97[1]
И день и ночь старуха ворчит, как у ней язык не заболит? А всё на падчерицу: и не умна, и не статна! Пойдёт и придёт, станет и сядет — всё не так, невпопад! С утра до вечера как заведённые гусли. Надоела мужу, надоела всем, хоть со двора бежи! Запряг старик лошадь, затеял в город просо везть, а старуха кричит:
— Бери и падчерицу, вези хоть в тёмный лес, хоть на путь на дорогу, только с моей шеи долой.
Старик повёз. Дорога дальняя, трудная, всё бор да болото, где кинуть девку? Видит: стоит избушка на курьих ножках, пирогом подперта, блином накрыта, стоит — перевёртывается.
— В избушке, — подумал, — лучше оставить дочь, ссадил её, дал проса на кашу, ударил по лошади и укатил из виду.
Осталась девка одна; натолкла проса, наварила каши много, а есть некому. Пришла ночь длинная, жуткая; спать — бока пролежишь, глядеть — глаза проглядишь, сло́ва молвить не с кем, и скучно и страшно! Стала она на порог, отворила дверь в лес и зовёт:
— Кто в лесе, кто в тёмном — приди ко мне гостевать!
Леший откликнулся, скинулся[2] молодцом, новогородским купцом, прибежал и подарочек принёс. Нынче придёт покалякает[3], завтра придёт — гостинец принесёт; увадился[4], наносил столько, что девать некуда!
А старуха-говоруха и скучила[5] без падчерицы, в избе у ней стало тихо, на животе тошно, язык пересох.
— Ступай, муж, за падчерицей со дна моря её достань, из огня выхвати! Я стара, я хила, за мной походить некому.
Послушался муж; приехала падчерица, да как раскрыла сундук да развесила добро на верёвочке от избы до ворот, — старуха было разинула рот, хотела по-своему встретить, а как увидела — губки сложила, под святые[6] гостью посадила и стала величать её да приговаривать: «Чего изволишь, моя сударыня?»