I.
правитьУдивительные дни иногда задаются въ Парижѣ въ февралѣ мѣсяцѣ. Послѣ дождей съ холоднымъ вѣтромъ, съ градомъ и хлопьями тутъ-же таящаго снѣга, вдругъ неожиданно, какъ по мановенію волшебнаго жезла, выглянетъ солнце. Тучи разсѣются. Въ нѣсколько часовъ отъ густой грязи, покрывавшей улицы, нѣтъ и слѣда. Громадный, великолѣпный городъ блещетъ чистотою и свѣтомъ. Сады покрыты неувядаемой зеленью газона и зимнихъ разнообразныхъ кустовъ, цвѣты пестрѣютъ въ клумбахъ и если-бы не обнаженныя еще вѣтви каштановъ и липъ, можно подумать, что настало ясное лѣто. Но такіе дни лучше лѣта: воздухъ чистъ и прозраченъ, на солнцѣ даже жарко, но нѣтъ ни духоты, ни томящаго зноя. Птицы особенно бойко и радостно щебечутъ, чувствуется какое-то ожиданіе, какая-то надежда, бодрящая, оживляющая.
Такіе безоблачные первые весенніе дни какъ-бы созданы для движенія, для далекихъ прогулокъ — и я ими всегда широко пользовался.
Въ одинъ изъ такихъ дней, часовъ около двухъ пополудни, то есть именно тогда, когда и солнце, и парижская жизнь въ полномъ своемъ блескѣ, возвращался я съ прогулки домой по широкой аллеѣ Елисейскихъ полей. Мнѣ предстояло все время подниматься въ гору, къ Arc de l’Etoile, а потому я рѣшилъ немного отдохнуть и присѣлъ на первую попавшуюся скамью, подъ громаднымъ деревомъ, на вѣткахъ котораго уже наливались почки. Я просидѣлъ нѣсколько минутъ въ пріятномъ полузабытьи и только мало-по-малу началъ отдавать себѣ отчетъ въ окружавшемъ меня, различать сновавшую взадъ и впередъ толпу, бѣгавшихъ дѣтей, безконечную и обычную вереницу экипажей, стремившихся къ Булонскому лѣсу. При этомъ я замѣтилъ тоже, что не одинъ на скамейкѣ: на другомъ концѣ ея есть кто-то. Но я сидѣлъ въ полуоборотъ и мнѣ лѣнь было шевельнуться, чтобы взглянуть кто тамъ рядомъ со мною.
Такъ прошло еще минуты двѣ-три, потомъ я перемѣнилъ положеніе и взглянулъ: на другомъ концѣ скамейки я увидѣлъ жалкую мужскую фигуру, одну изъ тѣхъ, какихъ и вездѣ встрѣчается много, а въ Парижѣ тѣмъ болѣе.
Это былъ человѣкъ, очевидно, еще очень не старый, но опредѣлить его лѣта сразу не представлялось возможности. Ему могло быть и двадцать пять, и тридцать пять, и сорокъ пять и цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ. Весь вопросъ заключался въ томъ: долгіе-ли годы или быстрые дни покрыли это лицо мертвенной блѣдностью, мелкими морщинами, подвели темную тѣнь подъ впалыми глазами, посеребрили нечесанные темнорусые волосы и жидкую неровную бородку, какъ-то жалко торчавшую во всѣ стороны. Вся небольшая, худенькая фигура этого человѣка говорила прежде всего о давнишней не то болѣзни, не то усталости, а одежда его указывала на крайнюю бѣдность. На головѣ его былъ надѣтъ старый замохнатившійся цилиндръ, на плечахъ засаленный лоснившійся сюртукъ изъ когда-то хорошей матеріи. На ногахъ бывшія лакированныя ботинки, теперь доведенныя до самаго жалкаго состоянія.
Человѣкъ этотъ спалъ. Онъ, вѣрно, давно уже тутъ сидѣлъ и спалъ и я только по разсѣянности не замѣтилъ его, направляясь къ этой скамейкѣ.
Кто онъ? Очевидно, мѣстное произведеніе современнаго Парижа, какой-нибудь рабочій, подмастерье, въ своемъ дѣлѣ «артистъ», какъ всѣ они себя почитаютъ, знавшій лучшія времена и оставшійся безъ работы при всеобщемъ кризисѣ, развращенный этимъ кризисомъ, доведенный имъ до нищеты, быть можетъ, до преступленія. А то, пожалуй, и дѣйствительно артистъ, которому не повезло и который, свихнувшись съ дороги, скатился быстро въ самую глубь парижской бездны. Вотъ въ полуснѣ онъ сдѣлалъ движеніе и рука его тяжело упала на скамейку. Это не рука работника, не рука простолюдина, это маленькая тонкая рука, еще не успѣвшая потерять свою прекрасную форму. Значитъ, не первое, а второе предположеніе вѣрно.
Я началъ всматриваться въ лицо его и опять меня поразило въ немъ это выраженіе безнадежной усталости. Нѣтъ, ему не можетъ быть не только пятидесяти, но и сорока лѣтъ. Не годы, а дни его состарили. А онъ былъ красивъ навѣрное, черты лица тонкія, правильныя.
Какіе у него глаза? Но гдѣ-же я видѣлъ это лицо? Оно мнѣ знакомо, да, рѣшительно знакомо… Чѣмъ больше я всматривался, тѣмъ сильнѣе убѣждался, что я видалъ, зналъ этого человѣка, что иначе быть не можетъ. Но гдѣ? Когда? При какихъ обстоятельствахъ? Я этого никакъ не могъ вспомнить и конечно не могъ не заинтересоваться этимъ вопросомъ. Пусть онъ откроетъ глаза…
Наконецъ, онъ открылъ ихъ, зѣвнулъ, взглянулъ на меня. И глаза знакомы, а все-же не могу припомнить.
Онъ хотѣлъ было встать со скамейки и уйти, но снова опустился на нее и я замѣтилъ, что онъ время отъ времени на меня взглядываетъ все чаще и чаще, все пристальнѣе. И онъ, вѣрно, начинаетъ узнавать меня.
Да кто-же это, кто? Онъ дѣлался мнѣ все знакомѣе и мы все сидѣли, взглядывая другъ на друга. Онъ еще разъ хотѣлъ уйти, но опять остался.
Я прочелъ явное смущеніе въ лицѣ его. Быть можетъ, онъ только теперь замѣтилъ, встрѣтясь съ моими глазами, что я въ него пристально вглядываюсь.
На этотъ разъ онъ уже рѣшительно поднялся со скамейки и пошелъ отъ нея неровной усталой походкой, нѣсколько волоча ноги. Но я, наконецъ, вспомнилъ. Я быстро нагналъ его и рѣшительно назвалъ по имени:
— Мирецкій!
Онъ вздрогнулъ, остановился, почти испуганно взглянулъ на меня. Былъ мигъ, я очень хорошо это замѣтилъ, когда онъ хотѣлъ идти дальше, но я протянулъ ему руку, я почти загородилъ ему дорогу.
— Какъ ты могъ узнать меня? — растерянно прошепталъ онъ, стискивая мою руку.
Мы отошли отъ толпы и снова сѣли на прежнюю скамейку.
II.
правитьМирецкій былъ однимъ изъ неизмѣнныхъ и самыхъ любимыхъ членовъ нашего студенческаго кружка. Онъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ болѣе или менѣе способныхъ юношей, которые поступаютъ въ университетъ съ цѣлью работать, съ любовью къ наукѣ. Науки его неособенно интересовали, къ усидчивому труду онъ былъ вовсе неспособенъ. Если-бы не прекрасная память — онъ никогда и до университета не добрался-бы, если-бы своя воля — онъ никогда-бы и не пожелалъ до него добраться. Но его отецъ, богатый помѣщикъ южныхъ губерній, у котораго онъ былъ единственнымъ сыномъ, настоятельно отъ него требовалъ, чтобы онъ окончилъ университетскій курсъ.
Матери у Мирецкаго не было, онъ ее и не помнилъ, но были родные, тетушки и дядюшки, тоже присоединившіеся къ требованію его отца. Онъ не смогъ бороться противъ этой родственной силы, сталъ студентомъ и хотя цѣлый годъ почти всегда отсутствовалъ на лекціяхъ и никогда не прикасался ни къ какой книгѣ, ни тетради, но передъ самыми экзаменами все-же дѣлалъ надъ собой усиліе и вдвоемъ съ кѣмъ-нибудь изъ товарищей принимался за чтеніе курсовъ.
Экзамены онъ, конечно, сдавалъ довольно плохо, но все-же не настолько плохо, чтобы оставаться на томъ-же курсѣ.
Несмотря, однако, на свою лѣнь и неизбѣжную при подобномъ отношеніи къ учебнымъ занятіямъ необразованность, Мирецкій далеко не былъ скучнымъ и безсодержательнымъ юношей. Въ немъ много было природнаго ума и остроумія, а главное, жизнь въ немъ била ключемъ и на него радостно было смотрѣть среди его сверстниковъ, большая часть которыхъ, несмотря на свои девятнадцать, двадцать лѣтъ, казались уже. сумрачными и озабоченными, скучающими и недовольными жизнью. Мирецкій-же любилъ жизнь, жадно, безумно, во всѣхъ ея проявленіяхъ, за исключеніемъ науки. Онъ вѣчно былъ доволенъ, веселъ. Его смѣхъ, откровенный, заразительный, громко раздавался на студенческихъ пирушкахъ и увлекалъ за нимъ всѣхъ. Въ его присутствіи разглаживались раннія юношескія морщины, блѣдныя и пасмурныя лица прояснялись. Въ его присутствіи быстро кончались всѣ непріятности и ссоры, потому что онъ умѣлъ все обратить въ шутку, сгладить.
Сердце у него было прекрасное. Онъ никогда не отказывался помочь нуждающемуся товарищу и всегда это дѣлалъ бережно, деликатно, какъ-то даже почти совсѣмъ незамѣтно.
Собою онъ былъ очень красивъ, одѣвался прекрасно и притомъ безъ излишнихъ претензій на франтовство. Ко всему этому онъ обладалъ очень недурнымъ баритономъ, не безъ пріятности игралъ на рояли. Барышнямъ очень нравился, но самъ ихъ не любилъ и даже избѣгалъ, предпочитая имъ дамъ легкомысленнаго поведенія.
Любилъ онъ тоже и карты, но далеко не всегда, — иной разъ по цѣлымъ мѣсяцамъ не подходилъ къ зеленому столу.
Такимъ я зналъ его въ продолженіе четырехлѣтняго университетскаго курса. Особенной дружбы у меня съ нимъ не было, но во всякомъ случаѣ мы были добрыми товарищами и пріятелями. Я не могъ не чувствовать къ нему расположенія. Выпускные экзамены онъ сдалъ кое-какъ. На одномъ изъ нихъ чуть было совсѣмъ не срѣзался, но и тутъ его симпатичность ему помогла. Суровый профессоръ сжалился, не захотѣлъ ему портить — и Мирецкаго выпустили-таки со званіемъ дѣйствительнаго студента.
— Что-же ты теперь намѣренъ дѣлать? — спрашивалъ я его на прощальной нашей пирушкѣ послѣ экзаменовъ.
— Какъ что? Ничего не намѣренъ. Теперь вотъ поѣду въ деревню къ отцу, тамъ у насъ хорошо лѣтомъ…
— Ну, а потомъ?
Онъ улыбнулся во все лицо.
— Ишь, вѣдь, что спрашиваетъ! Почемъ я знаю, что потомъ? Развѣ я когда-нибудь впередъ загадываю?
— Служить не думаешь?
— Вотъ еще выдумалъ! Ни за что въ мірѣ, радъ что избавился, наконецъ, отъ этихъ экзаменовъ и всякихъ обязанностей (онъ подчеркнулъ это слово), исполнилъ родительскую волю, пора и отдохнуть…
Блаженное выраженіе разлилось по лицу его и онъ всей грудью взялъ звучную ноту какой-то веселой пѣсни.
Такъ мы съ нимъ и разстались и я потерялъ его совсѣмъ изъ виду. Его не было ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ. Только лѣтъ ужъ черезъ пять я случайно узналъ, что отецъ его умеръ, что онъ продалъ свое прекрасное родовое помѣстье и живетъ почти безвыѣздно за границей. Еще года черезъ два одинъ изъ нашихъ общихъ товарищей встрѣтилъ Мирецкаго гдѣ-то такое, чуть-ли не въ Монако, говорилъ, что онъ сталъ страстнымъ игрокомъ, совсѣмъ замотался и чуть-ли не наканунѣ полнаго разоренія.
Этимъ ограничивались всѣ мои свѣдѣнія о Мирецкомъ.
И вотъ послѣ почти пятнадцатилѣтней разлуки я узналъ его въ парижскомъ оборвыше уснувшемъ на скамейкѣ Елисейскихъ полей.
III.
правитьЕму было очень трудно начать. Онъ видимо дѣлалъ надъ собою большое усиліе, чтобы побѣдить мучительное чувство стыда передо мною. Но все-же минутъ черезъ пять эта борьба была окончена. Онъ, вѣрно, давно не встрѣчалъ никого, съ кѣмъ можно было отвести душу. Мало-по-малу старыя товарищескія отношенія вступили въ свои права.
Эти пятнадцать лѣтъ, раздѣлявшія насъ и такъ безконечно далеко унесшія насъ другъ отъ друга, какъ-бы разступились. Одно за другимъ встали милыя воспоминанія юности.
Мирецкій, наконецъ, говорилъ безъ всякихъ сдержекъ, безъ стыда и смущенія.
Немного времени надо было ему, чтобы разсказать мнѣ печальную исторію своей жизни. Да и мнѣ не трудно было сразу понять ее. Это была давно извѣстная, не представляющая даже особаго интереса исторія человѣка, вступившаго въ жизнь безъ всякой духовной жажды, безъ всякихъ серьезныхъ задачъ и цѣлей, съ одной только страстью къ жизненнымъ наслажденіямъ. Это была исторія человѣка, неспособнаго обидѣть и мухи, но созданнаго для того, чтобы погубить себя.
Мирецкій былъ игрокъ — и этимъ все сказано. Отъ его прекраснаго состоянія давно уже, лѣтъ девять, какъ ничего не осталось. Потомъ были проблески удачи. Онъ нѣсколько разъ выигрывалъ значительные куши, быстро спускалъ ихъ и незамѣтнымъ образомъ падалъ все ниже и ниже.
Вотъ уже три года, какъ онъ борется съ нищетою, живетъ здѣсь, въ Парижѣ. Теперь онъ уже дошелъ до послѣдняго. Но развѣ нѣтъ исхода? У него въ Россіи богатые родные… Одинъ изъ его дядей, по его словамъ, зная его положеніе, высылаетъ ему время отъ времени по нѣскольку сотъ рублей. Вѣдь, онъ можетъ вернуться въ Россію, его подіержатъ, устроятъ — все это такъ легко…
Но я даже не сказалъ ему этого — я очень хорошо понималъ, что все это только кажется очень легкимъ, а на дѣлѣ совсѣмъ невозможно. Игрокъ! Для него нѣтъ никакого выхода. Развѣ получитъ большое наслѣдство. Ну, тогда мгновенно-бы все измѣнилось, здѣсь-ли, тамъ-ли — все равно гдѣ. Блестящая обстановка, экипажи… и опять игра, и опять проигрышъ, и опять черезъ годъ тѣ-же лохмотья. Не онъ первый, не онъ послѣдній…
Я грустно глядѣлъ на него и грустно его слушалъ, а онъ все говорилъ, очевидно, въ возраставшемъ возбужденіи. Теперь уже и остановить его не было возможности. Разъ онъ заговорилъ — ему необходимо было наговориться.
Господи, чего только онъ ни навидался, черезъ что только онъ ни прошелъ!..
IV.
править— И вотъ этому уже болѣе двухъ лѣтъ, — говорилъ Мирецкій: — какъ я окончательно понялъ, что не могу уже больше вынырнуть. Всѣ рессурсы истощились, поддерживать прежній образъ жизни, прежнія знакомства нѣтъ возможности. Все продалъ, все, развязался съ дорогой квартирой на avenue d’Jena, нанялъ меблированную комнату за сорокъ франковъ въ мѣсяцъ, сталъ питаться въ établissement Duval. Уѣхать-бы отсюда, скрыться, чтобы никого не встрѣчать. Да уѣхать не на что… Я, впрочемъ, скоро совсѣмъ и оставилъ мысль объ отъѣздѣ. Куда ни уѣдешь, вездѣ будетъ, пожалуй, хуже, а Парижъ такой городъ… тутъ всегда есть какая-нибудь возможность… что-нибудь подвернется — и, пожалуй, вынырнешь. Да и затеряться въ этомъ городѣ легче, чѣмъ гдѣ-либо. А встрѣтишься съ кѣмъ-нибудь — не узнаютъ, такъ-таки и не узнаютъ, совсѣмъ даже просто и искренно. Тутъ, вѣдь, ничѣмъ никого не удивишь, ко всему привыкли… Но, Боже ты мой, какое время было на первыхъ порахъ! Не въ томъ дѣло, что послѣ Maison Dorée и Вэфура у Дюваля ѣсть тошновато, не то что комнатка грязная-прегрязная и всю зиму въ ней вода замерзаетъ, не то, что сюртукъ послѣдній, у Дюссотуа сшитый, на спинѣ и на рукавахъ въ зеркало превращается, такъ что смотрѣться можно — все это пустяки, все это вздоръ, а вотъ тоска съ утра и до вечера гложущая, рвущая на части всю душу — вотъ что ужасно. Только сонъ — одна отрада. И я по цѣлымъ днямъ ходилъ, ходилъ до изнеможенія, до одуренія. Находишься такъ, придешь къ себѣ вечеромъ, бросишься на кровать — и заснешь какъ убитый часовъ на десять иной разъ, на двѣнадцать. Только этимъ и спасался. А тутъ со мною и случилось такое происшествіе, что какъ я отъ него съ ума не сошелъ, какъ не повѣсился — не понимаю. Только разбило оно меня какъ-то совсѣмъ, съ тѣхъ поръ на все рукой махнулъ… ничего даже и не хочу. Хожу вотъ въ такомъ видѣ, прошелъ день — слава Богу.
На его блѣдныхъ щекахъ выступила краска, усталые глаза блеснули. Онъ сталъ даже весь дрожать и заговорилъ еще гораздо возбужденнѣе.
— Вотъ тутъ, на этой самой скамейкѣ, на которой мы теперь сидимъ, на этой самой, каждый день, понимаешь, каждый день, въ какой-бы часъ я ни проходилъ, я замѣчалъ старика. Ужасный такой старикъ, лѣтъ семидесяти пяти, а, можетъ быть, и гораздо даже старше. Длинный, худой какъ скелетъ, бѣлые нечесанные волосы космами, одѣтъ — ну, вотъ я франтъ теперь передъ нимъ… самый грязный, самый ужасный нищій, какого только можно себѣ представить. Сидитъ, а то такъ и лежитъ на этой скамейкѣ и все что-то бормочетъ себѣ подъ носъ. Лицо страшное, брови совсѣмъ нависли надъ глазами, носъ крючкомъ, во рту ни одного зуба. Несмотря на всю мою тоску, на то что мнѣ ни до чего и ни до кого не было Дѣла, я все-же кончилъ тѣмъ, что заинтересовался этимъ ужаснымъ нищимъ, или нѣтъ, не нищимъ. Я какъ-то, проходя мимо, вынулъ изъ кармана десять сантимовъ и протянулъ ему. Онъ вышелъ изъ своего оцѣпенѣнія, мрачно взглянулъ на меня, качнулъ головою и, не сказавъ ни слова, отстранилъ мою руку. Потомъ я не разъ замѣчалъ, что онъ поступалъ точно такъ-же каждый разъ, какъ ему кто-нибудь изъ проходившихъ хотѣлъ подать милостыню. Къ этому старику всѣ привыкли. Онъ очевидно съ давнишняго времени составлялъ принадлежность Елисейскихъ полей. Разъ я невоздержался и спросилъ о немъ полицейскаго. Видъ мой тогда былъ еще довольно приличный и полицейскій благосклонно отвѣчалъ мнѣ:
— Да, старикъ… всегда тутъ…
— Такъ кто-же онъ? Откуда? Гдѣ живетъ?
Полицейскій посмотрѣлъ на меня съ изумленіемъ.
— А кто его знаетъ, да и какое кому до этого дѣло? Сидитъ смирно, безчинствъ никакихъ не заводитъ, даже милостыни не проситъ. Не гнать-же его со скамьи за то, что онъ въ лохмотьяхъ. Онъ не виноватъ, что бѣденъ.
Полицейскій былъ, вѣроятно, изъ настоящихъ республиканцевъ, съ сознаніемъ братства, равенства и свободы. Такъ я ни съ чѣмъ и отошелъ отъ него.
V.
правитьМирецкій вдругъ замолчалъ, опустилъ голову на грудь. Щеки его покрылись красными пятнами. Такъ прошло нѣсколько мгновеній. Я глядѣлъ на него и мнѣ было ясно, что на него нашло забытье, что онъ, вѣрно, даже и забылъ совсѣмъ о моемъ присутствіи, о томъ, что я ждалъ продолженія его разсказа.
Наконецъ, онъ очнулся, тряхнулъ головою, тусклые глаза его лихорадочно загорѣлись.
— Знаешь-ли ты, что такое мечтанія? — мучительно произнесъ онъ. — Да, мечтанія самыя невѣроятныя, глупыя, ребяческія… Знаешь-ли, что единственная отрада, единственное наслажденіе въ жизни, можетъ быть, въ этихъ мечтаніяхъ, и чѣмъ онѣ нелѣпѣе, тѣмъ больше доставляютъ наслажденія. Я не всегда могъ находить отдыхъ и забвеніе въ снѣ, иной разъ, несмотря на всю усталость, начиналась безсонница, и тогда отчаяніе и тоска терзали еще сильнѣе. И вотъ тутъ я дѣлалъ надъ собою усилія, какимъ-то самому мнѣ невѣдомымъ, инстинктивнымъ способомъ направленія мыслей, уходилъ отъ дѣйствительности — и начиналъ мечтать… Способность къ этимъ нелѣпымъ мечтаніямъ у меня была всегда. Еще въ дѣтствѣ, я помню, бывало, лѣтомъ въ лѣсу, укрывшись отъ присмотра старшихъ, я начиналъ пробираться между деревьевъ и кустовъ и мечталъ, что вотъ буду идти прямо, потомъ направо возьму и вдругъ увижу передъ собою землянику величиною съ большой бѣлый грибъ. Нѣтъ, не съ грибъ, а съ мой большой гуттаперчевый мячикъ. Нѣтъ, не съ мячикъ, а съ глобусъ, который стоитъ въ классной. Земляника все росла, принимала самые чудовищные размѣры и, наконецъ, превращалась величиною въ избушку лѣсника. И полная нелѣпость всего этого меня не смущала. Откуда можетъ взяться подобная ягода, и, главное, зачѣмъ она? Я не задавалъ себѣ подобныхъ вопросовъ, я просто ждалъ, что вотъ найду эту баснословную ягоду и что когда найду ее, то этимъ самымъ достигну высочайшаго блаженства. Я шелъ, пробираясь между кустами, жадно всматриваясь во всѣ стороны съ замирающимъ сердцемъ, съ дрожью по всему тѣлу и уже почти видѣлъ ее, эту ягоду съ избушку лѣсника. Она уже краснѣлась передо мною между древесныхъ вѣтокъ. Иной разъ мечтанія о ягодѣ смѣнялись чѣмъ-нибудь другимъ, такимъ-же нелѣпымъ и безсмысленнымъ. И эти мечтанія повергали меня въ особенное, мучительное и блаженное состояніе, и я минуты, часы жилъ всецѣло, всѣмъ существомъ моимъ, не въ дѣйствительности, а въ той нелѣпости, которую создавалъ самъ для своего наслажденія. Конечно, по мѣрѣ того, какъ я выросталъ, предметы моихъ мечтаній измѣнялись. Были уже не ягоды съ избушку, были другія… Потомъ эти мечтанія становились все рѣже и рѣже и совсѣмъ почти исчезли. Мечтать было некогда, дѣйствительность удовлетворяла. А тутъ, послѣ моего окончательнаго разоренія, послѣ этого паденія, когда я понялъ и почувствовалъ, что мнѣ ужъ не подняться, способность къ нелѣпымъ мечтаніямъ вернулась во всей своей силѣ. И въ самые ужасные дни, послѣ приступовъ невыносимой тоски, эта способность спасала меня хоть на часъ-другой отъ полнаго отчаянья. Это было опьяненіе, только не виномъ, а фантазіей; но послѣдствія оказывались тѣ-же самыя: дѣйствительность исчезала… Бреду я усталый послѣ ужаснаго обѣда у Дюваля. Парижъ блещетъ, сверкаетъ, бѣснуется; жизнь бьетъ ключемъ. Со всѣхъ сторонъ въ глаза такъ и мечется все, что недавно еще было и моимъ достояніемъ. А я бреду одинъ, никому ненужный, чужой, никѣмъ незнаемый, безъ всякой поддержки, безъ всякой надежды, съ полнымъ сознаніемъ своей крайней погибели, своего безсилія… И вдругъ все измѣнилось. Вотъ я сейчасъ вернусь домой, въ свою грязную и унылую меблированную комнатку — и у меня на столѣ шкатулка. Неизвѣстный человѣкъ принесъ на мое имя и оставилъ. Я открываю ее. Она вся биткомъ набита золотомъ. Вотъ оно спасенье!… Черезъ день отъ всего этого мрака нѣтъ и слѣда, начинается новая жизнь, я счастливъ… А то я встрѣчаю старушку, и она, пристально вглядѣвшись въ меня, падаетъ въ обморокъ. Я привожу ее въ чувство. Оказывается, что у нея былъ единственный сынъ, на котораго я похожъ, какъ двѣ капли воды. Этотъ сынъ умеръ, старушка страшно, баснословно богата, она умираетъ на моихъ рукахъ, оставляя мнѣ все свое состояніе… Не стану передавать тебѣ всѣхъ моихъ мечтаній, ихъ было много, и всѣ онѣ были одно другого глупѣе, ребячливѣе, несообразнѣе. Но всѣ онѣ, въ концѣ-концовъ, всеже сводились къ старушкѣ, оставляющей мнѣ огромное состояніе. Старушка начала меня окончательно преслѣдовать, и это преслѣдованіе продолжалось вплоть до разговора съ полицейскимъ. Послѣ этого старушка превратилась въ старика, въ этого самаго ужаснаго старика, котораго я видалъ ежедневно на этой скамейкѣ. Теперь это былъ онъ, мой спаситель, теперь онъ не отходилъ отъ меня. Я думалъ о немъ день и ночь. Я каждое утро съ замирающимъ сердцемъ стремился въ Елисейскія поля, чтобы увидать его. И онъ всегда былъ тутъ, все такой-же ужасный, грязный, отрепанный. Онъ ни разу не взглянулъ на меня, хотя я по цѣлымъ часамъ проводилъ рядомъ съ нимъ. Я нѣсколько разъ пробовалъ заговаривать, онъ ничего не отвѣчалъ. Такъ проходили дни. Я сидѣлъ рядомъ со старикомъ. Я видѣлъ и чувствовалъ, что онъ хотя и не глядитъ на меня, но сердится. Я мѣшалъ его уединенію, безпокоилъ его своимъ присутствіемъ. Но вотъ какъ-то разъ, уже подъ вечеръ, я подмѣтилъ его загадочный, какъ мнѣ казалось, устремленный на меня взглядъ. Что было въ этомъ взглядѣ — разобрать я не могъ, но мнѣ стало жутко подъ нимъ. А сердце такъ и забилось. «Начинается!» — сказалъ я себѣ. Что начинается? Я уже не сомнѣвался что этотъ старикъ совсѣмъ не то, чѣмъ кажется. Я зналъ, что онъ и есть этотъ самый, настоящій старикъ моихъ мечтаній, таинственный милліонеръ, состояніе котораго должна перейти въ мои руки и спасти меня отъ погибели. Да, это онъ! Но въ то-же время я понималъ, что мнѣ надо быть осторожнымъ и рѣшилъ дѣйствовать осмотрительно.
VI.
правитьЯ не могъ, конечно, ни одного дня выпустить его изъ виду, но уже не сидѣлъ по цѣлымъ часамъ рядомъ съ нимъ на скамейкѣ. Напротивъ, теперь я старался, чтобы онъ меня не видѣлъ, не замѣчалъ. Я обходилъ его стороною, издали только глядѣлъ на него. Мнѣ надо было узнать, гдѣ онъ живетъ. Какъ я объ этомъ не подумалъ прежде и какимъ образомъ могло найти на меня подобное затменіе! Если полицейскій не знаетъ кто онъ и откуда, то изъ этого не слѣдуетъ, что его трудно выслѣдить. Конечно, очень легко — и я сдѣлаю это сегодня-же. Я цѣлый день прожилъ сыщикомъ. Я ни на минуту не выпустилъ его изъ виду. Онъ въ одиннадцать часовъ утра притащился на скамейку и неподвижно просидѣлъ на ней вплоть до шести часовъ вечера. Въ шесть часовъ онъ поднялся и побрелъ, едва волоча свои старыя ноги. Я, въ нѣкоторомъ отдаленіи, — за нимъ. Онъ свернулъ въ улицу Pierre Charron, вошелъ въ двери ресторанчика, гдѣ обыкновенно собирались кучера, ужъ очень недовольные своей дневной выручкой. Проходя время отъ времени мимо оконъ ресторанчика, я видѣлъ, что мой старикъ сидитъ за столомъ и разжевываетъ что-то мясное, а передъ нимъ бутылка сидру. Черезъ полчаса онъ вышелъ и опять поплелся въ Елйсейскія поля, на свою скамейку. Я не ѣлъ весь день, но и позабылъ совсѣмъ объ ѣдѣ и опять ждалъ. Уже стемнѣло. Это было въ началѣ сентября, весь день простоялъ свѣжій и пасмурный. Вотъ и дождь пошелъ, а старикъ все на скамейкѣ, а я все поодаль отъ него. Насквозь меня промочило, да и его, конечно, тоже. Но онъ не движется. Въ Елисейскихъ поляхъ совсѣмъ опустѣло. Я ждалъ. Наконецъ, старикъ шевельнулся. Можетъ быть, онъ все время спалъ. Я неслышно приблизился къ нему. Онъ что-то бормоталъ, чего я не могъ разслышать, потомъ встряхнулся и побрелъ. Я за нимъ. Мы въ улицѣ Галилея. Почти ни души, магазины запираютъ. Старикъ бредетъ, останавливаясь, не обращая ни на что вниманія. Я нѣсколько разъ переходилъ на другую сторону улицы и возвращался. Я сдѣлалъ все, чтобы онъ не могъ меня замѣтить и былъ увѣренъ, что достигъ этого. Старикъ остановился у наглухо запертыхъ каменныхъ воротъ, подошелъ вплотную къ маленькой желѣзной калиткѣ. Я былъ, напротивъ, въ тѣни, я не шевельнулся, будто приросъ къ мѣсту. Сердце мое почти остановилось, я не дышалъ. Я глядѣлъ на него не отрываясь. Я не могъ ясно въ полутьмѣ различить его движенія; но вотъ до моего уха донесся явственно звукъ отпиравшейся калитки. Да, калитка отперлась, и старикъ вошелъ въ нее, быстро захлопнувъ ее за собою. Когда я перебѣжалъ черезъ улицу, то еще успѣлъ разслышать, какъ онъ запиралъ ее изнутри на ключъ. Я приложилъ ухо къ замочной скважинѣ и разслышалъ медленные, тяжелые, удаляющіеся по каменнымъ плитамъ шаги. Долго стоялъ я недвижимъ у этой калитки. Итакъ, я не обманулся; да, впрочемъ, вѣдь, я и до этого былъ во всемъ увѣренъ. Теперь я знаю его домъ; вотъ гдѣ скрыта тайна его жизни, вотъ, гдѣ погребены всѣ его неисчислимыя сокровища. И скоро я буду владѣть ими. Тишина и мракъ царствовали на улицѣ. Дождь полилъ какъ изъ ведра. Я пошелъ къ себѣ черезъ весь городъ, не чувствуя ни голода, ни страшной усталости, ни холода. Я всю ночь не сомкнулъ глазъ. Мои мечтанія меня не покидали и не было ни одной минуты до утра, въ которую я бы сказалъ себѣ очнувшись, что, вѣдь, однако, пока это все только мечтанія. Я зналъ… зналъ.
VII.
правитьРано утромъ я уже былъ на улицѣ Галилея, съ цѣлью узнать все, что возможно, объ этомъ домѣ и его владѣльцѣ. И, конечно, прежде всего я при дневномъ свѣтѣ разглядѣлъ домъ. Это былъ старинный мрачнаго вида изъ темно-сѣраго камня отэль, прекрасной архитектуры, но, очевидно, давнымъ-давно запущенный, забытый, приходящій въ полную ветхость. Высочайшая каменная ограда наглухо заперта и заколоченныя ворота совершенно скрываютъ съ улицы небольшой дворъ. Всѣ окна изнутри завѣшаны чѣмъ-то темнымъ. Вообще этотъ домъ былъ именно такимъ, какимъ и долженъ былъ быть, какимъ я его себѣ представлялъ. Справки мои не привели ни къ чему. Я освѣдомлялся пососѣдству у всѣхъ и всюду, въ магазинахъ, у консьержей — никто ничего не могъ мнѣ сказать, такъ-таки какъ есть ничего. Чей домъ — не знали, кто въ немъ прежде жилъ — не помнили. Всегда онъ заколоченъ, никогда ни въ одномъ окошкѣ незамѣтно было свѣта. А старикъ? Да, какой-то старикъ дѣйствительно, кажется, иногда входитъ въ домъ. Но это никого не интересовало.
— То-есть, однако, какъ-же это, вѣдь, это невѣроятно; ты мнѣ разсказываешь что-то такое изъ какого-то таинственнаго и страшнаго бульварнаго романа.
Мирецкій махнулъ рукою.
— Такъ, значитъ, ты совсѣмъ не знаешь Парижа и здѣшней жизни! Конечно, бульварные романы полны нелѣпостями и несообразностями, но далеко не все въ нихъ несообразности и нелѣпости. Ибо, что несообразно и нелѣпо у насъ въ Россіи, то самая обыкновенная вещь здѣсь, въ Парижѣ. Здѣсь можно жить подъ чужимъ именемъ и въ разныхъ мѣстахъ подъ разными именами. Здѣсь можно купить себѣ домъ и поселиться въ немъ такъ, что никто изъ сосѣдей не узнаетъ кто ты и откуда. Да, наконецъ, вѣдь, я тебѣ разсказываю не сказку, вѣдь, я тебѣ потомъ представлю всѣ доказательства…
— Прости, что перебилъ, я слушаю.
— Да, такъ вотъ я уже и тогда былъ знакомъ со всѣми этими особенностями парижской жизни и меня ничуть не изумляло, что никто не знаетъ ни о домѣ, ни о старикѣ. Меня даже это обрадовало, такъ оно и должно было быть, такъ я себѣ и представлялъ… Помѣстясь наискосокъ таинственнаго отэля, въ кабачкѣ, я поджидалъ выхода старика. И онъ вышелъ, какъ мнѣ показалось, еще болѣе страшный въ своихъ лохмотьяхъ, не успѣвшихъ высохнуть послѣ вчерашняго дождя. Онъ заперъ маленькую желѣзную калитку, ключъ положилъ къ себѣ въ карманъ и поплелся. Я зналъ куда онъ плетется и не спѣшилъ за нимъ. Я пилъ машинально какую-то бурду, стоявшую передо мною и думалъ что теперь будетъ. Онъ идетъ туда, на скамейку. Онъ просидитъ тамъ какъ и вчера, какъ и всегда — до шести часовъ, потомъ пойдетъ въ свой ресторанчикъ поѣсть. Потомъ опять вернется. И вотъ вечеромъ съ нимъ что-нибудь случится, сегодня непремѣнно съ нимъ что-нибудь случится. Я долженъ быть тутъ, наготовѣ, чтобы спасти его отъ опасности, быть при немъ. Да, сегодня, сегодня рѣшается моя судьба! Съ каждой минутой эта увѣренность крѣпла во мнѣ все больше и больше. Когда я вышелъ изъ кабачка и направился къ Елисейскимъ полямъ, во мнѣ уже не было никакого сомнѣнія. Боже мой, вѣдь, не стану-же я тебѣ лгать и что мнѣ, наконецъ, въ томъ проку! Да и все равно: вѣришь ты мнѣ или нѣтъ. Я разсказываю тебѣ какъ было, клянусь тебѣ честью, — я зналъ, ну зналъ такъ-же, какъ вотъ теперь, что ты передо мною, что вечеромъ съ этимъ старикомъ что-нибудь случится и я долженъ быть возлѣ него. И именно вечеромъ, ранѣе вечера ничего не будетъ. Я такъ зналъ это, что не пошелъ въ Елисейскія поля. Я повернулъ и направился въ совсѣмъ противоположную сторону и былъ на своемъ посту только тогда, когда уже стемнѣло. Дождя въ тотъ вечеръ не было, но все-же по небу неслись зловѣщія тучи. Поднялся холодный вѣтеръ. Народу попадалось все меньше и меньше. Елисейскія поля пустѣли и къ девяти часамъ мы остались одни: старикъ на своей скамейкѣ, какъ всегда, неподвижно, и я неподалеку отъ него, сзади, на другой скамейкѣ. Сердце мое то начинало невыносимо и больно биться, то замирало. Я дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Теперь уже скоро, сейчасъ! Я считалъ минуты, — считалъ: разъ, два, до шестидесяти, и потомъ начиналъ снова этотъ счетъ, хоть немного обманывая свое нетерпѣніе. Я почти задыхался. Старикъ поднялся со скамейки и побрелъ. Я за нимъ въ нѣсколькихъ шагахъ. На мягкомъ пескѣ дорожки осторожные шаги мои почти не были слышны и я не боялся быть въ близкомъ отъ него разстояніи. Вдругъ старикъ вскрикнулъ, покачнулся и сразу рухнулъ на землю. Я кинулся къ нему.
VIII.
правитьОнъ лежалъ неподвижно, безъ всякихъ признаковъ жизни. Я силился поднять его, но не могъ. Я дышалъ ему въ лицо; изо всей силы теръ ему грудь, но это ни къ чему не приводило. А что если онъ умеръ?!. Да, что если онъ умеръ? Какъ мнѣ тогда быть?.. Что дѣлать? Я сидѣлъ надъ нимъ на влажной землѣ, вглядываясь въ сумракѣ въ это ужасное лицо съ закрытыми глазами. Что дѣлать, если онъ умеръ? Ну, что-же, оттащить его въ кусты и оставить, взять у него изъ кармана ключъ… Вотъ онъ, этотъ ключъ, я его ощупалъ… Взять ключъ и идти туда, въ его домъ? Вѣдь, уже во всякомъ случаѣ до утра его не найдутъ, а если и найдутъ — передо мною все-же цѣлая ночь въ полной безопасности. Я могу совершенно безнаказанно завладѣть его сокровищами, унести съ собою все, что буду въ силахъ унести. Если надо — и разъ, и другой вернуться — вся ночь передо мною… Эти мысли пробѣжали въ головѣ моей, но я не могъ на нихъ остановиться. Преступленіе, каково-бы оно ни было, даже и такое, никогда не входило въ мои мечтанія — на это я не способенъ. Да и, наконецъ, если-бы рѣшился — это было-бы совсѣмъ не то. Такая развязка не удовлетворила-бы меня, не была-бы исполненіемъ того, что, какъ я зналъ, должно совершиться. Я совсѣмъ отогналъ отъ себя эти мысли и снова усиленно принялся растирать грудь старика, дышать ему въ лицо, встряхивать его. Сколько времени все это продолжалось — не знаю. Наконецъ, старикъ шевельнулся. Я разслышалъ слабый вздохъ, еще нѣсколько мгновеній — и онъ открылъ глаза и, опираясь на мою руку, сталъ приподниматься. Я почти снесъ его на ближнюю скамью, снова растиралъ ему грудь и, очевидно, это доставляло ему облегченіе, такъ какъ онъ нѣсколько разъ прошепталъ:
— C’est èa, c’est èa, je respire!
Онъ окончательно пришелъ въ себя, близко, близко наклонился ко мнѣ, его страшные глаза сверкнули у самыхъ моихъ глазъ. Вотъ онъ глухимъ голосомъ произнесъ:
— Ah! c’est vous!.. Это вы! Вы тутъ были!..
Онъ видимо хотѣлъ еще что-то прибавить, но его голосъ оборвался. И такъ молча мы просидѣли нѣкоторое время. Вдругъ онъ встрепенулся, ощупалъ мою руку и крѣпко сжалъ ее своими холодными какъ ледъ, костлявыми руками.
— Eh bien, cela est fait! Это совершилось… дѣлать нечего… идемъ! — выговорилъ онъ.
Его голосъ уже не былъ такъ глухъ, какъ прежде, въ его пожатіи сказывалось достаточно силы. Его странныя слова меня не изумили, я ко всему былъ готовъ, всего ожидалъ. Я помогъ ему подняться. Онъ хотѣлъ идти и съ ужасомъ вскрикнулъ, снова падая на скамью. Лѣвая нога его совсѣмъ не дѣйствовала. Онъ не могъ идти безъ моей помощи; безъ напряженія всей моей силы онъ бы никогда не добрался до дому. Да и такъ наше путешествіе продолжалось Богъ знаетъ сколько времени. Когда я дотащилъ его до знакомой мнѣ калитки, я совсѣмъ изнемогалъ отъ усталости. Дрожащими руками онъ вынулъ изъ кармана ключъ и сталъ отпирать калитку. Я хотѣлъ помочь ему, но онъ отстранилъ меня, сказавъ, что я не знаю секрета. Наконецъ, ему удалось отпереть. Я втащилъ его во дворъ. Онъ долго возился, запирая калитку, и при этомъ упорно отказывался отъ моей помощи, отстраняя меня рѣзкими, сердитыми жестами. Я долженъ былъ нѣсколько минутъ просидѣть на каменьяхъ дворика, чтобы собраться съ силами. Наконецъ, я былъ готовъ, приподнялъ его, потащилъ къ крыльцу съ широкими каменными ступенями, по бокамъ котораго въ сумракѣ высились огромныя каріатиды.
— Par là, par là! туда! — указалъ онъ мнѣ налѣво.
IX.
правитьМы добрались до маленькой дверцы и онъ отворилъ ее тѣмъ-же самымъ ключемъ: Передъ нами была лѣстница, но я могъ различить только первыя двѣ ступеньки, а остальныя были погружены въ полный мракъ. На меня пахнуло сыростью, какъ въ могильномъ склепѣ. Но тутъ я вспомнилъ, что у меня въ карманѣ спички и огарокъ толстой свѣчи, съ помощью котораго, возвращаясь поздно домой, я добирался до своей комнаты. Я зажегъ свѣчку и кое-какъ останавливаясь на каждомъ шагу, сталъ взбираться со старикомъ по крутой и узкой лѣстницѣ. Наконецъ, мы очутились въ корридорѣ; все тотъ-же запахъ могильнаго склепа, все та-же сырость и затхлость. Вотъ дверь. Старикъ остановилъ меня передъ нею. «Здѣсь!» Мы отворили дверь и слабый свѣтъ моего огарка мало-по-малу сталъ разгонять сумракъ. Мы были въ огромной высокой комнатѣ, лѣпной потолокъ которой, украшенный темной живописью, образовывалъ куполъ. Оконъ не было, комната освѣщалась просвѣтомъ сверху. Въ глубинѣ ея, подъ высочайшимъ балдахиномъ, помѣщалась широкая кровать. Я дотащилъ къ ней старика и помогъ ему лечь. Теперь я могъ разглядѣть все, что кругомъ меня было. Но ничего новаго, ничего незнакомаго я не увидѣлъ. Я уже давно, всѣ эти дни, всѣ эти ночи, изучалъ эту комнату, во всѣхъ ея мельчайшихъ подробностяхъ. Она оказалась именно такою, точь въ точь такою, какою я ее себѣ представлялъ. Лѣтъ сорокъ, пятьдесятъ тому назадъ это была роскошная опочивальня богатаго французскаго графа. Вотъ надъ балдахиномъ его гербъ съ графской короной. Много денегъ и много вкусу было положено на убранство этой комнаты. Стѣны покрыты драгоцѣнными гобелэнами; полъ обтянутъ мягкимъ какъ пухъ ковромъ. Каждая вещица здѣсь, каждый столикъ, каждое кресло — артистическое произведеніе… Эти канделябры, эти гигантскіе канделябры, передъ ними знатокъ провелъ-бы цѣлые часы и не могъ-бы вдосталь налюбоваться. Причудливые «буль», драгоцѣнная мозаика, художественная рѣзьба — все это тысячи, десятки тысячъ… Да, сорокъ, пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ эта опочивальня могла поспорить съ лучшими покоями Версаля и Тюльери. Но сорокъ, пятьдесятъ лѣтъ протекли здѣсь и никто, можетъ быть, за все это время кромѣ этого старика, лежащаго теперь на кровати, не входилъ сюда, ничья заботливая рука ни къ чему не прикасалась. Десятки лѣтъ положили на все слои густой пыли, и пыль и моль испортили все, что только можно испортить. Этотъ роскошный покой безъ оконъ, со своимъ высокимъ темнымъ куполомъ былъ — могила. Да, я точно такъ представлялъ его себѣ и ничего нежданнаго и новаго не увидѣлъ тутъ. Но все-же мнѣ стало жутко. Я сидѣлъ возлѣ кровати въ глубокомъ креслѣ и при малѣйшемъ моемъ движеніи поднималась пыль и забиралась мнѣ въ ротъ и носъ, такъ что я чихалъ и долженъ былъ протирать себѣ глаза и откашливаться. Проходили минуты, и вдругъ я разслышалъ храпъ. Старикъ спалъ. Я просидѣлъ еще неподвижно нѣкоторое время. Храпъ прекратился. Я нагнулся къ старику — онъ мѣрно дышалъ. Его сонъ былъ крѣпокъ и кажется спокоенъ. Тогда я подошелъ къ мозаичному столику, гдѣ горѣлъ мой огарокъ. Его остается уже немного — черезъ нѣсколько минутъ онъ потухнетъ и мы очутимся въ полномъ мракѣ. Я оглядывалъ комнату ища свѣчи, но свѣчи не было. Въ запасѣ у меня оставалось еще нѣсколько большихъ восковыхъ спичекъ — и только. Я сосчиталъ ихъ — семь. Каждая изъ нихъ могла прогорѣть минуту самое большее; если положить четверть часа на огарокъ — это выходило двадцать двѣ минуты. А затѣмъ, вѣдь, еще остается часа три, четыре тьмы. Въ этой опочивальнѣ нѣтъ никакого признака вещества, могущаго горѣть и освѣщать; но, можетъ быть, дальше, тамъ, въ другихъ комнатахъ этого таинственнаго дома найдутся свѣчи. Да и что тамъ такое дальше? Меня неудержимо тянуло туда. Я взялъ мой огарокъ, отыскалъ дверь подъ спущенной, невѣроятно запыленной занавѣсью. Дверь была заперта на ключъ, но ключъ находился тутъ-же. Я отперъ дверь и вышелъ.
X.
правитьУ меня голова кружилась и отъ усталости, и отъ этого удушливаго пыльнаго спертаго воздуха. Слабый свѣтъ огарка озарялъ только маленькое пространство вокругъ меня и я почти на каждомъ шагу останавливался чтобы хоть немного оглядѣться. Я проходилъ одну за другой обширныя комнаты, не менѣе роскошныя чѣмъ опочивальня и, если возможно, еще болѣе запыленныя. Всѣ окна были совсѣмъ скрыты спущенными занавѣсами, совершенно потерявшими свой цвѣтъ и до того тяжелыми, до того покрытыми слоями пыли, что онѣ оказались сдѣланными не изъ матеріи, а изваянными изъ камня. Мои ноги уходили въ мягкіе ковры, съ каждымъ новымъ шагомъ обдававшіе меня пылью. Я натыкался на причудливую мебель, на мраморныя статуи и гигантскія вазы. Безсознательно увлекаемый впередъ жаднымъ страстнымъ любопытствомъ я прошелъ длинный рядъ комнатъ; но, наконецъ, вспомнилъ, что, вѣдь, время уходитъ, толстый огарокъ становится все меньше и меньше, надо-же замѣнить его чѣмъ-нибудь. Да и, наконецъ, я могу запутаться въ этихъ комнатахъ и не найти дорогу обратно, въ особенности если придется остаться въ полной темнотѣ, къ тому-же вотъ передо мною корридоръ, въ нѣсколькихъ шагахъ лѣстница… Я вернулся и снова, проходя каждую комнату, оглядывалъ ее ища свѣчей. Но нигдѣ не было даже и признака маленькаго огарка. Съ высокихъ потолковъ спускались люстры, но безъ свѣчей. Я видѣлъ великолѣпные канделябры и подсвѣчники, но всѣ они были пусты. Такъ я дошелъ до двери, ведшей въ опочивальню. Мои поиски оказались тщетными. Огарокъ уже совсѣмъ кончался — его оставалась лишь тоненькая пластинка; еще минута — фитиль упадаетъ на сторону… Старикъ все спалъ. Я бросился въ кресло, на которомъ уже сидѣлъ передъ тѣмъ, и потушилъ огарокъ; ничего другого не оставалось дѣлать. Полнѣйшій черный мракъ охватилъ меня: ни звука, ни шороха, даже дыханья старика не слышно. Голова моя тяжела, руки и ноги какъ свинцомъ налиты. Одуряющій запахъ пыли и сырости. На меня стало находить полузабытье, полубредъ. Мнѣ чудилось, что я въ могилѣ, въ узкомъ гробу, гдѣ нельзя шевельнуться. Мнѣ чудилось, что меня похоронили заживо и что я долженъ задохнуться въ этой могилѣ… Это ощущеніе мое росло и росло и охватывало меня всецѣло — и я уже совсѣмъ потерялъ сознаніе дѣйствительности. Я хотѣлъ крикнуть, шевельнуться — и не могъ. Потомъ все спуталось въ моихъ мысляхъ, все исчезло, я заснулъ.
XI.
правитьКогда я очнулся, вокругъ меня было уже достаточно свѣтло и первое, что я увидѣлъ, это — два страшныхъ горящихъ глаза, пристально на меня устремленныхъ. Ужасный старикъ, всклокоченный, въ своихъ грязныхъ лохмотьяхъ сидѣлъ на кровати, наклонившись всѣмъ корпусомъ впередъ и глядѣлъ на меня не отрываясь. Я невольно вздрогнулъ отъ этого невыносимаго взгляда, но тотчасъ-же очнулся, вернулся къ дѣйствительности и спросилъ его какъ онъ себя чувствуетъ.
— Благодарю, васъ, — отвѣтилъ онъ, шамкая своимъ беззубымъ ртомъ: — благодарю васъ, мнѣ гораздо лучше, почти совсѣмъ хорошо, вотъ, — онъ показалъ на лѣвую ногу: — не могу ходить, пробовалъ встать сейчасъ и не могу, какъ вчера… не дѣйствуетъ!
— Что-же мы будемъ теперь дѣлать? — громко задалъ я себѣ вопросъ.
Глаза старика еще страшнѣе блеснули. Онъ дотронулся своей костлявой рукой до моего плеча и заговорилъ быстро и такъ невнятно, что я съ трудомъ разбиралъ слова его.
— Ecoutez, mon cher monsieur, послушайте, вы въ послѣднее время мнѣ часто на глаза попадались, вы всегда были возлѣ меня. Вчера вы пришли ко мнѣ на помощь, безъ васъ мнѣ, можетъ быть, пришлось-бы умереть тамъ, на улицѣ, одному… вы почти донесли меня. Все это такъ…
Глаза его продолжали пристально глядѣть на меня, не отрываясь, въ нихъ горѣлъ злой огонь, покрайней мѣрѣ мнѣ было невыносимо тяжело, жутко подъ этимъ взглядомъ.
— Tout èa est bien juste, et je vous dois reconnaissance… да, я долженъ быть вамъ благодаренъ…
Вдругъ онъ засмѣялся, или мнѣ почудилось это? Нѣтъ, я глядѣлъ на него и ясно видѣлъ какъ ужасное лицо его все сморщилось отъ смѣху. Но онъ тотчасъ-же прекратилъ этотъ смѣхъ и продолжалъ:
— Но… но, вѣдь, вы все это сдѣлали не изъ человѣколюбія, вы думали не обо мнѣ, а о себѣ… Вы знали, кто я…
Я чувствовалъ какъ дрожу всѣмъ тѣломъ.
— Я не знаю, кто вы, — прошепталъ я, едва ворочая языкомъ.
Онъ поднялъ руку и погрозился мнѣ своимъ кривымъ грязнымъ пальцемъ.
— Неправда! Да мнѣ, вѣдь, это все равно…
Въ его голосѣ прозвучало внезапно такое презрѣніе, такая почти брезгливость, что мнѣ стало неловко, стыдно, противно за себя, какъ стало-бы неловко, стыдно и противно, ну вотъ если-бы меня поймали и уличили въ какой-нибудь гадости или дали-бы мнѣ пощечину, на которую я никакъ-бы не могъ отвѣтить. А старикъ говорилъ:
— Что-же вы теперь намѣрены дѣлать? Ну, скажите: что?
— Я не знаю, — произнесъ я.
— А я знаю, — сказалъ онъ: — вы мнѣ дадите ѣсть, потому что я страшно голоденъ.
— Откуда-же я достану?
— Уже утро, — сказалъ онъ: — принесите мнѣ кусокъ хлѣба, сыра, чего-нибудь, у меня ничего нѣтъ, а главное — вина, глотокъ вина мнѣ теперь важнѣе всего. Да, пойдите, принесите, купите тутъ-же, въ улицѣ и вернитесь осторожно. И Боже васъ избави, — возвысилъ онъ голосъ, потрясая головою: — Боже васъ избави хоть кому-нибудь слово!.. Да, впрочемъ, мнѣ нечего и просить васъ объ этомъ; вѣдь, вы сами понимаете, что если проговоритесь, тогдѣ прежде всего вы пропали, не увидать вамъ моего богатства…
Снова дрожь пробѣжала по моимъ членамъ. А старикъ продолжалъ такъ и впиваясь въ меня глазами:
— Вѣдь, оно можетъ быть вашимъ, мое богатство — отъ васъ зависитъ! Да, вы угадали: я одинъ вотъ уже много, много лѣтъ… Я умеръ для всѣхъ, умеръ! Понимаете? У меня никого нѣтъ. И когда я вторично умру, а теперь, во всякомъ случаѣ, скоро; мнѣ, вѣдь, все равно кому останется то, что я имѣю: вамъ, такъ вамъ, отъ васъ зависитъ… Помогите мнѣ сойти съ кровати! — вдругъ повелительнымъ голосомъ произнесъ онъ.
Я исполнилъ его желаніе. Тогда онъ сбросилъ быстрымъ, порывистымъ движеніемъ огромную тяжелую скатерть, покрывашую у изголовья кровати что-то, что я передъ тѣмъ принималъ за столъ, и я увидалъ вовсе не столъ, а массивный, стараго дуба, рѣзной высокій сундукъ. Другимъ порывистымъ движеніемъ, будто лѣвая нога его не отнималась вовсе, старикъ присѣлъ передъ этимъ сундукомъ, сталъ шарить на себѣ и вытащилъ изъ-за пазухи довольно большой кожаный мѣшечекъ, который у него, какъ я замѣтилъ, былъ на толстомъ старомъ шелковомъ шнуркѣ обвязанъ вокругъ шеи. Изъ этого мѣшечка дрожащими руками онъ вытащилъ связку ключей, выбралъ небольшой, ключикъ и отперъ имъ сундукъ. Я невольно отступилъ въ изумленіи, почти въ испугѣ, почти въ ужасѣ: весь этотъ огромный сундукъ былъ до верху наполненъ золотой монетой. Это былъ одинъ изъ сундуковъ скупого рыцаря, ни больше, ни меньше. Старикъ запустилъ руку и пересыпалъ монетой.
— Видите, видите? — уже совсѣмъ новымъ, безумнымъ голосомъ твердилъ онъ. — Видите сколько золота и это только часть, понимаете; часть того, что у меня есть, тутъ милліоны и это только часть!..
И онъ пересыпалъ монеты, онъ пронизывалъ меня своими горящими глазами, трясъ головою и повторялъ:
— Только часть, только часть!
Онъ дразнилъ меня.
— И все это можетъ быть ваше, отъ васъ зависитъ! — крикнулъ онъ.
Но вдругъ въ немъ произошла необычайная перемѣна, онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, отшатнулся подальше отъ меня, прижался къ сундуку. Въ его глазахъ мелькнулъ ужасъ, страхъ. Я понялъ, что онъ меня боится и понялъ чего онъ именно боится. Кровь ударила мнѣ въ голову и опять, и еще сильнѣе чѣмъ прежде, мнѣ стало стыдно, неловко… чего? Можетъ быть, неуловимой своей мысли, ощущенія, чего-то мгновеннаго, но ужаснаго, что я самъ въ себѣ почуялъ… Я невольно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ назадъ. Между тѣмъ, старикъ совсѣмъ затихъ, захлопнулъ крышку сундука, заперъ его, связку съ ключами снова уложилъ въ мѣшечекъ себѣ на грудь и запахнулъ свои лохмотья. Я стоялъ растерянный, отуманенный, безъ воли, безъ мысли.
— А теперь ѣсть и пить, ѣсть и пить! — шепталъ тихо и глухо старикъ, — J’ai faim… je meurs de faim, идите, купите мнѣ вина, купите хлѣба… Есть у васъ деньги? — вдругъ спросилъ онъ.
Я даже не могъ отвѣтить.
— Есть у васъ деньги? — повторилъ онъ. — Покажите!
Я машинально опустилъ руку въ карманъ, вынулъ свой кошелекъ, гдѣ было франковъ десять, пятнадцать и такъ-же машинально ему подалъ. Онъ сосчиталъ деньги, заперъ кошелекъ и самъ, своими дрожащими руками, опустилъ его въ мой карманъ:
— Ну, такъ идите, купите…
Я начиналъ нѣсколько приходить въ себя соображать.
— А какъ-же я вернусь — калитка? — проговорилъ я.
Глаза старика опять заблестѣли и впились въ меня.
— Да, калитка, — прошепталъ онъ: — вы не знаете секрета, вамъ снаружи не отпереть ее, а оставить отпертой нельзя, невозможно… ни за что на свѣтѣ… Вѣдь, вы понимаете, вѣдь, вы понимаете, что нельзя?
— Да, нельзя! — сказалъ онъ.
Старикъ опять волновался.
— Вотъ, вотъ ключъ, берите, — говорилъ онъ, вытаскивая большой ключъ изъ кармана и подавая мнѣ его. — Теперь, вѣдь, я не заперъ на ключъ калитку, она на задвижкѣ и изнутри вы ее отворите безъ ключа. Выйдя, захлопните ее сильнѣе за собою и она будетъ тоже заперта, такое устройство… ее нельзя только отпереть снаружи безъ ключа. Слушайте хорошенько: возвращаясь, вы вложите этотъ ключъ, но повернете не направо, а налѣво полъ-оборота, потомъ назадъ, потомъ опять впередъ полъ-оборота и назадъ, потомъ дернете къ себѣ, услышите какъ щелкнетъ пружина и затѣмъ ужъ отворите какъ обыкновенную дверь. Поняли? Хорошо поняли?..
Я понялъ. Онъ заставилъ меня повторить. Онъ показалъ мнѣ наглядно съ ключемъ какъ надо сдѣлать и сталъ торопить меня. Я взялъ ключъ, надѣлъ шляпу и черезъ нѣсколько мгновеній, спустись съ узенькой каменной лѣстницы, былъ во дворѣ, отворилъ калитку, потомъ сильно захлопнулъ ее за собою; попробовалъ — она заперта.
XII.
правитьБыло еще очень рано; я прошелъ всю улицу Галилея, — всѣ магазины заперты. Когда я вышелъ на avenue Елисейскихъ полей — и тамъ тоже. Мнѣ пришлось прождать цѣлый часъ. Но вотъ, наконецъ, съ бутылкой вина, ветчиной и хлѣбомъ я возвратился къ таинственнымъ воротамъ. Благополучно-ли я открою дверцу? Вѣрно-ли я запомнилъ все, что сказалъ мнѣ старикъ? Что если я не сумѣю отпереть, — что тогда? Но мнѣ не долго пришлось находиться въ страхѣ неизвѣстности. Мнѣ стоило только вложить ключъ, данный мнѣ старикомъ, въ отверстіе дверцы, чтобы тотчасъ-же убѣдиться, что ключъ этотъ вовсе не тотъ: бородка, очевидно, слишкомъ мала — ключъ проходитъ насквозь и только. Но я все-же нѣсколько минутъ простоялъ передъ калиткой, вкладывая, повертывая, какъ было сказано старикомъ, и вынимая ключъ. Наконецъ, у меня не осталось ни малѣйшаго сомнѣнія: ключъ не тотъ, отворить дверцы нѣтъ возможности. Съ моей провизіей я машинально поплелся въ Елисейскія поля, упалъ тамъ на скамью о собирался съ мыслями. Передо мною, какъ живой, стоялъ этотъ старикъ съ устремленными на меня горящими глазами. Мнѣ ясно теперь представлялись всѣ измѣненія въ выраженіи его ужаснаго лица за все время разговора со мною. «Это онъ нарочно, — почти рѣшилъ я: — далъ мнѣ не тотъ ключъ, чтобы отъ меня избавиться». Но сомнѣніе все-же оставалось. Развѣ трудно было ему ошибиться и подать мнѣ не тотъ ключъ, онъ такъ былъ взволнованъ, онъ въ такомъ болѣзненномъ состояніи, да и, наконецъ, вѣдь, онъ не въ своемъ умѣ, онъ помѣшанъ… Ошибся — и теперь ждетъ меня тамъ голодный; вѣдь, онъ умереть можетъ отъ слабости; вѣдь, очевидно онъ серьезно боленъ: вчерашній его обморокъ, этотъ параличъ ноги… можетъ быть, сочтены не только дни его, но и минуты. Что-же мнѣ дѣлать? Я самъ былъ боленъ, у меня у самого мутилось въ головѣ. Пойти къ полицейскому комиссару, разсказать ему все… я имѣлъ для этого всѣ основанія. Но непреодолимая сила удерживала меня и упорно отгоняла мои мысли отъ этого рѣшенія. Нѣтъ, онъ не умретъ сегодня, нѣтъ, онъ не мучается отъ голода и жажды, онъ издѣвается надо мною. Онъ теперь сидитъ на своей кровати и хохочетъ, и радуется, что обманулъ меня, что сыгралъ со мною злую шутку, подсунулъ мнѣ не тотъ ключъ… Да, это такъ, конечно, это такъ! И я увѣрилъ себя въ этомъ. Я съѣлъ весь хлѣбъ, всю ветчину, выпилъ до послѣдней капли бутылку вина и пошелъ къ себѣ домой. Добравшись до своей комнаты, не раздѣваясь, я бросился на кровать и заснулъ. Проспалъ я долго, солнце было уже низко, когда я проснулся. Вечеръ тихій, теплый, чудесный. Я почти выбѣжалъ на улицу, вскочилъ въ проходившій омнибусъ и — туда, къ знакомой скамейкѣ. Я былъ увѣренъ, совершенно увѣренъ, что увижу на ней моего старика. Я не ошибся. Я еще издали разглядѣлъ его. Онъ сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, какъ всегда, неподвижный. Я подошелъ къ нему, сѣлъ рядомъ съ нимъ. Онъ не обратилъ на меня никакого вниманія.
— Зачѣмъ вы мнѣ дали не тотъ ключъ? — спросилъ я.
Молчаніе.
— Зачѣмъ вамъ нужно было такъ подшутить надо мною?
Ни слова! Ни единый мускулъ не шевельнулся въ лицѣ его, глаза его оставались неподвижными. Умеръ онъ, что-ли? Нѣтъ, вотъ лѣвая нога его, та самая, которая еще утромъ была безъ движенія, шевельнулась и вытянулась.
— Зачѣмъ вамъ надо было меня обманывать? — продолжалъ я, чувствуя подступавшій къ сердцу приливъ бѣшеной злобы. — Отчего вы прямо не сказали мнѣ, что вамъ гораздо лучше, что вы можете сами ходить, что я вамъ не нуженъ, чтобы я васъ оставилъ? Зачѣмъ вы меня такъ оскорбили? Что я вамъ сдѣлалъ?
Онъ повелъ на меня однимъ глазомъ, его губы шевельнулись, и онъ мѣрно, спокойно произнесъ:
— Милостивый государь, что вы ко мнѣ пристаете!.. Я васъ не знаю… убѣдительно прошу васъ оставить меня въ покоѣ…
Вся кровь бросилась мнѣ въ голову, но я ничего ему не отвѣтилъ. Я всталъ со скамейки и ушелъ. Я шелъ прямо передъ собою. Вотъ и тріумфальная арка, вотъ и аллея Булонскаго лѣса, вся залитая лучами заходящаго солнца, кишащая народомъ, запруженная экипажами, возвращающимися съ обычной прогулки. Я шелъ дальше и дальше, вошелъ въ паркъ и бродилъ по аллеямъ пока совсѣмъ не стемнѣло. Тогда я вернулся той-же дорогой опять въ Елисейскія поля, опять къ знакомой скамьѣ — старика на ней не было. Я шатался отъ усталости; едва дошелъ до перваго фіакра и поѣхалъ домой. Вся ночь прошла безъ сна, въ тяжеломъ полузабытьи, въ давящей тоскѣ, въ клокочущемъ бѣшенствѣ. А съ утра я опять уже былъ тамъ. Я опять видѣлъ его, на его обычномъ мѣстѣ, я ужъ не подходилъ къ нему, не заговаривалъ съ нимъ. Но я былъ тутъ, по близости, будто прикованный. Я слѣдилъ за нимъ, за каждымъ его движеніемъ. Онъ замѣчалъ меня, я это видѣлъ. Я нѣсколько разъ подмѣтилъ его злорадный, торжествующій взглядъ, брошенный въ мою сторону. Мнѣ хотѣлось бѣжать, уйти дальше, какъ можно дальше, и никогда сюда не возвращаться. Мнѣ было невыносимо, отвратительно, стыдно передъ самимъ собою — и я не могъ, не могъ уйти. Я долженъ былъ слѣдить за нимъ, быть возлѣ него. Зачѣмъ? — я ужъ не зналъ. Мои мечтанія мнѣ ничего теперь не подсказывали… все рушилось, у меня не было никакихъ мыслей. Оставалось одно томленіе. Такъ прошло нѣсколько дней.
XIII.
правитьНаконецъ, наступила развязка. Послѣ долгихъ безсонныхъ ночей мнѣ удалось заснуть, и я проспалъ сразу часовъ двѣнадцать. Такимъ образомъ въ этотъ день я добрался до Елисейскихъ полей только послѣ полудня. Уже на полпути я началъ испытывать томленіе и безпокойство. Онѣ росли съ каждой минутой и скоро превратились въ увѣренность, что я опоздалъ, что безъ меня совершилось нѣчто безвозвратное, рѣшительное и ужасное. Такъ оно и было. Я еще издали увидѣлъ густую толпу народа, собравшуюся вокругъ скамьи старика. У меня мучительно забилось сердце. Я подбѣжалъ, протискался впередъ. На скамьѣ, неподвижный и страшный въ своихъ лохмотьяхъ, лежалъ старикъ. Возлѣ него я увидѣлъ не только городского сержанта, но и комиссара. Тутъ-же суетился и ежесекундно наклонялся къ старику маленькій, черненькій толстенькій человѣчекъ, въ которомъ сразу легко было признать доктора. Вокругъ меня всѣ говорили, волновались, спрашивали, отвѣчали — и изъ первыхъ-же разслышанныхъ мною фразъ мнѣ легко было понять въ чемъ дѣло. Гулявшая съ дѣтьми дама обратила вниманіе на неподвижно лежавшаго страшнаго нищаго старика; вглядѣвшись въ него, она и дѣти съ ужасомъ побѣжали прочь, остановили перваго встрѣчнаго и объявили, что тамъ, на скамьѣ, мертвый старикъ. Тотчасъ-же вокругъ старика сталъ собираться народъ. Сомнѣнія въ томъ, что онъ дѣйствительно умеръ, ни у кого не было. Дали знать сержанту, тотъ побѣжалъ за комиссаромъ, явился докторъ. Старикъ все неподвиженъ; почти всѣ увѣрены, что онъ умеръ. Но вотъ докторъ увѣряетъ, что нѣтъ, что онъ еще живъ… хочетъ привести его въ чувство. Сейчасъ принесутъ изъ аптеки все нужное. Но въ то-же мгновеніе, какъ я узналъ эти подробности и остановился пораженный, съ невыносимо бьющимся сердцемъ, стараясь собрать мысли, старикъ вдругъ открылъ глаза и такъ порывисто спустилъ ноги со скамьи и приподнялся, что даже докторъ отскочилъ отъ него, и въ толпѣ послышался крикъ ужаса. И движеніе доктора, и этотъ крикъ были понятны: ничего ужаснѣе этого старика, освѣщеннаго теперь яркимъ солнцемъ, нельзя было себѣ представить. Безъ шляпы, валявшейся у скамьи… всклокоченныя бѣлыя космы волосъ, изборожденное глубокими морщинами темное землистое лицо, стеклянный, ничего не выражавшій взглядъ широко раскрытыхъ глазъ — это былъ мертвецъ. Мертвецъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, потомъ воротился къ скамьѣ, съ усиліемъ нагнулся, поднялъ свою шляпу, дрожащими руками надѣлъ ее и хотѣлъ было идти, но полицейскіе его остановили. Пока постоянное присутствіе этого старика все на одномъ и томъ-же мѣстѣ не возбуждало ничьего любопытства, или, по крайней мѣрѣ, пока это любопытство не выражалось видимымъ образомъ, полицейская власть могла не проявлять себя. Но теперь, послѣ случая его мнимой смерти, это уже дѣлалось невозможнымъ. Старикъ обратилъ на себя шумное вниманіе парижской толпы, возбудилъ ея любопытство. Къ тому-же, если онъ и не умеръ сегодня, сейчасъ, то могъ умереть, даже очевидно долженъ былъ умереть очень скоро. Такъ отпустить его было невозможно. Комиссаръ обратился къ нему съ оффиціальными вопросами. Старикъ стоялъ молча, безсмысленно глядя передъ собою. Я невольно опять устремился впередъ и очутился рядомъ съ комиссаромъ, который уже довольно нетерпѣливымъ тономъ повторялъ свои вопросы и объяснялъ старику, что бродяжничество воспрещено закономъ, что онъ долженъ назвать свое имя, указать свои занятія и мѣсто своего жительства. Старикъ все молчалъ и всё такъ-же безсмысленно глядѣлъ впередъ стеклянными глазами. Но вдругъ въ этихъ глазахъ пробѣжало что-то, вспыхнула какая-то искорка, загорѣлась жизнь. Старикъ выпрямился, откинулъ голову, и я увидѣлъ прямо устремленный на меня его злой и страшный взглядъ. Потомъ онъ обернулся въ сторону комиссара и проговорилъ глухимъ голосомъ:
— Да оставьте же вы меня въ покоѣ, пустите меня идти… я не сдѣлалъ ничего противозаконнаго…
— Ваше имя, занятія, мѣсто жительства? — настаивалъ комиссаръ.
Старикъ вздрогнулъ, еще выше поднялъ голову и вдругъ улыбнулся. Господи, какая это была улыбка, я никогда ее не забуду, опредѣлить ее я не умѣю, только у меня отъ нея будто застыла вся кровь въ жилахъ. Я почувствовалъ, что вотъ сейчасъ всему конецъ.
— Такъ вы хотите знать, кто я, требуете?.. Я графъ де-Шаври… Мои занятія… до нихъ вамъ нѣтъ дѣла, да, впрочемъ, у меня и нѣтъ никакихъ занятій…
Комиссаръ съ полнымъ недовѣріемъ взглянулъ на него. Въ толпѣ произошло движеніе, раздался смѣхъ мальчишекъ. Имя графа де-Шаври повторялось со всѣхъ сторонъ съ различными интонаціями.
— Вы должны подтвердить ваши показанія документами, — наконецъ сказалъ комиссаръ.
— Милостивый государь, со мной нѣтъ документовъ, я никогда не ношу ихъ съ собою, — медленно выговорилъ старикъ.
— Въ такомъ случаѣ, вы пойдете съ нами въ бюро.
И, обратясь къ кругленькому человѣку, комиссаръ прибавилъ:
— Господинъ докторъ, я попрошу васъ съ нами.
Старикъ опять вздрогнулъ, глаза его уже совсѣмъ горѣли.
— Вы, кажется, мнѣ не вѣрите? — горделиво сказалъ онъ. — При мнѣ нѣтъ документовъ, но я не говорилъ, что у меня ихъ нѣтъ… и потомъ… меня знаютъ, мои слова можетъ подтвердить вамъ вотъ этотъ господинъ…
Онъ поднялъ руку и указалъ на меня.
Всѣ взгляды обратились теперь въ мою сторону. Я стоялъ съ пересохшимъ ртомъ и чувствовалъ, что не въ состояніи шевельнуться.
— Вы его знаете? — спросилъ комиссаръ.
— Да, — машинально отвѣтилъ я.
Комиссаръ оглядѣлъ меня съ головы до ногъ довольно подозрительно.
— Вы подтверждаете, что это дѣйствительно графъ де-Шаври?
— Да! — опять такъ же машинально и невольно шепнулъ я.
— Гдѣ онъ живетъ?
— Въ своемъ отэлѣ!
По толпѣ пробѣжалъ хохотъ.
— Гдѣ это?
— Въ улицѣ Галилея.
— Мы должны удостовѣриться, — рѣшилъ комиссаръ.
Черезъ нѣсколько минутъ, сопровождаемые толпой, которая все прибывала и съ которой никакъ не могли справиться три появившихся новыхъ сержанта, мы были уже передъ знакомыми мнѣ воротами. Старикъ, очевидно находившійся въ необыкновенномъ возбужденіи, вытаскивалъ изъ своихъ лохмотьевъ ключъ. Вотъ калитка отперта, старикъ вошелъ во дворъ, за нимъ комиссаръ, сержантъ, потомъ пропустили меня и доктора. Калитка за нами захлопнулась. Возбужденіе старика все усиливалось. Хотя и дрожавшій всѣми членами, но онъ бодро шелъ по дворику, онъ безъ посторонней помощи взобрался на лѣстницу и отворилъ двери своей опочивальни. И докторъ и полицейскіе совсѣмъ оторопѣли. Но я не могъ обращать на нихъ вниманія, я пересталъ замѣчать ихъ, слѣдилъ только за старикомъ. Онъ прямо подошелъ къ кровати, сдернулъ толстую скатерть съ сундука и, къ моему ужасу, отперъ сундукъ. Золото сверкнуло. За мною раздался крикъ изумленія. Тутъ я замѣтилъ то, чего не замѣтилъ въ первый разъ: въ крышкѣ находился ящикъ. Старикъ выдвинулъ его и вынулъ толстую связку бумагъ. Дрожащими руками онъ нашелъ въ этой связкѣ какой-то документъ и подалъ его комиссару. Тотъ взялъ — и я увидѣлъ, что рука его дрожитъ такъ-же, какъ и у старика. Онъ прочелъ и возвратилъ старику бумагу. Прошло нѣсколько времени глубокаго молчанія. Мы всѣ, какъ были, такъ и остались. Старикъ стоялъ выпрямившись, со сверткомъ бумагъ въ рукахъ. Все лицо его, изъ мертвеннаго и землистаго, превратилось въ багровое. Глаза горѣли. Онъ вдругъ повернулся, съ громомъ захлопнулъ крышку сундука и сѣлъ на него. Странные, шипящіе звуки вырвались изъ груди его; но вотъ въ этихъ звукахъ ужъ можно стало различать слова. Онъ говорилъ:
— Теперь вы убѣдились, что я графъ де-Шаври… мои документы въ порядкѣ… я у себя… въ своемъ домѣ, среди своего имущества… Я правоспособенъ… и, надѣюсь, вы оставите меня… жить такъ, какъ я хочу…
Комиссаръ вышелъ изъ оцѣпенѣнія.
— Въ этомъ не сомнѣвайтесь, — проговорилъ онъ: — но, вы нездоровы… ваши преклонныя лѣта… Это одиночество… при такой обстановкѣ… ваше состояніе…
Онъ, очевидно, не зналъ, что говоритъ. Онъ соображалъ и вопросительно взглядывалъ на доктора. Но при послѣднемъ его словѣ старикъ, какъ ужаленный, вскочилъ съ сундука. Лицо его посинѣло. Онъ устремилъ на меня свой невыносимый взглядъ, въ которомъ я читалъ только злобу, одну адскую, ужасную злобу.
— А! мое состояніе! — закричалъ онъ какимъ-то совсѣмъ нечеловѣческимъ даже голосомъ: — мое состояніе васъ смущаетъ… и обстановка! Я нездоровъ… преклонныя лѣта… Да, я могу умереть… одинъ… умереть… сегодня, завтра, сейчасъ!.. Мое состояніе! Такъ слушайте… я объявляю вамъ…
Онъ впился въ меня глазами. Онъ ступилъ шагъ впередъ. Поднялъ кверху руку.
— Я объявляю вамъ мою послѣднюю волю… У меня нѣтъ родныхъ, ни близкихъ, ни дальнихъ… Я одинъ, послѣдній де-Шаври… никто не въ правѣ претендовать на мое состояніе… Это ясно изъ моихъ документовъ… вотъ этихъ… Въ случаѣ моей смерти — слушайте! Все что у меня есть я завѣщаю… я оставляю…
Онъ захрипѣлъ, схватился за грудь и упалъ, ударившись головою объ уголъ сундука…
XIV.
правитьМирецкій остановился и замолчалъ, въ изнеможеніи опустивъ голову.
Я молча глядѣлъ на него, самъ подавленный этимъ разсказомъ.
Наконецъ, я разслышалъ его слабый шопотъ:
— Онъ былъ мертвъ… все совершилось по закону… объ этомъ было много шуму по Парижу… А теперь прощай, ради Бога прощай… Гдѣ ты живешь? Я завтра утромъ у тебя буду…
Онъ рѣшительно поднялся, протягивая мнѣ руку. Я понялъ по выраженію его лица, что останавливать его напрасно. Я далъ ему мой адресъ, и онъ еще разъ повторилъ:
— Завтра утромъ непремѣнно у тебя буду.
Мы разстались.
Весь слѣдующій день я прождалъ его, негодуя на себя, что не догадался спросить его адресъ. Подъ вечеръ я вышелъ изъ дому. Вернувшись, увидѣлъ дожидавшійся меня пакетъ, принесенный комиссіонеромъ. Распечаталъ — нѣсколько номеровъ старыхъ газетъ. Въ нихъ отмѣчены статьи о происшествіи съ графомъ де-Шаври, подтверждающій разсказъ Мирецкаго. Отъ него самого два слова: «Не ищи меня, намъ не къ чему видѣться — все равно ничего изъ этого не выйдетъ. Спасибо, что призналъ меня».
И больше ничего.
Долго я его разыскивалъ по Парижу; но мои поиски остались безуспѣшны. Мирецкій пропалъ.
1887 г.