Максимъ.

— А, это ты, Максимъ Павловичъ, — узналъ его Гущинъ по голосу и сталъ подниматься наверхъ. — Ну, вотъ и заѣхалъ посмотрѣть ваши палаты.

— Не заплутайтесь въ нихъ, велики! — засмѣялся Maксимъ и пригласилъ посѣтителя въ столовую. — Прежде всего не хотите ли чаю, — я еще и самъ не пилъ.

— Что же, пожалуй, — согласился старикъ и, пройдя въ уголъ своею грузною, твердою поступью, бережно Положилъ на стулъ шляпу и поставилъ около него палку. — У меня единъ зарокъ, что не ѣмъ живыхъ сорокъ, а отъ чаю и подавно не откажусь.

Всѣ трое усѣлись около стола, на которомъ уже шумѣлъ самоваръ и былъ заваренъ въ чайникѣ чай.

— А ты, Данила Павловичъ, все по военной еще идешь? — спросилъ старикъ, наливая на блюдечко чай.

— Да, по военной, — отвѣтилъ Данила.

— Вотъ хочетъ къ вамъ въ надзиратели какіе-нибудь проситься, — засмѣялся Максимъ. — Горло, видите, у него широко и кулаки здоровы.

— Что же, мы съ нашимъ удовольствіемъ, намъ такихъ требуется, — тихо засмѣялся старикъ и тотчасъ же принялъ серьезный тонъ. — А вѣдь и точно, это ты правду сказалъ, что надзиратели намъ нужны съ широкой глоткой, да здоровыми кулаками, а то съ народомъ справы нѣтъ. Вѣдь намъ народу-то много нужно по теперешнему времени, а гдѣ ты его возьмешь? Ну, и берешь кого попало, кого съ борка, а кого и съ сосенки. Идетъ это къ намъ или проходимецъ безпардонный, или голь перекатная, лыкомъ подпоясанная. И возишься, возишься ты съ ней, такъ что голова кругомъ пойдетъ. Недавно вотъ у меня бунтъ затѣяли.

Собесѣдники помолчали.

— А ужъ я было и не хотѣлъ заѣзжать къ вамъ, — вдругъ заговорилъ старикъ, ставя на столъ пустое блюдечко.

— А что? — спросилъ Максимъ.

— Да сердиться бы мнѣ за всѣхъ васъ надо.

— Что такъ?

— Говорилъ я тебѣ, что обидѣлъ меня дядя-то вашъ, Платонъ Николаевичъ, и ужъ какъ обидѣлъ, такъ это я и описать не могу.

Старикъ вынулъ пестрый платокъ и отеръ имъ нѣсколько вспотѣвшее лицо.

— Лѣсъ я у него хотѣлъ купить, — продолжалъ онъ, аккуратно свертывая платокъ въ клубокъ и обращаясь къ Данилѣ Павловичу. — Знаешь «Вавиловскую рощу»? Вотъ ее-то самую я и хотѣлъ приторговать. Она мнѣ и сподручна, и нужна. То-есть вотъ какъ нужна! — проговорилъ онъ, проводя рукой по горлу. — Ну, поѣхалъ я къ нему, думаю, поладимъ, потому она все равно у него втуне стоитъ, и въ вавиловское имѣніе онъ никогда и не заглядываетъ, хоть и подъ бокомъ оно у него. Да и мужики лѣсъ-то зря разоряютъ. Ни за грошъ, ни за денежку изведутъ. Пріѣхалъ, говорю, лакею: доложи, по дѣлу, молъ. Раздѣваюсь это въ передней, чтобы въ залъ пройти, вдругъ выходитъ Дормидонтъ, дядюшки-то вашего Платона Николаевича камердинеръ, и говоритъ: «приказали здѣсь подождать», — это въ передней-то!

Старикъ перевелъ духъ.

— А вѣдь я и въ медаляхъ пріѣхалъ, — постучалъ онъ кулакомъ по столу: — вѣдь это мнѣ царь жаловалъ! И въ передней! Да я съ губернаторами за однимъ столомъ обѣдывалъ; у меня въ залѣ генералы меня ждать станутъ, если имъ нужно, да когда я дѣломъ занятъ. А онъ — въ передней! Все нутро у меня повернулось, потому что немало я обиды и прежде отъ него вынесъ, да забылъ только это время-то. И не будь мнѣ нужна эта «Вавиловская роща», такъ я бы, кажется, наплевалъ бы у него въ этой самой передней и не заглянулъ бы болѣе въ нее.

Максимъ улыбнулся.

— А ужъ, видно, «Вавиловская-то роща» очень приглянулась? — шутливо замѣтилъ онъ.

— Такъ вѣдь ты пойми, что за «Вавиловскую-то рощу» я далъ бы ему много-много двадцать тысячъ, а при моихъ дѣлахъ она мнѣ сто тысячъ сберегла бы, — горячо пояснилъ старикъ. — Ну, нечего дѣлать: жду. Жду четверть часа, жду полчаса, наконецъ-то, слава тебѣ Господи, вышелъ онъ. «Какое, говоритъ, у тебя до меня дѣло?» Такъ и такъ говорю, «Вавиловскую рощу» не продадите ли? «Это тебѣ-то, говоритъ, продать родовой лѣсъ? Моему бывшему мужику-то? Да ты, вѣрно, на старости лѣтъ рехнулся!» «Нѣтъ, говорю, Богъ еще миловалъ. А деньги-то все равно царскія, изъ какихъ рукъ ихъ ни получать». «Деньги, деньги, сталъ это онъ кричать, точно бѣсноватый. — Вы, аршинники, алтынники, думаете, что за деньги все можно купить. Наворовали, награбили, а теперь хотите родовыя имѣнія скупать! Да если бы ты мнѣ все свое состояніе отдалъ, такъ я тебѣ бы одной квадратной сажени изъ „Вавиловской рощи“ не продалъ бы!» Да какъ пошелъ, какъ пошелъ чесать, такъ и удержу ему нѣтъ. Чего-чего ни наговорилъ…

Старикъ снова вытащилъ платокъ и усиленно сталъ отирать лицо.

— Посчитались, — односложно проговорилъ онъ, переводя духъ.

— Въ долгу тоже не остались? — засмѣялся Максимъ.

— Ничего. Господь Богъ еще милуетъ, языка не отнимаетъ, — усмѣхнулся старикъ. — Да, а ужъ и сердитъ я теперь на него. Вѣдь, помню, на конюшнѣ онъ меня мальчишкой наставлялъ, оброкъ потомъ требовалъ такой, что я, иной разъ, послѣдній грошъ отдавалъ, — а все ничего, не злобствовалъ на него такъ, какъ теперь. Да я, кажется, лишнихъ десяти тысячъ не пожалѣлъ бы. тому дать, кто мнѣ обдѣлалъ бы это дѣло, — вотъ какъ!

— Вотъ, Данила, возьмись за это дѣло, деньги будутъ, — засмѣялся Максимъ, обращаясь къ брату.

— Ну да, такъ онъ и послушаетъ меня! — хмуро отвѣтилъ Данила.

— Однако, я заболтался, домъ-то осмотрѣть бы надо, — проговорилъ старикъ, смотря на свои большіе и тяжеловѣсные золотые часы.

— Что-жъ, пойдемте, — согласился Максимъ.

Всѣ трое встали и пошли осматривать домъ.

— Ничего, чистенько, — замѣтилъ Гущинъ, проходя по комнатамъ.

— Мать только-что передъ смертью отдѣлала его заново, — пояснилъ Данила.

— Чудачка была покойница, не тѣмъ будь помянута, — произнесъ Гущинъ, усмѣхаясь. — Въ такія времена и отдѣлывать дома въ этакой глуши — деньги только на вѣтеръ бросать.

— Около трехъ тысячъ поправки стоили, — пояснилъ Данила.

— Ишь ты, какъ разъ то, что я дамъ за него, — съ ироніей замѣтилъ старикъ.

— Ужъ не много ли даете? — засмѣялся Максимъ. — Можетъ-быть, въ убытокъ будетъ?

— А то сколько же? Мы, пожалуй, и сбавимъ, — пошутилъ Гущинъ. — Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, сколько за домъ хотите?

— Мы, право, не знаемъ безъ старшаго брата, — отвѣтилъ Максимъ.

— Четыре, тысчонки я дамъ, а больше — ни-ни, — промолвилъ Гущинъ.

— Ну, за эти деньги братъ едва ли отдастъ домъ, — сказалъ Максимъ. — Онъ далеко дороже стоитъ.

— Что говорить, что говорить! — возразилъ со вздохомъ старикъ. — Маменька ваша, поди, не одинъ десятокъ тысячъ оброчныхъ денегъ убила на этотъ домъ, да вонъ на эти пристроечки, балкончики, куртинки, — доходы-то вѣдь изъ года въ годъ изъ деревни получались. Ну, а теперь никто и двухъ тысячъ за него не дастъ.

— А вы четыре по добротѣ сердечной даете? — шутливо спросилъ Максимъ.

— Не по добротѣ, а пригоденъ онъ мнѣ по мѣсту, ну и даю четыре, — спокойно отвѣтилъ Гущинъ. — А кому же другому нуженъ домъ на краю города? Ни трактира въ немъ, ни торговли не заведешь.

— Для житья кто-нибудь купитъ, — замѣтилъ Максимъ.

— Да съ чего же это кто-нибудь будетъ въ эту трущобу забираться? И въ городѣ есть довольно домовъ. Нѣтъ, я даю самую подходящую цѣну, другіе и того не дадутъ. Вы поговорите съ братомъ. А мнѣ пора!

Гущинъ сталъ спускаться съ лѣстницы.

— Развѣ ужъ если брата на службу примете, такъ похлопочемъ, — шутливо замѣтилъ Максимъ.

— Хорошо, хорошо! — въ томъ же тонѣ отвѣтилъ Гущинъ.

— А я, не шутя, взялъ бы у васъ мѣсто, если бы нашлось, — проговорилъ Данила.

— Ну что-жъ, ты не шутя, я не шутя, вотъ оно и пойдетъ всерьезъ. Ты, ваше благородіе, въ военной-то за мундиръ мало, поди, получаешь? — съ ироніей спросилъ старикъ.

— Да, не много, — отвѣтилъ Данила.

— Ну, а у насъ пощедрѣй платятъ; оно и выходитъ, что нѣтъ никакого резонта въ военной служить, когда можно у насъ пристроиться. Ты заходи ко мнѣ: поговоримъ. Въ передней не заставлю ждать, какъ дядюшка твой, Платонъ Николаевичъ.

Старикъ произнесъ послѣднюю фразу не безъ ехидства. Видно было, что Платонъ Николаевичъ задѣлъ его за живое. Онъ пожалъ руки молодымъ людямъ и сѣлъ на свои дрожки. Кровный рысакъ быстро понесъ его по пыльной дорогѣ.

— Шкуру овечью носитъ, — проговорилъ Данила: — а продувная бестія.

— Да, а все-таки вѣдь и у этой бестіи хорошо бы заполучить теплое мѣстечко? — улыбнулся Максимъ.

— Времена, братъ, такія, что и кошкѣ поклонишься въ ножки.

XIX.

По отъѣздѣ Гущина Данила Павловичъ насколько развеселился и, широкими шагами ходя изъ угла въ уголъ, началъ предаваться радужнымъ надеждамъ насчетъ своего опредѣленія на строящуюся желѣзную дорогу. По своей живой и подвижной натурѣ онъ былъ способенъ увлекаться иными несбыточными мечтами. Въ этомъ отношеніи онъ далъ много родственнаго сходства съ Александромъ Николаевичемъ Баскаковымъ. Мечтая о мѣстѣ, онъ то посылалъ къ чорту свою настоящую службу, то заливался смѣхомъ, представляя себѣ, какъ будетъ скандализованъ дядя Платонъ Николаевичъ, узнавъ, что его племянникъ тутъ же въ городѣ служитъ у его бывшаго крѣпостного, то начиналъ строить планы насчетъ возможности обольстить дочь Гущина и жениться на этой «деревянной колодѣ», на этой «пшеничной булкѣ». Во всемъ этомъ было много чего-то дѣтскаго, ребяческаго, я въ то же время высказывалось стремленіе добиться возможности «пожить», не разбирая никакихъ средствъ, которыми купится эта возможность.

Максимъ слушалъ довольно равнодушно и разсѣянно всѣ эти изліянія и все болѣе и болѣе задумывался о предстоящемъ свиданіи. Ему, наконецъ, надоѣла болтовня брата, и онъ выбрался изъ дому довольно рано, рѣшившись пройти пѣшкомъ до Ольховатаго.

Несмотря на то, что до Ольховатаго было слишкомъ семь верстъ, несмотря на то, что онъ шелъ неторопливо, онъ пришелъ очень рано къ назначенному мѣсту. Прудъ въ паркѣ Платона Николаевича находился недалеко отъ барскаго дома, въ довольно глухомъ и тѣнистомъ мѣстѣ. Сюда рѣдко заходилъ кто-нибудь изъ барскаго дома, и Максимъ могъ быть совершенно спокоенъ, что его никто не увидитъ здѣсь. Онъ легъ на берегу пруда, подъ густою тѣнью старой липы, и закурилъ папиросу, мечтая о томъ, что уяснитъ ему и какіе плоды принесетъ этотъ вечеръ. Дуня дѣлалась для него все болѣе и болѣе загадкой.. Онъ видѣлъ, онъ угадывалъ, что она любитъ его, но онъ не понималъ, почему она какъ будто боится сказать послѣднее, желанное слово.

Въ домѣ же Платона Николаевича произошли въ этотъ день неожиданныя для многихъ сцены. Платонъ Николаевичъ всталъ въ этотъ день довольно рано и во время утренняго кофе, украсивъ при помощи камердинера парикомъ свою совершенно голую, какъ ладонь, голову, велѣлъ «попросить» къ себѣ Аделаиду Александровну. Въ ожиданіи ея онъ, что-то обдумывая, прошелся по комнатѣ, и по его лицу нѣсколько разъ скользнула довольная усмѣшка. Онъ впередъ наслаждался тѣмъ, что онъ «поразитъ» Адель неожиданностью. Дѣлать «сюрпризы», выкидывать никѣмъ не предвидѣнныя штуки было однимъ изъ величайшихъ наслажденій для Платона Николаевича, и ничто не могло его такъ разсердить, какъ неудача въ этомъ отношеніи. Этой страсти во дни крѣпостного права, не разъ были обязаны его дворовые своимъ освобожденіемъ отъ наказанія; онъ иногда приказывалъ черезъ пять или шесть дней отправить въ такой-то часъ на конюшню ту или другую бабу, того или другого мужика, заставлялъ всю дворню собраться смотрѣть на наказаніе, приказывалъ принести орудія наказанія, раздѣть виновнаго и положить на козлы, на которыхъ совершались исправленія, и доложить ему, что все готово. Приказаніе исполнялось въ точности, всѣ были ни живы, ни мертвы, ожидая начала казни, и вдругъ Платонъ Николаевичъ объявлялъ:

— Остановить наказаніе и отпустить подлеца!

Впечатлѣніе выходило изумительное и иногда даже вызывало толки о великодушіи Платона Николаевича.

Теперь ему тоже предстояло насладиться впечатлѣніемъ подготовленнаго имъ сюрприза, и онъ былъ доволенъ. Минутъ черезъ пять явилась и Адель, всегда державшаяся чинно и серьезно при дядѣ. Она поцѣловала его руку и сдѣлала обычный въ этихъ случаяхъ вопросъ:

— Вы звали меня, mon oncle?

— Да, мнѣ нужно поговорить съ тобой, — отвѣтилъ дядя и, помѣстившись съ своихъ большихъ вольтеровскихъ креслахъ, указалъ ей на стулъ.

Взглянувъ пристально на племянницу, онъ неторопливо началъ:

— У тебя является женихъ.

— Да, дядя, — спокойно отвѣтила Адель. — Это такъ неожиданно…

Эффекта никакого не произошло.

— А ты развѣ уже знаешь объ этомъ? — удивился дядя и сдвинулъ свои густыя брови.

— Онъ вчера просилъ моей руки.

Дядя нахмурился еще болѣе; онъ не вѣрилъ своимъ ушамъ, что его племянникъ могъ попросить. руки Адели раньше, чѣмъ переговорилъ съ нимъ. Но, можетъ-быть, послѣ? Да нѣтъ, для чего же ему было соваться не въ свое дѣло? Платонъ Николаевичъ начиналъ сердиться не на шутку. Это не ускользнуло отъ вниманія Адели, и она покраснѣла, угадывая отчасти причину недовольства дяди.

— И что же вы ему отвѣчали-съ? — уже насмѣшливо спросилъ дядя ядовитымъ тономъ и заигралъ серебряной табакеркой.

— Я… я, дядя…

Адель остановилась. Ее оскорбляло, что дядя, повидимому, хотѣлъ безъ ея воли распоряжаться ея судьбой, и въ то же время она боялась испортить дѣло прямымъ отвѣтомъ. Она уже давно привыкла хитрить съ старикомъ, какъ съ нимъ хитрили всѣ. Гордость и страхъ боролись въ ней въ эту минуту. Дядя, между тѣмъ, молчалъ и тихо повертывалъ между большимъ и указательнымъ пальцами табакерку, подталкивая ее среднимъ пальцемъ и постукивая ея углами о ручку креселъ. Онъ уже злорадно любовался смущеніемъ племянницы, которою былъ недоволенъ и которую готовъ былъ теперь помучить.

— Данила, дядя, можетъ быть добрымъ мужемъ, — наконецъ, уклончиво отвѣтила она.

Старикъ широко открылъ глаза.

— Данила? — переспросилъ онъ, въ свою очередь, пораженный неожиданнымъ сюрпризомъ.

— Да, — отвѣтила Адель.

— Данила? Ха-ха-ха! — залился смѣхомъ старикъ. — Эта винная бочка, этотъ бурбонъ, этотъ трактирный гуляка, этотъ бреттеръ, выродившійся въ площаднаго драчуна, можетъ быть добрымъ мужемъ! Ха-ха-ха!

Краска еще сильнѣе бросилась въ лицо Адели. Она растерялась.

— Я надѣюсь, — начала она: — я надѣюсь, что онъ перемѣнится, я буду стараться повліять на него.

Дядя пристально взглянулъ на нее.

— Да, повліять, — проговорилъ онъ, дѣлая сильныя ударенія на словахъ. — Хочется имѣть мужа подъ башмакомъ, объѣздить его, водить на кордѣ… Это недурно обдумано. Отчего же и не имѣть хоть одного крѣпостного холопа, если можно… Другой мужъ потребуетъ повиновенія. А этотъ глупъ, выдержки нѣтъ, характера нѣтъ! Имъ управлять легко!

Адель глядѣла въ сторону. Дядя угадывалъ ея мысли и безпощадно выводилъ ее на свѣжую воду.

— Ты вѣдь именно это думала? — спросилъ онъ, не довольствуясь однимъ ея смущеніемъ и требуя положительнаго отвѣта.

— Я думала… — начала Адель.

— Я тебя спрашиваю, такъ ли ты разсчитывала?

— Да, — глухо отвѣтила Адель и прямо взглянула на дядю.

Въ ея глазахъ блеснула какое-то недоброе выраженіе.

Дядя небрежно опять началъ постукивать табакеркой.

— А я тебѣ приготовилъ совершенно другого жениха, — отчетливо и неторопливо заговорилъ онъ, торжествуя, что сюрпризъ все-таки удался. — Твоей руки проситъ Аркадій. Адель удивилась, смутилась, но молчала. Ея самолюбіе было сильно оскорблено тѣмъ, что Аркадій не счелъ нужнымъ предварительно переговорить съ нею. Она понимала, что полупьяный Данила Павловичъ поступилъ честнѣе и лучше.

— Правда, у Аркадія тяжелый, настойчивый и упрямый характеръ, — продолжалъ дядя. — Его подъ башмакъ трудно взять. Онъ, кромѣ того, и пожилъ, и едва ли способенъ на страстную любовь. Данила въ этомъ отношеніи, можетъ-быть, былъ бы лучшимъ мужемъ.

Адель ничего не отвѣчала. Она боялась испортить дѣло выраженіемъ своего мнѣнія, зная, что дядя дѣлаетъ всегда то, чего не желаютъ другіе. Но онъ уже былъ раздраженъ и наслаждался мученіемъ своей жертвы.

— Что же ты молчишь? Какое твое мнѣніе? — спросилъ онъ.

— Мнѣ кажется, — проговорила она: — что Данила въ сущности добрый человѣкъ, Аркадій же…

— Да. Жаль только, что у Данилы нѣтъ ни гроша за душой и что онъ не умѣетъ свести концы съ концами даже при холостой жизни, — перебилъ ее старикъ. — Впрочемъ, если бы у него что-нибудь и было, то онъ промоталъ бы все. Дать ему въ руки деньги — значитъ бросить ихъ въ огонь. Я, по крайней мѣрѣ, не далъ бы ему ни гроша, ни одного гроша! Конечно, ты, можетъ-быть, изъ любви къ нему перенесла бы лишенія? Ты даже, можетъ-быть, надѣешься, что голодъ научитъ тебя трудиться, какъ вчера говорилъ Максимъ Павловичъ?

Платонъ Николаевичъ насмѣшливо наслаждался смущеніемъ молодой дѣвушки, едва скрывавшей душившую ее злобу. Въ эту минуту оба эти лица были достойны кисти художника. Старикъ продолжалъ допросъ:

— Что же ты думаешь насчетъ этого брака?

Адель понимала, что ей нечего и думать о замужествѣ съ Данилой Павловичемъ. Будущее, полное лишеній, пугало ее. Но сознаться дядѣ, что она готова бы была выйти за Данилу Павловича только въ томъ случаѣ, если бы дядя далъ ей приличное приданое, она не могла. Она не отвѣчала, но старикъ не отставалъ.

— Ты скажи мнѣ откровенно, — говорилъ онъ. — Ты сказала, что онъ добрый малый; ты, можетъ-быть, уже обѣщала ему? Я тебя не стану ни въ какомъ случаѣ приневоливать. Выходи, если хочешь, за него.

— Я за него не пойду, глухо отвѣтила молодая дѣвушка, опуская въ землю глаза.

— Да, я такъ и думалъ, — проговорилъ старикъ. — Конечно, чтобы выйти за него безъ денегъ, нужна недюжинная энергія, нужна твердая сила воли. А что же ты думаешь насчетъ Аркадія?

— Я, право, не знаю, — прошептала Адель.

— Ты его не любишь? Или, можетъ-быть, тебя оскорбляетъ, что онъ, не спросивъ тебя, обратился ко мнѣ?

— Я не ожидала его предложенія.

— Разумѣется, ты можешь бояться и его характера. Но я, признаюсь, думалъ, что это была бы не дурная партія. Аркадій женится не безъ расчета. За тобой я могу дать хорошее приданое. Самъ онъ не богатъ, и потому онъ зависѣлъ бы отъ тебя. Это дало бы возможность заставить его дѣлать то, что угодно тебѣ.

Адель была не въ силахъ вдругъ согласиться на эту сдѣлку, и въ то же время она только теперь вполнѣ ясно почувствовала потребность поскорѣе вырваться изъ этого дома, избавиться зависимости отъ дяди.

— Ты, пожалуйста, не стѣсняйся, — продолжалъ дядя. — Если ты не хочешь идти за него, оставимъ этотъ разговоръ. Ну, такъ какъ же?

Адель тихо проговорила:

— Я согласна.

— Ну, наконецъ-то! — ядовито усмѣхнулся старикъ. — Я такъ и ожидалъ, давая слово Аркадію. Я зналъ, что ты прямо смотришь на вещи и дѣлаешь то, что выгоднѣе. Я за тобой отдамъ «Вавиловское имѣніе». При хорошемъ хозяйствѣ оно принесетъ хорошій доходъ, и, такимъ образомъ, ты не будешь зависѣть отъ мужа.

Адель сочла нужнымъ поцѣловать руку дяди. Она соглашалась выйти замужъ не по любви, она взвѣсила всѣ дурныя и хорошія стороны этого брака, она пришла къ заключенію, что ей будетъ лучше въ замужествѣ. Среди этихъ расчетовъ ни на минуту не пришелъ ей въ голову вопросъ, будетъ ли счастливъ съ нею Аркадій Павловичъ. Но въ этомъ случаѣ она только платила жениху его же монетою, такъ какъ и онъ, сватаясь за нее, менѣе всего думалъ о ея счастьѣ.

— Ну, теперь пойдемъ объявлять новость компаніи, — уже совсѣмъ довольнымъ тономъ произнесъ старикъ.

Адель послѣдовала за нимъ.

Платонъ Николаевичъ и Адель молча миновали голубую гостиную и бѣлый залъ и, не заглядывая на террасу, прошли въ желтую гостиную, такъ какъ тамъ раздавался громкій голосъ Александра Николаевича. Дымя сигарою и шагая изъ угла въ уголъ крупными шагами, Александръ Николаевичъ, въ красивомъ пиджакѣ и небрежно завязанномъ галстукѣ, оживленно ораторствовалъ о политикѣ, высказывая свои глубокомысленныя соображенія о хитростяхъ Наполеона III и новомъ раздѣленіи Европы, къ которому, по его мнѣнію, стремится честолюбивый Бонапартъ. Сестра Серафима сидѣла у открытаго окна въ креслѣ и безмолвно вязала шерстяной шарфъ. Ея лицо выглядѣло сурово, какъ оно выглядѣло обыкновенно въ тѣ минуты, когда она оставалась одна и обдумывала свои сложные планы. Она, повидимому, не только не слушала политическихъ воззрѣній дяди, но даже не обращала вниманія на его присутствіе. Сдвинувъ брови и пристально смотря на вязанье, она иногда опускала шарфъ и прекращала работу; потомъ, слегка пожавъ плечами или покачавъ головой, она опять принималась за вязанье, еще быстрѣе шевеля спицами.

— Представляю вамъ невѣсту, — раздался громкій голосъ Платона Николаевича въ минуту самыхъ жаркихъ разсужденій Александра Николаевича.

Александръ Николаевичъ оборвался на полусловѣ и остановился; сестра Серафима опустила вязанье, и по ея лицу скользнула радостная улыбка.

— Ба, это сюрпризъ! — воскликнулъ Александръ Николаевичъ.

— Аркадій просилъ ея руки, и она согласна, — пояснилъ Платонъ Николаевичъ.

— Я такъ и ожидалъ, такъ и ожидалъ! — оживился Александръ Николаевичъ.

— Вы всегда все угадываете, mon frère, — иронически усмѣхнулся Платонъ Николаевичъ. — У васъ замѣчательная проницательность.

— Опытность, опытность! — пожалъ плечами Александръ Николаевичъ, словно извиняясь за свою догадливость. — Что-жъ, я очень радъ, очень радъ, если ты его любишь, — обратился онъ къ дочери.

— А я боялся, что вы не согласитесь, — тѣмъ же тономъ вставилъ Платонъ Николаевичъ.

— Вы знаете, mon frère, что я держусь прэнсипа невмѣшательства въ дѣла дѣтей, а тѣмъ болѣе въ ихъ сердечныя дѣла, — проговорилъ Александръ Николаевичъ и, поцѣловавъ дочь въ голову, сказалъ: — Ну, дай Богъ, чтобы ты была счастлива. Аркадій человѣкъ съ будущимъ.

— Поздравляю тебя, это хорошая партія, — произнесла сестра Серафима и поцѣловала подошедшую къ ней Адель.

— Я васъ попрошу, mon frère, сходить къ попу и сказать ему, что мы поторопимся свадьбой, — обратился Платонъ Николаевичъ къ брату. — Я не знаю, въ какомъ положеніи у него вѣнцы. Все это у нихъ держится неряшливо. Старъ ужъ отецъ Иванъ, пора бы ему на отдыхъ. Еще вчера я замѣтилъ, что въ церкви пыль. Иконостасъ не могли почистить къ такому дню, какъ вчерашній праздникъ. Распорядитесь, осмотрите.

— Хорошо, хорошо, будьте покойны, я все осмотрю, — промолвилъ Александръ Николаевичъ, крайне довольный даннымъ ему порученіемъ, и направился къ дверямъ.

Адель послѣдовала за нимъ. Ей хотѣлось поскорѣй остаться одной. Еще впервые ей приходилось переживать тяжелую внутреннюю борьбу. До сихъ поръ она довольно равнодушно смотрѣла на Аркадія и, можетъ-быть, такъ же равнодушно пошла бы за него замужъ, какъ за каждаго другого жениха, если бы ее не оскорбило поведеніе Аркадія. Ей было обидно, что онъ не счелъ нужнымъ переговорить предварительно съ ней, что онъ такъ явно безцеремонно отнесся къ женитьбѣ, какъ къ коммерческой сдѣлкѣ, и призналъ нужнымъ переговорить только съ тѣмъ, отъ кого зависѣли матеріальныя условія брака.

Едва она удалилась изъ комнаты, какъ Платонъ Николаевичъ хотѣлъ тоже уйти въ свой кабинетъ. Но сестра Серафима, опустивъ вязанье на колѣни и зорко слѣдя за движеніями дяди, спросила его:

— Вы не боитесь, дядя, что эта свадьба можетъ разстроиться?

— Что? — спросилъ онъ съ удивленіемъ. — Какъ это она можетъ разстроиться?

— Мнѣ кажется, что Максимъ, въ свою очередь, желаетъ жениться на Дунѣ, — пояснила сестра Серафима: — а двумъ братьямъ нельзя жениться на двухъ сестрахъ. Вѣдь они и безъ того близкіе родные Адели и Дунѣ.

Платонъ Николаевичъ презрительно улыбнулся.

— Мало ли кто чего желаетъ! — отвѣтилъ онъ. — Я бы вотъ желалъ китайскимъ императоромъ сдѣлаться…

— Да, исполненіе этого желанія нѣсколько труднѣе, чемъ исполненіе желаніе Максима, — сухо и небрежно замѣтила сестра Серафима. — Узнавъ о предстоящемъ бракѣ Адели, Максимъ можетъ предупредить васъ.

— Кто же ему позволитъ? Кто его вѣнчать станетъ? — загорячился Платонъ Николаевичъ.

— Ну, позволенья-то Максимъ едва ли будетъ спрашивать, а попъ найдется, чтобы повѣнчать ихъ. Впрочемъ, можетъ-быть, сдѣлается еще что-нибудь худшее, Можетъ-быть, вы сами будете желать брака Максима и Дуни.

— Я?

— Да. Вы, вѣроятно, поняли, что за человѣкъ Максимъ. Онъ можетъ поставить дѣло такъ, что его бракъ сдѣлается дѣломъ чести…

— Что мнѣ за дѣло до его чести! — воскликнулъ Платонъ Николаевичъ.

Сестра Серафима слегка пожала плечами.

— Вы забываете, что съ его честью и съ честью Дуни довольно тѣсно связана ваша собственная честь, честь вашей фамиліи, — замѣтила она. — Если у воспитанной вами, живущей въ вашемъ домѣ племянницы будетъ…

Сестра Серафима сдвинула брови и остановилась на минуту, глядя на ходившаго въ озлобленіи Платона Николаевича.

— Впрочемъ, не мнѣ давать вамъ совѣты, — тихо и смиренно проговорила она. — Мнѣ только стало горько, что въ наше и безъ того тяжелое время семейные раздоры до того помутили у всѣхъ умы, что мы перестаемъ даже стыдиться, когда близкіе намъ люди протаскиваютъ по грязи наши родовыя, честныя имена.

Сестра Серафима принялась заботливо свертывать шарфъ и, повидимому, хотѣла удалиться. Пдатонъ Николаевичъ нахмурился еще сильнѣе.

— Вы забываете, что у меня есть еще прислуга, которая можетъ выгнать въ шею этого господина при первомъ его появленіи. Вы забываете, что я могу запереть за десять замковъ эту дѣвчонку и лишить ее всякой возможности наложить пятно на нашу фамилію.

Сестра Серафима встала и холоднымъ, зловѣщимъ тономъ проговорила:

— Дай Богъ, чтобы наемные холопы сумѣли спасти отъ пятна фамильную честь и чтобы ихъ холопскіе языки не загрязнили репутаціи вашей воспитанницы той грязью, о которой ей, быть-можетъ, еще и не снилось.

Сестра Серафима, склонивъ смиренно голову, направилась къ дверямъ.

— Куда вы? — крикнулъ ей Платонъ Николаевичъ. — Что у васъ за манера? Начинаете разговоръ и не кончаете!

— Я, дядя, не напрашиваюсь ни къ кому въ совѣтницы, и прежде всего избѣгаю случаевъ раздражать кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе васъ, — отвѣтила она покорно и кротко. — Вы находите глупыми мои предположенія, вы полагаете, что можно ввѣрить фамильную честь Баскаковыхъ нескромности наемныхъ холоповъ, вы…

Платонъ Николаевичъ въ бѣшенствѣ топнулъ ногой. Онъ не выносилъ этого, повидимому, невозмутимаго, но въ сущности ядовитаго тона сестры Серафимы.

— Ну, что еще я? Что еще я дѣлаю? Ну? — закричалъ онъ, сжимая кулаки.

— Вы готовы прибить меня за то, что я такъ смотрю на вещи, какъ въ старые годы обыкновенно смотрѣли всѣ наши, и, главнымъ образомъ, вы сами, — твердо и ровно проговорила сестра Серафима и вышла изъ комнаты.

Она слышала, какъ сзади ея раздался громъ далеко не приличныхъ ругательствъ, какъ хлопнулся объ полъ какой-то стулъ, какъ загремѣли послѣдовательно всѣ двери тѣхъ комнатъ, черезъ которыя несся въ свой кабинетъ Платонъ Николаевичъ, но она только улыбнулась едва уловимой иронической усмѣшкой.

— Теперь изъ него хоть веревки ней! — проговорила она почти вслухъ, проходя въ свою комнату черезъ небольшую прихожую, въ которой за ширмами, стянувъ въ трубочку тонкія губы и потупивъ лукавые глаза, спѣшно вязала грязный чулокъ сестра Дороѳея.

Эта неизбѣжная спутница сестры Серафимы была когда-то дворовою дѣвкою Баскаковыхъ, потомъ поступила въ монастырь и по волѣ игуменьи вездѣ сопровождала сестру Серафиму. Дороѳея по своей грубой, костлявой фигурѣ, по своему смуглому, скуластому лицу напоминала скорѣе мужчину, чѣмъ женщину. Она ходила въ монашеской одеждѣ, но въ ней попрежнему билось сердце крѣпостной дворовой дѣвки, любимой наушницы барыни и первой ненавистницы всей остальной дворни.

— Укладывай вещи, — сухо проговорила сестра Серафима, проходя мимо нея.

— Развѣ мы, матушка, сегодня ѣдемъ? — спросила Дороѳея, вскинувъ испуганно свои бѣгающіе глазки на сестру Серафиму и силясь угадать по ея лицу, что случилось.

— Когда мы ѣдемъ — это не твое дѣло, а вытащи чемоданы и укладывайся, — отвѣтила тѣмъ же тономъ сестра Серафима и вошла въ свою комнату.

Дороѳея покачала головой, поспѣшно свернула чулокъ, сунула его въ карманъ и, вытащивъ изъ-подъ кровати маленькій чемоданчикъ, начала ерзать по полу и перетряхивать скудный запасъ женскаго бѣлья.

Чемоданъ былъ почти уже уложенъ, когда по лѣстницѣ послышались тяжелые шаги. Дороѳея, сидя на корточкахъ, обернулась и выпустила изъ рукъ чемоданъ, увидавъ поднимающуюся передъ нею, точно выраставшую изъ-подъ пола, фигуру Платона Николаевича.

— Что это? — хмуро спросилъ онъ.

— Чемоданчикъ нашъ, чемоданчикъ! — потупилась смиренно Дороѳея, продолжая сидѣть на полу и видя передъ собою только одни сапоги Платона Николаевича.

— Я спрашиваю, что ты дѣлаешь? — спросилъ онъ, ткнувъ ногой въ чемоданъ.

— Укладывала, укладывала, собираться велѣли, — робко отвѣтила Дороѳея, моргая глазами, но не рѣшаясь поднять ихъ кверху; впрочемъ, она, кажется, имѣла способность все видѣть, даже зажмуривъ глаза.

Платонъ Николаевичъ нахмурился и подошелъ къ дверямъ.

— Можно войти? — постучалъ онъ въ дверь.

— Аминь, — послышался привычный отвѣтъ сестры Серафимы.

Платонъ Николаевичъ вошелъ и увидалъ, что сестра Серафима укладываетъ вещи въ ручной сакъ-вояжъ.

— Что это вы дѣлаете? — спросилъ Платонъ Николаевичъ.

— Укладываю вещи. Пора ѣхать, — отвѣтила сестра Серафима. — Загостилась я у васъ.

— Что за глупости! — проворчалъ Платонъ Николаевичъ.

Сестра Серафима молчала и продолжала свое занятіе.

— Ну, характерецъ! — ворчливо замѣтилъ Платонъ Николаевичъ.

— Наслѣдственный, должно-быть, — какъ бы про себя проговорила сестра Серафима.

— Да бросьте вы къ чорту эту дрянь и поговоримте, — проворчалъ Платонъ Николаевичъ, отбрасывая въ сторону сакъ-вояжъ изъ рукъ сестры Серафимы.

— И опять разбранимся? — съ усмѣшкой спросила она.

— Ишь вѣдь, шипитъ еще! — постучалъ указательнымъ пальцемъ по столу Платонъ Николаевичъ и сѣлъ.

Сестра Серафима тоже сѣла.

— Ну, вы, бабье, все высмотрите первыя, вамъ и книги въ руки, — продолжалъ Платонъ Николаевичъ. — Что вы замѣтили?

— Я вамъ уже говорила что, — отвѣтила сестра Серафима.

— Говорила, говорила! — запальчиво передразнилъ Платонъ Николаевичъ. — Я хочу знать обстоятельно, насколько дѣло серьезно..

— А настолько, что не сегодня, такъ завтра онъ окончательно объяснится и тогда будетъ поздно. Она переживаетъ теперь такія минуты внутренней борьбы, когда первое страстное признаніе можетъ заставить ее сдѣлать какой угодно рѣшительный шагъ.

— Блажь, одна блажь!

— Можетъ-быть, но эту блажь не уничтожите угрозами и не остановите ея развитіе надзоромъ. Скандалъ произойдетъ непремѣнно.

— Скандалъ, скандалъ! — загорячился Платонъ Николаевичъ. — Но если вы знаете мѣры для предупрежденія его, то говорите.

— Нужно перемѣнить ея обстановку, нужно направить ея мысли на другіе интересы.

— Не прикажете ли послать ее за границу, или отправить въ Петербургъ эмансипироваться, или помѣстить…

— Въ монастырь,! — спокойно окончила сестра Серафима недоговоренную имъ фразу.

Это заключеніе было такъ неожиданно для Платона Николаевича, оно было сдѣлано такъ ясно, сухо и коротко, что онъ вытаращилъ въ недоумѣніи глаза.

— Въ монастырь? Насильно отправить въ монастырь? — воскликнулъ онъ. — И вы не считаете это скандаломъ?

— Зачѣмъ же насильно? Нужно сдѣлать, чтобы она пошла по доброй волѣ, — пояснила невозмутимо сестра Серафима.

— Когда у нея есть любовникъ, когда ей чортъ знаетъ что идетъ въ голову? Да это сумасшествіе! — загорячился Платонъ Николаевичъ.

— При извѣстной ловкости это не трудно сдѣлать.

— Ну, у меня этой ловкости нѣтъ-съ!..

— Я знаю, — спокойно согласилась съ нимъ сестра Серафима. — Я могла бы взяться за это дѣло, но успѣхъ можетъ быть только въ томъ случаѣ, если я, или, лучше сказать, она будетъ располагать извѣстными матеріальными средствами.

— Я васъ не понимаю.

— Дѣло въ томъ, что она, несмотря на свою набожность…

— Ханжество, — перебилъ Платонъ Николаевичъ.

— Несмотря на свою набожность, — повторила настойчиво сестра Серафима, не измѣняя тона: — она не пойдетъ въ монастырь безъ цѣли, безъ надежды, на дѣло, на пользу своего подвига. Для нея нужно создать это дѣло, а это потребуетъ расходовъ.

— Какое же это такое дѣло? — спросилъ съ ироніей Платонъ Николаевичъ.

— Не знаю навѣрное: школа для бѣдныхъ, община сестеръ милосердія, богадѣльня, что-нибудь въ родѣ этого.

— И сколько, по вашему мнѣнію, нужно на это?

— Во всякомъ случаѣ менѣе того, что вы дали бы за ней въ приданое.

— Я ничего не далъ бы за ней, — проворчалъ Платонъ Николаевичъ.

— Ну, это вы такъ говорите, — улыбнулась сестра Серафима. — Понадобилось бы тысячъ десять, пятнадцать, — добавила она, зорко слѣдя за Платономъ Николаевичемъ.

Платонъ Николаевичъ захохоталъ своимъ злымъ смѣхомъ.

— Ничего-съ, сдѣлка для вашего монастыря выгодная!

— Монастырю отъ нея не будетъ ни выгоды, ни убытка, — холодно замѣтила сестра Серафима. — Я говорю въ качествѣ члена вашей фамиліи, а не въ качествѣ монахини. Какъ монахиня, я не имѣю ни права, ни нужды интересоваться мірскими дѣлами, гдѣ бы они ни происходили. Вы сами знаете, что я не напрашивалась на этотъ разговоръ, и высказала вамъ свое мнѣніе потому, что вы этого желали. Если вы найдете лучшій исходъ, я буду очень рада.

Платонъ Николаевичъ заходилъ по комнатѣ и задумался.

— Вы очень хорошо знаете, что бы ни случилось съ нею, винить будутъ васъ, какъ ея воспитателя, — равнодушно продолжала сестра Серафима. — Услѣдить за нею, чтобы она не бѣжала, чтобы она не вышла замужъ за Максима, не въ нашей власти. Но даже если она и не выйдетъ замужъ, кто поручится за то, что она не убѣжитъ въ Петербургъ и не станетъ тамъ въ ряды тѣхъ женщинъ, которыя бредятъ теперь эмансипаціей и позорятъ своимъ поведеніемъ свои семьи, свои родовыя имена? Но я опять-таки повторяю, если у васъ есть другія средства остановить ее отъ поступленія въ ряды тѣхъ, кого вы ненавидите, то я буду очень рада.

— Вы говорите, десять, пятнадцать тысячъ? — задумчиво проговорилъ Платонъ Николаевичъ. — Положимъ десять…

— Положимъ лучше пятнадцать, — улыбнулась сестра Серафима и покачала головой. — Я первый разъ вижу, что вы ставите на первый планъ денежный вопросъ, — замѣтила она. — Я привела эти цифры случайно, наугадъ. Можетъ понадобиться менѣе, можетъ понадобиться болѣе.

— Вотъ-съ какъ!

— Да, если ее заинтересуетъ и мелкое дѣло, то денегъ много не понадобится; если ее можно будетъ увлечь только грандіознымъ планомъ, то денегъ понадобится болѣе. Вѣдь я не говорила съ нею, я ничего не знаю. Да, признаюсь, мнѣ и непріятны эти переговоры. Что мнѣ-то за дѣло, кто за кого выходитъ, кто на комъ женится? Моя роль сыграна.

— Да, но вы все-таки будете говорить съ ней! — настойчиво произнесъ Платонъ Николаевичъ.

— Говорить съ нею и не знать, что я могу ей предложить? — покачала головой сестра Серафима, пожимая плечами.

— Ну, предложите тамъ, что надо, — отрывисто произнесъ Платонъ Николаевичъ.

— И потомъ скажу, что я увлеклась, что на такія средства нечего разсчитывать?

— Говорятъ вамъ, устраивайте дѣло, а тамъ увидимъ…

Платонъ Николаевичъ направился къ дверямъ. Онъ былъ теперь не столько раздраженъ, сколько недоволенъ чѣмъ-то. Впервые въ жизни ему было гадко то, на что онъ рѣшался, хотя онъ въ пылу негодованія и бѣшенства, если бы только имѣлъ власть, могъ бы безъ всякихъ угрызеній совѣсти упрятать не только въ монастырь, но и въ казематъ любую изъ своихъ племянницъ. Теперь же его возмущало это дѣло характеромъ сдѣлки, какимъ-то торгашескимъ расчетомъ, какою-то барышническою аферою. Такія сдѣлки были менѣе всего въ характерѣ старика, привыкшаго дѣйствовать самостоятельно, деспотически и прямо. Онъ молча вышелъ изъ комнаты и едва не сбилъ съ ногъ шмыгнувшую отъ дверей Дороѳею, успѣвшую уже присѣсть на чемоданчикѣ и потупить глаза. Онъ даже не замѣтилъ ея и тяжелою поступью началъ спускаться по лѣстницѣ. Его болѣе всего смущало то, что онъ не могъ найти другой комбинаціи въ этомъ дѣлѣ. Онъ, какъ угадывала сестра Серафима, боялся не того, что бракъ Адели съ Аркадіемъ не можетъ состояться послѣ брака Максима съ Дуней. Подобные браки возможны. Но его смущало, что Максимъ удовлетворитъ свое желаніе и будетъ счастливъ. Платонъ Николаевичъ не любилъ Максима за рѣзкость, за непокорность, когда тотъ былъ еще ребенкомъ. Теперь старикъ ненавидѣлъ Максима, видя въ немъ человѣка другого лагеря. И этому-то человѣку приходится не только уступить любимую имъ дѣвушку, но и передать, въ концѣ концовъ, часть своего имѣнія! Не передать этой части имѣнія можно было только въ одномъ случаѣ — если бы Платонъ Николаевичъ рѣшился лишить наслѣдства своего брата. Не лишивъ же его наслѣдства, онъ могъ быть увѣренъ, что Александръ Николаевичъ не обидитъ свою любимицу Дуню.

Какъ только скрылся Платонъ Николаевичъ, Дороѳея на цыпочкахъ подошла къ двери сестры Серафимы и спросила позволенія войти.. ..

— Аминь, — послышалось оттуда.

— Собираться-то когда? — спросила Дороѳея.

— Мы не ѣдемъ, — отрывисто отвѣтила сестра Серафима.

Дороѳея, ничего не понимая, заморгала глазами.

— Петръ Павловичъ и Аркадій Павловичъ пріѣхали, — скромно замѣтила Дороѳея, глядя въ полъ.

— Одни? — сквозь зубы спросила Серафима.

— Безъ Данилы Павловича, — торопливо отвѣтила Дороѳея.

— И безъ Максима Павловича?: — спросила сестра Серафима.

— И безъ нихъ, — отвѣтила Дороѳея:

Сестра Серафима пристально взглянула на нее и отчетливо проговорила:

— Они мнѣ не нужны.

У Дороѳеи забѣгали глазки, и она, по старой привычкѣ бывшей крѣпостной дѣвки, поцѣловавъ на лету ручку сестры Серафимы, скрылась изъ комнаты. «Они мнѣ не нужны, — звучало у нея въ ушахъ. — Значитъ, кто-нибудь другой нуженъ… Про Максима Павловича спросила… Боится, вѣрно, что увезетъ Авдотью Александровну… Да какъ же ее увезти, когда мы смотримъ? Совсѣмъ невозможное дѣло!.. Ахъ, грѣхи, грѣхи!» Дороѳея сдѣлала смиренные глазки, стянула въ трубочку губы и, вытащивъ изъ кармана начатый чулокъ, пошла внизъ.

XX.

Въ жизни человѣка бываютъ минуты, когда онъ, какъ говорится, теряетъ голову подъ гнетомъ тяжелыхъ событій и, не имѣя силъ придумать какое-нибудь средство для спасенія себя отъ опасности, не можетъ въ то же время отдѣлаться отъ ужаса при видѣ все приближающейся къ нему грозы. Дуня находилась теперь именно въ такомъ положеніи. Она переживала ту эпоху зрѣлости, когда молодое существо страстно жаждетъ любви. Это безсознательное, инстинктивное стремленіе къ любви выливалось у нея покуда въ тѣхъ религіозныхъ порывахъ, которые доводили ее до экстаза, до поэтически-свѣтлыхъ минутъ восторга. Первая встрѣча съ Максимомъ дала другое направленіе этой несознанной, инстинктивной жаждѣ любви и страсти.

Уже первый поцѣлуй, первыя объятія при встрѣчѣ съ юношей не носили на себѣ характера братскихъ чувствъ и заставили молодую дѣвушку и краснѣть, и жаждать новыхъ и новыхъ ласкъ и объятій. Но едва успѣли эти поцѣлуи открыть ей истинное значеніе ея чувствъ къ Максиму, какъ передъ ней всталъ цѣлый рядъ препятствій къ беззавѣтному наслажденію первою любовью.

Тутъ было все: сознаніе, что она своею любовью можетъ оторвать Максима отъ дальнѣйшаго развитія, отъ плодотворной дѣятельности и отъ блестящей будущности; страхъ, что ея замужество противъ воли дяди печально отзовется на ея отцѣ и его побочной семьѣ; наконецъ, убѣжденіе, что это замужество можетъ совершиться только тайно отъ всѣхъ и послужитъ, какъ ее убѣдили, преградою къ замужеству сестры. Каждое изъ этихъ препятствій заставляло ее отказаться отъ Максима.

Но какъ отказаться, когда сердце такъ страстно жаждетъ любви? Какъ отказаться отъ счастья всей предстоящей жизни, когда оно такъ близко, такъ возможно? Но если даже и хватить на это силъ, то что сказать Максиму? Солгать, что она его не любитъ? Да развѣ она сумѣетъ солгать, когда она его любитъ, любитъ и любитъ? Развѣ онъ самъ не пойметъ лжи? Избѣжать объясненій, спрятаться отъ него? Но онъ добьется свиданія съ ней, добьется объясненія. Онъ не изъ тѣхъ людей, которые выносятъ двусмысленное положеніе, не договариваются до конца, Разсказать ему все откровенно? О, какъ безпечно осмѣетъ онъ ея опасенія за его будущее! Онъ станетъ доказывать ей, что если онъ и можетъ сдѣлаться несчастнымъ, то только вслѣдствіе ея отказа выйти за него замужъ. На ея опасенія за участь ея отца въ случаѣ ея замужества онъ скажетъ: «оставимъ мертвымъ хоронить мертвыхъ», и не согласится на то, чтобы она, молодая, полная надеждъ и силъ, губила все свое будущее ради отживающаго старика. Ея бракъ съ Максимомъ можетъ помѣшать браку ея сестры съ его братомъ, — онъ скажетъ на это: «тѣмъ лучше». Брата своего онъ не любитъ и не можетъ приносить жертвы ради него. Ея сестру онъ, можетъ-быть, и любитъ, но никакъ не пожалѣетъ ее, если она не выйдетъ за его брата, потому что этотъ бракъ по расчету не обѣщаетъ молодой дѣвушкѣ особенно счастливаго будущаго.

Но что же дѣлать, что дѣлать?

Опустивъ на колѣни руки, устремивъ впередъ неподвижные глаза, Дуня сидѣла въ своей комнатѣ, а минуты и часы летѣли своей обычной чередой. Наконецъ, она встала, опустилась на колѣни и хотѣла молиться. Молитва не шла на умъ, губы шептали слова молитвы, а мозгъ работалъ все въ одномъ и томъ же направленіи.

— Да научи же меня, Господи, научи! — вырвалось изъ ея груди болѣзненное восклицаніе, и она подняла лихорадочно блестѣвшіе глаза къ озареннымъ лампадой образамъ.

Она уже смотрѣла на эти знакомыя ей изображенія и, кажется, ждала чуда, а время летѣло и летѣло. По глазамъ дѣвушки катились слезы, выраженіе ея глазъ становилось дико; наконецъ, она съ какой-то нервной горечью прошептала:

— Чего я жду? Отвѣта нѣтъ и не будетъ его, никогда не будетъ.

Она заливалась слезами, болѣзненными, истерическими слезами, походившими и на рыданія, и на хохотъ. Она не то стояла на колѣняхъ, не то сидѣла на полу, закрывъ лицо руками, не имѣя силъ ни успокоиться, ни подняться.

Когда, черезъ полчаса, она съ усиліемъ поднялась съ полу и налила дрожащею рукою воды, ея зубы бились о стаканъ какъ въ лихорадкѣ, и грудь высоко поднималась отъ всхлипываній. Она полураздѣтая бросилась на постель и заснула, или, можетъ-быть, лишилась чувствъ, но во всякомъ случаѣ на-время успокоилась.

Когда она встала поутру, можно было подумать, что она была долго больна.

— Дядя Платонъ Николаевичъ объявилъ о свадьбѣ Адели, — говорила её сестра Серафима, пришедшая къ ней въ комнату послѣ объясненій съ дядей.

— Вотъ какъ! — равнодушно отвѣтила Дуня, смотря безцѣльно въ окно.

Уже два долгихъ часа смотрѣла она въ это окно, ничего не видя, ничего не слыша, ничего не понимая.

— Свадьбой будутъ торопиться, — замѣтила сестра Серафима.

— Да? — проговорила Дуня.

— Ты, должно-быть, нездорова сегодня? — озаботилась сестра Серафима.

— Я? Нѣтъ, ничего, — разсѣянно отвѣтила Дуня.

— У тебя утомленный видъ, — пояснила Серафима.

— Въ самомъ дѣлѣ? — удивилась Дуня, ничего не понимая.

— Береги себя! — поцѣловала ее сестра Серафима. — А что же ты думаешь? — спросила она, помолчавъ.

— Да!.. я очень рада! — безсознательно отвѣтила Дуня.

— Чему? — спросила сестра Серафима.

Дуня опять удивилась.

— Вы говорите, кажется, что сестра выходитъ замужъ? — проговорила она.

— Да, но я не о томъ спрашиваю, — замѣтила Серафима. — Что ты думаешь дѣлать?

— Я? Что же мнѣ тутъ дѣлать? — пожала плечами Дуня.

Серафима въ смущеніи покачала головой. Ее начинало тревожить странное положеніе молодой дѣвушки.

— Тебѣ надо бы разсѣяться, приняться за что-нибудь. Твоя жизнь проходитъ даромъ. Такъ жить нельзя, — заговорила она.

— Да, да, нельзя! — повторила, нѣсколько оживившись, Дуня.

— Въ жизни нужна цѣль, та святая и высокая цѣль, которая поглощала бы всѣ наши силы, къ которой влекло бы все наше существо.

Дуня тупымъ взглядомъ посмотрѣла на сестру Серафиму. Сестру Серафиму смущалъ этотъ взглядь.

— Я тоже видѣла горе въ жизни, я тоже готова была сломиться подъ бременемъ невзгодъ, — заговорила сестра Серафима. — А вотъ теперь я только и молю Бога, чтобы Онъ далъ мнѣ силы пожить, и кончить то, къ чему я стремлюсь всѣми помыслами души. Я только и мечтаю о томъ времени, когда я поставлю монастырь на ту степень высоты, на которой онъ долженъ стоять, когда я сдѣлаю его не мѣстомъ бражничанья для тупой лѣности, а прибѣжищемъ для страждущихъ, для гонимыхъ, когда никто не будетъ уходить изъ него безъ помощи. Правда, покуда въ немъ еще много темныхъ и ничтожныхъ личностей въ родѣ сестры Дороеи, но въ немъ уже есть и молодыя, свѣжія силы. Молодежь мнѣ поможетъ устроить больницу для бѣдныхъ и пріютъ для дѣтей. Денегъ только надо. Денежные недостатки — это мое несчастіе, это не даетъ мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью.

Сестра Серафима помолчала.

— Право, иногда готова бы Богъ знаетъ что сдѣлать, чтобы добыть хоть грошъ, — продолжала она черезъ минуту. — Да кто дастъ? Ты, развѣ, одолжишь? А? — улыбнулась она.

— Я? Что же я могу? — спросила Дуня.

— Можешь-то много, но захочешь ли? — замѣтила Серафима. — Тебѣ самой нужны деньги на замужество. Еслибы, конечно, я могла поручиться, что скоро отдамъ, — тогда другое дѣло. А на эти деньги многое бы можно сдѣлать.

— Я не понимаю… какія деньги? — спросила Дуня; тупо смотря на сестру Серафиму.

— Твое приданое, — пояснила сестра Серафима. — Дядя Платонъ Николаевичъ дастъ за тобой тысячъ десять, пятнадцать…

— За мной? — усмѣхнулась Дуня.

— Да, я еще сегодня мелькомъ слышала объ этомъ, когда говорили о приданомъ Адели, — замѣтила сестра Серафима. — Впрочемъ, что толковать объ этихъ деньгахъ! Старикъ Бахмутовъ не выпуститъ ихъ изъ рукъ.

Старикъ Бахмутовъ, одинъ изъ сосѣдей Баскаковыхъ, тотъ Плюшкинъ, о которомъ говорилъ Александръ Николаевичъ Максиму, уже годъ тому назадъ сватался за Дуню.

— Что? — воскликнула Дуня, какъ ужаленная. — Старикъ Бахмутовъ? И вы думаете, что я когда-нибудь выйду за него, за человѣка, котораго я презираю, ненавижу?

Сестра Серафима покачала головой.

— За что же ты сердишься? Ты знаешь, что я никогда не высказывала сочувствія этой партіи. Я только потому замѣтила объ этомъ, что, право, я не понимаю покуда, на что ты рѣшишься. Вѣдь и другія партіи, могущія представиться здѣсь, будутъ не лучше.

Она задумалась.

— Не выйти за него или за кого-нибудь другого, кого выберетъ дядя, и остаться жить здѣсь, — продолжала она въ раздумьи: — это значитъ подвергнуть себя медленной ежедневной пыткѣ. Дядя Платонъ Николаевичъ не знаетъ пощады для тѣхъ, кто противится его капризамъ. Уйти? Но куда же ты уйдешь безъ средствъ, безъ подготовки къ труду, даже безъ того офиціальнаго образованія, которое даетъ право быть гувернанткой, учительницей?

— Господи! Что же это и вы еще терзаете меня! — воскликнула Дуня, сжимая конвульсивно руки. — Вѣдь я сама, сама все это передумала, поняла, перестрадала въ душѣ! Теперь не растравлять мои раны нужно, а залѣчить ихъ, помочь мнѣ, указать дорогу! А вы…

Она махнула рукой и взялась за голову. Ея голова горѣла. Въ ея голосѣ слышался такой горькій, такой надрывающій душу, упрекъ, что сестра Серафима смутилась.

— Терзаю тебя! — съ упрекомъ воскликнула она, потрясенная словами молодой дѣвушки. — Неужели ты еще до сихъ поръ не видишь, что я люблю тебя? Неужели ты не можешь понять, что меня мучаетъ все, что мучаетъ тебя? Неужели ты не сознаешь, что если я бываю въ этомъ домѣ, то бываю для тебя, для тебя одной? Съ кѣмъ еще изъ живущихъ здѣсь есть у меня внутренняя связь? Кому я говорю хоть слово о тѣхъ завѣтныхъ планахъ и мечтахъ, которые наполняютъ всю мою жизнь? Тебѣ и только тебѣ одной, дитя мое, сестра моя!

Сестра Серафима подошла къ Дунѣ и положила руки на ея плечи.

— Правда, съ твоей стороны я еще не встрѣчала полной откровенности, — говорила она, и говорила, быть-можетъ, вполнѣ искренно. — Ты говорила только тогда, когда я спрашивала. Но до сихъ поръ я это приписывала тому, что твоя жизнь страдаетъ отсутствіемъ всякихъ интересовъ, всякихъ надеждъ. Послѣдніе два дня показали, что у тебя были надежды… Ты знаешь, что этимъ надеждамъ не суждено сбыться никогда. Это потрясло меня, потому что я увидала, какъ поразило тебя это несчастіе. Да, я понимаю, что значитъ обмануться въ надеждѣ, когда она была единственною свѣтлою точкою, манившею къ будущему. Мы, люди дѣла, слуги общества, переносимъ легко подобные удары, потому что мы живемъ не одними личными, невѣрными, обманчивыми интересами… Я задумалась о твоей судьбѣ, я старалась сообразить, что ты должна сдѣлать для твоего спасенія. Вотъ почему я наводила разговоръ на этотъ предметъ. А ты говоришь, что я тебя терзаю. Грѣхъ тебѣ, дитя мое!

Сестра Серафима наклонилась и ласково поцѣловала Дуню въ голову. Дуня припала головой къ ней, хотѣла что-то сказать, зарыдала, и опять это рыданіе походило и на хохотъ, и на стоны. Съ ней сдѣлался второй истерическій припадокъ. Сестра Серафима захлопотала. Она подавала воды Дунѣ, смачивала ей голову, старалась уложить ее на диванъ. Черезъ полчаса Дуня, нѣсколько успокоившаяся, уже безмолвно лежала на диванѣ и слушала сестру Серафиму.

— Ты не дитя по лѣтамъ, но ты дитя по опытности. Ты не знаешь жизни. Ты встрѣтила первое препятствіе на своемъ пути къ осуществленію надеждъ и думаешь, что все погибло, что перенести этого несчастія нельзя, — говорила или, скорѣе, шептала ей сестра Серафима. — Но, Господи, то ли переноситъ человѣкъ? Было время, дитя мое, когда и я думала такъ же, какъ ты. Въ моей жизни было тоже горе, но не такое, какъ твое. Я объ этомъ никогда никому не говорила, но ты должна знать это… У тебя, по крайней мѣрѣ, есть утѣшеніе, что ты не пала, что подъ твоимъ сердцемъ не бьется существо, еще ни въ чемъ неповинное, но уже обреченное на гибель, или на позоръ. Я не имѣла и этого утѣшенія. Господи, Господи, чего бы я ни сдѣлала, чего бы я ни отдала, чтобы вычеркнуть изъ своей жизни это прошлое!

Сестра Серафима закрыла лицо руками. Дуня приподнялась на локтѣ и протянула руку сестрѣ Серафимѣ.

— Бѣдная моя! — тихо прошептала молодая дѣвушка и, взявъ руку сестры Серафимы, прижала ее къ губамъ.

Сестра Серафима опустилась передъ диваномъ на колѣни и припала къ ней лицомъ, смоченнымъ слезами.

— Вѣдь, можетъ-быть, если я и люблю такъ тебя, то только потому, что ты напоминаешь мнѣ то дитя, которому я не могла дать даже перваго поцѣлуя, — шептала она. — Можетъ-быть, я потому и трепещу за тебя, что ты напоминаешь мнѣ мою собственную долю. Милая, дорогая смотри за собой, береги себя, не губи себя!

Сестра Серафима присѣла на диванъ и цѣловала руки и лицо Дуни, какъ мать, какъ влюбленная женщина. Въ эту минуту она была вполнѣ искренна. Въ ней проснулась павшая когда-то женщина, въ которой не умирала потребность высказать, выплакать на чьей-нибудь груди свое затаенное въ теченіе долгихъ лѣтъ горе. Она забыла въ эту минуту всѣ свои расчеты, всѣ свои планы, во имя которыхъ она влекла къ себѣ Дуню.

— Бѣдная, бѣдная, и вы все это пережили, перенесли, — шептала Дуня.

— Да, — поднялась сестра Серафима. — Я все вынесла для того, чтобы показать людямъ, раздавившимъ, погубившимъ меня, кого они губили. Я не хотѣла быть тѣмъ червякомъ, который, когда на него наступать, издыхаетъ въ мукахъ на землѣ, не имѣя возможности даже напомнить о себѣ тѣмъ, кто его придавилъ. Я хотѣла, чтобы эти люди снова вспомнили обо мнѣ, не съ однимъ состраданіемъ, не съ однимъ сожалѣніемъ, а съ краскою стыда передъ тѣмъ, что они едва не убили полезную для нихъ, стоящую выше ихъ личность. У меня была, энергія, энергія затаеннаго озлобленія, энергія оскорбленнаго самолюбія… Вотъ чего еще мало въ тебѣ. Ты терпишь, ты мучаешься, но ты не стараешься показать своимъ мучителямъ, что ты выше, что ты лучше, что ты, честнѣе ихъ. Или ты думаешь, что дядя, этотъ старый деспотъ, раскается, если ты зачахнешь? Нѣтъ, онъ даже не смутится, когда ты будешь лежать передъ нимъ въ гробу. Но если ты выйдешь побѣдительницей изъ внутренней борьбы, если ты покажешь, что ты способна на дѣло, если ты заставишь говорить о себѣ, то его будетъ мучить, что онъ оттолкнулъ тебя отъ себя, что онъ не могъ понять твоихъ силъ, что ты побѣдила его.

— Это наслажденіе мести? — проговорила Дуня.

— Да, — отвѣтила сестра Серафима, сдвинувъ брови, — мести грѣшникамъ, мести преступникамъ. Имъ мститъ и Богъ, и потому можемъ мстить и мы. Ты видишь, какъ мщу я обществу? Я мщу, работая въ его же пользу; мщу, являясь необходимою тамъ, гдѣ когда-то смотрѣли на меня съ презрѣніемъ. Ты слышала о нашихъ родныхъ князьяхъ Баскаковыхъ. Они когда-то выбросили меня изъ своего дома. Теперь они считаютъ честью для себя переписку со мною, мои совѣты, потому что обо мнѣ говорятъ, потому что я вліяю на ихъ дѣтей. Такое положеніе я хотѣла бы создать и для тебя, хотѣла бы этого потому, что мнѣ самой нужна помощница преданная, любящая, понимающая мои цѣли помощница, а не какая-нибудь мужичка. Дороѳея… сохранившая подъ монашеской рясой душу дворовой дѣвки.

Сестра Серафима оживилась. Она сидѣла, выпрямивъ свой еще стройный станъ, ея глаза сверкали подъ сдвинутыми, густыми бровями, на ея тубахъ играла усмѣшка, полная презрѣнія. Что-то бодрое и мужественное было во всей ея фигурѣ, во всей ея умной физіономіи.

— Вы тверды, какъ мужчина, — невольно проговорила Дуня, глядя на нее.

— Я монахиня, — коротко отвѣтила сестра Серафима.

Она на минуту задумалась.

— Я никогда не была слишкомъ слабымъ существомъ, — заговорила она снова. — Но тамъ, въ міру, мнѣ приходилось покоряться капризамъ тѣхъ, отъ кого я зависѣла, мнѣ приходилось дѣйствовать несамостоятельно. Самостоятельною я стала только въ монастырѣ. Монастырь вообще развиваетъ самостоятельность и закаляетъ характеръ. Въ монастырѣ у меня уже не стало заботъ о кускѣ хлѣба, о пріютѣ: и то, и другое было обезпечено, и я могла работать въ пользу тѣхъ плановъ, которые занимали меня. Для осуществленія этихъ плановъ мнѣ приходится обращаться къ чужой помощи, но я это дѣлаю спокойно, не унижаясь, не смущаясь, потому что я выпрашиваю не для себя. Я не знаю, на что бы я ни рѣшилась, чтобы осуществить свои завѣтныя желанія, чтобы показать обществу, что и мы можемъ быть полезными, и чѣмъ ближе становится то время, когда начнется осуществленіе моихъ желаній, тѣмъ смѣлѣе, тѣмъ настойчивѣе становлюсь я. Я еще не знаю, будутъ ли у меня средства для того, чтобы, по крайней мѣрѣ, открыть на будущій годъ школу, но я буду этого добиваться, во что бы то ни стало. Съ этого должно начаться преобразованіе нашей жизни; довольно намъ только молиться за людей, мы должны и служить обществу. Я много читала о католическихъ монастыряхъ. Какъ неизмѣримо выше стоять они, чѣмъ нашй монастыри! Католическое духовенство и монашество вліяютъ на все общество, на семейную жизнь, на образованіе народа, на политическія дѣла, а мы — мы только молимся, и за это требуемъ содержанія отъ общества. Намъ нужно подумать объ этомъ уже ради того, что нашъ народъ въ сущности еще язычникъ.

Сестра Серафима вздохнула.

— Ахъ, дитя, дитя, если бы ты также серьезно смотрѣла на жизнь, не мучилась бы ты теперь, что тебѣ не удалось насладиться личнымъ счастіемъ, — замѣтила она, лаская Дуню. — Это счастье — призракъ, это кажущееся счастье: нѣсколько дней увлеченія и наслажденія, и годы въ тупой, однообразной жизни, въ заботахъ о кускѣ хлѣба, о хозяйствѣ, о дрязгахъ будничнаго существованія… Но ты устала, отдохни немного, соберись, съ силами…

Сестра Серафима наклонилась поцѣловать Дуню.

— Ты вся горишь, — замѣтила она. — Отдохни.

Она вышла изъ комнаты.

Дуня не поднималась съ мѣста и не засыпала. Устремивъ неподвижные глаза впередъ, она лежала, какъ окаменѣвшая, какъ мертвая можно бы сказать, если бы лицо ея не пылало яркимъ лихорадочнымъ румянцемъ. Время между тѣмъ шло.

Прошелъ часъ завтрака, прошелъ ласъ обѣда; Дуня оставалась въ своей комнатѣ, отговорившись отъ приглашеній къ столу своимъ нездоровьемъ. Нѣсколько разъ она вставала, нѣсколько разъ она пробовала ходить по комнатѣ, но все это дѣлалось какъ будто во снѣ. Въ ея душѣ теперь не было даже той тревоги, которую она ощущала такъ недавно. Всѣ событія, близко касавшіяся ее, теперь какъ будто разомъ прошли и не должны были повториться снова; по крайней мѣрѣ, она уже не думала о нихъ, не могла думать, потому что ея мозгъ, повидимому, не повиновался ей, не работалъ. Часы, между тѣмъ, пробили семь. Дуня встрепенулась и торопливо начала искать большой шейный платокъ.

— Надо сходить, — разсѣянно прошептала она: — проститься…

Она пошла изъ комнаты. Она не старалась укрыться отъ постороннихъ глазъ, пройти украдкою. Она шла обыкновенной дорогой, не заботясь о томъ, увидятъ ли ея или нѣтъ.

— Господи, съ нами крестная сила! — шептала Дороѳея, смотря въ окно и видя, какъ въ саду мелькаетъ между деревьевъ бѣлое платье Дуни. — Цѣлый день, чуть не умирала, а теперь гулять идетъ…. И куда?.. Ужъ не къ пруду ли?.. Извѣстить нѣшто?.. Да какъ вызовешь сестру Серафиму? Сидитъ съ гостями… Неловко… Самъ-то тоже звѣремъ накинется, какъ взойду… И ума не приложу, что дѣлать, а сама ругаться будетъ… Ужъ это я знаю!

Дороѳея развела руками и глубокомысленно стянула свои тощія губы.

XXI.

Максимъ добрался до пруда гораздо раньше назначеннаго часа свиданія. Прудъ находился въ густо заросшей части парка. Сюда вели узенькія аллеи, какъ бы предназначенныя для одинокихъ прогулокъ или для прогулокъ tête-à-tête. Мѣстами эти аллеи шли по берегу пруда, мѣстами терялись среди вѣковыхъ деревьевъ. На одной сторонѣ пруда былъ холмикъ съ группою деревьевъ, разсаженныхъ полукругомъ. Посрединѣ этого полукруга изъ-за деревьевъ выглядывало пожелтѣвшее отъ времени лицо сатира. Вся статуя давно обросла и задрапировалась хмелемъ, кисти котораго висѣли, какъ гроздья винограда. Противъ этого холмика находился на серединѣ пруда затѣйливый островокъ, гдѣ когда-то водились кролики. Передъ островкомъ еще возвышался изъ воды небольшой камень; на этомъ камнѣ красовалась въ былые дни статуя купающейся нимфы. Она была помѣщена прямо противъ нагло улыбающагося сатира. На островкѣ среди вѣтвей еще виднѣлись развалины небольшой бесѣдки, носившей названіе «храма любви». Богъ знаетъ, звучало ли въ этой бесѣдкѣ когда-нибудь слово: «люблю». Но всѣ знали, что въ былые годы нерѣдко рыдали крестьянскія бабы, когда ихъ дѣвокъ, по приказанію барскаго дворецкаго, отводили вечеромъ въ этотъ храмъ. Отъ холмика спускалась узенькая аллея къ самому берегу пруда, и здѣсь еще виднѣлись остатки небольшой пристани, у которой нѣкогда стояло много лодокъ, а теперь виднѣлся одинокій, давно не употреблявшійся въ дѣло челнокъ.

Максимъ хорошо помнилъ это мѣсто.

Здѣсь, въ тѣни деревьевъ, онъ скрывался нерѣдко съ Дуней отъ взрослыхъ, здѣсь плели они вѣнки, здѣсь ловили рыбу. Каждый кустикъ, каждая тропинка были ему знакомы. Ничто не было здѣсь измѣнено, но все само собою сильно состарилось, одряхлѣло. Въ былые дни все это поддерживалось, подновлялось, подкрашивалось. Теперь рабочія руки употреблялись не на поддержку парка, а на воздѣлываніе полей, потому что каждая рабочая рука стоила денегъ.

Максимъ спустился къ пристани, но не рискнулъ ступить на уцѣлѣвшіе остатки плота. Онъ поглядѣлъ на островокъ, манившій ихъ когда-то въ дѣтствѣ. Передъ островкомъ не было уже статуи купающейся нимфы. На немъ не было кроликовъ, и виднѣлись только доски и столбы отъ храма любви. Храмъ не только не подновляли, но даже не убирали его остатковъ.

— Да кого и поведешь теперь туда! — усмѣхнулся Максимъ и невольно обернулся назадъ: ему захотѣлось увидать, сохранилось ли еще смѣющееся лицо сатира.

Да, эта статуя сохранилась, и ея осклабившееся лицо ясно вырисовывалось среди густой зелени. Когда-то этотъ сатиръ осклаблялъ свой широкій ротъ, смотря на нагую нимфу, готовую погрузиться въ воду, смотря на вырисовывавшійся среди зелени храмъ любви, смотря на лодки, уносившія на островокъ плачущихъ крѣпостныхъ дѣвокъ. Теперь это лицо смѣялось своей демонической улыбкой надъ запустѣніемъ, надъ разрушеніемъ всего былого.

Максимъ невольно вспомнилъ, какъ въ дѣтствѣ онъ и Дуня часто прибѣгали сюда и говорили:

— Теперь ужъ насъ не найдутъ.

И вдругъ кто-нибудь изъ нихъ взглядывалъ на сатира и говорилъ:

— А онъ смотритъ!

Тогда они отрывали широкіе листья хмеля и залѣпляли ими глаза сатира.

— Вотъ онъ и не видитъ насъ! — хохотали они.

А широкій ротъ сатира осклаблялся попрежнему; точно сатиръ и съ закрытыми глазами зналъ, что міръ всегда былъ и будетъ достоинъ смѣха.

Иногда они углемъ разрисовывали сатиру усы и бакенбарды. Ихъ забавляло это лицо. Теперь Максиму казалось оно особенно выразительнымъ, оно какъ будто говорило людямъ:

— Что же вы не хохочете вмѣстѣ со мною гомерическимъ смѣхомъ надъ этимъ хламомъ прошлой жизни?

Максимъ прилегъ на траву, закурилъ папироску и задумался.

Онъ ждалъ.

Но придетъ ли она? Если придетъ, то что скажетъ? Теперь надо поступать рѣшительно. Согласится ли она уйти изъ дома, повѣнчаться съ нимъ безъ позволенія дяди? Она стала такая странная, загадочная. Что съ ней сдѣлалось? Это все старая среда искалѣчила, надломила ее. Ей тяжело вырваться изъ тѣхъ путъ, которыми опутали ее. Какое счастье, что ему, Максиму, случай помогъ такъ рано оторваться, отрѣшиться отъ всего прошлаго! Теперь его ни въ какомъ случаѣ не остановятъ вопросы: что скажутъ объ этомъ дядя, братья, сестры? не оскорбитъ ли это ихъ? принято ли такъ поступать въ нашей семьѣ? не помѣшаетъ ли это правильному теченію жизни этихъ людей? Нѣтъ, онъ, Максимъ, можетъ дѣлать все, что вздумаетъ, можетъ поступать, какъ захочетъ. Онъ свободенъ отъ своихъ семейныхъ традицій, отъ стремленій жертвовать своими интересами во имя обычаевъ и приличій тѣхъ родственниковъ, которые для него не поступятся ничѣмъ. Его если что-нибудь еще и заставляетъ являться здѣсь, такъ это одна только Дуня.

Да, онъ свободенъ, какъ птица, летѣть, куда задумаетъ, куда загадаетъ.

Но куда же онъ думаетъ летѣть, что загадываетъ онъ начать?

Постепенно у него обрывалась всякая связь съ близкими ему когда-то людьми, съ близкимъ ему когда-то образомъ жизни, но выработалъ ли онъ въ это время идеалъ новаго строя жизни, пріобрѣлъ ли онъ точку опоры среди тѣхъ людей, къ которымъ влекло бы его сердце.? Нѣтъ. Покуда онъ только понялъ, что онъ не хочетъ такъ жить, какъ жили его дяди, братья, родители, покуда онъ понялъ, что онъ не можетъ такъ жить, какъ онъ жидъ до сихъ поръ самъ, но онъ еще не могъ уяснить себѣ того, какъ же онъ долженъ жить. Честно работать, честно относиться къ людямъ, честно исполнять свои обязанности — все, это покуда прописныя истины, простыя фразы, громкія слова. Человѣкъ не можетъ горячо любить, страстно увлечься однѣми голыми идеями. Его воображенію нужны образы, идеалы, чтобы въ немъ вспыхнуло страстное желаніе осуществить эти идеалы, воплотить въ жизнь эти образы.. Честно жить, честно относиться къ людямъ, честно исполнять свои обязанности могутъ и гробовщикъ, отлично дѣлающій гробы, и плотникъ, строящій сегодня эшафотъ, а завтра алтарь для церкви, и скромный писецъ, безъ пропусковъ и грамматическихъ ошибокъ переписывающій дѣловую бумагу, и великій геній, дѣлающій міровыя открытія въ области науки. Но гдѣ же именно та работа, которая вдохновила бы, увлекла бы его? Такой работы онъ еще не видитъ. Почему это? Не вслѣдствіе ли недостатка дарованія, недостатка способностей? Едва ли. Онъ еще полонъ силы и энергіи, полонъ стремленія къ труду и дѣятельности. Но какъ же въ старыя времена опредѣлялась профессія, дѣятельность людей? Выборомъ старшихъ, положеніемъ въ обществѣ, поземельною собственностью, наконецъ, традиціями, то-есть всѣми тѣми условіями, которыя не вліяли и не будутъ уже вліять на него. Онъ поставленъ обстоятельствами въ то же положеніе, въ которое сталъ по своей волѣ дядя Александръ Николаевичъ, убившій на кутежѣ всѣ лучшіе годы и оставшійся безъ дѣла въ жизни. Такая жизнь безъ дѣла ужасна, но еще ужаснѣе взяться за первое попавшееся дѣло, къ которому относишься равнодушно, которое не можетъ вдохновить. Что же дѣлать? Нужно запастись знаніемъ — знаніемъ научнымъ, знаніемъ жизни, и тогда, быть-можетъ, явится сознаніе, какого рода дѣятельность нужнѣе всего въ данную минуту, къ чему болѣе всего лежитъ сердце. До сихъ поръ вся его жизнь была отрицаніемъ прошлаго, была медленнымъ разрывомъ съ этимъ прошлымъ, не во имя какого-нибудь идеала, а во имя сознанія негодности этого прошлаго. Теперь наступаетъ пора исканія новаго идеала, безъ котораго жизнь будетъ безсодержательна, пуста, скучна. И если бы были хотя друзья, если бы былъ созданъ имъ кружокъ близкихъ людей. Но, разрывая связь съ былыми близкими людьми, онъ не могъ, не успѣлъ найти себѣ точку опоры въ другихъ кружкахъ, потому что приходилось биться изъ-за куска хлѣба, метаться изъ угла въ уголъ, отъ одной поденной работы къ другой. Друзья пріобрѣтаются только при общности интересовъ, при одинаковыхъ цѣляхъ, при однородныхъ стремленіяхъ; у него же покуда вся задача жизни состояла въ томъ, чтобы выбиться изъ нужды и тѣмъ самымъ освободиться отъ вліянія своей семьи. Чувствовать себя одинокимъ тяжело. Чувствовать себя одинокимъ въ двадцать два года, когда еще ищешь исходнаго пути, еще тяжелѣе.

Вотъ почему Максимъ такъ дорожилъ своей любовью къ Дунѣ.

Онъ свяжетъ свою судьбу съ ея судьбой, они пойдутъ рука объ руку, они будутъ стремиться одинаково развить себя, подготовить къ дѣятельности.

Но что же она не идетъ? Вотъ уже и солнце опускается все ниже и ниже. Его горячіе, багровые лучи пронизали насквозь паркъ и золотятъ стволы старыхъ деревъ. Скоро оно опустится еще ниже и померкнетъ. А Дуни все нѣтъ. Но вотъ на аллеѣ мелькнуло что-то, тамъ кто-то идетъ. Кто же это можетъ быть, кромѣ нея!

Максимъ быстро вскочилъ и пошелъ, почти побѣжалъ навстрѣчу.

— Дуня, Дуня, голубка, милая! — страстно говорилъ онъ, сжимая ея руки, обнимая ее. — Я ужъ думалъ, что ты не придешь, что тебя задержали.

— Кто же могъ задержать? — отвѣтила она слабымъ голосомъ. — Но я не надолго…

— Не надолго! Недобрая! Заставила столько ждать и пугаешь, что не надолго! Такъ я тебя и отпущу! — смѣялся онъ.

— Тамъ схватиться могутъ, — отвѣтила она.

— Ну, и пускай, что намъ-то за дѣло!

Онъ взглянулъ ей въ лицо. Оно горѣло лихорадочнымъ жаромъ, а глаза смотрѣли не то разсѣянно, не то озабоченно. Такъ смотритъ человѣкъ, когда онъ говоритъ не то, о чемъ думаетъ, когда онъ озабоченъ какой-нибудь своей собственной тревожной мыслью и въ то же время разсѣянно ловитъ чужія слова.

— Ты нездорова? — спросилъ Максимъ испуганно.

— Я?.. Нѣтъ, я здорова… Жаръ маленькій… Это ничего, — проговорила она.

— Пройдемъ туда, — указалъ онъ ей на полукругъ деревьевъ, гдѣ стояла скамья подъ статуей сатира. — Ты, конечно, слышала о скорой свадьбѣ Адели?

— Да.

— Это дурная для насъ новость. Признаюсь, я не ожидалъ. Аркадій Павловичъ изволили скрывать свои планы отъ всѣхъ. Намъ нужно бы предупредить своей свадьбой ихъ свадьбу. Послѣ будетъ не такъ легко пожениться. Пожалуй, еще не разрѣшатъ. Дядюшка вѣдь готовъ съинтриговать противъ меня. Да, признаюсь, я и самъ не знаю, допускаются ли браки двухъ родныхъ братьевъ на двухъ родныхъ сестрахъ.

Они сѣли. Дуня сидѣла, опустивъ руки, потупивъ глаза въ землю.

— Зачѣмъ же торопиться? — проговорила она. — Конечно, разрѣшатъ… Тебѣ еще надо кончить свое образованіе… Время уходитъ…

— Кончать образованіе можно и женатымъ, — отвѣтилъ онъ. — Я не желаю затягивать нашей свадьбы, не хочу оставлять тебя здѣсь.

— Что же, мнѣ тутъ не худо… Четыре, пять лѣтъ пройдутъ незамѣтно, — съ усиліемъ проговорила она.

— Нѣтъ, нѣтъ, я на это не согласенъ! — возразилъ онъ съ горячностью. — Это будутъ убитые для тебя годы. Тамъ, въ Петербургѣ, живя со мною, ты употребишь ихъ съ пользой. Тебѣ тоже нужно еще учиться.

— И ты думаешь, что мы будемъ учиться, когда мы женимся? — тихо спросила она.

— А то какъ же? — спросилъ онъ. — Развѣ женитьба помѣшаетъ намъ заниматься, работать? Напротивъ того, у васъ явится болѣе энергіи и силы. Я буду бодрѣе, я буду спокойнѣе. Безъ тебя я буду мучиться тамъ мыслью, что-то ты дѣлаешь здѣсь, какъ-то тебѣ живется. Я буду создавать въ своемъ воображеніи всякія невзгоды, которыя обрушиваются на тебя. Пойдетъ ли при этомъ на умъ занятіе?

«Господи, что я стану ему говорить, чѣмъ буду убѣждать его? — думала съ тоскою Дуня, вертя въ рукахъ упавшій ей на колѣни листъ. — Онъ будетъ возражать на все, на все».

— Что? Ты сама видишь, что я правъ? — взялъ ее за руки Максимъ и заглянулъ ей въ глаза.

Его взглядъ былъ полонъ ласки и любви. Это былъ добрый, мягкій, просящій отвѣтныхъ ласкъ взглядъ. Дуня провела рукою по лбу, отвернулась и вдругъ снова обернулась къ Максиму.

— Милый, добрый мой, оставимъ эти толки! — проговорила она, смотря ему въ глаза. — Оставимъ теперь… Здѣсь такъ хорошо… Богъ знаегь, когда мы опять будемъ вдвоемъ… Посидимъ такъ, не думая о будущемъ…

— Но объ немъ надо подумать, — возразилъ онъ.

— Послѣ, послѣ… перебила его она. — Не надо теперь…

Въ ея голосѣ было что-то молящее, что-то болѣзненное.

— Ну, хорошо, — согласился Максимъ. — Мы не будемъ говорить о будущемъ, но въ такомъ случаѣ я беру на себя право устроить его такъ, какъ мнѣ вздумается. Согласна?

— Хорошо, хорошо, — произнесла она и тихо опустила голову на его плечо.

Онъ обнялъ ее за талью.

«Если бы теперь умереть! — промелькнуло въ ея головѣ. — Я была бы счастлива… А онъ? Что же, ему легче бы схоронить меня, чѣмъ… Господи, неужели нѣтъ другого исхода?.. Выйти за него, загубить его будущность, повредить отцу, затруднить свадьбу сестры… Да, сестра Серафима права: женитьба оторветъ его отъ ученія, отъ дѣятельности, загубить даромъ его силы… И какая я жена? какая мать? Ни силъ, ни знаній, ничего нѣтъ… Но какъ тяжело, какъ тяжело отказаться!..»

— Ты меня очень любишь, Максимъ? — шопотомъ спросила она.

— И ты еще спрашиваешь! — воскликнулъ онъ, цѣлуя ее въ лобъ.

— А отказался ли бы ты отъ меня, если бы тебѣ казалось, что это принесетъ мнѣ пользу? — спросила она,

— Я тебя не понимаю, — отвѣтилъ онъ.

— Ну, если бы ты былъ убѣжденъ, что я буду лучше, что я буду полезнѣе обществу, что я не растрачу даромъ силъ, когда не буду твоею, — отказался ли бы ты отъ меня? — пояснила она.

— Не знаю… Кажется, нѣтъ, — отвѣтилъ онъ. — Я слишкомъ люблю тебя… Мнѣ не могла бы даже придти въ голову такая мысль… Я не могъ бы подумать, что ты безъ меня будешь лучше или полезнѣе… Да, наконецъ, если бы я и пришелъ къ этой мысли, то я не отдалъ бы тебя ради пользы общества…

«Вѣрно, я не умѣю любить!» — промелькнуло въ головѣ Дуни.

— Впрочемъ, это вообще ненормальная, болѣзненная мысль, — продолжалъ Максимъ. — Когда кого-нибудь любишь, то не думаешь, что вредишь ему, что портишь его своею любовью. Напротивъ того, здоровому человѣку кажется, что онъ поддерживаетъ, спасаетъ, поднимаетъ любимое существо. Да иначе и быть не можетъ: здоровый человѣкъ долженъ оказывать здоровое вліяніе, только болѣзненные и слабые люди вліяютъ губительно на ближняго…

«Да, онъ правъ, я больна, и потому только мнѣ могла придти въ голову эта мысль», — думала молодая дѣвушка.

— Вотъ моя покойная мать принадлежала къ числу такихъ натуръ, — продолжалъ задумчиво Максимъ. — Бѣдная женщина не сознавала, что она загубила всю жизнь отца своею слабостью, своею болѣзненностью. Въ лучшіе годы его жизни она не только не подтолкнула его на дѣятельность, но убила его послѣднюю энергію, втянула его въ узкіе семейные интересы и довела до той тоски, до той скуки, вслѣдствіе которыхъ онъ началъ пить.

«Меня тоже часто сравнивали съ тетей, — скорбно подумала Дуня. — Онъ самъ не знаетъ, на что онъ заставляетъ рѣшиться меня своими словами».

— Но что это мы начали за здравіе, а свели за упокой, — засмѣялся Максимъ. — Поговоримъ о себѣ, о нашемъ…

Дуня вздрогнула.

— Что съ тобой, Дуня! Тебѣ холодно? — спросилъ Максимъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — разсѣянно отвѣтила она, устремивъ глаза въ сторону.

Тамъ, между группой деревьевъ, мелькнуло и скрылось что-то черное.

— Посмотри, посмотри туда! прошептала въ испугѣ Дуня, указывая по направленію къ этой группѣ деревьевъ.

— Я ничего не вижу, — отвѣтилъ Максимъ.

— Да, теперь не видать, — тревожно заговорила Дуня. — Но это онѣ… Что имъ надо отъ меня?.. Зачѣмъ слѣдятъ… Онѣ меня сведутъ съ ума…

Ея глаза сверкали, ея лицо горѣло горячечнымъ огнемъ.

— Про кого ты говоришь? — испуганно спросилъ Максимъ, которому показалось, что у молодой дѣвушки начинается бредъ.

Но она не слышала его вопроса.

— Ты понимаешь, я не хочу идти къ нимъ, — порывисто продолжала она, крѣпко прижимаясь къ нему. — Не хочу!.. Тамъ смерть, а я хочу жить… Слышишь, жить!.. Онѣ губятъ меня, проклятыя!..

— Дуня, Дуня, что съ тобою? — уже совсѣмъ тревожно воскликнулъ Максимъ.

— Жить хочу… съ тобою… — лихорадочно шептала она. — Милый, дорогой мой, возьми меня… Спаси!.. Я твоя… Что мнѣ за дѣло до ихъ толковъ?.. Онѣ лгутъ, что я погублю тебя!.. Милый, ненаглядный, возьми меня… уведи!.. Да? ты вѣдь не отдашь имъ меня?.. Не отдашь?..

Она порывисто обвила его своими руками и прильнула страстнымъ поцѣлуемъ къ его губамъ. Онъ обнялъ ее и на мгновеніе позабылъ свой испугъ. Онъ только сознавалъ, что его страстно цѣлуетъ та, которую онъ любитъ больше всего на свѣтѣ. Онъ цѣловалъ ее горячими поцѣлуями, а ея объятія все ослабѣвали и ослабѣвали; наконецъ, ея руки тяжело упали съ его плечъ, и вся она какъ будто опустилась. Онъ заглянулъ ей въ глаза — они были закрыты; онъ окликнулъ ее — она не отзывалась.

— Дуня, Дуня! — кричалъ Максимъ, опуская ее на скамью.

Но Дуня не отвѣчала.

Онъ бросился къ пруду зачерпнуть воды; черезъ мгновеніе онъ былъ снова около дѣвушки и смачивалъ ей голову, виски. А гдѣ-то недалеко слышался зовъ:

— Eudoxie, Eudoxie!

Максимъ узналъ этотъ голосъ. Это былъ голосъ сестры Серафимы. Онъ обернулся и въ полутьмѣ увидалъ двѣ фигуры въ черномъ, медленно приближавшіяся къ нему.

«А! вотъ про кого говорила она!» — промелькнуло въ его головѣ.

— Максимъ! Вотъ неожиданность! — проговорила сестра Серафима, приближаясь къ нему.

Онъ хотѣлъ сказать что-то рѣзкое, злое, но махнулъ рукою и тихо пробормоталъ:

— Помогите, съ ней обморокъ!

Сестра Серафима стремительно бросилась къ Дунѣ.

XXII.

У Дуни началась горячка.

Болѣзнь началась, быть-можетъ, ранѣе, чѣмъ ее замѣтили. Надежды на выздоровленіе не было никакой.

Максимъ былъ въ полнѣйшемъ отчаяніи. Онъ забылъ все, онъ не слыхалъ и не замѣчалъ ничего, что происходило вокругъ него. Онъ видѣлъ только, одно любимое существо, быстро приближавшееся къ смерти, и безъ мысли, безъ сознанія, тупо и безнадежно слѣдилъ за этимъ угасаніемъ молодой жизни. Необходимость отъѣзда въ Петербургъ для поступленія въ университетъ, дрязги по дѣлежу имѣнія, мечты о будущемъ, — все было забыто, отброшено въ сторону.

Сестра Серафима тоже была поражена болѣзнью молодой дѣвушки, и въ ея печали смѣшивалась искренняя тоска о любимомъ существѣ съ обманутыми надеждами на выгодную сдѣлку.

Просиживая по цѣлымъ часамъ у постели умирающей, Максимъ и сестра Серафима даже забывали свои враждебныя чувства другъ къ другу и, кажется, готовы были соединить вмѣстѣ всѣ свои усилія, чтобы спасти ту, изъ-за обладанія которою они снова повели бы войну послѣ ея выздоровленія. Теперь имъ хотѣлось только спасти ее, не загадывая, какія послѣдствія повлечетъ за собою ея спасеніе.

Покуда во второмъ этажѣ надворнаго флигеля шли хлопоты этихъ двухъ существъ около больной, внизу заботились о свадьбѣ.

Свадьбу хотѣли сыграть по возможности скорѣе, и это дѣлалось потому, что неловко будетъ устраивать свадьбу, когда въ домѣ будетъ покойница. Болѣе всѣхъ заботился объ ускореніи свадьбы Аркадій Павловичъ. Этотъ бракъ имѣлъ для него двойной интересъ: его манили денежныя выгоды и стремленіе удовлетворить тѣ чувства, которыя онъ питалъ къ невѣстѣ. Онъ надѣялся захватить въ свои руки крупный кушъ. Эти деньги были ему нужны, отъ нихъ, по его мнѣнію, зависѣло все его будущее. До сихъ поръ онъ служилъ, при помощи протекціи графовъ Баскаковыхъ, довольно успѣшно, то-есть числился чиновникомъ по особымъ порученіямъ, путешествовалъ на казенный счелъ за границу для осмотра какихъ-то правительственныхъ учрежденій, которыя онъ изучалъ въ кафе-шантанахъ и среди парижскаго полусвѣта. Но особенно блестящей служебной карьеры онъ не надѣялся сдѣлать. Онъ видѣлъ необходимость запастись деньгами, чтобы поставить свой домъ на широкую ногу, а потомъ… потомъ броситься въ игру, — въ игру въ карты, въ игру на биржѣ. Только этимъ путемъ можно было, какъ казалось ему, завоевать положеніе въ свѣтѣ, потому что никакая служба не даетъ такихъ средствъ, чтобы жить широко, открыто. Недаромъ же онъ жилъ въ Петербургѣ въ то время, когда начали при помощи финансовыхъ операцій въ нѣсколько часовъ создаваться громадныя богатства. Онъ съ завистью слѣдилъ за этими спекулаторами, точно волшебствомъ превращавшимися изъ бѣдняковъ въ богачей. Въ его нехитрой, нѣсколько тупой и вялой головѣ роились тысячи комбинацій наживы, тысячи плановъ, въ родѣ сдѣлокъ съ концессіонерами, директорства въ какой-нибудь акціонерной компаніи, игры за границей въ рулетку. Онъ мечталъ, какъ мечтаютъ всѣ барчонки, не привыкшіе съ дѣтства къ кровавому труду или ловкому мошенничеству, но жаждущія денегъ, денегъ и денегъ не менѣе тѣхъ проходимцевъ, которые по грязи доползли до стотысячныхъ годовыхъ доходовъ. Мечтая, онъ сознавалъ, что его мечты могутъ осуществиться только при помощи случайно понавшихъ ему въ руки денегъ на первоначальный спекуляціи, и эти деньги теперь давались ему въ видѣ приданаго за невѣстой. Его мучило желаніе узнать поскорѣе, какъ велико будетъ это приданое, и онъ не разъ досадовалъ, что ему нельзя спросить объ этомъ у Платона Николаевича, который, подобно всѣмъ самодурамъ, не потерпѣлъ бы, если бы женихъ вздумалъ высказать свои условія насчетъ приданаго, а не принялъ бы этого приданаго, какъ милостивой подачки изъ рукъ благодѣтеля. Въ то же время Аркадій Павловичъ былъ далеко не равнодушенъ и въ отношеніи самой невѣсты. Онъ не любилъ ее, потому что онъ уже давно утратилъ способность любить. Кто съ шестнадцатилѣтняго возраста пользовался ласками покорныхъ крѣпостныхъ дѣвокъ, кто прошелъ огонь и воду того холоднаго разврата, который начался въ корпусѣ, продолжался въ крѣпостнической средѣ, доходилъ до высшей степени среди золотой молодежи, тотъ утратить навсегда способность испытывать то чистое чувство, которое называютъ любовью. Но чѣмъ менѣе онъ былъ способенъ любить, тѣмъ болѣе былъ онъ склоненъ къ сластолюбію, къ сладострастію. Постоянныя связи съ женщинами, постоянное пребываніе среди развращенной, праздной молодежи, вѣчные, сальные разсказы и сальныя картины развили въ немъ, вяломъ и тупомъ по-натурѣ человѣкѣ, ту холодную похотливость, для которой нѣтъ ничего святого, которая пробуждается при видѣ каждаго хорошенькаго личика, которая никогда не переходитъ въ страсть, но въ то же время никогда не ослабѣваетъ. Онъ былъ способенъ сходиться одинаково съ женщиной, равнодушно отдающейся ему за деньги, и съ женщиной, страстно бросающейся ему въ минуту увлеченія въ объятья. Онъ могъ сойтись съ женщиной противъ ея воли и удовлетвориться этою связью точно такъ же, какъ связью съ женщиной, добровольно отдавшейся ему. Не зная любви, онъ не зналъ и ревности. Ему было все равно, любила ли женщина, сошедшаяся съ нимъ, кого-нибудь прежде его или нѣтъ, ему было все равно, будетъ ли она завтра любить другого или не будетъ. Онъ наслаждался обладаніемъ ею и точно такъ же насладился бы и тѣми сальными разсказами, которые сообщили бы ему о ней ея прошлые или будущіе любовники. Онъ былъ вполнѣ сыномъ того круга общества, гдѣ женщина-кокотка отдается разомъ нѣсколькимъ мужчинамъ, гдѣ мужчина въ одно и то же время содержитъ нѣсколько женщинъ, гдѣ за пьяною оргіею передаются всѣ сальныя подробности тѣхъ грязныхъ отношеній, за которыя должны бы краснѣть люди и которыми они хвалятся среди такихъ же утратившихъ всякую нравственную опрятность людей, какъ они сами.

Но если, встрѣчая каждую женщину, онъ прежде всего представлялъ въ своемъ лѣнивомъ и сонномъ воображеніи всѣ ея прелести, то въ настоящемъ случаѣ эти представленія прелестей встрѣченной женщины были еще болѣе опьяняющими для него: онъ могъ представить себѣ Адель такъ же полно, такъ-же подробно, какъ мы представляемъ себѣ Венеру, Діану.

Въ былые годы, когда онъ былъ еще юношею, когда Адель была почти дѣвочкою, онъ часто пріѣзжалъ въ Ольховатое. Онъ зналъ часы, когда Адель уходила купаться. Онъ зналъ, что Адель купается на открытомъ воздухѣ. Онъ пробирался въ паркъ, становился за дерево и, затаивъ дыханіе, ждалъ, когда появится она съ горничной. Горничная быстро раздѣвалась, а Адель оставалась сидѣть на пескѣ, медленно снимая платье. Онъ замиралъ и задыхался при каждомъ разстегнутомъ крючкѣ, при каждой развязанной тесемкѣ. Но вотъ все было сброшено, все было обнажено. Адель поднималась и лѣниво, граціозно потягивалась, любуясь своимъ собственнымъ тѣломъ. Онъ не спускалъ съ нея глазъ, изъ которыхъ текли слезы отъ сильнаго напряженія. Съ открытымъ ртомъ, съ высоко поднимающеюся грудью, съ тяжелымъ дыханіемъ, онъ едва не падалъ на землю, всматриваясь въ это молодое тѣло, слыша, какъ Адель спрашивала горничную:

— Хороша я, Луша?

— Что это вы, барышня, все собой любуетесь? — отзывалась недовольнымъ тономъ Луша. — Еще придетъ кто-нибудь, да застанетъ. Срамъ какой! Идите купаться!

Адель улыбалась и неторопливо опускала шаловливую ножку въ воду, вздрагивала, потомъ тихо начинала погружаться въ холодную влагу.

Теперь все это живо, ярко припоминалось Аркадію Павловичу, и онъ перебиралъ всѣ подробности тѣхъ красотъ своей невѣсты, которыя будутъ принадлежать ему, — перебиралъ опять съ высоко поднимающеюся грудью, съ тупо устремленными впередъ глазами, съ полуоткрытымъ ртомъ, съ высыхающими, толстыми губами. Это не былъ циникъ-сатиръ древности, съ своею животною и въ то же время язвительною, сатанинскою улыбкою; это не былъ отважный Донъ-Жуанъ юга, идущій съ пѣснью и оружіемъ въ рукахъ на опасное свиданіе; это былъ давно пресытившійся, и все-таки вѣчно алчущій развратникъ, не знавшій ни поэзіи, ни увлеченія, ни страсти, ни порывовъ, ни жертвъ и привыкшій только продавать, ссужать и уступать и. женщину, и себя.

— Ты не можешь себѣ представить, что это за женщина, — говорилъ Аркадій Павловичъ, сидя съ братомъ Петромъ Павловичемъ въ коляскѣ и направляясь къ дядѣ Платону Николаевичу. — Что за роскошь формъ, сколько граціи!

— Да мнѣ никогда не удавалось ее видѣть, когда ты водилъ меня смотрѣть, какъ она купается, — отвѣтилъ Петръ Павловичъ.

— Да, ты положительно много потерялъ, — замѣтилъ старшій братъ. — Это, я тебѣ скажу, просто восторгъ. У нея какая-то восточная нѣга, какое-то сладострастіе въ каждомъ движеніи. Это просто какая-то одалиска.

— Я, право, позавидовалъ бы тебѣ, если бы чувствовалъ хотя какое-нибудь призваніе къ браку. Но я созданъ для веселой холостой жизни съ француженками, съ молодой компаніей друзей, съ шампанскимъ и пѣснями.

— Да, это все отлично. Но все это можетъ существовать и для женатаго. А между тѣмъ, женатый на подобной женщинѣ имѣетъ то преимущество, что у него во всякое время находится подъ рукой такая жена… Француженки, нашя кутежи, все это hors d’oeuvre. А такая жена — это постоянный сытный обѣдъ. Сверхъ того, всѣ эти холостые кутежи доступны только при деньгахъ или при такой удачѣ, какою пользуешься ты. Ты вѣдь всегда былъ баловнемъ друзей и женщинъ.

Петръ Павловичъ мягко улыбнулся.

— Но на подобную удачу можно разсчитывать не долго, — продолжалъ Аркадій Павловичъ. — Покуда ты молодъ, хорошъ, покуда у тебя есть прекрасный голосъ, ты можешь быть желаннымъ собесѣдникомъ и спутникомъ нашихъ петербургскихъ друзей, тебѣ могутъ перепадать крохи наслажденій на ихъ пирахъ. Но это случайность. Чтобы пріобрѣсти твердую почву въ ихъ кружкахъ, нужны все-таки деньги; эта же свадьба даетъ мнѣ разомъ и деньги, и красавицу-жену.

— Которую станутъ отбивать у тебя твои же друзья, — засмѣялся Петръ Павловичъ. — Лишняя забота!

— Какъ тебѣ сказать? — задумчиво проговорилъ Аркадій Павловичъ. — Я, кажется, не ревнивъ. Мужъ у насъ по закону стоитъ въ слишкомъ хорошихъ условіяхъ для того, чтобы выходить изъ себя отъ страха потерять навсегда красавицу-жену. Временныя же ухаживанія друзей — это, должно-быть, дразнитъ, щекочетъ чувство.

— А сколько приданаго думаешь ты получитъ? — спросилъ Петръ Павловичъ.

— Право, не знаю, но мало не получу, — отвѣтилъ старшій братъ. — Ты знаешь, дядя любитъ меня, любитъ Адель, — конечно, по-своему, но все же любить. Кромѣ того, онъ понимаетъ, что я стремлюсь составить себѣ карьеру, а онъ былъ бы радъ, еслибы кто-нибудь изъ насъ занялъ видное положеніе въ теперешнемъ обществѣ. Онъ вѣдь, въ сущности, страдаетъ болѣе всего вслѣдствіе оскорбленнаго самолюбія. Ему здѣсь скучно, но онъ не ѣдетъ въ Петербургъ потому, что тамъ ему пришлось бы стоять одиноко. Если бы я поставилъ свой домъ на широкую ногу, если бы мнѣ удались мои финансовые проекты, — онъ пріѣхалъ бы ко мнѣ и рискнулъ бы тоже раскошелиться, пустить въ обороты то, что лежитъ безъ употребленія. У него уже нѣтъ теперь смѣлости и ему нужно дать толчокъ, нужно показать, что онъ еще можетъ стоять на видномъ мѣстѣ въ современномъ обществѣ, если не въ качествѣ административнаго дѣятеля, то въ качествѣ богатаго человѣка.

— Но увѣренъ ли ты, что онъ попрежнему богатъ? У него такъ плохо идетъ хозяйство, столько упущеній.

— Это все пустяки! Старикъ просто прижался. Боится начать хозяйничать на новыхъ основаніяхъ.

Коляска въѣхала во дворъ барскаго дома, Молодые люди выскочили изъ экипажа и поднялись по каменнымъ ступенямъ крыльца. Они встрѣтили Александра Николаевича.

— Не ожидалъ такой, быстроты, не ожидалъ! — кричалъ Александръ Николаевичъ, крѣпко пожимая руку Аркадія Павловича. — Такой увалень и такъ легко взялъ крѣпость!

— Что-жъ долго думать, дядя! — замѣтилъ Аркадій Павловичъ. — Годы бѣгутъ.

— Бѣгутъ, братецъ, бѣгутъ, это я на себѣ чувствую, — вздохнулъ Александръ Николаевичъ. — Никуда не гожусь теперь, совсѣмъ старѣю… Ну, поцѣлуемся же, будущій зятекъ.

Онъ обнялъ Аркадія Павловича.

— А твоя нареченная въ саду.

— Я пройду къ ней, — замѣтилъ Аркадій Павловичъ.

— Ну, а ты стой! мѣшать не слѣдуетъ, — обратился Александръ Николаевичъ къ Петру Павловичу. — Мы еще, пожалуй, изъ-за кустиковъ можемъ любоваться на влюбленныхъ, а мѣшать — ни-ни! Эхъ, время, время! Давно ли, кажется, вотъ и я тоже сгоралъ отъ страстей? А теперь… Нѣтъ, ты послушай, пожалуйста, что со мной было недавно…

Александръ Николаевичъ взялъ подъ руку Петра Павловича и увлекъ его въ желтую гостиную. Аркадій Павловичъ изъ бѣлой залы вышелъ на террасу, сошелъ въ садъ и направился боковой дорожкой къ бесѣдкѣ, выстроенной въ концѣ сада, на берегу быстрой, небольшой рѣчонки. Эта бесѣдка была любимымъ мѣстомъ полуденнаго отдыха Адели; недалеко отъ этой бесѣдки было и то завѣтное мѣстечко, гдѣ когда-то любовался Аркадій Павловичъ Аделью во время ея купаній. Ему теперь думалось, что хорошо бы застать ее и теперь, какъ въ былые годы, готовою войти въ воду. Онъ теперь не стѣснился бы подойти къ ней. Какъ испугалась бы она! Сперва разсердилась бы, а потомъ начала бы смѣяться. Онъ улыбался сальною улыбкою. Уже за нѣсколько шаговъ не доходя до бесѣдки, онъ увидалъ, что на ступеняхъ бесѣдки сидитъ Адель. У нея на колѣняхъ была раскрыта книга, но она не читала, а смотрѣла безцѣльно вдаль.

— Адель, здравствуй! — окликнулъ ее Аркадій Павловичъ и, взявъ ея руку, поднесъ ее къ губамъ.

Адель вздрогнула. Аркадій медленно и долго цѣловалъ ея руку и потомъ опустился на ступени, не выпуская руки дѣвушки и гладя ее.

— Ты слышала отъ дяди? — спросилъ онъ.

— Слышала, — отвѣтила она.

— Ну, и что же?

— Жалѣю, что ты не счелъ нужнымъ поговорить прежде со мною, — отвѣтила она.

— Развѣ есть препятствія? — спросилъ онъ. — Я не думаю, чтобы ты отказалась.

Онъ взглянулъ на нее съ тупымъ удивленіемъ; она потупила глаза. Ей было обидно, что она не могла сказать ему, что она не согласилась выйти за него замужъ, что она отказала ему.

— Ты не повѣришь, какъ я люблю тебя, — началъ онъ: — люблю уже не со вчерашняго дня. Ты, конечно, не знаешь, что уже лѣтъ пять тому назадъ я по цѣлымъ часамъ стаивалъ вотъ тутъ, недалеко, чтобы дождаться, когда ты станешь купаться…

Адель вся вспыхнула.

— Ты, бывало, стоишь, любуешься собой: Ты ужъ и тогда сознавала свою красоту, кокетка! Можетъ-быть, мечтала о женихѣ, о любви.

— О, ради Бога! — сорвалось съ языка Адели.

Она была оскорблена тѣмъ, что этотъ человѣкъ зналъ ея тайны и цинично высказывалъ это.

— Я не понимаю, чего ты конфузишься? — замѣтилъ Аркадій. — Вѣдь теперь мы стоимъ не въ прежнихъ отношеніяхъ. Мы скоро будемъ мужемъ и женою и намъ нечего будетъ краснѣть другъ передъ другомъ. Я и тогда, смотря на тебя, мечталъ, когда ты будешь моею. Мнѣ иногда трудно было удержаться, чтобы не броситься къ тебѣ. Я уже видѣлъ въ тебѣ не ребенка, а дѣвушку, жаждущую любви, ласкъ…

— Ты издѣваешься надо мною! — тихо воскликнула она и встала.

— Куда ты? — спросилъ онъ.

— Домой! — глухо отвѣтила она.

— Ну, полно! Ты еще даже не поцѣловала меня.

Она хотѣла уйти.

— Нѣтъ, нѣтъ, такъ не пущу! — заговорилъ онъ, удерживая ее. — Теперь я въ правѣ поцѣловать тебя не какъ сестру, а какъ невѣсту.

Онъ сладострастно обнялъ ее и прижалъ свои губы къ ея губамъ въ долгомъ поцѣлуѣ.

— Пусти, пусти! — шептала она, почти теряя сознаніе.

Наконецъ, онъ выпустилъ ее изъ своихъ объятій. Она, шатаясь, пошла по направленію къ дому. Она была унижена, втоптана въ грязь. Она уже сознавала, что она никогда не полюбитъ его, не полюбитъ ради этой первой любовной сцены.

— А вотъ и наши влюбленные! — крикнулъ веселымъ тономъ съ террасы Александръ Николаевичъ. — Нашептались? Тысячи клятвъ и милліоны обѣщаній! Знаю, знаю, все это старо, старо, какъ міръ.

Адель молча прошла мимо отца, не замѣтивъ даже присутствія Петра Павловича.

— Однако, ты, кажется, злоупотребляешь правами жениха, — шопотомъ замѣтилъ Александръ Николаевичъ, погрозивъ Аркадію Павловичу. — Совсѣмъ смутилъ ее своими ласками!

— Чудо, дядя, что за дѣвушка! — проговорилъ Аркадій Павловичъ, потирая руки. — Свѣжесть какая! Еще конфузится. Для меня это ново.

— Да, да, степная дикарка, не вашимъ петербургскимъ бухгалтерамъ въ юбкахъ чета, — похлопалъ его по плечу Александръ Николаевичъ. — А у меня, знаешь, будетъ, до тебя просьба.

Александръ Николаевичѣ озабоченно потеръ лобъ, оглянулся кругомъ и взялъ подъ руку Аркадія Павловича.

— У меня, знаешь, очень непріятное дѣло есть, — таинственно началъ онъ, прохаживаясь подъ руку съ племянникомъ. — Ты знаешь, мое положеніе не блестящее… Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я, конечно, поправлюсь… Но теперь… Ты знаешь, братъ Платонъ очень добрый, но странный человѣкъ… У него гвоздь какой-то въ головѣ; никакъ не выбьешь, что ему западетъ въ голову… Видишь ли…

Александръ Николаевичъ путался и никакъ не могъ сказать прямо, что ему нужно. Аркадій Павловичъ предчувствовалъ, что хочетъ сказать дядя, и молчалъ.

— Видишь ли, оно довольно странно, что я хочу обратиться къ тебѣ съ просьбою въ такое время, но что дѣлать, что дѣлать! — продолжалъ, волнуясь, Александръ Николаевичъ. — Оно, впрочемъ, можетъ-быть, и смѣшно даже, что я волнуюсь, но у насъ, людей стараго времени, есть свои прэнсипы, свои взгляды, свои традиціи… Другой бы, изъ новыхъ, можетъ-быть, вовсе и не волновался въ подобномъ положеніи…

— Я васъ не понимаю, дядя, — пожалъ плечами Аркадій Павловичъ.

— Мнѣ нужно… Ты, пожалуйста, не удивляйся! — пожалъ его руку Александръ Николаевичъ. — Мнѣ нужно денегъ… Взаймы, взаймы на недолгій срокъ, — поспѣшно добавилъ онъ. — Ты не повѣришь, что за трагическое положеніе. Жилъ десятки лѣтъ самостоятельно, кличку «пріятельскаго кошелька» получилъ, и вдругъ — бацъ! на старости лѣтъ живу… безъ карманныхъ денегъ живу! — съ горькою ироніей докончилъ онъ.

Аркадій едва замѣтно усмѣхнулся и подумалъ: «Подлецъ, выпрашиваетъ долю изъ приданаго дочери».

— Сколько вамъ? — спросилъ онъ сухо.

— Немного… тысячу, что ли, — бормоталъ Александръ Николаевичъ, проводя рукою по лбу. — Нѣтъ, этому надо положить конецъ. Вѣдь вотъ у меня дочь выходитъ замужъ, а у меня нѣтъ своего гроша, чтобы сдѣлать ей на память свадебный подарокъ. У меня, ты знаешь, есть на сторонѣ семья, а я не могу ничего ей дать… Братъ, правда, посылаетъ ей деньги, но даже не черезъ меня, а съ приказчикомъ. Это невыносимо… Конечно, я ничѣмъ не обязанъ въ отношеніи этой семьи, если смотрѣть на дѣло съ точки зрѣнія нынѣшнихъ непогрѣшимыхъ представителей административной исполнительности, у которыхъ вмѣсто сердца сводъ юридическихъ постановленій и вмѣсто понятія о чести — статьи законовъ за номеромъ такимъ-то. Но у насъ, представителей стараго барства, степныхъ дикарей, свои понятія. Если ты скажешь мнѣ, что я правъ по закону бросить женщину, отъ которой я прижилъ незаконныхъ дѣтей, то я все-таки не успокоюсь. Если ты скажешь, что незаконно выходить на дуэль съ человѣкомъ, оскорбившимъ во мнѣ чувство чести, то я все-таки буду съ нимъ драться. Можетъ-быть, все это донъ-кихотство, все это смѣшно, но все это мы всосали съ молокомъ матери.

— Я постараюсь исполнить вашу просьбу тотчасъ же, какъ получу деньги, — сухо замѣтилъ Аркадій Павловичъ.

— Да, пожалуйста! Я тебѣ ихъ отдамъ. Я жду только замужества Адели, а тамъ я объяснюсь съ братомъ. Дальше жить такъ, какъ я живу теперь, у меня нѣтъ силъ.

— Вамъ надо бы служить, — посовѣтовалъ Аркадій Павловичъ.

— Служить, служить! — воскликнулъ Александръ Николаевичъ. — Легко это сказать! По выборамъ я не могу служить, я обезземеленъ, я ничего не имѣю. Служить же въ этихъ канцеляріяхъ, департаментахъ, палатахъ… Нѣтъ, ужъ пусть тамъ служатъ тѣ, которые умѣютъ при трехстахъ годового жалованья держать собственныхъ лошадей, а при тысячномъ окладѣ строить стотысячные дома. Мы, мой другъ, тоже служили, но служили изъ чести, мы служили безъ жалованья въ полкахъ и кормили на свой счетъ свои роты. Мы сбрасывали свои халаты и, не требуя денегъ, поступали въ ополченіе въ Севастопольскую войну. Мы послѣдніе могикане, которымъ уже не приладиться къ новому строю жизни.

Александръ Николаевичъ еще долго ораторствовалъ въ этомъ родѣ и успѣлъ порядкомъ надоѣсть Аркадію Павловичу, такъ что тотъ очень обрадовался, когда насталъ часъ обѣда.

XXIII.

Слѣдующіе дни прошли для Аркадія Павловича въ хлопотахъ, связанныхъ съ приготовленіями къ свадьбѣ. Онъ обратилъ очерь мало вниманія на внезапную болѣзнь Дуни, на безмолвное отчаяніе Максима, на вспышки Адели, въ которыхъ выказывалось отвращеніе къ нему, и на особенную дѣятельность Данилы.

Данила Павловичъ не дремалъ.

Онъ сошелся съ Гущинымъ и заключилъ съ нимъ условіе насчетъ поступленія на службу при строящейся желѣзной дорогѣ. Гущинъ очень хорошо понялъ Данилу Павловича. Старикъ увидѣлъ, что это энергичный, живой и смѣтливый парень съ здоровой глоткой, съ способностью выругаться крѣпкими словами, съ умѣньемъ держать въ ежовыхъ рукавицахъ ослушный народъ. Такого человѣка было нужно Гущину. Можетъ-быть, еще болѣе, чѣмъ эти способности, заставляло Гущина принять на службу Данилу Павловича и то соображеніе, что Данила Павловичъ былъ племянникъ его прежняго барина. Это, во-первыхъ, льстило самолюбію старика, а во-вторыхъ, служба Данилы Павловича у бывшаго крѣпостного дяди должна была оскорбить самолюбіе Платона Николаевича. Все это тѣшило старика Гущина, не забывшаго нанесенной ему обиды. Данила Павловичъ, съ своей стороны, разсчитывалъ вѣрно: жалкое жалованье армейскаго офицера было крайне недостаточно для его широкой натуры, Гущинъ же предлагалъ ровно втрое больше.

— Я, брать, самъ въ черной работѣ выросъ, такъ знаю, что она стоитъ, — говорилъ старикъ, похлопывая Данилу Павловича по плечу. — Конечно, чиновъ я тебѣ не могу дать, орденовъ тоже, а разсуждаю я такъ: наживешься ты у меня, разбогатѣешь, тогда и чины, и ордена купишь. Вонъ вѣдь я что — такъ-себѣ, мужикъ, а тоже когда-нибудь и вашимъ высокоблагородіемъ, и кавалеромъ буду. Все это деньги дѣлаютъ, а на дѣлѣ-то одна суета и тщета. Такъ-то. Служи у меня — все будетъ… А вотъ, если бы ты мнѣ «Вавиловскую рощу» предоставилъ, такъ я и не знаю, какое бы спасибо я тебѣ сказалъ.

— Да какъ ее предоставишь вамъ! — вздохнулъ Данила Павловичъ.

— Ужъ извѣстно, что не предоставишь! Не твоего ума дѣло, ваше благородіе. Такъ, къ слову сказалъ, — замѣтилъ Гущинъ. — У дядюшки-то твоего хоть колъ на головѣ теши, а ужъ если что онъ заберетъ себѣ въ мозги, такъ того оттуда и во сто лѣтъ не выбьешь. Охъ, норовистъ человѣкъ!

— Вотъ, я ему поднесу еще подарокъ, какъ скажу, что опредѣлился къ вамъ на службу, — смѣялся Данила Павловичъ.

— Обидишь! — усмѣхался Гущинъ. — Поди, изъ дому выгонитъ.

— Ну, выгнать не выгонитъ, а и не обрадуется.

Посѣтивъ нѣсколько разъ домъ Гущина, Данила Павловичъ ближе познакомился съ дочерью Гущина, Олимпіадой Пахомовной, которую онъ, смѣясь, назвалъ теперь «сырымъ матеріаломъ», а уже не «колодою». Дѣйствительно, новое названіе, данное ей Данилой Павловичемъ, было довольно мѣтко.

Олимпіада Пахомовна, довольно полная, точно изъ заварного тѣста слѣпленная дѣвушка, съ румяными щеками, съ масляными глазами, съ жирными волосами, представляла собою нѣчто такое безхарактерное и безличное, что, кажется, изъ нея можно было вылѣпить что угодно. Покуда ея жизнь и интересы заключались въ ѣдѣ, спаньѣ, питьѣ, гуляньѣ, праздности. Получивъ самое поверхностное пансіонское образованіе, она жила въ родительскомъ домѣ въ ожиданіи будущаго, т. е. замужества. Отецъ ее кормилъ, поилъ, наряжалъ и не притѣснялъ; мать, маленькая и худенькая старушонка, хлопотала по хозяйству, ѣздила по монастырямъ, копила гроши на черный день, не умѣя себѣ представить размѣровъ богатства своего мужа, и радовалась, что у нея выросла такая «скромная дѣвка». Скромная же дѣвка была вполнѣ довольна своею судьбою: она была наряднѣе всѣхъ одѣта, она могла спать сколько угодно по утру, она не слыхала ни отъ кого дурного слова, она не нуждалась ни въ чемъ, она даже была любима всѣми. Впрочемъ, ее и нельзя было не любить: она была добра добротою сытаго человѣка и отдавала просящимъ то, что не шло ей въ горло; у нея былъ сговорчивый характеръ изнѣженнаго лѣнтяя, который не возражаетъ никому, чтобы не волновать понапрасну себя; у нея была склонность къ ласковости взлелѣяннаго пятилѣтняго ребенка, для котораго хороши всѣ люди, потому что они всѣ цѣлуютъ его, и онъ не понимаетъ, что можетъ быть въ нихъ дурного. Ее нельзя было назвать умною, ее нельзя было назвать глупою, потому что она въ сущности еще не могла составить себѣ ни о чемъ понятія, кромѣ ѣды, питья, спанья и пансіонскихъ знаній ариѳметики, французскаго и нѣмецкаго языковъ, плохой игры на фортепіано и рукодѣлій. Отецъ говорилъ, что «дѣла» не по бабьей части, и потому не посвящалъ ее ни во что. Мать трогательно замѣчала, что «пускай она покрасуется, пока своихъ заботъ нѣтъ», и не допускала до дочери никакихъ хозяйственныхъ и житейскихъ дрязгъ и хлопотъ.

— Липа у меня еще на подножномъ корму! — шутливо замѣчалъ про нее Гущинъ и, похлопывая ее по круглому и бѣлому плечу, прибавлялъ: — Ишь, какая сдобная вышла!

Таковъ былъ «сырой матеріалъ», съ которымъ пришлось встрѣтиться Данилѣ Павловичу послѣ первыхъ же посѣщеній къ Гущину. При первомъ свиданіи съ Липочкой Данила Павловичъ смутился и не зналъ, съ чего начать разговоръ съ этой «сдобной булкой».

— А вы все здѣсь живете? — спросилъ онъ, наконецъ, у нея послѣ долгаго молчанія, и сконфузился еще болѣе, почувствовавъ, что онъ сказалъ понятную даже ему самому глупость.

— Гдѣ же мнѣ и жить, какъ не здѣсь? — удивилась Липочка, взглянувъ на него недоумѣвающими глазами.

Онъ закашлялся и постарался поправиться.

— Я хотѣлъ сказать, что вы здѣсь, вѣроятно, скучаете, — пробормоталъ онъ.

— О чемъ же мнѣ скучать? У насъ всего довольно, — безхитростно отвѣтила Липочка.

Данила Павловичъ опять сообразилъ, что ей дѣйствительно скучать не о чемъ, что даже онъ очень охотно пожилъ бы такою сытою и полною довольства жизнью.

— Это я, батюшка, скучаю, — вздохнула старуха Гущина: — на ноги скучаю… Ломитъ ихъ у меня…

— Это, мамаша, отъ лѣтъ, — замѣтила дочь.

— И отъ лѣтъ, дитя, и отъ простуды, и отъ всего, — вздохнула мать. — Тоже вѣдь навидалась на своемъ вѣку горя.

— Конечно, кто же не знавалъ въ жизни горя! — подтвердилъ Данила Павловичъ.

— Горе-то, батюшка, горю рознъ, — замѣтила старуха. — Недаромъ же говорится, что сохнетъ море, да не такъ, какъ лужа.

Всѣ помолчали. Въ комнатѣ слышалось только сопѣнье самовара, стоявшаго на столѣ.

— Что это отецъ-то замѣшкался, — проговорила старуха, не обращаясь ни къ кому, — Чай перестоится. Налила бы, да не любитъ, когда безъ него начнутъ пить. Не можетъ одинъ пить. Въ горло, говоритъ, не идетъ.

— Много, по крайней мѣрѣ, у васъ подругъ? — опять заговорилъ Данила Павловичъ съ Олимпіадой Пахомовной.

— Нѣтъ, двѣ, три подруги у насъ бываютъ, а больше нѣтъ, — отвѣтила Липочка.

— Она у насъ, батюшка, сама къ подругамъ не ѣздитъ, — пояснила мать. — Тамъ молодежь-мужчины увиваться станутъ.

— Что-жъ, Олимпіада Нахомовна въ такихъ лѣтахъ… — началъ Данила Павловичъ.

— Что ея за годы! — возразила мать. — Да не въ томъ дѣло. Отецъ говоритъ: «знаю я, что на такую невѣсту всякій подлецъ позарится, да не ради ея, а ради ея денегъ, такъ что-жъ мнѣ ее точно на базаръ въ люди вывозить».

— Но вѣдь когда-нибудь придется же Олимпіадѣ Пахомовнѣ выйти замужъ. — замѣтилъ Данила Павловичъ.

— Эѣо что говорить, какъ не выйти! Да пусть выйдетъ не зря, а за человѣка, котораго и она узнаетъ, да и мы разсмотримъ. А такихъ-то людей не на улицѣ, да не на балахъ искать надо.

Данилѣ Павловичу хотѣлось спросить, гдѣ же искать такого человѣка, но въ эту минуту пришелъ самъ Гущинъ.

— Что, Ваше благородіе, съ бабами балагуришь? — замѣтилъ онъ Данилѣ Павловичу съ ироніей, такъ какъ онъ почему-то почти всегда говорилъ съ молодымъ Муратовымъ въ этомъ тонѣ, называя его не иначе, какъ «вашимъ благородіемъ»: — Ты имъ больше разсказывай, онѣ всему повѣрятъ… Налей-ка поскорѣй, ѣхать надо! — обратился онъ къ женѣ.

— Куда опять? — спросила она, видя, что мужъ нѣсколько озабоченъ.

— Опять рабочіе бѣгутъ! — проворчалъ онъ. — И что это за народъ окаянный у насъ на стройкѣ, такъ просто а-ахъ! Голытьба, пропойца, со всей амуниціей гроша не стоитъ, а туда же кричитъ: «мало платишь, худо кормишь, провизія тухлая!» Нѣтъ, ты мнѣ скажи, — обратился онъ къ Давилѣ Павловичу: — какую онъ провизію, сбродъ-то этотъ самый безпардонный, трескать будетъ, коли его и къ нашему-то дѣлу не допустить? А? Кору, собачій сынъ, станетъ трескать, да и за то не похвалить, потому лѣса барскіе, а законы государскіе!..

Гущинъ сердито налилъ, на блюдечко чай и, подувъ на него, началъ пить.

— Это одно, — началъ онъ снова, поставивъ порожнее блюдечко на столъ: — а возьми теперь другое. Платятъ, говорятъ, мало. А гдѣ имъ больше-то дадутъ? Къ мужикамъ въ батраки пойдутъ? Такъ мужикъ теперь откупается и денегъ у него на батраковъ нѣтъ. Къ барамъ толкнутся? Такъ какое хозяйство теперь у баръ? Они еще не очухались на новомъ-то положеніи и не о хозяйствѣ думаютъ, а какъ бы заложить, да запродать имѣніе хлопочутъ. Лѣтъ черезъ пять, черезъ десять, можетъ, за умъ и возьмутся, а теперь они только плачутся на самое это свое неумѣнье, да дурость… И то возьми, изъ какихъ это капиталовъ платить-то больше? «Ты, говорятъ, берешь много». А сколько я раздаю-то, этого не спросятъ. Теперь каждый сорвать норовитъ, какъ собаки голодныя изъ-за кости всѣ грызутся. Отъ этого откупись, другого подкупи, третьяго подмасливай, а это все деньги. Теперь ты не на то разсчитывай, сколько рабочему надо заплатить, а на то, сколько голодныхъ глотокъ разнымъ прощелыгамъ заткнуть надо. Кабы мнѣ производить мое дѣло можно было съ одними рабочими, такъ и имъ бы было не обидно, да и мнѣ не накладно. А то что-жъ, свою шкуру я имъ отдамъ, что ли? Нѣтъ, это шалишь, поработай они съ мое, такъ тогда и узнаютъ, какъ это шкура-то моя, на которую они зарятся, купилась. «У него отъ денегъ, говорятъ, сундуки ломятся». Ну, и ломятся. А какъ я произошелъ, какъ я сундуки-то эти самые наполнилъ, — этого никто не знаетъ. Можетъ, тамъ рубь иной мнѣ дороже стоитъ, чѣмъ вотъ твоему дяденькѣ, Платону Николаевичу, все его Ольховатое стоило. Вотъ почему я этихъ рублей-то зря не отдамъ первому голодному псу. Такъ-то…

Гущинъ опять налилъ чаю, выпилъ его большими глотками, поставилъ на столъ порожнее блюдечко и отеръ потъ съ лица.

— Вѣдь иной межъ двухъ огней стоитъ, — проговорилъ онъ: — а нашъ братъ десятью подпекается. Сегодня я горло деру на эту голь безпардонную, а завтра въ поясъ ихъ благородіямъ разнымъ кляняюсь. Здѣсь галдятъ: «деньги плати за работу, да корми до отвала», а тамъ фертъ какой-нибудь въ умиленье приводитъ: «заимообразно, говорить, нельзя ли пять тысячъ». Вотъ ты тутъ и вертись: платишь мало этой сволочи — работать не станетъ она; въ долгъ этимъ фертамъ не даешь — работу бракуютъ, да еще хорошо, если бы только браковали, а то и вовсе работать не позволятъ… Одначе, мнѣ пора!..

Гущинъ поднялся съ мѣста и потянулся, расправляя свои широкія мужицкія плечи.

— Что-жъ, со мной на линію поѣдешь къ дѣлу присматриваться? — спросилъ онъ Данилу Павловича.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ тотъ, вставая.

— Оно и кстати: ты въ военной амуниціи, кто-нибудь еще и за начальство сдуру сочтетъ, — усмѣхнулся Гущинъ.

Онъ относился къ Данилѣ Павловичу, какъ взрослый человѣкъ, смотрящій на неоперившагося, но желающаго казаться опытнымъ, юнца.

Простившись съ хозяйками, они вышли. У крыльца уже стояли бѣговыя дрожки, на которыхъ обыкновенно Гущинъ ѣздилъ къ мѣсту работъ. Онъ сѣлъ впереди, Данила Павловичъ помѣстился сзади. Онъ уже не въ первый разъ сопровождалъ Гущина въ его поѣздкахъ на работы. Кровный конь разомъ тронулся съ мѣста и понесъ ихъ по пыльной дорогѣ, ровно и красиво откидывая ногами. Черезъ десять минутъ они были уже за городомъ и ѣхали среди той равнины, которая лежала между городомъ и полотномъ строящейся дороги. Проѣхавъ версты четыре среди однообразной мѣстности, они увидали вдали лѣсъ. Онъ тянулся за полверсты отъ полотна желѣзной дороги.

— Вотъ она, золотая моя! — проговорилъ Гущинъ. — Ишь ты какъ красуется!

— Вы это про что говорите? — спросилъ Данила Павловичъ.

— Да все про нее же, про Вавиловскую рощу, — отвѣтилъ старикъ. — Ты только взгляни. .

Гущинъ сдержалъ лошадь. Данила Павловичъ взглянулъ на лѣсъ. Дѣйствительно, этотъ лѣсъ представлялъ теперь чудную картину. Его высокія, вѣковыя деревья, покрытыя начинавшей мѣстами желтѣть густой листвою, были сбоку насквозь пронизаны косыми, яркими лучами солнца, какъ золотыми нитями. Лѣсъ тянулся вдаль, уходилъ вглубь, и, казалось, нѣтъ ему ни конца, ни края. Гущинъ любовался лѣсомъ и, глубоко вздохнувъ, проговорилъ:

— Кажется, десятка тысячъ не пожалѣлъ бы, если бы кто уладилъ дѣло!

— Ужъ, вѣрно, очень выгодно вамъ купить этотъ лѣсъ, — засмѣялся Данила Павловичъ.

— Выгодно, выгодно, что и говорить! — отвѣтилъ старикъ. — Такого лѣса поискать въ этихъ мѣстахъ. Да выгода что! Нравъ у меня упрямый. Знаешь ты, я еще махонькій былъ и комедіанта одного видѣлъ, который ноги за шею загибалъ, ну и втемяшилось мнѣ въ голову произвести эту штуку самому. Такъ я по ночамъ не спалъ нѣсколько недѣль, чтобы постичь эту самую штуку. Днемъ набѣгаюсь, наработаюсь, а ночью не сплю и ломаюсь, какъ онъ…

— Ну, и что же? — спросилъ Данила Павловичъ.

— Ну, и загнулъ, лучше его загнулъ ноги, — отвѣтилъ старикъ. — Такъ вотъ я какой…

Онъ дернулъ вожжи, и дрожки снова покатились дальше. Данила Павловичъ задумался, пристально глядя на лѣсъ.

«Десять тысячъ, — думалось ему: — десять тысячъ за то, чтобы эти вѣковые гиганты принадлежали не дядѣ, а Гущину, десять тысячъ, пріобрѣтенныхъ безъ всякаго труда. Жаль только, что не хитеръ я подмазываться къ людямъ, а то бы ужъ я умаслилъ дядю. Шутка ли десять тысячъ!»

Данила Павловичъ такъ увлекся этими мечтами о десяти тысячахъ, что довольно невнимательно слѣдилъ за всѣми распоряженіями Гущина, сдѣланными во время объѣзда по линіи, и очень удивился, когда дрожки снова покатились въ обратный путь. Мысль о наживѣ все глубже и глубже залегала въ его головѣ. Какъ человѣкъ, стоящій около бочки съ золотомъ, онъ не могъ не мечтать о томъ, что и ему могла бы перепасть часть этого золота.

Возвратившись домой, онъ засталъ въ столовой одного Петра Павловича, сидѣвшаго за чайнымъ столомъ. Петръ Павловичъ, наливъ брату чаю, началъ жаловаться, какъ капризная женщина, на скуку, на то, что ему теперь приходится или сидѣть дома одиноко, или тоскливо видѣть въ домѣ дяди Платона Николаевича печальныя лица. Самъ Платонъ Николаевичъ хандритъ болѣе обыкновеннаго; сестра Серафима почти не появляется въ общихъ комнатахъ, такъ же какъ и Максимъ; братъ Аркадій все находится около своей невѣсты или въ разъѣздахъ даже Александръ Николаевичъ потерялъ свой развеселый и безпечный тонъ и все жалуется на судьбу. Петръ Павловичъ высказывалъ капризнымъ тономъ, что ему непріятно смотрѣть на всѣ эти постныя физіономіи, что онъ теряетъ здѣсь золотое время конца лѣтняго сезона, что онъ охотно бы уѣхалъ, если бы ему не приходилось изъ приличія ждать свадьбы брата. Онъ, выражалъ даже мнѣніе о томъ, что онъ раскаивается за свой пріѣздъ сюда, такъ какъ этотъ пріѣздъ не имѣлъ никакого смысла: за шестью тысячами наслѣдства не стоило ѣхать самому и выдерживать за это мѣсяцъ скуки.

Данила Павловичъ очень равнодушно слушалъ всю эту іереміаду, не раздѣляя чувствъ брата, такъ какъ онъ, Данила Павловичъ, не имѣлъ никакой причины скучать въ Чистопольѣ болѣе, чѣмъ въ какомъ-нибудь Зарайскѣ или Піотроковѣ: веселыя дѣвочки, водка и бильярдъ были и здѣсь, а для его веселья больше ничего и не нужно. Впрочемъ, въ послѣднее время онъ не скучалъ даже и безъ этихъ развлеченій, отдавшись всею душою новымъ, интересамъ — наблюденію за дѣлами Гущина и мечтамъ о составленіи богатства.

Покуда онъ пилъ чай и выслушивалъ жалобы Петра Павловича, вернулся домой старшій братъ. Онъ бросятъ на стулъ свою панаму, сталъ стягивать перчатки и мелькомъ попросилъ Петра Павловича налить ему чаю. Онъ ходилъ по комнатѣ и какъ-то самодовольно улыбался.

— Вавиловское имѣніе переходитъ къ Адели, — проговорилъ онъ, взглянувъ на Петра Павловича.

— Вавиловское! — воскликнулъ Данила Павловичъ.

Со дня объясненія старшаго брата насчетъ свадьбы Данила Павловичъ не говорилъ съ нимъ ни слова.

— Да-съ, Вавиловское! — насмѣшливо усмѣхнулся Аркадій Павловичъ. — Отличное приданое. Теперь еще схватить крупный кушъ деньгами — и дѣло въ шляпѣ.

Данила Павловичъ задумался.

— Такъ-то-съ, Данила Павловичъ, — иронически засмѣялся старшій братъ и фамильярно похлопалъ по плечу Данилу Павловича. — Прозѣвали! А ваши дѣлишки какъ идутъ?

— Отлично, отлично! — проговорилъ Данила Павловичъ и вдругъ развеселился.

Передъ нимъ блеснулъ лучъ надежды на пріобрѣтеніе «Вавиловской рощи».

— У мужика на посылкахъ служить будете за какихъ-нибудь тысячу пятьсотъ рублей въ годъ? — говорилъ Аркадій Павловичъ

— Около бочки съ золотомъ стоять буду, — началъ Данила Павловичъ: — и…

— Облизываться? — докончилъ старшій братъ.

— Нѣтъ, буду грести золото лопатами.

Старшій брать иронически улыбнулся. Считая свою убогую столичную полированность умомъ, онъ видѣлъ въ неотесанномъ бурбонѣ Данилѣ Павловичѣ дурака. Ему никогда не приходило въ голову, что и ему такъ же, какъ Данилѣ Павловичу, судьба отвѣсила ума на аптекарскихъ вѣсахъ и что въ ихъ дальнѣйшей жизни тѣ или другіе ихъ успѣхи будутъ зависѣть вовсе не отъ размѣровъ ихъ ума, а исключительно отъ большей или меньшей степени пронырливости и хитрости — этихъ геніевъ-хранителей ограниченныхъ головъ.

XXIV.

Свадьба Аркадія Павловича и Аделаиды Александровны должна была совершиться скромно въ имѣніи Платона Николаевича: недавняя смерть матери жениха и смертельная болѣзнь сестры невѣсты заставляли обойтись безъ бала и даже почти безъ гостей. Быть-можетъ, въ этой необходимости скромно обвѣнчать своихъ родственниковъ была доля утѣшенія для самого Платона Николаевича. Онъ увѣрялъ себя и всѣхъ близкихъ, что онъ не устраиваетъ пира и не сзываетъ всѣхъ губернскихъ тузовъ на торжество вслѣдствіе печальной необходимости, и такимъ образомъ онъ избѣгалъ, непріятнаго сознанія, что ему, въ сущности, некого звать на пиръ, что къ нему никто не ѣздитъ, что пиръ могъ бы состояться только съ очень мелкими гостями, что давно прошли тѣ времена, когда и самъ губернаторъ считалъ за честь знакомство съ старымъ самодуромъ. Вслѣдствіе скромности свадьбы въ домѣ было такъ же мало оживленія въ день бракосочетанія, какъ и въ предшествовавшіе дни, и, смотря на лица присутствующихъ, можно было утверждать, что они скорѣе боятся услыхать о смерти одного изъ членовъ семьи, чѣмъ надѣются на веселье свадебнаго пира.

Платонъ Николаевичъ тайно бѣсился на то, что свадьба пройдетъ безъ блеска, безъ, торжественности, не заставитъ говорить о пирѣ всю губернію, не возбудитъ ни въ комъ зависти къ тѣмъ, кто былъ на пиру. Вѣчно вѣтреный, все легко выносящій, Александръ Николаевичъ, противъ ожиданія, былъ сильно пораженъ болѣзнью младшей дочери и огорчался, быть-можетъ, еще болѣе тѣмъ, что онъ присутствуетъ какъ чужой при приготовленіяхъ къ свадьбѣ старшей дочери, не имѣя возможности даже сдѣлать ей свадебный подарокъ, такъ какъ Аркадій Павловичъ не получилъ еще денегъ отъ Платона Николаевича и не могъ ссудить дядѣ Александру Николаевичу просимой послѣднимъ тысячи рублей. Петръ Павловичъ нервничалъ и куксился, говоря, что онъ охотнѣе присутствовалъ бы на погребеніи, чѣмъ на скучной свадьбѣ, съ которой выносишь одну мысль, что кто-то будетъ наслаждаться любовью, а ты только устанешь держать вѣнецъ и провозглашать тосты. Данила Павловичъ, не посѣщавшій въ послѣднее время дома дяди, ругался, что на этомъ благочинномъ бракосочетаніи даже и «натрескаться» нельзя въ вознагражденіе за убійственную «тощищу» сидѣнія въ приличномъ обществѣ. Но тревожнѣе и печальнѣе всѣхъ смотрѣли сами женихъ и невѣста. Съ той минуты, какъ молодые люди были объявлены женихомъ и невѣстой, Аркадій Павловичъ старался сблизиться съ Аделью и доказать ей свои чувства къ ней, но, надо ему отдать справедливость, онъ дѣлалъ это съ такой ловкостью, что оскорбилъ въ молодой дѣвушкѣ всѣ чувства дѣвической скромности, приличія, искренней привязанности, жажды чистой любви. Въ этомъ случаѣ его не выручили его внѣшній лоскъ, его приличность, его напускное глубокомысліе, и недостатокъ ума и природной сообразительности сказался очень ясно. Онъ думалъ польстить самолюбію невѣсты и въ то же время пощекотать свои сластолюбивыя наклонности, разсказывая ей подробно, что онъ видѣлъ, подсматривая за ней во время ея купанья, и оскорблялъ ея дѣвственную стыдливость. Онъ думалъ доказать ей, какъ онъ ее цѣнитъ, и говорилъ, что до сихъ поръ всѣ тѣ женщины, съ которыми онъ сходился, не стоятъ ея мизинчика, что это все продажныя женщины, что всѣ ихъ ласки поддѣльны, и оскорблялъ ея дѣвическое цѣломудріе своимъ цинизмомъ. Онъ хотѣлъ показать ей, что онъ любитъ впервые, и распространялся о значеніи мимолетныхъ связей мужчинъ, и она понимала, что съ ней сближается не тотъ чистый и чудный идеальный герой, о которомъ она мечтала, какъ каждая изъ ея сверстницъ, а личность грязная, пошлая, падшая. Иногда Адель вздрагивала, когда Аркадій Павловичъ точно присасывался своими выдавшимися, толстыми губами къ ея рукѣ, къ ея полуоткрытой шеѣ, къ ея губамъ. Она никогда не испытывала ощущенія подобныхъ поцѣлуевъ, ее никто такъ не цѣловалъ: она росла въ деревенской глуши, въ родномъ домѣ, безъ подругъ, подъ надзоромъ старыхъ гувернантокъ; она даже не была заражена тѣмъ платоническимъ развратцемъ, которымъ заражаются въ закрытыхъ учебныхъ заведеніяхъ. Порою она. никогда не знавшая слезъ, невольно плакала, чувствуя, что руки Аркадія Павловича сластолюбиво обвиваютъ ее, стараются коснуться ея тѣла подъ широкимъ рукавомъ ея лѣтняго наряда. Это была пытка, это была казнь для той, которая самолюбиво царила въ этомъ домѣ, въ своемъ маленькомъ государствѣ, гдѣ даже злой духъ этого государства, дядя Платонъ, брюзжалъ на нек, дразнилъ ее, кололъ ея самолюбіе, но, въ концѣ-концовъ, дѣлалъ все, чего она желала. Но почему же она согласилась выйти замужъ за этого человѣка? Не потому ли, что впервые она испугалась, что дядя Платонъ не поступить въ настоящемъ случаѣ согласно ея желанію? Не потому ли, что ее подкупила мысль вырваться изъ скучной глуши, сдѣлаться самостоятельной и, располагая матеріальными средствами, быть повелительницей своего мужа? Не потому ли, что ей шелъ двадцать второй годъ, а женихи или не являлись въ домъ, или отпугивались дядею Платономъ, и она рисковала остаться старой дѣвой? Тутъ вліяли всѣ эти причины, и болѣе всего вліяла скука, скука и скука стараго гнѣзда, гдѣ все дышало преданьемъ, былою плѣсенью, тоской о невозможности возвратить прошлое, недовольствомъ, что новое смѣняетъ и должно смѣнить старое, что молодость должна перерасти дряхлость. И теперь, когда бывали у Адели такія минуты, что она готова была бѣжать къ дядѣ Платону и, рыдая, сказать ему, что она не хочетъ, не хочетъ, не хочетъ выйти за Аркадія, — у нея вдругъ возникалъ вопросъ:

— А послѣ что? Опять жизнь здѣсь?

И она озиралась на эту полинялую голубую китайскую обивку мебели, на эту облупившуюся бѣлую краску стульевъ и столовъ голубой гостиной, на эти облѣзлыя, золоченыя рамы потемнѣвшихъ картинъ, — и ей становилось жутко. Какъ, опять вставать но утру и ходить къ дядѣ съ привѣтствіемъ: «Bonjour, mon oncle! Avez-vous bien dormi?» Потомъ бродить до завтрака безъ дѣла или сидѣть за чтеніемъ скучной книги, за ненужною вышивкою. Послѣ завтраку поиграть на фортепіано, опять почитать, опять сдѣлать нѣсколько крестовъ по канвѣ и ждать обѣда, чтобы потомъ, среди смертельной скуки, ждать, когда настанетъ, наконецъ, ужинъ и сонъ. И какъ страшна, должно-быть, станетъ здѣсь жизнь, когда умретъ и Дуня, уѣдутъ и кузены! Всѣ событія дня, всѣ разговоры близкихъ, всѣ новости, — все это дѣлается старымъ, избитымъ, надоѣвшимъ въ этомъ старомъ гнѣздѣ. А тамъ гдѣ-то далеко, говорятъ, идетъ новая жизнь, кипитъ дѣятельность, шумитъ молодое веселье. Взглянуть бы на все это! Что-жъ, если нельзя купить этого дешевле? Но это безнравственно! Что безнравственно? Отдаться нелюбимому человѣку ради своего освобожденія отъ тяжелаго положенія? Да, это было бы безнравственно, если бы это дѣлалось съ цѣлью обмануть этого человѣка. Но вѣдь она, Адель, не желаетъ его обмануть, она останется вѣрною его женою, она никогда не падетъ, какъ тѣ женщины, о которыхъ говоритъ съ презрѣніемъ даже онъ. Она знаетъ, что ей тяжело будетъ привыкнуть къ его ласкамъ, полюбить его, но она сдѣлаетъ все, чтобы покорить себя необходимости. Вѣдь не легко ей было сносить капризы дяди Платона, однако, она сносила. Недаромъ же всѣ — и дядя Платонъ, и ея отецъ, и отецъ Иванъ, и миссъ Кетти, ея послѣдняя гувернантка, — говорили ей съ дѣтства «о святыхъ обязанностяхъ христіанки», «о свѣтскихъ приличіяхъ», «о долгѣ женщины», «о фамильной чести», «о дворянскомъ достоинствѣ». Недаромъ же она рано узнала, что «непристойно», что «неприлично», что «роняегь» благороднаго человѣка, что «shocking». Но если Адель, стоя между двухъ огней, сильно тревожилась и боялась за свое будущее, то и Аркадій Павловичъ, съ своей стороны, былъ далеко не спокоенъ. Правда; его не смущалъ вопросъ: будетъ ли онъ счастливъ съ своей женой. Она была хороша собою, она была пикантна, она была молода — и этого было съ него довольно, такъ какъ онъ видѣлъ въ союзѣ съ этимъ существомъ цѣлую массу наслажденій для себя. Вопросъ о ея любви къ нему его нисколько не занималъ, потому что онъ былъ увѣренъ, что если бы она даже и не особенно любила его до замужества, то полюбитъ его послѣ, узнавъ всѣ прелести супружества. Его волновала другая сторона дѣла: сколько дастъ дядя Платонъ денегъ за Аделью? Старикъ почему-то медлилъ разрѣшить этотъ вопросъ, предложить который не смѣлъ Аркадій Павловичъ, зная натуру дяди Платона. «А что, если онъ не дастъ вовсе денегъ?» — думалось ему. Но нѣтъ, не можетъ быть. Дядя долженъ понять, что деньги необходимы ему, Аркадію Павловичу. Старикъ просто готовилъ сюрпризъ, по своему обыкновенію. А день свадьбы, между тѣмъ, насталъ.

Семейный кружокъ былъ весь въ сборѣ. Около семи часовъ вечера къ крыльцу дома подъѣхали экипажи, и всѣ тронулись въ церковь. Аркадій Павловичъ стоялъ подъ вѣнцомъ, сгорая отъ нетерпѣнія: онъ ждалъ пріѣзда домой и поздравленій: вѣроятно, дядя Платонъ Николаевичъ, поздравляя молодыхъ, вручитъ имъ крупную сумму денегъ. Наконецъ, вѣнчаніе кончилось, молодые приложились къ иконамъ, поцѣловались, поѣхали домой. Александръ Николаевичъ и Платонъ Николаевичъ, Зернина и одна изъ дальнихъ родственницъ встрѣтили ихъ въ бѣломъ залѣ въ качествѣ посаженыхъ отцовъ и матерей. Совершились обычныя благословенія, раздались поцѣлуи, подалось шампанское, провозгласили тостъ за молодыхъ, начались поздравленія. Аркадій Павловичъ слѣдилъ за каждымъ движеніемъ дяди Платона. Вотъ старикъ полѣзъ въ карманъ, пошарилъ тамъ и вынулъ — табакерку. Когда же онъ дастъ деньги? Неужели онъ, въ самомъ дѣлѣ, хочетъ ничего не дать? Да нѣтъ, не можетъ быть, онъ долженъ понять, что деньги нужны. Однако, деньги не выдавались. Подался шоколадъ, подалось мороженое и фрукты, подался чай, а денегъ дядя все-таки не давалъ. Пробило двѣнадцать часовъ, и молодую отвели въ приготовленную для новобрачныхъ комнату. Черезъ полчаса новобрачному пришлось распроститься съ гостями и идти къ молодой женѣ. Проходя по комнатамъ къ той юной красавицѣ, отъ чьей любви Аркадій Павловичъ ожидалъ столько наслажденій, онъ думалъ:

«А вѣдь онъ скверную штуку, кажется, хочетъ сыграть… Впрочемъ, можетъ-быть, завтра».

Съ этого сладкою надеждою онъ отперъ впервые дверь въ спальню своей молодой жены.

XXV.

Только около полудня появились молодые въ столовой, гдѣ уже былъ поданъ завтракъ. Тихо, безъ радостной улыбки, съ смущеннымъ и почти строгимъ выраженіемъ лица вошла Аделаида Александровна въ комнату, гдѣ ее ждали нескромные взгляды семейнаго кружка. Она подошла поздороваться къ отцу, къ дядѣ, къ Зерниной.

— Вотъ тебѣ на булавки, — проговорилъ Платонъ Николаевичъ, подавая ей свертокъ.

Это были денежныя бумаги. Аркадій Павловичъ ожилъ.

— Вамъ вѣдь булавки всегда нужны, чтобы колоть мужей, — пошутилъ старикъ.

Въ послѣднее время, послѣ болѣзни Дуни, онъ сталъ какъ-то страненъ: онъ не бранился, не придирался къ людямъ, не бѣсновался, но зато смотрѣлъ угрюмѣе прежняго.

— О, дядя, меня она не станетъ колоть, — весело засмѣялся Аркадій Павловичъ. — Моя женка просто прелесть!

Начались разговоры, неловкіе, посторонніе разговоры, для того, чтобы разсѣять смущеніе молодой. Аркадій Павловичъ сгоралъ отъ нетерпѣнія, ожидая, когда кончится завтракъ, чтобы остаться опять наединѣ съ молодой женой и разсмотрѣть, сколько дано ей на булавки.

«Я такъ и думалъ, такъ и думалъ, что онъ дастъ денегъ. И охота была томить, держать ихъ у себя до сегодняшняго дня», — разсуждалъ новобрачный и поспѣшилъ уйти со своею женою, какъ только кончился завтракъ.

— Ну что, сколько намъ пожаловало его превосходительство? — шутливо спросилъ онъ у Аделаиды Александровны, какъ только затворилась за ними дверь ихъ комнаты.

Она молча вынула изъ кармана свертокъ и подала мужу. Онъ сталъ поспѣшно развязывать ленту. Его руки отъ волненія дѣйствовали плохо и только затягивали узелъ. Наконецъ онъ догадался, свернулъ бумаги плотнѣе, снялъ ленту, не развязывая узла, и торопливо развернулъ свертокъ; въ эту минуту можно было сказать, что этотъ человѣкъ алченъ, — сказать съ такою же увѣренностью, съ какою можно было по первымъ его поцѣлуямъ, подареннымъ Адели, сказать, что этотъ человѣкъ развратенъ.

— Онъ шутитъ? Это насмѣшка! — воскликнулъ Аркадій Павловичъ, блѣднѣя.

— Что съ тобой? — разсѣянно спросила Аделаида Александровна.

— Да ты взгляни, взгляни! — волновался онъ, поднося чуть не къ ея лицу бумаги: — пятьсотъ рублей, только пятьсотъ рублей, и то упавшими пятипроцентными бумагами…

— Что же, на булавки достаточно! — презрительно улыбнулась Аделаида Александровна.

— На булавки, на булавки! — воскликнулъ Аркадій Павловичъ, швырнувъ свертокъ и шагая по комнатѣ. — Не булавки намъ нужны, а хлѣбъ, одежда, квартира, экипажи.

— Но вѣдь онъ далъ Вавиловское имѣніе, — замѣтила она.

— Вавиловское имѣніе! Что же, мы землю ѣсть будемъ въ Вавиловскомъ имѣніи, что ли?

— Я думаю, оно приноситъ доходы.

— Ты думаешь! Ты думаешь! А я вотъ что тебѣ скажу: чтобы имѣніе приносило доходы, нужно хозяйничать, а чтобы хозяйничать, нужны деньги. Еще будь дѣло весною, я могъ бы сдать имѣніе на аренду, а кто его возьметъ осенью? Да и гдѣ теперь арендаторы, у кого теперь есть деньги? Въ прекрасное положеніе поставили меня: женатъ и не имѣю денегъ. Если бы я зналъ…

— То не женился бы на мнѣ? — съ горькой ироніей спросила оскорбленная Аделаида Александровна.

— Совсѣмъ не то, — отвѣтилъ Аркадій Павловичъ, нѣсколько смущенный этимъ вопросомъ. — Но я объяснилъ бы дядѣ до свадьбы, что и тебѣ, и мнѣ нужны наличныя деньги.

— И разстроилъ бы свадьбу, потому что дядя не далъ бы ни гроша, если бы ты сталъ самъ назначать приданое, — тѣмъ же тономъ замѣтила Аделаида Александровна. — Ты напрасно не сдѣлалъ этого…

Аркадій Павловичъ молча ходилъ по комнатѣ. Аделаида Александровна встала.

— Куда ты? — спросилъ онъ,

— Въ садъ, — отвѣтила она.

— Побудемъ вмѣстѣ, еще успѣешь насидѣться съ родными, — проговорилъ онъ и хотѣлъ обнять ее.

Она отстранила его.

— Тебѣ, я думаю, будетъ удобнѣе одному предаваться своимъ денежнымъ расчетамъ, такъ какъ я вовсе ихъ не знаю, — сухо проговорила она и вышла.

Онъ постоялъ у дверей, точно раздумывая, слѣдовать ли за нею или остаться одному, и, наконецъ, махнулъ рукою и зашагалъ по комнатѣ. Минутъ черезъ пять въ двери послышался слабый стукъ и раздался вопросъ:

— Можно войти?

— Войдите! — отвѣтилъ Аркадій Павловичъ, узнавъ голосъ Александра Николаевича.

— А! ты одинъ? — проговорилъ, озираясь, Александръ Николаевичъ. Онъ отлично зналъ, что Адель прошла черезъ залъ и террасу въ садъ.

— Какъ видите! — отвѣтилъ Аркадій Павловичъ.

— Это, впрочемъ, и хорошо, — замѣтилъ Александръ Николаовичъ. — Я по дѣлу… знаешь, по тому дѣлу, о которомъ говорилъ недавно…

— А, вы, вѣроятно, пришли за деньгами, такъ какъ видѣли, что ваша дочь получила на булавки? — спросилъ Аркадій Павловичъ.

Это былъ наглый тонъ раздосадованнаго неудавшейся аферой барышника. Александръ Николаевичъ смутился.

— Да-съ, моя жена, точно, получила на булавки, но я, къ величайшему моему прискорбію, по могу вамъ дать тысячи рублей, потому что, видите ли, — Аркадій Павловичъ взялъ со стола бумаги и показалъ ихъ Александру Николаевичу: — ей дали только пятьсотъ рублей.

Онъ засмѣялся желчнымъ смѣхомъ и, бросивъ бумаги на столъ, снова заходилъ но комнатѣ. Александръ Николаевичъ стоялъ неподвижно, взволнованный и возмущенный неприличнымъ тономъ племянника.

— Братъ, можетъ-быть, полагалъ, что тебѣ выгоднѣе будетъ получить имѣніе, — началъ онъ нерѣшительно.

— Имѣніе, имѣніе! — засмѣялся Аркадій Павловичъ. — Что я съ нимъ буду дѣлать? Развѣ я что-нибудь понимаю въ сельскомъ хозяйствѣ? Да если бы и понималъ, то что я стану дѣлать безъ денегъ? Или прикажете на аренду его отдать? Такъ найдите теперь, подъ осень и при общемъ безденежьи, арендаторовъ. Это беззубой бѣлкѣ орѣхи. Это насмѣшка надо мною.

— Но… — началъ, теряясь, Александръ Николаевичъ, но племянникъ перебилъ его.

— Я всѣмъ этимъ обязанъ вамъ, — заговорилъ онъ отчетливо и нагло. — Если вы живете насчетъ своего брата, если вы выпрашиваете у него субсидіи своей побочной семьѣ, то вашъ долгъ былъ…

— Ты забываешься! — прервалъ его дядя, сдвинувъ брови и волнуясь — Что за тонъ…

— Э, Боже мой, не прикажете ли мнѣ сентиментальничать, когда меня надуваютъ! — воскликнулъ Аркадій Наиловичъ. — Повторяю еще разъ, что вашъ долгъ былъ похлопотать о судьбѣ своей законной дочери, если вы ужъ хлопочете о себѣ, о своихъ незаконныхъ дѣтяхъ.

— Я тебя попрошу замолчать! — почти закричалъ дядя, выхода изъ себя. — Не тебѣ судить, какъ я живу и что дѣлаю.

— Ахъ, повѣрьте, что мнѣ все равно, какъ вы живете и что дѣлаете, когда это не касается меня! Но если вы не заботились о своей дочери, сдѣлавшейся моею женою, если вы позволили насмѣхаться надо мною, обмануть меня, то я въ правѣ бросить вамъ въ лицо упрекъ. Вы хотѣли только сбыть ее съ рукъ…

— Молчи, мерзавецъ, или я тебѣ зажму ротъ иначе! — закричалъ Александръ Николаевичъ, блѣднѣя отъ негодованія. — Не ты мнѣ судья! Меня можно обвинять во всемъ, но не въ умышленной подлости!

— Да вы, пожалуйста, не кричите! Меня криками не запугаете, — съ ироніей проговорилъ Аркадій Павловичъ.

— Я тебѣ голову размозжу, какъ первому негодяю, если ты скажешь еще хоть слово, — сжалъ кулаки опущенныхъ рукъ Александръ Николаевичъ.

— Что тутъ такое? — вдругъ послышался сзади Александра Николаевича голосъ его брата.

Платонъ Николаевичъ, проходя въ свой кабинетъ, услышалъ крики и зашелъ узнать, что тутъ происходитъ.

— Ничего, mon frère, ничего, — взволнованно проговорилъ Александръ Николаевичъ. — Мои личные счеты съ Аркадіемъ.

Какъ истинный джентльменъ, онъ не считалъ возможнымъ вмѣшивать третье лицо въ свои личные счеты съ кѣмъ бы то ни было. Это было въ его характерѣ.

— Александръ Николаевичъ взволновался, потому что я сказалъ ему откровенно свое мнѣніе, — началъ Аркадій Павловичъ.

— Брату нѣтъ никакого дѣла до того, что касается только насъ, — строго перебилъ его Александръ Николаевичъ.

Но Аркадій Павловичъ не унимался.

— На другой день послѣ моего предложенія насчетъ руки Адели Александръ Николаевичъ просилъ меня дать ему взаймы тысячу рублей. Я обѣщалъ, но исполнить этой просьбы не могу, и дядя разсердился на меня за это, — пояснилъ своимъ безстрастнымъ и ровнымъ тономъ Аркадій Павловичъ.

— За это? только за это? — произнесъ Александръ Николаевичъ, дрожа и блѣднѣя отъ возмущенія. — Какая же ты низкая, мелкая личность! — съ отвращеніемъ проговорилъ онъ.

Онъ обернулся къ брату и сухо проговорилъ:

— Пойдемте, mon frère. Больше онъ вамъ ничего не осмѣлится разсказать про нашъ разговоръ, я же считаю недостойнымъ себя передавать вамъ эту грязь.

Онъ взялъ людъ руку брата и направился къ дверямъ. Къ величайшему изумленію Аркадія Павловича, Платонъ Николаевичъ не разразился ни насмѣшками, ни бранью противъ брата. Онъ, съ хмурымъ ладомъ, съ сдвинутыми бротми, пошелъ за братомъ. Онъ зналъ Александра Николаевича лучше, чѣмъ Аркадій; онъ зналъ, что въ характерѣ брата есть способность на такія вспышки, въ минуту которыхъ съ нимъ нельзя шутить, и понялъ по блѣдному лицу, по дрожащимъ губамъ и потемнѣвшимъ глазамъ брата, что въ эту минуту братъ испытывалъ именно такой приливъ бѣшенаго гнѣва.

Оба брата молча вышли изъ комнаты.

XXVI.

Когда всѣ собрались къ обѣду, у всѣхъ были постныя физіономіи. Данила Павловичъ и Петръ Павловичъ, не знавшіе, что произошло въ это утро, были поражены похороннымъ настроеніемъ присутствующихъ. Мрачнѣе всѣхъ смотрѣлъ Платонъ Николаевичъ, но пропускавшій теперь случая для брюзгливыхъ замѣчаній. Угощая присутствующихъ старымъ венгерскимъ виномъ, онъ замѣтилъ:

— Отличное, старое вино, — и при этомъ сдѣлалъ особое удареніе на словѣ «старое». — Да, это не то, что новыя, молодыя вина.

Данила невольно улыбнулся и шутливо промолвилъ:

— Будетъ время, что и молодыя вина сдѣлаются старыми, тогда и ихъ хвалить будутъ.

— Ну, еще когда-то сдѣлаются, да и тогда эти будутъ лучше, потому что будутъ еще старше.

— Да, жаль, что не сохранилось вино отъ временъ Ноя: передъ тѣмъ и это вино, вѣрно, показалось бы уксусомъ, — засмѣялся Данила.

Его смѣшило недовольство родственниковъ. Онъ видѣлъ, что бракъ его брата и Адели обманулъ чѣмъ-то ихъ ожиданія, и это тѣшило его.

— Ты скоро уѣзжаешь въ полкъ? — спросилъ его Александръ Николаевичъ.

— Я вовсе не поѣду въ полкъ, — отвѣтилъ онъ. — Я уже подалъ въ отставку.

— Хозяйствомъ, вѣрно, думаешь заняться въ своемъ городскомъ огородѣ или отдыхать на лаврахъ? — иронически спросилъ Платонъ Николаевичъ.

— Ни то, ни другое, дядя, — бойко отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Просто поступаю на частную службу.

— Вотъ какъ! Выгодно, вѣроятно?

— Да, выгоднѣе военной службы.

— Ну, конечно, въ тѣ времена, когда деньги — все, нельзя брезгать ничѣмъ, что даетъ доходъ, — усмѣхнулся Платонъ Николаевичъ.

— Еще бы! Мундиръ не корчитъ, а ѣсть всѣмъ хочется, — отвѣтилъ Данила Павловичъ.

— И гдѣ же это ты досталъ мѣсто? — спросилъ Платонъ Николаевичъ.

— У Гущина, при постройкѣ желѣзной дороги, — произнесъ Данила Павловичъ.

Платонъ Николаевичъ сдвинулъ брови и едва не выронилъ ножа и вилки.

— У Гущина? — воскликнулъ онъ. — Отлично, отлично! Къ цѣловальнику, къ кабатчику, къ своему бывшему холопу дворянинъ идетъ на службу!

— Это все же лучше, чѣмъ ждать того времени, когда дворянину придется протягивать руку за милостынею, — отвѣтиль Данила Павловичъ.

— Не лучше! — перебилъ его Платонъ Николаевичъ. — Честнѣе протягивать руку къ своимъ равнымъ, чѣмъ лакействовать у своего бывшаго холопа. Хороши у васъ понятія о дворянскомъ достоинствѣ.

— Да дворянское-то достоинство не кормитъ, — возразилъ Данила Павловичъ. — И если мы его должны ронять, такъ это потому, что тѣ, кто могъ бы дать намъ средства его поддерживать, оставили насъ нищими.

— А, родители виноваты! — желчно засмѣялся Платонъ Николаевичъ. — Не припасли вамъ милліоновъ.

— Да, не припасли, — отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Вотъ если бы я остался такимъ богатымъ, какимъ остались вы, дядя, послѣ смерти своего отца, то и я, конечно, разсуждалъ бы точно такъ же, какъ вы, о необходимости поддерживать дворянское достоинство.

Платонъ Николаевичъ бросилъ полный презрѣнія взглядъ на Данилу Павловича и шумно поднялся изъ-за стола. Обѣдъ кончился. Аркадій Павловичъ нетерпѣливо ожидалъ этой минуты и поспѣшно увелъ братьевъ Петра и Данилу въ отведенныя ему и его женѣ комнаты.

— Намъ надо тотчасъ же продать нашъ домъ, — проговорилъ онъ, затворяя за собой дверь своей комнаты.

— Ты знаешь, что я ничего не имѣю противъ продажи этого стараго гнѣзда, — небрежно замѣтилъ Петръ Павловичъ, разваливаясь въ креслѣ.

— Нужно выждать время, — проговорилъ Данила Павловичъ. — Теперь Гущинъ предлагаетъ слишкомъ мало. Но я увѣренъ, что старикъ поупрямится, поупрямится, а потомъ и сдастся.

— Обождать! — воскликнулъ Аркадій Павловичъ. — Очень хорошій совѣтъ! Ждать, когда нужды деньги до-зарѣзу. У меня въ Петербургѣ будутъ затраты, расходы, нужно обставиться…

— Но вѣдь ты же получить приданое, — Произнесъ Данила Павловичъ.

— Приданое! Вавиловское имѣніе! — съ ироніей сказалъ Аркадій Павловичъ.

— Что-жъ, имѣніе хорошее. Лѣсъ отличный! — разсуждалъ Данила Павловичъ.

— Лѣсъ, лѣсъ! Не прикажешь ли мнѣ кору глодать? Мнѣ не лѣсъ, а деньги нужны!

Онъ обернулся къ Петру Павловичу:

— Можешь представить, этотъ старый подлецъ надулъ меня, — заговорилъ онъ. — Не далъ ни гроша. Отдѣлался имѣніемъ.

Данила Павловичъ насторожилъ уши.

— Такъ ты продай лѣсъ, — посовѣтовалъ онъ.

— Не тебѣ ли? — насмѣшливо спросилъ старшій братъ. — У кого это здѣсь есть свободные капиталы? Теперь банки, желѣзныя дороги, фабрики устраиваютъ, а я стану искать въ нашихъ мѣстахъ покупщиковъ на лѣсъ! Да, наконецъ, какъ это я найду покупщика вдругъ, сейчасъ, когда мнѣ нужны деньги до-зарѣзу?

Данила Павловичъ помолчалъ, словно что-то соображая, и потомъ снова обратился къ брату:

— Дай мнѣ довѣренность, я поищу покупщика.

— Э, Боже мой, что ты говоришь! Поищу! А что я теперь буду дѣлать? — возразилъ Аркадій Павловичъ

— Я могу отдать тебѣ взаймы свою долю наслѣдства, — проговорилъ Данила Павловичъ.

Старшій братъ въ недоумѣніи остановился передъ нимъ.

— Но вѣдь у тебя у самого долги, тебѣ нужны деньги, — сказалъ онъ.

Его поражало великодушіе Данилы Павловича: онъ на его мѣстѣ никогда бы не сдѣлалъ подобнаго предложенія.

— Ну, кредиторы подождутъ, нужно будетъ только проценты уплатить, — замѣтилъ въ раздумьи Данила Павловичъ. — Правда, тебѣ, можетъ-быть, будетъ это тяжело. Я плачу двадцать пять процентовъ въ годъ.

— Что тутъ о процентахъ толковать! Я тридцать готовъ отдать, — сказалъ Аркадій Павловичъ. — Я очень тебѣ благодаренъ.

Данила Павловичъ платилъ не болѣе пятнадцати процентовъ, и то въ тѣхъ случаяхъ, когда не могъ надуть «подлеца-ростовщика».

— Но ты понимаешь, что я могу отсрочить уплату своихъ долговъ только въ томъ случаѣ, когда я буду обезпеченъ твоею довѣренностью насчетъ продажи лѣса, — замѣтилъ онъ.

— Неужели же ты думаешь, что я надую! — воскликнулъ Аркадій Павловичъ.

— Совсѣмъ не то, — пояснилъ Данила Павловичъ: — но тамъ, въ Петербургѣ, ты не скоро найдешь покупщика, да и забудешь о продажѣ лѣса. Здѣсь же я найду покупщика скорѣе и, такимъ образомъ, буду обезпеченъ относительно уплаты долга въ скоромъ времени. Лично я готовъ бы ждать, сколько хочешь. Но шельмецы-кредиторы долго ждать не будутъ.

— О довѣренности нечего и толковать! — проговорилъ Аркадій Павловичъ. — Я тебѣ буду очень, очень обязанъ, если ты продашь лѣсъ. Мнѣ нужно обратить въ деньги весь этотъ мертвый капиталъ. Теперь нужно деньги пускать въ обращеніе, нужно ими играть, а не любоваться столѣтними лѣсами, да необъятными лугами. Вѣдь это здѣшніе байбаки лежать на своихъ капиталахъ, на своихъ богатствахъ, и не понимаютъ, какую пользу они могутъ извлечь изъ всего этого.

Данила Павловичъ, сильно затягиваясь папироской, слушалъ рѣчи Аркадія Павловича и думалъ: «и что же ты за олухъ царя небеснаго!»

— Я очень радъ, что могу услужить тебѣ, — замѣтилъ онъ не безъ ехидства. — Мнѣ, право, жаль, что дѣло оказалось не такимъ выгоднымъ для тебя, какъ ты думалъ, когда отбивалъ у меня Адель.

Аркадій Павловичъ закусилъ губы и промолчалъ.

— Такъ не пригласить ли намъ завтра Гущина для окончательнаго устройства дѣла о продажѣ дома? — спросилъ Петръ Павловичъ. — Признаюсь, мнѣ надоѣло быть здѣсь. Я, право, удивляюсь Данилѣ, что онъ остается здѣсь.

— Что дѣлать, пошелъ въ чернорабочіе — чернорабочимъ и останусь! — засмѣялся Данила Павловичъ. — Я смотрю на жизнь такъ: если ты хочешь успѣть въ жизни, такъ долженъ пробивать путь и золотомъ, и молотомъ, да не разбирать, во что до дорогѣ наступишь.

— Да, конечно, ты стоишь не въ такихъ условіяхъ, какъ я, — замѣтилъ Петръ Павловичъ разнѣжившимся тономъ. — Мнѣ во всемъ везетъ. Я служу въ гвардіи, хорошъ собою, принятъ въ лучшихъ кружкахъ, — мнѣ все дается легко.

— Твое несчастіе, что ты не въ Петербургѣ воспитывался, — замѣтилъ старшій брать Данилѣ Павловичу. — Тамъ знаешь, видишь на каждомъ шагу, какъ легко и безъ труда наживаются деньги аферами, спекуляціями, биржевой игрой, ну и пріучаешься къ этой лихорадкѣ ажіотажа, къ этой азартной игрѣ деньгами и, конечно, въ концѣ-концовъ, добьешься своего.

— Да, вамъ везетъ, — согласился Данила Павловичъ: — а я ужъ такъ бурбономъ и останусь. Мнѣ бы вотъ и теперь — пивка, да дѣвчонокъ, я бы и развернулся во всю ширь.

Онъ развеселился и готовъ былъ обнять братьевъ. Впрочемъ, и они въ этотъ вечеръ впервые почувствовали сильное расположеніе другъ къ другу. Оно и не мудрено: черезъ нѣсколько дней они могли разъѣхаться въ разныя стороны изъ стараго гнѣзда; они оказывали одинъ другому денежныя услуги; они, наконецъ, внутренно были убѣждены, что они устраиваютъ не безвыгодную сдѣлку каждый для себя.

XXVII.

Черезъ часъ, не дождавшись чаю, Данила Павловичъ скакалъ уже въ городъ. Онъ ежеминутно понукалъ кучера и, кажется, былъ готовъ вскочить на козлы и взять вожжи въ свои руки, только бы скорѣе доѣхать до города. Онъ проѣхалъ прямо въ домъ Гущина и засталъ старика и его семью за ужиномъ.

— Хлѣбъ да соль, — проговорилъ онъ, бросая фуражку и пожимая руки хозяевъ.

— Хлѣба кушать! Что поздно, ваше благородіе? — спросилъ Гущинъ.

— По дѣлу, — отвѣтилъ Данила Павловичъ.

— Ну, поѣдимъ, а потомъ и поговоримъ.

— Да я, признаться, и ѣсть-то не хочу, — отвѣтилъ Муратовъ.

— Вѣрно, загорѣлось что-нибудь? — усмѣхнулся Гущинъ и зорко взглянулъ на Данилу Павловича.

— Ну да, вотъ посмотримъ, что-то вы заговорите, какъ узнаете, — засмѣялся Муратовъ. потирая руки.

Гущинъ поторопился кончить ужинъ и повелъ молодого человѣка въ свой кабинетъ.

— Ну-съ, завтра можете купить нашъ домъ, — произнесъ торжественно Данила Павловичъ.

Старикъ посмотрѣлъ на него во всѣ глаза.

— Такъ это ты съ этою-то новостью, какъ шальной, прискакалъ? — спросилъ онъ.

— Съ этою? А развѣ не хороша? — засмѣялся Данила Павловичъ.

— Шутъ ты гороховый, ваше благородіе, какъ я вижу! — махнулъ рукою хозяинъ.

Данила Павловичъ покачалъ головой.

— А что бы вы дали, если бы я новость-то другую привезъ? — спросилъ Данила Павловичъ. — Ну, хоть ту, что я воленъ продать кому вздумаю «Вавиловскую рощу»?

— Да ты въ умѣ? — воскликнулъ старикъ, подходя къ нему. — Дай посмотрю: не выпилъ ли?

Онъ поворотилъ Данилу Павловича лицомъ къ огню и покачалъ головой.

— Ты говори толкомъ, — произнесъ онъ.

Старикъ, видимо, волновался отъ радостной вѣсти.

— Чего еще повторять! — засмѣялся Данила Павловичъ. — Говорю, что могу продать лѣсъ, — вотъ и все.

Старикъ въ волненіи заходилъ по комнатѣ.

— Что-жъ, я сказалъ… я денегъ не пожалѣю, — говорилъ онъ, разводя руками.

— А если я не денегъ попрошу? — вдругъ произнесъ Данила Павловичъ и почувствовалъ, что у него духъ захватываетъ.

— Не денегъ? — изумился Гущинъ и остановился передъ молодымъ человѣкомъ. — Такъ чего же ты попросишь?

— Руки вашей дочери, — отрѣзалъ Данила Павловичъ и перевелъ духъ.

— Руки моей дочери? — повторилъ, качая головой, Гущинъ. — Чѣмъ же это тебѣ такъ понравилась моя Липа? — спросилъ онъ, пристально глядя на гостя.

— Она дѣвушка здоровая, круглая, скромна…

Данила Павловичъ въ смущеніи не кончилъ.

— И денегъ за ней отецъ дастъ много? — докончилъ Гущинъ и опять покачалъ головой. — Не она, а деньги мои тебѣ нравятся, — произнесъ онъ. — Ну, такъ вотъ что я тебѣ на это скажу: я люблю людей, которые деньгамъ счетъ знаютъ, — охъ, какъ люблю! Только дочь-то я продавать ради этого не стану. И мѣнять ее на товаръ-тоже еще нужды у меня нѣтъ!.. А ты эти рѣчи-то брось, да говори о дѣлѣ…

Данила Павловичъ былъ смущенъ и печально проговорилъ:

— Значитъ, вы отказываете?

Гущинъ задумался.

— Какъ тебѣ сказать? — началъ онъ. — Кабы я отказывалъ, такъ взялъ бы я тебя теперь за эти самыя за плечи, — дѣйствительно старикъ взялъ Данилу Павловича своими сильными руками за плечи: — и сказать бы тебѣ: вотъ Богъ, а вотъ и порогъ.

Онъ повернулъ Данилу Павловича, какъ ребенка, къ дверямъ лицомъ и потомъ съ усмѣшкой выпустилъ его изъ своихъ желѣзныхъ лапъ.

— А прислугѣ велѣлъ бы тебя метлой гнать, когда ты къ дому моему подойти вздумалъ бы, — кончилъ старикъ. — Но я тебя не гоню. Ты ходи ко мнѣ, работай у меня, наживайся. И когда ты наживешься, да почувствуешь, что и тогда тебѣ моя дочь нравится — сватайся. Тогда тебѣ и моихъ денегъ будетъ не нужно, чтобы въ довольствѣ съ нею жить. Можешь ее въ одной рубашкѣ взять, если любишь.

Старикъ усмѣхнулся.

— Ну, а теперь у меня денегъ свободныхъ мало ей на приданое. Ты же самъ бѣденъ, и пришлось бы вамъ горе мыкать, а Липа къ бѣдности не привыкла. Что за житье было бы у васъ!

Онъ снова подошелъ къ Данилѣ Павловичу, уже съ веселымъ лицомъ, и хлопнулъ его по плечу.

— Ну, ваше благородіе, какъ же насчетъ лѣса?

Данила Павловичъ тоже повеселѣлъ и шутливо проговорилъ:

— Торговаться теперь будемъ. Сдеру все, что можно.

— Ну, что-жъ, дери, только душу отпусти на покаяніе, — отвѣтилъ старикъ.

— А вы вотъ что лучше скажите: дадите ли вы мнѣ впередъ три тысячи, если мнѣ понадобится? Дѣло-то такое, что мнѣ подмазывать колеса нужно.

— Не постоимъ за этимъ.

— Ну, такъ помните же свое слово, — проговорилъ Данила Павловичъ, вставая.

— Говорю, что не постоимъ за деньгами, — утвердительно отвѣтилъ Гущинъ.

— Не объ деньгахъ рѣчь, а о томъ, что когда разбогатѣю, такъ въ одной рубашкѣ или вовсе безъ рубашки, а отдадите Олимпіаду Пахомовну.

— Да ты и въ самомъ дѣлѣ нѣшто влюбился? — спросилъ уже нѣсколько озадаченный старикъ.

— Крѣпышъ она у васъ такой, не ущипнешь! Люблю я такихъ, — проговорилъ Данила Павловичъ, щелкнувъ пальцами.

— Ишь ты! — разсмѣялся Гущинъ.

— Такъ до завтра? — спросилъ Данила Павловичъ.

— До завтра, — отвѣтилъ старикъ.

Они простились. Гущинъ, противъ обыкновенія, проводилъ Данилу Павловича до самой лѣстницы.

Муратовъ вышелъ на крыльцо. Ясная лунная ночь царила надъ городомъ. Ни откуда не доносилось ни звука. Все спало крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ. Данила Павловичъ выпрямился, потянулся, посмотрѣлъ во всѣ стороны и пробормоталъ:

— Ишь ты, благодать какая!

Впервые въ жизни его совсѣмъ не тянуло ни къ «пивку», ни къ «легковѣснымъ дѣвицамъ», ни къ «картишкамъ». Впервые въ жизни ему хотѣлось въ эту ночь подышать воздухомъ, насладиться затишьемъ природы. Онъ пошелъ куда-то прямо, безъ цѣли.

— Яблоко, просто наливное яблоко, а щеки такъ и рдѣютъ, — разсуждалъ онъ, смотря въ свѣтлую даль. — И гдѣ у меня глаза были, что я сразу по пріѣздѣ въ городъ не влюбился въ нее?.. Не ущипнешь!.. Да нѣтъ, ущипнемъ, такъ ущипнемъ, что захлебнется отъ удовольствія… Знаемъ мы любовь этихъ дочерей природы… И дуракъ же я былъ, объясняясь со своей благородной и благоприличной кузиной… Обнимать сталъ — кричать начала… Нѣтъ, эта не крикнетъ, эта сама тебя такъ облапитъ, что кости затрещатъ…

Онъ засмѣялся и сдвинулъ на затылокъ фуражку, продолжая свой путь.

«А и дурни же мои почтенные братцы, — думалось ему. — Вотъ меня все простякомъ считали…»

Онъ усмѣхнулся.

Онъ былъ уже за городомъ; передъ нимъ направо рисовались при лунномъ свѣтѣ какія-то фантастическія, точно кружевныя, темныя постройки; это были лѣса строящейся станціи. Отъ нея тянулась и извивалась, пропадая вдали, чернѣвшая въ ночной мглѣ насыпь полотна желѣзной дороги. Казалось, это была гигантская змѣя, подползавшая по землѣ среди ночного затишья къ спящему городу, и не было конца этой змѣѣ, а около нея виднѣлись землянки, виднѣлись спавшіе на открытомъ воздухѣ люди. Данила Павловичъ засмотрѣлся на эту картину.

— Вотъ онъ, змѣй-искуситель, — проговорилъ онъ. — Скоро понесетъ онъ плоды отъ древа познанія добра и зла, скоро… Манитъ онъ уже людей, сотни, тысячи бѣдныхъ и богатыхъ… Да и какъ не манить!.. Деньгами сыплетъ онъ, деньгами… Эхъ, если бы захватить его въ свои руки, управлять имъ… А что, развѣ нельзя?.. Или силы да ума не хватитъ?

Данила Павловичъ усмѣхнулся, повернулъ назадъ — и вдругъ въ затишьѣ ночи раздался его сильный, мужественный баритонъ. И понеслись куда-то вверхъ и вдаль звуки русской народной пѣсни, полные безпредѣльной, забубенной удали и здоровой животной силы, не мучимой никакими вопросами; никакими сомнѣніями. Такъ, можетъ-быть, пѣвалъ и Александръ Николаевичъ Баскаковъ, когда онъ куролесилъ во всю ширь своей неугомонившейся еще русской натуры. Если бы въ эту минуту подъ руку Данилѣ подвернулась Липочка, онъ сдавилъ бы ее въ своихъ объятіяхъ съ неудержимой животной страстью; если бы ему представилась въ эту минуту возможность обобрать Гущина, онъ обобралъ бы его до-чиста, съ животнымъ, искреннимъ смѣхомъ, съ алчностью дикаря, поймавшаго добычу.

XXVIII.

И въ это-то время, когда всѣ члены семьи Муратовыхъ и ихъ родственники были до мозга костей проникнуты однимъ стремленіемъ — захватить большій кусокъ изъ доставшейся имъ добычи, одна близкая имъ личность забыла всѣ расчеты, всѣ личные интересы, все окружающее, и видкіа, помнила, понимала только одно то, что на ея глазахъ гаснетъ молодая жизнь.

Максимъ, исхудавшій, блѣдный, дошедшій до крайняго нервнаго разстройства, не спавшій ночей, какъ-то тупо и сосредоточенно слѣдилъ у постели Дуни за процессомъ медленнаго угасанія юныхъ силъ.

— Скажите, докторъ, — спрашивалъ онъ домашняго врача дяди Платона, человѣка среднихъ лѣтъ, сухого и аккуратнаго нѣмца: — есть ли надежда?

— Надежда всегда бываетъ, когда живъ субъектъ, — отвѣчалъ докторъ, поднявъ брови и глубокомысленно глядя черезъ очки.

— Значить, сестра можетъ еще подняться? — приставалъ Максимъ.

— Все бываетъ, природа производитъ иногда чудеса, — философствовалъ нѣмецъ.

— Но какъ вы думаете, возможно ли ждать благополучнаго исхода?

— Врачъ только потому и лѣчить, что всегда надѣется на благополучный исходъ.

— Значитъ, вы надѣетесь?

— Я всегда надѣюсь. Если у нея достанетъ силъ, то она перенесетъ…

— Но какъ вы думаете, достанетъ у нея силъ?

— О, этого я не знаю. Это знаетъ одинъ Богъ.

— Но по вашему мнѣнію какъ?

— Я этого ничего не знаю, потому что это для врача неизвѣстно.

Максимъ не выходилъ изъ терпѣнья, слушая эти отвѣты. Онъ то воскресалъ, то падалъ духомъ, слыша ихъ.

А больная то металась и бредила, то лежала, какъ мертвая, и Максимъ, видя эти страданія, не умѣя помочь ей, не понимая, къ какому исходу приведутъ они, волновался все сильнѣе, проклиная судьбу за то, что онъ не медикъ, что медики вообще такъ равнодушно смотрятъ на больныхъ, что, по его мнѣнію, врачъ не употребляетъ всѣхъ средствъ для спасенія Дуни. Въ эти минуты Максимъ дорого бы далъ за то, чтобы быть медикомъ, чтобы облегчить хотя на минуту больную, чтобы знать ожидающую ее участь. Сестра Серафима, проводившая тоже не мало часовъ около больной, слѣдила иногда за нимъ, когда онъ, забывшись, неподвижно, съ остановившимися глазами, съ стиснутыми зубами сидѣлъ у постели. Она знала, что ему уже извѣстно о свадьбѣ его брата и сестры больной, что онъ уже понимаетъ невозможность своего брака съ больной, и ее поражала, трогала сила этой привязанности, чистой, безпорочной, безрасчетной. Что-то въ родѣ состраданія къ страдающему брату, раскаяніе за сыгранную ею самою роль въ отношеніи къ нему, уваженіе къ его энергіи закрадывалось въ душу монахини. Иногда она ласково совѣтовала ему отдохнуть, порою она ободряла его надеждою, подчасъ она говорила:

— Всѣ мы передъ нею виноваты!

Изрѣдка заходилъ въ эту комнату Платонъ Николаевичъ и постоянно заставалъ здѣсь все на одномъ и томъ же мѣстѣ Максима. Сначала онъ бросалъ на него мелькомъ равнодушные и полупрезрительные взгляды. Потомъ онъ началъ пристальнѣе всматриваться въ это энергичное и суровое лицо, и ему показалось его выраженіе выраженіемъ лица фанатика, подвижника: ему показалось, что именно такъ смотрѣли тѣ люди, которые простаивали десятки лѣтъ на одномъ столбѣ, которые сгорали на кострахъ съ священными гимнами, которые давали обѣтъ молчанія и не нарушали его среди страшнѣйшихъ истязаній, которые могли быть среди всѣхъ истязаній и мукъ вѣрными своей идеѣ, какъ бы ни была она мелка или широка. Наконецъ, онъ началъ нѣсколько осторожно, если не почтительно, относиться къ нему, съ невольнымъ смущеніемъ говоря мысленно, что такіе люди въ минуту фанатичнаго раздраженія способны или наложить на себя руки, или погубить другихъ, и что поэтому ихъ не слѣдуетъ раздражать. Платонъ Николаевичъ не на шутку боялся, что его племянникъ къ минуту смерти молодой дѣвушки можетъ сдѣлать что-либо такое, что всполошить весь домъ. Начинало закрадываться въ душу старика и что-то похожее на раскаяніе, на сознаніе, что Максимъ честнѣе своихъ братьевъ. Съ какимъ-то отвращеніемъ вспоминалъ Платонъ Николаевичъ и о томъ, что онъ готовъ былъ «упрятать» молодую дѣвушку въ монастырь и велъ но этому поводу переговоры, походившіе на омерзительные для него торгашескіе расчеты. Все это дѣлало его все болѣе и болѣе хмурымъ и молчаливымъ. Заходилъ въ комнату больной каждый день и Александръ Николаевичъ, и онъ, быть-можетъ, главнымъ образомъ спасалъ Максима отъ помѣшательства. Онъ, несмотря на свои огорченія, не могъ даже здѣсь удержаться отъ своей болтливости и нѣсколько отвлекалъ Максима отъ одной и той же мысли, принося въ эту комнату вѣсти «съ того свѣта», находившагося за ея предѣлами. Максимъ волей-неволей долженъ былъ выслушивать эти разсказы, иногда отвѣчать на вопросы. На другой день послѣ свадьбы дочери Александръ Николаевичъ пришелъ вечеромъ въ комнату Дуня въ необычайно-мрачномъ настроеніи.

— Ну что наша милая больная? — спросилъ онъ, пожимая руку Максима.

— Все та же, — глухо отвѣтилъ Максимъ.

— Спасибо тебѣ, что хоть ты замѣняешь около нея безпутнаго отца, — проговорилъ со вздохомъ Александръ Николаевичъ.

Онъ присѣлъ и задумчиво опустилъ голову.

— Да, только теперь я понимаю, какъ мало я былъ способенъ на роль отца, — вздохнулъ онъ. — Одну дочь не спасъ отъ болѣзни, другую допустилъ выйти замужъ за человѣка, съ которымъ она не можетъ быть счастлива.

— Вы думаете? — машинально спросилъ Максимъ.

— Да, я только теперь разглядѣлъ его, — отвѣтилъ дядя. — Мелочность, безсердечность, алчность…

Онъ махнулъ рукою.

— А что будетъ еще съ тѣми дѣтьми? — заговорилъ онъ, вспомнивъ о своей побочной семьѣ, жившей въ городѣ. — Я и ума не приложу. Мнѣ нечѣмъ даже обезпечить ихъ. Нечего оставить имъ въ наслѣдство. У нихъ нѣтъ даже правъ наслѣдовать послѣ брата Платона, если и я, и онъ умремъ. Все перейдетъ къ Адели, а съ такимъ мужемъ она будетъ не въ состояніи помочь имъ.

— Я думаю, что ихъ судьба будетъ не такъ печальна, — отвѣтилъ Максимъ. — Ихъ мать пріучитъ къ труду. Платонъ Николаевичъ поддержитъ ихъ покуда и дастъ средства на образованіе, а потомъ… Я, Данила можемъ пособить имъ…

— Да, что ты имъ поможешь, въ этомъ я не сомнѣваюсь; въ помощи Данилы я тоже почти увѣренъ, — заговорилъ дядя. — Онъ грубъ, мало развитъ, но онъ въ сущности не золъ. Но дѣло въ томъ, что у васъ ничего нѣтъ…

— Будетъ на ихъ долю, — проговорилъ Максимъ. — Мнѣ много не надо, а Данила достанетъ…

— Ты не повѣришь, какъ иной разъ тяжело дознавать свое безсиліе, испорченность своей жизни, свою ненужность, — проговорилъ Александръ Николаевичъ со вздохомъ. — Я, какъ какая-нибудь комета, всю жизнь искалъ пути и только переносился отъ одного дѣла къ другому, не довольствуясь ничѣмъ. Конечно, у меня были велики требованія, мало усидчивости, наконецъ, всевозможныя занятія казались неплодотворными… Вѣдь я, mon cher, всѣмъ былъ: и изучалъ медицину въ Парижѣ, и винокуромъ былъ, и провинціальнымъ антрепренеромъ, и разводилъ табакъ… Ахъ, какія у насъ плантаціи табаку были! Выписали мы сѣмена изъ Раванны…

Александръ Николаевичъ уже сѣлъ на своего конька и понесся въ область фантазій. Этого было достаточно, чтобы онъ оживился и забылъ всѣ свои душевныя тревоги и покаянія. Максимъ молча, сострадательно слушалъ живую болтовню этого начинавшаго сѣдѣть младенца и, мало-по-малу, забылся подъ нее. Александръ Николаевичъ говорилъ и говорилъ и только черезъ полчаса замѣтилъ, что его собесѣдникъ подремалъ.

— Усталъ, бѣдняга! — проговорилъ онъ добродушной взглянулъ на его лицо.

Худое, блѣдное, оно было прекрасно. Серьезно сдвинутыя брови со складкой, лежавшей поперекъ между ними, плотно сжатыя и красиво очерченныя губы, сильно обрисовавшіяся, нервныя ноздри правильнаго носа, — все это дышало энергіей, страстностью и въ то же время серьезностью. Александръ Николаевичъ не успѣлъ полюбоваться на племянника, какъ тотъ проснулся отъ внезапно прекратившейся около него болтовни.

— Я слушаю… я слушаю, дядя! — пробормоталъ онъ, приподнимая голову.

— Нѣтъ, mon cher, ты не слушаешь, а спишь, — ласково усмѣхнулся дядя, положивъ руку на его колѣно. — И благо тебѣ! Что меня слушать! Отдохни, а я посижу…

— Нѣтъ, нѣтъ, — уже совсѣмъ бодро проговорилъ Максимъ. — Я не усталъ. Я только отвыкъ отъ разговоровъ… Вы ступайте. Уже поздно.

Онъ совсѣмъ бодро всталъ, откинулъ волосы назадъ и простился съ дядей.

Александръ Николаевичъ вышелъ. Вошла горничная Дуни, спросила, не нужно ли чего-нибудь сдѣлать. Максимъ отвѣтилъ отрицательно. Пришла сестра Серафима, чтобы подежурить около больной. Максимъ уговорилъ ее лечь спать и сказалъ, что онъ просидитъ до пяти часовъ утра. Сестра Серафима вышла. Она знала, что убѣдить Максима лечь спать ночью нельзя. Ему все казалось, что безъ него никто не услѣдитъ за больной, не поможетъ ей, если нужно будетъ помочь. Онъ остался одинъ. Поправивъ зеленый абажуръ на свѣчкѣ и посмотрѣвъ на часы, онъ присѣлъ около кровати. Онъ глядѣлъ на больную: она лежала въ забытьѣ. Теперь ему припоминалась вся ихъ жизнь, всѣ ихъ свиданія, всѣ ея фразы, ласки, совѣты. Сколько непорочности, сколько теплой любви, сколько способности прощать было въ этомъ дорогомъ существѣ! А теперь? Теперь она, убитая людьми, лежитъ безъ всякаго сознанья, не знаетъ даже, что онъ, любимый ею человѣкъ, ловитъ каждый ея вздохъ, слѣдитъ за малѣйшимъ ея движеніемъ. Но вотъ ему показалось, что она открыла глаза и смотритъ на него. Потомъ ему показалось, что ея лежащая на бѣломъ одѣялѣ рука слабо пошевелилась, точно больная хотѣла ее поднять.

Онъ тихо подошелъ къ постели и взялъ руку больной. Ему показалось, что эта рука слабо пожала его руку. Онъ опустился на колѣни и заглянулъ въ лицо своей любимой сестры: по ея липу скользнуло что-то въ родѣ ласковой, знакомой ему улыбки. Въ немъ промелькнулъ лучъ надежды; онъ припалъ губами къ этой рукѣ и почувствовалъ, что она еще крѣпче сжала его руку, что это пожатіе продолжалось.

— Милая, дорогая! — шепталъ онъ сердечнымъ, потрясеннымъ голосомъ и опять поднялъ голову, опять взглянулъ на это милое лицо.

Она все еще улыбалась одною и тою же улыбкою. Но онъ, замѣтилъ, что улыбались только губы, а не глаза. Эти глаза были открыты, они смотрѣли, но не на него, не на какой-нибудь предметъ, а въ пустое пространство, дальше этихъ постылыхъ стѣнъ, гдѣ загубилась вся молодая жизнь, гдѣ были обмануты всѣ свѣтлыя мечты. Онъ шевельнулъ своею рукою и почувствовалъ, что ее все еще придерживаетъ попрежнему рука больной. Но это была уже холодная, неподвижная рука. Онъ хотѣлъ приподняться, хотѣлъ идти и упалъ головою на эту, уже холодную какъ мраморъ, грудь.

Черезъ полчаса въ дверь комнаты сестры Серафимы послышался слабый стукъ.

— Аминь! — проговорила монахиня.

Къ ней вошелъ Максимъ. Онъ былъ еще блѣднѣе обыкновеннаго, его волосы были въ еще большемъ безпорядкѣ; онъ походилъ на выходца изъ могилы. Сестра Серафима, проводившая послѣднія ночи сидя въ креслѣ, встала къ нему навстрѣчу.

— Что? — спросила она дрогнувшимъ голосомъ.

— Пройди, пожалуйста, туда… извѣсти другихъ… я самъ не могу, — тихо проговорилъ Максимъ.

— Умерла? — слабо воскликнула сестра Серафима.

Максимъ махнулъ рукою и пошелъ вонъ.

На слѣдующій день совершалась панихида. Трупъ молодой дѣвушки, весь въ бѣлой кисеѣ, лежалъ на столѣ. Густыя волны ладана клубились кругомъ нея, какъ легкія облака. Въ комнатѣ слышались рыданія сестры Серафимы, Аделаиды Александровны и женщинъ-служанокъ. Александръ Николаевичъ стоялъ на колѣняхъ и усердно молился, отирая катившіяся по его лицу крупныя слезы. Платонъ Николаевичъ, съ нахмуренными бровями, стоялъ у стѣны, заложивъ одну руку за бортъ сюртука и держа свѣчку, нѣсколько дрожавшую въ его лѣвой рукѣ. Какъ-то случайно онъ взглянулъ среди панихиды въ задній уголъ комнаты и увидалъ тамъ Максима. Максимъ стоялъ неподвижно, смотря издали на покойницу. Онъ былъ блѣденъ, но на его глазахъ не было слезъ; онъ стоялъ твердо, его рука, державшая свѣчу, словно окаменѣла. Онъ не склонялъ колѣнъ, не крестился. Платонъ Николаевичъ опять невольно задумался о томъ, что за личность былъ его племянникъ. Была ли эта узкая, ограниченная натура, ошеломленная до отупѣнія, до оцѣпенѣнія горемъ, или, напротивъ того, это было существо, безгранично страстное, отдающееся каждому чувству всецѣло, безраздѣльно и сдерживающее теперь только при помощи желѣзной воли всѣ внѣшнія проявленія горя? Когда панихида кончилась и всѣ пошли изъ комнаты, Александръ Николаевичъ подошелъ Максиму.

— Теперь тебѣ нужно отдохнуть, поберечь себя, — ласково замѣтилъ онъ племяннику.

— Что мнѣ дѣлается, — отвѣтилъ Максимъ. — Обтерпѣлся.

Платону Николаевичу хотѣлось заговорить съ Максимомъ, но его оскорбляло поведеніе Максима въ отношеніи его. Максимъ относился къ нему, какъ къ чужому, вѣжливо, холодно, сдержанно. Заговорить съ нимъ — значило напроситься на односложные, холодные, какъ ледъ, отвѣты. Сойтись съ нимъ ближе, родственнѣе, не было уже никакой возможности. Платонъ Николаевичъ понималъ изъ поведенія Максима, что послѣдній не находитъ ничего общаго съ нимъ, со своимъ дядей. Максимъ даже не называлъ его дядей.

«А между тѣмъ, именно въ немъ сохранились родовыя черты: упорство, непокорность, непоколебимость, — думалъ старикъ. — И на кого это онъ сталъ похожъ?» — разсуждалъ онъ, проходя въ свой кабинетъ черезъ столовую, гдѣ висѣли фамильные портреты.

Его взглядъ невольно остановился на одномъ портретѣ: сходство между этимъ портретомъ и Максимомъ было поразительное. Это былъ портретъ дѣда Платона Николаевича, прадѣда Максима, — портретъ человѣка, оставившаго въ памяти людей цѣлыя легенды о своей ужасающей дѣятельности и о своей желѣзной волѣ: во время пугачевщины онъ былъ схваченъ своими взбунтовавшимися крестьянами и среди пытокъ откусилъ себѣ языкъ, чтобы не проговориться холопамъ подъ вліяніемъ мукъ о спрятанныхъ имъ богатствахъ.

XXIX.

Монотонно, и день, и ночь, читаетъ дьячокъ у гроба молодой покойницы, а въ разныхъ углахъ дома идутъ мелкіе счеты и толки о грошахъ, идутъ приготовленія къ отъѣзду молодежи. Къ Аркадію Павловичу въ комнату собираются братья Данила и Петръ и дѣлятъ вырученныя отъ продажи стараго гнѣзда и стараго хлама деньги. Аделаида Александровна укладываетъ вещи, готовясь уѣхать изъ своего стараго гнѣзда въ столицу. Сестра Серафима, еще плачущая и рыдающая во время панихиды, уже старается убѣдить Платона Николаевича дать хотя что-нибудь на устройство монастырской школы въ память Дуни. Александръ Николаевичъ тревожится, что ему будетъ еще невыносимѣе жить въ домѣ брата безъ дочерей, и часто беретъ подъ руку Максима и изливаетъ передъ нимъ свое горе, пожимая ему руку зато, что тотъ предлагаетъ ему взять половину того, что достанется на долю ему, Максиму.

Но вотъ настали и четвертыя сутки. Прошла и обѣдня въ церкви, кончилось и отпѣваніе, простились съ покойницей, понесли гробъ къ могилѣ, опустили въ землю, засыпали землею; настало время идти истреблять похоронный обѣдъ. Максимъ пошелъ къ Александру Николаевичу.

— Итакъ, дядя, прощайте! — проговорилъ онъ тихо. — Помните, что я всегда къ вашимъ услугамъ, насколько могу.

— Такъ ты не передумалъ? Сейчасъ уѣзжаешь? — печально спросилъ Александръ Николаевичъ.

— Да!

Молодой человѣкъ пожалъ руку дяди, простился съ Аделью, сестрой Серафимой, наконецъ, подошелъ и къ Платону Николаевичу.

— Да развѣ ты сейчасъ уѣзжаешь? — изумился тотъ.

— Сейчасъ, — холодно отвѣтилъ Максимъ.

— И то сказать, что тебѣ здѣсь теперь дѣлать? Ничто не привязываетъ. Жалѣть нечего! — не столько желчно, сколько съ горечью проговорилъ Платонъ Николаевичъ.

— Вы совершенно правы, — тѣмъ же тономъ отвѣтилъ Максимъ. — Но я думаю, что и другимъ ни тепло, ни холодно отъ моего отъѣзда.

— Еще бы, еще бы! — раздражился еще болѣе Платонъ Николаевичъ. — Ты насъ за чужихъ считаешь, ну, и мы тебѣ отвѣчаемъ тѣмъ же. Какъ аукнется, такъ и откликнется.

— Это совершенно вѣрно, — подтвердилъ Максимъ. — Только вы, кажется, нѣсколько ошибочно смотрите на это дѣло: аукались вы, а не я, — я только откликался.

Онъ поклонился Платону Николаевичу холодно, вѣжливо, какъ человѣку, съ которымъ онъ долженъ былъ говорить и прощаться только изъ приличія, и пошелъ прочь. Платонъ Николаевичъ сдвинулъ брови и смотрѣлъ ему вслѣдъ, какъ онъ шелъ твердою, неторопливою, ровною поступью, съ опущенною на грудь головой, съ засунутыми въ карманы пальто руками.

— Что это, куда Максъ пошелъ? — подлетѣла къ Платону Николаевичу Зернина.

— Искать себѣ берлоги, — съ горькой ироніей отвѣтилъ старикъ,

— Ахъ, онъ точно волкомъ смотритъ. Но неужели же онъ дѣйствительно совсѣмъ уѣхалъ? Вѣдь онъ даже не простился со мною!

— А вы бы лучше спросили его, замѣтилъ ли онъ васъ? — желчно произнесъ Платонъ Николаевичъ. — Я думаю, онъ объ васъ такъ же мало думалъ, какъ о томъ червякѣ, который издыхаетъ подъ его сапогомъ.

Старикъ направился къ дому.

— Какой неучъ! Невѣжа! — волновалась Зернина, толкуя со всѣми о Максимѣ. — Я его на рукахъ въ дѣтствѣ носила… а онъ… Ахъ, нѣтъ, вы представьте: прошелъ мимо меня и даже не кивнулъ головою… И если бы еще чѣмъ-нибудь отличался, въ гвардіи служилъ или при министрѣ, а то такъ что-то… Онъ вѣдь студентъ? — обратилась она къ сестрѣ Серафимѣ.

— Да, поступаетъ въ академію, кажется, — отвѣтила та.

— Скажите! Даже и не студентъ еще! — заволновалась еще болѣе Зернина. — Онъ, впрочемъ, всегда обѣщалъ сдѣлаться негодяемъ… Я говорила моему неоцѣненному Сашѣ: «ради Бога, ради Бога, сторонись отъ него»… Я понимаю, что изъ него выйдетъ… Но это меня забавляетъ: пройти и даже не поклониться… Какое знаніе приличій!.. Да гдѣ онъ все послѣднее время прожилъ?

Она обратилась къ сестрѣ Серафимѣ. Но та только полола плечами и отвѣтила:

— Право, не знаю!

— Дядя, дядя, — окликнула Зернина Александра Николаевича. — Гдѣ жилъ Максъ въ послѣдніе годы?

— Въ Петербургѣ, — отвѣтилъ Александръ Николаевичъ.

— Да, но въ какомъ кругу, въ какой средѣ?

— Право, не умѣю вамъ сказать, — отвѣтилъ Александръ Николаевичъ. — Мы всѣ такъ много виноваты въ отношеніи его, что мнѣ было бы совѣстно разспрашивать, какъ онъ перебивался въ тѣ годы, когда мы даже не справлялись о немъ.

— Ахъ, дядя всегда хочетъ быть рыцаремъ, защитникомъ мнимо угнетенныхъ! — воскликнула Зернина, обращаясь къ сестрѣ Серафимѣ.

— Что-жъ, дядя правъ: мы, точно, всѣ виноваты въ отношеніи Максима, — смиренно покаялась сестра Серафима.

— Я только знаю то, что онъ не лебезилъ передъ тѣми, передъ кѣмъ было бы выгодно стоять на заднихъ лапкахъ, — сухо замѣтилъ Платонъ Николаевичъ, подходя къ разговаривающимъ и приглашая всѣхъ къ столу.

— Конечно, я такъ мало его знаю, — оправдалась въ смущеніи Зернина. — Меня только поразили эти вульгарныя манеры, эта мѣщанская невѣжливость.

— Ну, онъ-то, можетъ-быть, болѣе дворянинъ, чѣмъ многіе блюдолизы, — оборвалъ ее Платонъ Николаевичъ и круто перемѣнилъ разговоръ.

Всѣ сидѣли за похороннымъ столомъ въ похоронномъ настроеніи. Каждый только и думалъ, какъ бы поскорѣе кончился этотъ обѣдъ, какъ бы скорѣе вырваться изъ этого дома. Данила Павловичъ, всматриваясь въ лица присутствующихъ, невольно подумалъ, что Максимъ былъ правъ, не насилуя и не мучая себя присутствіемъ въ этомъ обществѣ, съ которымъ у него было такъ же мало общаго, какъ и у прочихъ членовъ семейнаго кружка. Вслушиваясь въ разборы, Данила Павловичъ замѣчалъ, какъ эти люди начинали пикироваться между собой со второй же фразы, какъ они не могли ни на чемъ сойтись, и ему казалось, что то старое гнѣздо, въ которомъ они находятся теперь, должно неминуемо разрушиться, какъ разрушилось ихъ собственное старое гнѣздо.

Черезъ часъ послѣ обѣда все общество разсѣялось по разнымъ угламъ. «Уѣзжать, уѣзжать отсюда!» — вотъ единственная мысль, занимавшая всѣхъ, и каждому хотѣлось только унести побольше скарба изъ этого стараго гнѣзда.

Вечеромъ братья отправились въ Чистополье, чтобы свести въ своемъ домѣ еще кое-какіе мелкіе счеты. Максимъ ждалъ ихъ съ нетерпѣніемъ. Покончивъ дѣла, онъ поручилъ Данилѣ Павловичу спрятать половину его денегъ на случай, если онѣ понадобятся Александру Николаевичу.

— Пиши мнѣ объ немъ, пиши объ его семьѣ, — обратился къ нему Максимъ. — Я не успѣлъ въ это тяжелое время побывать у его дѣтей; ты сдѣлаешь это за меня.

Данила Павловичъ изъявилъ полную готовность сдѣлать все, что нужно, для семьи дяди.

Максимъ пожалъ ему руку и пошелъ наверхъ собирать свои вещи. Къ нему на цыпочкахъ вошла Настасья.

— А, это ты, Настуся! — проговорилъ онъ, связывая въ узелъ свои немногіе пожитки. — Вотъ тебѣ, Марьѣ и Вавилѣ на первый случай.

Онъ передалъ пакетъ съ деньгами своей нянькѣ.

— Батюшка, да на что же, — бросилась къ нему съ поцѣлуями Настасья.

— Стары вы, гдѣ вамъ служить! — проговорилъ онъ. — А скопить многаго, я думаю, не пришлось…

— Вотъ и готово! — поднялся онъ, завязавъ узелъ, и вздохнулъ. — Ну, теперь болѣе не вернусь сюда…

— Образокъ, батюшка, образокъ возьмите, — заговорила Настасья и полѣзла на стулъ, чтобы снять простой деревянный образъ со стѣны.

— Не надо, ничего не надо, — остановилъ ее Максимъ. — На что мнѣ!..

Онъ махнулъ рукою и проговорилъ:

— Ну, прощай!

Настасья зарыдала, бросившись цѣловать его.

— Позови сюда и Вавилу, и Марью, — сказалъ онъ.

Старые слуги поднялись въ мезонинъ. Максимъ обнялъ ихъ.

— Пишите, если будутъ нужны деньги, — говорилъ онъ. — Къ брату Данилѣ обращайтесь. Онъ не оставитъ васъ и самъ, и меня извѣститъ. Не нищими же жить вамъ на старости… Прощайте… Спасибо вамъ за все, за все…

— Присѣсть, присѣсть, батюшка, нужно передъ дорогой, — проговорила Настасья.

Всѣ сѣли. Прошла минута тяжелаго молчанія. Наконецъ, Максимъ не выдержалъ и всталъ, порывисто обнялъ еще разъ стариковъ и быстро сталъ спускаться съ лѣстницы. Онъ дошелъ до площадки перваго этажа, завернулъ въ залъ и торопливо промолвилъ:

— Ну, прощай, Данила!

Данила Павловичъ бросился къ нему.

— Какъ, уже и готовъ? А лошади?

— Пройдусь пѣшкомъ, гдѣ-нибудь попутчика найду. Надо поразмяться… Не забывай же, дружище, дядю, старухъ, Вавилу.

— Положись на меня… Да ты самъ пріѣзжай!

— Пріѣду, пріѣду… Будешь жениться — шаферомъ буду, — улыбнулся Максимъ, ничего не видя отъ сдержанныхъ слезъ, и дружески сжалъ руку Данилы Павловича. — А съ вами… не прощаюсь, — обернулся онъ къ Петру Павловичу и къ Аркадію Павловичу. — Въ одинъ городъ ѣдемъ, можетъ-быть и встрѣтимся… До свиданья…

Онъ кивнулъ имъ головой и торопливо вышелъ изъ комнаты, провожаемый Данилой Павловичемъ и прислугой. Они спустились внизъ. Тамъ стоялъ «Митюшка-фалеторъ».

— А тебя-то я и забылъ, — улыбнулся Максимъ. — Вотъ тебѣ на орѣхи…

Онъ далъ ему нѣсколько серебряныхъ монетъ.

— Купи и Валеткѣ сухарей, — улыбнулся онъ, проводя рукой по головѣ мальчугана.

— Я его къ себѣ въ камердинеры возьму, — засмѣялся Данила Павловичъ.

— Ну, и хорошо. Прощайте же, друзья… Довольно!.. Дальніе проводы — лишнія слезы.

Максимъ, стиснувъ крѣпко зубы, сдерживая слезы, вышелъ изъ воротъ, повернулъ по Старой Господской улицѣ, по направленію къ Новой Господской, и скоро скрылся за угломъ крайняго дома.

«И все та же тишина, тотъ же сонъ, какъ и тогда!» — думалъ онъ, ступая по мягкой, пыльной дорогѣ и смотря на полуразвалившіеся заборы, на зараставшія мхомъ крыши, на заколоченные ставни домовъ.

XXX.

Старый барскій домъ въ Ольховатомъ опустѣлъ.

Въ немъ остались только Платонъ Николаевичъ и Александръ Николаевичъ, окруженные дворней. Покуда здѣсь были люди, эти парадныя, построенныя для пировъ комнаты не казались неудобными, неуютными. Теперь онѣ, построенныя въ рядъ, чрезмѣрно высокія, выглядѣли неуклюжими сараями. Массивная мебель нагоняла тоску своею правильностью, своимъ порядкомъ. Тяжелые стулья изъ стараго дуба, изъ корельской березы, никѣмъ не сдвигавшіеся съ мѣста, казалось, приросли къ стѣнамъ. Бронзовыя украшенія мебели давно потемнѣли. Китайская голубая ткань на диванахъ и стульяхъ въ голубой гостиной, желтый штофъ на креслахъ въ желтой гостиной, позолота и бѣлая краска стульевъ, — все это приходило въ ветхость. Въ комнатахъ перестало пахнуть людьми и пахло кладовою. Пыль и паутина, несмотря на ежедневное обметаніе, садились толстымъ слоемъ на все, потоку что ихъ не уносили, не тревожили, какъ прежде, поминутно сновавшіе здѣсь люди. Звуки шаговъ и голоса людей стали раздаваться крикливѣе, ярче въ опустѣвшемъ пространствѣ. Стало слышно, какъ трещитъ мебель и полы, какъ лопаются гдѣ-то обои отъ первой осенней топки печей. Прежде, проходя по этимъ комнатамъ, никто не замѣчалъ своей тѣни; теперь становилось какъ-то непріятно и жутко, когда, проходя по ряду этихъ комнатъ, человѣкъ видѣлъ свое темное, доходившее до потолка, отраженіе. Иногда въ полутьмѣ, взглянувъ случайно по направленію къ окнамъ, обитатели смущались: имъ казалось, что въ окна смотрятъ какія-то тѣни — это были густыя вѣтви деревъ, близко прильнувшія къ окнамъ. Когда оба брата садились за чай, имъ было странно, что они должны были разливать себѣ чай сами или заставлять это дѣлать слугу, при которомъ они стѣснялись разговаривать. За утреннимъ чаемъ, за завтракомъ они еще находили кое-какія темы для разговоровъ, но уже за обѣдомъ они сидѣли молча, не зная, о чемъ говорить. Платонъ Николаевичъ сильнѣе прежняго злился на все: онъ злился на литературу, въ которой появляются какіе-то проходимцы, parvenus, семинаристы и разночинцы, въ которой. уже не умѣютъ такъ писать, какъ писали Карамзинъ и Пушкинъ, въ которой нѣтъ ничего возвышеннаго и благороднаго, а все стало мелочно, утилитарно, похоже на счеты лавочниковъ и отчеты приказчиковъ; онъ злился на реформы, изъ которыхъ каждая, по его мнѣнію, подрывала основы старой жизни, но не могла создать новаго строя, потому что, по его словамъ, каждая реформа только стѣсняла масть самаго образованнаго сословія и расширяла права необразованныхъ сословій, гроза откинуть насъ наладь, а не двинуть впередъ; онъ злился на молодыхъ дворянъ вообще и на своихъ племянниковъ въ особенности, говоря, что эти люди, испуганные невозможностью жить доходами съ крестьянъ, бросились, очертя голову, добывать деньги и сблизились съ мѣщанствомъ, съ кулаками, съ лавочниками, при чемъ они, вмѣсто того, чтобы поднять этихъ людей до себя, стали спускаться до нихъ; онъ злился на то, что у дворянства нѣтъ никакихъ общихъ «своихъ» интересовъ и общаго «своего» дѣла, что его члены заняты исключительно личными, отдѣльными заботами о добычѣ денегъ. Но сердясь на все это, онъ не дѣлалъ и не могъ дѣлать никакихъ попытокъ для противодѣйствія злу. Чтобы противодѣйствовать новому порядку вещей, нужно было броситъ просторный пиджакъ и облечься во фракъ, нужно было разстаться съ старымъ гнѣздомъ, гдѣ все рабски повиновалось ему, и опять выступить на паркетѣ великосвѣтскихъ залъ и въ стѣнахъ министерствъ, гдѣ иногда пришлось бы хитрить, подчиняться, обдумывать каждое свое слово, каждый свой шагъ. Но сладость бездѣйствія и прелесть самодурства, связанныя съ образомъ жизни богатаго помѣщика, находящагося не у дѣлъ въ своей деревнѣ, уже вошли ему въ плоть и кровь. Чѣмъ болѣе онъ сознавалъ, что новые порядки дѣлаются безповоротными, чѣмъ менѣе онъ былъ способенъ дѣятельно бороться съ ними, тѣмъ сильнѣе развивалась въ немъ желчь, и, мало-по-малу, недовольство и раздраженіе стало принимать характеръ простой, почти безсознательной привычки, чего-то въ родѣ рюмки водки за обѣдомъ и завтракомъ. Онъ чувствовалъ себя не въ духѣ, ему чего-то недоставало, когда онъ не могъ найти предлога для брани на все новое, для ѣдкихъ выходокъ противъ ненавистныхъ ему порядковъ.

Но если Платонъ Николаевичъ находилъ хотя какое-нибудь утѣшеніе въ возможности опьянять себя звуками своей собственной брани и насмѣшекъ противъ всего міра, то Александръ Николаевичъ не имѣлъ и этого утѣшенія. Живой и подвижной по натурѣ, готовый ужиться въ мирѣ со всѣми порядками, лишь бы эти порядки не мѣшали ему ораторствовать, мечтать о широкихъ предпріятіяхъ и бить, въ сущности, баклуши, но бить ихъ, размахивая руками, двигаясь, волнуясь, — онъ менѣе всего былъ способенъ примириться съ жизнью въ домѣ своего брата. Отсутствіе въ домѣ гостей, полный недостатокъ какой бы то ни было дѣятельности, вѣчно мрачное и желчное настроеніе его единственнаго собесѣдника, — все это было невыносимо для этой широкой натуры. При первой возможности Александръ Николаевичъ сталъ ускользать въ городъ, въ маленькую квартирку въ Семинарскомъ переулкѣ, гдѣ жила Матрена Кузьминична со своими дѣтьми. Эта баба, мягкая и круглая, какъ называли ее, бывало, дворовые люди, жила когда-то горничной, а потомъ ключницей въ домѣ Александра Николаевича, и жила съ такимъ успѣхомъ, что нажила отъ него шестерыхъ дѣтей, изъ которыхъ трое остались въ живыхъ. Послѣ разоренія Александра Николаевича Матренѣ Кузьминичнѣ пришлось бы идти по-міру, если бы Александръ Николаевичъ прежде всего не выхлопоталъ у брата ежемѣсячной пенсіи на содержаніе этой женщины и ея дѣтей. Матрена Кузьминична, покуда Александръ Николаевичъ былъ ея «бариномъ», играла роль простой любовницы изъ крѣпостныхъ, т.-е. рядилась лучше остальной дворни, «фыркала» на эту дворню, хозяйничала въ домѣ и по-своему кокетничала съ бариномъ, стараясь удержать его въ своихъ рукахъ. Это ей удавалось, потому что баринъ, послѣ всевозможныхъ интрижекъ съ свѣтскими томными красавицами и съ нарумяненными актрисами, возвращался все-таки къ своей круглой и мягкой бабѣ, отъ которой вѣяло здоровьемъ, силой, веселостью и неподдѣльной страстью, выражавшейся иногда довольно сильными щипками или такими объятіями, послѣ которыхъ долго чувствовалось нытье въ костяхъ. Но какъ только Александръ Николаевичъ пересталъ быть для нея бариномъ, такъ тотчасъ же перемѣнились и ея отношенія къ нему. Сначала она думала, что Александръ Николаевичъ ее броситъ, и не осушала глазъ, плача о своемъ «голубчикѣ»; потомъ же, когда онъ пріѣхалъ къ ней впервые послѣ раздѣлки съ кредиторами и хотѣлъ ее обнять, она грубо оттолкнула «своего губителя» и излилась въ упрекахъ, говоря о томъ, что, видно, ему мало, что троихъ дѣтей пустилъ по-міру, такъ еще хочетъ новыхъ прижить. Александръ Николаевичъ растерялся, сообразилъ, что, дѣйствительно, не благородно и безчестно приживать новыхъ дѣтей, не имѣя возможности ихъ воспитать, и уже хотѣлъ ретироваться, когда Матрена Кузьминична разрыдалась еще сильнѣе, говоря, что, вѣрно, навязалась ему на шею какая-нибудь «шлюха», что, видно, забылъ онъ, какъ ласкала, да миловала его она, Матрена Кузминична, что, должно-быть, не помнитъ онъ, какъ она сама ему постельку готовила да утромъ чаемъ въ постелькѣ, ровно ребеночка малаго, поила. Александръ Николаевичъ все это помнилъ настолько хорошо, что почувствовалъ, что все его несчастіе состоитъ теперь не въ потерѣ имѣнія, а въ недостаткѣ женщины, которая стлала бы ему сама постельку и поила бы его въ этой постелькѣ чаемъ, какъ малаго ребеночка, и началъ клясться, что онъ ее не забывалъ, что онъ даже выхлопоталъ ей содержаніе отъ брата. Разразилась новая буря; Матрена Кузьминична заявила, что не за деньги она его любила, что она и безъ его денегъ обойдется, что она готова воду таскать и полы мыть, лишь бы онъ былъ съ нею. Вся эта смѣсь грубости и нѣжности, упрековъ и ласкъ ошеломила Александра Николаевича до того, что Матрена Кузьминична сдѣлалась ему теперь дороже всего на свѣтѣ. Онъ сталъ съ ней видѣться чаще прежняго и блаженствовалъ, когда она одѣвала его въ халатъ, окружала дѣтьми, а сама, то ворча, то брасая на него нѣжные взгляды, хлопотала надъ приготовленіемъ чая съ сдобными булочками для своего «тирана», «губителя» и «злодѣя». Онъ сидѣлъ съ. блаженною улыбкою, когда его ребятишки ерошили ему волосы, теребили усы, а Матрена Кузьминична «помирала со смѣху», глядя, какъ «проказили пострѣлята». Онъ блаженствовалъ, когда, собираясь уѣхать домой, онъ чувствовалъ, что Матрена Кузьминична тайкомъ отъ дѣтей довольно больно толкаетъ его въ бокъ и съ лукавой насмѣшкой шепчетъ:

— Да ну, останься!

Ни дома, ни въ постороннихъ домахъ, нигдѣ его не ждали съ нетерпѣніемъ, нигдѣ не отпускали съ сожалѣніемъ, а здѣсь…

— Папка, папка идетъ! — раздавались крики ребятишекъ при его пріѣздѣ, шесть маленькихъ ручонокъ ухватывались за него, вѣшались ему на руки, на шею.

Матрена же Кузьминична, круглая, здоровая, румяная, съ усмѣшкой стояла въ комнатѣ и любовалась сценой. Александръ обнималъ ее, а она со смѣхомъ отталкивала его, говоря:

— Ишь, радъ, что есть что облапить, медвѣдь!..

И чѣмъ скучнѣе было дома, чѣмъ болѣе вѣяло холодомъ отъ отношеній другихъ людей, тѣмъ сильнѣе тянуло Александра Николаевича въ этомъ домъ. Здѣсь были у Александра Николаевича и свои знакомые: учитель ариѳметики Крестоносцевъ, нанимавшій комнату у Матрены Кузьминичны; семинаристъ Воздвиженскій, обучавшій ея старшую дочку; полъ Архангельскій, крестившій у Матрены Кузьминичны дѣтей и служившій у нея въ торжественные дни молебны. Всѣ эти люди были людьми съ философскимъ складомъ ума, глубокомысленно разсуждавшіе о политикѣ, о реформахъ, о новостяхъ дня. Съ этими людьми Александръ Николаевичъ могъ разсуждать «о козняхъ Австріи», «о планахъ Наполеона», «о попыткахъ Пруссіи». Имъ могъ онъ разсказывать, какъ онъ содержалъ лучшій въ Россіи театръ, какъ разводилъ табакъ изъ гаванскихъ сѣмянъ. Передъ ними онъ могъ развивать свои планы насчетъ изданія газеты для объединенія сословій. Въ этомъ кружкѣ никто не обрывалъ его, не замѣчалъ ему, что онъ залетаетъ слишкомъ далеко и уклоняется отъ истины. Напротивъ того, здѣсь считали его всевѣдущимъ геніемъ и обращались къ нему за разрѣшеніемъ самыхъ глубокихъ вопросовъ. Учитель Крестоносцевъ, заржавѣвшій, во его словамъ, въ провинціи и занимавшійся въ теченіе тридцати лѣтъ разрѣшеніемъ вопроса, «въ какую пучину бѣдствій былъ бы повергнутъ міръ, если бы кто-нибудь изобрѣлъ такую машину, которая дѣлала бы все сама, безъ помощи людей», — занимался по преимуществу экономическими вопросами и добивался у Александра Николаевича отвѣта, почему правительство при всеобщей бѣдности не сдѣлаетъ столькихъ «бумажекъ», чтобы на каждаго человѣка пришлось, по крайней мѣрѣ, по тысячѣ рублей въ годъ, и такимъ образомъ всѣ бы стали богатыми. Священникъ Архангельскій любилъ больше политику и носился со своимъ проектомъ насчетъ Польши: по его мнѣнію, Россія должна бы была написать письмо въ Европу, чтобы Европа взяла Польшу въ аренду, а для безопасности границъ Россія могла бы поставить на границѣ три милліона солдатъ. Семинаристъ Воздвиженскій отдавалъ препочтеніе вопросамъ литературнымъ; этотъ честный простякъ и добрый малый, любившій, какъ онъ выражался, «хлеснуть маленько», то-есть не брезгавшій водкой, читалъ своимъ собесѣдникамъ свои собственныя критическія статьи, которыя почему-то нигдѣ еще не печатались. Самая скромная изъ этихъ статей начиналась такъ: «Прохвосты, отхлеставшіе Помяловскаго за то, что онъ рисуетъ жизнь гольемъ, конечно, сами по себѣ плевка не стоятъ»… Въ этомъ-то кружкѣ Александръ Николаевичъ являлся оракуломъ и цивилизаторомъ. Иногда къ этому кружку присоединялся и Данила Павловичъ, полюбившій компанію Матрены Кузьминичны, такъ какъ здѣсь можно было быть на-распашку въ разстегнутомъ жилетѣ. Мало-по-малу, это общество стало насущною потребностью для Александра Николаевича, и онъ подъ тысячами предлоговъ вырывался сюда изъ дома брата. Платонъ Николаевичъ косился на брата и съ раздраженіемъ спрашивалъ:

— Куда это вы исчезаете, mon frère?

— По дѣламъ, все по дѣламъ, — отвѣчалъ озабоченно Александръ Николаевичъ.

— По дѣламъ! — съ ироніей восклицалъ старшій братъ. — Могу я себѣ представить, какія у васъ дѣла!

— Нельзя же, mon frère, въ мои лѣта сидѣть сложа руки, — возражалъ Александръ Николаевичъ.

— Не знаю, можно ли въ ваши лѣта сидѣть сложа руки, — замѣчалъ Платонъ Николаевичъ: — но знаю, что въ ваши лѣта можно научиться болѣе искусно лгать.

— Брюзга, брюзга! — восклицать въ смущеніи Александръ Николаевичъ, и еще поспѣшнѣе ускользалъ изъ дома.

У Матрены Кузьминичны онъ отводилъ душу послѣ воркотни брата. Впрочемъ, эта воркотня начинала дѣлаться настолько нестерпимою, что Александръ Николаевичъ сталъ нерѣдко задумываться о поступленіи на какое-нибудь мѣсто.

XXXI.

Такъ шло время, не принося никакихъ видимыхъ, рѣзкихъ перемѣнъ ни въ жизни двухъ братьевъ, ни въ жизни маленькаго кружка Матрены Кузьминичны, но, между тѣмъ, среди этихъ людей было одно лицо, которое подготовляло перемѣну въ своей жизни.

Данила Павловичъ, имѣя въ рукахъ довѣренность брата Аркадія на продажу лѣса, медлилъ продавать этотъ лѣсъ, слѣдуя поговоркѣ: «Поспѣшишь — людей насмѣшишь». Онъ ждалъ, когда Гущинъ самъ заговоритъ о лѣсѣ, и предвидѣлъ, что это случится скоро, такъ какъ наступала глубокая осень. Онъ не ошибся.

— Что же, ваше благородіе, «Вавидовская-то роща»? — спросилъ его однажды Гущинъ, начинавшій терять терпѣніе. — Или только по губамъ помазалъ?

— Надъ нами не каплетъ, — отвѣчалъ Данила Павловичъ, выжидавшій случая, когда старикъ самъ заговоритъ о лѣсѣ. — Передавать въ цѣнѣ не стоитъ.

— Такъ-то оно такъ, да вѣдь другой покупатель найтись можетъ.

— Не найдется, — съ увѣренностью отвѣчалъ Данила Павловичъ.

— Да за сколько продастъ ее твой братъ? Крайняя цѣна какая?

— Тридцать тысячъ. Двадцать брату, десять мнѣ за…

— Не много ли будетъ?

— Тридцать-то тысячъ? Сами знаете, что цѣна не дорогая.

— Не дорогая, а все же лучше бы, если бы подешевле купить. Ты-то за что больно много хочешь?

— По вашему же обѣщанію.

— Ну, да, я обѣщалъ, если ты отъ дяденьки Платона Николаевича мнѣ лѣсъ пріобрѣтешь, а теперь вѣдь это ты мнѣ его отъ имени Аркадія Павловича продаешь.

— Да не все ли это равно?

— Нѣтъ, не все равно. Съ Аркадіемъ Павловичемъ я и самъ могу дѣло обдѣлать. Ты вонъ ему двадцать тысячъ даешь, а я дамъ двадцать двѣ — вотъ мнѣ и расчетъ безъ твоего комиссіонерства обойтись.

Данила Павловичъ покачалъ головой.

— Эй, Пахомъ Семеновичъ, не обочтитесь! — проговорилъ онъ. — Обратитесь сами — дѣло испортите.

Старикъ нахмурился.

— Да ты, ваше благородіе, загадокъ мнѣ не загадывай, а говори толкомъ. Съ чего ты это взялъ, что Аркадію Павловичу прибыточнѣе получить черезъ тебя двадцать тысячъ, чѣмъ прямо отъ меня двадцать двѣ?

— Не выгоднѣе, Пахомъ Семеновичъ, — отвѣтилъ Данила Павловичъ: — а просто не захочу я, чтобы онъ вамъ продалъ, и не продастъ. Вѣдь мнѣ стоитъ только дядѣ Платону Николаевичу сказать, что лѣсъ вы покупаете, тогда и не видать вамъ его, какъ ушей безъ зеркала. Дядя ничего не пожалѣетъ, чтобы перебить лѣсъ у васъ. Брату же будетъ выгодно: онъ и денегъ отъ дяди получитъ, и лѣсъ за собой сохранитъ.

Гущинъ задумался.

— Ты, ваше благородіе, не промахъ, — замѣтилъ онъ сквозь зубы. — Ну, хорошо, дѣлай дѣло, а тамъ сочтемся.

Старикъ заходилъ по комнатѣ.

Данила Павловичъ пристально слѣдилъ за нимъ глазами и что-то соображалъ.

— Ужъ если мы начали этотъ разговоръ, такъ и будемъ кончать, — произнесъ молодой Муратовъ.

— Что кончать-то? Сказано, что куплю, значитъ и куплю, — уклончиво отвѣтилъ старикъ.

— Что слова-то? — промолвилъ Данила Павловичъ. — А вы лучше закрѣпите дѣло, дайте мнѣ десять-то тысячъ.

— То-есть какъ это дать? — изумился старикъ, остановившись передъ нимъ.

— Такъ, просто дать, — простодушно сказалъ Данила Павловичъ. — Изъ разговора вашего я увидѣлъ, что вы не прочь и сами войти въ сдѣлку съ братомъ. Кто же мнѣ поручится, что вы тотчасъ же не уладите всего дѣла тайкомъ отъ меня? Прежде-то я объ этомъ и не думалъ, а вотъ теперь вы меня навели на эту мысль. Ну, и нужно мнѣ ручательство, что вы сами переговариваться съ братомъ не будете, а предоставите это дѣло мнѣ.

— Да говорятъ тебѣ… — перебилъ его Гущинъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, Пахомъ Семеновичъ, теперь слова не поведутъ ни къ чему, — нахмурился Данила Павловичъ, и по его лицу пошли пятна, предвѣщавшія бурю. — Вы со мной шутки шутить хотите, за носъ меня провести думаете. Молодъ молъ, неученъ еще, поучить надо! Да я не такой! Жидовское отродье, батюшка, въ Польшѣ выучился морочить, такъ ужъ съ русскимъ-то почетнымъ гражданиномъ потягаться сумѣю… Кладите десять тысячъ на столъ, или лѣса не видать вамъ ни за тридцать, ни за сорокъ, ни за сто тысячъ.

Онъ всталъ и тоже зашагалъ по комнатѣ, пощипывая усы.

— Ну, чего пѣтушиться, ваше благородіе, — шутливо замѣтилъ Гущицъ. — Даромъ я тоже денегъ такъ, зря, не дамъ.

— Не дадите? Ну, и не давайте!

Данила Павловичъ взялъ фуражку. Старикъ струсилъ.

— Ты не кипятись, — остановилъ онъ его. — А ты вотъ что сдѣлай. Продавай лѣсъ мнѣ сейчасъ за двадцать пять тысячъ. Грѣхъ пополамъ… Обмолвился я тогда, ну и поплачусь…

— За двадцать девять тысячъ девятьсотъ девяносто девять рублей не отдамъ, — почти кричалъ Данила Павловичъ. — Будете торговаться — еще накину тысячу. Завтра придете — совсѣмъ не продамъ. Вы думаете, покупателей не найдется? Дядя Платонъ Николаевичъ сейчасъ купитъ. Вы думаете, я мѣстомъ у васъ дорожу? Да дядя Платонъ Николаевичъ мнѣ пенсію положитъ, если я не стану срамить его, служа у васъ! Вѣдь вы меня и взяли-то только потому, что лестно вамъ говорить, что вы его племяннику Христа-ради кусокъ хлѣба даете.

— Ишь ты расходился! — хмуро проговорилъ Гущинъ. — Ну, ладно. Тридцать тысячъ даю, значитъ и по рукамъ.

Гущинъ протянулъ руку.

— Нѣтъ, не по рукамъ, — отстранился отъ него Данила Павловичъ. — А вы дайте мнѣ сейчасъ десять тысячъ, да тогда и бейте по рукамъ.

— Какъ же это я тебѣ дамъ: въ видѣ задатка, подъ расписку? — недоумѣвалъ Гущинъ.

— Нѣтъ, такъ: достаньте десять тысячъ и дайте. Это пойдетъ мнѣ за комиссію. Расписки же вамъ я не дамъ и даже при свидѣтеляхъ денегъ не возьму.

Гущинъ былъ пораженъ нахальнымъ видомъ Данилы Павловича и его предложеніемъ.

— Да ты шутишь или умомъ рехнулся, ваше благородіе, — воскликнулъ онъ, вытаращивъ глаза.

— Не шучу и умомъ, не рехнулся, а хочу поучить васъ, какъ со мной держать себя надо, — отвѣтилъ Данила Павловичъ.

— Да за какого же дурака ты меня считаешь, что я тебѣ возьму, да и дамъ безъ расписки, безъ свидѣтелей деньги? — возмутился старикъ. — Ты лучше проспись, да одумайся, а тогда и приходи.

Старикъ тревожно заходилъ, въ свою очередь, по комнатѣ, ворча что-то себѣ подъ носъ.

— Ну, прощайте, Пахомъ Семеновичъ, — произнесъ Данила Павловичъ: — на себя пеняйте.

Онъ вышелъ изъ комнаты. Пахомъ Семеновичъ, взволнованный и раздраженный, продолжалъ ходить по комнатѣ. Изъ его рукъ ускользала крайне выгодная сдѣлка; онъ лишался возможности насмѣяться надъ безсильнымъ гнѣвомъ Платона Николаевича. Трудно было бы рѣшить, которая изъ этихъ двухъ причинъ заставляла его печалиться болѣе. Онъ понималъ, что отъ Данилы Павловича всего можно ждать, что этотъ человѣкъ въ родню уродился настойчивостью и бѣшенымъ нравомъ, что онъ не задумается поѣхать къ дядѣ Платону Николаевичу и испортить все дѣло. Рядомъ съ этимъ шла мысль о томъ, что какъ это онъ, Гущинъ, позволитъ провести себя такому молокососу. Въ то же время Пахомъ Семеновичъ негодовалъ на себя, что не сумѣть такъ устроить дѣло, чтобы непосредственно сойтись съ Аркадіемъ Павловичемъ. Съ полчаса старикъ шагалъ но своему кабинету, наконецъ крикнулъ:.

— Эй, Петька!

Въ кабинетъ явился малый лѣтъ шестнадцати, остриженный по-русски, съ бойкими ухватками не то кабацкаго подносчика, не то мальчика, изъ лавки.

— Сбѣгай къ Данилѣ Павловичу, — приказалъ Гущинъ: — скажи, что, молъ, Пахомъ Семеновичъ просятъ на часъ времени завернуть, къ нимъ. Да чтобы сейчасъ же.

— Слушаю-съ! — встряхнулъ головой Петька.

— Ну! — махнулъ рукой старикъ.

Петька исчезъ, а онъ снова заходилъ по комнатѣ.

— Чай подавать, что ли? — спросила его жена, пріотворивъ двери въ кабинетъ.

— Не до чаю! — отрывисто отвѣтилъ старикъ.

— Что ты, нездоровъ, что ли, Пахомушка? — озаботилась она.

Онъ махнулъ рукою.

— Послѣ… приду!

Жена скрылась, покачавъ сомнительно головой!

— Разорился, ей-Богу разорился! — прошептала она. — И то сказать: шутка ли, сколько народу надо содержать и всѣмъ-то платить, всѣмъ платить!… Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!

Она боязливо начала креститься, гляди подслѣповатыми, отцвѣтшими глазами на образъ.

А Петька летѣлъ уже по улицамъ къ старому муратовскому дому, гдѣ еще жилъ Данила Павловичъ. Онъ засталъ Данилу Павловича курившимъ у окна папироску и барабанившимъ по подоконнику. На дворѣ запрягали лошадь.

Данила Павловичъ пришелъ домой и послалъ, ни за что, ни про что, къ чорту и Настасью, и Марью, и Вавилу, вытрепалъ за вихоръ игравшаго на дворѣ съ Валеткой «Митьку-фалетора» и прошелъ въ свою комнату, приказавъ подавать самоваръ.

— Бестія старая! — громко проговорилъ онъ, скрипнувъ зубами. — Ломаться еще вздумалъ, холопъ, сермяжникъ!.. А! тебѣ и лѣсъ хочется задаромъ получить, и старому барину насолить, и молодого птенчика надуть!.. Шалишь!.. Не такихъ мы обрабатывали, да объѣзжали…

— Митька! — крикнулъ онъ, топнувъ ногою.

Митька-фалеторъ появился въ дверяхъ.

— Черти проклятые, гдѣ запропастились! Не дозовешься! — закричалъ Данила Павловичъ. — Запрячь лошадей въ коляску! Чего стоишь!.. Чтобъ мигомъ.

Митька исчезъ.

— Я воображаю, какъ ахнетъ почтенный дядюшка, когда все разскажу, — продолжалъ разсуждать Данила Павловичъ. — Тоже дешево не отдѣлается… Подлецы этакіе, нажились, на золотыхъ мѣшкахъ сидятъ, а ты тугъ бейся… Нѣтъ, я васъ вотъ какъ сожму.

Онъ сжалъ кулакъ. Его лицо одушевилось страстью и энергіей.

— Что же чай? — крикнулъ онъ въ двери.

— Сейчасъ, сейчасъ! — отозвалась, Настасья. — Самоваръ долго не кипитъ.

— Сама сядь на него, а чтобы сейчасъ былъ готовъ! — отозвался Данила Павловичъ, нетерпѣливо садясь къ окну.

Въ эту минуту отворилась дверь, и на порогѣ предсталъ Петька.

— Пахомъ Семеновичъ… — начата онъ.

— Скажи своему Пахому — перебилъ его Данила Павловичъ.

— Просятъ васъ къ себѣ, — кончилъ скороговоркой Петька.

— Убирайся къ чорту! Некогда мнѣ бѣгать! Слышалъ?

Данила Павловичъ поднялся съ мѣста съ такимъ видомъ, что Петька скрылся.

— Ахъ, ты, выжига кабацкая!… — ругался Данила Павловичъ. — Приказали просить! Мальчишку нашелъ!.. Въ гулючки играть вздумалъ… Нѣтъ, ты у меня, подлецъ, въ передней настоишься, да накланяешься… Ты у меня… Чаю!

Настасья вбѣжала мелкими шажками съ подносомъ. За ней, пыхтя, появилась Марья съ самоваромъ. Обѣ женщины засуетились надъ завариваніемъ чая.

«Ужъ если бы не Липка его, такъ я бы и минутки не задумался, — мысленно разсуждалъ Данила Павловичъ. — А то разссоришься со старикомъ — ея не вырвешь у него…»

Петька, между тѣмъ, появился въ кабинетѣ Пахома Семеновича и началъ переминаться на порогѣ съ ноги на ногу. Едва не вытрепанный Данилой Павловичемъ, онъ ожидалъ трепки и здѣсь. Когда старшіе сердились и ссорились, тренва обыкновенно выпадала на его долю.

— Ну что? — спросилъ старикъ.

— Ругаются-съ, — отвѣтилъ Петька.

— Какъ? — спросилъ старикъ, не понявъ отвѣта.

— Непристойными словами-съ! — отвѣтилъ Петька.

— Болванъ!

— Слушаю-съ!

— Да придетъ ли?

— Никакъ нѣтъ-съ!.. На дворѣ лекипажъ закладаютъ; ѣхать хотятъ.

— Что? куда ѣхать?

— Митька-фалеторъ говоритъ, что не знаетъ, куда ѣдутъ…

— Не знаетъ, не знаетъ! — передразнилъ его старикъ. — Палку, шляпу!.. Нѣтъ, каково же, каково же!.. Въ родню уродился, бѣшеный…

Онъ быстро взялъ шляпу и палку и направился къ выходу.

— Чай-то какъ же? — окликнула его жена.

— Да ну васъ съ чаями! — сердито махнулъ онъ рукой.

Жена совсѣмъ растерялась и стала опять креститься.

— Какъ бы чего не случилось? — вздохнула она. — Ну, разорился, ну, и сказалъ бы, а то… Мало ли какое затменіе найти можетъ… Бѣсъ-то силенъ… Пойти посчитать, что у меня-то есть…

Старуха копила на черный день, котораго ожидала съ-часу на-часъ, и успѣла уже отложить — семьсотъ рублей!

Гущинъ же торопливо шелъ къ муратовскому дому. Ему такъ и чудилось, что онъ не застанетъ Данилу Павловича. Тогда все пропало. Платонъ Николаевичъ не пожалѣетъ ничего, чтобы остановить продажу лѣса. Когда старикъ подходилъ къ дому, у крыльца стояла уже коляска.

— Ишь ты, ишь ты расходился! — ворчалъ Гущинъ, отирая потъ. — Вѣдь этакій человѣкъ убьетъ подъ сердитую руку и не поморщится… Ну, въ роденьку!

Гущинъ поднялся но лѣстницѣ и вошелъ въ комнату, гдѣ Данила Павловичъ допивалъ чай.

— Ты чего же это, ваше благородіе, ломаешься? — спросилъ онъ сдержаннымъ тономъ. — Ты бы хоть то взялъ въ расчетъ, что ты у меня служишь теперь…

— Служилъ, да больше не служу, — отвѣтилъ Данила Павловичъ: — потому что вижу, что сегодня я вамъ лѣсъ продамъ, а завтра вы мнѣ на дверь укажете…

— Ну, это ты напрасно! А ты лучше говори дѣло. Я согласенъ. Будь по-твоему.

— Да вы меня спросили бы прежде, согласенъ ли я-то, — отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Теперь я хочу, чтобы вы мнѣ десять тысячъ выложили сначала, а потомъ контрактъ подписали, что не отставите меня раньше года отъ должности, а въ случаѣ отставки заплатите неустойку.

— Да что-жъ ты, въ самомъ-то дѣлѣ, ломаешься! — вышелъ изъ терпѣнія старикъ и стукнулъ кулакомъ по столу. — Да за одну эту обиду да надруганье…

— Ну, толковать больше нечего: хотите — рѣшайтесь, не тите — у меня коляска подана ѣхать къ дядѣ. Лѣса вы не увидите, какъ ушей безъ зеркала. Да если я поступлю къ дядѣ управляющимъ, тогда… потягаемся еще, Пахомъ Семеновичъ…

Данила Павловичъ всталъ. Въ эту минуту онъ былъ очень хорошъ: энергія и оживленіе проглядывали во всемъ его существѣ.

Одъ уже не походилъ ни на трактирнаго маркера, ни на армейскаго кутилу.

— Ну, братъ, — развелъ руками Гущинъ: — меня мошенникомъ звали, а ты почище будешь!

Муратовъ сдвинулъ брови и стиснулъ зубы.

— Да ну, хорошо, хорошо, — испуганно проговорилъ старикъ. — Я вѣдь знаю, ты не надуешь меня-то, не возьмешь денегъ даромъ съ меня, старичка…

— Полноте Лазаря пѣть, — засмѣялся Данила Павловичъ, повидимому, угадавъ, что Гущинъ боится выдать деньги и быть обманутымъ. — Задобрить хотите, чтобы не надулъ? Такъ вы то подумайте, что мнѣ за расчетъ обманывать васъ, если я думаю когда-нибудь получить руку Олимпіады Пахомовны? Вотъ скажите вы теперь, что отдаете мнѣ ее безъ приданаго, безъ всего, — я съ радостью возьму ее, подписку дамъ, что ничего просить не буду у васъ… Съ меня покуда довольно. Получу десять тысячъ, три-четыре своихъ найдется, тутъ по сосѣдству имѣніе, за безцѣнокъ продается, куплю его и такъ заживу, что чудо!.. Года два, три пройдетъ — поведутъ желѣзную дорогу и черезъ это имѣніе, тогда цѣна-то ему будетъ вдвое… У меня грошъ изъ рукъ не уйдетъ даромъ.

— Что говорить, что говорить! — произнесъ старикъ, глядя на Муратова почти съ любовью. — Только ты еще повремени, Липка отъ твоихъ рукъ не уйдетъ. Ужъ это я вижу… Человѣкъ ты такой, что лучше съ тобой дѣло вести, чѣмъ противъ тебя…

— Чаю хотите? — смѣясь, спросилъ Данила Павловичъ.

— Брось! — весело махнулъ рукою Гущинъ. — Поѣдемъ ко мнѣ, бутылочку откупоримъ хорошаго…

— Что-жъ, я и отъ бутылочки не прочь! — совсѣмъ повеселѣлъ Данила Павловичъ. — А что, вѣдь досадно, что не удалось поддѣть, — похлопалъ онъ по плечу старика.

— Ну, теперь все равно, въ тотъ же сундукъ потомъ вернется, — отвѣтилъ старикъ. — Ужъ, видно, надо будетъ не сегодня, такъ завтра тебя зятькомъ назвать.

Данила Павловичъ обнялъ Пахома Семеновича.

— Не раскаетесь, ей-ей, не раскаетесь! — проговорилъ онъ въ волненьи. — Теперь вотъ вы нашъ домъ купили при моей помощи, лѣсъ у брата берете за безцѣнокъ, — будетъ время, коли дружно пойдемъ вмѣстѣ, такъ не только вся эта полоска, — указалъ онъ въ окно на змѣившуюся насыпь желѣзной дороги: — будетъ наша, а и то все, что за нею тянется, не уйдетъ отъ нашихъ рукъ. Теперь вы вотъ почетный гражданинъ, а будетъ время, что и въ чинахъ будете, и ордена носить станете. Вотъ здѣсь, гдѣ мы теперь стоимъ, можетъ-бытъ, школа вашего имени будетъ. Портретъ вашъ вотъ тутъ въ золотой рамѣ противъ, царскаго портрета висѣть будетъ. У васъ вѣдь капиталъ, а у меня родня въ Петербургѣ. Теперь я къ ней не пойду безъ гроша въ карманѣ, а когда можно будетъ къ ней на рысакахъ тысячныхъ пріѣхать да глотку ей виномъ залить, тогда я поѣду, тогда она за насъ будетъ въ министерствахъ горой стоять. Чьи тогда главныя желѣзныя дороги будутъ? Гущинскія! Чьи благотворительныя школы? Гущинскія же! Кого будутъ просить быть головой въ Чистопольѣ? Гущина же!..

Старикъ покачалъ съ улыбкой головой.

— Ишь ты занесся! — пробормоталъ онъ.

— Занесешься, когда такое время настало, что кто кого надуетъ, тотъ на томъ и поѣдетъ, — отвѣтилъ Данила Павловичъ. — Теперь вонъ я, мелкій дворянинишка, къ вамъ въ службу пошелъ; будетъ время, что и крупные дворяне будутъ за счастье считать, если вы ихъ къ себѣ въ домъ примете. Теперь только работать нужно и молотомъ, и золотомъ, а тамъ…

Данила Павловичъ размашисто свистнулъ и махнулъ рукою.

— Ну, въ дорогу! — проговорилъ онъ и быстро направился съ Гущинымъ къ дверямъ.

— Ишь ты, ишь ты шальной, старика очертя голову тащитъ, — бормоталъ Гущинъ, увлекаемый имъ, а по его лицу такъ и разливалась самодовольная, жирная улыбка.

XXXII.

Среди вавиловскихъ мужиковъ съ нѣкоторыхъ поръ начались странные и тревожные толки.

Одни разсказывали, что молодой баринъ Данила Павловичъ смѣнилъ всѣхъ лѣсныхъ сторожей, которые были набраны изъ вавиловскихъ же крестьянъ, и приставилъ новыхъ, нанятыхъ со стороны, и что, такимъ образомъ, зимою будетъ трудно производить порубки въ господскомъ лѣсу, на которыя до сихъ поръ «свои» сторожа смотрѣли сквозь, пальцы. Другіе разсказывали, что новые сторожа передали приказъ барина насчетъ того, чтобы мужики не смѣли брать изъ лѣсу даже хвороста безъ спроса и дозволенья, и что дозволеніе будетъ получаться за деньги. Третьи передавали слухи, что «Вавиловская роща» будетъ рубиться въ началѣ зимы и срубится совсѣмъ, что для осмотра уже пріѣзжалъ молодой баринъ съ Гущинымъ, покупающимъ рощу. Всѣ эти толки были тѣмъ тревожнѣе, чѣмъ болѣе нуждались вавиловскіе мужики въ лѣсѣ. Своего лѣса у нихъ не было, поблизости чужихъ лѣсовъ тоже не имѣлось, а между тѣмъ къ зимѣ нужно было запастись топливомъ. Говоръ съ каждымъ днемъ становился все сильнѣе и сильнѣе.

— Этакъ хоть ложись да умирай! — слышались голоса. — И чего Платонъ Николаевичъ смотритъ! Лѣсъ-то, поди, его.

— Какой его! Племяннику отдалъ! — возражали другіе.

— Что-жъ, что отдалъ! Отдалъ, такъ и взять можетъ. А это развѣ дѣло — лѣсъ вырубать? Шутка, сколько годовъ стоялъ, всѣ пользовались, а тутъ на-поди!

— Не знаетъ онъ, оттого и молчитъ. Сказать бы все, такъ и такъ, мы, молъ, твои споконъ вѣку были, безъ обиды жили, а теперь вотъ…

— Что ему до насъ: теперь воля! — возражали молодые.

— Воля выгонитъ въ поле! — ворчали недовольные новыми порядками старики.

— Да и точно, что выгонитъ! — соглашались ихъ сторонники.

— Это что толковать!

— А все надо бы попытаться.

— Ну, да, попытайся! Много толку выйдетъ!

— Дормидонту Саввичу нешто сообщить? — сообразилъ какой-то смѣтливый мужикъ.

— Дормидонта Саввича попросить можно. Онъ вступится. Человѣкъ свой. Антипки Косорылова жена ему племянницей доводится. Тоже у Матвѣя Безпятова дѣвчонку кстилъ намедни. Его попросить можно.

— Можно-то можно, да толкъ-то будетъ ли? Не вступится, тогда хоть волкомъ вой. Лѣсу-то не далъ Платонъ Николаевичъ, обдѣлилъ, а теперь и вѣдайся, какъ знаешь. Ему что! Продадутъ, срубятъ, а ты тутъ поколѣвай.

— И поколѣешь. Это что говорить! Какъ есть поколѣешь!

И отправили мужики депутатомъ къ Дормидонту Саввичу, камердинеру Платона Николаевича, жену Антипки Косорылова, бабу шуструю и на слезы способную. Залилась она слезами передъ Дормидонтомъ Саввичемъ, какъ рѣка разлилась, и долго не могъ унять ее дядя, когда же унялъ — отерла она слезы и пошла чесать своимъ бойкимъ и размашистымъ языкомъ. Тутъ были пущены ею въ ходъ жалкія слова про «грабителей», про «душегубцевъ», про «злодѣевъ», про «человѣконенавистниковъ», и только послѣ получасового причитанья разъяснила она толкомъ дядѣ, въ чемъ заключалась ея просьба. Извѣстіе было настолько тревожно и неожиданно, что самъ всегда важный и хмурый, точно одеревянѣвшій камердинеръ Платона Николаевича взволновался не на шутку. Неизвѣстно, что поразило его болѣе, опасеніе ли за участь вавиловскихъ мужиковъ, сожалѣніе ли о предназначенной къ срубкѣ родной «Вавиловской рощѣ», негодованіе ли на переходъ этого лѣса въ руки «кабатчика» Гущина, — Гущина, котораго не любили всѣ мужики и дворовые, помнившіе его еще въ тѣ времена, когда онъ ходилъ «въ черномъ тѣлѣ». Быть-можетъ, подѣйствовали. на Дормидонта Саввича всѣ эти мотивы разомъ. Онъ далъ слово женѣ Антипки Косорылова, что это все уладится, что Платонъ Николаевичъ не такой человѣкъ, чтобы съ нимъ шутить, чтобы надъ нимъ издѣваться какому-нибудь Гущину.

— Да онъ у насъ дальше прихожей не хаживалъ, — презрительно замѣтилъ Дормидонтъ Саввичъ. — И это вы напрасно страхъ на себя напускаете, потому что баринъ слово скажегь — и ничего такого не произойдетъ.

Жена Антипки Косорылова ушла совершенно успокоенная. Дормидонтъ же Саввичъ вечеромъ того же дня, раздѣвая Платона Николаевича, осторожно замѣтилъ:

— Изъ вавиловской вотчины сегодня приходили сюда. Нехорошіе слухи тамъ ходятъ.

— Что еще? — спросилъ Платонъ Николаевичъ.

— Такъ, должно-быть, зря народъ болтаетъ, но опасеніе у нихъ большое.

— Ну?

— Насчетъ нашей «Вавиловской рощи»… Говорятъ, рубить ее станутъ.

— Болваны! Кто это смѣетъ се рубить безъ моего вѣдома?

— И я то же-съ говорилъ. Да вѣдь народъ глупъ. Говорятъ, что новыхъ лѣсниковъ приставили. Данила Павловичъ съ какими-то людьми осматривалъ. Не приказали вавиловскихъ мужиковъ пускать въ рощу.

— Данила Павловичъ? — нахмурился Платонъ Николаевичъ. — Онъ-то тутъ при чемъ? Имѣніе Аркадія Павловича.

— Да они-съ не сами-по-себѣ, должно-быть, а отъ Гущина.

Платонъ Николаевичъ вскочилъ и зашагалъ по комнатѣ безъ панталонъ и безъ парика.

— Отъ Гущина! отъ Гущина! Онъ какъ смѣетъ тутъ распоряжаться? Подлецъ! кабатчикъ!

— Не знаю-съ, толкуютъ дурни деревенскіе, что ему продаютъ будто бы нашу рощу.

— Продаютъ? Да кто смѣетъ? Кто смѣетъ?.. Позвать брата Александра Николаевича, чтобы сейчасъ ѣхалъ…

— Ихъ нѣтъ-съ дома!

— Гуляетъ, гуляетъ, а тутъ… Нѣтъ, скажите, пожалуйста, какая исторія. Продаютъ, «Вавилонскую рощу» продаютъ Гущину… цѣловальнику, мошеннику… тьфу!.. Завтра, чѣмъ-свѣтъ, лошадей… Подлецы, подлецы!.. Я имъ докажу… Данила Павловичъ распоряжается… заодно съ цѣловальникомъ… потомокъ Баскаковыхъ… мой племянникъ…

— Да это все-съ въ вашихъ рукахъ, — осмѣлился замѣтить Дормидонтъ Саввичъ.

— Еще бы, еще бы!.. Я къ губернатору… Я найду на нихъ управу… А! онъ агитировать противъ насъ, подрывать наши интересы… Я упрячу… Я покажу!.. Завтра, на зарѣ, слышишь? Ступай!..

Дормидонтъ Саввичъ вышелъ, Платонъ Николаевичъ бросился на постель, скрежеща зубами. Потомъ онъ вскочилъ снова, подошелъ къ письменному столу и сталъ писать:

"Не продавать ни подъ какимъ видомъ «Вавиловскую рощу»…

Потомъ онъ разорвалъ написанное, началъ писать снова, разорвалъ опять листъ бумаги и проговорилъ:

— Нѣтъ, подождать до завтра…

Затѣмъ, взглянувъ на часы, онъ удивился, что былъ всего двѣнадцатый часъ. Ночь прошла безъ сна и тянулась очень долго. Платону Николаевичу вспоминалось его прошлое; копошилось въ его душѣ сознаніе, что онъ теперь остался совершенно одинъ; срывались съ его языка проклятія всему и всѣмъ. Что-то горькое и безотрадное было во всѣхъ его думахъ и среди этихъ думъ почему-то все яснѣе и яснѣе вырисовывались два образа: кроткое, доброе лицо дѣвушки съ прямодушнымъ взглядомъ и серьезное, суровое, но честное лицо юноши. Старику вспоминались Дуня и Максимъ и, казалось, они говорили: «Ты гналъ отъ себя всѣхъ, находя ихъ подлыми, гнусными, низкими, но за что же ты гналъ насъ?» Старикъ старался отогнать отъ себя эти образы, старался не видѣть ихъ укоряющихъ взглядовъ, а они неотступно преслѣдовали его и, казалось, шептали: «Ты отогналъ насъ, а между тѣмъ только мы и могли бы быть твоими утѣшителями теперь».

— Проклятіе! — кричалъ старикъ и, сжимая кулаки, вскакивалъ съ постели. — Ну, что вамъ надо? Что?

Онъ походилъ на помѣшаннаго. Въ шесть часовъ онъ уже позвонилъ и велѣлъ подавать чай.

Дормидонтъ Саввичъ пришелъ его одѣвать и удивился происшедшей въ немъ перемѣнѣ. Его лицо словно опухло и покрылось багровыми пятнами, руки дрожали. Въ восьмомъ часу онъ выѣхалъ изъ дома.

— Въ Вавилово! — хриплымъ и удушливымъ голосомъ крикнулъ онъ. — Гони!

Лошади понеслись. Утренній холодный воздухъ и мелкая изморось нѣсколько освѣжили Платона Николаевича. Утро было туманное, мглистое, холодное. Баскаковъ пріѣхалъ въ Вавилово прямо къ избѣ старосты.

— Народу! — крикнулъ онъ вышедшему съ поклонами старику.

Черезъ пять минутъ собралось нѣсколько мужиковъ.

— Гдѣ прежніе сторожа изъ «Вавиловской рощи»? — спросилъ Платонъ Николаевичъ, стоя въ коляскѣ.

— Мы, батюшка, — отозвались два мужика, выходя изъ толпы.

— Вы опять займете старыя мѣста. Ступайте и выгоните вонъ новыхъ лѣсниковъ. Будутъ сопротивляться — гоните силой. Я отвѣчаю!.. Послать къ посреднику и къ исправнику… Сказать, что я приглашаю… Ну, живо!

Платонъ Николаевичъ вышелъ изъ коляски и пошелъ по дорогѣ по направленію къ «Вавиловской рощѣ». Ему было тяжело идти: его медвѣжья шуба давила ему плечи, его ноги скользили по размокшей отъ дождей дорогѣ. Пройдя съ полверсты, онъ почувствовалъ изнеможеніе и сѣлъ на виднѣвшійся близъ дороги первый подавшійся пень. Недалеко отъ него стоялъ давно сбросившій свои послѣдніе листья гигантъ-лѣсъ, мрачно темнѣя подъ облачнымъ небомъ тусклаго осенняго дня.

— Лѣсъ, родовой лѣсъ… Гущину! — шепталъ Платонъ Николаевичъ, опустивъ голову и руки и не замѣчая, что его медвѣжья шуба распахнулась и падала полами на сырую землю. — И хорошъ племянникъ!.. Да, впрочемъ, всѣ, всѣ хороши!.. Христопродавцы, Іуды-предатели… Въ глаза кланяются, ползаютъ у ногъ, а за глаза… Я имъ покажу… Гущину… холопу… цѣловальнику!..

Онъ бормоталъ, не понимая, что вокругъ него происходитъ, и даже не обратилъ вниманія, что по вязкой, и мокрой дорогѣ уже неслись по направленію къ нему со стороны лѣса бѣговыя дрожки. На дрожкахъ сидѣли Гущинъ и Данила Павловичъ, забрызганные съ ногъ до головы липкою грязью и не обращавшіе вниманія на те, что имъ въ лицо летѣли изъ-подъ ногъ коня комки сырой земли и глины. Они въ это утро надѣялись сдѣлать условіе съ крестьянами насчетъ рубки лѣса и по дорогѣ узнали о происшедшемъ. Гущинъ даже нѣсколько струсилъ; смѣлый до наглости со всѣми людьми, онъ все еще хранилъ въ душѣ что-то въ родѣ невольнаго страха передъ своимъ бывшимъ бариномъ. Данила Павловичъ, напротивъ того, ощущалъ что-то въ родѣ злораднаго наслажденія, узнавъ, что до дяди, до этой грозы ихъ семьи, дошли слухи о продажѣ «Вавиловской рощи» и что теперь ему, Данилѣ Павловичу, приходится стать лицомъ къ лицу съ старымъ самодуромъ и полюбоваться его безсильной злобой. Данила Павловичъ никогда не вдавался въ психологическія тонкости и не могъ себѣ представить, насколько сильно повліяетъ на его дядю эта новость. Онъ только зналъ, что она «взбѣситъ старикашку». Замѣтивъ Платона Николаевича, Гущинъ разомъ остановилъ лошадь, и Данила Павловичъ быстро соскочилъ съ дрожекъ.

— Что это вы дѣлаете? Мужики тутъ по вашей милости безчинствуютъ! — крикнулъ Данила Павловичъ, шагая по грязи къ дядѣ.

— Безчинствуютъ?.. по моей милости? — хрипло закричалъ Платонъ Николаевичъ, тяжело поднимаясь съ мѣста. — А ты… а ты какъ смѣешь распоряжаться… въ чужомъ лѣсу…

— Я служу у Пахома Семеновича Гущина и лѣсъ имъ купленъ, — отвѣтилъ Данила Павловичъ.

— Купленъ? Врешь, негодяй! Кто смѣлъ продать? Кто?

— Я продалъ по порученію брата, — отчетливо отвѣтилъ Данила Павловичъ.

Платонъ Николаевичъ широко открылъ глаза и словно остолбенѣлъ.

— Ма-клакъ… бары-шникъ! — наконецъ, хрипло закричалъ онъ и съ сжатыми кулаками хотѣлъ сдѣлать шагъ къ племяннику, но запутался въ шубѣ и оступился. — Не дворянинъ… не дворянинъ… а… барышникъ… ба-ры-шникъ! — прохрипѣлъ онъ, падая на грязную землю.

— Эй, кто-нибудь! — закричалъ Данила Павловичъ. — За коляской сбѣгайте! — обратился онъ къ сбѣжавшемуся народу. — Въ городъ, въ Семинарскій переулокъ, въ домъ Матрены Кузьминичны Васильевой скачите, тамъ Александръ Николаевичъ… Или погодите, я напишу.

Онъ вытащилъ изъ кармана записную книжку, выдралъ изъ нея листокъ и, поставивъ ногу на тотъ самый пень, на которомъ только-что сидѣлъ Платонъ Николаевичъ, положилъ листокъ на колѣно и написалъ:

«Дядя, съ Платономъ Николаичемъ сдѣлался ударъ или параличъ, не знаю. Спѣшите, чтобы не обворовали дома. Данила».

Онъ свернулъ записку, передалъ ее одному изъ мужиковъ и обернулся къ Гущину:

— Я ему дамъ наши дрожки, вамъ все равно придется быть здѣсь долго, а я отвезу его въ коляскѣ, — указалъ онъ на дядю.

Гущинъ кивнулъ головою, хмуро смотря исподлобья на лежавшаго на землѣ, у его ногъ, бывшаго его помѣщика.

XXXIII.

Сковало землю морозомъ; выпалъ первый снѣгъ. По блѣдно-голубому небу лѣниво бродятъ волокнистыя бѣлыя облака съ розовымъ отливомъ. Солнце свѣтитъ довольно ярко, но не грѣетъ, озаряя опаловую даль поля, и точно брильянты блестятъ снѣжинки на голыхъ вѣтвяхъ деревъ. Гигантскій лѣсъ спитъ могучимъ зимнимъ сномъ, но онъ скоро проснется, проснется для того, чтобы уже заснуть-замереть навѣки.

Онъ назначенъ на срубъ.

Долго не соглашались вавиловскіе мужички идти рубить свой родной лѣсъ, но не потому, что онъ ихъ родной, а потому, что на деревнѣ ходили толки, что не сегодня, такъ завтра наѣдутъ власти и накроютъ Гущина за его попытку рубить родовой лѣсъ стараго барина Платона Николаевича. Дормидонтъ Саввичъ черезъ жену Антипки Косорылова сильно поддерживалъ эти слухи, говоря, что какъ только полегчаетъ старому барину, такъ тотчасъ же Гущина засадятъ за самоуправство въ теплое мѣсто. Но старый баринъ не вставалъ, а Гущинъ объявилъ, что если вавилонскіе мужики не хотятъ рубить лѣсъ, то онъ нагонитъ свой народъ. Вавилонскіе мужики знали, что за народъ у Гущина. Недаромъ въ верстѣ отъ нихъ прокладывалось Гущинымъ полотно желѣзной дороги. Соображали и то, что лѣсъ все равно вырубятъ, и останутся они безъ тоилива, что лучше хоть заработать деньги, а то и безъ лѣса, и безъ денегъ придется остаться, да еще терпѣть наплывъ гущинскаго народа. Ну, а если потянутъ къ отвѣту за рубку чужого лѣса? Что-жъ, они не виноваты, ихъ наняли.

— Наняли! А если-бъ человѣка убить, либо чужой домъ разнести наняли, такъ развѣ за это похвалили бы?

— Извѣстно, хвалить тутъ не за что.

— То-то!

Опять шли колебанія, толки, а Гущинъ подсылалъ приказчика, выставлялъ вино, давалъ задатки.

— Скоро на твоей улицѣ праздникъ, — шутилъ гущинскій приказчикъ, сидя въ комнатѣ Потапа Анисимовича Крючкова, вавиловскаго кабатчика.

— А что? — спрашивалъ тотъ.

— Да какъ же: вотъ сговоримся, задатки дадимъ, пить больше начнутъ. Нонче зима у тебя будетъ прибыльная. Около печки не будутъ грѣться, такъ виномъ согрѣются.

— А слышалъ вашъ-то насчетъ старика-то?

— Это насчетъ какого?

— Да насчетъ Платона Николаевича.

— А что?

— Скончался сегодня, говорятъ, въ ночь…

— Что ты! — обрадовался приказчикъ. — Ну, и царство небесное… Руки развязалъ.

— Это такъ… Народъ-то глупъ… Порядковъ еще не знаетъ… Все, думаетъ, по-старому…

— Ну, значитъ, благословясь, теперь и приступимъ.

И, точно, приступили.

Очнулся сонный лѣсъ и застоналъ, затрещалъ каждымъ стволомъ, каждою вѣткою. Раздались въ немъ тяжелые шаги мужиковъ по скрипучему снѣгу. Загремѣли въ немъ топоры. Закряхтѣли рабочія груди. Здѣсь скрипнетъ разсѣвшаяся балка, тамъ послышится грузный гулъ отъ ея паденія, какъ раскатъ далекаго грома. Повсюду идетъ перекличка рабочихъ, въ воздухѣ виситъ размашистая и неудержимая ругань. Ругаются за то, что пробраться среди деревьевъ спутавшихся не могутъ, ругаются за то, что топоръ куда-то засунули, ругаются за то, что ногу свалившимся деревомъ придавило, ругаются зря и походя, безъ злобы и ради шутки, придумывая такія родственныя связи матерей и сыновей, что только приходится удивляться изобрѣтательности русскаго ума. А морозъ все крѣпчаетъ; въ лѣсу холодно, въ избахъ холодно, — теплѣе всего въ кабакѣ Потапа Анисимовича Крючкова, и тамъ-то пропивается почти все, что зарабатывается неустаннымъ трудомъ въ лѣсу…

— Нынче-то имъ и безъ дровъ тепло бы было, если-бъ и не воровали дровъ: вашимъ топливомъ согрѣваются, — смѣялся гущинскій приказчикъ Потапу Анисимовичу. — А каково-то послѣ будетъ, когда и лѣсъ вырубятъ, и заработокъ кончится…

— Земля-то не клиномъ сошлась, на сторону пойдутъ, замѣчалъ Потапъ Анисимовичъ. — Имъ что!.. Мнѣ плохо будетъ, какъ въ деревнѣ бабы останутся… Ну, да я послѣдній годъ здѣсь этимъ дѣломъ занимаюсь.

— А что?

— Въ городъ тянетъ.

А лѣсъ все рѣдѣетъ и рѣдѣетъ по окрайнѣ, падаютъ его вѣковые гиганты, служившіе защитой для Вавилова отъ сѣверныхъ и восточныхъ вѣтровъ. Падаютъ они, а надъ ними съ неистовымъ карканьемъ кружатся стаями вороны, ошалѣвшія при видѣ того, какъ разрушаются созданные природой гигантскіе пьедесталы ихъ воздушныхъ построекъ, ихъ дворцовъ и замковъ. Падаютъ гиганты, и при каждомъ новомъ паденіи взвиваются новыя и новыя тучи мрачныхъ птицъ, оглашая воздухъ пронзительными, тревожными криками.

Но вотъ по скованной морозомъ дорогѣ несутся легкія бѣговыя санки съ посеребренной рѣшеткой вмѣсто спинки. Сидитъ въ нихъ молодая, краснощекая, здоровая дѣвушка, вся утонувшая въ соболяхъ, вся занесенная снѣжною пылью. Рядомъ съ нею помѣщается молодой человѣкъ, въ чуйкѣ съ собольимъ воротникомъ, подпоясанный по-купечески, и въ собольей шапкѣ, низко опускающейся на густыя брови, его лицо нѣсколько татарскаго типа, съ только-что запущенными, кудрявящимися бородой и усами.

— Ну, ребята, приналягте, приналягте! Олимпіада Пахомовна хочетъ посмотрѣть, какъ рубятъ лѣсъ! — говоритъ онъ рабочимъ, сдерживая лошадь.

Рабочіе принимаются дружнѣе за работу. Лошадь прядетъ ушами, слыша звонкій гулъ топоровъ и крики носящихся тучами птицъ.

— Не дернулъ бы, Даня, Галченокъ, — замѣчаетъ дѣвушка, указывая на лошадь.

— У меня, Липа, не дернетъ! — смѣется молодой человѣкъ, показывая глазами на свои сильныя руки, на которыя намотаны вожжи.

Она смѣется и успокаивается, вполнѣ увѣренная, что эти желѣзныя руки сдержатъ какого угодно коня. Она любуется, какъ рубятъ для ея потѣхи самое толстое, самое крѣпкое дерево. Вотъ оно подрубилось, вотъ раздались крики рабочихъ, вотъ послышался трескъ, оно пошатнулось и начало падать. Въ воздухѣ сильнѣе пронесся стонъ заметавшихся птицъ. Лошадь замотала въ тревогѣ головой и попробовала рвануться и шарахнуться въ сторону, но вдругъ остановилась. На бѣлый снѣгъ вмѣстѣ съ пѣною упало нѣсколько капель ея крови. Она стала, какъ вкопанная, и только легкая нервная дрожь пробѣгала по ея стройному тѣлу.

— Спасибо, ребята! Вотъ вамъ!

Молодой человѣкъ бросилъ въ шапку одного изъ рабочихъ деньги.

Раздалось:

— Благодаримъ покорно! Желаемъ много лѣтъ здравствовать!

Кто-то даже крикнулъ:

— Ура!

Бѣговыя санки уже неслись обратно.

— Ты довольна? — спросилъ молодой человѣкъ.

— Ахъ, какъ это весело, когда лѣсъ рубятъ, Дани! — отвѣтила дѣвушка.

— Это вѣдь, Липа, подмостки для нашего счастья, — проговорилъ онъ и, взявъ вожжи въ одну руку, обнялъ ее и звонко поцѣловалъ.

— Что ты!.. Увидятъ!

— Пусть смотрятъ!

Она прижалась поближе къ нему.

— Ты очень меня любишь? — спросила она.

— Погоди, узнаешь, какъ выйдешь замужъ, — засмѣялся онъ и, снова взявъ вожжи въ обѣ руки, ухарски понесся по дорогѣ въ облакахъ снѣжной пыли, обдававшей свѣжестью эти два молодыя лица.

Сколько въ нихъ было въ эту минуту животнаго счастья, животнаго здоровья.

И опять опустила дорога передъ лѣсомъ. Замолкли на время топоры пошабашившихъ рабочихъ. Утихли немного птицы, и только на какой-то кочкѣ, точно одѣтый въ глубокій трауръ, весь черный, сидѣлъ большой воронъ, смотря своими черными и умными глазами хищника на груды поваленныхъ деревьевъ, на блестящіе свѣжіе пни, на простертыя съ земли кверху вѣтви, точно молившія о помощи, и, казалось, размышлялъ о томъ, что ему дѣлать теперь, когда погибли всѣ старыя гнѣзда? Вить новыя, но гдѣ же, когда палъ и завѣтный родимый лѣсъ?