Слобожане
Малороссійскіе разсказы.
Г. П. ДАНИЛЕВСКАГО
править
Типо-Литографія В. В. Комарова. Невскій, 136—138.
1894.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ.
(Разсказъ).
"Ты маленькая, я маленькая --
"Приди ко мнѣ въ гости".
Изъ старой сказки.
Было знойное лѣто. По гребню высокаго косогора, на возу съ пшеницей, по степи ѣхалъ старый хуторянинъ. Свѣсивъ ноги съ воза, лѣниво сгорбясь и наклонивъ голову на грудь, онъ покачивался подъ мѣрный шагъ воловъ, дремалъ и пѣлъ. Напѣвалъ онъ все одно и тоже, а именно, слѣдующія слова, повидимому, начало любимой его пѣсни:
"Ой были у кума пчелы,
«Ой… да были-жъ… у кума… пче-е-лы!»
Онъ пѣлъ ясно первую строку, начало второй слабѣе, а конецъ уже — засыпая. Встрѣчный толчекъ будилъ его. Онъ просыпался, затягивалъ ту же пѣсню, засыпалъ на словахъ: «Ой… да были у кума пчёлы» — и проснувшись на новомъ толчкѣ, опять принимался за старое.
Далѣе новости о томъ, что «у кума были пчёлы», онъ не шелъ, и такъ ѣхалъ уже нѣсколько часовъ.
Ѣхалъ онъ въ Полтаву. На-встрѣчу ему, также подремывая и напѣвая, на телѣгѣ въ одну лошадь, двигался другой хуторянинъ-казакъ, молодой. ѣхали казаки и сцѣпились возами.
Необычайный скрипъ снастей разбудилъ ихъ. Они очнулись и молча стали погонять, старый — воловъ, молодой — своего коня.
Возы не трогались съ мѣста. Посыпались отрывочныя восклицанія.
— А! чтобъ тебѣ было пусто… — произнесъ старикъ, зѣвая и потягиваясь.
— Ишь, колодою развалился и не сворачиваетъ, — замѣтилъ молодой, также зѣвая…
— А ты что губы развѣсилъ? вѣрно тётку схоронилъ? — прибавилъ старикъ и, спустившись съ воза, принялся копаться около колесъ.
— Ты вѣрно тётку схоронилъ! — обиженно произнесъ молодой, помолчавъ и усаживаясь на окраинѣ воза: — у тебя вѣрно тётка умерла, да и отецъ твой — пьяница!
— Какъ пьяница? — съ удивленіемъ спросилъ старикъ: — врешь ты! Не отецъ мой пьяница, а ты — такъ пьяница! — Синяки подъ глазами гдѣ взялъ?
Тотъ, къ кому относилось замѣчаніе о синякахъ, такъ часто этимъ украшался, что синякъ подъ его глазомъ скорѣе можно было принять за родимое пятно, чѣмъ за синякъ. Молодой хуторянинъ привскочилъ на мѣстѣ.
— Пьяница? Я — пьяница? А чтобъ твоя жена была воровкою, чтобъ ты самъ проворовался, да еще пусть тебя поймаютъ и отдерутъ…
— Это тебя вѣрно отдерутъ! — сказалъ старикъ, безуспѣшно потягивая за колесный ободъ и очевидно теряясь отъ причитываній своего противника.
— Меня? Ахъ ты, старая подошва! Ахъ ты, бродяга… ишь, слюни распустилъ…
— Чтобъ тебѣ было пусто! — плюнулъ старикъ, не зная, куда дѣться отъ брани молодого, который гремѣлъ, какъ труба, сидя на окраинѣ воза.
Молодой не угомонился и еще прибавилъ:
— Чтобъ у тебя въ мятель, посреди степи, кобыла распряглась, поясъ лопнулъ и руки окоченѣли…
Старикъ окончательно растерялся, выпустилъ ободъ и съ изумленіемъ замѣтилъ:
— Ахъ, да какъ же вы такъ удивительно ругаетесь!
Хуторяне развели возы, приподняли шапки и молча разъѣхались. Скоро отлогій косогоръ остался у каждаго за спиною. Странники раскинулись на возахъ и заснули. — Когда они снова открыли глаза, была уже ночь, возы ихъ стояли гдѣ-то, передъ низенькою хатою шинка, и стояли, къ удивленію ихъ, опять сцѣпившись колесами… Молча покачали путники головами и слѣзли съ возовъ. — «Надо ночевать тутъ!» — сказалъ одинъ изъ нихъ. — «И то правда! надо ночевать!» — прибавилъ другой. Хуторяне распрягли воловъ и улеглись подъ открытымъ небомъ.
Скажемъ теперь, кто таковы были путники, такъ странно сведенные судьбою. Младшій былъ чумакъ, Омелька Врусъ, въ большихъ обозахъ и въ одиночку ѣздившій лѣтомъ за солью, а зимою, съ утра до ночи лежавшій на печи, въ своемъ хуторѣ. Старшій… о старшемъ надо сказать подробнѣе..
Старшій былъ старосвѣтскій маляръ, изъ Борисовки, по имени Ефимъ Сояшница. Старосвѣтскіе маляры нынче перевелись; но въ Борисовкѣ еще кое-гдѣ ихъ встрѣтишь. Сояшница былъ украшеніемъ и гордостью Борисовки; его носили на рукахъ. Это былъ худенькій, низенькій человѣкъ, совершенно сѣдой и обстриженный въ кружокъ, въ зеленомъ длинномъ кафтанѣ изъ набойки и въ синемъ жилетѣ. Его жилетъ былъ съ непомѣрно-глубокими карманами, куда Сояшница собиралъ все, что ни попадалось; ему стоило только опустить въ эту кладовую руку, и оттуда, когда нужно, появлялись: иголка съ нитками, наперстокъ, или мѣдная гребенка, ножницы, сломанный циркуль, пуговка, восковой огарокъ, пуля. Сояшница брилъ затылокъ, носилъ большой отложной воротъ рубахи, читалъ по воскресеньямъ Апостолъ и любилъ, ставъ на клиросѣ, подтягивать тоненькимъ дискантомъ соборнымъ пѣвчимъ. Вслѣдствіе разныхъ тревогъ въ жизни, Сояшница, и прежде ѣздившій довольно часто съ работою по сосѣднимъ слободамъ, рѣшился окончательно бросить родимую Борисовку, вблизи которой родился на слободскомъ хуторѣ, и кончить вѣкъ въ работѣ по добрымъ людямъ…
Чуть крикнули пѣтухи, путники уже проснулись. Но прежде проснулся маляръ. — Вѣтеръ колыхалъ пучекъ бѣлаго ковыля на длинномъ шестѣ корчмы, и стая скворцовъ съ шумомъ летѣла на ближнюю поляну, засѣянную горохомъ. Роса блестѣла по травѣ. Издалека неслись звуки церковнаго колокола. Въ полѣ раздавалось веселое ржанье жеребенка. Маляръ сталъ противъ восходящаго солнца, осѣнивъ глаза рукою. Онъ молчалъ. Грудь его дышала спокойно, и въ маленькихъ карихъ глазахъ отражалась такая безмятежность, что никто бы не повѣрилъ, что ихъ хозяину давно стукнуло семьдесятъ лѣтъ.
— А знаете, оно хорошо было бы выпить! — раздался за его спиной голосъ. Сояшница обернулся. Передъ нимъ стоялъ, протирая глаза и зѣвая во весь ротъ, его вчерашній знакомецъ, Омелько.
Шаровары Омельки были сильно выпачканы дегтемъ, ноги — босыя, шапка въ заплатахъ.
— Выпить, такъ и выпить! — рѣшилъ маляръ.
Шинкарь вынесъ водки. Путники потребовали хлѣба и сѣли подъ возами. О встрѣчѣ и перепалкѣ прошлаго дня не было и помину. Первый налилъ водки Омелько Врусъ.
— Будьте здоровы, — сказалъ онъ, осушая стаканчикъ, покривился, сплюнулъ, покачалъ головою, выпилъ еще стаканчикъ, посмотрѣлъ на его дно, махнулъ рукой, какъ бы говоря: «ну, теперь уже довольно!»' и бережно поставилъ графинчикъ на траву.
— Откуда вы? — спросилъ маляръ.
— Ѣздилъ въ Крымъ за солью, — жена посылала; да только не доѣхалъ, чтобъ нечистый побилъ ту канальскую водку. Всѣ деньги пропилъ на дорогѣ и кисетъ съ табакомъ пропилъ, и сапоги пропилъ, и теперь меня жена ужъ непремѣнно побьетъ…
Сояшница покосился на плечи Бруса и нѣсколько усомнился въ томъ, что его можетъ побить жена.
— Ну, а вы, дядюшка, откуда? — спросилъ Брусъ, опять посматривая на стаканчикъ.
— Ѣду въ Полтаву къ одному знакомому человѣку хату писать.
— Э, друже, такъ вы — маляръ? — вскрикнулъ Омелько Брусъ не безъ радости: — такъ вы уже лучше постойте. Лучше вы меня выслушайте.
— А что?
— Поцѣлуемся прежде!
— Поцѣлуемся…
Странники, снявъ шапки, чмокнули другъ друга въ усы.
— Бросьте вы Полтаву, — сказалъ Брусъ: — на нечистаго вамъ Полтава? ничего вы тамъ не сдѣлаете!
— Нѣтъ! — сказалъ маляръ, помолчавъ: — никакъ уже нельзя теперь, далъ слово, пріятель обругаетъ!
— Не обругаетъ. Поѣдемъ въ наши мѣста, работы не оберешься!
Маляръ задумался.
— Нѣтъ, никакъ нельзя! — отвѣтилъ онъ рѣшительно: — далъ слово! и какъ это можно. Пріятель скажетъ, что у меня языкъ даромъ во рту колотится!
— Не скажетъ пріятель. Поѣдемъ въ нашъ край! паны у насъ — все люди хорошіе, а картинами всѣ панскія хоромы увѣшаны.
Маляръ взглянулъ на Бруса и подумалъ: «Какой же ты, однако, должно быть, добрый человѣкъ! Оно сейчасъ видно: и не спѣсивъ, и водку хорошо тянешь…»
— Ѣду, такъ и быть! — сказалъ маляръ, махнувъ рукою.
Шинкарь вынесъ новую флягу горѣлки. Маляръ скинулъ свитку и обратился къ другимъ путникамъ, съ любопытствомъ обступившимъ новыхъ друзей:
— А ну, братцы, садитесь и вы, да помочимъ усы въ горѣлкѣ!
Омелько Брусъ взялся за флягу, и пошла попойка. — Солнце, между тѣмъ, стало сильно припекать. Распряженные волы маляра паслись за шинкомъ; лошадь Бруса щипала траву на взгорьѣ, за выгономъ.
Въ это время по дорогѣ показался какой-то человѣкъ, въ картузѣ, съ коротенькою трубкою и кнутомъ. Онъ шелъ прямо къ коню.
— Смотрите, кто-то идетъ къ вашему мерину! — замѣтилъ маляръ.
— Идетъ! — отвѣтилъ Брусъ, спокойно лежа на животѣ.
— Вѣдь онъ украдетъ вашего коня! — сказалъ маляръ.
— Нѣтъ, не украдетъ.
— Какъ не украдетъ? Да вѣдь онъ идетъ прямо къ нему!
— Такъ что-же, — отвѣтилъ Брусъ: — развѣ коня ужъ нельзя и на выгонъ выпустить?
— Да вѣдь онъ уже берется за гриву! — сказалъ маляръ.
— Мало-ли что! теперь день, и насъ семеро.
Человѣкъ въ картузѣ оглянулся, взобрался на коня, хлестнулъ его кнутомъ и понесся по полю: только пыль столбомъ взвилась за нимъ.
Вскочили озадаченные хуторяне. Они безъ шапокъ бросились въ догонку за похитителемъ.
— Отдай, отдай коня, вражій сынъ! — кричалъ Брусъ: — держи его, держи…
Но всадникъ мелькнулъ въ луговой травѣ и скоро исчезъ за косогоромъ.
Вернулись хуторяне къ корчмѣ и, снова охая, усѣлись подъ возами.
— Коня теперь нѣтъ, — сказалъ Брусъ: — такъ зачѣмъ и телѣгѣ оставаться! Продадимъ телѣгу! Деньги на дорогу понадобятся: что-нибудь сломается, или за постой нужно будетъ заплатить.
Отуманенный маляръ сказалъ-было: «Не совѣтую! телѣга совсѣмъ новая!» Но тутъ же привсталъ, повозился за чѣмъ-то въ шароварахъ, опять сѣлъ и, сказавъ: «А не то, продавай телѣгу; она теперь совсѣмъ уже не нужна!» клюнулся головою въ траву и заснулъ… Омелько Брусъ продалъ телѣгу подъѣхавшимъ чумакамъ и, отведя ихъ за шинокъ, объявилъ, что хочетъ танцовать. Чумаки вытащили изъ корчмы мальчика съ дудкой. Мальчикъ утеръ носъ, усѣлся на землѣ и принялся играть.
— Пейте, братцы! гуляйте! — кричалъ Брусъ, взявшись подъ бока и съ трубкой въ зубахъ отвёртывая ногами бѣшенную присядку: — гуляйте такъ, чтобъ тошно стало самому нечистому…
Сперва Брусъ плясалъ подъ корчмой, а потомъ и въ самой корчмѣ, уже полной народа. И чего только онъ ни дѣлалъ: билъ себя по бокамъ и по головѣ, кидалъ направо и налѣво руки и ноги, и каждая складка платья, каждая жилка, руки и губы, — все въ немъ плясало…
Вспомнилъ Брусъ свое прошлое время, когда еще у него не было жены и онъ украдкою отъ дяди-кузнеца бѣгалъ на вечерницы.
Смерклось… Омелько растолкалъ маляра, и широкій возъ хуторянъ снова заколыхался по пыльной дорогѣ.
Ѣхали хуторяне долго, и въ дорогѣ съ ними было не мало приключеній. Когда въ полѣ попадался имъ въ потертомъ халатѣ и съ кисетомъ за поясомъ прохожій и, приподнявъ передъ ними картузъ, говорилъ: «Душечка, дайте мнѣ грошикъ!» Омелько спрашивалъ: «На что вамъ грошикъ?» Получая въ отвѣтъ: «Я за ваше здоровье, душечка, выпью!» онъ опускалъ руку въ карманъ маляра и, вынувъ оттуда деньги: говорилъ: «Вотъ вамъ грошикъ, только выпьемъ вмѣстѣ!» и подвозилъ его къ шинку. По ночамъ путники не ѣздили, а всегда съ вечера гдѣ-нибудь останавливались. — Тутъ языкъ Бруса, при помощи денегъ, вырученныхъ за телѣгу, развязывался, и онъ угощалъ маляра разными любопытными разсказами.
Мало вниманія обращали странники на то, что у нихъ, наконецъ, не стало ни копѣйки денегъ.
Населенный и богатый край, родина Бруса, былъ не за горами. Какъ-то подъ вечеръ странники встрѣтили красноносаго городского скрипача. Едва державшійся на ногахъ, съ трубкою во рту и съ маленькою, потертою скрипкою подъ мышкой, музыкантъ, покачиваясь и понуривъ голову, подошелъ вензелями къ странникамъ. Снявъ шапку, онъ принялся напиливать на скрипкѣ что-то заунывное, закончилъ трепакомъ и, по обыкновенію всѣхъ слобожанскихъ скрипачей, попросилъ скрипкою пить: «пи-и-ти, пи-ти-ти». Но, увидѣвъ, что пить ему не даютъ, онъ объявилъ, что если у добрыхъ людей есть кнутъ и хворостина, то его надо побить, потому что онъ рѣшительно никуда не годится… Онъ тутъ же положилъ скрипку на траву, снялъ поясъ, растянулся по срединѣ дороги и отъ души сталъ просить хуторянъ исполнить его желаніе.
— Что-же? побить, такъ и побить! — рѣшилъ Брусъ: — это ужъ такъ ему, видно, нужно, душа захотѣла… — И сталъ его слегка хлестать.
Въ другомъ мѣстѣ странники встрѣтили мужа, несшаго на рукахъ подкутившую жену. — «То, вѣрно, съ веселья идутъ!» — сказалъ при этомъ маляръ. — «У кума были!» — отвѣтилъ Брусъ, умильно слѣдя за счастливою четою.
Скоро потянулись хутора. Все здѣсь было спокойно и уютно. Жизнь тутъ текла, какъ тихая, дремотливая струйка воды въ лѣсу. Народъ сидѣлъ у своихъ хатъ и, кажется, почти не замѣчалъ, какъ солнце всходило и садилось за цвѣтущими полями, какъ смѣнялись вечеръ, утро и темная ночь. Омелько качалъ головою и говорилъ: «Вотъ жизнь!» Маляръ ему вторилъ.
Маляръ любилъ засматриваться на какого-нибудь казака или на бабу, написанную на вывѣскѣ шинка. Омелько же, большею частью, спалъ безъ просыпу, какъ только могутъ спать хуторяне, прогулявшіе до копѣйки свое добро и ѣдущіе, подобно ему, домой къ сердитой и бойкой женѣ, пославшей мужа продать, напримѣръ, на ярмаркѣ мѣшокъ пшеницы, или годовалаго бычка. Пріѣзжаетъ такой хуторянинъ домой, хозяйка ласково встрѣчаетъ его и сажаетъ за столъ. — «Вотъ это-жъ тебѣ — вареники, а вотъ это — блины! Кушай на здоровье, а я тебѣ еще и водочки поднесу!» — Сидитъ пропащій мужъ, ни живъ, ни мертвъ, уплетаетъ молча вареники и блины и не знаетъ, какъ ему выпутаться изъ бѣды! — «Ну, говори же!» — начинаетъ хозяйка: — «почемъ была пшеница на ярмаркѣ и почемъ бычки?» — Мужъ, утирая усы, принимается разсказывать. — «Ну, а кофту купилъ ты мнѣ?» — робко спрашиваетъ хозяйка, наливая мужу водки. — «Купилъ!» — отвѣчаетъ мужъ. — У хозяйки душа готова выпрыгнуть отъ радости. — «Гдѣ же она?» — «Тамъ!» — отчаянно отвѣчаетъ мужъ, махая рукою. — «Гдѣ тамъ?» — «Пропала наша пшеница, да пропалъ и бычокъ. Сижу я, голубочка ты моя, на возу и думаю, какъ бы это ихъ не украли…» — «Ну?» — «Вотъ, сижу я и думаю. Утро прошло, не украли!.. Обѣдъ пришелъ, не украли! Солнце стало садиться»… — «Ну?? Ну??» — «Да уже вечеромъ украли, вражьи люди!» — замѣчаетъ мужъ, утирая усы. Хозяйка, блѣдная и взбѣшенная, вскакиваетъ изъ-за лавки… Только такіе хуторяне и могутъ такъ спать, какъ спалъ во всю дорогу Брусъ. Наконецъ, путники увидѣли пристань своего странствованія.
Рано, на разсвѣтѣ теплой и влажной зари, передъ ними и съ косогора развернулась широкая долина, съ синѣющими лѣсами, курганами и лугами по берегамъ рѣки. Солнце только-что начинало подниматься изъ-за пригорковъ, и легкій туманъ висѣлъ по долинѣ. — Омелько Брусъ остановилъ воловъ, приподнялся на возу и, на вопросъ маляра, сказалъ:
— То, будто, овцы по долинѣ бѣлѣютъ, деркачёвскіе хутора; на этихъ хуторахъ живетъ панъ добрый и богатый; мы у него тоже побываемъ…
Былъ полдень.
На крыльцѣ хуторянскаго домика стоялъ низенькій господинъ, въ шелковомъ стеганомъ бешметѣ, въ нанковыхъ панталонахъ и въ гарусныхъ ботинкахъ на босу ногу.
Это былъ Михѣй Михѣичъ Деркачъ, обладатель деркачёвскихъ хуторовъ.
На головѣ Михѣя Михѣича была широкая, изъ степной травки, шляпа. Онъ держалъ въ рукахъ пѣнковую трубку съ большимъ янтаремъ и потиралъ въ раздумьѣ небритый подбородокъ. Этотъ подбородокъ имѣлъ обыкновеніе, какъ бы гладко его ни брили утромъ, къ вечеру того же дня обростать изъ-сине-черною щетиною.
Михѣй Михѣичъ пошелъ-было купаться, но уже было жарко. Мухи нестерпимо жужжали. Онъ вынулъ носовой платокъ и повязалъ его, въ видѣ вуали, на соломенную шляпу. Шедшія по дорогѣ бабы, присматриваясь къ бѣлому платку, который, какъ султанъ каски, отъ вѣтра то поднимался, то опускался на поляхъ шляпы, недоумѣвали, кто бы это могъ быть, и думали про себя: «Не то адьютантъ, не то дама!» — а подходя ближе, распознавали лицо добраго Михѣя Михѣича.
Передъ Михѣемъ Михѣичемъ у крыльца стояли, съ шапками въ рукахъ, уже извѣстные странники, маляръ Сояшница и его спутникъ Омелько Брусъ.
Воловъ у маляра также уже не было, и отъ самаго воза осталась одна пустая дегтярная мазница, да и ту онъ заложилъ въ кабакѣ, при входѣ на деркачёвскіе хутора.
Помѣщикъ прошелся по крыльцу и, потягивая изъ трубочки, спросилъ:
— Что же вамъ отъ меня нужно?
— Я — маляръ! — сказалъ Сояшница.
Окинувъ глазами сѣдую голову, долгополый зеленый кафтанъ и вообще всю слабую и плохенькую фигуру маляра, Михѣй Михѣичъ затянулся трубкой и, пуская дымъ колечками, произнесъ:
— Нѣтъ… идите съ Богомъ… мнѣ васъ… не нужно!
Маляръ съ уныніемъ взглянулъ на него и спросилъ:
— Отчего же… не нужно? Я вамъ такую вещь напишу, что еще съ-роду не видано!
Михѣй Михѣачъ помолчалъ.
— А карету распишешь?
— Распишу…
— Да вѣдь ты, я знаю тебя, заломишь Богъ вѣсть какую цѣну? Маляръ изъ Бахмута брался расписать ее за пятьдесятъ цѣлковыхъ.
— А я возьму… двадцать, а не то и меньше! — сказалъ Сояшница.
— Когда такъ, то я согласенъ! — отвѣтилъ помѣщикъ.
Сдѣлка тутъ же была заключена на условіяхъ, что Сояшница будетъ жить на барскихъ харчахъ до той поры, пока окончитъ всю работу; съ нимъ будетъ жить и Брусъ, въ качествѣ подмаляріи; и каждому изъ нихъ, за обѣдомъ, будетъ подноситься по рюмкѣ водки, а за ужиномъ, по окончаніи дневныхъ трудовъ, по двѣ. Сверхъ того, имъ дозволено, разъ въ недѣлю, ходить въ гости съ сосѣднимъ хуторянамъ и, если пожелаютъ, напиваться пьяными, слѣдовательно, ходить на четверенькахъ. Полная расплата за работу должна была послѣдовать, когда деркачёвскій баринъ прокатится въ заново-отдѣланной каретѣ.
Маляръ и его другъ перешли на новое жительство.
Эжо былъ курень, съ навѣсомъ и погребомъ, въ садовой пасѣкѣ. Омелько Брусъ скоро огласилъ своды новаго жилища звонкимъ храпомъ, а черезъ недѣлю, въ куренѣ, неизвѣстно откуда, появилась круглая и «подновидная» бабёнка, съ бѣлымъ лицомъ и въ аломъ платкѣ на черныхъ, лоснящихся волосахъ. И когда деркачёвская дворня, примѣтивъ эту гостью, иронически спрашивала у Бруса: «Что это за баба?» — Брусъ отвѣчалъ: «это я сюда свою жену перевелъ, потому что какъ же на свѣтѣ человѣку жить безъ жены?» — «А у тебя, Сояшница, есть жена?» — спрашивала любопытная дворня. — «Есть!» — нехотя отвѣчалъ маляръ: — «только она ходитъ теперь… на заработкахъ!» — Дворня болѣе не разспрашивала. — Маляръ съѣздилъ въ уѣздный городъ, накупилъ кистей и красокъ, перетащилъ карету изъ сарая подъ навѣсъ пасѣки и принялся за работу.
Старая, пыльная карета была вымыта, высушена. до половины закрыта широкою полотняною тканью, и маляръ, соскобливъ съ ея боковъ старую краску, началъ покрывать ее грунтомъ. Омелько Брусъ, получившій титулъ подмалярія, на гладко отполированномъ жерновѣ вѣтряной мельницы принялся растирать бѣлила, охру, сурикъ, синьку и мѣдянку.
Работа пошла, какъ по маслу, и Сояшница до того расходился, что, покрывая желтымъ слоемъ грунта кожаные бока кареты, захватилъ налету и стекла кареты, и порядочную часть собственнаго фартука.
Михѣй Михѣичъ, какъ человѣкъ знающій и старательный, хотя до того безтолковый, что, по замѣчанію сосѣдей, муха преспокойно могла усѣсться на кончикѣ его носа и загнать его въ болото, часто заходилъ въ мастерскую Сояшницы.
— Это у тебя ямочки и негладко! — говорилъ онъ, водя рукой по загрунтованнымъ бокамъ кузова.
— И въ самомъ дѣлѣ, ямочки и негладко! — подхватывалъ маляръ, издали прищуриваясь на свою работу и тоже водя по ней рукою: — и какъ это могло случиться?
— Это нужно поправить! — говорилъ Михѣй Михѣичъ, сжавъ губы и вопросительно смотря на Сояшницу.
— Поправлю! — отвѣчалъ Сояшница: — безъ того нельзя… вонъ, трещины…
Михѣй Михѣичъ черезъ нѣсколько дней снова заходилъ на пасѣку.
— А вѣдь у тебя, погляди — опять ямочки и не заглажено! — говорилъ онъ, нагибая носъ къ каретѣ.
— И въ самомъ дѣлѣ, не заглажено! — удивлялся маляръ, недоумѣвая, какъ это могло случиться.
И сколько Михѣй Михѣичъ ни приходилъ на пасѣку, — медомъ тамъ удивительно пахло, — а ямочки и трещины на каретѣ оставались въ прежнемъ положеніи…
Между прочимъ, онъ крайне любопытствовалъ узнать, какъ маляръ обойдется при своей работѣ безъ должныхъ инструментовъ.
— Какъ это ты выточишь и вылощишь? — спрашивалъ онъ, указывая на разныя мѣста: — у тебя нѣтъ ни стамесокъ, ни пемзы!
— А вы не безпокойтесь! — отвѣчалъ маляръ: — я это все отлично сдѣлаю! — я это сапожнымъ шиломъ сдѣлаю!
— Какъ, сапожнымъ шиломъ?
— А такъ же; гдѣ вогнуто, я остріемъ-съ, а гдѣ гладко, проведу плашмя-съ…
Михѣй Михѣичъ на это теръ у себя переносицу и молча отправлялся смотрѣть пчелъ, за которыми, скажемъ мимоходомъ, въ свободное отъ работы время, было поручено смотрѣть Брусу.
Среди занятій по подмалёвкѣ и окраскѣ кареты незамѣтно мелькнуло нѣсколько мѣсяцевъ.
Одинъ бокъ кузова былъ выправленъ и загрунтованъ. Маляръ принялся за другой бокъ. Экономка Михѣя Михѣича аккуратно подносила малярамъ за обѣдомъ по рюмкѣ водки, а за ужиномъ по двѣ, и Михѣй Михѣичъ спокойно смотрѣлъ изъ окна гостиной, какъ, по условію, по праздникамъ, маляры прогуливались на четверенькахъ передъ корчмою его хутора, несказанно тѣмъ потѣшая пеструю слобожанскую толпу.
— А знаешь что, Сояшница? — сказалъ однажды Михѣй Михѣичъ, навѣстивъ маляра: — ты бы тогда, какъ не пишешь кареты, и она сохнетъ, другое что хорошее написалъ.
— И въ самомъ дѣлѣ! Что даромъ время тратить!
— Что же ты напишешь?
— Все на свѣтѣ. Для того мнѣ нужна только та краска, что зовутъ «кошечьи румяна», да хоть чуточку настоящихъ свинцовыхъ бѣлилъ. «Кошечьи румяна», бѣлила и прочее были доставлены, и въ одно прекрасное утро Михѣй Михѣичъ обратился къ маляру съ слѣдующимъ вопросомъ:
— Ну, что же ты теперь мнѣ напишешь?
Маляръ опустилъ кисть и, глядя на оставленную работу, сказалъ:
— Напишу бѣднаго Лазаря, или прекраснаго Іосифа, высокую гору, или какъ мать сына въ походъ провожаетъ; напишу турецкаго пашу…
Черезъ нѣсколько недѣль Сояшница принесъ Михѣю Михѣичу что-то завернутое въ клѣтчатомъ синемъ платкѣ. На вопросъ барина: «это что такое?» онъ отвѣчалъ: «я вамъ, Михѣй Михѣичъ, снигиря поймалъ.» — Снигирь, однакоже, оказался картиною, и Михѣй Михѣичъ, взявъ ее въ обѣ руки, сталъ ее глубокомысленно разсматривать… На полотнѣ былъ изображенъ кавказскій плѣнникъ.
— Хорошо, весьма хорошо! — сказалъ Михѣй Михѣичъ: — усы вышли нѣсколько будто голубые, но хорошо… очень хорошо… горы, черкесы и лѣсъ…
Услышавъ похвалу, Сояшница размахался руками.
— Эхъ, Михѣй Михѣичъ! Эхъ, сударь вы мой! — восклицалъ онъ: — да если бы мнѣ этакое помѣщеніе, да краски, такъ я бы не то написалъ! Ну, что это? Пустяки. Нѣтъ, я славную бы вещь написалъ! Эхъ, я ужо знаю… да что… лучше и не говорить.
Раскозырявшемуся маляру, однакоже, пришлось получить неожиданный щелчокъ судьбы. Михѣй Михѣичъ нечаянно взглянулъ на одно мѣсто картины и сдвинулъ брови.
— Послушай, — сказалъ онъ: — а рука плѣнника куда дѣвалась? ты рукавъ написалъ и даже саблю на воздухѣ около него написалъ, а про руку и позабылъ.
— Ахъ! и въ самомъ дѣлѣ! — вскрикнулъ Сояшница: — совсѣмъ позабылъ! изъ головы вылетѣло, Михѣй Михѣичъ! право вылетѣло!
И онъ тутъ же сбѣгалъ на пасѣку, усѣлся на перевернутомъ ведрѣ и пририсовалъ съ рукаву плѣнника забытую руку.
Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ.
Другой бокъ кареты былъ окончательно загрунтованъ, и маляръ принялся покрывать его изъ-синя зеленою краской.
— Знаешь, Сояшница, — сказалъ баринъ: — я думаю на дверцахъ написать свои гербы.
— Что же, ничего… оно точно хорошо, какъ гербы…
— Какъ же ты думаешь, голубою или зеленою краскою написать гербы? — спрашивалъ онъ.
— Ни голубою, ни зеленою…
— Какъ такъ?
— А такъ же! Ужъ если что рисовать, такъ я вамъ съ каждой стороны, на дверцахъ, нарисую лучше по два самоварчика…
— Какъ, по два самоварчика??
— А видите-ли: я въ Зміёвѣ нарисовалъ одному купцу, на вывѣскѣ, рядомъ по два одинаковыхъ самоварчика, и повѣрите-ли, весь городъ повалилъ въ гостинницу къ тому купцу, и онъ разжился въ нѣсколько мѣсяцевъ, и мнѣ за то далъ плису на жакетъ и совсѣмъ почти новую шапку…
Михѣй Михѣичъ улыбнулся.
— Нѣтъ, ужъ ты мнѣ самоварчиковъ лучше не рисуй.
— Отчего же не рисовать?
— Да такъ; это, кажется, теперь не въ модѣ.
— Такъ какъ же? Вѣдь этакъ вся карета будетъ безъ украшеній…
— Нѣтъ, ужъ пусть лучше будетъ безъ украшеній, а самоварчики… это не въ модѣ…
Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ съ той поры, маляры поселились на пасѣкѣ Михѣя Михѣича.
Омелько Брусъ блаженствовалъ, Сояшница, однакоже, замѣтилъ, что его пріятель съ нѣкотораго времени начинаетъ впадать во многія, не совсѣмъ благовидныя наклонности, хмурилъ брови и дулся. Такъ, напримѣръ, оказалось, что въ ульяхъ садовой пасѣки, за которою Брусу было поручено ходить, когда ихъ осенью принесли къ подвалу, чтобы, по обыкновенію, подрѣзать соты, не отыскалось ни крошки меду.
Баринъ удивился.
— Куда дѣлся медъ? говори! — спросилъ онъ строго Бруса.
— А Богъ его знаетъ, куда! — отвѣтилъ спокойно Брусъ: — можетъ быть, высохъ, или кто-нибудь его съѣлъ.
— А вотъ, я тебя какъ положу, да вспрысну березникомъ, такъ ты и будешь у меня разсказывать!
Михѣй Михѣичъ, впрочемъ, напрасно храбрился, такъ какъ во всю жизнь онъ наказалъ одно только существо, а именно, голландскаго гуся, который во время купанья укусилъ его за голую икру, за что въ тотъ же день и попалъ въ горшокъ съ борщомъ.
За Брусомъ былъ учрежденъ строгій надзоръ, и было велѣно перенести его изъ пасѣки въ особую хату.
Оказалось также, что Омелько Брусъ и его жена навѣдываются безъ спроса въ огородъ, гдѣ стали исчезать ягоды, картофель и бобы. Михѣй Михѣичъ замѣчалъ объ этомъ маляру, маляръ Брусу, но Брусъ на это отмалчивался или принимался икать.
Не радовалъ сердце друга Брусъ, какъ въ тѣ времена, когда они странствовали по степи и дѣлили вмѣстѣ счастье и горе, смѣхъ и слезы.
Работа подходила къ концу.
Колеса кареты были осмотрѣны и окрашены, и маляръ принимался за покрытіе всего кузова лакомъ. Злая грусть, между тѣмъ, съѣдала сердце маляра. Онъ выходилъ изъ пасѣки, глядѣлъ, на улицу, гдѣ жилъ Брусъ, и молча хмурилъ брови. Омелько, видимо, его избѣгалъ, не являлся растирать на жерновѣ красокъ и водился либо съ зажиточными хуторянами, либо съ поповичами сосѣдняго мѣстечка. И часто, изъ-за ограды сада, маляръ слышалъ, какъ при его имени, произнесенномъ Брусомъ, головы хуторянъ обращались къ пасѣкѣ и раздавался хохотъ чернобровыхъ хуторянскихъ красавицъ.
— Эхъ-ма! — говорилъ на это маляръ: — вѣдь вотъ человѣкъ! Ну, не говорилъ-ли я? вѣдь только даромъ живетъ на свѣтѣ! Такіе-ли бываютъ подмаляріи? Знаемъ мы васъ, шеромыжниковъ… Эхъ, дай-ка мнѣ хорошихъ рабочихъ, написалъ бы я славную вещь… И всѣ бы тогда сказали: «ишь ты, сидѣлъ сидѣлъ, да и написалъ такую вещь, что еще и не видано…»
Замѣтивъ, что маляръ начинаетъ сильно тосковать, Михѣй Михѣичъ, въ утѣшеніе его, подарилъ ему старенькое охотницкое ружье.
Маляръ, однакоже, не прикасался къ ружью и даже съ сердцемъ говорилъ Брусу, который иногда являлся на пасѣку пострѣлять въ отсутствіе Сояшницы воробьевъ: «оставь ты эту бѣсовую вещь, Омелько, оставь: еще глазъ выбьешь!» — «Ничего, не выбью!» — отвѣчалъ на это Брусъ. — «Какъ, не выбьешь? оставь, говорю тебѣ: забылъ ты развѣ, какъ Михѣй Михѣичъ хотѣлъ тебя высѣчъ за медъ? забылъ?» — «Гдѣ забылъ, вовсе не забывалъ! только ужъ не знаю, можно-ли кого на свѣтѣ высѣчь за воробьевъ!» — «Воробьи, Омелько, тоже хотятъ жить, и ты — дрянь, а не человѣкъ, если станешь ихъ убивать!»
Однажды маляръ шелъ за мукою черезъ господскій дворъ. Въ окнахъ дома раздался крикъ. Помѣщикъ, блѣдный и растерянный, выбѣжалъ на крыльцо.
— Маляръ, маляръ! — кричалъ онъ: — бѣги скорѣе на пасѣку и неси свое ружье; мои заперты въ кладовой, а въ чуланъ вскочилъ бѣшенный котъ, только-что взбѣсился!
Маляръ оглянулся, выхватилъ изъ подъ-плеча пустой хлѣбный мѣшокъ и сказалъ: «на пасѣку далеко, а я и этимъ кота поймаю!» — Съ этими словами онъ вбѣжалъ на крыльцо, отперъ дверь чулана и остановился на дорогѣ.
Жирный сѣрый котъ ключницы дѣйствительно взбѣсился и, злобно вращая помутившимися глазами, съ пѣною у рта, ходилъ по чулану..
Маляръ присѣлъ на корточки, разставилъ передъ собою мѣшокъ и сталъ подходить къ коту. Михѣй Михѣичъ, блѣдный, стоялъ за нимъ. Котъ вытянулся, ощетинился, замяукалъ и бросился на маляра; маляръ бросился на кота.
Помѣщикъ вскрикнулъ и пошатнулся. Когда онъ раскрылъ глаза, котъ уже сидѣлъ въ мѣшкѣ маляра, и послѣдній молча закручивалъ надъ нимъ веревку.
— Въ воду, въ воду его! — кричали дворовые, когда маляръ вытащилъ и торжественно вынесъ кота на крыльцо.
Маляръ пошелъ къ рѣкѣ. Помѣщикъ и дворня слѣдили за нимъ.
«Зачѣмъ», — разсуждалъ маляръ: — «я кину кота въ воду вмѣстѣ съ мѣшкомъ? Мѣшокъ можетъ на что-нибудь пригодиться!»
Онъ сталъ развязывать мѣшокъ…
Но едва узелъ развязался, котъ стремительно ударился въ его руки, весь въ пѣнѣ выскочилъ изъ мѣшка и вспрыгнулъ ему на шапку. Маляръ въ ужасѣ присѣлъ къ землѣ…
Ощетинившись на немъ и дико мяукая, котъ сталъ его скрести когтями…
Михѣй Михѣичъ окончательно потерялся и бросился бѣжать къ дому безъ памяти, крича и махая руками.
Въ тотъ же мигъ раздался выстрѣлъ, и котъ, завертѣвшись кубаремъ, полетѣлъ съ головы маляра въ воду. Всѣ съ изумленіемъ оглянулись на звукъ неожиданнаго выстрѣла…
Изъ двери пчелинаго шалаша голубою струйкой тянулся дымокъ. Омелько Брусъ, склонившись надъ ружьемъ, блѣдный стоялъ у порога шалаша и молча осматривалъ курокъ.
Сояшница увидѣлъ, кто былъ его спасителемъ, и въ безумной радости кинулся къ своему другу. — «Голубчикъ мой, Омелько! Такъ это ты убилъ кота?» — кричалъ онъ, смаргивая крупныя, катившіяся по усамъ, слезы.
Брусъ на это не поднялъ даже головы, какъ-будто это былъ не онъ, и сквозь зубы ворчалъ, пристально разглядывая ружье: — «Вотъ такъ ружье! Ей-Богу, и не думалъ, чтобы не промахнуться, а оно и убило кота! Славное ружье, чтобъ бѣсъ забралъ его батька!» Въ груди маляра похолодѣло,
— Такъ ты не радъ, Омелько, что спасъ меня? — спросилъ маляръ.
— Гдѣ не радъ! Я только говорю, что какъ это я такъ вѣрно попалъ въ кота! И не думалъ совсѣмъ попадать, а уже на удачу…
Случилось около того же времени, маляръ завелся собственнымъ боченкомъ полынной водки и тщательно сберегалъ этотъ напитокъ въ погребѣ около шалаша.
Онъ долго имъ пользовался втихомолку и вдругъ замѣтилъ, что боченокъ началъ пустѣть, будто усыхать, и скоро водки осталось на его днѣ не болѣе нѣсколькихъ стакановъ… Изумился маляръ, осмотрѣлъ боченокъ: ни одной щели но было на его бокахъ. — «Должно быть, повадился воръ!» — рѣшилъ Сояшница и задумалъ, во что бы то ни стало, поймать вора.
Онъ залѣзъ на ночь подъ лавку, на которой стоялъ боченокъ, и только-что успѣлъ умѣститься, какъ дверь погреба тихо скрипнула, и въ него сталъ спускаться какой-то человѣкъ съ фонаремъ.
Боченокъ снятъ со скамьи; кто-то опрокинулъ его надъ головой.
Сояшница быстро выскочилъ изъ своей засады и остолбенѣлъ: передъ нимъ стоялъ Омелько Брусъ…
Маляръ стиснулъ зубы.
— Такъ это ты. Омелько, мою водку воруешь? — спросилъ онъ глухимъ голосомъ
— Я! — отвѣтилъ Омелько, безсознательно разглядывая боченокъ…
Маляръ вздохнулъ.
— И полюбилась тебѣ моя водка?
— Какъ не полюбилась!..
— Отчего же ты не пришелъ ко мнѣ и не спросилъ?
Брусъ молчалъ.
— Зачѣмъ же ты… сюда… по ночамъ… сюда, Омелько?
Голосъ маляра дрогнулъ.
— Лучше бы ты, Омелько, взялъ ножъ да зарѣзалъ меня, какъ стараго барана! — сказалъ Сояшница и вышелъ изъ погреба; слезы душили его, и онъ зарыдалъ, какъ ребенокъ.
На другое утро маляръ, позабывшись, за чѣмъ-то опять вошелъ въ погребъ: боченокъ, уже окончательно допитый, лежалъ на полу. — «Собака!» — сказалъ съ холоднымъ негодованіемъ маляръ, отталкивая ногою боченокъ.
Съ той поры онъ заперся въ шалашѣ, пересталъ пускать къ себѣ Бруса и болѣе не промолвилъ съ нимъ ни слова. Да и не къ чему уже было говорить съ Омелькой.
Омелько въ это время неожиданно приказалъ всѣмъ долго жить…
Произошло это такимъ образомъ.
Было то тяжелое время, когда повсюду стали запрещать ѣсть дыни, арбузы, яблоки и всякую овощь, потому что появилась страшная болѣзнь, холера. Омелько Брусъ, незадолго до того времени, сталъ окончательно пропадать по оврагамъ и пропивать послѣдній платокъ жены. Но вдругъ онъ неожиданно остепенился и даже сталъ заводиться хозяйствомъ. Онъ, между прочимъ, посѣялъ огородъ и день и ночь его караулилъ, не трогая ни капли водки. Огородъ у Бруса созрѣлъ, но никто не покупалъ у него овощей. — «Что!» — подумалъ Брусъ: — «повезу я ихъ хоть по помѣщикамъ; можетъ, на кормъ скоту купятъ!» — И онъ навалилъ дынями и арбузами огромный возъ. Солнце пропекло его до костей. Воды негдѣ было взять, и Брусъ, забывшись, проткнулъ пальцомъ большую дыню, выпилъ ее съ сѣмечками до дна, заболѣлъ — да дорогою и умеръ. — Лошадь его привезла къ чьей-то усадьбѣ. Дворня со страхомъ обступила возъ я повернула его оглоблями назадъ; лошадь обратно повезла хозяина въ деркачёвскіе хутора. — Шумъ поднялся на тихой улицѣ. Народъ сбѣжался, но никто не рѣшился коснуться бѣднаго Бруса. Сама его жена, увидѣвъ трупъ мужа, забѣжала неизвѣстно куда, захвативъ съ собою все уцѣлѣвшее добро покойника. Коснулся Омельки Бруса, снялъ его съ воза, одѣлъ и похоронилъ одинъ только человѣкъ на всемъ хуторѣ. И былъ этотъ человѣкъ — старый маляръ Сояшница. — «Всѣмъ былъ добрый и хорошій человѣкъ, всѣмъ, да проворовался, какъ собака!» — говорилъ сѣдой маляръ, стоя съ лопатой надъ могилою отошедшаго друга…
Вѣтеръ шумѣлъ между черными крестами хуторскаго погоста, волнуя траву, покрывавшую одинокія могилы, и никто не видѣлъ, какъ горевалъ маляръ надъ покойнымъ другомъ. — «Эхъ-ма!», — говорилъ старикъ, качая головою: — «зачѣмъ ты, Омелько, проворовался!» — И глухія рыданія прерывали сѣтованія осиротѣлаго маляра.
Карета была окончательно окрашена, и чистенькая и свѣтлая, какъ новый поливянный кувшинчикъ, стояла подъ навѣсомъ пчельника. Маляръ видѣлъ, что дѣло пришло къ цѣли, что настала пора расплаты; но все еще ходилъ и возился возлѣ кареты, смотрѣлъ на ея дверцы и колеса и не рѣшался сказать ея обладателю, что работа совершенно окончена. Жаль было старику покинуть пригрѣтое и обжитое мѣстечко. Онъ кашлялъ и смотрѣлъ въ землю, встрѣчаясь съ Михѣемъ Михѣичемъ, и всегда заводилъ посторонній разговоръ. Да и Михѣй Михѣичъ, впрочемъ, не торопился съ каретой. Онъ очень удобно ѣздилъ въ самодѣлковыхъ деревянныхъ дрожкахъ, которыхъ имя было «чертапханы». Сояшница не зналъ, куда дѣться отъ тоски, Скитаясь безъ цѣли изъ угла въ уголъ, онъ привязывался то къ голубямъ, то къ послѣдней дворовой собакѣ, которую всѣ гнали и били безъ милосердія.
Неожиданно судьба послала ему утѣшеніе,
Стоялъ однажды, по своему обыкновенію, Михѣй Михѣичъ на крыльцѣ. Изъ кухни вышелъ заспанный лакей, Терешко. Онъ былъ любимецъ барина и имѣлъ право заговаривать съ нимъ во всякое время, заложа руки за жилетъ и отставивъ одну ногу впередъ.
— Чего тебѣ, Терешко? — спросилъ баринъ.
— Да я къ вашей милости.
— А что, развѣ?
— Да тамъ такое диво, что я и родился, и выросъ, и вашей милости служу, а не видѣлъ еще такого, убей Богъ…
— Что-жъ тамъ за диво?
— Гляжу я въ окно, идетъ по улицѣ фокусникъ, а за нимъ бѣжитъ весь хуторъ, и мужики, и бабы. Вынулъ фокусникъ дудку и мѣшокъ, а въ мѣшкѣ сидѣлъ ученый пѣтухъ.
— Ну?
— Вынулъ фокусникъ того пѣтуха, подвязалъ ему къ ногамъ ходули изъ палочекъ и сталъ играть на дудкѣ.
— Такъ что же?
— Да бабы просятъ зазвать фокусника…
— А зазвать, такъ и зазвать.
Передъ домомъ собралась густая толпа дворни. Фокусникъ, оказавшійся скромнымъ продавцемъ гребенокъ и ножей, явился, весело поглядывая на окружающихъ; онъ поклонился барину, попросилъ рюмку водки, выпилъ, и представленіе началось. Пѣтухъ сталъ огромными шагами расхаживать подъ дудку хозяина. Присутствующіе заливались дружнымъ хохотомъ. Баринъ всталъ. — «Терешко, а бѣги въ комнаты и принеси сюда моего пѣтуха!» — сказалъ онъ слугѣ: — «пусть онъ побьется съ пѣтухомъ фокусника. Я знаю, мой пѣтухъ хоть съ кѣмъ угодно побьется».
Терешко побѣжалъ исполнять приказаніе Михѣя Михѣича.
Пѣтухъ, за которымъ онъ побѣжалъ, былъ въ своемъ родѣ замѣчательный. Михѣй Михѣичъ гдѣ-то прочелъ, что если птичьи яйца положить въ теплый песокъ, на солнце, или даже просто подъ мышки, во что-нибудь мягкое, то изъ нихъ, въ опредѣленный срокъ, выйдутъ маленькіе птенцы. Онъ приказалъ себѣ принести свѣжихъ куриныхъ яицъ и, обернувъ ихъ ватою изъ теплой фуражки, подвязалъ себѣ подъ мышки платкомъ. да такъ бережно и носилъ ихъ тамъ что-то около шести недѣль. Въ ваточныхъ гнѣздахъ вывелись цыплята: подъ однимъ плечомъ курочка, а подъ другимъ пѣтухъ. Курочка скоро пропала, а пѣтушокъ выросъ и сталъ бѣгать по комнатамъ. Михѣй Михѣичъ обвилъ ему ножки краснымъ гарусомъ и продѣлъ въ ушки серьги. Пѣтухъ получилъ имя Пѣтуха Иваныча, подросъ, завелся дюжиной женъ.
— А ну-ка, Терешко, бросай его на ученую птицу! — закричалъ Михѣй Михѣичъ, сбѣгая съ крыльца.
Гребенщикъ снялъ своего пѣтуха съ ходуль. Произошли два воинственныхъ скачка. Шеи съ ощетинившимися перьями, протянулись, крылья развѣсились, и головы, съ налитыми кровью глазами, стали носъ противъ носа. Воинственные скачки повторились. Пѣтухи опустили головы до самой земли. — «А ну-ка, Терешко, подталкивай нашего пѣтуха!» — сказалъ Михѣй Михѣичъ. Пѣтухи сразились. Перья на спинѣ каждаго встали и раздулись. Смертельный ударъ готовился съ обѣихъ сторонъ. Присутствующіе смотрѣли, едва переводя дыханіе… Пѣтухъ Иванычъ еще свирѣпѣе ринулся на своего соперника. Но соперникъ привскочилъ и со всею силою стукнулъ его по головѣ… Пѣтухъ Иванычъ клюнулся въ траву и распласталъ крылья. Болѣе онъ не пикнулъ: онъ былъ убитъ на повалъ…
— Kа-а-къ! — закричалъ съ запальчивостью Михѣй Михѣичъ: — такъ ты пришелъ моихъ пѣтуховъ убивать? Взять у него пѣтуха и отдать его на жаркое…
Побѣдитель безъ жалости былъ унесенъ на кухню.
Гребенщикъ оглянулся. Всѣ разошлись. Слезы закапали съ его усовъ. Онъ съ силою ударилъ дудку о крыльцо. Дудка разлетѣлась въ дребезги. Онъ пошелъ въ кабакъ.
Тамъ его отыскалъ Сояшница. Онъ приласкалъ его, утѣшилъ и даже рѣшился перевести въ свой шалашъ. Гребенщикъ съ той поры, въ самомъ дѣлѣ, и поселился у маляра. И когда Михѣй Михѣпчъ, выходя прогуляться, спрашивалъ маляра: «а скажи мнѣ, Сояшница, что это у тебя за человѣкъ живетъ тамъ въ шалашѣ?» — Сояшница на это отвѣчалъ: «то ничего; то я себѣ нанялъ опять краски растирать!» — Михѣй Михѣачъ довольствовался отвѣтомъ Сояшницы и не тревожилъ его новыми распросами.
Недолго, однако, наслаждался Сояшница обществомъ и новаго своего друга.
Однажды (это было въ началѣ первыхъ зимнихъ морозовъ, когда холодный вѣтеръ неожиданно потянулъ изъ-за рѣчки) Сояшница жарко истопилъ печь, легъ на лежанку и до глубокой ночи не могъ закрыть глазъ, ворочаясь съ боку на бокъ и невольно сравнивая своего молчаливаго гостя съ покойнымъ Омелькой Брусомъ. И сквозь легкую дремоту видѣлось ему былое, невозвратное время, статный, широкоплечій парень, съ синякомъ, похожимъ на родимое пятно, подъ глазомъ, цвѣтущая степь, широкій косогоръ и море травъ, по которымъ ныряетъ пара круторогихъ воловъ и тяжелый хуторянскій возъ. — Гость маляра также не спалъ и поминутно ворочался.
Когда маляръ проснулся и протеръ глаза. въ шалашѣ не было ни души. Кровать, на которой спалъ его гость, была пуста, и вѣтеръ прорывался въ раскрытую дверь. Сояшница накинулъ на плечи шубу, выскочилъ изъ шалаша, заглянулъ подъ навѣсъ, гдѣ стояла карета, заглянулъ въ погребъ; нѣтъ ни души, и только первый снѣгъ кружился и сыпался на землю тяжелыми, волнующимися хлопьями. Первою мыслію маляра было, что молчаливый гость обворовалъ его и убѣжалъ. Но онъ тутъ же отклонилъ отъ себя это недостойное подозрѣніе и рѣшилъ, что гость, вѣроятно, соскучился и пошелъ искать себѣ инаго пріюта и иныхъ друзей.
Горько усмѣхнулся Сояшница, надвинулъ на уши шапку и вышелъ изъ шалаша, съ цѣлью, во что бы то ни стало, вернуть назадъ безумнаго сожителя. Свѣжіе слѣды виднѣлись подъ навѣсомъ куреня, у двери, на занесенной полоскѣ снѣгу. Онъ кинулся по этимъ слѣдамъ. На дворѣ его окликнулъ сторожъ, одинъ изъ его пріятелей:
— Куда ты въ такую пору, Сояшница?
— А вотъ, я на амбаръ: хочется на голубей. посмотрѣть — не подмерзли бы! — отвѣтилъ старикъ, и онъ скоро скрылся изъ глазъ сторожа…
Слѣдующее за этимъ утро было ясно и безоблачно. Солнце весело катилось по голубому небу. Равнины искрились серебромъ перваго снѣжнаго убора. Михѣй Михѣичъ, въ тепломъ бешметѣ и въ ваточномъ картузѣ, съ суконными клапанчиками на ушахъ, сходилъ съ крыльца, собираясь побродить по хозяйству. И только что онъ подумалъ: «а посмотримъ, много ли дѣвки надрали пуху», — какъ къ его дому подьѣхалъ возъ, покрытый рогожею. Сотскій шелъ возлѣ воза и что-то говорилъ рыжему въ веснушкахъ парню, который погонялъ воловъ.
— Что тебѣ, Никита? — спросилъ Михѣй Михѣичъ сотскаго.
— А вотъ, работникъ мой ѣхалъ по стѣпи съ сѣномъ и подъ стогомъ нашелъ двухъ замерзшихъ людей.
Парень откинулъ съ воза рогожу. На кучѣ снѣга лежали окоченѣлые маляръ Сояшница и гребенщикъ.
Судьба сжалилась надъ маляромъ и не допустила его отойти изъ дольняго міра такимъ печальнымъ путемъ. По распоряженію Михѣя Михѣича, тѣла замерзшихъ со всѣми усиліями были оттираемы, и когда ничто не помогало, ихъ поставили въ такъ-называемый мертвый домикъ, который читатель всегда встрѣтитъ на многихъ степныхъ кладбищахъ.
Михѣй Михѣичъ нѣсколько трусилъ, не зная, кому отдать слѣдуемую плату за карету, и опасаясь, какъ бы маляръ самъ, въ видѣ мертвеца, не пришелъ за нею ночью. Мертвецъ, однако, его не безпокоилъ. Когда, передъ вечеромъ, сторожъ вошелъ въ мертвый домикъ, замерзшій гребенщикъ лежалъ на столѣ, а маляра тамъ не было. — Сторожъ заглянулъ подъ столъ и въ канавы, окружавшія кладбище, даже на колокольню: нигдѣ не было старика. Сояшница ожилъ, покинулъ мертвый домикъ и притащился къ себѣ въ шалашъ, истопилъ тамъ печь, сварилъ себѣ кашу, обогрѣлся, проспалъ чуть не цѣлыя сутки и снова, какъ ни въ чемъ не бывало, сталъ жить на бѣломъ свѣтѣ.
Но уже лучшія струны его души были порваны, и онъ болѣе не выходилъ изъ холодной, постоянной тоски. Тѣнь перваго его друга, Омельки Бруса, носилась передъ нимъ, и онъ съ печальнымъ раздумьемъ смотрѣлъ черезъ заборъ сада. Однажды онъ пробовалъ-было расхрабриться передъ хуторянскими молодицами и объявилъ, что вы, вотъ, не смѣйтесь, что онъ самъ женатъ, и что его жена молода и не уступитъ никакимъ на свѣтѣ молодицамъ. И когда въ его словахъ усомнились, онъ пошелъ къ Михѣю Михѣичу, занялъ у него, въ счетъ будущей платы за карету, денегъ и сообщилъ, что пойдетъ за женою и приведетъ ее на хуторъ. — Отправился маляръ въ дорогу. Весь путь его мочилъ холодный дождь и била острая осенняя стужа. Иззябшій и измученный, добрался онъ къ купцу, у котораго проживала работницею его жена. — Нѣсколько десятковъ верстъ, пройденныхъ пѣшкомъ, дали себя знать старику. Купецъ посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ и спросилъ: «Да развѣ это твоя жена?» — «Моя!» — отвѣтилъ Сояшница. — Купецъ задумался, повелъ его въ свои комнаты, накормилъ его, напоилъ и сказалъ: «Жены твоей теперь у меня нѣтъ!» — «Какъ нѣтъ? Гдѣ же она?» — спросилъ маляръ измѣнявшимся голосомъ. —"Она, — вотъ видишь-ли… она теперь уже не у меня, а у одного аптекаря, въ Харьковѣ, нанимается… ключницею". — Маляръ разставилъ руки и вперилъ глаза въ землю. Слеза выкатилась изъ-подъ его рѣсницы и, задрожавъ, повисла на небритомъ подбородкѣ. — «Ступай и возьми свою жену! она здорова, сыта и тебѣ обрадуется!» — сказалъ купецъ.
Маляръ печально улыбнулся.
— Нѣтъ! — отвѣтилъ онъ: — жена теперь не пойдетъ за мною! Дождь и теперь очень мокро!
— Какъ не пойдетъ? Да ты ее возьми силою; на то ты мужъ…
— Мужъ!.. нѣтъ она не пойдетъ! — замоталъ гололовою маляръ: — я ужъ знаю свою жену! не пойдетъ, потому дождь и мокро.
И, несмотря на всѣ увѣщанія купца, онъ покинулъ Харьковъ и опять пустился въ длинный путь. Ночуя подъ копнами и въ старыхъ кирпичныхъ заводахъ, пришелъ онъ къ Михѣю Михѣичу и молча подалъ ему гривенникъ.
— Что это? — спросилъ его изумленный баринъ.
— Это осталось отъ денегъ! Возьмите, отдалите разомъ, при расплатѣ за карету; а то еще пропьешь его, какъ паршивый бродяга.
— А гдѣ же твоя жена?
— Осталась тамъ.
— Какъ осталась! — ты развѣ не былъ въ Харьковѣ?
— Былъ, да она не пошла бы за мною!
— Какъ не пошла бы? — Что ты городишь?
— Мокро!.. Я ужъ знаю свою жену; не пошла бы, потому что дождь и очень мокро.
Съ той поры маляръ точно преобразился, сталъ совершенно спокоенъ. Еще онъ иногда возился съ подпилкомъ у винтовъ и у ручекъ кареты. Но уже работы надъ нею не доводилъ до конца. Прислонясь къ забору сада, онъ смотрѣлъ по цѣлымъ часамъ въ поле, по которому носились, каркая, черныя вороны. Онъ уже не встряхивалъ сѣдыми волосами, говоря о томъ, что вотъ придетъ время, и онъ напишетъ такую славную и хорошую вещь… Маляръ видимо угасалъ и, какъ бы предчувствуя близкій конецъ, не заводилъ ни съ кѣмъ разговора.
Баринъ звалъ его иногда къ передъ-обѣденной порціи водки. Но маляръ отводилъ рукой поданную ему рюмку и молча устремлялъ въ землю глаза, нежданно залитые слезами. Баринъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на маляра.
— Что съ тобою, Сояшница? — спрашивалъ онъ.
— Скучно мнѣ сударь, вотъ что…
— Какъ скучно? — что за чепуха…
— Такъ-таки совсѣмъ скучно!
Баринъ смотрѣлъ на донышко рюмки.
— Но отчего же тебѣ скучно?
— А врагъ его знаетъ! — отвѣчалъ маляръ, утирая рукавомъ катившіяся на кончикъ носа слезы: — вездѣ скучно: и въ шалашѣ скучно, и на хуторѣ, и въ полѣ, просто — на свѣтъ бы не глядѣлъ…
— Что же? вѣрно война будетъ? — спрашивалъ Михѣй Михѣичъ.
— Ну, войны не будетъ! а просто скучно — руки бы на себя наложилъ…
— Тебѣ, вѣрно, жаль… кого? — допрашивалъ Михѣй Михѣичъ: — вѣрно, жены?
— Не ее, а Бруса! — отвѣчалъ тихо маляръ и уже не могъ удержаться… Глухія рыданія вырывались изъ его старой груди.
Въ свѣтлый іюньскій вечеръ, когда въ прозрачномъ воздухѣ, противъ солнца, роились мошки и облака ярко блистали за рѣкою, — когда дружно звучали въ нѣсколькихъ мѣстахъ поля пѣсни идущихъ съ работы косарей и на хуторѣ передъ колодцемъ, тихо бесѣдуя, стояли поселяне и поселники, — маляръ Сояшница, лежа на тулупѣ передъ шалашомъ, вслушивался въ шопотливые звуки степного вечера. Отрадно ему было дышать свѣжимъ воздухомъ, напоеннымъ благоуханіями цвѣтовъ. Онъ робко улыбался, вглядываясь въ отдаленные очерки полей. Солнце золотило круглую вершину клена, одиноко поднявшагося на просѣкѣ зеленаго сада. Кукушка звонко куковала въ кустахъ за рѣчкой, въ осиновой рощѣ… Маляръ сталъ считать крики кукушки, далеко разносившіеся въ частомъ вечернемъ воздухѣ, — сталъ считать съ мыслью: — «а посмотримъ, сколько еще мнѣ лѣтъ остается жать на свѣтѣ»… и не досчиталъ. Стараго Сояшницы не стало въ живыхъ…
Случилось мнѣ, въ качествѣ депутата крестьянскаго комитета, проѣзжать мѣста, гдѣ происходило дѣйствіе разсказа. Вечеръ засталъ меня въ полѣ, и я завернулъ на постоялый въ деркачёвскихъ хуторахъ. Постоялый былъ вблизи хуторскаго кладбища.
Я вспомнилъ о лицахъ, похороненныхъ здѣсь, и захотѣлъ взглянуть на ихъ одинокія могилы.
Свѣтилъ полный мѣсяцъ. Въ концѣ хутора показались двое крестьянъ.
Я подозвалъ одного изъ нихъ, онъ вызвался меня проводить на кладбище. — «Гдѣ тутъ могила маляра Сояшницы?» — спросилъ я его.
Провожатый указалъ палкой на деревянный крестъ и отвѣтилъ:
— Вонъ она.
Я подошелъ къ кресту.
— А гдѣ могила Омельки Бруса, что похороненъ тутъ?
— Да это она же и есть.
— Какъ она? Ты же сказалъ, что это — могила маляра!
Мужикъ зѣвнулъ и сказалъ:
— Ну, да, она и есть могила маляра!
— А Омелько Брусъ гдѣ похороненъ? — спросилъ я.
— Омелько Брусъ?
— Да!
— Но знаю. Такого тутъ и не бывало. Да и маляръ, постойте, должно быть, не тутъ похороненъ! — прибавилъ онъ, немного помолчавъ.
— Ну, а не знаешь-ли ты, гдѣ похороненъ у васъ прохожій гребенщикъ? онъ тоже, если помнишь…
Мужикъ надвинулъ шапку, запахнулъ полы зипуна и молча пошелъ обратно къ кабаку, не удостоивъ меня отвѣтомъ… У кабака слышалась пѣсня….